Вполне пристойное предложение

Возможно, это было так…

– До… до… дорогая моя мисс Остин! Мы давно знаем друг друга и, смею сказать, можем называться старыми ду… ду… друзьями. Знакомство с вашей семьей всегда было большой ра… ра… радостью для меня. Но с некоторых пор я понял, что питаю к вам чувство более нежное, чем дружба. Па… па… прошу вас, по… подарите мне счастье, которого я не до… достоин. Будьте моей женой!

Джейн выдохнула с облегчением. Гаррис в последнее время почти не заикался, но сейчас он разволновался, и ему приходилось прикладывать немалые усилия для того, чтобы закончить свою речь. И все время, пока он ее произносил, Джейн невольно мысленно помогала ему. Сейчас она перевела дух, но сердце все равно колотилось как сумасшедшее, а кровь стучала в висках. Еще бы! Это же самый главный день для девушки, день, о котором она когда-нибудь будет рассказывать внукам, о котором вспомнит на смертном одре.

Она украдкой взглянула в окно. Но сквозь покрытое изморозью стекло лишь пробивался слабый голубоватый свет: начало декабря выдалось морозным и снежным. Почему-то она всю жизнь думала, что судьбоносный разговор состоится в саду, в летнюю жару или в ясные теплые дни августа. Ну что ж! Остается вообразить, что переплетения искрящихся кристаллов на стекле, в самом деле напоминающие листья каких-то растений, и есть сад. Который как раз подходит ей, без пяти минут старой деве. Нечего привередничать, дорогая!

Гаррис все еще не спускал с нее глаз, во власти одновременно надежды и страха. Нужно отвечать. Тем более это совсем не трудно: Гаррис милый юноша, да нет, милым юношей он был несколько лет назад, сейчас он – широкоплечий красавец, неглупый, с хорошим чувством юмора, значит, сможет выносить ее язвительный характер. Кроме того, он состоятелен, образован, закончил Уорчестер-колледж в Оксфорде, владеет поместьем в Хэмпшире – так что она будет жить недалеко от родных и друзей, и родители наконец перестанут беспокоиться о ее будущем. В общем, перед ней образчик самой редкой и драгоценной породы женихов – «одинокий мужчина, располагающий хорошим состоянием». Как ответить такому? Только так:

– Мистер Бигг, я буду счастлива стать вашей женой.

* * *

Вечер прошел шумно. Кассандра, сестра Джейн, была ошарашена, но счастлива. Сестры Гарриса Алитея, Кэт и даже недавно овдовевшая Элизабет наперебой поздравляли брата и дорогую подругу. По спальням разошлись поздно. Джейн думала: упадет на кровать и тут же унесется в страну снов, слушать перезвон свадебных колоколов. Ничуть не бывало, она вертелась под теплым одеялом, устраивала себе уютное гнездышко, но сон не шел. Пробовала считать гостей, которых нужно будет пригласить на их с Гаррисом свадьбу, думала о фасоне свадебного платья, представляла, как отправляется выбирать шелк, но почему-то фантазии, которым они с сестрой так любили предаваться в детстве, сегодня утратили всю свою прелесть.

Ей просто необходимо было успокоиться. И она прибегла к любимому средству. Перестала думать о себе. В самом деле, кому может быть интересна такая особа, как мисс Джейн Остин, когда на свете встречается столько занимательных людей. Вот, например, две подруги: мисс Шарлотта Лукас и мисс Элизабет Беннет, героини ее романа «Первые впечатления», благополучно отвергнутого издательством. Недавно она взялась его переписывать… Неизвестно, найдется ли у нее время, когда она станет замужней дамой, особенно если пойдут дети, но… почему бы ей сейчас не повидаться со старыми знакомыми?

Итак, Шарлотта Лукас и Элизабет Беннет. Чтобы поговорить наедине, они выходят в сад. Шарлотта садится на качели. Элизабет срывает спелый крыжовник с куста (подумала, и на языке появился знакомый сладковатый вяжущий привкус). Элизабет опускает голову, тень от полей шляпки скрывает лицо, видны лишь нежные очертания щеки, да иногда, когда слова подруги ее задевают, она вскидывает подбородок, и тогда на мгновение сверкают ее темно-карие глаза – кое-кому они кажутся «весьма красивыми и выразительными», кое-кто видит в них «необычный для женщины ум», но Элизабет об этом не подозревает. Подруги обсуждают влюбленность сестры Элизабет Джейн в мистера Бингли. Очевидную для них, но отнюдь не для мистера Бингли, потому что Джейн очень хорошо умеет скрывать свои чувства.

«– Быть может, это неплохо, – сказала Шарлотта, – настолько владеть собой, чтобы в подобных обстоятельствах не выдавать своих чувств. Однако в этой способности может таиться и некоторая опасность. Если женщина скрывает увлечение от своего избранника, она рискует не сохранить его за собой. И тогда слабым утешением для нее будет сознавать, что мир остался в таком же неведении. Почти всякая привязанность в какой-то степени держится на благодарности или тщеславии, и пренебрегать ими вовсе не безопасно. Слегка увлечься все мы готовы совершенно бескорыстно – небольшая склонность вполне естественна. Но мало найдется людей настолько великодушных, чтобы любить без всякого поощрения. В девяти случаях из десяти женщине лучше казаться влюбленной сильнее, чем это есть на самом деле. Бингли, несомненно, нравится твоя сестра. И тем не менее все может кончиться ничем, если она не поможет ему продвинуться дальше.

– Но она помогает ему настолько, насколько допускает ее характер. Неужели он так ненаблюдателен, что не замечает склонности, которая мне кажется очевидной?

– Не забывай, Элиза, что характер Джейн известен ему не так хорошо, как тебе.

– Но если женщина неравнодушна к мужчине и не пытается подавить в себе это чувство, должен же он это заметить?

– Возможно, если только он проводит с ней достаточно много времени. Но хоть Бингли и Джейн видятся довольно часто, они никогда не остаются подолгу наедине. А встречаясь в обществе, они, конечно, не могут все время разговаривать только друг с другом. Поэтому Джейн должна использовать как можно лучше каждый час, в течение которого она располагает его вниманием. Когда сердце его будет завоевано, у нее останется сколько угодно времени для того, чтобы влюбиться в него самой.

– Неплохой план, – ответила Элизабет, – для тех, кто ищет только как бы побыстрей выйти замуж. И если бы я задумала приобрести богатого мужа или вообще какого-нибудь мужа, я бы, наверно, им воспользовалась. Но чувства Джейн совершенно иного рода. Она не строит расчетов. До сих пор она еще не уверена ни в силе своей привязанности, ни в том, насколько она разумна. С тех пор, как они познакомились, прошло всего две недели. Она протанцевала с ним два танца в Меритоне, затем видела его в течение одного утра в Незерфилде. После того они еще четыре раза вместе обедали в большой компании. Этого недостаточно, чтобы она смогла изучить его характер.

– Конечно, нет, если смотреть на все, как ты смотришь. Если она только обедала с ним, она может судить лишь о его аппетите. Но ты забываешь, что они при этом провели вместе четыре вечера. А четыре вечера могут значить очень многое.

– Да, эти четыре вечера позволили им установить, что оба они игру в „двадцать одно“ предпочитают игре в покер. Боюсь, однако, что другие не менее важные черты характера успели им раскрыться гораздо меньше.

– Что ж, – сказала Шарлотта, – желаю Джейн успеха от всего сердца. И выйди она за него замуж хоть завтра, я бы считала, что она располагает теми же шансами на счастливую жизнь, как если бы изучала характер своего будущего мужа целый год. Удача в браке полностью зависит от игры случая. Как бы хорошо ни были известны сторонам обоюдные склонности и как бы хорошо они на первый взгляд между собой ни сочетались, – это никак не сказывается на счастье супругов. Со временем между ними возникнет неминуемый разлад, и им выпадут все положенные на их долю огорчения. И не лучше ли в таком случае как можно меньше знать недостатки человека, с которым придется провести жизнь?

– Тебе хочется вызвать меня на спор, Шарлотта. Но твои рассуждения – чистейший вздор. Ты понимаешь это сама. Едва ли ты руководствовалась бы ими в собственной жизни»^[1].

О, вот оно! Вот что не давало ей покоя! Несмотря на то, что они с Гаррисом хорошо знакомы, она совсем не знает его! Она может судить о его аппетите и о том, какую карточную игру он предпочитает, но между ними не было ни одного серьезного разговора, и… И она совершенно не любит его. Может быть, она смогла бы полюбить его… когда-нибудь… но он сделал предложение сейчас… а ей нечего предложить ему в ответ. Да он и сам не слишком представляет себе, на ком женится. Их счастье в браке полностью зависит от игры случая. А она так не может… Не сможет всю жизнь притворяться, если случай окажется не на их стороне. Боже мой, что она наделала! Нужно немедленно все исправить!

* * *

Джейн с трудом дождалась рассвета, беспокойно ворочаясь «на подобающем истинной героине бессонном ложе… на терниях облитой слезами подушки», – как подумала она с усмешкой; чувство юмора не оставляло ее даже сейчас. Затем оделась, спустилась вниз, попросила Алитею найти брата… и все ему выложила. Как могла вежливо и учтиво, но такие новости при всем желании не сделаешь радостными. Гаррис был ошарашен, пытался ее убеждать… Она была непреклонна, и ему пришлось с сожалением отступить. Его сестры искренне огорчились. Кассандра тоже, но, зная характер Джейн, понимала, что спорить бесполезно. Теперь Джейн и Гаррис не могли оставаться под одной крышей. Сестры Остин погрузились в коляску, сестры Бигг отправились их сопровождать. На пороге пасторского дома в Стивентоне, в отчем доме Джейн и Кассандры, где жил в то время их брат Джеймс с семьей, девушки в слезах расстались. Теперь, когда все было решено, Джейн развила кипучую деятельность, и уже на следующий день Джеймс отвез ее и Кассандру в Бат, на курорт, где жили тогда их родители и где отлично исцеляются разбитые девичьи сердца. Всю дорогу туда Джейн сочиняла новый роман, мысленно оттачивая остроумные и изящные реплики героя и героини.

Семья – ад или рай?

Традиции супружеской любви в Англии более тысячи лет. Еще в VIII веке нашей эры суровые англосаксы слагали трогательные элегии о страданиях жены, разлученной с любимым мужем:

Не меньшие страдания испытывали разлуке и мужчины. Так, еще одна песня повествует о том, как «владыка, судьбой гонимый» тайно посылает к своей супруге гонца.

Средневековые монахи и богословы, заботясь о крепости брака, писали нравоучительные трактаты для мирян, в которых отношения мужа с женой предписывалось стоить по образу и подобию отношений Христа и паствы.

Джейн Остин (1775–1817) – английская писательница, провозвестница реализма в британской литературе, сатирик, писала так называемые романы нравов

Английский монах-францисканец Варфоломей, рассуждая об этом предмете, выказывает глубокое знание мирской жизни. «До свадьбы жених старается завоевать любовь той, за коей ухаживает, с помощью даров, и подтверждает любовь свою посылкой писем, гонцов и разных подношений, дарит много подарков, и много вещей и скота, и обещает еще намного более. И дабы доставить ей удовольствие, он участвует в мужеских забавах и игрищах, и вершит славные деяния с помощью оружия, силы и мастерства. И старается выглядеть веселым и красивым, часто меняя свои наряды и одеяния. И все, что он должен дать и сделать для ее любви, он немедля отдает и делает, не щадя сил своих… Он говорит ей приятные вещи, старается ее развеселить, будучи сам оживленным, радостным и внимательным, и наконец признается ей в любви и открыто высказывает свое желание в присутствии ее близких, и обручается с ней кольцом… и подписывает бумаги, и жалует ей деньги и подарки. Он устраивает празднества, пиры и свадебные гулянья… и услаждает слух своих гостей пением, игрой на волынке и другими искусствами менестрелей. И затем, когда все это заканчивается, он приводит ее в уединение своей комнаты и делает ее своей спутницей на ложе и за столом. И она становится хозяйкой его денег, и дома, и слуг. И затем он бывает внимателен и заботлив к ней не менее, чем к себе самому; и с особой любовью он разъясняет ей, когда она поступает неправильно, и всегда заботится о том, чтобы ей было хорошо, и внимательно следит за ее поведением и поступками, за речью и внешним видом»…

Автор «Петра-пахаря» советовал мужчинам:

Однако монахи прекрасно сознавали, что реальность не совсем соответствует их благим пожеланиям. В реальности множество браков заключалось по расчету, зачастую между малолетними детьми. В результате, как полагали авторы нравоучительных трактатов: «любящих мужа и жену нельзя сыскать во всей Англии, поскольку мужчины женятся кто ради красоты, кто из-за богатства и других низменных интересов. Невозможно встретить брак по расчету, в котором муж любит жену, а та сердечно относится к мужу, ведь супруги страдают из-за несправедливого брачного закона».

И все же многие браки были, вероятно, основаны на взаимной любви и заботе. Об этом свидетельствует, например, такая запись из архива суда лорда-канцлера, датируемая XII веком.

Человек, обвиненный в браконьерстве, оправдывался в суде следующим образом: «…А теперь я расскажу тебе о причине моей алчности и нетерпения. Моя дорогая жена к тому времени лежала в постели уже целый месяц, как сие ведомо моим соседям, присутствующим здесь. Она не могла ни съесть, ни выпить ничего из того, что любила, а паче всего вожделела она отведать линя. Я пошел на берег пруда, чтобы изловить всего лишь одного линя, и никакой иной рыбы из пруда я не словил… Я посмотрел на рыб, игравших в воде, таких прекрасных и таких блестящих, и, повинуясь превеликому желанию поймать линя, я лег на берег и прямо руками, попросту и безо всякой иной снасти поймал сего линя и вытащил оного из воды…»

Но, возможно, обвиняемый просто пытается подыскать благовидный предлог? Может быть и так, однако не приходится сомневаться в искренности чувств другой средневековой англичанки Маргарет Пастон, которая пишет своему супругу: «Сэр! Умоляю тебя, ежели ты надолго задержишься в Лондоне, послать за мной, поелику я мечтаю о сем уже давно, с тех пор, как возлежала в твоих объятьях».

В XV веке еще одна женщина из семьи Пастонов, юная Марджери, тайно обвенчалась с управляющим имением Ричардом Каллем. Семья была в ужасе от подобного мезальянса, но молодые обратились в церковный суд, и он признал брак действительным. В конце концов семейству пришлось смириться, и пара жила долго и счастливо, хотя и весьма скромно. (Ричард продолжал оставаться управляющим имением, но Пастоны отказались поддерживать отношения с Марджери.) Воодушевляющий пример для будущих поколений! Наиболее легкомысленные героини Остин именно так и считают и, чуть что, очертя голову убегают со своими возлюбленными. Однако реалистка Джейн Остин считает, что они поступают не слишком разумно.

* * *

В XVI веке, повинуясь скипетру королевы-девственницы Елизаветы, грянуло веселое возрождение – эпоха шекспировского театра и королевских пиратов, роскошных особняков, кресел с подвижной спинкой («непристойным дневным ложем» называл их Шекспир), раздвижных столов, серебряных соусников, «леденцов для поцелуев» (конфет из цветочных лепестков освежающих дыхание), атласных ночных сорочек и модной английской косметики, за которой посылала корабли мать султана.

Детей все еще обручают в весьма юном возрасте – 12–14 лет, но кроме материальных соображений появились и другие причины для поспешности: «выдавай дочерей замуж вовремя, чтобы они не вышли сами», – советует один елизаветинский лорд другому.

Впрочем, даже детский брак мог оказаться счастливым. Один из елизаветинских джентльменов, Джерваз Холлс, писал в мемуарах о первой встрече со своей суженой Дороти Кирктон: «Существует поговорка: браки заключаются на небесах. Когда я был еще мальчиком, а и вовсе младенцем, у меня возникло страстное желание на ней жениться, которое с каждым годом все более росло и наконец превратилось в решимость, а добрый ее нрав (купно со многими другими совершенствами души и тела, коих только можно желать от супруги) каждый час эту решимость во мне укреплял. Чувством передалось и моему отцу, настолько его охватив, что, хотя поначалу он высказывал по этому поводу великое сожаление, ибо что отец девочки не может дать ей никакого приданого, но в конечном счете не только всей душой возлюбил ее, но часто торопил меня с заключением брака».

Как правило, супруги не ограничивались душевной близостью и пренебрегали наставлениями церкви о том, что в супружеской спальне уместно лишь зачинать детей, но отнюдь не удовлетворять низменную похоть. Елизаветинцы наслаждались сексом, в том числе и на брачном ложе, и не слишком этого стеснялись. Вот, к примеру, письмо торговца полотном Джона Джонсона, посланное из Кале в Лондон жене Сабине в 1538 году. «Я ложусь спать в десять часов вечера; не хотела бы ты оказаться со мной в постели, чтобы заставить меня задержаться? Твой любящий муж…» Сабина отвечает: «Я не питаю никаких сомнений, что, когда, по воле Господа, ты вернешься домой, мы придем к доброму согласию, как именно провести эти холодные ночи».

Если же отец не позаботился вовремя о судьбе дочери, события могли принять весьма бурный оборот.

Так, в январе 1602 заключили тайный брак тридцатилетний Джон Донн, секретарь лорда-хранителя большой государственной печати Эджертона, и семнадцатилетняя Энн Мор, племянница лорда-хранителя. Через некоторое время Донн написал отцу своей возлюбленной сэру Джону Мору покаянное письмо: «Сэр, я признаю, что моя вина настолько велика, что не осмелюсь молить вас о ни о чем более, как только поверить, что ни цели мои, ни средства не были бесчестными. Но во имя той, о которой я забочусь более, чем о состоянии моем и жизни (иначе я никогда не смог бы ни радоваться в этой жизни, ни наслаждаться в следующей) я смиренно прошу вас избавить ее от ужасного испытания вашим внезапным гневом». У сэра Джона было достаточно причин для «внезапного гнева»: Донн, хоть и принадлежал к золотой молодежи, но не был аристократом, он перебивался случайными заработками и не имел постоянного источника дохода, и главное: он был католиком. И сэр Джон Мор постарался, чтобы новоиспеченный зять оказался в лондонской тюрьме Флит и, естественно, лишился работы.

Однако в конце концов зять и тесть примирились, и брак был оглашен в апреле 1602 года. Выйдя из тюрьмы, Донн оказался не у дел, а некогда солидное наследство почти полностью иссякло. Более десяти лет супругам пришлось прожить в нужде. Джон тщетно искал постоянную работу, переходил от одного знатного покровителя к другому. Тем не менее он, по-видимому, был очень счастлив в браке. В 1611 году, когда Джон сопровождал своего нового патрона в заграничной поездке, он написал для Энн послание, которое назвал «Прощание, запрещающее печаль». В этом стихотворении взаимная любовь супругов становится отражением космической гармонии.

Один из его биографов Айзек Уолтон пишет о Донне и Энн: «Между ними существовало такое родство душ, что однажды, находясь в отлучке, он увидел во сне жену с мертвым младенцем на руках. Позже Донн узнал от супруги, что в тот самый миг она разрешилась от бремени мертвым ребенком».

Энн родила 12 детей, семеро из них пережили свою мать. Она умерла в 1617 году, и после ее смерти Донн поклялся никогда больше не жениться.

* * *

XVII век – эпоха бурных политических схваток – подарил английской истории немало романтических историй.

Одна из самых своеобразных и трогательных связана с графом и графиней Нортумберлендскими. Эта пара вела весьма бурную и полную скандалов жизнь, в духе сатиры Филдинга; однажды, после очередной ссоры они рассталась на целых два года, потом снова съехались. Но когда после порохового заговора Гая Фокса граф «попал под раздачу» и оказался в Тауэре, графиня тут же перевела прицелы своих орудий и разослала по всей стране множество писем, в которых поносила последними словами короля и правительство. Тем временем граф в тюрьме писал для сына руководство «Обращение с женщиной», где советовал держать жену в ежовых рукавицах и не позволять ей проявлять свой норов. Так он коротал время до своего освобождения, после чего воссоединился с графиней, и они снова зажили не тихо и не мирно, но, по-видимому, счастливо. Когда графиня умерла, все ожидали, что граф вздохнет с облегчением. Однако его горе было таким глубоким и неподдельным, что поразило всех его друзей.

Во время гражданской войны 1642–1649 года многие дворянки сопровождали своих мужей-офицеров всюду, куда тех направляла воля короля или Кромвеля. Анна Фэншоу, супруга Ричарда Фэншоу, военного министра, мать его четырнадцати детей, неизменно следовала за мужем, куда бы он ни направлялся – в Бристоль, Корнуолл, на острова Силли, в Ирландию, в Испанию, позже во Францию. в Бельгию, в Португалию. Когда ее муж попал в плен, Анна (как позже написала она своим детям) «неизменно каждое утро, как только часы пробьют четыре, взяв затемненный фонарь, совершенно одна, пешком шла из квартиры кузена Янгса на Чэнсери-Лейн в Уайтхолл – а там подходила к окну мужа и тихо его окликала; так мы с ним разговаривали, и иногда я настолько промокала от дождя, что вода затекала мне за ворот и выливалась у пят. Он рассказал мне, как следует обратиться к их генералу Кромвелю (что я непрерывно и делала), который очень уважал вашего отца и выкупил бы его к себе на службу на любых условиях».

Позже, после его освобождения, когда они плыли в Испанию, их судно чуть было не взял на абордаж турецкий военный корабль. Женщин немедленно закрыли внизу, чтобы не подвергались опасности. Однако Анна не пожелала разлучаться с мужем в такой решительный момент. «Этот зверь капитан запер меня в каюте; я долго стучала и кричала – бесполезно, пока наконец дверь не открыл юнга; вся в слезах, я упросила его проявить милосердие и одолжить мне свою синюю нитяную шапочку и просмоленную куртку. Он согласился, и я дала ему полкроны, надела его одежду, отшвырнув ночную рубашку, тихо выбралась наверх и встала на палубе рядом с мужем, не страдая ни морской болезнью, ни страхом; должна признаться, что поступила неосторожно, но сделать это заставила меня страсть, с которой я не могла справиться».

Они прожили вместе более двадцати лет, и после смерти Ричарда Анна написала: «Слава Господу, на протяжении всей нашей жизни мы всегда жили одним умом. Наши души тесно сплелись воедино, наши цели и планы были едины, наша любовь – общей, одно и то же вызывало у нас негодование. Мы настолько хорошо изучили друг друга, что с первого взгляда могли понять мысли супруга. Если когда-либо на земле существовало настоящее счастье, то Бог дал мне его в нем».

Леди Пендаррок повезло меньше – ее супруга взяли в плен революционеры, и он был обезглавлен. Архивы сохранили ее прощальное письмо:

«Милое мое сердце, наша печальная разлука никоим образом не способна заставить меня забыть тебя, и с тех пор я почти не думаю о себе, а едино лишь о тебе. Твои милые объятия, которые я до сих пор живо помню и никогда не забуду, эти верные свидетельства чувств моего доброго супруга, заворожили мне душу и вызвали в ней такое благоговение перед твоей памятью, что, будь это возможно, я собственной кровью скрепила бы твое мертвое тело, чтобы оно снова ожило, и (со всем благоговением) не сочла бы за грех еще ненадолго отнять у неба мученика. О мой любимый, прости мне мою страстность – ведь это будет последняя (о роковое слово!) весточка, которую ты от меня получишь. Прощай, десять тысяч раз прощай, дорогой мой, милый… Твоя печальная, но неизменно верная жена, которая будет любить даже твой мертвый прах». Другая вдова казненного роялиста, леди Рассел, записала в своем дневнике много лет спустя после того, как овдовела: «Сердце мое скорбит и не поддается утешению, ведь более нет со мной милого спутника, делившего со мной радости и печали… Не сомневаюсь, что он обрел, наконец, покой, а вот я без него на это не способна».

По другую сторону баррикад тоже кипели нежные чувства. Суровый лорд-протектор Оливер Кромвель в краткие минуты, свободные от военных и политических баталий, писал своей супруге Элизабет: «У меня нет особых новостей, просто я люблю писать моей милой, которая неизменно обитает в моем сердце».

Англичанки XVII века были уже достаточно решительны не только для того, чтобы выходить замуж по любви, но и для того, чтобы не влюбляться в первого встречного. Так, Дороти Осборн, дочь губернатора острова Гернси, так сформулировала свои требования к будущему супругу:

«Существует очень много черт характера моего будущего мужа, которые способны сделать меня счастливой в браке. Во-первых, у нас должны быть общие наклонности, а для этого он должен получить такое же воспитание, как я, и быть привычным к тому же обществу; то есть он не должен быть слишком уж сельским джентльменом и разбираться лишь в охотничьих соколах да собаках, предпочитая тех или других собственной жене, но и не должен быть одним из тех, чьи жизненные цели простираются не далее желания стать мировым судьей, а на склоне жизни – главным шерифом, который не читает ничего, кроме свода законов, и не изучает ничего, кроме латыни, дабы пересыпать ею свои речи, изумляя этим своих бедных ссорящихся соседей и скорее устрашая их, нежели убеждая помириться.

Он не должен начать курс своего обучения в бесплатной школе, быть направленным оттуда в университет и достичь пика своей карьеры в Судебных Иннах, не иметь никаких знакомых, кроме прежних товарищей по обучению в этих местах, говорить на французском, почерпнутом из свода стародавних законов, и не восхищаться ничем, кроме рассказов о пирушках былых времен; он не должен также быть городским щеголем, постоянно обитающим в таверне, и посредственностью, что не в состоянии представить, как можно хотя бы час провести без компании – разве что во сне; дамским угодником, строящим куры каждой встреченной им женщине, думающим, что те ему верят, вечно смеющимся и над которым тоже смеются; ни мсье путешественником, с перьями на шляпе и в голове, который способен вести беседу лишь о танцах и дуэлях. Он ни в коем случае не должен быть глупым, сварливым, раздражительным, заносчивым либо алчным человеком, и ко всему этому следует добавить, что он должен любить меня, а я – его, со всею страстью, на которую мы только способны. Без всего этого его состояние, хотя бы и очень большое, не сможет меня удовлетворить, а если он обладает этими качествами, то даже его бедность не заставит меня раскаяться в своем выборе». При этом своему суженому она практически не оставляет выбора: «я так долго жила на свете, располагая сама собой, что кто бы ни овладел мною, должен будет принять меня такой, какая я есть, не надеясь когда-либо меня изменить».

Дороти Осборн, леди Темпл (1627–1695) – британская писательница, автор многочисленных романов в письмах, жена сэра Уильяма Темпла, 1-го баронета. Женщина стала знаменитой тем, что отказалась подчиниться воле семьи и выйти замуж за навязываемого жениха, причем, не кого-нибудь, а сына самого Оливера Кромвеля

Дороти была большой противницей теории о том, что «брак обладает волшебным свойством порождать из пустоты любовь, не говоря уже о неприязни», но одновременно не одобряла и длительные помолвки. «Я не помню, чтобы когда-либо видела или слышала о какой-нибудь паре, которая воспитывалась вместе (а таких, кто обручен с детства, как ты знаешь, множество) и супруги бы не испытывали друг к другу глубочайшую неприязнь и не расставались бы при первой возможности».

Эта разборчивость принесла свои плоды – Дороти отвергла самого сына лорда-протектора и после долгих лет противоборства с семьей вышла замуж за своего избранника – бывшего приближенного короля сэра Уильяма Темпла. В браке она была очень счастлива. что позволяло ей с чувством законного превосходства вздыхать над горестной судьбой своих знакомых и соседей: «Знавала я одного человека, очень красивого и способного стать истинным джентльменом, – ведь, хотя он и не был, как говорят французы, grand philosophe, но, находясь в хорошем обществе и немного узнав мир, он мог бы стать не хуже многих, о которых и он сам, и окружающие весьма высокого мнения. Теперь же он похож на большого мальчика, только что закончившего школу; мы видим, как он только и делает, что бегает по поручениям жены и обучает для нее собаку разного рода трюкам, и это все, на что он способен, ибо в разговоре он говорит только сам, не давая никому вставить ни слова, и, услышав, что он говорит и как громко это делает, вы бы решили, что он пьян от счастья иметь жену и свору собак. Я так от этого устала, что вскоре заторопилась домой».

«Жена полковника Торнхилла – жертва самой дикой скотины из всех, когда-либо существовавших. В тот день, когда она приехала сюда (в Ноултон), он намеревался, похоже, приехать вместе с ней, но по пути заехал к старому приятелю и сказал ей, чтобы она ехала дальше, а он ее нагонит. Приехал он лишь на следующий вечер и был до того пьяным, что его немедленно пришлось уложить в постель, куда она и последовала за ним после ужина. Я даже перекрестилась при виде такого терпения».

«Возможно ли то, о чем говорят: что милорд и миледи Лестер серьезно поссорились и что, после того как он терпел ее сорок лет, сейчас он охаживает ее палкой и собирается добиться в семье полной власти? В какие же времена мы живем – вряд ли из десяти супружеских пар найдутся хотя бы две, которые не вопили бы во всеуслышание о своей неспособности найти общий язык».

Наблюдения Дороти Осборн-Темпл подтверждает священник англиканской церкви Джереми Тейлор: «Женщина рискует в браке большим, ибо нет у нее убежища, чтобы скрыться от дурного мужа; ей приходится замыкаться в своей печали и вынашивать плоды собственных неразумия и несчастья, и она в большей степени находится под их гнетом, ибо ее мучитель обладает гарантиями своих привилегий, а женщина может жаловаться лишь Господу, как это делают подданные государей-тиранов; а более не к кому ей обратиться».

И все же не все сентенции Дороти подтверждаются. И в XVII веке из брака иногда возникала любовь. Один такой случай зафиксирован документально. Мэри Кирк, фрейлина королевы Екатерины, была отлучена от двора после того, как родила в Уайтхолле ребенка (незаконного). После этого сэр Томас Вернон, некогда отвергнутый ею любовник, снова возобновил свои ухаживания и женился на ней. Как заметил граф де Граммон, «его страсть после свадьбы даже увеличилась, а прекраснейшая его супруга, привязанная к нему поначалу из благодарности, скоро стала испытывать к нему влечение души и ни разу не принесла ему ребенка, отцом которого был бы не он; и хотя в Англии было немало счастливых пар, но эта, несомненно, была наисчастливейшей».

* * *

Афра Бен – экстравагантная застрельщица женской литературы в Англии – оставила нам также своеобразную «Книгу для молодых супругов», в которой давала советы юному жениху «с другой половины постели».

«Эти белоснежные груди, которых доселе ты едва дерзал касаться мизинцем, теперь, не спрашивая дозволения, можешь крепко сжимать рукою… О, невыразимое наслаждение! Теперь ты можешь заниматься сотней восхитительных дел, дабы утолить свои желания, и применять еще множество других волшебных приемов. Теперь ты можешь превзойти Аретино и всех его легкомысленных спутников в разнообразии любовных позиций…»

Однако брак не достигнет совершенства, если останется бездетным, и Афра Бен живо описывает тревогу ной новобрачной, которая через три месяца после свадьбы все еще не ощущает признаков беременности: «она очень ревностно выспрашивает у знакомых, какого рода ласки те получают от своих мужей; и самым бесстыдным образом рассказывает о том, что происходило между ней и ее мужем за занавесками или украдкой; и делает она это с целью узнать, понимает ли ее муж свое дело правильно, делает ли его достаточно хорошо и часто, а также насколько он способен к этому занятию и т. д. Для проверки этого женский совет выносит на свет Божий столь много подробностей брачных отношений, что стыдно бывает даже и помыслить, не то что поведать о них».

Миссис Бен перечисляет классические афродизиаки: устриц, яйца, петушиные гребешки, шоколад и тому подобное. Вполне современно звучит и следующий совет: «Я бы на твоем месте стала почаще заигрывать с ним, принимая всяческие милые и бесстыдные позы, дабы возбудить его; тогда он несомненно поймет, что винить здесь следует не твою холодность и отсутствие желания, но вынужден будет признать, что ты в достаточной мере приложила к этому старания».

Если же стараний прилагается слишком много и молодая жена устает, мужа следует кормить: утиными яйцами, красной капустой с жирным мясом, мясом старых кур, рисом, телятиной и голубиными мозгами, сваренными в овечьем или козьем молоке, куда накрошен мускатный орех, с небольшим количеством рейнского вина.

Очень практический подход к супружескому блаженству, однако он не лишен смысла. Миссис Бен хорошо представляла себе, как женщина может настоять на своем и при этом избежать утомительных споров.

Уильям Коббет – историк протестантской реформации – с истинно протестантским здравомыслием дает советы женихам:

«Приглядись к тому, как она работает зубами, потому что они сопряжены с другими членами тела и функциями ума. „Как едим, так и работаем“ – пословица древняя, как седые скалы. Не придавай особого значения тому, как она вышивает, разного рода картам мира и прочим вышивкам, сошедшим с ее иглы. Посмотри лучше, как она расправляется с бараньей отбивной или бутербродом с сыром, – и если она поглощает их быстро, можешь быть твердо уверен в ее энергии, в том неутомимом трудолюбии, без которого жена из помощницы превращается в обузу. Что касается любви к ленивой женщине, то в груди человека активного она не продержится долее одного-двух месяцев. Другими признаками трудолюбия служат быстрая и немного тяжеловатая походка, а также то, что тело ее при ходьбе наклоняется немного вперед, а взгляд направлен в одну точку. Это хорошие качества, потому что говорят о серьезном намерении прийти в нужное место. Я не люблю, и никогда не любил, девиц с неторопливой и мягкой поступью, потому что они движутся, как будто им совершенно безразличен результат».

Аристократы, как водится, больше внимания уделяли духовным материям. Так, маркиз Галифакс написал «Наставление» для дочери Элизабет, вышедшей замуж за Филипа Стэнхоупа и ставшей позже матерью знаменитого графа Честерфильда. С суровой отеческой любовью он вводит дочурку (которой, скорее всего, лет 17–18) в курс дела или, скорее, открыто признает те неприятные подробности супружества, о которых дочурка уже могла бы догадаться сама: «Одна из невыгод положения твоего пола состоит в том, что молодым женщинам редко дозволяется поступать так, как они того желают, а забота и опыт их друзей считаются более надежными проводниками, нежели их собственные фантазии; и скромность часто не позволяет им ответить отказом на рекомендации родителей, хотя, быть может, в душе они и не всегда с оными согласны. В таковом случае им остается только попытаться облегчить свою участь и, мудро относясь ко всему, что не нравится им в муже, постепенно сделать вполне сносными те качества, кои, ежели на них не обращать внимания, могли бы со временем вызвать отвращение.

Прежде всего ты должна усвоить для себя главное: между полами существует неравенство, и в системе мироздания мужчины, кои должны быть законодателями, наделены большею долею разума; твой же пол, соответственно, лучше подготовлен к послушанию, необходимому для лучшего исполнения тех обязанностей, кои по праву на него возложены. Сие выглядит несколько несправедливо, но лишь на первый взгляд.

Ваша внешность обладает большею силою, нежели наши законы, а ваши слезы – большим могуществом, чем наши разумные аргументы. Действительно, по отношению к твоему полу законы брака более суровы… Законы не обращают внимания на неравенство умов, ведь лишь немногие мужчины, составлявшие их, обладали достаточной утонченностью. Ты же должна извлечь все возможное из требований закона и обычая… Посему ты прежде всего должна понять, что живешь в эпоху, когда некоторые слабости стали настолько обычными, что считаются до определенной степени допустимыми. В этом мире существует неравенство, и наш пол, подобно тирану, установил несправедливые правила, по которым то, что считается в высшей степени преступным для женщины, значительно менее осуждается в мужчине. Корень и оправдание сей несправедливости заключаются в защите семьи от любых невзгод, что могут запятнать ее репутацию. Не провоцируй мужа – притворись лучше, что ничего не замечаешь, – ведь не подобающие жене жалобы лишь делают ее смешной; не следует обо всем рассказывать миру, надеясь, что он примет твою сторону; сдержанность и молчание – вот лучший укор мужу. Они естественным образом сделают его более уступчивым в других вещах, и их благотворное влияние ты будешь ощущать еще долго». Желна должна уметь «избирать для разговора подходящий момент, когда порыв тщеславия, амбиций, а иногда и доброты, откроет и расширит его ограниченный разум; немного вина также способно повлиять на его дурное настроение, на некоторое время его улучшив… самый верный и испытанный способ обуздать грубияна – вести себя с ним, как мудрый министр ведет себя с легкомысленным государем, то есть незаметно подсказывать ему те распоряжения, которые желаешь от него получить».

Шарлот Лукас либо читала труд маркиза, либо независимо от него пришла к тем же выводам. Однако дочь маркиза Элизабет оказалась не такой хорошей ученицей.

Язвительное замечание «Напрасный труд» было начертано рукою мужа Элизабет на форзаце ее дарственного экземпляра. Насколько напрасный – можно судить по письмам самого лорда Честерфильда. По-видимому, ни мать, ни супруга маркиза Галифакса, принимавшая участие в воспитании юного лорда Филипа, так и не сумели внушить ему уважения к женскому полу.

«Женщины – это те же дети, только побольше ростом; они прелестно лепечут и бывают иногда остроумны; но что касается рассудительности и здравого смысла, то я за всю мою жизнь не знал ни единой женщины, которая могла бы последовательно рассуждать и действовать в течение двадцати четырех часов кряду, – напишет лорд Честерфильд своему незаконнорожденному сыну, тоже Филиппу, которому прочит карьеру дипломата. – Какое-нибудь пристрастие или прихоть всегда заставляет их изменить самые разумные решения. Если люди не признают за ними красоты или пренебрегают ею, дают им больше лет, чем им на самом деле, или недооценивают их мнимый ум, обида мгновенно оборачивается вспышкой гнева, которая начисто опрокидывает всю ту последовательность, к какой они только сумели прийти в самые осмысленные минуты своей жизни. Здравомыслящий мужчина лишь шутит с ними, играет, старается ублажить их и чем-нибудь им польстить, как будто перед ним и в самом деле живой своевольный ребенок, но он никогда не советуется с ними в серьезных вещах и не может доверить им ничего серьезного, хоть и часто старается убедить их, что делает то и другое, – и они этим больше всего на свете гордятся. Они ведь до чрезвычайности любят совать свой нос в дела (которым, между прочим, вмешательство их обычно только вредит), и, по справедливости подозревая мужчин в том, что те чаще всего относятся к ним несерьезно, они начинают просто боготворить того, кто говорит с ними как с равными, притворяется, что доверяет им, и даже спрашивает у них совета. Я говорю „притворяется“, потому что люди слабые делают это всерьез, люди же умные только делают вид, что совет этот имеет для них значение.

Никакая лесть не может быть для женщин слишком груба или слишком низка: с жадностью поглотят они самую неприкрытую и с благодарностью примут самую низкую, и ты спокойно можешь льстить любой женщине, превознося в ней все что угодно, начиная от ума и кончая изысканным изяществом ее веера… Человек, который собирается вращаться в высшем обществе, должен быть галантным, учтивым и оказывать женщинам знаки внимания, дабы всем им понравиться. Слабость мужчин приводит к тому, что при всех дворах женщины в той или иной степени пользуются влиянием: они, можно сказать, чеканят репутацию человека в высшем свете и либо пускают ее в обращение, либо опротестовывают ее и отказываются принять. Поэтому совершенно необходимо быть с ними обходительным, нравиться им, льстить и никогда не выказывать и тени небрежения, ибо этого они никогда не прощают».

Словом, на манипуляцию рекомендуется ответить манипуляцией. «Вор у вора дубинку украл». (За моей спиной лежит книжка Клода Штайнера «Антикарнеги», в которой такой подход осуждается, а его пагубность доказывается на примере поведения Джорджа Буша в Иракском конфликте.) Кажется, это знамение эпохи – рассматривать брак как сделку, не всегда взаимовыгодную, в которой обеим сторонам не возбраняется ловчить для достижения своих целей, поскольку условия изначально несправедливы, но не могут быть изменены.

С одной стороны, ситуация не нова – супружество с древнейших времен было в первую очередь сделкой – экономической или политической. Но если раньше речь шла о сделке в интересах двух семей, двух родов, двух государств или шире – всего человечества (христианское понимание брака), а любовь и гармония в семье были результатом везения «брачующихся», то теперь речь идет именно о сделке двух людей, совершаемой в их собственных интересах, и любовь становится одним из рычагов влияния. Разумеется, в более выигрышной ситуации оказывается не тот, кто целует, а тот, кто подставляет щеку. С другой стороны, обольщение зачастую является единственно допустимой тактикой, в то время как в распоряжении мужчины остаются и кошелек, и закон, и идеологические аргументы, и розга учителя.

* * *

Находились оригиналы, которые, начитавшись подобных трактатов, пытались выстроить идеальный брак, разумеется, путем «воспитания» жены.

Одну из таких попыток предпринял Томас Дэй, автор романа «Сэндфорда и Мертон», героиня которого мисс Сьюки Симмонс – не только идеальная домохозяйка, но и личность поистине незаурядная: она весь год принимает холодные ванны, встает при свечах, многие мили скачет рысью на лошади, она интересуется искусством и наукой, презирает моду, живет вдали от общества и посвящает много времени благотворительности. Воспев Сьюки Симмонс, Томас Дэй решил воплотить свой идеал в реальность. Вместе с другом, Джоном Бикнеллом, Томас посетил сиротский приют в Шрусбери и отобрал там для своего эксперимента хорошенькую блондинку двенадцати лет, назвав ее Сабриной – в честь протекавшей поблизости реки Северн – и Сидни, в честь Алджернона Сидни, одного из своих кумиров.

Эксперименты Томаса Дэя с Сабриной закончились полным провалом. Когда он капал ей на руку расплавленным сургучом, девочка не могла стерпеть боли и вздрагивала; когда он стрелял по ее юбкам из заряженных порохом пистолетов, она пугалась и визжала. Дэй признал сей печальный факт и отправил девочку в пансион, назначив ей щедрое содержание. Через три года она вышла замуж за его приятеля Джона Бикнелла. В 1778 году Томас наконец нашел подходящую супругу – некую Эстер Мильнер, которая ради него согласилась забросить игру на клавесине и не нанимать служанок.

Роман антиковеда Джона Туэдделла закончился еще быстрее. Его избранница мисс Изабел Ганнинг порвала с ним, едва от пылких писем влюбленный перешел к посылке трактата Локка «Опыт о человеческом разумении», а также «Основ современной истории» и «Истории английской конституции».

* * *

Когда от трактатов философов и политиков возвращаешься к письмам и мемуарам рядовых англичан XVIII века, чувствуешь дуновение свежего ветра. В семьях (не экспериментальных, а самых обыкновенных) все по прежнему – мужья и жены не разучились любить друг друга. Вот отрывок из письма супруги Старого Дредноута – адмирала Боксуэна – полководца. сыгравшего выдающуюся роль в Семилетней войне.

Томас Дей (1748–1789) – британский писатель и аболиционист. Приобрел известность после благодаря книге «История Сэндфорда и Мертона»

«…Ты не можешь себе представить, какие планы я строю, желая лучше тебя встретить и принять. Из-за этого я провела много бессонных часов. Я наряжаюсь сама и наряжаю детей, я украшаю наш дом. Ты возвращаешься! Я живо представляю себе твой облик, твои речи. Что до меня, то их будет немного – я уже не смогу вымолвить ни слова. Иногда я никак не могу решить, во что мне одеться, – в синее, белое, желтое, красное или зеленое. Кажется, в последний раз я остановилась на белом, потому что наша встреча будет чем-то вроде повторной свадьбы, и я снова стану невестой, но более счастливой, чем в первый раз, потому что стала богаче на троих прекрасных детей».

Судя по письмам, они были по настоящему близки, и разумом, и телом, и душой, и адмирал недаром звал свою жену «дорогим другом и товарищем». Она пишет ему обо всем – о недавно прочитанной французской книге весьма фривольного содержания: «Но, милый мой, что это за книга! Мне стыдно за нее. Я прочитала ее целиком, и, не желая скрывать от тебя самых дурных поступков в моей жизни, я посылаю ее тебе, чтобы показать, какая безнравственная книга занимала твою целомудренную супругу последние два дня. (Считаешь ли ты меня такой же привлекательной, как Мирза?)» (Кажется, госпожа адмиральша пытается окольным путем внести разнообразие в их с адмиралом сексуальную жизнь. Если это так, надеюсь, она преуспела.)

Она отчитывается о ведении домашнего хозяйства: «все сено уже уложено в стога, а репа посажена», о семейных новостях (о свадьбе своего деверя): «Я считаю Джека очень счастливым парнем. Я думаю, что он почувствует себя еще счастливее с тех пор, как сможет наслаждаться обществом этой дамы не только днем, но ночью», и… снова о домашнем хозяйстве (или снова о сексе!): «Но довольно о свадьбе твоего брата. Теперь – о свадьбе твоей кобылы: уверяю тебя, что очень внимательно следила за нею…» И следует откровенный подробный отчет.

Она пишет ему о своих чаяниях: «Я не хочу ложиться рожать до твоего приезда. Присутствие столь великого человека может оказать на ребенка счастливое влияние, наделив его некоторыми из твоих героических качеств». И о своих страхах (в частности, ее беспокоило, что она недостаточно красива): «Я надеюсь, что ты найдешь чары в моем сердце, чары долга и любви, которые внушат тебе такую же любовь ко мне, как если бы я находилась в расцвете юности и красоты».

Сама Джейн Остин в романе «Доводы рассудка» изобразит очаровательную супружескую пару – адмирала Крофта и его верную жену.

«– Как вы, верно, много на своем веку путешествовали, сударыня! – обратилась миссис Мазгроув к миссис Крофт.

– Да, сударыня, немало пришлось поплавать за те пятнадцать лет, что я замужем; хотя многие женщины и больше моего путешествовали. Четыре раза пересекала я атлантические воды, а однажды курсировала в Ост-Индию и обратно, но лишь однажды; да и у родных берегов где только не побывала: и Корк, и Лиссабон, и Гибралтар. А вот за Стрейтс забираться не доводилось, и в Вест-Индии я не побывала. Мы ведь, знаете ли, Бермудские и Багамские острова Вест-Индией не называем…

– И поверьте, сударыня, – продолжала миссис Крофт, – ничего нет удобнее военного корабля; я говорю, конечно, о крупных. На фрегате, признаться, стесненнее себя чувствуешь; хотя женщина разумная и там сумеет превосходно обосноваться; смело могу сказать, лучшие дни моей жизни протекли на борту. Когда мы вместе, знаете ли, мне ничего не страшно. Слава тебе Господи! Здоровьем я всегда пользовалась отменным, климат мне любой нипочем. Первые сутки в море, бывает, помучаешься немного, а уж там и забудешь, что такое морская болезнь. Единственный раз, когда я томилась душою и телом, единственный раз, когда я маялась, воображая себя больной и не находя покоя, – это в ту зиму, когда я торчала одна в Диле, а мой адмирал (тогда-то еще капитан Крофт) был в Северном море. Вот когда я страху натерпелась и каких только немощей себе не насочиняла, оттого что не знала, куда себя деть и когда я опять получу от него весточку; а когда мы вместе, ничего у меня не болит и я всегда покойна».

Остин специально подчеркивает, что чета Крофтов – «совершенно счастливых и дружных» – была редким исключением среди женатых пар, а в финале напишет о главной героине: «Она гордо несла звание жены моряка и неусыпными тревогами платила законную дань за то, что приобщилась к племени, едва ли не более славному домашними своими добродетелями, нежели важною службою отечеству».

Действительно, как благородные саксонки темных веков, как жены героев гражданской войны, жены моряков часто делили с мужьями все превратности и невзгоды военной службы. А тяготы были нешуточными.

На рубеже веков госпожа Мэри Марта Шервуд, будущий автор семейной хроники «Семья Фэрчайльдов», так описывала условия, в которых ей с мужем пришлось плыть в Индию: «Женщина, никогда не совершавшая такого путешествия, да в каюте, подобной этой, не сможет понять, что такое настоящие неудобства. Каюта располагалась в центре корабля, что, в общем, неплохо, поскольку качка ощущается там меньше, чем с обоих бортов. В нашей каюте имелся иллюминатор, но его почти никогда не открывали; через всю каюту тянулся ствол огромной пушки, дуло которой было направлено в этот иллюминатор. Наш гамак висел над пушкой и находился так близко к потолку каюты, что в постели лишь с трудом можно было сесть. Когда насосы работали, трюмная вода текла через эту жалкую, хуже собачьей конуры, каюту. Чтобы закончить рассказ обо всех этих ужасах, следует еще добавить, что лишь полотняная завеса отделяла нас от кубрика, в котором сидели и, наверное, спали и переодевались солдаты, так что мне было абсолютно необходимо всегда, в любую погоду, проходить через это ужасное место до того, как первый из них начинал готовиться ко сну».

И если брачный союз выдерживал эти испытания, он становился нерасторжимым.

В самом деле, флотские пары забавны, но в них «что-то есть». Почти каждый раз, когда мы встречаемся с прочным браком, супруги объединяются в противодействии некой третьей силе: воле родственников, войне, разлучающему их морю и т. д. Кроме того, серьезные решительные испытания дают им возможность по-настоящему узнать друг друга, проявить лучшие качества своей натуры (если, конечно, есть что проявлять). В этом смысле герои и героини «Гордости и предубеждения» находятся в весьма невыгодном положении: пикник – не военный поход, котильон – не шторм на море, и даже противодействие родственников – обстоятельство скорее комическое, чем трагическое. Как же им узнать друг друга? Остается в самом деле уповать на хороший аппетит.

* * *

В 1966 году в США была опубликована работа психологов Мастерса и Джонсон «Сексуальная отзывчивость человека». Авторы этой работы решились на неслыханную смелость – изучать половой акт не по «рыбацким байкам», именуемым в психологии «самоотчетами», а непосредственно в лаборатории. Подопытные добровольцы – в основном студенты и аспиранты – занимались сексом и мастурбацией в присутствии группы исследователей. В итоге Мастерс и Джонсон проанализировали около 10 000 полных циклов сексуальных реакций и пришли к революционным выводам: большинство женщин способны испытывать оргазм, сексуальное наслаждение и удовлетворение женщины не зависит от размеров пениса мужчины, гораздо важнее предварительная стимуляция.

Начиная свои исследования, Мастерс и Джонсон преследовали в основном медицинские цели – они хотели, изучив нормальную сексуальность здоровых людей, разработать методики лечения сексуальных расстройств. Однако (и это неудивительно) их исследование имело большое значение для общества. Женщины утвердились во мнении, что фригидность является досадным отклонением, а не следствием анатомических и физиологических особенностей женского организма, и стали активно добиваться равного наслаждения в постели, заявили, что они тоже имеют право на оргазм, а впоследствии – что они само отвечают за реализацию этого права на практике. При этом, если частота и яркость сексуальных переживаний не соответствовали заявленному эталону, женщины часто обзаводилась комплексом неполноценности. В свою очередь, многие мужчины избавились от комплекса по поводу размеров пениса и начали комплексовать по поводу недостаточного владения сексуальной техникой и преждевременной эякуляции. «Стиль сексуальной жизни» претерпел серьезные изменения. А работа Мастерса и Джонсон стала классикой, без ссылки на которую не обходится ни один учебник сексологии, ни одна монография или популярная статья, освещающая вопросы человеческой сексуальности с той или иной точки зрения.

Нечто подобное происходило в Европе в 1770–1830-х годах. Разумеется, речь шла пока не о сексуальности, а просто о любви супругов друг к другу. И тем не менее изменения были революционными. Отныне, благодаря трудам романтиков, любовь открыто провозглашалась целью и основной составляющей брака. Позже культурологи напишут: «брак по любви возник в конце XVIII века, и весь XIX век был временем его распространения и развития».

У нас есть возможность оспорить этот тезис. Мы знаем доподлинно, что с самых древних времен супружеская любовь считалась одной из основных добродетелей и радостей, доступных человеку. Однако до последней трети XVIII века любовь была личным делом семейной пары и во многом действительно делом случая. Если речь шла о браке по любви, то обычно подразумевалась необходимость официально узаконить уже существующую любовную связь. Благоразумные и хладнокровные скандинавы, например, называли такой брак «браком из похоти» и полагали, что ни к чему хорошему это не приведет.

В XVIII и в XIX веке, как и в прошлые века, большинство браков, особенно в среде дворянства и буржуазии, заключались из финансовых соображений. Однако отныне вступающие в брак мужчины и женщины открыто объявляли о том, что намерены достичь со временем в браке полного согласия, гармонии и нежной душевной привязанности. Супружеская любовь из случайного выигрыша в лотерее жизни становилась бонусом, ради обладания которым молодые супруги были готовы потрудиться. Более того, совместный поиск супружеской гармонии был связан в их сознании с поиском духовного совершенства, саморазвитием, самовоспитанием. Для того чтобы добиться этого, супруги читают друг другу «серьезные книги», занимаются совместным изучением истории, предпринимают познавательные путешествия и «паломничества» в Италию и Грецию, увлекаются живописью, создают литературные и художественные салоны. Мужья посвящают жен в секреты своей профессии (к примеру, муж-юрист дает жене уроки права, муж-поэт становится ментором и даже рекламным агентом жены-поэтессы или писательницы), поощряют их интерес к благотворительной деятельности. «Невозможно не увидеть той интеллектуально-душевной и эмоциональной связи, которая существует между супругами… Они любят друг друга, они близки друг другу, но они вполне осознанно „работают“ над собой и над своими отношениями: брак как „работа“ – это ново. В такого рода отношениях могли теснейшим образом переплетаться интенсивный диалог, взаимопонимание и задушевность, с одной стороны, и подчинение и неравенство – с другой», – пишет Анне-Шарлотт Трепп, немецкий историк, исследовавшая взаимоотношения между мужчинами и женщинами в среде немецкого бюргерства в интересующую нас эпоху, автор книги «Мягкая мужественность и самостоятельная женственность. Женщины и мужчины в среде гамбургского бюргерства, 1770–1840».

Для подтверждения своей теории она приводит выдержки из писем, дневников и автобиографических текстов жителей Гамбурга – в основном коммерсантов и их невест и жен. Вот одна из таких выдержек – письмо Марианны Бауэр, 19-летней дочери гамбургского купца, своему жениху – 33-летнему историку, архивариусу и секретарю городского сената Гамбурга, написанное в апреле 1827 года незадолго до свадьбы. В период помолвки Марианна допустила какую-то ошибку в светском общении, и Иоганнес сурово ее разбранил. В ответ она пишет:

«Ах, Иоганнес, и стало мне тут вдруг тяжело на сердце при мысли о том, каково же мне будет дальше, когда я буду вся в твоей власти, если ты когда-нибудь действительно найдешь повод для неудовольствия. Со вспыльчивыми людьми я всегда совершенно робею, потому что они не слушают никаких оправданий и ни с кем не считаются. Этим ты вселяешь в меня страх, а не доверие, и в твоем присутствии я всегда буду скованнее… Милый, дорогой Иоганнес, не обижайся на меня, что я пишу тебе так откровенно, я только потому и могу так писать, что бесконечно тебя люблю и хочу сделать подлинно счастливым, ведь жена, которая тебя боится, которая не к тебе питает самое большое доверие на земле, тебе наверняка не нужна».

В комментарии к этому письму госпожа Трепп замечает: «Показательна та амбивалентность – с нынешней точки зрения, – которая была свойственна ее представлениям о браке и ее пониманию своего положения по отношению к будущему супругу. С одной стороны, она видела себя в будущем совершенно в его власти, с другой же стороны, она и в браке хотела иметь возможность оставаться вполне самой собой». С этим замечанием не поспоришь, но я хочу обратить внимание на другое – на то, с какой легкостью и непринужденностью Марианна воспроизвела чеканную формулу, которая кажется ей самоочевидной и не нуждающейся в дополнительных доказательствах:

Способность считаться с другими = открытости и доверию = непринужденности и естественности в отношениях = любви = подлинному счастью.

В другом письме (снова объяснения по поводу слишком непринужденного поведения Марианны и очередной вспышки гнева Иоганнеса) Марианна снова пишет об абсолютной необходимости открытости, доверия и уважения между супругами.

«Ведь мое блаженство в том и состоит, что ты все со мной обсуждаешь, что ты рассматриваешь меня как умное, мыслящее существо… Если же ты не почитаешь меня больше таким созданием, Иоганнес, то я не могу больше тебя любить». Напоминаю, это не феминистический трактат, не полемическая заметка в газете, не откровения какой-нибудь необычной женщины. Это вполне заурядное письмо вполне заурядной немецкой девушки своему жениху. Очевидно, в 1827 году идея брака, как союза двух мыслящих существ уже казалась совершенно заурядной и бесспорной. При условии, однако, что одно мыслящее существо полностью находится во власти другого, и единственное, чем жена может ответить на неуважение со стороны мужа, – это некоторая скованность в общении.

Произвели ли эти письма впечатление на Иоганнеса? Неизвестно. Однако они, несомненно, произвели впечатление на саму Марианну. Высказав столь откровенно свои надежды и желания, она, по всей видимости, утвердилась в избранной ею модели счастливого брака и весьма успешно воплотила ее в жизнь. В апреле 1830 года, спустя три года после свадьбы, она пишет мужу:

«Мой дорогой, милый, прекрасный Иоганнес!

Хотя Эмилия (их дочь. – Е. П.) все еще у меня и, как полагается, устраивает театр, я все равно не нахожу покоя, я просто должна тебе написать, почтовая бумага до того приветливо на меня смотрит, еще никогда я не испытывала такой нежности к белой бумаге, как в эти дни… когда я раньше полагала, что очень люблю кого-нибудь, это всякий раз было что-то вроде преклонения, потому что я не видела в нем никаких недостатков и считала его, по крайней мере по сравнению с самой собой, вполне совершенным, а теперь совсем иначе, я прекрасно знаю, что у тебя есть недостатки, но со всеми этими свойствами я тебя так ужасно люблю!»

Обратите внимание, что в своих размышлениях Марианна отходит от романтической традиции. Романтики требовали от возлюбленных совершенства и именно в наслаждении этим совершенством видели основную движущую силу любви. Марианна нашла более земную и одновременно более глубокую концепцию любви и счастливого брака.

К сожалению, столь успешно начавшийся брак был недолгим. Марианна рано умерла. Иоганнес написал ее биографию, с которой вы можете ознакомится, если судьба занесет вас в городской архив Гамбурга (а неплохая идея, кстати, – организовывать туры для молодоженов по местам, связанным с жизнью счастливых семейных пар).

* * *

Но немцы, как известно, – нация философов и психологов. А что же британцы? И они оказались не в силах противостоять обаянию романтизма. Переворот свершился за время жизни одного поколения. Еще в 1774 году доктор Грегори предлагал в своем «Отцовском завете дочерям» вполне традиционные поучения, под которыми могли бы подписаться мыслители XVII века: «Не обладая выдающейся природной чувствительностью и редчайшим везением, женщина в этой стране имеет очень мало шансов выйти замуж по любви. Мужчина с изысканным и утонченным вкусом вступает в брак с женщиной потому, что любит ее более любой другой. Женщина со столь же развитым вкусом и утонченностью выходит за мужчину потому, что уважает его, и оттого, что он сам отдает ей предпочтение».

«Подписание брачного контракта». Художник – Джордж Шеридан Ноулз. 1905 г.

В 1792 году доктор Грегори, а заодно и Жан-Жак Руссо, настаивавший на естественном различии в правах и обязанностях мужчины и женщины, получили суровую отповедь от Мэри Уолстонкрафт. «Если женщины по природе своей ниже мужчин, все равно их добродетели пусть не по степени, но хоть качественно должны быть те же, что и у мужчин, в противном случае добродетель есть понятие относительное. Соответственно и поведение женщин должно основываться на одинаковых принципах с мужским и иметь ту же цель. Моральный облик дочерей, жен и матерей определяется тем, как выполняют женщины свои естественные обязанности. Однако целью, великой целью их устремлений должно явиться раскрытие их внутренних возможностей и обретение ими достоинства для осознания своих добродетелей».

Еще десять лет спустя, в 1801 году, некий полковник Хэнгер предлагает для укрепления добродетели разрешить разводы, «а в некоторых случаях – полигамию», а также принять «закон, требующий, чтобы каждую молодую женщину перед предполагаемой свадьбой принимал какой-нибудь достойный прелат. Она должна дать перед алтарем Божьим торжественный ответ, избран ли будущий муж ею самой, по доброй воле, и не заставили ли ее согласиться на брак угрозы и принуждение со стороны родителей. Обычно браки заключаются в изрядной спешке, и стороны не успевают узнать друг друга достаточно хорошо».

Это, конечно, уже эпатаж, в духе «Утопии» канцлера Мора, где жениха и невесту раздевают донага и показывают друг другу, чтобы каждый из них знал доподлинно, с кем вступает в брак, и все же проект полковника Хэнгера – свидетельство того, что идея браков по взаимной склонности уже преодолела Ла-Манш и нашла приют в сердцах англичан.

Другим следствием того же процесса стала мода на браки «уводом», а точнее, совместные побеги в Шотландию, где влюбленных могли обвенчать быстро, тайно и без лишних формальностей. Разумеется, побег и тайный брак англичанам были не в новинку, но в конце XVIII века браки «уводом» превратились в своеобразный вид спорта, зрители даже заключали пари – удастся ли очередной юной чете добраться до Гретна-Грин – ближайшей деревушки на границе с Шотландией, где можно было обвенчаться без помех, или разгневанные родители сумеют поймать свою легкомысленную дочь. Другим приютом для влюбленных душ был остров Гернси. Для тех, кто желал попасть туда, в Саутгемптоне всегда стояло на причале небольшое судно, однако сильные шторма делали такое путешествие по-настоящему опасным. Напротив, поездка в Гретна-Грин была сродни увеселительной прогулке, и некоторые пары именно так ее и воспринимали. Уже знакомая нам Мэри Марта Шервуд рассказывает в своем дневнике о даме и кавалере, которые играли в одной пьесе роли сбежавших в Гретна-Грин любовников. В перерыве между репетициями мужчина неожиданно предложил: «А что, если нам действительно туда съездить?». Так они и сделали, однако ничего путного не вышло – новоиспеченные супруги прожили долгую жизнь вместе, но никогда особенно не любили друг друга.

Правда, английские романтики быстро внесли новую струю в изучение супружеской любви – они обнаружили, что романтическая любовь в браке быстро проходит. Байрон (правда, устами Дон Жуана) сравнивал любовь с вином, супружество – с уксусом, и заключал: «Не ладят меж собой любовь и брак!». А Перси Шелли (зять Мэри Уолстонкрафт, о чем та, к счастью, никогда не узнала, ибо умерла при рождении дочери) писал уже от своего имени «Любовь свободна! Обещание вечно любить одну и ту же женщину не менее абсурдно, чем обет всегда оставаться приверженцем одной и той же веры: такая клятва в обоих случаях исключает для нас всякую возможность познания». При этом он делает классическую мужскую ошибку – рассматривает женщину как предмет, пусть даже предмет сакральный, некоего идола, объект поклонения. Идол действительно остается неизменным, но женщина, будучи, по определению Марианны Бауэр, «умным мыслящим существом» способна не только сама развиваться, познавая мир, но и побуждать к развитию и познанию своего спутника жизни. Возможно, Марианна Бауэр смогла бы многому научить Шелли, если бы они встретились и если бы он был готов учиться.

* * *

Однако нам пора возвращаться к Шарлот и Элизабет – героиням «Гордости и предубеждения». Роман создавался в период между 1796 и 1813 годами, то есть как раз в то время, когда новое понимание любви и брака утверждалось в английском обществе. Шарлот явно привержена старым традициям и полагает, что «счастье в браке – дело случая». Элизабет (возможно, отдавая дань новым идеям, а возможно, просто руководствуясь здравым смыслом) полагает, что счастье в браке – результат серьезной предварительной подготовки, важнейшей частью которой является изучение характера будущего супруга и поиск «материала» для будущей любви. В романе Джейн Остин обоим представится случай реализовать свои убеждения на практике.

Детские годы

Джейн Остин родилась 16 декабря 1775 года в доме священника Джеймса Остина у его супруги Кассандры в Стивентоне, графство Хэмпшир.

«Остины были старинной семьей, чье процветание, как и процветание многих других виднейших семейств в Англии, было основано на торговле шерстью, одно время составлявшей там главную отрасль промышленности, – пишет Уильям Сомерсет Моэм в очерке, посвященном Джейн и ее романам. – Нажив большие деньги, они, опять-таки, как многие другие, накупили земли и со временем влились в ряды земельного дворянства. Но та ветвь семьи, к которой принадлежала Джейн Остин, очевидно, унаследовала очень малую долю богатства, каким владели другие ее члены. Положение ее постепенно ухудшилось».

Мужчины семьи Остин искали себе профессии, которые позволили бы им прокормить семью. Ее дед был врачом, отец – священником. Одно время он содержал частную школу для мальчиков, и детство Джейн прошло не только в компании собственных братьев, но и учеников отца. Представьте себе: дюжина мальчишек и только одна сестра. Неудивительно, что Джейн была сорванцом, не странно, что она полюбила сестру Кассандру всей душой.

Мать Джейн, урожденная Кассандра Ли, тоже была из семьи священнослужителей, приходилась племянницей основателю и ректору Тринити-колледжа в Оксфорде, кроме того, по словам Моэма, «у нее было то, что в моей молодости называли хорошими связями, другими словами – она… приходилась дальней родней семьям земельного дворянства и аристократии». Необходимость для мужчин искать работу, пусть даже речь шла о покупке прихода, понижала статус семейства Остин, родственные связи Кассандры его повышали. Кассандре было тридцать шесть лет, когда родилась ее младшая дочь – Джейн.

В семье было шестеро сыновей. Их всех, кроме слабоумного глухонемого Джорджа, учил отец, позже двое братьев – Джеймс и Генри – поступили в Оксфорд, планируя пойти по духовной стезе, двое – Фрэнсис и Чарльз – отправились служить во флот и начали свою службу в возрасте двенадцати лет. Главным везунчиком оказался второй сын Эдвард – его усыновил богатый родственник отца Томас Найт, и позже Эдвард унаследовал поместья своего усыновителя в Кенте и Хэмпшире.

* * *

Мать сама кормила Джейн, но в возрасте около полугода ее, как прежде остальных детей, отлучили от груди и отправили на полтора года в ближайшую деревню к няньке. Именно такой способ воспитания помогал Кассандре справляться со всей оравой. Впрочем, она навещала своих малышей каждый день и следила, чтобы за ними был хороший уход. Один из сыновей Остинов, Джордж, родившийся глухим и страдавший конвульсиями, так и остался в деревне под присмотром вместе со своим дядей, у которого были те же проблемы. Позже Джейн выучила азбуку жестов, чтобы общаться с братом.

Когда Джейн исполнилось семь лет, ее вместе с девятилетней Кассандрой отправили в пансион – очевидно, родители считали, что домашнее воспитание не может дать дочерям навыков, необходимых для будущего дебюта в свете и на ярмарке невест. Далее разыгралась «типично английская» история, хорошо известная нам по романам Бронте и Конан-Дойла: сыпной тиф, начальница пансиона скрывает эпидемию от родителей, они чудом узнают обо всем от одной ученицы и забирают девочек, спасая от неминуемой смерти.

Через год девочки отправились в новый пансион в Рединге и, насколько известно, были вполне довольны тамошней жизнью, получая большое удовольствие от учебы. Чему они учились? Все тот же набор, знакомый нам из романов Шарлотты Бронте (но не Джейн Остин! Ее героини никогда не вспоминают о своих школьных годах): Закон Божий, французский язык, танцы, фортепиано, пение, рисование. Большое значение придавалось домоводству. Будущие хозяйки должны были надзирать за прислугой и хорошо знать всю ее работу: как сшить лоскутное одеяло, как ощипать гуся, как осадить гущу на кофе, как заставить куриц нестись зимой (надо забрать от них петуха и подкармливать рубленым мясом).

Эти знания девочкам вскоре пришлось применить на практике. Ли, первый биограф Джейн Остин, пишет:

«Можно утверждать как проверенную истину, что тогда меньше оставляли на ответственность и на усмотрение слуг и больше делалось руками или под присмотром хозяина и хозяйки. Что касается хозяек, то все, кажется, согласны в том, что они были лично причастны к высшим сферам кулинарии, а также составления домашних вин и настаивания трав для домашней медицины. Дамы не брезговали прясть нитки, из которых ткалось столовое белье. Некоторые любили своими руками мыть после завтрака и после чая „лучший фарфор“«.

Судя по документам, в огромной семье Остинов прислуги почти не было – это при том, что труд слуг в те времена стоил очень немного: горничной платили 4–6 фунтов в год, дворецкому – 8–10 фунтов. Даже в домах небогатых дворян держали несколько слуг: кухарку, двух горничных, домоправительницу или экономку, дворецкого, мальчика. У Остинов, кажется, была лишь деревенская девочка, помогавшая на кухне.

Миссис Остин и ее дочери сами шили рубашки и платья, и, по отзывам современников, это получалось у них не очень удачно; еще одна из родственниц Остинов замечает, что Джейн и Кассандра всегда были плохо одеты. Делали множество домашних заготовок. Миссис Остин сама коптила окорока.

Вероятно, она была лишена того тщеславия, которым Джейн сполна наделила мать Элизабет миссис Беннет. Та, услышав от своего гостя комплимент хозяйственности дочерей, тут же «поставила гостя на место, с достоинством заявив, что она вполне может держать хорошего повара и что ее дочерям нечего делать на кухне».

Миссис Остин была слеплена из совсем другого теста: она не только не стеснялась своих обязанностей хозяйки дома, но и находила время для того, чтобы сочинять шутливые стихи на радость всей семье.

* * *

И все же дочери Остинов не так уж много времени проводили на кухне, но это не значило, что они не имели обязанностей по дому, который хоть и был невелик, но требовал заботливых рук. Коттедж в Стивентоне соединяла с церковью Святого Николая, где служил отец семейства, прямая тенистая аллея. Вокруг дома был разбит сад с солнечными часами, за домом по склонам холма вились дорожки для прогулок: одна – обсаженная кустами боярышника и сирени, другая – обрамленная живой изгородью, вдоль которой росли анемоны, примулы и дикие гиацинты. Позже в романе «Нортенгерское аббатство» герои будут беседовать о любви к гиацинтам и о том, можно ли научиться любить цветы и человека.

В стороне, на защищенном от ветра каменными стенами огороде, росли овощи, цветы, фрукты и ягоды, в частности клубника и крыжовник, виноградные лозы и модная новинка – картофель. Рядом находились птичник и пчельник. Кассандра рано научилась ловко управляться с ульями и обеспечивала домочадцев медом, который охотно ели на завтрак и из которого готовили медовуху для дружеских вечеринок. Чтобы закончить о саде, необходимо сказать, что где-то в дальнем углу его притаился скромный дощатый домик: система канализации в домах появилась пока только в столице, провинциальные дворяне справлялись с естественными нуждами по старинке. Если дама или девица ощущала настоятельную потребность посетить данное строение, она говорила, что «выйдет в сад нарвать роз».

В таком доме не было места, где женщина могла бы уединиться. В георгианскую эпоху дома дворян обычно бывали двухэтажными. Внизу находились комнаты «общего пользования»: холл, гостиная, столовая, комната для завтрака, иногда называвшаяся «утренней комнатой», кабинет, библиотека, иногда музыкальная комната, если дом был побогаче. На первом этаже помещались также кухня, кладовая, чуланы, погреб, иногда небольшая пивоварня. Наверху располагались спальни. Джейн делила спальню с сестрой Кассандрой. Слуги спали на втором этаже либо в мансарде. Если же мансарды не было, а все комнаты второго этажа занимали хозяева, слуги жили на чердаке.

Завтракали у Остинов, как и во всей Англии, булочками и тостами с маслом (свежее масло – одно из преимуществ сельской жизни), джемом и медом. В чай можно было добавить молоко или сливки, но Джейн этого не любила. Тяжелые плотные завтраки с холодным мясом, вареными яйцами и элем давно вышли из моды, ими тешили себя лишь старые сумасбродные сквайры в заброшенных и приходящих в упадок поместьях.

О прогрессивности Остинов можно судить не только по картофелю в огороде, но и по чаю в столовой. Готовить завтрак и заваривать чай было обязанностью Джейн. Она кипятила воду в медном чайнике на каминной решетке, доставала запертые чай и сахар – эти продукты были слишком дорогими, чтобы доверить их слугам. Драгоценные листья хранились в деревянном ящике с двумя отделениями: для черного и зеленого чаев. Джейн смешивала их с помощью серебряной глубокой ложечки, называемой ковшиком, помещала полученную смесь в фарфоровый чайник, заливала кипятком. Потом колола сахар щипчиками и поджаривала тосты: на открытом огне, накалывая кусочки белого хлеба на специальную вилку с длинной ручкой. Приготовить тост так, чтобы он хорошо прожарился, но не подгорел, было большим искусством, требующим определенной сноровки.

Когда англичанки приобретали чай для семьи, для гостей или для особых случаев, у них был богатый выбор сортов из Индии и Китая. Остины покупали чай в Лондоне: тот, который продавали бродячие торговцы, был слишком низкого качества, перемешанный с сором, а иногда – с овечьим калом. Поскольку налог на чай был достаточно велик, чай был излюбленным предметом контрабанды. Рисунок английского карикатуриста Томаса Ровландсона изображает девицу, которая проносит чай через таможню, спрятав его в двух мешках под юбкой.

Многие мыслители и публицисты, желавшие приучить женщин к здоровому образу жизни, восставали против обычая чаепитий, так как предполагалось, что женщины от природы имеют более слабую нервную систему и излишнее возбуждение для них вредно, а чай считался возбуждающим средством. Элизабет Гамильтон – американская романистка и эссеистка – в «Мемуарах современных философов», изданных в 1800 году, утверждает, что женщины Англии ослабили нервы из-за «разрушительной и изнурительной привычки к питью чая». Некий доктор Грэм пошел еще дальше: он полагал, что «ежедневное использование, не говоря уже о злоупотреблении чаем и кофе», так же как и «спертый и грязный воздух», истощает «самые важные части женщин… отравляет в зародыше их потомство». И все же англичанки остались верны чаепитиям, которые в викторианскую эпоху превратились в одну из известнейших британских традиций.

Подробности чайного ритуала менялись в зависимости от ступени, которую занимал гость на общественной лестнице. Если, к примеру, в дом приходил торговец тканями, его могли угостить чаем с бисквитом или кусочком пирога, но на стол ставили самый дешевый фарфоровый сервиз. Хозяйка поместья могла угощать жен арендаторов чаем и кофе, с вином, булочками, тостами и пудингом с изюмом, миндалем и коринкой. Для этого использовался более дорогой сервиз. Но лучший фарфоровый сервиз приберегали для титулованных гостей. В «Чувстве и чувствительности» миссис Фанни Дэшвуд сокрушается, что ее овдовевшая свекровь и золовки, уезжая из родного дома, увозят самый красивый фарфоровый сервиз.

* * *

Завтракали Остины в девять, а вставали еще раньше – в семь, посвящая два часа до завтрака личным делам, требующим уединения и сосредоточенности: писали, учились, шили. Более аристократичные семейства засиживались допоздна за картами или «вертелись на балах» и вставали позже. Приехав в провинцию, столичные жители придерживались прежнего режима, чтобы лишний раз подчеркнуть свое отличие от провинциалов. Не случайно Элизабет Беннет в романе «Гордость и предубеждение» отправляется из дома после завтрака, чтобы помочь заболевшей сестре, проходит пешком около трех миль и попадает в соседнее поместье Незерфильд как раз тогда, когда его обитатели только садятся за стол.

Значимо было и время обеда. Когда родители Джейн были молоды, обедали очень рано: в два часа дня, а то и в час. Позже время обеда сдвинулось на три, три с половиной, четыре часа пополудни. Кстати, время с конца завтрака и до обеда называлось утренним, тогда было положено совершать утренние визиты, а дамам – надевать утренние платья.

В каждой семье был свой любимый набор блюд, хотя почтенные матери семейств активно обменивались рецептами. В частности, Остины любили отварную курятину, говяжье рагу, баранину с фасолью, копченые свиные ребрышки – их обожала миссис Остин, – говяжьи щечки с клецками, солонину и гороховый суп. После обеда джентльмены оставались в столовой, чтобы выпить «чего-нибудь покрепче», дамы коротали время в гостиной. Либо, при условии хорошей погоды и трезвой компании, дамы и джентльмены отправлялись на прогулку.

Гостиная в доме-музее Джейн Остин

Чай пили около шести-семи вечера, традиция five-o’clock tea появилась только в середине XIX века. После чая с горячими и холодными закусками начинался тихий семейный вечер: читали вслух, музицировали, дамы вышивали.

Поздно позавтракавшая аристократия обедала тоже поздно: в пять или в шесть часов, и опять это рассогласование порождает множество коллизий. В романе «Уотсоны» молодые люди хотят нанести утренний визит девушкам, с которыми танцевали недавно. Собственно, они обязаны это сделать, но в данном случае обязанность совпадает с желанием. Однако «из-за разницы во времени» они попадают как раз в тот момент, когда семейство собирается обедать, из-за чего всем приходится почувствовать неловкость.

«Том Масгрейв болтал с Элизабет, – пишет Джейн Остин, – до тех пор, пока их не прервало появление Нэнни, которая, приоткрыв дверь и просунув голову, сказала:

– Будьте добры, мэм, хозяин хочет знать, почему ему не подают обед.

Джентльмены, которые до сих пор игнорировали все признаки подготовки к обеду, какими бы они ни были явными, сейчас вскочили с извинениями, пока Элизабет торопливо велела Нэнни передать Бетти, чтобы она отнесла наверх птицу.

– Я прошу прощения, что так получилось, – добавила она, поворачиваясь дружелюбно к Масгрейву, – но вы знаете, что мы рано обедаем.

Тому нечего было сказать, он это знал очень хорошо, и такая очевидная скромность и неприкрытая истина сильно смутили его».

Но еще сильнее смущается героиня, юная Эмма: «Она чувствовала несовместимость этого знакомства со скромным образом жизни, который они вынуждены были вести, и, приученная в семье своей тети к более утонченной жизни, была очень чувствительна к тому, что в ее нынешнем доме могло вызвать насмешку у богатых людей. О боли, которую вызывали подобные чувства, Элизабет знала очень мало, ее менее изощренный разум или более верное суждение уберегли ее от подобного чувства унижения, и хотя она чувствовала свое низкое положение, она практически не ощущала стыда».

Просвещенный читатель воскликнет мысленно: «Какая чушь!». Судите же сами, как тяжело жилось в эту эпоху девушкам, для которых эта чушь, называемая «традициями и условностями» составляла большую часть жизни.

* * *

Кажется, с домашними заботами женщины семейства Остин справлялись неплохо, по крайней мере семья никогда не голодала, а вот с тем, что герои Остин называют «countenance» – «манерами», возникли сложности. Манеры пришлось подвергать дополнительной шлифовке в доме богатой родственницы – миссис Найт.

Уже после смерти Джейн Остин ее племянница Фанни напишет о своей тетке: «Она была небогата, и люди, с которыми она главным образом общалась, были отнюдь не тонкого воспитания, короче говоря – не более чем mediocres [заурядны (фр.)], и она, хотя, конечно, и превосходила их умственной силой и культурностью, в смысле утонченности стояла на том же уровне, – но я думаю, что с годами их общение с миссис Найт (которая их нежно любила) пошло обеим на пользу, и тетя Джейн была так умна, что не преминула отбросить все обычные признаки „обыкновенности“ (если можно так выразиться) и приучить себя держаться более утонченно хотя бы в общении с людьми более или менее знакомыми. Обе наши тетушки (Кассандра и Джейн) росли в полном незнании света и его требований (я имею в виду моды и проч.), и если бы не папина женитьба, которая переселила их в Кент, и не доброта миссис Найт, которая часто приглашала к себе гостить то одну, то другую сестру, они были бы пусть не глупее и не менее приятны сами по себе, но сильно потеряли бы в глазах хорошего общества».

Это письмо вызвало настоящий скандал среди поклонников таланта Джейн Остин. Им казалось, что на их любимицу возводят гнусную клевету. Как будто недостаточно быть талантливой писательницей, а нужно еще обладать всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами и светскими навыками. Вполне вероятно, что манеры Джейн и Кассандры не избежали налета провинциальности, а год, проведенный в пансионе, едва ли мог превратить их в светских львиц. «Джейн вовсе не хороша и ужасно чопорна, не скажешь, что это девочка двенадцати лет… Джейн ломается и жеманничает», – пишет одна родственница Остинов. «Джейн – самая очаровательная, глупенькая и кокетливая стрекоза и охотница за женихами, какую мне случалось в жизни видеть», – вторит ей другая. Ну а что вы хотите от девочки-подростка из небогатой провинциальной семьи?

Для нас это совершенно не важно – у нас есть романы Остин, и большего нам не надо. Однако, когда Джейн гостила у своих богатых родственников, она еще не была знаменитой писательницей, а вот ее бедность, провинциальность и плохо сшитые платья бросались в глаза. Сомерсет Моэм пишет: «Джейн и Кассандра были бедными родственницами. Если их приглашали подольше погостить у богатого брата и его жены, или у миссис Найт в Кентербери, или у леди Бриджес (матери Элизабет Найт) в Гуднестоне, это была милость и как таковая ощущалась приглашавшими. Мало кто из нас так добротно устроен, что может сослужить кому-то службу и не вменить это себе в заслугу. Когда Джейн гостила у старшей миссис Найт, та всегда перед отъездом давала ей немного денег, которые она принимала с радостью, а в одном из своих писем Кассандре она рассказывала, что братец Эдвард подарил ей и Фанни по пяти фунтов. Неплохой подарок для молоденькой дочки, знак внимания к гувернантке, но по отношению к сестре – только жест свысока».

В такой ситуации Джейн не могла не ощутить, что ее гордость страдает, и, следовательно, не могла не понять, что эта гордость у нее есть.

Чисто английская семья

В первой главе романа «Гордость и предубеждение» мы с вами становимся свидетелями разговора пожилой супружеской четы: мистера и миссис Беннет – родителей главной героини. Они вместе уже четверть века, и в их браке воцарилось некое ворчливо умиротворение. Кажется, они играют партию, где все ходы записаны заранее, или исполняют «заученный вхруст» комический дуэт.

Миссис Беннет взволнована новостью: расположенное неподалеку от их дома богатое поместье Незерфильд-парк долгие годы пустовало, но теперь, кажется, обрело нового владельца. Мистер Беннет не упускает случая подразнить свою спутницу жизни.

«– Вы хотите узнать, кто его арендует? – нетерпеливо спросила жена.

– Вы хотите рассказать мне, и у меня нет причин протестовать, – ответил мистер Беннет».

Кто же будет новым соседом Беннетов? Думаю, вы не слишком удивитесь, узнав что это «a single man of large fortune, four or five thousand a year» – «одинокий мужчина с большим состоянием – четыре или пять тысяч в год». (По-английски a fortune – означает не только удачу, но и ее материальное выражение – богатство, состояние.) Этот мужчина к тому же еще и молод, он приехал с севера и зовут его мистер Бингли.

Миссис Беннет считает, что такое соседство – большая удача для ее дочерей.

Мистер Беннет продолжает иронизировать.

«– Разве это каким-то образом их касается?

– Мой дорогой мистер Беннет! – ответила жена. – Иногда вы совершенно невыносимы! Вы должны понимать, что я имею ввиду его женитьбу на одной из них.

– Именно такова его цель? Для этого он и поселился здесь?

(Мистер Беннет использует слово «design» – в первом значении план, намерение, цель, и лишь во втором – чертеж, рисунок, набросок).

– Цель? Что за ерунду вы говорите? Но было бы очень хорошо, если бы он влюбился в одну из наших дочерей, а поэтому вы должны нанести ему визит, как только он приедет.

– Не вижу никаких причин для этого визита. Вы с девочками можете поехать, или пошлите только их, а то мистер Бингли ненароком влюбится в вас…»

Миссис Беннет настаивает:

«– Но подумайте о наших дочерях, Только подумайте, как хорошо будет устроена одна из них. Сэр Вильям и леди Лукас непременно поедут по этой самой причине – вообще-то они никогда не посещают незнакомых людей, вы это хорошо знаете…»

Роман был написан в довольно пуританскую эпоху, где любой огонь тлеет под пеплом, и даже о самых важных вещах говорят с равнодушным выражением лица. Видимо, сэр и леди Лукас гордятся своим титулом, а потому обычно ждут, что новые соседи первыми нанесут им визит. Однако в данном случае они готовы отступить от своих правил «по этой самой причине» – то есть потому, что у них тоже есть незамужняя дочь, которой не помешал бы «a single man of large fortune, four or five thousand a year».

Снова мы убеждаемся, что с первых же страниц романа речь постоянно идет об обладании – не в сексуальном, но во вполне материальном смысле этого слова, о ситуации, когда мужчина «влюбится», а женщина «будет устроена».

Автор, которому по правилам эпохи нельзя назвать вещи своими именами, вступает в своеобразный альянс с ограниченной, дурно воспитанной, а потому искренней миссис Беннет и ее устами рассказывает нам диспозицию. Мистер Бингли еще на приехал, а на его руку и состояние уже претендуют дочери мистера и миссис Беннет (чуть ниже мы узнаем, что дочерей пятеро), да еще дочь сэра и леди Лукас. Позже мы узнаем, что в игру вступают еще две племянницы миссис Лонг – соседки и одной из подруг-соперниц миссис Беннет. Кто победит в неравной борьбе?

Однако альянс недолговечен. Использовав миссис Беннет в своих целях, Джейн Остин тут же дистанцируется от нее и дает ей уничижительную характеристику: «она была женщиной простой, необразованной, с неустойчивым настроением… делом ее жизни (the business of her life) было замужество ее дочерей, а главным развлечением – визиты и обсуждение новостей».

Мистер Беннет искуснее в науке общественного лицемерия (признак более развитого интеллекта). Если верить автору, мистер Беннет – человек с «живым умом и саркастическим юмором, одновременно сдержанный и склонный к чудачествам, а потому за двадцать три года брака его жена так и не смогла понять его характер», что, кстати, не мешает их браку быть прочным.

Сама миссис Беннет, несмотря на свое дворянское происхождение, – ограниченная мещанка, которая не вызывает симпатии и уважения ни у собственного мужа, ни у автора. Однако, узнав некоторые подробности, вы, возможно, измените свое отношение к миссис Беннет.

* * *

Джейн Остин и ее герои («георгианцы» или, если угодно, «джорджианцы») – поданные Георга III, короля ганноверской династии, правившего Англией с 1760 по 1820 год. Правление его было весьма беспокойным: большую часть времени король проводил в схватках за власть с собственным парламентом, всячески поддерживая промонархическую партию тори и пытаясь совершенно истребить вигов – «партию страны». «Наступила эпоха бедствий и позора, чрезвычайных мер, запугивания оппозиции» – так характеризует эту борьбу словарь Брокгауза и Эфрона. Однако парламент оказался крепким орешком – королю периодически давали по рукам, и он, по выражению того же Брокгауза, «попадал под ненавистную власть вигов». В конце концов Георгу удавалось «пропихнуть» к власти угодных ему министров, но он заплатил за это дорогую цену. Во время правительственных кризисов он периодически «впадал в безумие» и в конце концов в 1811 году (за два года до выхода в свет «Гордости и предубеждения») впал в безнадежное помешательство и ослеп; управление страной перешло в руки регента – принца Уэльского, будущего Георга V.

Во внешней политике успехи Георга были еще более скромны. Он попытался приструнить американские колонии, да так «удачно», что началась война за независимость, позже не менее «успешно» пытался бороться с Великой французской революцией, а еще позже – с ее могильщиком Наполеоном Бонапартом.

В семейной жизни Георг был счастливее: его супруге Шарлоте-Софии Мекленбург-Стрелицкой были присущи достоинства настоящей королевы: строгие моральные принципы и высокая плодовитость – она родила королю пятнадцать детей: девять сыновей и шестерых дочерей. У супругов были общие вкусы – оба любили классическую музыку и сельскую жизнь. Были у них и разногласия (но без разногласий супружеская жизнь слишком пресна и однообразна). Памятуя о своих высоких моральных принципах, Шарлота неоднократно пыталась вмешаться в управление государством, но Георг каждый раз ее осаживал – возможно, зря. Но – что поделать? Шарлота-София явно попала не в свое время. Со времен королевы Елизаветы прошло двести лет, до правления королевы Виктории, внучки Георга III, оставалось еще почти полвека. Мужчины хотели порулить.

* * *

Каким государством управлял Георг? Сохранились данные статистики, которые говорят нам, что к началу XIX века в Англии проживало 11 миллионов человек. Из них 2 миллиона были заняты в сельском хозяйстве, около 750 000 – в промышленности. Остальные восемь с небольшим миллионов – нахлебники. Из них 5000 составляло дворянство, владеющее землей, 18 000 – духовенство, около 300 000 – армия, еще 300 000 занимались торговлей, 800 000 прислуживали в богатых домах. В городах жило около 15 % населения, остальные – в сельской местности. К числу «чистых иждивенцев» относились 2,5 миллиона детей и 2,5 миллиона женщин всех возрастов.

Понятно, что в такой ситуации длительное сохранение «статус кво» было невозможно. Восемь миллионов моментально съедали, выпивали, снашивали все, что производили три миллиона. Единственным выходом было развитие производства, это понимала даже консервативная партия тори. «Энциклопедия Кирилла и Мефодия» пишет об этом периоде так:

«Конец XVIII – начало XIX века стали временем гегемонии тори в британской политике: они неизменно формировали правительственные кабинеты и побеждали на парламентских выборах. В эти десятилетия Великобритания пережила промышленный переворот, бурный рост экономики, кардинально изменилась социальная структура британского общества. Рядом законов тори реформировали бюджетно-финансовую структуру государства, способствовали расширению свободной торговли и промышленному росту… Изменения внутриполитической структуры британского общества, рост городского населения, усиливавшееся влияние на социальную жизнь буржуазии, интеллигенции, наемных работников – все это превращало британскую избирательную систему в архаичный, оторванный от реалий жизни институт. Однако он обеспечивал лендлордам – основной опоре тори – значительное количество мест в парламенте. Проводя умеренные реформы в интересах развития британской промышленности и торговли, тори были решительными противниками изменений в избирательной системе».

Хотя большинство мужчин в романах Джейн Остин относятся к разряду лендлордов «разной степени лендлордовости», однако политические перипетии практически не находят отражения на страницах ее романов. Это не дань общественному мнению и не следование традиции, это – осознанный выбор. Ее современницы – английские писательницы сестры Бронте, Джордж Элиот и Элизабет Гаскелл – обладали гораздо большим кругозором и более активной жизненной позицией. Среди их героев были фабриканты и рабочие, евреи и священники-расстриги, французские философы-вольнодумцы и женщины, сами зарабатывающие себе на жизнь, на страницах их романов обсуждались самые актуальные вопросы и проблемы эпохи. Не то у Джейн Остин. Она ограничила круг своих героев лишь самой верхушкой английского общества: дворяне-землевладельцы, духовенство, офицеры, изредка чиновники и стряпчие. Даже прислуга, низменно присутствующая в дворянских домах и игравшая немаловажную роль в жизни их обитателей, никак не персонифицирована на страницах ее романов. Ее герои никогда не бывают в парламенте, не выступают в судах, не объезжают свои земельные владения, разрешая трудности арендаторов. Они лишь танцуют на балах, ездят на воды, наносят друг другу визиты. Такое умолчание очень красноречиво. Кажется, Джейн Остин просто боится говорить о том, что выходит за узкие рамки частной жизни. Но даже частная жизнь имеет свои ограничения. Героиням Джейн Остин всегда по двадцать лет. Они никогда ничему не учатся, не рожают детей, не нянчатся с младенцами, не воспитывают подросших малышей, не заказывают мясо у мясника, а молоко у молочника, не составляют меню, не ходят на кухню, чтобы снять пробу, не оплачивают счета. Они находятся в бесконечном ожидании – нового бала, нового пикника, нового визита. «И день и ночь до новой встречи». Иногда спрашиваешь себя: о чем они будут говорить о своими мужьями, когда наконец их найдут? Ведь все, что было в их жизни, – только этот поиск.

«Долгожданное событие, осуществившись, вовсе не приносит ожидаемого удовлетворения. Приходится поэтому загадывать новый срок, по истечении которого должно будет наступить истинное блаженство, и намечать новую цель, на которой сосредоточились бы помыслы и желания, с тем, чтобы, предвкушая ее осуществление, испытать радость, которая сгладила бы предшествовавшую неудачу и подготовила к новому разочарованию» (Джейн Остин «Гордость и предубеждение»)

И тем не менее нельзя назвать романы Джейн Остин скучными. Они интересны. Но чем?

* * *

Что георгианская Англия предлагала женщине?

У женщины низших сословий был некоторый выбор. Она могла выйти замуж за соседского сына, могла в ожидании суженного пойти работать на ферму или уйти в город, учиться на швею, вышивальщицу, модистку или продавщицу. Это были не самые легкие пути заработать кусок хлеба, к тому же одинокая молодая женщина легко могла стать добычей любого заинтересовавшегося ею мужчины, и все же для девушек часто это была заманчивая жизнь – вдалеке от родителей, в компании подруг. Заработанные деньги, пусть даже самые мизерные, давали некоторую самостоятельность. И когда такая девушка в конце концов все же выходила замуж, она знала, что в случае чего сможет внести свой вклад в семейный бюджет, да и не так уж благоговела перед супругом.

Дочь священника или небогатого чиновника могла получить образование и пойти в гувернантки и учительницы. Конечно, не многие гувернантки получали главный приз: руку и сердце хозяина именья, чаще на их долю доставались лишь попреки и издевательства, как со стороны хозяев и хозяйских детей, так и со стороны прислуги, видевшей в образованной гувернантке «выскочку» и «кривляку». Но учительница в пансионе могла позволить себе некоторую самостоятельность, и если она решалась предложить свои услуги на континенте, то могла и повидать мир.

Девушке из дворянской семьи, как правило, не грозили голод и нищета, ее статус защищал ее от оскорблений и посягательств со стороны мужчин, однако у нее были свои проблемы. Она была вечной содержанкой. Лет до 20–25 ее содержали родители, но унаследовать деньги родителей она не могла – они доставались братьям. Единственным способом получить материальное обеспечение было замужество, единственно возможным источником средств к существованию – тот самый a single man of large fortune.

Однако выйти замуж удавалось лишь приблизительно 30 % дворянок, остальные оставались старыми девами и вынуждены были жить на иждивении своих братьев. Почему? Потому что для замужества нужно было приданое, а мелкопоместные нетитулованные дворяне далеко не всегда могли дать своим дочерям приданое достаточное, чтобы прельстить a single man of large fortune, и, кстати, воспитание достаточное для того, чтобы юная девушка, донельзя озабоченная своим будущим, не выставила себя на всеобщее посмешище. Манеры провинциалки могли отпугнуть разборчивых женихов – а где ей, бедняжке, было набраться других манер?! Оставалась надежда на Великую Любовь, которая выше всех предрассудков и меркантильных соображений.

* * *

У мистера и миссис Беннет пятеро дочерей. Старшей, Джейн, около 23, следующей по старшинству, Элизабет, около 22, младшей, Лидии, 15, в промежутке между Элизабет и Лидией уместились еще Мэри и Кэтрин. Следовательно, пять из первых восьми лет брака миссис Беннет провела, будучи беременной. Неудивительно. что она постоянно жалуется на слабое здоровье.

Возможно, после пятых родов она утратила способность к деторождению; возможно, у нее было еще несколько выкидышей или мертворожденных детей – такие вещи были нередки в георгианской Англии, но о них не говорили. В семье родителей Джейн Остин было восемь детей, один из сыновей родился эпилептиком, его отослали из дома и никогда о нем не вспоминали.

Пять беременностей означают не только то, что миссис Беннет пятикратно испытала счастье материнства, но и то, что она по меньшей мере пять раз серьезно рисковала своей жизнью. В начале XIX века не было ни обезболивания, ни понятия о дезинфекции и при осложнениях в родах – таких как поперечное или косое положение младенца или узкий таз, – кесарево сечение женщине делали лишь в том случае, когда отец давал распоряжение «сохранить жизнь ребенка, а не матери» (саму мать в этом случае вообще не спрашивали). Если жена была дорога мужу и если в семье уже был наследник мужского пола, любящий муж мог отдать распоряжение спасти жену, и тогда младенца разрезали прямо в утробе с помощью щипцов, перфоратора, крючков и ножниц и извлекали из матки по частям. Но и в этом случае, и даже в том случае, когда роды проходили нормально, у женщины были все шансы погибнуть от болевого шока, от кровотечения или от родовой горячки – медицина не знала действенных методов борьбы с этими осложнениями.

Дочери мистера и миссис Беннет родились здоровыми, благополучно преодолели первые годы жизни, но и сейчас миссис Беннет пугается, услышав кашель одной из дочерей. Ведь кашель может означать туберкулез – коварный недуг, сгубивший немало цветущих девушек. Более того, болезнь одной из дочерей сведет к нулю шансы остальных на замужество. А мужья им нужны. Потому что положение миссис Беннет и ее пяти дочерей гораздо серьезнее, чем может показаться на первый взгляд.

«Почти вся собственность мистера Беннета заключалась в имении, приносящем две тысячи фунтов годового дохода. На беду его дочерей, имение это наследовалось по мужской линии и, так как в семье не было ребенка мужского пола, переходило после смерти мистера Беннета к дальнему родственнику. Средства миссис Беннет, достаточные при ее теперешнем положении, ни в коей мере не могли восполнить возможную утрату имения в будущем. Отец ее при жизни был стряпчим в Меритоне, оставив ей всего четыре тысячи фунтов».

То есть, если барышни Беннет не найдут себе мужей после смерти отца, им придется покинуть родной дом и жить впятером на весьма ограниченный доход миссис Беннет. Неудивительно, что у миссис Беннет расстроены нервы и что она зациклена на ловле женихов. Удивительнее другое: она любит своего мужа!

Когда во второй главе романа выясняется, что мистер Беннет, который также прекрасно сознает положение дел, все же нанес визит мистеру Бингли и таким образом начал столь многообещающее для барышень Беннет знакомство, миссис Беннет тут же прощает ему все прошлые насмешки и разражается панегириком во славу супруга:

«Мистер Беннет добился, чего хотел, – дамы пришли в крайнее изумление. Особенно сильно была поражена миссис Беннет. Однако, когда первый порыв радости миновал, она принялась уверять, что именно этого от него и ждала.

– Вы поступили в самом деле великодушно, мой дорогой мистер Беннет! Хотя, признаюсь, я не сомневалась, что в конце концов добьюсь от вас этого. Я знала, вы настолько любите наших девочек, что не способны пренебречь подобным знакомством. Ах, как я счастлива! И как мило вы над нами подшутили. Подумать только, вы еще утром побывали в Незерфилде и до сих пор даже словом об этом не обмолвились!

– Теперь, Китти, можешь кашлять сколько угодно, – сказал мистер Беннет, выходя из комнаты, чтобы не слышать восторженных излияний своей жены.

– Какой же, девочки, у вас прекрасный отец! – воскликнула она, когда дверь закрылась. – Не знаю, право, чем вы отблагодарите его за такую доброту».

Может быть, это и есть любовь по-английски?

Внешность и манеры

Что же представляли собой те самые пресловутые «countenance» – «манеры», которых, как мы знаем, не всегда хватало Джейн, но которым она придавала большое значение?

Для того чтобы описать их, англичане XIX века использовали специальный лексикон. Светский джентльмен или светская дама должны были быть: handsome – красивыми, статными, любезными, обходительными – весь краткий свод светских достоинств в одном слове, и good-humoured – доброго нрава, sensible – разумными, lively – живыми, общительными.

Мужчинам предписывалось быть gentelmen-like – обладать манерами джентльмена. Джейн Остин описывает «манеры джентльмена» так: «so much easy, with such perfect good breeding» – «он держится совсем просто, и вместе с тем чувствуется хорошее воспитание».

В женщинах ценилась способность быть fine – утонченными, pleasing – приятными, charming – очаровательными, не возбранялось быть an air of decided fashion – одетыми по последней моде.

Не менее важно было прослыть agreeable, что означает: приятный, милый, охотно выражающий готовность сделать что-либо, общественно активный. Собственно, этого достаточно для того, чтобы вызвать симпатии новых соседей. Именно эти качества – любезность, обходительность и сдержанный энтузиазм – незаменимы для того, чтобы с успехом выполнять свою роль в светском обществе, занятом исключительно обустройством браков и поиском способов бессодержательно, но интересно провести время. Этот эталон светскости не меняется с ходом лет или с переменой географических координат. Учебник светского этикета, вышедший в России сто лет спустя, дает такие характеристики светского человека:

«Для того чтобы быть приятным членом общества, нужно обладать крепким здоровьем, ровным веселым характером, помогающим легко переносить многочисленные и разнообразные неудобства деревенской жизни».

«В общественной жизни ровное и всегда дружелюбное расположение может считаться светской добродетелью, заменяющей нередко красоту, таланты и даже ум. Что может быть несноснее гостя меланхолического, своенравного, причудливого! Это живая пытка для бедных хозяев, которые не будут знать, чем угодить ему и чем развеселить его. Крайне тяжелы также сосредоточенные молодые люди, предающиеся одной любимой идее и считающие, что все другое недостойно их внимания».

Определение вовсе не такое невинное, каким может показаться на первый взгляд. Ведь, если следовать ему, получается, что все неравнодушные, увлеченные, склонные к серьезным размышлениям люди нежелательны и неприятны в светских гостиных. В этом нет ничего страшного, если у этих людей есть иное место для того, чтобы поговорить на серьезные темы – дружеский кружок, университетская аудитория, на худой конец – форум в интернете. Но у общества, описанного Джейн Остин, такой возможности просто нет. Светская жизнь – это единственный образ жизни, который им доступен. И если мужчина еще может поступить в университет, отправиться в путешествие, вступить в масонскую ложу, то для женщины гостиная и бальный зал являются альфой и омегой – она должна устроить свою судьбу, «свить гнездо», и у нее нет времени отвлекаться на что-либо иное.

На сколько же баллов Джейн «тянула» по этой шкале?

* * *

Была ли она handsome? Во всяком случае, она не была явно и подчеркнуто некрасива. С портрета, сделанного с прижизненного наброска сестры, на нас смотрит миловидное округлое лицо, обрамленное черными локонами. У нее высокий лоб, прямой нос, тонкие губы. Но больше всего привлекают внимание глаза. Мы сразу вспоминаем знаменитое описание глаз Элизабет Беннет, сделанное уже влюбленным, но еще не осознавшим этого Дарси: «Едва он убедил своих друзей, что в ее лице нет ни одной правильной черты, он вдруг заметил, что в ее темных глазах светится необычный для женщины ум и что благодаря этому они кажутся весьма красивыми и выразительными». Взглянув еще раз на портрет, мы можем согласиться: да, пожалуй, то же можно сказать и о глазах мисс Остин.

Сейчас она может показаться склонной к полноте. Но это вполне отвечало современному ей канону красоты. В первые десятилетия XIX века в моду вошли платья в стиле ампир, созданные портными, вдохновленными греческими драпировками. Платья были с завышенной талией и глубоким декольте (на портрете Джейн Остин целомудренно прикрытым нижней рубашкой). Первые костюмы в этом стиле, появившиеся во Франции в эпоху Наполеона, выглядели вызывающими, поскольку надевались почти на голое тело и казались скорее нижним бельем, чем одеждой. Известно, что сам император предложил одной из дам, пришедших на бал в новомодном платье, немедленно надеть что-нибудь более существенное, но даже он не смог заставить Жозефину, а следом за ней и всех парижанок отказаться от кощунственной моды.

Платья, которые носили англичанки, были более скромными. И все же они не предусматривали утягивания в корсет. Он стал легким, свободным и надевался чисто для проформы, вместе с нижней рубашкой и парой нижних юбок, завязанных под грудью, создавая красивые линии. «Такая манера одеваться, а вернее, раздеваться была бы замечена даже в Лондоне, так что суди сама, что за шум вызывает она здесь, в провинциальном городишке», – написала в свое время Джейн ее кузина Элиза, рассказывая о попытках «полковых дам» угнаться за модой.

Естественно, эта мода была рассчитана на развитую статную фигуру, чтобы было чем заполнить платье. Пышногрудые, полнотелые, румяные уроженки юга Англии считались в ту пору эталоном красоты. И, как мы видим на портрете, Джейн вполне этому идеалу соответствовала.

Сомерсет Моэм, глядевший на Джейн глазами мужчины XX века, пишет о ее внешности так: «С единственного ее портрета, который я видел, смотрит толстоморденькая молодая женщина с невыразительным лицом, большими круглыми глазами и объемистым бюстом; возможно, впрочем, что художник не отдал ей должного».

Что ж, о вкусах не спорят.

* * *

Была ли она agreeable? Да, несомненно. Дурно сшитые платья и провинциальные манеры не мешали ей от души наслаждаться танцами. В письме Кассандре она хвастается: «Всего было только двенадцать танцев, из которых я танцевала девять, а остальные – нет, просто потому, что не нашлось кавалера».

Была ли она доброй? Пожалуй, нет. Другие отрывки ее писем свидетельствуют о том, что она была из тех, кто ради красного словца не пожалеет ни мать, ни отца:

«Вы только подумайте, миссис Холдер умерла! Бедная женщина, она сделала все, что было в ее силах, чтобы ее перестали поносить».

«Вчера миссис Хэйл из Шерборна от испуга родила мертвого ребенка за несколько недель до того, как он ожидался. Полагаю, что по неосторожности она посмотрела на своего мужа».

«О смерти миссис У. К. мы уже читали. Я понятия не имела, что она кому-то нравилась, потому ничего не переживала по отношению к оставшимся в живых, но теперь мучаюсь за ее мужа и думаю, что ему стоит жениться на мисс Шарп».

Возможно, это цинизм человека, живущего в эпоху, когда смерть, даже внезапная смерть в молодом возрасте, не представлялась чем-то из ряда вон выходящим. Но и современники, которые, разумеется, не читали писем Джейн Кассандре, находили, что младшая мисс Остин чересчур остра на язык. «Острый язычок и проницательность, да притом еще себе на уме – это поистине страшно!»

* * *

Была ли Джейн «чувствительна», как говорили в те времена, подразумевая эмоциональную отзывчивость и чуткость? Вероятно, да, несмотря на острый язычок и изрядный цинизм. Она глубоко и искренне любила свою сестру Кассандру. «Если бы Кассандре предстояло сложить голову на плахе, – как-то сказала одна из ее многочисленных родственниц, – Джейн вызвалась бы разделить ее судьбу». Джейн была искренне привязана к своим братьям. Она даже изучила азбуку немых, чтобы общаться со слабоумным Джорджем.

Была ли она умна и образованна? Пожалуй, да. Родственные связи с Оксфордом давали девушкам из семьи Остинов некоторое преимущество – они были довольно начитанны. Из серьезной литературы она любила книги Сэмюеля Джонсона – вероятно, «Жизнеописания наиболее выдающихся английских поэтов» – и его биографа Джеймса Босуэлла. В семье Остинов читали античные мифы, философские труды Дэвида Юма, пьесы Шекспира, стихи Байрона и поэтов-сентименталистов: Каупера, Грея, Краба. Последний – автор поэм «Деревня» и «Приходские списки», реалистически изображавших жизнь сельских бедняков, был любимцем Джейн Остин. Увидев его на улице в Лондоне, она сказала, что это единственный мужчина, за которого она вышла бы замуж.

Разумеется, Джейн читала и романы – как «мужские», среди которых были книги Голдсмита, Филдинга, Стерна, Вальтера Скотта, Ричардсона и «Страдания юного Вертера» Гете, так и женские романы англичанки Фанни Берни, ирландки, пропагандистки идей французского Просвещения Марии Эджуорт, основоположницы готического романа Анны Радклиф. Позже, рассказывая Кассандре об одной своей знакомой, Джейн напишет: «Мне понравились в ней две вещи, а именно: она обожает „Камиллу“ (роман Фанни Берни. – Е. П.) и пьет чай без сливок».

Семейное древо Джейн Остин

Один из братьев Джейн, Генри, был женат на Элизе де Фейид, вдове французского дворянина, сложившего голову на гильотине во времена Великой французской революции. Элиза познакомила Джейн с французскими философами: Ларошфуко, Монтенем и Лабрюйером. Это влияние трудно переоценить – старший современник Джейн, лорд Честерфильд, писал своему сыну, которого готовил к карьере дипломата при дворах европейских монархов: «Я хочу, чтобы сейчас, когда ты вступаешь в свет, ты прочел две книги, которые раскроют тебе характеры людей настолько, насколько это вообще могут сделать книги. Я имею в виду „Нравственные размышления“ господина де Ларошфуко и „Характеры“ Лабрюйера».

Кроме того, Элиза была режиссером большинства домашних спектаклей, которые очень любили в семействе Остинов. Кстати, в одном из этих спектаклей легкомысленная Лидия, которую, по всей видимости, играла Кассандра, в ожидании прихода матери рассовывала по укромным уголкам своей комнаты любовные романы и вытаскивала на поверхность «Поучения миссис Шапон», «Проповеди Фордайса» и «Письма лорда Честерфильда».

* * *

Вот еще несколько образчиков язвительности и проницательности Джейн Остин из ее писем к Кассандре; на этот раз речь пойдет о живых знакомых. В этих отрывках можно не только угадать будущего автора «Гордости и предубеждения», но и понять, что Джейн пришлось изрядно затупить свое перо для того, чтобы перейти от сатирических зарисовок к любовным историям.

«У одиноких женщин наблюдается жуткая тяга к бедности, что и служит одним из веских доводов в пользу брака».

«Миссис Чемберлейн я уважаю за то, что она красиво причесывается, но более нежных чувств она у меня не вызывает. Миссис Ленгли похожа на любую другую девочку-толстушку с плоским носом и большим ртом, в модном платье и с обнаженной грудью. Адмирал Стэнхоуп вполне сойдет за джентльмена, только ноги слишком коротки, а фалды слишком длинны».

«Элиза видела д-ра Крейвена в Бартоне, а теперь еще наверно и в Кенбери, где его ждали на денек на этой неделе. Она нашла, что манеры у него очень приятные. Такой пустячок, что у него есть любовница и что сейчас она живет у него в Эшдаун-Парке, видимо, единственное, что в нем есть неприятного».

Видно, что Джейн, во-первых, занимается наблюдениями весьма профессионально, с полным знанием дела, а во-вторых, это доставляет ей огромное удовольствие.

Откуда у провинциальной барышни страсть к изучению человеческих характеров?

Можно предположить, что здесь на Джейн Остин оказали влияние по меньшей мере два источника. Во-первых, это философия Юма, о которой ей рассказывал отец. В «Трактате о человеческой природе» (1740) Юм развил учение о чувственном опыте (источнике знаний) как потоке «впечатлений», причины которых непостижимы. Конечно, едва ли философ предполагал, что его разработки будут применены в светских гостиных между танцами и чаем, но у Джейн Остин хватило на это дерзости, благослови ее Бог!

Во-вторых, это, разумеется, «Характеры или нравы нынешнего века» Лабрюйера и «Максимы» Ларошфуко, с которыми Джейн познакомила Элиза де Фейид.

Но для чего знание людей нужно провинциальным барышням? Может быть, это их способ пустить в дело ту самую quickness – сообразительность, которой наделила их природа? Может, они практикуются, чтобы впоследствии «полновластно управлять супругом», как матушка Татьяны Лариной? Или, может быть, это способ почувствовать себя человеком, самостоятельной личностью, а не товаром на брачном рынке?

Мы уже знаем, что женщины-дворянки были отлучены практически от всех интересных занятий. Они не могли сделать ничего серьезного. И тогда те из них, кто бессознательно претендовал на нечто большее, схватились за единственное, что им было доступно. Они не могли ничего создать, они могли только наблюдать. Но и здесь их возможности были ограничены. Будь они учеными-естествоиспытателями – они наблюдали бы за процессами, происходящими в природе, будь историками – наблюдали бы за развитием общества, будь культурологами – за развитием и закономерностями культуры. Будь им доступны профессии этнографа или антрополога, они наблюдали бы за другими народами, пытаясь понять законы их мышления и социума. Но у них был один-единственный объект для наблюдений – общество в гостиной, а как нам известно из романа «Гордость и предубеждение», «здесь вы постоянно общаетесь с довольно ограниченным и неизменным кругом лиц». Представьте себе Чарльза Дарвина или Эйнштейна, который оказался бы связан подобными ограничениями, и перестаньте задавать вопрос о том, почему у женщин так мало достижений. Не меньше, чем было у древних греков, отказавшихся от эмпирических исследований – потрясающие произведения искусства, несколько довольно путанных теорий и очень мало практических результатов.

Как-то на Рождество в семействе Остинов решили поставить комедию, написанную женщиной – Ханной Коули, с красноречивым названием «О чудо! Женщина хранит секрет!» о девушке, которая, рискуя собственной репутацией, прячет в своем доме сестру, сбежавшую от нежеланного брака. В эпилоге, сочиненном братом Джейн Джеймсом, зрителям рассказывали, что «теперь то время миновало, и Женщина Мужчине ровней стала». Но зрители и участники представления, разумеется, понимали, что это не всерьез, поскольку единственные способы, которыми женщина может реализовать свое «равноправие», указывались на пару строк ниже. «Коль захотим – мы их (мужчин) легко обманем, и твердость их смягчать улыбкой станем».

И все же барышни не сдавались. Ведь они были молоды и полны сил, а мы знаем из того же романа «Гордость и предубеждение», что «здоровые организмы могут питаться чем угодно». Если у них нет ни своих денег, ни кабинета для работы, ни права решать свою судьбу, они пытаются создать свое королевство прямо в гостиной.

Провинция

«Будь ты проклята! Желаю тебе выйти замуж и поселиться в деревне!» – сказал герцог Букингемский собаке, которая облаяла его на улице, и эта фраза как нельзя лучше характеризует отношения между Лондоном и английской провинцией.

Отношения эти в общих чертах аналогичны тем, что сложились между современной Москвой и «миром за пределами Садового кольца». Но, и это гораздо важнее, они являются поистине традиционными для Англии примерно с того времени, как Елизавета I превратила Лондон в культурную столицу и очаг просвещения. За последующие четыре века в описаниях провинциальной жизни едва ли появилось что-то новое.

Авторы XVII века, современники облаянного собакой герцога, не жалеют яда, изображая портреты сельских джентльменов. «Утром он утомляет вас спортивными занятиями, вечером – громкими музыкальными упражнениями и выпивкой, и весь день вызывает у вас усталость и замешательство. Его развлечения – это выдохшееся пиво и история его собак и лошадей, рассказывая которую, он сообщает вам родословную каждой из них с точностью герольда, а если вы вызовете его особое расположение, то, вполне возможно, он подарит вам щенка от одной из своих любимых сук».

Впрочем, их жены не лучше. Недостаток образования «заставляет столь многих сельских благородных дам чувствовать себя подобно немым статуям в обществе остроумцев; оригинальные высказывания тех кажутся им китайской грамотой, и они стоят в растерянности, надеясь услышать звуки английской речи и все-таки уловить там и тут хоть словечко на родном языке». Когда «сельские благородные дамы» остаются в своем кругу, то проводят время, «изучая рецепты приготовления марципана и заготовки слив, разговаривая о болезненных родах, жалованье прислуги, о цвете лица и больной ноге супруга».

Сто лет спустя Фанни Берни, любимая романистка Джейн Остин, описывая жизнь в провинциальном городишке Кингс-Линн в 1768 году, все с тем же ядом под языком рассказывает о «сплетничающих и праздно болтающих гостях. Какое изобилие нарядов, болтовни, нелепых комплиментов! Короче говоря, этот провинциальный городок вызывает у меня отвращение. Все разговоры вертятся вокруг скандалов, все внимание уделяется платьям, и почти все сердца таят в себе глупость, зависть и мелочную придирчивость. Нет, только большой город или деревня – только в этих местах чувствую я себя нормально». Когда некий мистер Барлоу сделал ей предложение, Фанни сразу же ему отказала, потому что не хотела «умереть рядом с ним со скуки». Другая образованная женщина XVIII века, поэтесса и переводчица Элизабет Картер, писала, что в небольшом городе Дейле, где они жили, «никогда не происходило ничего примечательного с момента высадки Юлия Цезаря, а события, происходящие в десяти милях оттуда, остаются столь же неведомыми, как если бы они случались в стране пресвитера Иоанна».

Наконец, если вы откроете написанные в 1837 году «Записки Пиквикского клуба», вы найдете там старых знакомых: косноязычных сельских джентльменов («Во всем Кенте не найдется лучшего местечка, сэр… да сэр, не найдется, уверен, что не найдется…») или почтенную жену священника, «у которой был такой вид, словно она не только постигла искусство и тайну домашнего изготовления ароматных настоек, на благо и удовольствие ближним, но и сама при случае не прочь была их отведать». Вы увидите мечтающих о замужестве провинциальных барышень, не упускающих случая с видом полной невинности сказать пару гадостей о внешности и манерах подруги, и, наконец, коварного соблазнителя, обольщающего глупенькую и тщеславную провинциалку и увозящего ее в Лондон.

Кажется, только век XX с его автомобилями, телефоном и кинематографом вносит некоторое разнообразие в сонную провинциальную жизнь.

* * *

Если мы вообразим некий спор между Лондонцем и Провинциалкой, то у каждого найдется что сказать в защиту своей родины и своего образа жизни.

Прежде всего, Провинциалка могла бы заявить, что со времен Вильгельма Завоевателя и Генриха Плантагенета сельское дворянство было и остается становым хребтом английского государства. Благодаря закону о выборах в палату общин мелкие землевладельцы могли оказать серьезное влияние на состав парламента, а следовательно – на его политику. Дело в том, что согласно этому закону сравнительно небольшие земледельческие округа могли посылать своих представителей в палату общин. Таким образом получалось, к примеру, что провинциальный городок Тивертон, в котором проживали примерно 20 дворян-избирателей, посылало двух членов в палату общин, соседнее с ним местечко Тэвисток с десятком избирателей посылало одного представителя, при том что мегаполис Лондон имел право лишь на 5–6 представителей в парламенте, а такие промышленные города, как Манчестер, Бирмингем и Лидс не посылали ни одного.

Порой закон о выборах приводил к совершенно абсурдным ситуациям. Например, в Олд-Сэрум из 12 жителей права избирателей имели только двое. Тем не менее местечко имело право выдвигать в палату общин двух представителей. В результате два избирателя из года в год избирали в парламент самих себя. Еще одна земледельческая община на побережье в один прекрасный момент просто перестала существовать – земли поглотило море. Но право выдвигать в парламент одного представителя осталось за этой общиной. Собственник берега садился в лодку вместе с тремя избирателями, они отплывали от берега, и избиратели выбирали владельца затонувших земель в палату общин парламента.

Каким бы смешным и архаичным ни казался просвещенным столичным жителям закон о выборах, он действовал вплоть до середины XIX века, и благодаря ему решения парламента во многом отвечали чаяниям сельского дворянства. В частности, парламент в течение многих лет назначал высокие пошлины на импортный хлеб и «поддерживал отечественного производителя», то есть тех самых мелких и средних землевладельцев.

Правда, здесь образованный Лондонец мог бы возразить своей собеседнице, сказав, что хлебные законы парламента приводили к постоянному повышению цен на хлеб, а значит, обрекали на голод беднейшую часть населения Англии.

Но юридически подкованная Провинциалка могла бы ответить, что в сельских общинах и церковных приходах существовала разветвленная система заботы о бедняках, включавшая в себя выплату пособий, обеспечение беднейших семей одеждой, топливом и всевозможной материальной помощью. Этим, в частности, много занимались миссис Остин и Джейн. Подростком Джейн вязала для бедняков своего прихода чулки и шали к Рождеству, шила сорочки. Ее отец однажды поселил у себя в мансарде семью погорельцев: там старики и доживали свой век. Приход мог нанять одинокую женщину и выплачивать ей деньги за то, чтобы она помогала по хозяйству двум соседям-старикам – таким же неимущим, как она. После чего в архивах попечительского совета появлялась запись «уплачено мадам Пентоути за мытье Луда Шармана 1 шиллинг».

Диккенс оставил нам довольно насмешливые описания приходских чиновников и различных благотворительных дамских обществ, таких как общество для раздачи супа, для распределения угля, для раздачи одеял, дамская аптека, комитет для посещения больных, дамское общество по снабжению новорожденных приданым, дамское общество детских экзаменов и дамское общество по распространению библий и молитвенников. Однако даже этот насмешник не может не признать, что приход – великая сила. «Бедный человек с маленькими заработками и большой семьей едва перебивается изо дня в день, с трудом добывая семье пропитание; денег ему хватает в обрез, только чтобы утолить голод сегодня, о завтрашнем дне он не в состоянии позаботиться. За квартиру он вовремя не платит; срок платежа давно прошел, подходит второй платежный срок, он не может уплатить, – его вызывают в приход. Имущество описывают за долги, дети плачут от голода и холода, и самую постель, на которой лежит его больная жена, вытаскивают из-под нее на улицу. Что ему делать? К кому обратиться за помощью? К частной благотворительности? К добрым людям? Нет, конечно, – есть же у него свой приход. Есть и приходская канцелярия, и приходская больница, и приходский лекарь, и приходские чиновники, и приходский надзиратель. Образцовые учреждения, добрые, мягкосердечные люди. Умирает женщина – приход ее хоронит. О детях некому позаботиться – приход берет это на себя. Человек сначала ленится, потом уже не может получить работу – приход дает ему пособие; а когда нужда и пьянство сделают свое дело, его, тихого, неведомо что бормочущего идиота, сажают в приходский дом сумасшедших».

Современные историки подтверждают наблюдения Диккенса. Несмотря на постоянно высокие цены на хлеб и угрозу голода, в период между 1790 и 1820 годами сельская Англия переживала настоящий бэби-бум – рождаемость достигла наивысшего уровня за всю известную историю острова, и множество детей, рождаясь в неимущих семьях, выживали и доживали до совершеннолетия не в последнюю очередь благодаря приходским пособиям и «дамским обществам». «Пожалуй, Старый закон о бедных в Англии создал наиболее прогрессивную и всеохватную систему социальной поддержки в мире до появления в конце XIX века современного социального государства», – считает Томас Зоккол, автор статьи «Беднейшие домохозяйства в Англии XVIII века».

Возможно, Лондонец возразил бы, что приходские комитеты благотворительности существовали не только в деревнях, но и в городах. На это Провинциалка ответила бы, что в городах люди знают друг друга гораздо хуже, чем в деревнях, и не могут оказать по-настоящему действенной помощи. Кроме того, добавила бы она, в провинции, в обширных поместьях – манорах действовало особое, основанное на традициях манориальное право, которое зачастую защищало интересы бедных крестьян (и бедных крестьянок) гораздо лучше, чем обычное право. На это оппонент сказал бы, что манориальные суды были мягким воском в руках лендлордов, и крестьяне могли надеяться на защиту своих интересов только в тех случаях, когда это устраивало землевладельца. Провинциалка в ответ заметила бы, что суды общего права были известны своей волокитой, мздоимством и прочими злоупотреблениями (за подтверждением загляните снова в романы Диккенса), в то время как в манориальных судах все зачастую решалось быстро и «по-семейному».

В конце спора, вероятно, каждый остался бы при своем, но слушатели диспута, несомненно, обогатились бы знаниями и идеями для обдумывания.

В каком-то смысле противостояние между Лондоном и провинцией было противостоянием между тесно сплоченной традиционной общиной и сообществом образованных индивидуалистов. Но это не значит, что среди провинциалов не было ярких натур и индивидуальностей. Напротив. В семействе провинциального священника Джеймса Остина из графства Хэмпшир, к примеру, имелся даже некоторый их избыток.

Джейн Остин. Художник – Кассандра Остин. 1810 г.

Юношеские произведения

Джейн Остин начала писать рано – в пятнадцать лет. Начала с пародийного романа «Любовь и дружба», посвященного Элизе де Фейид и повествующего о приключениях двух чрезвычайно сентиментальных дам, одна из которых постоянно падала в обмороки и в конце концов умерла, а другая то и дело впадала в бешенство и выжила. Большой гурман от литературы Гилберт Кит Честертон оставил нам такой восторженный отзыв о первом романе Остин: «„Любовь и дружба“… действительно потрясающий бурлеск, значительно превосходящий то, что дамы тех времен называли „приятной болтовней“. Это одна из вещей, которые тем с большим удовольствием читаешь, что они с удовольствием писались; другими словами, тем лучше, что они ранние, потому что от этого они полны веселья. Говорят, Остин написала эти вещи, когда ей было семнадцать, очевидно, так же, как многие ведут семейный журнал: в рукопись включены медальоны работы ее сестры Кассандры. Все в целом исполнено того хорошего настроения, которое всегда скорее проявляется в своем кругу, чем на людях, подобно тому, как дома смеются громче, чем на улице. Многие из восхищающихся талантом Остин не подготовлены к такого рода юмору, многие, возможно, не восхитятся письмом к молодой леди, „чьи чувства были слишком сильны для ее слабого ума“ и которая, между прочим, замечает: „Я убила отца в очень нежном возрасте, с тех пор я убила и мать, а теперь собираюсь убить сестру“. Лично мне это кажется восхитительным – не поведение, а признание. Но в юморе Остин, даже и на этой стадии литературного развития, ощущается не только веселость. Есть там почти всюду какое-то совершенство бессмыслицы. Есть там и немалая доля чисто остиновской иронии. „Благородный юнец сообщил, что его зовут Линдсей, однако у нас есть особые причины утаить этот факт и именовать его в дальнейшем Тальботом“. Неужели кто-то способен желать, чтобы это пропало в корзине для бумаг?»

Кстати, из текста «Любви и дружбы» можно заключить, что Джейн действительно читала Дэвида Юма и разобралась в его философии, разобралась настолько, чтобы ее успешно высмеять:

«Когда мы видим какой-нибудь объект или явление природы, то, как бы понятливы или прозорливы мы ни были, мы не способны ни открыть, ни даже предположить без помощи опыта, какое явление будет им вызвано, и не можем распространить свое предвидение за пределы того объекта, который непосредственно вспоминается или воспринимается нами. Даже после единичного примера или опыта, в ходе которого наблюдалось следование одного явления за другим, мы не вправе устанавливать общее правило или же предсказывать, что будет происходить в сходных случаях, ибо справедливо считается непростительной смелостью судить обо всем течении природы на основании единичного опыта, как бы точен или достоверен он ни был» – это Юм, из «Исследования о человеческом разумении».

«Однажды, поздним декабрьским вечером, когда отец, матушка и я сидели у камина, мы вдруг, к величайшему изумлению, услышали громкий стук в двери нашего скромного сельского жилища.

Мой отец вздрогнул.

– Что там за шум? – спросил он.

– Похоже, кто-то громко стучит в нашу дверь, – ответила матушка.

– В самом деле?! – вскричала я.

– И я того же мнения, – сказал отец, – шум, вне всяких сомнений, вызван неслыханно сильными ударами в нашу ветхую деверь.

– Да, – вскричала я, – не иначе, кто-то стучит, чтобы его впустили.

– Это уже другой вопрос, который нам нечего и пытаться решить – для чего человек может стучать, – ответил он, – хотя в факте самого стука в дверь я уже почти убежден» – это уже Остин.

Второй роман, «Замок Лесли», высмеивал уже не сентиментальные, а готические романы.

Кассандре она посвятила «Историю Англии», весьма веселую, в стиле «Всемирной истории Сатирикона», с целью «доказать невинность шотландской королевы (Марии Стюарт. – Е. П.)… и чтобы изругать Елизавету». Уж и не знаю, к какой добродетели отнести это намерение – к intelligent или к sensible. Пожалуй, все-таки к sensible, недаром Джейн пишет о Марии Стюарт: «Это выдающийся характер, очаровательная принцесса, у которой при жизни только и было друзей, что один герцог Норфолк, а в наше время – мистер Уитакер, миссис Лефрой, миссис Найт и я».

Фрэнсису была посвящена история мистера Харли, служившего капелланом на корабле, поскольку его отец хотел сделать из него священника, а мать – моряка. Через полгода плавания он сошел на берег и поехал к своей невесте Эмме. В карете вместе с ним ехала Юная Дама. «Вскоре мистер Харли сообразил, что это его Эмма, и вспомнил, что женился на ней незадолго до отъезда из Англии».

Постепенно она становится чем-то вроде семейного сочинителя, пишет шутки, скетчи и памфлеты как подарки к семейным праздникам, например на свадьбу брата, к Рождеству и просто для того, чтобы почитать вечерами у камина и посмеяться. Из-под ее пера выходят: «Собрание писем» («Мой дядя становится все более скуп, а тетя делается все более привередливой, я же с каждым днем все больше влюбляюсь. Что станет с нами к концу года, если мы будем продолжать в том же духе?»), «Прекрасная Кассандра» («Прекрасная Кассандра зашла в кондитерскую, где попробовала шесть сортов мороженого, отказалась заплатить за них, сбила с ног кондитера и убежала»), «Фредерик и Эльфрида» («Хрупкое здоровье Эльфриды не вынесло расстройства. Она лишилась чувств, а вслед за тем принялась падать в обморок с такой скоростью, что едва успевала очнуться от одного обморока прежде, чем свалиться в другой…»), «Генри и Элайза», «Катарина, или беседка», «Девица-философ», «Всякая всячина». В семье ее творчество одобряют, но не придают ему большого значения. Ее брат Джордж в тот же период основывает собственную юмористическую газету «Зевака», которая вскоре закрывается из-за недостатка средств, однако несколько вышедших выпусков получаются очень удачными. Остины – талантливое семейство, как сказали бы сейчас, креативное, но они используют свою креативность в основном для развлечения, в отношении же добывания хлеба насущного уповают на добросовестный упорный труд.

* * *

Особняком среди «ювеналий» Джейн Остин стоит роман в письмах «Леди Сьюзен», написанный между 1796 и 1798 годами. Это, по сути, тоже памфлет, но памфлет небывалого размаха для двадцатилетнего автора. Его героиня – пресловутая леди Сьюзен – безнравственная женщина с обворожительными манерами, которая пытается выдать дочь за бывшего возлюбленного. Ее циничная философия, ее лицемерие, хитрость и властолюбие показаны без малейшей тени наивности и обольщения, читатель не сомневается, что общество готово все простить леди Сьюзен за ее родовитость и умение прятать концы в воду, которое называют «пленительным лукавством», «естественностью», «находчивостью и обходительностью».

Она вступает в связь с женатым мужчиной, она беззастенчиво обирает брата («Я, право же, к нему расположена: ничего не стоит вертеть им как угодно!» – пишет она), она своим кокетством расстраивает чужие помолвки, которые ей не по нраву, распоряжается чужими наследствами, с легкостью убеждает окружающих, что черное – это белое, а белое – это черное. Она – царь и бог маленького светского мирка, и люди покорно ей служат: их ослепляет ее притворство, они верят в ее ложь больше, чем в правду, которую говорят им друзья и родные. Потому что в светской гостиной лгуны в фаворе, а искренние люди считаются нелепыми и невоспитанными.

А ведь автор сама лишь недавно вышла в свет. Ей полагается быть по-детски наивной, восторженной и обманываться в суждениях.

Провинциальные балы и разбитые сердца

Для 18-летней титулованной аристократки светская жизнь начиналась с торжественного представления при королевском дворе. Одетая в платье с трехметровым шлейфом девица в сопровождении матери представала перед королевой, делала глубокий реверанс, целовала ей руку и выходила из комнаты, пятясь и стараясь не запутаться в шлейфе.

В провинции все было проще. Девочки начинали танцевать на семейных вечеринках, потом на вечеринках у друзей семьи: у Биггов и Ллойдов, с чьими дочерьми дружили Кассандра и Джейн, у Лефроев и Дигуидов, далее – везде. Это «везде», впрочем, включало в себя лишь круг ближайших соседей, где все всех знали на протяжении не одного поколения.

По словам Джейн Остин, «to be fond of dancing was a certain step towards falling in love» – «страсть к танцам есть прямой путь к влюбленности». Действительно, танцы были любимым занятием молодежи – будь то великосветский бал в королевском дворце Сент-Джеймс или вечеринка в кругу друзей где-нибудь в провинции. Человеку, не умеющему танцевать, вход на светские мероприятия был заказан. «Танцы сами по себе – занятие пустяшное и глупое, но это – одна из тех упрочившихся глупостей, в которых людям умным приходится иногда принимать участие, а коль скоро это так, то они должны делать все, что при этом положено, умело», – писал лорд Честерфильд сыну.

* * *

Какие же танцы были в моде в то время?

В танцевальных залах, как и в парламенте и на полях сражений, англичане проявляли себя истинными патриотами. С XVII и по XX век в Англии были очень популярны так называемые «народные танцы», или контрдансы. Разумеется, эти танцы прошли специальную обработку, «приспособившую» их к запросам светского общества.

Еще в 1651 году в издательстве Джона Плейфорда вышла книга «The English dancing master», содержавшая описание 105 контрдансов, в 1653 году она вновь переиздается под названием «The dancing master» и содержит уже 112 танцев, всего с 1651 по 1750 год этот каталог танцев выдержал 18 изданий, а последний сборник вышел в 1850 году.

Контрдансы сразу понравились: в них не было сложных шагов и фигур, характерных для XVI века, поэтому танцевать их могли почти все желающие: в зале можно было устроить несколько квадратов, кругов, колонн по 4–8 человек, и все общество могло веселиться.

В контрдансах было очень мало помпезности и много веселости, живости, игривости, того, что англичане называют playfulness. Об этом красноречиво говорят сами названия танцев: «Дженни собирает груши», «Приятная компания», «Все в лесу зеленое», «Однажды летним днем», «Возвращение весны» и т. д.

И хотя известный английский щеголь Джордж Браммел с презрением писал о тех, кто склонен «предаваться неуклюжему веселью деревенского танца», все же большинство англичан обожали контрдансы. В письме сестре Кассандре от 5 сентября 1795 года Джейн Остин пишет: «Мы обедали в Гуднестоне, а вечером танцевали деревенские танцы и буланже». С не меньшим удовольствием танцевали под ирландские и шотландские мелодии, например рил – веселый шотландский танец.

Позже среди контрдансов выделилась кадриль. В английском варианте кадриль была спокойным танцем, который считали изображением светской жизни. В кадрили, так же как в светских гостиных, люди встречались, перебрасывались парой слов, щеголяли изяществом и остроумием, расходились, меняли партнера. «Кадриль представляет собой вид турнира, где с одинаковым равнодушием атакуют и парируют удары, где небрежно выказывают расположение и так же небрежно его ищут», – писал Ф. Лист.

Другим популярным танцем был котильон. Это танец-импровизация – первая пара придумывала фигуры, часто заимствуя их из других танцев, последующие пары их повторяли.

В письмах и романах Джейн Остин упоминается упрощенный вариант котильона – буланже. В этом танце дамы все время меняли партнеров, так что каждая успевала хоть немного потанцевать с каждым из участвующих в развлечении джентльменов.

Но наиболее действенным средством вскружить голову даме или кавалеру был, разумеется, вальс.

Еще в XVI веке во Франции появился крестьянский танец в ритме «три четверти». Этот танец исполнялся под народную музыку, называемую «Volta» – это слово на итальянском языке означает «поворот». Уже в первых вариантах танца основой его являлось непрерывное вращение.

В течение XVI столетия вольта становится популярной в бальных залах Западной Европы. При этом во время танца партнеры не просто быстро кружились – партнер, сжимая партнершу в объятиях, поднимал ее над полом и переносил по воздуху. Из-за этого в светском обществе танец стал считаться крайне безнравственным и был запрещен королем Франции Людовиком XIII (1610–1613).

В 1695 году в очередном издании «The dancing master» был описан подобный вольте танец на три счета под названием «Hole in the Wall» («Дыра в стене»).

В 1754 году танец на три счета появился в Германии, где он назывался «Waltzen», то есть снова «вращение». В 1812 году танец появляется в Англии под названием «немецкий вальс» и вызывает большую сенсацию, а следом и большой скандал. В 1833 году в книге «Правила хорошего поведения» мисс Селбарт писала: «Этот танец – только для девиц легкого поведения!». Но не только чопорные английские леди восстали против нового безнравственного танца. Лорд Байрон, увидев свою жену в руках друга на недопустимом расстоянии, писал: «Здоровый джентльмен, как гусар, раскачивается с дамой, как на качелях, при этом они вертятся подобно двум майским жукам, насаженным на одно шило».

Но танец был слишком соблазнительным, чтобы от него отказались по соображениям морали. Молодежь вальсировала с воодушевлением. Наибольшей популярности вальс достиг в 1816 году, когда его танцевали на балу принца-регента.

* * *

Запыхавшуюся от танцев молодежь угощали чаем. На аристократических балах угощение могло быть подчеркнуто скромным, – несколько видов сэндвичей, фрукты, мороженое – таким образом устроители бала подчеркивали, что изысканная публика явилась сюда исключительно для общения, вкусно поесть они могли бы и дома. Сельские джентльмены смотрели на жизнь проще: после долгой и тряской дороги в экипаже, особенно в холодное время года, неплохо и закусить поплотнее. В ход шли холодные и горячие мясные закуски, всевозможные пудинги, пироги, сладкие пирожки, кексы.

На одном из таких балов на Рождество 1796 года Джейн Остин встретила молодого человека по имени Том Лефрой. Он был юристом из Дублина, сыном небогатого армейского офицера, и приходился родней хэмпширским Лефроям. По всей видимости, он ей очень понравился. Она тоже понравилась ему, и парочка с удовольствием эпатировала публику. «Вообрази самое безрассудное и скандальное обращение друг с другом, – пишет она позже Кассандре. – Вот именно так мы себя и вели…»

Интересно, что вы себе вообразили?

Оказывается, «самое безрассудное и скандальное обращение друг с другом» в английской гостиной конца XVIII века выглядело так: «танцевали… (видимо, больше двух раз – танцевать два раза с одним и тем же партнером или партнершей было еще в рамках приличий. – Е. П.) а потом сидели вдвоем».

Семейство Лефроев, одним из членов которого была миссис Лефрой – поклонница Марии Стюарт, отнеслось к эпатажу с должной серьезностью и почло за лучшее разлучить их, потому что у Тома на попечении было пять сестер и он не мог позволить себе романа с бесприданницей. Молодые люди никогда больше не видели друг друга. Позже Лефрой выгодно женился и стал главным судьей в Ирландии – неплохая карьера для self made man.

В том же году случилась беда с Кассандрой. Ее жених Том Фаул, уехавший в Вест-Индию на заработки – проклятый «денежный вопрос!» – умер от лихорадки. Они очень любили друг друга, и Кассандра осталась навсегда верна его памяти.

Дарси и Браммел – братья навек?

В третьей главе романа «Гордость и предубеждение» мы с вами оказываемся на провинциальном балу и наконец можем познакомиться поближе как со старшими дочерьми Беннетов, так и с мистером Бингли, его сестрами и его лучшим другом мистером Дарси.

Собственно говоря, на протяжении всей главы персонажи только тем и занимаются, что оценивают друг друга. Прежде всего, в полном соответствии с русской пословицей, оценке подвергается внешний вид; второй, не менее важный критерий – манеры и особенности поведения.

Для начала уже знакомые нам леди Лукас и сэр Вильям выносят о мистере Бингли свое титулованное мнение: «wonderfully handsome, extremely agreeable». Что это значит?

Handsome – определение, которое будет очень часто встречаться на страницах нашего романа, в отношении как женщин, так и мужчин, – красивый, статный, любезный, обходительный – словом, весь краткий свод светских достоинств. Второе определение, agreeable, означает: приятный, милый, охотно выражающий готовность сделать что-либо.

И мистер Бингли тут же подтверждает эту характеристику – он не только выражает готовность явиться на бал в Незерфильде, но и обещает привезти с собой компанию: сестер, шурина и друга.

Мэттью Макфэдьен и Саймон Вудс в ролях мистера Дарси и мистера Бингли. Экранизация романа «Гордость и предубеждение». 2005 г.

«Несмотря на различие характеров, Бингли был связан с Дарси теснейшей дружбой. Дарси ценил Бингли за его легкую, открытую и податливую натуру, хотя эти качества резко противоречили его собственному нраву, которым сам он не был недоволен… Где бы не показался Бингли, он сразу вызывал к себе дружеские чувства. Дарси же постоянно всех от себя отталкивал» (Джейн Остен «Гордость и предубеждение»)

Итак, мистер Бингли – человек в высшей степени любезный, общительный и «общественно активный». Собственно, этого достаточно для того, чтобы вызвать симпатии новых соседей. Именно эти качества – любезность, обходительность, и сдержанный энтузиазм – необходимы для того, чтобы с успехом выполнять свою роль в светском обществе – обществе, занятом исключительно обустройством браков и поиском способов бессодержательно, но интересно провести время. Этот эталон «светскости» совершенно не меняется с ходом лет или с переменой географических координат. Учебники светского этикета, вышедший в России сто лет спустя, дает такие характеристики светского человека:

«Для того чтобы быть приятным членом общества, нужно обладать крепким здоровьем, ровным веселым характером, помогающим легко переносить многочисленные и разнообразные неудобства деревенской жизни» («Жизнь в свете, дома и при дворе». – СПб.: 1890).

«В общественной жизни ровное и всегда дружелюбное расположение может считаться светской добродетелью, заменяющей нередко красоту, таланты и даже ум. Что может быть несноснее гостя меланхолического, своенравного, причудливого! Это живая пытка для бедных хозяев, которые не будут знать, чем угодить ему и чем развеселить его. Крайне тяжелы также сосредоточенные молодые люди, предающиеся одной любимой идее и считающие, что все другое недостойно их внимания» («Светский человек, изучивший свод законов общественных и светских приличий». – СПб.: Типография Б. Н. Яснопольского, 1880).

Определение вовсе не такое невинное, каким может показаться на первый взгляд. Ведь, если следовать ему, получается, что все неравнодушные, увлеченные, склонные к серьезным размышлениям люди нежелательны и неприятны в светских гостиных. В этом нет ничего страшного, если у этих людей есть иное место для того, чтобы поговорить на серьезные темы, – дружеский кружок, университетская аудитория, на худой конец – форум в Интернете. Но у общества, описанного Джейн Остин, такой возможности просто нет. Светская жизнь – это единственный образ жизни, который им доступен. И если мужчина еще может поступить в университет, отправиться в путешествие, вступить в масонскую ложу, то для женщины гостиная и бальный зал являются альфой и омегой – она должна устроить свою судьбу, «свить гнездо», и у нее нет времени отвлекаться на что-либо иное.

Но, возможно, все не так страшно? Ведь большинство членов общества – люди заурядные, ничем не выдающиеся, и некий налет светскости не только ни чем не повредит их личности, но, напротив, несколько облагородит их.

Однако это не так, и у нас есть тому доказательство. Дочь Федора Ивановича Тютчева – Анна Тютчева много лет была фрейлиной и воспитательницей детей Александра II. Разумеется, малолетним цесаревичам и цесаревнам давали самое что ни на есть светское воспитание и Анна Тютчева смогла ясно увидеть, к чему приводит подобная светская шлифовка. Вот отрывок из ее мемуаров:

«Жизнь государей, наших, по крайней мере, так строго распределена, они до такой степени ограничены рамками не только своих официальных обязанностей, ко и условных развлечений и забот о здоровье, они до такой степени являются рабами своих привычек, что неизбежно должны потерять всякую непосредственность. Все непредусмотренное, а следовательно, и всякое живое и животворящее впечатление навсегда вычеркнуто из их жизни. Никогда не имеют они возможности с увлечением погрузиться в чтение, беседу или размышление. Часы бьют, – им надо быть на параде, в совете, на прогулке, в театре, на приеме и завести кукольную пружину данного часа, не считаясь с тем, что у них на уме или на сердце. Они, как в футляре, замкнуты в собственном существовании, созданном их ролью колес в огромной машине. Чтобы сопротивляться ходу этой машины, нужна инициатива гения. Ум, даже хорошо одаренный, характер, но без энергии Петра Великого или Екатерины II, никогда не справится с создавшимся положением. Отсюда происходит то, что как государи они более посредственны, чем были бы в качестве простых смертных. Они не родятся посредственностями, они становятся посредственностями силой вещей. Если это не оправдывает их, то, по крайней мере, объясняет их несостоятельность. Они редко делают то добро, которое, казалось, было бы им так доступно, и редко устраняют зло, которое им так легко было бы уврачевать, не вследствие неспособности, а вследствие недостатка кругозора. Масса мелких интересов до такой степени заслоняет их взор, что совершенно закрывает от них широкие горизонты».

Может показаться, что мы слишком далеко унеслись из скромных гостиных провинциальной Англии, и все же я хочу, чтобы вы почувствовали одно: все эти дамы и кавалеры – «wonderfully handsome, extremely agreeable» – не так уж счастливы. Они озабочены своим материальным положением, они находятся в постоянном стрессе из-за необходимости структурировать время – так, чтобы, с одной стороны, спастись от скуки, а с другой – не увлечься чем-то слишком сильно, они вовлечены в негласное и тем не менее очень жесткое и напряженное соревнование. И тем не менее они веселятся!

Однако теперь, возможно, вы не так уж удивитесь, узнав, что веселятся не все.

* * *

«Затем, что он равно зевал средь модных и старинных зал», – о ком сказаны эти слова? Об Онегине или о мистере Дарси? Но ведь их разделяет не только Ла-Манш, но и почти полвека. Пушкин заставил Онегина подражать героям Булвер-Литтона – безупречным английским джентльменам. Но кому подражали сами эти джентльмены?

«Есть различные разряды пороков, равно как и добродетелей, и, надо отдать должное моим соотечественникам, им обычно присущи пороки самого низкого пошиба, – сетовал в 1748 году лорд Честерфильд. – Их ухаживание за женщинами – это постыдный разврат публичного дома, за которым неизбежно следует возмездие: потеря здоровья и потеря доброго имени. Трапезы их заканчиваются непробудным пьянством, диким разгулом, они бьют стекла, ломают мебель и очень часто – как они, впрочем, того и заслужили – ломают друг другу кости. Игра для них не развлечение, а порочная страсть; поэтому они предаются ей без всякой меры, разоряют своих товарищей или из-за них разоряются сами. Так они ведут себя за границей, в такой компании проводят там время, а потом приезжают домой, нисколько не переменившись к лучшему, такими же глупыми и неотесанными, какими мы привыкли их видеть каждый день, – а видим мы их только в парке и на улицах, потому что в хорошем обществе их никогда нельзя встретить: они недостаточно воспитаны, чтобы в него вступить, и у них нет никаких заслуг для того, чтобы их там приняли. Им свойственны повадки конюхов и лакеев, да и одеваются они тоже под стать тем и другим: ты ведь, верно, видел их у нас на улицах: ходят они в грязных синих кафтанах, в руках у них дубинки, а их ненапудренные жирные волосы прикрыты огромными шляпами. Приобретя в результате всех своих путешествий столь отменное изящество, они поднимают скандалы в театрах, пьянствуют в тавернах, бьют там стекла, а нередко и самих хозяев этих таверн. Это завсегдатаи публичных домов, их пугала и вместе с тем и их жертвы. Эти несчастные заблудшие люди думают, что они для всех – свет в окошке, это действительно свет, но так светится в темноте какая-нибудь гнилушка».

Какая разительная перемена свершилась в XIX веке!

«Манеры денди были сами по себе очаровательны, – писал Барбе д’Оревильи, автор трактата „О дендизме и Джордже Браммеле“, посвященного „джентльменам новой генерации“. – Денди отличались приятным стилем речи и безукоризненным языком. Многие из них обладали высокими дарованиями и преуспевали во всем, что они делали; менее талантливые, если им что-то не удавалось, умели вовремя остановиться, без особых иллюзий или энтузиазма. Они демонстрировали джентльменскую выучку – щедрость и великодушие. Эфемерные, как молодость и духи, они все же имели одну постоянную черту – верность в дружбе, несмотря на позднейшее соперничество».

Что же произошло?

* * *

Моду на особое изящество в одежде и манерах, в сочетании с продуманной небрежностью, дерзостью и язвительной иронией, легенда связывает с именем Д. Б. Браммела (1778–1840) – автора книги «Мужской и женский костюм», которого современники называли «премьер-министром элегантности».

Именно вдохновляясь примером Браммела, Булвер-Литтон сформулировал в столь любимом Пушкиным романе «Пэлем» знаменитые правила «искусства одеваться».

«Уметь хорошо одеваться – значит быть человеком тончайшего расчета… В манере одеваться самое изысканное – изящная скромность, самое вульгарное – педантическая тщательность.

Одевайтесь так, чтобы о вас говорили не „Как он хорошо одет!“, но „Какой джентльмен!“.

Избегайте пестроты и старайтесь, выбрав один основной спокойный цвет, смягчить благодаря ему все прочие. Апеллес пользовался всего четырьмя красками и всегда приглушал наиболее яркие тона, употребляя для этого темный лак.

Изобретая какое-либо новшество в одежде, надо следовать Аддисонову определению хорошего стиля в литературе и стремиться к той изысканности, которая естественна и не бросается в глаза».

Были также правила поведения для денди, рассчитанные на то, чтобы, используя минимум средств, производить максимальное впечатление на окружающих:

Первое правило – «Nil admirari» («ничему не удивляйся») – призывало сохранять бесстрастие и презрительное безразличие при любых обстоятельствах. «Я неоднократно наблюдал, что отличительной чертой людей, вращающихся в светском обществе, является ледяное, несокрушимое спокойствие, которым проникнуты все их действия и привычки – от самых существенных до самых ничтожных: они спокойно едят, спокойно двигаются, спокойно живут, спокойно переносят утрату своих жен и даже своих денег, тогда как люди низшего круга не могут донести до рта ложку или снести оскорбление, не поднимая при этом неистового шума», – писал Булвер-Литтон.

Правило второе – «сохраняя бесстрастие, поражай неожиданностью».

Правило третье: «Оставайтесь в свете, пока вы не произвели впечатление; лишь только оно достигнуто, удалитесь».

Одним из способов произвести впечатление было «к несерьезному относиться серьезно, а над серьезным посмеиваться» – так писал об особенностях юмора денди Эрнст Юнгер.

Вот как Браммел реализовывал эти правила на практике: придя в три часа ночи под окна известного ученого, члена Королевского общества Снодграсса, что было сил постучал в окно, а когда несчастный Снодграсс выскочил в ночной рубашке на мороз, решив, что в доме пожар, Браммел вежливо сказал: «Простите, сэр. Вас зовут Снодграсс? Какое чудное имя, клянусь, в высшей степени чудное, ну что же, мистер Снодграсс, доброе утро!». Смешно? Рискуя прослыть занудой, скажу: как-то не очень.

А вот еще образчик «изысканного эпатажа» Браммела. Рассказывали, к примеру, что однажды он пришел на бал и, потанцевав с самой красивой дамой, поинтересовался: «Что это за уродец стоит возле камина?». «Но как же. Вы должны быть с ним знакомы – ведь это хозяин дома», – ответила дама. «Вовсе нет, – беззаботно сказал Браммел, – ведь я явился на бал без приглашения».

* * *

Похоже на Дарси? Может быть, да, а может быть, и нет.

Он вроде и одет с элегантной небрежностью, и бесстрастен до презрительности, и не упускает случая удивить собеседника неожиданным замечанием – как, например, о танцах в Сент-Джеймсе, – и имеет неприятную манеру крайне неблагожелательно отзываться о внешности окружающих. Так что же, мистер Дарси – денди, а Джейн Остин – пророк его?

Едва ли. Браммел и его последователи, эпатируя общество своим высокомерием, все же всецело зависят от общественного мнения. Кажется, вся их жизнь посвящена одной цели – чтобы о них не забыли. Недаром презрительный денди Браммел, по воспоминаниям современников, «обладал выдающимся даром развлекать». «Происходит своего рода „обмен дарами“, заключается негласный договор: денди развлекает людей, избавляя их от скуки, отучает от вульгарности, а за эти функции общество должно содержать денди, как политическая партия содержит своего оратора», – поясняет Барбе д’Оревильи. У Дарси идея такого «общественного договора», несомненно, вызвала бы омерзение.

Дарси кажется искренним в своем раздражении и угрюмости. Он не пытается казаться скучающим, чтобы набить себе цену, ему действительно скучно среди хартфордширских дворян. Почему? Может быть, потому, что он слишком горд?

В начале XIX века наследственная аристократия начала ощутимо сдавать позиции под напором «новых дворян» – фабрикантов-нуворишей, недавно получивших дворянские титулы. Отчасти мода на дендизм была реакцией на этот процесс. Аристократы-денди старались наглядно продемонстрировать нуворишам, что «деньги – это не все», что элегантная небрежность манер и равнодушная невозмутимость – это неотчуждаемое наследство «истинного дворянства» – потомков средневековых рыцарей. Денди являл собой некий недостижимый эталон «высшего существа», по сравнению с которым буржуа и их буржуазные ценности казались особенно «скучными» и «пошлыми». «Он представляет не только моду, но и форму культуры, – пишет о Браммеле немецкий исследователь Отто Манн в эссе „Дендизм как консервативная форма жизни“. – Поэтому он пребывает в напряженных отношениях с обществом. Он олицетворяет собой форму культуры, которой должно было бы обладать, но в полной мере не обладает общество. Он, по сути, противостоит обществу». (Ирония судьбы в том, что Браммел как раз происходил из буржуазной семьи, но сумел поставить себя так, что все считали его самым аристократичным из аристократов.)

Но Дарси кажется вовсе лишен сословной спеси. «Аристократизм», «элегантность», «продуманная небрежность», «произвести впечатление на общество» – не из его лексикона. Он дружит с «сыном торговцев» Бингли и очень сдержанно относится к родовитой леди Кэтрин де Бёр, которой хотелось бы увидеть Дарси своим зятем. Дарси не пытается ни поразить «общество», ни преподать ему какой-то урок. Напротив, когда молодежь в очередной раз затевает танцы и Дарси «разом лишается всех собеседников», он кажется искренне растерянным. Вряд ли он действительно смущался в присутствии миссис Лонг, как предложила добросердечная Джейн, но, кажется, он действительно не знал, о чем с ней говорить. Едва ли он хотел открыто высказать презрение к «новому дворянину» сэру Лукасу, но, кажется, им в самом деле трудно найти общую тему для беседы. Едва ему удалось заметить в глазах Элизабет «необычный для женщины ум» – он уже не прочь потанцевать и поговорить с нею. И, надо отдать ему должное, Дарси никогда не пытается «к несерьезному относиться серьезно, а над серьезным посмеиваться». Напротив, он с горечью говорит о том, что «мудрейшие и лучшие люди, мудрейшие и лучшие их поступки могут представляться смешными тем, кто больше всего в жизни ценит шутку».

О Браммеле рассказывают еще вот что: когда одна дама спросила его, почему он растрачивает впустую свой многогранный талант, он ответил, что, осознав сущность человека, он выбрал наилучшую линию поведения, позволяющую ему проявить себя и дистанцироваться от презренного люда. Но Дарси не пытается сделать ни того, ни другого – он не подчеркивает своего превосходства над «пошляками» и не стареется «проявить себя». У него немало недостатков, но он не пытается выдать их за достоинства. Он ничего не пытается изображать, он просто живет по своему разумению, пусть это не всегда получается ловко и куртуазно. Но вот интереснейший вопрос: если он все же пожелает (или будет вынужден) проявить себя – что мы увидим?

Энн Хэтэуэй в роли Джейн Остин и Джеймс МакЭвой в роли Томаса Лефроя, главной любви в жизни великой писательницы. Томас Лефрой стал прототипом центрального персонажа в романе «Доводы рассудка»

Первые романы. Первые неудачи

Примерно в то же время Джейн начала писать свой первый «серьезный» роман «Элинор и Марианна», который позже вышел под названием «Чувство и чувствительность» («Sense and Sensibility»). Это история о двух сестрах, младшая из которых, Марианна, была очень «чувствительна», пережила бурную и несчастную любовь, но позже нашла свое счастье с пожилым и очень положительным джентльменом. Старшая же, Элинор, хотя и испытывала глубокое чувство к другому джентльмену, тем не менее была очень сдержанна и терпелива и в награду за долготерпение обвенчалась с любимым. Из романа нетрудно заключить, что автор больше симпатизирует Элинор, но племянник Джейн Остин, Джеймс Эдвард, полагал, что и Марианна была ей близка. В 1813 году он написал панегирик своей тетке, недавно опубликовавшей «Чувство и чувствительность»: «Неудивительно, что так хорошо пишет об этих предметах та, в которой соединены эти качества; драгоценная чувствительность, любимица стерновской музы, и чувство, умело сдерживаемое, в ее уме отражена прекрасная Элинор, а сердце волнуется чувствами Марианны; что ж, благородная леди! Продолжай писать, восхищая и волнуя чувства своих читателей». Сама Джейн писала об этом романе: «Я не могу забыть о нем, так же как мать на может забыть свое грудное дитя».

Так или иначе, Джейн не повторила ни судьбу Марианны, ни судьбу Элинор. Она осталась старой девой и писателем.

«Ее сравнивали с Шекспиром, и правда, к ней применима известная шутка: некто сказал, что мог бы писать как Шекспир, если б только голова его была устроена подобным же образом. В данном случае нам видится тысяча старых дев, сидящих за тысячей чайных столиков; все они могли бы написать „Эмму“, если б только голова у них была так же устроена, как у Остин», – пишет по этому поводу Честертон.

Одновременно с «Чувством и чувствительностью» Джейн начинает работать над другими романами: над «Кэтрин» – будущим «Нортенгерским аббатством», тонко пародирующим готические романы Радклиф, и над «Первыми впечатлениями», которые позже станут «Гордостью и предубеждением».

* * *

Джейн Остин и ее герои, «георгианцы» или, если угодно, «джорджианцы» – поданные Георга III, короля ганноверской династии, правившего Англией с 1760 по 1820 год. Правление его было весьма беспокойным: большую часть времени король проводил в схватках за власть с собственным парламентом, всячески поддерживая промонархическую партию тори и пытаясь совершенно истребить вигов – «партию страны». «Наступила эпоха бедствий и позора, чрезвычайных мер, запугивания оппозиции» – так характеризует эту борьбу словарь Брокгауза и Эфрона. Но парламент оказался крепким орешком – королю периодически давали по рукам, и он, по выражению того же Брокгауза, «попадал под ненавистную власть вигов». В конце концов Георгу удавалось «пропихнуть» к власти угодных ему министров.

Во внешней политике успехи Георга были еще более скромны. Он попытался приструнить американские колонии, да так «удачно», что началась война за независимость, позже не менее «успешно» пытался бороться с Великой французской революцией, а еще позже – с ее могильщиком Наполеоном Бонапартом.

В семейной жизни Георг был счастливее. Его супруге Шарлотте-Софии Мекленбург-Стрелицкой были присущи достоинства настоящей королевы: строгие моральные принципы и высокая плодовитость – она родила королю пятнадцать детей, девять сыновей и шестерых дочерей. У супругов были общие вкусы – оба любили классическую музыку и сельскую жизнь. Были у них и разногласия, но без разногласий супружеская жизнь слишком пресна и однообразна. Памятуя о своих высоких моральных принципах, Шарлотта неоднократно пыталась вмешаться в управление государством, но Георг каждый раз ее осаживал – возможно, зря. Но что поделать? Шарлотте-Софии не повезло. Со времен королевы Елизаветы прошло двести лет, до правления королевы Виктории, внучки Георга III, оставалось еще почти полвека. Мужчины хотели порулить.

Каким государством управлял Георг? Сохранились данные статистики, которые говорят нам, что к началу XIX века в Англии проживало 11 миллионов человек. Из них 2 миллиона были заняты в сельском хозяйстве, около 750 000 – в промышленности. Остальные восемь с небольшим миллионов – нахлебники. Из них 5000 составляло дворянство, владеющее землей, 18 000 – духовенство, около 300 000 – армия, еще 300 000 занимались торговлей, 800 000 прислуживали в богатых домах. В городах жило около 15 % населения, остальные – в сельской местности. К числу «чистых иждивенцев» относились 2,5 миллиона детей и 2,5 миллиона женщин всех возрастов.

Понятно, что в такой ситуации длительное сохранение «статус кво» было невозможно. Восемь миллионов моментально съедали, выпивали, снашивали все, что производили три миллиона. Единственным выходом было развитие производства, это понимала даже консервативная партия тори.

На дворе конец XVIII века. В Англии вот-вот начнется промышленная революция, только что построена первая железная дорога на конной тяге, идет работа над первыми паровыми судами, на улицах Лондона для освещения используется газ, Эдуард Дженнер начинает вакцинацию против оспы, Великобритания захватывает Цейлон и вторгается в голландскую колонию на мысе Доброй Надежды. Недавно опубликованы книги Томаса Пейна «Права человека» и Мэри Уолстонкрафт «Защита прав женщин». Во Франции правит Директория, Наполеон женится на Жозефине де Богарне. Франк Аппер изобретает консервы для снабжения армии. В Америке Джордж Вашингтон отказывается баллотироваться на третий срок, его преемником становится Джон Адамс. В России умирает Екатерина II, на престол вступает Павел I.

В микрокосме семейства Остинов жизнь тоже идет своим чередом. Джеймс-младший, готовящийся стать приходским священником, как его отец, и уже успевший похоронить первую жену, делает предложение Элизе де Фейид, но она предпочитает его младшего брата Генри и вместо роли доброй пасторши примеряет на себя роль «полковой дамы». Тогда Джеймс женится на подруге детства Джейн Мэри Ллойд, и она становится мачехой его маленькой дочери Анне. Счастливчик Эдвард давно женат на дочери кентского баронета Элизабет Бриджерс, и у него тоже родилась дочь – Фанни, та самая, что годы спустя упрекнет тетку в провинциальных манерах. Фрэнсис и Чарльз служат во флоте.

* * *

Политические перипетии почти не находят отражения на страницах романов Джейн Остин. Это не дань общественному мнению и не следование традиции, это – осознанный выбор. Ее современницы – английские писательницы сестры Бронте, Джордж Элиот и Элизабет Гаскелл – обладали гораздо большим кругозором и более активной жизненной позицией. Среди их героев были фабриканты и рабочие, евреи и священники-расстриги, французские философы-вольнодумцы и женщины, сами зарабатывающие себе на жизнь, на страницах их романов обсуждались самые актуальные вопросы и проблемы эпохи. Не то у Джейн Остин. Она ограничила круг своих героев лишь самой верхушкой английского общества: дворяне-землевладельцы, духовенство, офицеры, изредка чиновники и стряпчие. Даже прислуга, неизменно присутствующая в дворянских домах и игравшая немаловажную роль в жизни их обитателей, почти не персонифицирована на страницах ее романов. Ее герои никогда не бывают в парламенте, не выступают в судах, не объезжают свои земельные владения, разрешая трудности арендаторов. Они лишь танцуют на балах, ездят на воды, наносят друг другу визиты. Такое умолчание очень красноречиво. Кажется, Джейн Остин просто боится говорить о том, что выходит за узкие рамки частной жизни. Более того, она описывает лишь немногие аспекты этой жизни. Героиням Джейн Остин всегда по двадцать лет. Они никогда ничему не учатся, не рожают детей, не нянчатся с младенцами, не воспитывают подросших малышей, не заказывают мясо у мясника, а молоко у молочника, не составляют меню, не ходят на кухню, чтобы снять пробу, не оплачивают счета. Они находятся в бесконечном ожидании – нового бала, нового пикника, нового визита. «И день и ночь до новой встречи». Иногда спрашиваешь себя: о чем они будут говорить со своими мужьями, когда наконец их найдут? Ведь все, что было в их жизни, – только этот поиск.

* * *

Когда роман был закончен, Джейн не только не стала таить его от своей семьи, но и согласилась предложить его издателям. 1 ноября 1797 года отец Джейн Джордж Остин отправляет письмо издателю Кэделлу, в котором предлагает напечатать «за счет автора или каким-то другим способом рукопись романа в трех книгах объемом приблизительно равным „Эвелин“ мисс Берни». Но роман был отвергнут. По всей видимости, издатель даже не открывал его. И снова мы не знаем, насколько была уязвлена гордость автора, сколь глубоко было ее отчаяние, какие усилия она прилагала к тому, чтобы забыть эти глупости и вернуться к роли «самой очаровательной, глупенькой и кокетливой стрекозы и охотницы за женихами», как долго не решалась вернуться к рукописи. Возможно, она, как Элинор, глубоко страдала, ничем не выдавая своих истинных чувств, возможно, ощутила лишь легкую досаду и сразу же утешилась. На мой взгляд, первое вероятнее – даже женщины георгианской Англии не были сделаны из резины. Мы знаем только одно: через шестнадцать лет основательно переработанный роман «Первые впечатления» вышел в свет под названием «Гордость и предубеждение».

Годы молчания

Около 1798 года, закончив «Кэтрин» (будущее «Нортенгерское аббатство»), Джейн Остин замолкает и ничего не пишет до 1811 года. Возможно, неудача с публикацией «Первых впечатлений» все же повлияла на Джейн сильнее, чем она хотела это показать. Она не впала в демонстративное отчаяние и не стала торжественно сжигать неоконченные романы, нет, она спокойно их дописала, – читая их, нельзя заподозрить, что ироничный автор не уверен в себе и своем предназначении, – а затем тихо «сошла на нет», превратилась в обычную провинциальную барышню. Вероятно, она продолжала понемногу шлифовать свои старые романы, но за одним-единственным исключением не бралась за новые.

Что происходит с Джейн Остин и ее семьей в эти годы?

Летом 1798 года Джейн с матерью, отцом и Кассандрой приезжают в Кент в гости к богатому брату Эдварду. Семья Эдварда недавно приобрела поместье Годмершем-парк, которое стало одним из прообразов идеального поместья Пемберли из «Гордости и предубеждения». Это была эпоха, когда ландшафтный садовый стиль, называемый во всем мире английским и воспевающий, в согласии с философией Руссо, все естественное, пришел на смену регулярному. Прежние парки, созданные во французском, или регулярном стиле, поражающие прежде всего роскошью и вычурностью, – например, Версаль – стали считаться образцом дурного вкуса, этому способствовали антифранцузские настроения в стране, ведущей войну с Наполеоном. В описании Пемберли Джейн отдает должное идеалам ландшафтного стиля: «Это было величественное каменное здание, удачно расположенное на склоне гряды лесистых холмов. Протекавший в долине полноводный ручей без заметных искусственных сооружений превращался перед домом в более широкий поток, берега которого не казались излишне строгими или чрезмерно ухоженными. Элизабет была в восторге».

Как и мистер Дарси, Эдвард следил за состоянием угодий, входивших в его манор – земельный участок, окружающий поместье, – за жизнью и работой арендаторов. В одном из писем Джейн упоминается, что «вчера мы провели день а-ля Годмершем: джентльмены на лошадях осматривали ферму Эдварда и вернулись как раз вовремя, чтобы прогуляться по Бентингу вместе с нами». Семья Эдварда увеличивалась с каждым годом: рождались сыновья и дочери. Джейн подружилась с гувернанткой девочек Энн Шарп, от которой будет с нетерпением ждать отзывов на свои романы. И Энн не разочарует ее: все ее рецензии будут продуманы, написаны в самом доброжелательном тоне, но предельно искренни и, вероятно, принесут Джейн немало пользы. Позже жена Эдварда умрет во время своих последних – одиннадцатых по счету родов.

Годмершем-парк располагался в долине широкой реки Стаур, был окружен обширным садом с многочисленными дорожками для прогулок и охотничьими угодьями – корень «парк» в названии поместья как раз и указывал на то, что здесь имелся олений заказник для охоты. С южной стороны дома находились искусственно высаженный лес, называемый Бентинг, и роща с беседкой в виде греческого храма на холме. Джейн описывала его как «Храмовый лес, достойный, не побоюсь сказать, рыцаря Баярда», и рассказывала о том, что они часто гуляли здесь после обеда.

Мода на прогулки на лоне природы пришла вместе с романтизмом. Молодые люди пускались в путь пешком или верхом, чтобы полюбоваться каким-нибудь живописным пейзажем, а заодно, улучив минутку, побыть наедине, в стороне от шумной компании. Многие помолвки и в романах, и в жизни заключались во время подобных прогулок.

Девушки могли отправиться на прогулку и вдвоем: чтобы порисовать, почитать хорошую книгу и, разумеется, посекретничать.

Моцион считался полезным не только для обустройства личной жизни, но и для здоровья. Доктора рекомендовали всем, а особенно женщинам, как можно больше ходить и ездить верхом, чтобы быть всегда в хорошей форме. Мэри Уолстонкрафт в знаменитой книге «В защиту прав женщин» сетует на то, что девочкам не дают играть в подвижные игры вместе с мальчиками, девушкам не позволяют танцевать до упаду и тем самым превращают женщин в хилых и анемичных созданий, щеголяющих своей слабостью. Другая английская феминистка, героиня романа Мэри Энн Хенвей, леди Джон Дарел, герцогиня Дредноут – имя мужа перед ее фамилией говорит о том, что она носит титул благодаря ему, – возмущалась тем, что девочки «заточены в детскую… им редко выпадает случай воспользоваться своими ногами пусть даже для прогулок вокруг их тюремной камеры, если ветер дует с юга, он слишком силен, если с севера – слишком холоден… Их мать выпускает их на улицу лишь на очень короткое время и лишь в самую теплую погоду – несколько дней за весь год». Присцилла Уокефилд, автор «Размышлений о современном положении женщин», полагала, что физические упражнения могли бы помочь женщинам успешнее осуществлять их материнские функции, что женская бездеятельность «приводит к тому, что наше потомство вырастает лишенным мужества и благородной энергии патриотизма».

И все же далеко не все прогулки выглядели благопристойными. Когда в «Гордости и предубеждении» две младших сестры Элизабет отправляются за полторы мили (около трех километров) в небольшой городок, это никого не беспокоит. Но когда сама Элизабет идет три мили (около пяти километров) в одиночестве по полям, спеша на помощь заболевшей сестре, это порождает пересуды в Незерфильд-парке. Лишь Бингли искренне рад видеть Элизабет, поскольку его тоже беспокоит здоровье Джейн, зато его сестры за спиной у гостьи злословят по поводу пятен на подоле ее юбки, провинциальных манер и «способности преодолевать по утрам необыкновенно большие расстояния пешком, словно какая-то дикарка». Что касается мистера Дарси, то «последний испытывал смешанные чувства: он восхищался тем прелестным румянцем, который расцвел на ее лице после долгой прогулки, но сомневался, было ли разумным решение проделать такой долгий путь в одиночестве».

Возможно, описывая «Великий Пеший Переход Элизабет Через Поля Хратфордшира», Джейн вдохновлялась собственным «грязевым походом» – однажды в дождливую ночь с фонарем в руках она так же спешила на помощь жене Джеймса, рожавшей свою первую дочь Анну в соседнем со Стивентоном поместье.

* * *

В 1801 году Джордж Остин-старший передает приход в Стивентоне своему старшему сыну Джеймсу, ставшему к тому времени отцом троих детей – у Анны появился братик, которого назвали Джеймсом в честь отца и деда, и сестренка Каролина. Осенью того же года семейство Остин переезжает в Бат.

Бат считается одним из самых красивых городов Англии, именно благодаря зданиям георгианской эпохи ЮНЕСКО внесла город в список памятников культурного наследия человечества. В 1729–1736 годах Джон Вуд-старший возвел на Куин-Сквер свои первые здания георгианского стиля. Здесь же высится и его шедевр «Цирк», сооруженный по образу римского Колизея. В 1767–1775 годах тот же архитектор построил «Королевский полумесяц» – первый жилой комплекс в Англии, включавший в себя 30 домов, образующих единый фасад в форме полумесяца, – возможно, самая дорогая недвижимость в Бате, и разбил вокруг великолепный городской сад, немедленно ставший фешенебельным местом для прогулок и прославившийся большой коллекцией деревьев и цветов.

Издавна отдыхающих привлекали в Бат купальни, которым город и обязан своим именем. Ежедневно через них проходило (и проходит) свыше 1 млн литров воды при температуре 46,5 °C. Кроме бань, в Бате к услугам отдыхающих были Верхние и Нижние залы для «ассамблей» и танцев, Галерея-бювет, театр, концертный зал – словом, все, что необходимо для знакомств и общения. В залах царил знаменитый Бо Нэш – распорядитель танцев, славившийся своими манерами. Он не только знакомил приезжих юношей и девушек, подбирая пары для танцев, но мог при случае дать необходимую информацию родителям о приданом потенциальной невесты или годовом доходе потенциального жениха. Танцевальные залы Бата были тем местом, где молодые люди могли отточить свои манеры, получить навыки светского общения в непринужденной атмосфере. А поскольку светские правила в Бате соблюдались не так жестко, как в чопорном Лондоне, то молодые нувориши – «новые дворяне», нажившие состояние на торговле, могли без препятствий присоединиться к обществу, к немалой радости родовитых, но безденежных матушек, обремененных необходимостью устроить судьбу своих многочисленных дочек.

Город славился и своими портнихами, модистками и розничными торговцами – ведь сюда приезжали людей посмотреть и себя показать.

Остины поселились на Сидней-плейс, 4, в доме прямо напротив Сидней-гарденз – публичного сада, называемого также «Батским Воксхоллом», с каналом, лабиринтом, тропинками для верховых прогулок, качелями, лужайками для игры в шары, купальнями. Здесь часто устраивались утренние концерты с «открытыми завтраками» и вечерние, с иллюминацией и фейерверками. «Можно будет ходить в Лабиринт каждый день», – планирует Джейн Остин в одном из писем.

Бат – главный город графства Сомерсет в Великобритании. Расположен на реке Эйвон

Третий из знаменитых парков Бата, «Александра-парк» с живописным холмом, с вершины которого можно увидеть весь город, описан в романе «Нортенгерское аббатство». Туда направляется на прогулку героиня романа Кэтрин и ее друзья – Генри Тилни со своей сестрой.

Интересно, что Бат до сих пор является заповедником эпохи Регентства. Многие старинные дома на центральных улицах Бата стали гостиницами, Верхние и Нижние залы открыты для посещения, там проводятся концерты и музыкальные фестивали, в Центре Джейн Остин можно поучаствовать в «Чаепитии с мистером Дарси». Можно даже сыграть свадьбу в старинной церкви в декорациях XVIII–XIX веков и провести здесь медовый месяц.

В 1802 году Джейн и Кассандра провели лето в Стивентоне, Мэнидауне и Кенте, в декабре вернулись в Бат. Во время путешествия произошла еще одна примечательная история, с которой мы уже знакомы. 27-летняя Джейн Остин неожиданно получила предложение руки и сердца от старинного друга семьи 21-летнего Гарриса Бигг-Уивера. Сначала она приняла предложение, но ночью передумала и наутро разорвала помолвку и срочно вернулась вместе с сестрой в Бат. Больше она никогда не помышляла о браке.

В 1803 году издательство «Кросби и К°» купило «Кэтрин». Несколько воспрянув духом, Джейн принялась за новый роман «Уотсоны». Но «Кэтрин» так и не вышел в свет, а «Уотсоны» разонравились Джейн, и она их забросила. Они с Кассандрой снова отправились путешествовать, посетили Рэмсгейт и Лайм. Рэмсгейт, вероятно, не оставил особенных впечатлений, а вот Лайм Джейн полюбила. В своем романе «Доводы рассудка» она так описывает его достопримечательности: «…удивительное расположение города, главная улица, чуть не срывающаяся прямо в воду, дорога на Коб, вьющаяся берегом бухты, в летний сезон весьма оживленной, сам Коб, с древними его чудесами и самомоднейшими нововведениями, с востока отороченный чредой живописных скал, – приковывают взоры странника; и очень странен тот странник, который сразу не пленится окрестностями Лайма и не пожелает получше с ними познакомиться. А дальше – неровный, то вздыбленный, то опадающий Чармут в близком соседстве и особенно укромная тихоструйная его бухта в окружении темных утесов, где, сидя на плоском камне среди песков, вы можете в долгом блаженном покое наблюдать, как то прихлынут, то отхлынут от берега волны; леса веселой деревеньки Верхний Лайм; и, наконец, Пинни с зелеными расщелинами средь романтических глыб, где то лесные дерева, то пышный сад вам говорят о том, как много веков минуло с той поры, когда первый случайный обвал подготовил землю к нынешней ее красоте, которой может она тягаться с прославленными красотами острова Уайта; словом, надобно посещать и посещать эти места, чтобы почувствовать все обаяние Лайма».

* * *

В январе 1805 года в Бате скончался отец Джейн Остин. К естественному горю от потери присоединились финансовые неприятности: семья, а точнее, мать и две незамужние дочери оказались в весьма стесненных обстоятельствах, батский дом стал слишком дорогим для них. В 1807 году женщины семейства Остин переезжают в Саутхэмптон, живут на «материальную помощь», которую выделяют братья и приемная мать Эдварда – миссис Найт. Вокруг их городского дома миссис Остин тем не менее посадила маленький садик: кусты роз, смородина, крыжовник, малина и жасмин для Джейн, которая обожала его. «Я никак не могу без жасмина», – пишет она и вспоминает строки из любимого стихотворения Каупера, в котором измученный путник попадает в чудесный сад, где «жасмин был словно перламутр». «Мы слышали, что многие завидуют нам с нашим домом и что сад тут – лучший в городе», – хвастается она в письме к Кассандре. Вплотную к дому подходила старинная городская стена, куда было легко подняться, – еще одно хорошее место для прогулок. Рядом жил Фрэнсис со своей женой, в девичестве Мэри Гибсон, и малышкой-дочерью. В гости приезжали Эдвард и Генри с семьями. Энергичный Генри оставил службу и занялся организацией собственного банка.

В 1809 году умирает жена Эдварда, и он дарит матери и сестрам одно из своих земельных владений – небольшой дом в Чотэне (Хэмпшир). По-видимому, Джейн и Кассандре снова приходится постоянно ощущать уколы, наносимые их гордости, – они находятся практически на иждивении своих братьев, живут в чужом и очень скромном доме, на чужие, и тоже небольшие, пожертвования. Да и этот дом им достался только после смерти богатой невестки – вероятно, она не позволяла Эдварду проявлять щедрость по отношению к своему семейству.

Чоттэн-коттедж, где ныне расположен музей Джейн Остин, – небольшой дом, окруженный фруктовыми деревьями: яблони, сливы и персики, со множеством тенистых аллей. Один из племянников Джейн в своих мемуарах специально отмечает, что «женщинам было достаточно места для моциона». Кассандра-старшая снова разбила огород, посадила картофель, помидоры, крыжовник, смородину и клубнику, развела индеек и кур. Кассандра-младшая устроила пчельник. Они наняли кухарку. Покупки совершали в магазинах соседнего маленького городка – Алтона.

Вместе с Остинами жила Марта Тэйлор, незамужняя сестра жены Джорджа. Благодаря ее «кулинарной книге», в которую она записывала рецепты и полезные советы, мы можем представить себе повседневную жизнь семейства Остинов. Например, миссис Остин страдала желудочными расстройствами, похоже, на нервной почве, и лечилась чаем из одуванчиков. А Джейн любила домашнее вино из апельсинов. К обеду, который теперь происходил в пять часов пополудни, как и у Найтов, подавали рисовый и говяжий пудинг, яблочный пирог, шею барашка. Женщины лакомились дичью, которую присылал Эдвард из своего поместья и Фаулы, жившие в Беркшире и не забывавшие Кассандру. Джейн в ответ одаривала их морской рыбой. Джеймс присылал из Стивентона свинину, ветчину и маринованные огурцы. Уже после смерти Джейн в 1828 году Марта стала второй женой ее брата Фрэнсиса.

Рядом с Чоттэн-коттеджем располагался Чоттэн-хаус, еще одно поместье, принадлежащее Найтам, с роскошным садом. Сейчас там находится библиотека и центр изучения биографий женщин-писательниц.

Хозяйки Чоттэн-коттеджа часто и подогу жили в Годмершем-парке, где Джейн радовала огромная библиотека: там она могла спокойно работать. Но ее манила не только работа. В 1808 году Джейн пишет Кассандре из Годмершем-парка: «Я буду есть мороженое и пить французское вино, позабыв о вульгарной экономии».

Воплощение низкопоклонства, помпезности и чванства

Джейн Остин и одного из героев – мистера Коллинза связывают особые отношения. Если критик хочет показать читателям, что заметил в романе еще кого-то помимо мистера Дарси и Элизабет, он выхватывает из толпы персонажей именно мистера Коллинза и предъявляет его читателю как особый деликатес – нечто вроде оливки, нашпигованной чесноком, – вкус мерзкий, но изысканный.

«Интересно, что имя Коллинз стало нарицательным в английском языке, так же как имя Домби или Пиквик. Коллинз – это напыщенность, помпезность, низкопоклонство, упоение титулом и положением. Существует даже выражение „Не sent me a Collins“ (он послал мне „коллинза“), где „Collins“, по принципу метонимии, означает письма того типа, которые мистер Коллинз был такой мастер писать», – рассказывает Нина Демурова.

«Мистер Коллинз в „Гордости и предубеждении“ – воплощение низкопоклонства, помпезности, чванства», – пишет Екатерина Гениева.

«А что до мистера Коллинза, кто не знавал, даже в наши дни, мужчин, наделенных этой смесью подхалимства и напыщенности?» – вторит им Сомерсет Моэм.

Итак, Коллинз – символ напыщенности, помпезности, чванства, низкопоклонства, подхалимства, упоения титулом и положением.

По-видимому, Джейн Остин пришлось немало претерпеть из за такого несимпатичного героя в сане священника: «Современники живо реагировали на сатирическую остроту этих образов. Джейн Остин неоднократно упрекали в том, что священники в ее романах предстают в большинстве случаев как себялюбцы и снобы. Друзья ее отца и брата решительно не одобряли такой сатиры, а одна из современниц, как передают биографы, заметила, что „не следует в подобные времена создавать таких священников, как мистер Коллинз или мистер Элтон“. Замечание весьма знаменательное: „подобные времена“ – это начало века, время революционных потрясений на континенте и в самой Англии. Сатира Остин приобретала на этом фоне особую остроту», – пишет Нина Демурова. Вспомним, что именно образ священника стал темой для переписки между Остин и секретарем принца-регента. Регент просил вывести в следующем романе какого-нибудь симпатичного священника, Джейн Остин категорически отказалась: «Я чрезвычайно польщена тем, что вы считаете меня способной нарисовать образ священника, подобный тому, который вы набросали в своем письме от 16 ноября. Но, уверяю вас, вы ошибаетесь. В моих силах показать комические характеры, но показать хороших, добрых, просвещенных людей выше моих сил. Речь такого человека должна была бы временами касаться науки и философии, о которых я не знаю решительно ничего… Каково бы ни было мое тщеславие, могу похвастаться, что я являюсь самой необразованной и непросвещенной женщиной из тех, кто когда-либо осмеливался взяться за перо». При этом стоит вспомнить, что отец и брат Остин были священниками. причем прекрасно образованными и, судя по всему, именно «хорошими, добрыми и просвещенными». Почему же она была так пристрастна к сословию, о которого сама вела свое происхождение?

* * *

Если бы мы с вами задались целью найти «не смешного» священника в английской литературе, мы взяли бы на себя тяжелую и неблагодарную работу. Добрые, честные, общественно полезные священники там еще попадаются, но не смешных практически нет.

Одним из самых прославленный священников георгианской Англии был Векфильдский священник – пастор Примроз, герой романа Оливера Голдсмита. (Роман написан в 1762 году и опубликован в 1766-м.) Пастор Примроз – отец шестерых детей и владелец прихода, приносящего ему ежегодный доход в 35 фунтов. Оба эти факта являются источниками, подпитывающими его гордость, поскольку он считает, что «честный человек, вступивший в брак и описавший многочисленное семейство, приносит в тысячу раз больше пользы, чем тот, кто, пожелав остаться холостым, только и знает, что болтать о благе человечества», а доход жертвует на пользу вдов и сирот, так как сам обладает состоянием достаточным для того, чтобы его семья не знала нужды. (В начале XIX века средний доход приходского священника будет составлять 200–900 фунтов стерлингов, доход архиепископа около 15 000 фунтов стерлингов.)

Счастливую жизнь семейства омрачают лишь мелкие неприятности: «То школьники заберутся в мой фруктовый сад, то жена припасет сладкую подливку к пудингу, а кошки или дети возьмут да и полакомятся ею без спросу. Иной раз помещик заснет в самом трогательном месте моей проповеди, а то, глядишь, его супруга, повстречавшись и церкви с моей, ответит на ее любезное приветствие едва приметным поклоном».

Каковы взгляды на любовь и брак столь ответственного и чадолюбивого священника? «В выборе жены я поступил точно так же, как поступила она, когда выбирала себе материю на подвенечный наряд: я искал добротности, не прельщаясь поверхностным лоском. И надо сказать, что жена мне досталась кроткая и домовитая. К тому же, не в пример лучшим нашим деревенским девицам, она оказалась на редкость ученой – любую книжку осилит, если в ней не попадаются чересчур уж длинные слова, – что же до варений, да солений, да всяческой стряпни, так тут уж никому за ней не угнаться!» Вероятно, столь удачный выбор привел пастора к мысли о том, что священник англиканской церкви после смерти первой жены не должен вступать в брак вторично. «Я и сам выпустил несколько трактатов, посвященных этому предмету; правда, никто их не покупал, и они так и остались лежать у книгопродавца, но зато я утешался мыслью, что мои творения доступны одним лишь избранным счастливцам. Кое-кто из моих друзей называл это моей слабостью – бедняги, разве просиживали они, подобно мне, долгие часы, размышляя о сем предмете? Я же чем больше думал о нем, тем больше постигал всю его важность. Следуя своим принципам, я даже пошел несколько дальше самого Уистона. Так, он, потеряв жену, приказал вырезать на ее могильном камне надпись, гласящую, что под ним покоится тело единственной жены Уильяма Уистона; а я при живой жене заказал ей эпитафию, где превозношу благоразумие, бережливость и смирение, не покидавшие ее до самой смерти; красиво переписанная и вправленная в изящную рамку, она висела у нас над камином и отвечала нескольким весьма полезным целям одновременно: напоминала жене о ее долге, указывала на мою верность ей, вызывала в ней желание заслужить добрую славу и вместе с тем не давала забывать о бренности человеческой жизни». Его приверженность идее единобрачия священников едва не разрушила счастье его старшего сына, ибо юноша влюбился в дочь «одного духовного лица… облаченного высоким саном», а духовное лицо «в ту самую пору задумал жениться в четвертый раз!», в результате чего долгожданный брак едва не расстроился.

Однако, как оказалось, несогласие с будущим тестем было лишь первой и незначительной неприятностью. Вскоре доброму пастору предстояло лишиться сначала денег, а потом и всего, чем он дорожил. Деньги он потерял, вложив их в торговую компанию. После погашения долгов семейство было вынуждено покинуть свой прежний дом и перебраться в другой приход «стоимостью» 15 фунтов в год. Поскольку теперь «приходские деньги» стали основным источником дохода для всей семьи, им пришлось сильно ужаться в средствах. А потом начинаются и настоящие беды – старшая дочь священника приглянулась новому помещику, и отец поначалу не препятствовал этому роману, так как эти отношения льстили его тщеславию и представлялись благоприятной возможностью для того, чтобы избавиться от нужды и снова зажить на широкую ногу. Но помещик оказался отъявленным мерзавцем, он обманом увозит ее в Лондон, а добившись своего, наотрез отказывается жениться. Вскоре и вся семья священника стараниями того же жестокого помещика попадает в тюрьму. Однако пастор не падает духом, не без успеха пытается исправить тюремные нравы, а потом справедливость торжествует самым неожиданным образом.

Пастор Примроз – герой волне положительный. Брошюрки о единобрачии, эпитафия собственной жене, некоторое тщеславие и обеспокоенность мнением помещика – всего лишь милые чудачества, которые делают его образ более объемным и симпатичным читателю (однако те же недостатки ни Остин, ни ее читатели не собираются прощать мистеру Коллинзу). Не менее забавен и симпатичен священник Иорик из романа Лоуренса Стерна «Жизнь и мнения Тристама Шенди». Однако в английской литературе XVIII и XIX века было вполне достаточно гораздо менее симпатичных священников. Вот, например, мистер Тваком – из романа Генри Филдинга «История Тома Джонса, найденыша» – учитель того самого Тома Джонса. «Тваком… утверждал, что разум человеческий после грехопадения есть лишь вертеп беззакония, очищаемый и искупаемый только благодатью». Воплощая эту идею на практике, он постоянно требует выпороть как следует своего воспитанника, даже не пытаясь разобраться, насколько в самом деле велика его вина.

Мистер Кроули – священник из «Ярмарки тщеславия» Теккерея – человек совсем иного склада, но он не менее неприятен.

«Его преподобие Бьют Кроули, рослый, статный весельчак, носивший широкополую пасторскую шляпу, пользовался несравненно большей популярностью в своем графстве, чем его брат баронет. В свое время он был загребным в команде Крайст-черча, своего колледжа, и укладывал лучших боксеров города. Пристрастие к боксу и атлетическим упражнениям он сохранил и впоследствии: на двадцать миль кругом ни одного боя не обходилось без его присутствия. Он не пропускал ни скачек, ни рысистых испытаний, ни лодочных гонок, ни балов, пи выборов, ни парадных обедов, ни просто хороших обедов по всему графству и всегда находил способ побывать на них. Гнедую кобылу пастора и фонари его шарабана можно было встретить за десятки миль от пасторского дома, торопился ли он на званый обед к Фадлстону, или к Роксби, или к знатным лордам графства, со всеми ними он был на дружеской ноге. У него был отличный голос, он певал: „Южный ветер тучи погоняет…“ и лихо гикал в хоре под общие аплодисменты. Он выезжал на псовую охоту в куртке цвета „перца с солью“ и считался одним из лучших рыболовов в графстве.

Уильям Мейкпис Теккерей (1811–1863) – английский писатель-сатирик, мастер реалистического романа.

«Никогда не обнаруживайте чувств, которые могут поставить вас в тягостное положение, и не давайте никаких обещаний, которые вы в нужную минуту не могли бы взять обратно» (Уильям Теккерей «Ярмарка тщеславия»)

Миссис Кроули, супруга пастора, была пребойкая маленькая дама, сочинявшая проповеди для этого достойного священнослужителя. Питая склонность к домохозяйству и проводя время по большей части в кругу своих дочерей, она правила в пасторской усадьбе полновластно, мудро предоставляя супругу свободу делать за стенами дома все, что ему угодно. Он мог приезжать и уезжать, когда ему хотелось, и обедать в гостях, сколько вздумается, потому что миссис Кроули была женщиной экономной и знала цену портвейна. С тех самых пор, как миссис Бьют прибрала к рукам молодого священника Королевского Кроули (она была хорошего рода – дочь покойного подполковника Гектора Мак-Тевиша; они с братом ставили на Бьюта и выиграли ставку на харрогейтских скачках), она была для него разумной и рачительной женой. Впрочем, несмотря на все ее старания, он не вылезал из долгов. Ему пришлось по меньшей мере десять лет выплачивать долги по студенческим векселям, выданным еще при жизни отца. В 179… году, едва освободясь от этого бремени, он поставил сто против одного (из двадцати фунтов) против „Кенгуру“, победителя на дерби. Пришлось пастору занять денег под разорительные проценты, и с тех пор он бился как рыба об лед. Сестра иногда выручала его сотней фунтов, но, конечно, он возлагал все свои надежды на ее смерть – когда „Матильда, черт ее побери, – говаривал он, – должна будет оставить мне половину своих денег!“».

Целый церковный паноптикум изображают Чарльз Диккенс в «Очерках Боза» и Энтони Троллоп в цикле романов «Барчестерские хроники». Достойный во всех отношениях священник появляется в «Севере и Юге» Элизабет Гаскелл, но появляется лишь для того, чтобы тут же порвать с англиканской церковью. Другое положительное во всех отношениях духовное лицо английской литературы – небезызвестный патер Браун, но он, как назло, католик.

На этом фоне образ мистера Коллинза выглядит скорее данью традиции, чем смелым новаторством. Возможно, у Джейн Остин и не было особых причин не любить английских священников, просто ей нужен был смешной персонаж, чтобы оживить повествование.

* * *

Нам остается обратить внимание еще на один момент. По словам Джейн Остин, и мистеру Коллинзу, и леди Кэтрин присуща гордость, точно так же, как Дарси или Элизабет. Но это гордость своим положением, которое они получили по воле обстоятельств, а никак не гордость собственными достижениями, собственной личностью, плодами самовоспитания. В этом смысле ни мистеру Коллинзу, ни леди Кэтрин совершенно нечего предъявить на суд читателя. Они оба – объекты, а не субъекты, люди, принимающие подарки судьбы, а не добивающиеся чего-то собственным трудом. Возможно, именно поэтому Джейн Остин так их не любит.

Зрелое творчество, слава, принц и смерть

В 1811 году происходит сразу два чуда. Во-первых, после семилетнего отсутствия возвращается из Северной Америки с юной женой и двумя дочерьми самый младший брат Джейн, Чарльз, обожавший ее романы. И, словно подарок к его возвращению, в издательстве Т. Эджертона выходит «Чувство и чувствительность» («Сочинение дамы»). Джейн не поставила на книге своего имени, за издание заплатили Генри и Элиза.

Отзывы весьма благосклонные. Даже шестнадцатилетняя наследница престола принцесса Шарлотта считает, что «наши с Марианной характеры очень похожи, хотя я, разумеется, не так хороша»… И Джейн Остин тут же берется за новый роман – «Мэнсфилд-парк».

Более чем десятилетнее молчание не прошло для Джейн Остин даром. Кажется, она растеряла кураж, утратила веру в себя, и «Мэнсфилд-парк» больше похож не на «Историю Тома Джонса» Филдинга и не на «Тристрама Шенди» Стерна, а на «Векфильдского священника» Голдсмита – он очень нравоучителен, порой до приторности. «В „Мэнсфилд-парке“ герой и героиня, Фанни и Эдмунд, невыносимые ханжи, и все мое сочувствие достается бессовестным, развеселым и чудесным Генри и Мэри Крофордам», – пишет Моэм, и я не могу с ним не согласиться. Джейн как будто решила «подстроиться», «прогнуться под изменчивый мир» и написать роман «как надо». Результат закономерен. Но назвать «Мэнсфилд-парк» полным провалом тоже нельзя – Джейн Остин все же не смогла удержаться и выпустила на страницы романа «развеселых и чудесных», хотя и весьма безнравственных и эгоистичных Крофордов.

* * *

В 1813 году Джейн отправляется в Лондон вместе с недавно овдовевшим Генри. До этого она уже бывала там проездом несколько раз, а в 1811 году гуляла в Кенсингтонском парке вместе с Генри. Она посещает портретную галерею и находит там портрет миссис Джейн Бингли: «Точь-в-точь она, фигурой, лицом, чертами и милым выражением, сложно вообразить большую похожесть. На ней белое платье с зелеными украшениями, и это подтверждает мои прежние догадки, что зеленый – ее любимый цвет. Осмелюсь предположить, что миссис Д. будет в желтом». Но в галерее нет портрета, похожего на миссис Дарси, и Джейн находит этому объяснение: «Думаю, мистер Д. слишком высоко ценит любое ее изображение, чтобы выставлять его напоказ. Воображаю его чувства – смесь любви, гордости и нежности».

Она покупает веджвудский фарфор и чай в магазине Твайлинга, ткани и украшения для шляп, заказывает платья у лондонских портних – теперь она может себе это позволить, – посещает театр. За покупками отправляется в коляске Генри, которую хвалит в письме Кассандре: «До чего же удобен экипаж Генри, особенно для его друзей!» – и сознается: «У меня даже возникло ощущение, что я по праву распоряжаюсь роскошным экипажем, в котором разъезжаю по Лондону».

Тем временем «Чувство и чувствительность» продается очень хорошо. Вдохновленный успехом, Т. Эджертон покупает «Гордость и предубеждение», бывшие «Первые впечатления», и издает их в ноябре 1813 с подзаголовком «сочинение автора „Чувства и чувствительности“». За первый роман Джейн получает 140 фунтов, за второй – 110, при том что ее обычные расходы за год составляли около 50 фунтов. И хотя никто не знает имени автора («Ее старший брат Джеймс не сказал даже сыну, в то время школьнику, что книги, которые он читал с таким восторгом, написала его тетя Джейн», – пишет Сомерсет Моэм), это уже слава.

И слава позволяет Джейн Остин вернуться к уровню «Гордости и предубеждения» и пойти дальше. В 1814–1815 годах она пишет «Эмму», один из лучших своих романов, и сразу же начинает работу над «Эллиотами», которые при издании получили название «Доводы рассудка».

Меж тем в издательстве Т. Эджертона выходит «Мэнсфилд-парк», «Сочинение автора „Чувства и чувствительности“ и „Гордости и предубеждения“», затем в издательстве Д. Мэррея выходит «Эмма», «Сочинение автора „Чувства и чувствительности“, „Гордости и предубеждения“ и пр. и пр.». В Париже издан первый перевод «Чувства и чувствительности» на французский язык.

* * *

Зимой 1815 года Джейн Остин снова гостит в Лондоне, на этот раз у Эдварда. И тут слава «настигает» ее. Она получает разрешение принца-регента посвящать ему будущие романы.

Георг III впал в безумие в 1811 году, и вплоть до его смерти в 1820 году Великобританией управлял регент – принц Уэльский, который в 1820 году стал Георгом IV. Период его правления носит название «период Регентства».

Принц-регент действительно очень любил романы Остин и держал собрание ее сочинений в каждом своем дворце. Но Джейн Остин не любила принца-регента. Она не могла простить ему скандального разъезда с законной женой Каролиной Брауншвейгской, репутации бесшабашного гуляки и бессердечного обращения с дочерью Шарлоттой, которым возмущалась вся Англия.

Она ответила на письмо через четыре месяца и осторожно спросила секретаря регента, можно ли обойтись без посвящений. Ей дали понять, что посвящение строго обязательно. И тогда на первой странице «Эммы» появились следующие слова: «Его Королевскому Высочеству Принцу-Регенту с разрешения Его Королевского Высочества труд этот с уважением посвящает Его Королевского Высочества послушный и скромный слуга, Автор».

Вскоре Джейн Остин получила от секретаря регента Дж. С. Кларка письмо, в котором он просил в следующем романе немного потрудиться на идеологической ниве и создать положительный образ священника. Джейн Остин отвечала в стиле Элизабет Беннет – скромно, но со сдержанной гордостью: «Я чрезвычайно польщена тем, что вы считаете меня способной нарисовать образ священника, подобный тому, который вы набросали в своем письме от 16 ноября. Но, уверяю вас, вы ошибаетесь. В моих силах показать комические характеры, но показать хороших, добрых, просвещенных людей выше моих сил. Речь такого человека должна была бы временами касаться науки и философии, о которых я не знаю решительно ничего… Каково бы ни было мое тщеславие, могу похвастаться, что я являюсь самой необразованной и непросвещенной женщиной из тех, кто когда-либо осмеливался взяться за перо».

В марте 1816 года Дж. С. Кларк предпринял еще одну попытку – предложил Джейн Остин написать исторический роман, прославляющий деяния Саксен-Кобургского дома, с которым собирался породниться принц-регент. И снова получил вежливый, но непреклонный ответ: «Я не сомневаюсь в том, что исторический роман… гораздо более способствовал бы моему обогащению и прославлению, чем те картины семейной жизни в деревне, которыми я занимаюсь. Однако я так же не способна написать исторический роман, как и эпическую поэму. Я не могу себе представить, чтобы я всерьез принялась за серьезный роман – разве что этого требовало бы спасение моей жизни! И если бы мне предписано было ни разу не облегчить свою душу смехом над собой или другими, я уверена, что меня повесили бы раньше, чем я успела бы кончить первую главу».

И если в этом ответе можно расслышать смирение, то, конечно же, то самое смирение, которое паче гордости.

* * *

В марте 1816 года выходит очередной номер «Куотерли ревью» со статьей Вальтера Скотта об «Эмме».

«Таков несложный сюжет истории, которую мы читаем с удовольствием, если не с глубоким интересом, и к которой, быть может, захотим вернуться скорее, чем к одному из тех произведений, где внимание приковано к сюжету во время первого чтения благодаря сильно возбужденному любопытству», – пишет Вальтер Скотт, на которого Джейн Остин в свое время полушутливо негодовала – зачем-де такой превосходный поэт принялся за романы и начал отбивать хлеб у бедных прозаиков.

«Знание жизни и особый такт в изображении характеров, которые читатель не может не узнать, чем-то напоминают нам достоинства фламандской школы живописи, – продолжает Скотт. – Сюжеты редко бывают изысканными и, разумеется, никогда – грандиозными, но они выписаны близко к природе и с точностью, восхищающей читателя… В целом стиль этого автора так же напоминает романы сентиментального или романтического свойства, как поля, коттеджи и луга – ухоженные угодья роскошного особняка или суровую величавость горного ландшафта. Они не столь пленительны, как первые, и не столь грандиозны, как второй, но они доставляют тем, кто часто их посещает, радость, не идущую вразрез с опытом повседневной жизни, и – что еще важнее – юный путник может возвратиться после такой прогулки к обыденным занятиям, не рискуя потерять голову при воспоминании о местах, по которым он блуждал».

В том же году выходит второе издание «Мэнсфилд-парка». «Гордость и предубеждение», «Эмму» и «Мэнсфилд-парк» переводят на французский язык и издают в Париже.

Обстоятельства складываются для семьи Остинов не лучшим образом. Банк Генри терпит крах, и они теряют свои сбережения. Генри решает избрать карьеру священника и получает Чоттэнский приход, доход от которого позволяет ему свести концы с концами. Корабль, на котором плавал недавно овдовевший Чарльз, затонул, и Чарльз теперь едва может обеспечить собственных дочерей. Кроме того, соседи начинают с Эдвардом одну из бесконечных английских тяжб за право владения Чоттэн-лодж и Чоттэн-коттеджем, и над миссис Остин с дочерьми нависает угроза лишиться и этого пристанища.

Джейн Остин уже больна. У нее недостаточность коры надпочечников – возможно, следствие тяжелой простуды, возможно – проявление скрыто протекающего туберкулеза. Симптомы: стремительное похудание, нарастающая слабость, падение давления, тошнота, отвращение к еде. Впрочем, некоторые современные врачи считают, что Джейн страдала от лимфомы. Она спешит дописать свой последний роман «Эллиоты», позже вышедший под названием «Доводы рассудка» и рассказывающий о девушке, в юности отказавшейся от своего счастья и с большим трудом обретшей его в зрелые годы.

В 1817 году Джейн переезжает в Винчестер в поисках лучших врачей. Но все тщетно. Недостаточность коры надпочечников научатся распознавать и лечить не раньше, чем через сто лет. Джейн Остин начинает новый роман «Сандитон», но ее силы тают с каждым днем.

18 июля Джейн Остин скончалась в Винчестере. «Нортенгернское аббатство» и «Доводы рассудка» были опубликованы после ее смерти ее сестрой Кассандрой.

Жизнь идей

В романе «Гордость и предубеждение» Элизабет говорит о чрезмерно заносчивом мистере Дарси: «Мне было бы нетрудно простить ему его гордость, если бы он не оскорбил мою». Что означает эта фраза на самом деле? «Я прощу ему его самолюбие, если он не будет задевать моего»? Или «я прощу ему его гордыню и тщеславие, если он будет уважать мое чувство собственного достоинства»? А может быть, «я признаю, что мистер Дарси вправе гордиться своим богатством и знатностью, но и он должен признать, что у меня, бедной и нетитулованной дворянки, могут быть свои основания для гордости, что не только он, но и любой человек вправе гордиться собой»?

На этот вопрос раз за разом пытаются ответить авторы экранизаций Джейн Остин и биографических фильмов о ней. Жизни самой Остин посвящены фильмы «Становясь Джейн» и «Мисс Остин сожалеет», которые тем или иным образом трактуют несостоявшийся роман Остин с Томасом Лефроем и ее выбор стать писательницей.

С экранизациями больше всего повезло «Гордости и предубеждению». Первой был британский телесериал 1938 года, затем черно-белый фильм 1940 года, созданный американским кинорежиссером Робертом З. Леонардом с Лоуренсом Оливье в роли мистера Дарси и Грир Гарсон в роли Элизабет Беннет. Действие романа было перенесено в викторианскую эпоху, сюжет несколько изменен. По мотивам романа выходили несколько телесериалов. Эталонной считается экранизация 1995 года с Колином Фертом и Дженнифер Или в главных ролях (режиссер Саймон Лэнгтон). Напротив, экранизация 2005 года, где Элизабет Беннет играет Кира Найтли, а роль Дарси досталась Мэтью Макфейдену, вызвала множество упреков в анахронизмах и отступлении не только от буквы, но и от духа романа. Не помогли даже заявления Киры о том, что она всегда мечтала сыграть Элизабет Беннет, считает себя реинкарнацией героини Остин и часто видит сны о ней.

Экранизация «Чувства и чувствительности» вышла в том же 1995 году и имела большой успех. Сценарист Эмма Томпсон, по ее словам, работала над фильмом много лет. Режиссером стал китаец Энг Ли («Крадущийся тигр, затаившийся дракон», «Горбатая гора», «Жизнь Пи»), главные роли сыграли Харриэт Уолтер и Кейт Уинслет.

«Нортенгерское аббатство» экранизировалось дважды – в 1986 году (режиссер Джайлз Фостер, в главных ролях Кэтрин Шлезингер и Питер Фёрт) и в 2007 году (режиссер Джон Джонс, в главных ролях Джон Джеймс Филд и Фелисити Джонс).

«Мэнсфилд-парк» экранизировался трижды. Первый «Мэнсфилд-парк» вышел в 1983 году (режиссер Дэвид Джайлз, в ролях Сильвестра Ле Тузель и Николас Фаррелл), второй – в 1999 году (режиссер Патриция Розема, в ролях австралийка Фрэнсис О’Коннор и Джонни Ли Миллер), третий – в 2007 году (режиссер Иэн Макдональд, в главных ролях Билли Пайпер и Блэйк Ритсон).

Множество экранизаций существует у «Эммы». Фильмы по этому роману снимались в 1932 и 1948 годах (Эмма – Джуди Кэмпбел), в 1960 году (Эмма – Диана Фэйрфакс), в 1972 году (Эмма – Доран Годвин). Ярким событием стала «Эмма» 1996 года с Гвинет Пэлтроу, в том же году вышел телесериал, где роль Эммы сыграла Кейт Бекинсэйл. Самая свежая экранизация относится к 2009 году (Эмма – Ромола Гарай).

Экранизации по «Доводам рассудка» снимались четыре раза: в 1960 (Энн – Дафна Слейтер), 1971 (Энн – Энн Фирбенк), 1995 (Энн – Аманда Рут) и 2007 годах (Энн – Салли Хоукинс).

* * *

И по сей день в Англии роман Джейн Остин «Гордость и предубеждение» занимает первое место в списке самых популярных женских романов за последние сто лет. Этот роман, впервые вышедший в свет без малого сто лет назад, до сих пор, по-видимому, остается весьма актуальным чтением. Доказательство тому – количество не только экранизаций, но и книг и фильмов, созданных по мотивам романа. Одним из таких «зависимых произведений» является, к примеру, «Дневник Бриджит Джонс» – главного героя зовут Марк Дарси, и большая часть сюжета всячески варьирует и пародирует темы из романа Джейн Остин. Другим – индийский мюзикл «Невеста и предубеждение», где Беннеты оказываются почтенной индийской семьей, а Марк Дарси – английским миллионером, который приезжает в Гоа, чтобы построить элитный отель. Третьим – американская комедия, без всякого лукавства озаглавленная «Гордость и предубеждение», где действие романа перенесено в современный американский колледж, Элизабет играет на бильярде, Бингли обожает гоночные автомобили, а Лидия в финале бросает Уикхема и становится звездой ток-шоу.

Томас Ланглуа Лефрой (1776–1869) – ирландский политик и судья.

В 1796 году у Лефроя был краткий роман с Джейн Остин, упомянутый в нескольких ее письмах. Однажды Лефрой признался племяннику Остин, что любил Джейн, но это была «детская любовь». В 1799 году он вступил в брак с Мэри Пол, от которой у него было восемь детей. Джейн Остин так и не вышла замуж

Судьба наследия Остин в современной Америке становится сюжетом фильма «Джейн Остин на Манхеттене» (1980), романа «Книжный клуб любителей Джейн Остин» Карен Джой Фаулер, по которому позже был снят фильм «Жизнь по Джейн Остин», и фильма 1998 года «Вам письмо» с Мэг Райан и Томом Хэнксом. Забавный поворот событий происходит в сериале «Затерянная в Остин», где героиня меняется местами с Элизабет Беннет: она отправляется из XXI века в георгианскую Англию, а Элизабет не без успеха осваивается в современном Лондоне.

У Джейн Остин существует большое количество поклонников как в Англии, так и по всему миру, в том числе и в России, и они написали множество продолжений, приквелов и переложений, часть из которых были опубликованы, а часть можно прочесть на соответствующих сайтах в интернете.

Интересным продолжением «Гордости и предубеждения» является роман автора «Поющих в терновнике» Колин Маккалоу «Независимость мисс Мэри Беннет», в которой герои романа оказываются в викторианской эпохе и приспосабливаются к новым ценностям и новым вызовам времени. Хотя читатели отмечают, что персонажи напоминают героев «Гордости и предубеждения» в основном именами. Это – иные люди с иными характерами.

В фантастической повести Джона Кэссэла «Гордость и Прометей» Мэри Беннет встречается с Виктором Франкенштейном. При этом автору удалось сохранить верность первоисточникам, что делает произведение интересным даже для тех, кто не очень любит фантастику. Чего не скажешь о романах «Гордость и предубеждение и зомби» Сета Грэм-Смита и «Чувство и чувствительность и морские чудовища» Бена Уинтерса. Чтобы насладиться ими, нужно по-настоящему любить романы о монстрах и морских чудовищах.

* * *

Есть трогательная история о том, как Джейн писала в общей гостиной и запрещала смазывать петли на двери – заслышав скрип, она прятала исписанные листки, прежде чем кто-то входил. Естественно нежелание автора показывать кому-нибудь недоделанную работу, естественно нежелание автора, как и любого честного труженика, чтобы кто-то вторгался в рабочий процесс с необдуманными замечаниями и с вопросами, на которые автор пока сам не знает ответа. Текст, находящийся в работе, подобен нежной молодой коже на ране, что еще сочится сукровицей. Не нужно ее трогать раньше времени, надо дать ей засохнуть, затвердеть, обрести эластичность.

Закончив роман, Джейн охотно читала его родне, и семья еще долго обсуждала новых героев: на кого из знакомых они похожи, насколько правдоподобна рассказанная Джейн история. Кстати, в романах Остин вы не найдете сцен, когда мужчины разговаривают наедине, без дам. Поскольку писательница не имела представления о том, как ведут себя мужчины, когда остаются одни, то не считала себя вправе писать об этом.

У Джейн Остин не было своего дохода– в Англии женщинам позволили иметь собственность только в 1880 году. Мы уже знаем, что она не имела прав на дом, в котором жила, – он принадлежал отцу, а после его смерти – братьям. Но она никогда не пыталась зарабатывать деньги литературным трудом. Тогда для чего она писала? Или хотя бы для кого? Для сестры, братьев и отца? Может быть. Для себя самой? Может быть. Для некоего гипотетического мистера Дарси, который являлся к ней в мечтах? Может быть. Для некоего гипотетического читателя, о котором она, вероятно, имела еще более смутные представления, чем о мистере Дарси? Тоже может быть.

* * *

На каком же языке она говорила с этим гипотетическим читателем? На самом простом, повседневном.

В произведениях, написанных в модном тогда стиле сентиментализма, объяснение героя и героини выглядело приблизительно так: «и долго скрываемое чувство наконец излилось в нежном признании». Даже у насмешника Филдинга, любимца Джейн Остин, когда дело доходит до любовных признаний, положительные герои решительно встают на котурны. Вот соответствующий кусочек из «Истории Тома Джонса, найденыша».

«– Я и без того уже слишком многим вам обязана, вы, конечно, это знаете, – сказала Софья, устремив на него долгий и нежный взгляд, потом со страдальчески исказившимся лицом воскликнула: – Ах, мистер Джонс, зачем спасли вы мою жизнь? Смерть моя принесла бы нам обоим больше счастья!

– Принесла бы больше счастья! – воскликнул Джонс. – Мне легче было бы умереть на дыбе, на колесе, чем перенести… вашу… не могу даже вымолвить этого страшного слова! Для кого же я живу, как не для вас».

Далее следуют без малого две страницы нежных и пылких восклицаний; когда же они наконец иссякли, «влюбленные замолчали и стояли, трепещущие».

Вы, я думаю, уже догадались, что не найдете ничего подобного в романах Остин. Она никогда не скажет, что «чувства Бингли излились в нежном признании», хотя, разумеется, в конце концов они все же излились и именно в нежном признании; она никогда не напишет, что Элизабет и Дарси «замолчали и стояли, трепещущие», хотя, скорее всего, именно так они и стояли. В своей сдержанности Джейн Остин была похожа на своих любимых героинь: Элинор, Джейн, Элизабет. Вероятно, она не уступала им и в «силе чувств». А то, что, несмотря на всю сдержанность и «уравновешенность характера», она умела глубоко взволновать нас с вами, и делает ее одной из лучших женщин-писательниц, да что там мелочиться, одним из лучших английских писателей, «чьи книги бессмертны».

В счастливом ожидании

Солнечным и жарким августовским утром 1797 года у открытого окна небогатого лондонского дома сидела молодая женщина в белом утреннем платье и слушала голоса воробьев, устроивших скандал в кустах шиповника под окном, и далекие гудки из доков Темзы. Зловоние большой реки не доносилось сюда. Запах скошенной травы с окружающих квартал лугов мешался с дымком из ближайшего трактира, где жарили рыбу, и ароматом свежей сдобы из пекарни. По улице, напоминавшей скорее проселочную дорогу, пробежала стайка ребятишек, прокатил тележку зеленщик, торопясь на рынок, воровато оглядываясь, из кустов выбежала тощая кошка. Из дверей вышла няня с маленькой нарядной девочкой лет двух-трех от роду. Они остановились на дорожке около дома. Няня приподняла девочку на руки, что-то сказала, указывая на окно, и, улыбаясь, помахала женщине.

Женщина ответила на приветствие, поморщилась и откинулась в кресле, поглаживая живот. Стало видно, что она беременна, причем дохаживает последние дни. Женщина замерла, прислушиваясь себе, потом вздохнула и стала задумчиво вертеть перо в кончиках пальцев. Родов она не боялась: это была вторая беременность, и в первый раз все обошлось благополучно. Но будущее ребенка тревожило ее.

Разумеется, у него не будет такого детства, какое было у его матери: с вечно пьяным грубияном-отцом, частенько бившим и свою жену, и детей. Не проведет он и, подобно своему отцу, детство в семье священника, и едва ли сам станет священником.

Но могут ли два человека, не знавших счастья в детстве, подарить это счастье своему ребенку? Ведь их дом меньше всего похож на тихую гавань. Вернее, два дома. И в этом они отличались от большинства семей. Заключив брак на четвертом десятке лет (ей было 38, ее мужу – 41), они оба не готовы были расстаться с самостоятельной жизнью и поселились раздельно – в двух домах в новом районе Соммерз-Таун на севере Лондона, где жили люди среднего достатка, как англичане, так и сбежавшие от революции французы.

Женщина, ее звали Мэри, принадлежала сразу к двум этим группам – она была англичанкой и недавно вернулась из Франции с ребенком на руках, но без мужа. Вернее, ее первый муж, американец, приехал вместе с ней, но вскоре ее покинул и стал жить со своей любовницей. Мэри в отчаянии пыталась покончить с собой, предлагала неверному мужу жить втроем…

От чувства обреченности ее спасла встреча со старым другом – Уильямом Годвином. Дружба возобновилась, они нашли много общего в своих взглядах на жизнь, правда, в начале их знакомства Годвина поразил пессимизм Мэри, а ей, напротив, пришлась не по душе его, как она выразилась, «пламенная восторженность».

Но постепенно, незаметно для них самих, в разговорах по душам родилась любовь. Мэри не спешила снова связать себя узами брака – это противоречило как ее опыту, так и убеждениям. Но оказалось, что она беременна, и ей пришлось уступить настояниям Годвина. Она выговорила себе отдельный дом как последний бастион самостоятельности.

Тяжелые воспоминания

Такие взгляды и устремления были необычны для Англии конца XVIII века. Но и Мэри не была обычной женщиной. Рано вынужденная зарабатывать себе на жизнь, получившая такое же образование, как все небогатые дворянки и дочери промышленников, она оказалась перед трудным выбором.

Ее отец, Эдуард Уолстонкрафт, продал семейную фабрику, безуспешно пытался заниматься сельским хозяйством и вскоре разорил семью. Уолстонкрафты постоянно переезжали: то они жили на ферме, то в пригороде Лондона, то отправлялись в Уэльс – и едва сводили концы с концами. Мэри, второй ребенок и старшая девочка в семье, а это означало – опытная повариха, и портниха, и нянька для четырех малышей, устроилась компаньонкой к почтенной вдове Доусон, жившей в Бате. Но все прелести курортной столицы, которыми так наслаждались юные героини Джейн Остин, для Мэри были отравлены вспыльчивым характером ее покровительницы, которая не желала стеснять себя в выражениях при своей компаньонке. Крошечное жалование не окупало постоянных унижений. Кроме того, в семье было неладно: умерла мать Мэри – дочь провела с ней последние дни, стараясь облегчить ее страдания, – а младшая сестра Элиза неудачно вышла замуж. Побывав у Элизы в гостях, Мэри с ужасом заметила, что муж своей скаредностью и постоянными придирками довел недавно родившую сестру почти до сумасшествия. Малышку Элизу нужно было спасать. Мэри выкрала ее и увезла в Лондон, где заслужила единодушное осуждение друзей: нельзя разлучать супругов, брак которых благословлен богом, Элизе стоило запастись смирением и приспособиться к нраву мужа, какие бы дикие выходки он себе ни позволял. Даже священник мистер Клер, которому Мэри была обязана знакомством с поэзией и классической литературой и который отпускал прежде немало комплиментов ее уму и сообразительности, теперь отказал ей от дома.

Мэри, не слушая никого, терпеливо выхаживала свою сестренку. Как только та немного окрепла, девушки решили организовать частную школу. Друзья представили Мэри семье покойного Джеймса Бурга – страстного пропагандиста-реформатора, сторонника свободы слова и всеобщего образования. Вдова Бурга, разделявшая взгляды мужа, помогла Мэри деньгами, нашла подходящее здание, дала девушкам рекомендации, познакомила с семьями, где они могли найти будущих учеников. К сестрам присоединилась Фанни, или Френсис Блуд, лучшая подруга Мэри, с которой она встретилась во время одного из семейных переездов, и с тех пор переписывалась. Это была восторженная дружба двух девушек с похожей судьбой, но совершенно разными характерами. Они восхищались друг другом и были счастливы, что у них есть возможность жить вместе. Они мечтали о том, что не разлучатся никогда.

Робкая и застенчивая Фанни тоже в свое время была старшей в большой семье и умела ладить с детьми. Она прекрасно пела и играла на пианино: два занятия, которым следовало обучаться всем девицам, претендующим на звание образованных. К сожалению, Фанни вскоре заболела туберкулезом, и родители отправили ее в Португалию, в более мягкий климат. Там Фанни вышла замуж за купца Хуга Спейса.

Мэри, после размолвки с Клером отнюдь не утратившая любви к античным идеалам, мечтала о возрождении Лицея Аристотеля, о светлом здании посреди широкого луга, где дети обоих полов смогут заниматься физическими упражнениями, получать знания по ботанике, механике, астрономии и естественной истории, изучать основы философии, истории, политики в диалогах с учителями, вдохновленными древнегреческим философом Сократом и идеями француза-просветителя Жан-Жака Руссо. Но Мэри – глава семьи, обладавшая практической сметкой, прекрасно понимала, что осуществить этот идеал здесь и сейчас, опираясь лишь на помощь сестры и на веру в правоту своего дела, невозможно. И школа сестер ничем не отличалась от множества маленьких лондонских частных школ, за одним лишь исключением: там не было физических наказаний. Хотя бы в этом пункте Мэри не желала уступать общественному мнению, считавшему, что «уши ребенка находятся на его спине» и хорошая трепка спасает от лени и распущенности.

Но тут помощь Мэри понадобилась ее лучшей подруге – Френсис Блуд. Френсис написала из Лиссабона, где жила с мужем. Она рассказывала, что беременна, что боится родов, и звала Мэри к себе. Мэри, угадав за строчками нешуточную тревогу, сорвалась с места. Ей предстояло проплыть тридцать суток в условиях, которые сложно назвать комфортными и безопасными. Тесные душные каюты, скверная еда, февральские штормы и угроза нападения пиратов – вот что ожидало небогатых пассажиров вроде нее. В Лиссабоне Мэри встретила бледная и испуганная Френсис, мучимая дурными предчувствиями. Они оправдались: через несколько недель Френсис умерла от родов на руках у лучшей подруги. «Могильная земля сомкнулась над моим единственным другом, другом моей юности, – писала Мэри. – Но ее ласковый голос всегда звучит со мною рядом».

* * *

Мэри снова откинулась в кресле, глубоко дыша, пережидая схватку. Когда боль отступила, она в который раз удивилась: почему ее пол называют слабым? Да, солдаты рискуют жизнью на войне, но какому-нибудь мелкому чиновнику смерть грозит разве что от перепоя или от непомерного обжорства, если он к нему склонен. А его жена что ни год «идет долиной смертной тени», и если что-то пойдет не так, ни один врач не поможет. От опасности умереть в родах не застрахована ни одна замужняя женщина – ни поденщица на поле, ни леди на пуховых перинах. Разница лишь в том, что до поденщицы и ее дитя нет никому дела, а лорда врач в случае осложнений может спросить: «Кому его светлость повелит спасать жизнь – жене или наследнику?». Если лорд выберет ребенка, то женщине разрежут живот, извлекут младенца, обрекая родильницу на смерть от горячки…

Мэри тряхнула головой. Ну что за мрачные мысли! Зачем предаваться унынию? Знающие люди говорят, что вторые роды легче первых. Они с Уильямом еще выпьют вина на свадьбе своего сына или дочери!

И усмехнулась: какая непоследовательность! Считать брак кандалами, которыми мужчина сковывает женщину, и тут же мечтать о свадьбе! Но незамужняя женщина тоже носит кандалы, в которые ее заковало общество. Если она не ведет жизнь старой девы, ее презирают, ей не подают руки, отказывают в помощи и поддержке. Страшно обречь на такое свою дочь, не зная, будет ли она достаточно сильной, чтобы утешаться осознанием собственной свободы. Страшно представить, что твой сын когда-нибудь захочет подвергнуть такому испытанию любимую женщину…

Мечты и планы

Сына или дочери… Мэри снова погрузилась в воспоминания. Она никогда не думала, что выйдет замуж, и была даже рада этому: слишком уж неприглядной выглядела судьба всех знакомых ей замужних женщин. Короткая весна любви, потом беспощадная летняя страда: дом, дети, вечное беспокойство о том, что семья будет есть завтра, попреки, а то и побои мужа, затем грустная осень ранней и безрадостной старости, недомогания, новые тревоги и в конце – смерть как избавление. Оставаясь свободной от уз брака, она по крайней мере может мыслить, учиться и творить. Правда, ее творчество родилось из необходимости зарабатывать: пока она хоронила Френсис в Португалии, школа окончательно пришла в упадок, а Мэри теперь должна была помогать еще и родителям Френсис, едва сводившим концы с концами.

Мэри Уолстонкрафт (1759–1797) – британская писательница, философ и феминистка XVIII века. Известна своим эссе «В защиту прав женщин» (1792), в котором она утверждает, что женщины не являются существами, стоящими на более низкой ступени развития по отношению к мужчинам, но кажутся такими из-за недостаточного образования.

«У женщины редко находятся достаточно серьезные занятия, способные заглушить ее чувства» (Мэри Уолстонкрафт)

Она попыталась идти традиционным путем: устроилась гувернанткой в семью леди Кингсборо и уехала в Ирландию. Но хлеб гувернантки слишком горек. Ее воспитанницы, Маргарет и Каролина, хоть и готовились к встрече новой гувернантки, как город готовится к осаде, вскоре полюбили ее за честность, уважение к их потребностям и за то, что она, в отличие от их матери, предпочитала похвалу наказаниям. Зеленые холмы с пасущимися стадами овец были очаровательны, но с хозяевами она уживалась с трудом: леди Кингсборо оказалась взбалмошной особой, любительницей выпивки и мужчин, не стесняющей себя правилами морали. Мэри писала домой: «Мне трудно убедить себя, что это не сон. Это место окутано такой торжественной глупостью, что кровь стынет в жилах». Иногда среди гостей леди Кингсборо попадались образованные и неглупые люди, для Мэри было радостью поговорить с ними, и они со своей стороны наслаждались беседой с разумной и начитанной девушкой, и вдруг… Входила леди Кингсборо, бросала Мэри несколько презрительных слов, и гости понимали, что они только что – о ужас! – говорили с гувернанткой, как с равной. Смутившись, они прерывали разговор и удалялись.

Чтобы спастись от одиночества, Мэри начинает фантазировать, набрасывать словесные зарисовки, портреты, характеры, сцены, еще толком не зная, получится ли из этого что-нибудь.

Поладить с леди Кингсборо Мэри так и не удалось. И когда через год семейство переехало в Бристоль, собираясь совершить вояж по Европе, Мэри решила, что это хороший момент, чтобы взять расчет. Вскоре она вернулась в Англию, стала давать частные уроки и занялась литературной деятельностью: по заказу одного издателя написала трактат «Размышления об образовании дочерей, поведении и важнейших обязанностях женщин в жизни». В те годы входили в моду книги-руководства, рассказывающие разбогатевшим буржуа, как не попасть в положение «мещанина во дворянстве» и выглядеть достойно в новых для них обстоятельствах. Тема как раз для нее: у Мэри был опыт и множество идей. Прежде всего необходимо обратить внимание на здоровье девочек: бедняжки целыми днями сидят неподвижно за рукодельем в душных комнатах, на них начинают надевать корсеты в 12–13 лет, уродуя еще не оформившиеся тела, в то время как их братья проводят дни на свежем воздухе, занимаются верховой ездой, фехтованием, гимнастикой. Мэри помнила, с каким восторгом она оставляла домашнюю работу и присоединялась к шумным играм своих братьев. Философы Джон Локк и Жан-Жак Руссо посвятили немало страниц в своих трактатах укреплению здоровья молодых джентльменов, но здоровье будущих жен и матерей их, похоже, совсем не волновало.

«Женщина создана специально для того, чтобы нравиться мужчине, – писал Руссо. – Мужчина в свою очередь должен нравиться ей, но это уже не столь безусловная необходимость: достоинство его заключается в силе; он уже тем одним нравится, что силен… Если женщина создана для того, чтобы нравиться и быть подчиненной, то она должна сделать себя приятною для мужчины, вместо того чтобы делать ему вызов; мощь ее заключается в ее чарах; ими-то она и должна принуждать его, чтобы он почуял свою силу и воспользовался ею».

Мэри ясно видела, что поведение мужчин, осознающих свою силу, таково, что женщине неплохо бы научиться оказывать им отпор, а также иметь возможность обеспечить себя самостоятельно, не полагаясь на чье-то покровительство. А для этого ей нужны не только физическое здоровье, но и умственное: широкий кругозор, привычка к здравым суждениям, знания. Нет, Мэри пока не решается спорить с общепризнанными авторитетами, но она может высказать свои мысли. В конце концов, она – женщина и уже поэтому разбирается в потребностях женщин лучше философов-мужчин. Перо быстро бежит по бумаге:

«Школа будет окружена лугом, на котором дети смогут играть… Но этот отдых надо также использовать для элементарного воспитания… Ботаника, механика, астрономия, естественная история, чтение и письмо заполняют часы, не мешая, однако, спортивным играм на воздухе. Элементы философии, истории, политики следует подносить детям по методу, которым пользуется Сократ в беседах со своими учениками…»

Но к какой жизни должен готовить своих воспитанниц воспитатель? Какую сферу деятельности он, а вернее, она видит для них? Достаточно традиционную – дом, семья, собственные дети. Добродетельная женщина должна меньше времени уделять нарядам и больше – благотворительности, облегчению состояния тех, к кому судьба не была благосклонна. Она должна быть религиозна без ханжества, энергична без легкомыслия, ответственно относиться к своим обязанностям жены и матери, понимая, что таким образом она вносит свой вклад в строительство более справедливого общества. Для того, чтобы она была способна выполнять свои обязанности, ее с детских лет нужно приучать к самодисциплине, неизменной доброжелательности, безупречным манерам. Но добиваться этого нужно не жестокостью, а любовью и собственным примером.

Книжка вышла и принесла автору всего десять гиней, но о ней заговорили. Отрывки из «Размышлений» были опубликованы в «Журнале для женщин» – популярном издании того времени. «Английское ревю» дало благоприятный отзыв на книгу. Рецензент отметил зрелость ума автора, его авторитетность и ясный разум и рекомендовал «Размышления» «всем, кто непосредственно имеет отношение к воспитанию юных леди». Издатель Джозеф Джонсон ввел Мэри в свой круг, где она познакомилась с людьми, которые могли помочь ей в будущей карьере писателя. Все подталкивает ее к тому, чтобы сменить род деятельности. Принять окончательное решение было трудно. Писательство считалось занятием, не слишком подходящим для женщины. В свете зачитывались романами Фанни Берни «Эвелина» и «Цецилия». Правда, когда Фанни посылала «Эвелину» в редакцию, она не подписала рукопись и изменила почерк, чтобы никто не узнал о ее авторстве. И даже в последующих изданиях, когда тайна авторства раскрылась, «Эвелина» все еще выходила анонимно. Но у Фанни семья не одобряла таких «публичных демонстраций». Мэри же было нечего терять и не от кого скрывать, к какой деятельности призывает ее сердце.

И Мэри переезжает в Лондон, где снова берется за перо. Она обустраивает всех членов семьи, пользуясь заработанными деньгами и знакомствами. Эвелина уезжает в пансион в Париже. Для Элизы находится место учительницы в школе в пригороде Лондона. Мэри помогает старшему брату Джеймсу устроиться на королевский флот, где он вскоре получает звание лейтенанта. Младшего, своего любимца Чарльза, она отправила в Америку, где он трудился на ферме и был вполне доволен своей участью.

Мэри работает на Джонсона и его компаньона Томаса Кристи для их радикального политического, философского, литературного и религиозного журнала «Аналитическое ревю» как переводчик, редактор, рецензент. Она изучает немецкий и французский языки, оттачивает слог, оттачивает свои идеи. В центре ее статей и рецензий всегда женщины – женские характеры, женские судьбы. Она хвалит роман Шарлотты Смит «Эммелина» за образ матери главной героини, «мудрой женщины, способной глубоко мыслить и чувствовать», она высмеивает «банальных, стандартных, подражательных и жеманных» женских персонажей в романах мужчин и приветствует все «естественное, новое и оригинальное».

В 1788 году выходит ее первый роман «Мэри», над которым она начала работать еще в Ирландии. В нем рассказана история женщины, вышедшей замуж по настоянию родителей, не испытывая никаких чувств к их избраннику, но нашедшей свое счастье за пределами брака: сначала в дружбе с женщиной, а потом, после смерти подруги от туберкулеза, в дружбе-любви с мужчиной.

Героиня обладала независимым характером и рациональным умом, не поддающимся влиянию общественного мнения. Она занималась самообразованием, много времени уделяла благотворительности. Мэри Уолстонкрафт не скрывала от себя, что «Мэри-из-романа» была ее идеализированным отражением. Она нарисовала образ, на который хотела быть похожей, и заставила свое идеальное «Я» убедиться в том, что брак без любви принесет ей одни страдания, и укрепиться на стезе независимости и самостоятельности.

В том же году вышла книга Мэри для детей «Подлинные истории из реальной жизни». Героинями этой книги были две сестры-сиротки: четырнадцатилетняя Мэри и двенадцатилетняя Каролина, и их мудрая гувернантка миссис Мейсон. В начале книги девочки, приехавшие с миссис Мейсон в деревню, были ленивы, жадны и невежественны, но миссис Мейсон на примерах из реальной жизни сумела объяснить им, что дурные привычки до добра не доводят. И девочки постепенно перевоспитались и твердо запомнили главный урок своей наставницы: «ничего не откладывать на завтра, делать каждый день все то добро, которое можешь». Мэри надеялась, что книги, подобные этой, заменят в детских сборники волшебных сказок и вымышленных историй, которые, по ее мнению, плохо готовили детей к жизни. Она не только не была романтичной, она считала романтику одним из величайших зол, особенно для женщины. Ведь мечты и фантазии отвлекают от того, что женщина могла бы сделать, они будоражат ум и чувства, но не приносят успокоения. Мэри часто говорила: «Воображение должно будить разум, а не разум – воображение».

Сто лет английских застолий

Аристократы конца XVIII века объедались бараньими котлетами, каплунами, окороками и отбивными, пирогами из фуа-гра с трюфелями, безе, фруктовыми желе, засахаренными фиалками, запивая все это шампанским. Бедняки часто питались только черным хлебом и супом. Во Франции это привело к Революции. Англию, уже пережившую свою революцию веком раньше, захлестнула волна патриотизма. Англичане в едином порыве отказались от французского кларета и перешли на португальский портвейн. Впрочем они не забыли и о истинно британских блюдах – в 1735 году было основано Высокое общество стейков как символа истинно английской еды. На собраниях общества исполняли гимн, призывавший дать англичанам вдоволь говядины и свободы. Победа при Ватерлоо стала предметом национальной гордости. А французы с ужасом смотрели на английских солдат, которые после битвы жарили мясо на кирасах убитых кавалеристов маршала Нея.

Но патриотизм не избавил Британию от проблем. В 1815 году из-за высоких налогов на пшеницу начали расти цены на хлеб, и по стране прокатились голодные бунты.

Из Франции также пришла мода на картофель. Поскольку урожай зерна во Франции был очень скудным, Людовик XVIII объявил конкурс на лучший продукт, который избавит Францию от голода. Фармацевт Огюст Пармантье приготовил целый праздничный обед из картофеля, который до этого считали ядовитым. Картофельный крем-суп, картофельный салат, запеченный картофель в форме, картофельный хлеб, картофельный пирог, а главное – картофельная водка смогли растопить сердца французских гурманов, а вслед за ними, как водится, новый продукт одобрила вся Европа. В начале следующего XIX века ромштекс, тушеный с картофелем в суповом горшке, уже был частым гостем на столе небогатых сельских сквайров.

Англичане также с удовольствием позаимствовали у французов луковый суп – еду бедняков. Только они готовили его со спаржей и шпинатом. Немного зелени из своего огорода не испортит заморское блюдо.

В георгианскую эпоху английские аристократы объедались не хуже французов, но из патриотических соображений предпочитали национальные продукты и национальные рецепты. В ту эпоху выходило уже немало кулинарных книг, написанных женщинами. Элизабет Рафелд, Ханна Глас, Шарлотта Мейсон щедро делились с англичанками секретами традиционной кухни.

В семье Остинов готовили по кулинарной книге Марты Ллойд. Она была дальней родственницей Остинов, вдовой с двумя незамужними дочерьми, и несколько лет арендовала дом у Джорджа Остина. Позже Марта переехала к миссис Джордж Остин, Кассандре и Джейн в Чотэн-котедж. С собой Марта привезла рукописный сборник рецептов, каких немало было в сельский Англии. Все рачительные хозяйки записывали понравившиеся рецепты, чтобы давать указания своим кухаркам. В книжке Марты был и луковый суп, и бифштексы с картофелем, и куриное карри – мясо курицы с приправой из галангала, куркумы, кайенского перца и рисовой муки – продуктов, привезенных из Индии.

В эту эпоху на столах британцев впервые появился чай, привезенный из Китая. Говорят, Байрон завтракал чашечкой чая с разбитым туда сырым яйцом, считая, что это предохранит его от полноты. Менее экстравагантные и более беспечные британцы подавали к чаю тосты, пироги и много джема. Джейн Остин также сама поджаривала на огне булочки для гренков. В Англии было принято поливать пшеничные сухарики вином, прежде чем положить на них сыр, чтобы гренки не пересыхали. Неизвестно, поливали ли вином гренки в доме Остинов, но почему бы и нет?

Еще одним традиционным десертом был трайфл – выпечка из бисквитного теста, часто смоченного хересом или вином, с заварным кремом, фруктовым соком или желе и взбитыми сливками. Этот рецепт приводит с своей книге Ханна Гласс.

Чай как бодрящий напиток подавали за завтраком, а холодными вечерами англичане согревались негусом – разновидностью глинтвейна, изобретенной Фрэнсисом Негусом еще во времена королевы Анны. Он готовился из портвейна, сахара и лимонов.

Георгианцам подавали много дичи. Оленина издавна была лакомством аристократии. После огораживаний бедняки уже не могли позволить себе зайчатины, зато на кухне дворян заячье жаркое вошло в постоянное меню. Его готовили с беконом, мускатным орехом, луком и пряными травами.

Марии Антуанетте часто приписывают фразу, которую на самом деле сказала глупая принцесса из сказки Руссо. «Если у бедняков нет хлеба, пусть едят пирожные». Из-за Наполеоновских войн в Британию приехало множество итальянских эмигрантов. Итальянские кондитеры познакомили британцев с мороженым. В моде были необычные сочетания вкусов: мороженое с пармезаном, с тыквой, с корицей или с черным хлебом. Так что у английских аристократов появился повод сказать: «Если у вас нет хлеба, ешьте мороженое». К счастью они устояли перед искушением.

В 1816 году принц-регент не устоял и, отступив от своих патриотических убеждений, нанял бывшего повара Наполеона Антуана Карема. Карме вернул британской кухне французский шик. Он угощал принца-регента супом с креветками, фаршированным паштетом, фисташками и трюфелями кабаньими головами, мясом на вертеле по-королевски, лососем, тушеным в шампанском, желе, приправленными куркумой, корицей и портвейном, суфле, меренгами, фруктами из марципанов и волованами с петушиными семенниками. Как раз в тот период принц-регент растолстел настолько, что газеты прозвали его «китом».

Из Франции также пришла мода на рулетку. Увлеченный этой игрой лорд Сэндвич изобрел сэндвичи – бутерброды, чтобы перекусывать ими прямо за игорным столом.

Королева Виктория любила ростбифы, мороженое и пудинги и к концу жизни изрядно растолстела. Впрочем, она дожила до восьмидесяти двух лет (в то время как средняя продолжительность жизни викторианской женщины составляла 48 лет). Наглядный пример того, что если женщине везло с родами и она могла получать медицинскую помощь, то все перекосы диеты ей были нипочем.

В викторианскую эпоху картофель уже был распространен повсеместно. Кроме него на стол могли подать… консервированную тушенку. Она была изобретена для британского флота, но стала популярна и у сухопутных гурманов. Впрочем, картошкой лакомились не только гурманы. В лондонских забегаловках появилась фиш-энд-чипс – порции жареной рыбы с картошкой. Дешевая и вкусная, это еда была нарасхват. На улице также можно было купить дешево жареных угрей, гороховый суп, бараньи потроха на оладьях и бараньи ножки. К концу века в Лондоне была 41 тысяча лотков с дешевой горячей пищей.

В моду также быстро входило карри. Но викторианцы добавляли карри к уже приготовленному мясу, поэтому вкус соуса оставался очень острым и горьковатым.

На званых обедах теперь сервировали стол «по-русски» – приносили блюда с кухни горячими перемена за переменой, вместо того чтобы, как раньше, сразу выставлять все на стол. Отдельную перемену блюд и предмет гордости хозяев составляли десерты, опять-таки включавшие в себя много жирных сливок, яиц, сахара, муки и масла. Изюминкой стола были вычурные десерты. Их, как правило, не готовили дома, а покупали у кондитеров. Желе с кларетом, желе с шампанским и торт с франжипаном (миндальным кремом) были заключительными аккордами роскошного пиршества. За время правления королевы Виктории потребление сахара выросло в 7 до 40 килограммов на человека в год.

«Празднование дня рождения в английской семье». Художник – Уильям Фрит. 1856 г.

Шеф-повар королевы говорил, что едой, которую каждый день в Лондоне выбрасывали в мусорную корзину, можно было накормить тысячу бедных семей. Бедняки умирали от голода и вызванных им болезней, а знатные люди – от несбалансированного питания, приводившего к атеросклерозу, инфарктам и инсультам. В тот период считалось, что овощи и фрукты с трудом усваиваются организмом, нарушают пищеварение и приводят к заболеваниям желудка и кишечника. Поэтому врачи рекомендовали питаться мясом и рыбой, которые часто измельчались в пюре и сдабривались большим количеством масла и жирных сливок. Добавьте к этому извечное пристрастие аристократов к демонстрации роскоши и изобилия, и вы получите поистине убийственную смесь.

Дело даже не в количестве еды. Разумеется, столы аристократов и в обычные дни, и по праздникам буквально ломились от пищи. Например, на завтрак, кроме традиционного английского порриджа, могли подать тосты с сардинами, яйца в соусе карри для любителей пряной пищи на индийский манер, мясные ломтики, приготовленные на гриле для тех, кто всему предпочитал хороший кусок говядины или свинины, кофе, горячий шоколад, хлеб, масло и мед. Конечно, никто не заставлял хозяев съедать все до последней ложечки, более того, как правило, большую часть продуктов выбрасывали. Но сам по себе продуктовый набор, включавший в себя большое количество белков, жиров и сладостей, содержал большое количество калорий и был чрезвычайно нездоровым. Одним из самых невинных следствий такого питания являлись постоянные запоры, поэтому аптеки продавали большое количество патентованных «чудо-препаратов» для очистки желудка и кишечника. Врачи, как в старые добрые елизаветинские времена, назначали своим больным «целительные» клистиры. Частой гостьей в аристократических семьях была подагра, болезнь, вызванная нарушением обмена веществ в связи с неправильным питанием. Средством от подагры считались устрицы, которые в начале века были достаточно дешевы и не являлись деликатесом. Но, поскольку устрицы были, например, лишь частью второго завтрака, за которым следовали обед и ужин, включавший в себя, к примеру, жареного целиком гуся, они мало помогали.

Такого рациона могли придерживаться лишь менее десятой доли процента англичан. Хотелось бы написать «к счастью», однако не получится, потому что в то же время миллионы жителей Великобритании страдали от недоедания. Один только знаменитый голод в Ирландии, случившийся в 1845 году, унес более миллиона человеческих жизней. Причиной его был паразит фитофтора, уничтоживший урожай картофеля, который являлся основной пищей большинства бедных ирландцев.

Но голодали не только в Ирландии. На протяжении XIX века население Лондона возросло до 6 миллионов человек. Тысячи из них жили в трущобах на хлебе и воде. Повсюду открывались благотворительные столовые, где кормили супом из ста граммов мяса на кастрюлю, репы и муки, и овсяной кашей, но они не могли утолись вечного голода бедняков.

Пробуждение сердца

Когда Мэри писала о дружбе, она могла опереться на свой опыт, на воспоминания о Френсис Блуд. Но ее представления о любви были чисто умозрительными. За всю свою жизнь эта уже двадцативосьмилетняя женщина не встретила мужчины, которому могла бы доверять. Даже пастор Клер, казавшийся другом и заменивший ей отца, отвернулся от нее, когда она поступила вопреки общественному мнению. А что, если бы это сделал ее любимый? Муж? Мэри передергивало от таких мыслей. Когда-то она мечтала о деятельной жизни во главе школы в компании сестер и любимой подруги. Но школа закрылась, а Френсис умерла. Мэри ожидала новая стезя. И здесь она увидела совсем других мужчин.

Драматург Томас Холкрофт, сын сапожника, самоучка, бывший в молодости коробейником, конюхом, бродячим актером, суфлером, школьным учителем, знавший французский, немецкий и итальянский языки, обладал огромным жизненным опытом и последовательно отстаивал идеалы свободы, равенства и Просвещения. Его дочь Фанни написала поэму «Негр», в которой протестовала против рабства.

Американец Джой Барлоу, поэт, дипломат и политик, пропагандировал идеи американской революции, которая, по его мнению, должна превратиться в мировую, и считал Америку прообразом мировой цивилизации, которая объединит все народы в единую республику, основанную на гармонии и научном прогрессе.

Джон Хорн Тук, член парламента, юрист и лингвист, писал памфлеты, высмеивавшие английское законодательство и систему власти. На дебатах в ходе выборов в Вестминстере в 1796 году он заявил: «Избиратели привязаны к дереву коррупции, а дерево это в нашей стране высокое, толстое и развесистое до крайности».

Была в этой компании и еще одна женщина – Анна Летиция Барбо, поэтесса, литератор, широко образованная, благодаря заботам своего отца, преподобного Джона Эйкина, знавшая с детства латинский, греческий, французский, итальянский языки. Красавица, в которую одно время был влюблен будущий вождь французских революционеров Марат. По слухам, его страсть была столь велика, что он даже собирался принять протестантизм, чтобы соединиться с возлюбленной. Однако Анна предпочла ему потомка французских гугенотов священника Рошмоне Барбо, основала вместе с мужем школу в Суффолке и издала у Джонсона ряд книг для детского чтения, которые так и назвала: «Уроки для детей». Короткие рассказы повествовали о временах года, о смене дня и ночи, о различных минералах, растениях, животных, о числах, монетах, сторонах света, погоде и звездном небе. Они предназначались для чтения в возрасте трех-четырех лет и должны были сформировать как можно более широкий кругозор малыша. Мэри не могла не отнестись к Анне и ее книгам с глубоким уважением. Ее лишь огорчало, что главными героями «Уроков для детей» были мать и ее сын, она считала, что уроки такого рода пошли бы на пользу и дочерям.

В этой компании свободомыслящих интеллектуалов, столь непохожих на ее прежних знакомых, Мэри особенно выделила швейцарца Генри Фюзели. Художник, историк и теоретик искусства, он был необычайно красноречив и казался Мэри гением. Она внимательно слушала его речи, старалась уловить их сокровенный смысл, запомнить на всю жизнь те драгоценные мысли, которыми он делился с публикой. Она была отчаянно необъективна и возмутительно нерациональна. Фюзели воплощал то стихийное романтические начало, об опасности которого Мэри написала столько разумных слов и под власть которого так неожиданно попала. Не судите ее сурово: у Фюзели и вправду был своеобразный талант. Еще один знаменитый английский писатель, сэр Гораций Уолпол, основоположник жанра ужасов в английской литературе, современник Фюзели, отозвался о художнике так: «поразительно безумен, безумен как никогда, безумен целиком и полностью». На его картинах королева эльфов Титания страстно целовала осла, три ведьмы ворожили Макбету, безумная леди Макбет бродила в приступе лунатизма, терзаемая муками совести, прорицатель Тиресий пророчествовал из царства мертвых Одиссею, призрачные женщины в струящихся одеждах чередой проходили по гребню холма, Кошмар в виде безобразного чудовища сидел на груди у спящей девушки.

Сто лет спустя дарование Фюзели оценит великий знаток темных сторон человеческой натуры Зигмунд Фрейд и повесит в своей приемной репродукцию его самой знаменитой картины «Кошмар». Возможно, узнай он историю Мэри, он сказал бы, что, вынужденная подавлять много лет свою сексуальность, она не смогла устоять против столь ясного призыва раскрепостить фантазию, отпустить на волю воображение.

Но Фюзели женат, а Мэри пока еще может скрывать свои чувства.

Политика

В 1790-х годах взгляды новых друзей Мэри были обращены в сторону старого заклятого друга и верного врага Англии. За проливом, во Франции, творились дела, вызывавшие у английских сторонников прогресса жгучий интерес.

Начиналось все как обычно: в 1787–1788 годах во Франции разразился очередной экономический кризис. Здесь не обошлось без Англии: именно из-за наплыва на рынок дешевых английских сукон многие знаменитые французские мануфактуры закрылись, и тысячи рабочих и подмастерьев оказались на улице, а их семьи – на грани голода. Их положение ухудшил неурожай 1788 года.

«Наверху», в правительственных кругах, никто, разумеется, не голодал и не пошел по улицам с сумой, но все же кризис ощутили и там: дефицит в королевской казне превысил 80 миллионов ливров, а государственный долг – 4,5 миллиарда ливров. Другие европейские страны стали с подозрением относиться к Франции и больше не хотели давать ей займов. Король, как водится, великодушно предложил решить проблему дефицита, возложив часть налогов на первое и второе сословие – дворян и духовенство. Дворяне и духовенство, как этого и следовало ожидать, отказались. Не помог даже созыв Генеральных штатов – французского парламента, который собирался только в экстраординарных случаях. Хотя генеральный контролер финансов Неккер посоветовал на сей раз увеличить в два раза число депутатов от третьего сословия – пестрой группы, в которую объединялись люди, не вошедшие в первые два сословия, – из-за несправедливого механизма голосования введения новых налогов добиться не удалось.

Но третье сословие, а к нему относились не только купцы, ремесленники и крестьяне, но и образованные люди свободных профессий: ученые, адвокаты, врачи и журналисты, почувствовало свою силу. Страну наводнили памфлеты, резко критикующие роскошь королевского двора, слабость королевского правления и жадность двух первых сословий и призывающие к переустройству государства: превращению Генеральных штатов в постоянно действующее Национальное собрание, которое будет создавать законы, учитывающие интересы простого народа. В этом опять-таки не было ничего из ряда вон выходящего. Англичане уже несколько веков гордились своим парламентом и посмеивались над отсталыми французами, которым еще только предстояло познакомиться с «прелестями» парламентского правления, – слова Джона Хорна Тука о «развесистом дереве коррупции» были отнюдь не преувеличением.

Летом и осенью 1789 года события сменяли друг друга быстрее, чем англичане и французы успевали опомниться.

17 июня третье сословие провозгласило Генеральные штаты Национальным собранием.

20 июня король приказал закрыть зал заседаний и распустить собрание. Но депутаты собрались в зале для игры в мяч и дали клятву продолжать работу.

23 июля король вновь предпринял попытку распустить парламент, но депутаты ответили, что покинут зал, «лишь повинуясь силе штыков».

Конфликт между королем и народными избранниками тоже не был в новинку для Англии. Веком раньше Карл I так и не смог распустить созванный им парламент, позже названный «долгим». Парламент вынудил короля поделиться властью, и когда король попытался арестовать пятерых его членов, попросту выдворил зарвавшегося монарха из столицы. О последовавших за этим бурных годах английской революции, казни Карла I, правлении Оливера Кромвеля и последующей реставрации монархии помнили все. И сейчас сторонники реформ надеялись, что французам удастся не упустить свой шанс построить более справедливое и гармоничное общество, чей пример вдохновил бы и англичан на перемены.

И поначалу казалось, что эти надежды небезосновательны.

9 июля собрание провозгласило свое право создать конституцию Франции.

13 июля была учреждена национальная гвардия и разграблены Арсенал, Дом Инвалидов и городская мэрия.

14 июля парижане, желая защитить собрание от посягательств королевских войск, осадили символ королевской власти – Бастилию, требуя, чтобы им выдали хранившийся там порох. После недолгого сопротивления гарнизон решил сдаться. Горожане повесили нескольких офицеров и растерзали коменданта. Его отрубленную голову толпа водрузила на пику и обошла с нею город.

Эти кровавые события не отпугнули англичан – во время английской революции крови пролилось не меньше. Они с нетерпением ждали первых декретов новой власти. И не обманулись в своих ожиданиях.

4–11 августа собрание приняло ряд декретов об отмене сословных привилегий.

26 августа Учредительное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина, документ эпохального значения, на который будут ссылаться при любом удобном случае демократы и либералы в течение как минимум ближайших трехсот лет. Декларация признавала, что «естественными и неотъемлемыми правами человека» являются «свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению». В первой статье Декларации утверждалось, что «люди рождаются и остаются свободными и равными в правах». Остальные статьи предусматривали право всех граждан лично участвовать в издании законов и устанавливать налоги, свободу совести, вероисповедания, слова, печати и выбора любых занятий.

Дебют публицистки

Теперь друзья Мэри не могли оставаться сторонними наблюдателями. Повсюду в их стране клеймили французов и французскую революцию, с ужасом рассказывали о том, как в октябре 1789 года 6000 женщин, требовавших у короля хлеба, подняли на ноги рабочих и Национальную гвардию, ворвались в Версаль и арестовали королевское семейство. «Помяните мои слова, добром это не кончится!» – твердили англичане, вспоминая свою революцию и казнь Карла I.

9 февраля 1790 года ирландский политик Эдмунд Берк произнес в парламенте речь, в которой предостерегал англичан от обольщения идеалами французской революции. В том же году он издал книгу «Размышления о революции во Франции», где выражал еще больший скептицизм, и спрашивал: «Должен ли я поздравлять убийцу или разбойника с большой дороги, разбившего оковы тюрьмы, с обретением им своих естественных прав?». Он писал о том, что английский народ благоразумно отказался от добытых в результате революции прав «выбирать наших правителей, низлагать их в случае дурного правления и самим создавать правительство» и призывал французов последовать этому примеру, признать низложение короля незаконным и почтительно вернуть монарха на трон. Немало страниц в своем трактате Берк посвятил страданиям августейшего семейства. «Банда злодеев и убийц, пахнущих только что пролитой кровью, ворвалась в покои королевы, и сотни ударов штыками и кинжалами обрушились на ложе, с которого преследуемая женщина едва успела соскользнуть, почти голая, и броситься через тайный ход, ища спасения у ног супруга и короля, жизнь которого в этот момент тоже не была в безопасности, – писал он. – Затем король и королева с несовершеннолетними детьми (еще совсем недавно бывшими гордостью и надеждой великого и великодушного народа) были вынуждены покинуть свое убежище в великолепнейшем в мире дворце, откуда они вышли, пробиваясь между грудами изувеченных кровоточащих тел, утопая в крови, пролитой во время побоища… После того как в медленной пытке двенадцати миль, растянутых на бесконечные шесть часов, король и королева каплю за каплей испили горечь, большую, чем горечь смерти, они были взяты под стражу, состоящую из тех самых солдат, которые вели их к знаменитому триумфу, и заключены в одном из старых парижских дворцов, превращенном в Бастилию для королей».

«Мог ли я вообразить, – восклицал он, – что доживу до того времени, когда увижу, как галантная нация, нация людей чести и кавалеров, обрушит на нее такие несчастья! Я думал, что десять тысяч шпаг будут вынуты из ножен, чтобы наказать даже за взгляд, который мог показаться ей оскорбительным. Но век рыцарства прошел. За ним последовал век софистов, экономистов, конторщиков, и слава Европы угасла навсегда. Никогда, никогда больше мы не встретим эту благородную преданность рангу и полу; этого гордого смирения, повиновения, полного достоинства, подчинения сердца, которое в рабстве сохранило восторженный дух свободы…»

Берк выражал опасения относительно умонастроений англичан. Он писал: «Дело в том, что возможность возникновения беспорядков в Англии в настоящее время ничтожна; но на вашем примере мы увидели, как слабый младенец постепенно набрал силу, способную громоздить гору, и развязал войну с самими Небесами». По его мнению, англичанам следовало соблюдать верность традициям, монархии, церкви и сословной системе.

Но сторонники прогресса были уверены: за проливом в шуме дебатов, в пороховом дыму и в крови рождается новое невиданное государство, ответ на многовековые чаяния человечества. И они наточили перья, готовясь стать биографами этого чудовищного и чудесного младенца, защитить его от упреков сторонников сохранения традиций и напомнить Англии принцип, утвержденный ее собственным парламентом: «Народ по воле Божьей есть источник всякой справедливой власти».

Через неделю после выхода книги Берка Мэри Уолстонкрафт ответила ему памфлетом «Защита прав человека». В нем Мэри беспощадно критиковала аристократию и консерватизм, защищала республиканские идеи, а главное – говорила от лица женщин, причем тех, которых мужчины предпочитали не замечать. Она была уверена, что «царство справедливости», каким его видел Берк, построено на дискриминации женщин в первую очередь из беднейших слоев, женщин-тружениц.

Первое американское издание трактата «Защита прав женщин» (1792)

«Бес собственности всегда бывал наготове, чтобы нарушить священные права человека, – писала она. – Изо всех ваших убедительных доводов и остроумных примеров ваше презрение к бедноте выступает отчетливо и вызывает мое негодование… Я вижу, что для того, чтобы тронуть ваше сердце, горе должно быть одето в шутовской наряд, вы бережете свои слезы для театральных декламаций и для несчастий королев, но горе бесчисленных трудящихся матерей, насильственно лишенных их кормильцев, но голодный крик беспомощных детей – „низкие несчастья“, не способные вызвать у вас сострадание».

Она писала, что женщины заслуживают уважения и почтительного обращения не потому, что они слабы и прекрасны, одеты в дорогие платья и на голове у них корона, а лишь тогда, когда они добродетельны, правдивы, сильны духом и человечны. Но мужчины, претендуя на славу мыслящих существ, тем не менее, больше внимания обращают на женскую красоту, чем на женские добродетели. И их сострадание распространяется лишь на «восхитительных существ» вроде королевы, о гораздо горших страданиях честных, но бедных женщин они забывают.

Она описывала в памфлете свое видение идеального государства, где нет неравенства, где власть не связана с богатством и привилегиями, где каждая семья владеет своей фермой и может обеспечивать себя собственным трудом, и поэтому у нее нет причин пресмыкаться перед соседями или завидовать им. Общество, где каждый может реализовать свой потенциал, вне зависимости от того, в какой семье и в каком сословии он родился. Такие мечты выглядят наивно как в XVIII веке, так и в наше время, но более человечно, чем рассуждения Берка о высшей справедливости того, что одним от рождения даны богатство и власть, а другим – бедность и унижения.

И ее голос не остался одиноким. Вскоре вышли «Замечания о „Размышлениях“ Берка», написанные Кэтрин Маколей – автором восьмитомной «Истории Англии», в которых она напоминала Берку, что незнание гражданами своих прав обеспечивает пассивное повиновение народа правителям, поправшим его свободу. Мэри послала Кэтрин, которой восхищалась, экземпляр своего памфлета, и Кэтрин ответила ей, что «именно такая, полная пафоса и чувства статья должна быть написана женщиной» и что она «подтверждает силу и способности нашего пола». В начале 1791 года были изданы «Письма достопочтенному Эдмунду Берку» философа и естествоиспытателя Джозефа Пристли, первая часть «Прав человека» Томаса Пейна, а за ними последовали десятки других работ, защищающих идеи революции.

Мэри потребовалось немало смелости, чтобы выставить себя на «всеобщее обозрение». Одно дело – руководства по воспитанию девочек, эту область мужчины охотно уступали женщинам. Другое – сразиться с мужчинами на их поле, в политических дебатах. Уильям Годвин, который как раз в это время впервые встретил Мэри, позже будет вспоминать, что она «казалась застывшей, ушедшей в себя». Но Джонсон, прочитавший наброски «Защиты прав человека», нашел памфлет превосходным и убеждал Мэри поспешить с публикацией. Воодушевленная его верой в нее, устыдившись своего малодушия, Мэри быстро закончила работу, опубликовав ее анонимно, и признание не заставило себя ждать: второе издание памфлета вышло через три недели после первого. На нем Мэри отважилась поставить свое имя.

Были и возмущенные голоса. Например, уже упоминавшийся здесь Гораций Уолпол назвал Мэри «гиеной в юбке» за атаки на Марию Антуанетту. «Журнал для джентльменов» критиковал автора за «абсурдную идею, что свобода делает людей счастливыми» и со свойственной английским журналистам иронией замечал: «Права человека провозглашает прекрасная женщина! Поистине, времена рыцарства не пройдут, пока оба пола не изменят своей сущности».

Зато Мэри немало повеселилась, читая торжественную поэму Вильяма Руссо, посвященную ее полемике с Берком.

И, ободренная первым успехом, Мэри задумала проект еще более дерзкий.

Синие чулки

В XVIII веке моду на женское образование поддерживали литературные салоны. Мода на салоны пришла из Франции. Первым салоном, появившимся в Париже и имевшим влияние на нравы, язык и вкусы французской нации, считается салон мадам де Рамбуйе (был открыт в 1617 году). Маркиза де Рамбуйе при полном понимании и поддержке своего образованного мужа первая открыла двери своего особняка, знаменитого «Отеля Рамбуйе», не только для родовитой аристократии, но и для поэтов, ученых, коллекционеров и меценатов, пусть даже и буржуазного происхождения. На вечерах в «Отеле Рамбуйе» много внимания уделялось чтению и обсуждению литературных новинок. В числе его известных посетителей были Мари де Гурне (автор книг об общественном положении женщин, воспитанница Монтеня), писательницы Мадлена Скюдери, м-м де Севиньи, м-м де Ментенон, а также Корнель, Мольер, Вольтер. М-ль де Скюдери организовала свои «субботы Сафо» и зарабатывала хорошие деньги от продажи своих романов.

В XVIII в. французские женские салоны из института досуга трансформируются в институт просвещения. Многие мужчины начинали свои литературные и политические карьеры, блистая в парижских салонах, но те же самые мужчины, набрав силу и авторитет весьма негативно высказывались о браках с «учеными» женщинами!

Английские салоны были обязаны своим возникновением так называемым «синим чулкам» (bluestocking) – литературному кружку, основанному в середине XVIII века Элизабет Веси и Элизабет Монтегю. Для современного читателя «синий чулок» – это обидная кличка для девочки-зубрилы, некрасивой, неухоженной, лишенной внимания молодых людей. Однако в XVIII веке в Англии прозвище «синий чулок» говорило скорее о политических симпатиях, чем о высокой образованности или нестандартной манере поведения.

Выражение «синий чулок» впервые появилось в письме Элизабет Монтегю в 1756 году и связано с «чудачеством» мистера Бенжамина Стиллингфлита, ученого-ботаника, автора трактатов по естественной истории. Б. Стиллингфлит приходил на собрания в простых хлопчатобумажных синих носках вместо положенных белых шелковых чулок.

Почему он так поступал?

Белые шелковые чулки были одеждой аристократов, синие хлопчатобумажные – простых рабочих. Элегантно выставив ногу, можно было столь же элегантно продемонстрировать свои демократические убеждения. Словечко «bluestocking» прижилось. Его стали относить сначала к мужчинам, посещавшим салон Веси и Монтегю, а затем и к женщинам-основательницам, хотя те, конечно, никогда не надевали синих чулок.

Салоны в Англии тоже прижились и стали своеобразными литературными центрами. Участницы салонов собирали деньги на издание романа Фанни Берни «Камилла, или Женские трудности», на перевод и издание книг мадам де Севиньи и т. д. Одной из желанных гостий в салонах «синих чулков» была Ханна Мор (1745–1833) – автор нескольких книг по женскому образованию, сама организовавшая школу для бедных. Другой «синий чулок» леди Мэри Уортли Монтегрю писала «По правде сказать, не существует мест на земле, где к нашему полу относились бы с таким презрением, как в Англии. Нас воспитывают в глубочайшем невежестве».

Она лишь самую малость сгустила краски. Большинство девушек получали традиционное образование, сводившееся к основам катехизиса, навыкам чтения, письма, французскому языку, изящным манерам и всякого рода изящным искусствам – музыке, пению, танцам, рисованию пейзажей и вывязыванию кошельков. Но когда весь мир перевернулся с ног на голову, могут ли женщины остаться в стороне?

В защиту прав женщин

Сердце Мэри горячо отозвалось на еще одну новость, пришедшую из Франции. В ноябре 1789 года, сразу после октябрьского Версальского марша, француженки направили в Национальную Ассамблею петицию, требуя признания их равноправия с мужчинами, и в частности: отмены распространенной практики, когда мужья представляли интересы жен в финансовых сделках, юридического признания замужних женщин как дееспособных лиц, которые могут иметь собственные экономические интересы, возможности для женщин избираться в Национальную Ассамблею и в Магистраты. Ответа женщины так и не получили: из всех многочисленных петиций лишь эта не была рассмотрена.

Зато в 1791 году Шарль Морис де Талейран-Перигор, выступая в той же Национальной Ассамблее и говоря о возможности для женщин учиться в гимназии, колледже или университете, заявил, что «женщинам не следует обижаться, если закон отказывает им в некоторых преимуществах, но понимать, что этот отказ сделан в их же интересах. Мужчины созданы для того, чтобы трудиться во внешнем мире, им подобает публичное образование: они должны в полной мере узнать жизнь во всех ее проявлениях. Для женщины же лучшее место образования – дом ее отца. Ей нет необходимости изучать вопросы, которые касаются общественных интересов, она создана для спокойной жизни в семейном кругу, вдали от бурного мира».

Вот это мнение Ассамблея выслушала со вниманием и одобрением. Мэри возмущена и взволнована. Она опасается, что в царстве справедливости и гармонии женщинам вновь будет отведена роль покорных служанок без права голоса. Многие французы борются с рабством в колониях, и это прекрасно. Но кто освободит из рабства людей с белой кожей: женщин, которые отстранены от решения самых важных вопросов в государстве? Кто даст им возможность высказаться, кто услышит их требования? И Мэри снова берется за перо.

«Не будет ум крепок у того, кто питается одними лишь предрассудками, – возражает она Талейрану и всем, кто согласен с ним и будет согласен в будущих веках. – Сколь глубоко уязвляют нас те, кто заставляет нас превращаться лишь в ласковых комнатных собачонок! Как часто нам вкрадчиво внушают, что мы покоряем своей слабостью и царствуем благодаря покорности. Ну что за сказки! Сколь же ничтожно существо, способное унизиться до властвования такими порочными методами!»

Ее идеалы остаются прежними: она требует уважения прежде всего к разуму женщины, этот разум должен получить ту же пищу, что и мужской, и только тогда женщины станут полезными членами общества, только тогда они смогут внести свою лепту не на словах, а на деле.

«Если всем своим сознанием женщина настроена на подчинение мужчине, если с обретением супруга женщина достигает своей жизненной цели и покойна, испытывая мелочную гордость и удовлетворение, заполучив столь заурядный венец, то пусть себе влачит безмятежное существование на уровне пресмыкающегося, – пишет она. – Но если в борьбе за высшее предназначение взгляд женщины устремлен в будущее, пусть она совершенствует свой разум, не оглядываясь на нрав того, кто дан ей судьбой в супруги… Я допускаю, что надлежащее образование или, точнее выражаясь, разностороннее развитие позволит ей вести независимую жизнь… Если женщины способны в действительности вести себя как разумные существа, то нельзя обращаться с ними как с рабынями или как с домашними животными, друзьями человека, низшими по разуму. Нет, надо развивать ум женщин, ограждая их здоровыми, возвышенными жизненными принципами, и пусть женщины, обретя достоинство, почувствуют себя зависимыми лишь от Господа Бога».

Рецензии на «Защиту прав женщин» были опубликованы не только в «Аналитическом ревю», но и в «Литературном журнале», «Нью-Йоркском журнале», «Монти ревю» и т. д. В 1792 году «Защиту» перевели на французский язык. Автором восхищались, над автором насмехались. Анна Летиция Барбо посвятила Мэри поэму, а философ Томас Тейлор бросил презрительно: «Если мы дадим женщинам права, почему бы не дать их и животным?». Позже Ричард Полвель в своей поэме «Женщина без пола» сравнивал Мэри с Сатаной. Впрочем, все это Мэри не удивляло: она ясно понимала, что должна была заговорить о том, что ее волновало, и подготовилась к такой реакции.

* * *

Интересно, что почти одновременно француженка по имени Олимпия де Гуж написала свою «Декларацию прав женщины и гражданки», вышедшую тоже в 1791 году. Молодая вдова, сторонница освобождения негров, убежденная противница смертной казни, быстро прославившаяся как писательница и журналистка, никогда в жизни не встречалась с Мэри. Но их слова звучат в унисон.

Олимпия, пожалуй, даже более настойчива и смела. Она пишет: «Женщина, очнись. Набат разума раздается по всему миру. Осознай свои права. Огромное царство природы больше не окружено предрассудками, фанатизмом, суевериями и ложью. Пламя истины разогнало тучи глупости и узурпаторства. Силы раба умножились, и он сбросил свои оковы. Но, освободившись, он стал несправедлив к своим ближним. О, женщины! Когда же вы прозреете? Что вы получили от Революции? Усилившееся презрение, более очевидное пренебрежение. На протяжении столетий у вас была власть только над мужскими слабостями. Почему вы боитесь потребовать того, что причитается вам по мудрым законам природы? Или вы боитесь, что наши французские законодатели, эти блюстители нравов, живущие по меркам давно минувших дней, снова спросят: „Женщины, а что же у вас общего с нами?“ „Все“, – ответите им вы. Если они будут упорствовать, не бойтесь использовать силу разума для борьбы с необоснованными претензиями на господство, объединяйтесь под знаменем философии, употребите всю свою энергию, и вскоре вы увидите, как высокомерные мужчины, которые ранее были лишь услужливыми обожателями, станут делить с вами дары божественной мудрости. Какие бы преграды не стояли на вашем пути, в вашей власти освободить самих себя. Вам стоит только захотеть. Измените свой статус в обществе. И поскольку в данный момент обсуждается вопрос о всеобщем образовании, давайте проследим за тем, чтобы законодатели не обошли вниманием вопрос женского образования».

Олимпия требует от мужчин не только доступа к образованию, но и других прав для женщин: права быть представленными в Национальном собрании, равенства перед законом, свободы слова, права заниматься мужскими профессиями, чтобы обеспечивать себя. Женщины должны «иметь одинаковый доступ к государственным постам, почестям, общественной деятельности согласно их способностям и на основании их талантов и добродетелей». Кроме того, у них должно быть еще одно очень важное право: «Свобода подразумевает признание детей их отцами, поэтому любая женщина, не обращая внимания на варварские предрассудки, может открыто заявить: „Я мать твоего ребенка“».

Мэри не решается на столь радикальные политические требования: атмосфера в Англии более консервативна, чем во Франции. Но то, что по обе стороны пролива женщины говорят об одном и том же – о недовольстве своим положением, о желании изменений, означает, что это не каприз, не настроение, а настоятельная потребность.

После смерти Мэри Уильям Годвин в своих мемуарах, которые он так и озаглавит: «Воспоминания об авторе „Защиты прав женщин“», напишет о значении этой книги для современников и потомков:

«К сожалению, у „Защиты прав женщин“ была недостаточно продуманная композиция, и доводы автора были изложены недостаточно упорядоченно. С точки зрения литературной это произведение нельзя было отнести к первоклассным образцам. Но если мы сосредоточимся на идеях, изложенных в ней, и на впечатлении, которое она производила на умы, мы не сможем не предположить, что эту книгу еще долго будут читать в Британии. Публикация ее открыла собой целую эпоху, и будущие поколения, несомненно, признают заслуги Мэри Уолстонкрафт перед ее полом и поставят ее выше всех прочих английских авторов, будь то мужчины или женщины, за ее вдохновенную защиту женщин от угнетения».

Разорванная связь и новая любовь

Художник Джон Опи пишет портрет Мэри. С холста на зрителя смотрит пристальным взглядом молодая женщина в простом домашнем платье. Ее волосы напудрены, но не собраны в прическу, а только перехвачены белой лентой. На столе перед ней лежит открытая книга, которую она только что читала, немного в стороне стоит чернильница с пером. Ее лицо спокойно и сосредоточено, на тонких губах нет улыбки, лишь брови изогнуты в легком выражении иронии. Эта женщина не нуждается ни в модной одежде, ни в усилиях парикмахера, ни в драгоценностях, ни в притворной любезности, чтобы подать себя в выгодном свете. Ее главное украшение – интеллект, и она, не стесняясь, демонстрирует его. Именно такой – в первую очередь мыслящим существом, а уже потом красивой и привлекательной женщиной – она хочет запомниться потомкам.

«Мэри Уолстонкрафт». Художник – Джон Опи. 1797 г.

Генри Фюзели нарисовал по мотивам «Защиты прав женщин» картину, на которой девушка в модном платье и шляпке носит ошейник, а поводок от него тянется вверх. Этот поводок символизировал социальный договор, превращающий женщин в рабынь мужчин, тот договор, который мечтала разорвать Мэри. Но сама автор «Защиты», кажется, смирилась с невидимым поводком, который привязывал ее к страстному художнику. Мэри хочет сблизиться с Фюзели, но не желает принести горе другой женщине. В любовном ослеплении она пишет жене Фюзели и просит у нее позволения наслаждаться обществом ее мужа, не претендуя на плотские отношения. Но это донкихотское предложение не могло привести ни к чему хорошему. Жена Генри, узнав подоплеку истории, возмутилась и запретила мужу общаться с Мэри. Тот подчинился. Мэри пришлось, уважая их чувства, уйти в тень и в одиночку переживать болезненный разрыв.

В этой ситуации отъезд показался ей самым лучшим решением. Цель поездки она выбирала недолго. Конечно, это Франция, где можно увидеть рождение нового порядка своими глазами, забыть о личных неурядицах, принимая участие в общественных свершениях. И Мэри отправляется в Париж.

Во Франции она первым делом сводит знакомство с двумя англичанами: новеллисткой, поэтессой и переводчицей Хелен Марией Вильямс и политиком и публицистом Томасом Пейном. С обоими она знакома заочно, по их произведениям. Мария в своих «Письмах из Франции» описала в стихах штурм Бастилии и другие события революции. Томас Пейн, включившийся в полемику против Берка и написавший двухтомный трактат со ставшим уже притчей во языцех названием «Права человека», приехал во Францию, направляемый собственным афоризмом: «Мое отечество там, где нет свободы, но где люди бьются, чтоб добыть ее».

Томас Пейн был рожден для политики. Малообразованный сын небогатых квакеров, он служил чиновником в налоговой конторе. Зная, что в квакерских семьях и церквях поощряется красноречие, коллеги уговорили его написать письмо начальству с просьбой о повышении жалования. Легенда гласит, что Пейн, как истинный квакер, поклявшийся говорить только правду, написал: «Повысьте нам, пожалуйста, зарплату, а то она у нас такая маленькая, что нам ничего не остается, как брать взятки». И подробно описал, кто берет, когда и сколько. После этого всю акцизную контору отправили под суд, а ему удалось сбежать. На самом деле из-под пера Пейна вышел 21-страничный трактат «Случай налоговых офицеров», критиковавший коррупцию в правительстве, который был опубликован и разошелся в Лондоне тиражом 4000 копий. В результате Томаса уволили с работы, и вскоре ему стала угрожать долговая тюрьма. Пришлось распродавать свое имущество и перебираться в Америку.

Его новый памфлет «Здравый смысл», в котором Томас писал, что каждый народ имеет полное право устроить у себя правительство, какое ему нравится, произвел в революционно настроенной стране впечатление разорвавшейся бомбы. Пейн быстро стал сторонником американской войны за независимость. Еще одна легенда гласит, что солдаты армии Вашингтона сделали первые слова одной из статей Пейна «Настало время испытать силу человеческой души!» своим девизом.

В 1789 году Томас Пейн возвращается в Англию, где пишет двухтомник «Права человека», знакомится с Мэри, как со своей соратницей и предшественницей, и почти сразу же уезжает во Францию, так как правительство начинает его преследовать. В Париже он узнал, что заочно признан виновным в оскорблении короля и конституции, и многие его друзья арестованы за то, что хранили его книги. Вот при таких обстоятельствах он снова встречается с Мэри Уолстонкрафт. Надо думать, она выслушала от него немало мрачных и язвительных замечаний относительно добродетелей английского парламента и судебной системы. И Томас лучше всех сумел объяснить ей все хитросплетения политических течений в новорожденной Французской республике.

Но сейчас Мэри интересуется не только политикой. Ее сердце пробудилось и тоскует. Она – новичок в мире страстей, наивна и импульсивна. Весь здравый смысл, накопленный ею с годами, теперь бесполезен. И, заметив в глазах красивого мужчины толику сочувствия, Мэри скоропостижно влюбляется снова. Конечно, этим красавцем не был пятидесятипятилетний Томас Пейн. Нет, Мэри полюбила его друга – молодого американца Гильберта Имлея, отставного капитана, ныне занимавшегося во Франции торговлей лесом, начинающего писателя, автора трактата «Топографическое описание западных территорий Северной Америки». Гильберт не остался равнодушен к темным внимательным глазам симпатичной англичанки. Скромные платья Мэри носила с каким-то непередаваемым достоинством, казалась королевой, не подозревающей о своем высоком сане. Она не заискивала перед мужчинами, не льстила им, а, напротив, смотрела твердо и испытующе, словно говорила: «Покажи мне, что ты за человек». Получить ее одобрение представлялось делом чести. Ее походка, жесты, голос были полны сдержанной энергии, изобличали натуру страстную и волевую одновременно. Меньше всего эта статная женщина напоминала бабочку, или фею, или иное «прелестное создание». Она была красива очень земной красотой, на ее руках легко было вообразить ребенка, не возникало сомнений, что она способна защитить дитя от всех превратностей жизни. И самое главное, она как будто не отдавала себе отчета в том, насколько привлекательна. Гильберт не мог не влюбиться.

Счастье на вулкане

Они поселились за городом: в деревушке Нейль, в трех верстах от Парижа. Здесь была настоящая сельская идиллия для влюбленных: маленький дом, большой запущенный сад, жаркая летняя погода, теплые булочки на завтрак, стол в тени старого дерева, вино в бокалах… Они вместе разбивают огород. Имлей копает грядки, Мэри сажает георгины. Она учится готовить американские блюда, он, вдохновляемый своей подругой, работает над романом «Эмигранты», повествующим о жизни первопоселенцев в Америке. Ни дать ни взять Эмиль и София – идеальная супружеская пара из трактата Руссо. Все разочарования и горести прежних лет забыты. Мэри часто смеется, она полна благодарности и надежд. «Его нежность и добродетели двойной лентой обвивают мое сердце», – говорит она. Немного неуклюжий, старомодный, но искренний комплимент. И как хорошо, что во Франции теперь не обязательно регистрировать браки. Мэри рада, что может доказать Гильберту свое бескорыстие, показать, что только любовь влечет ее к нему, она не хочет связывать его брачными узами, не хочет становиться «плющом, обвившим дуб, растением-паразитом». Напротив, она готова помогать возлюбленному во всех его начинаниях, не требуя награды. И вскоре она чувствует под сердцем биение новой жизни – залог их будущего счастья с Гильбертом.

А вокруг них раскручивается неумолимый водоворот Французской революции, новости все неожиданнее и тревожнее, крови льется все больше.

В августе 1792 года Жан-Поль Марат призвал всех граждан расправиться с контрреволюционерами. Утром 2 сентября по Парижу пронесся слух, что прусские войска взяли Верден, и теперь путь к столице Франции для них открыт. Одновременно по всему городу шли разговоры, что в тюрьмах, куда в последние дни свозили «подозрительных» – священников и аристократов, будет организован мятеж. Парижане принимают постановление, в котором заявляют: «Нет иного средства избежать опасностей и увеличить рвение граждан для отправки на границы, как немедленно осуществить скорое правосудие над всеми злоумышленниками и заговорщиками, заключенными в тюрьмах». В монастырях и других местах заключения начинается резня. Озверевшие «граждане» расстреливают, закалывают, вешают заключенных. Гнев толпы уравнивает всех: погибает ближайшая подруга Марии Антуанетты принцесса де Ламбаль и 35 проституток, заключенных в больнице Сальпетриер, убиты бывший министр Монморен, первый камердинер короля Тьерри и 289 человек, содержащихся в Консьержери за незначительные уголовные проступки типа подделки ассигнаций. Расстреливают из ружей священников, не присягнувших власти, расстреливают из пушек 200 душевнобольных, нищих и бродяг в тюрьме Бисетр. Всего в этот день погибло более тысячи человек. Волна погромов проносится по провинции.

21 января 1793 года после судебного процесса был казнен Людовик XVI.

Марат, которого некоторые обвиняли в случившемся, был убит 13 июля 1793 года. Его убийца, дворянка Шарлотта Корде, проникла к нему, сказав, что принесла новый список «врагов народа».

В Ванде и Бретани, а затем в Тулоне и Лионе начинается контрреволюционное восстание. При усмирении восставших в Тулоне особенно отличился молодой корсиканский капитан Буонапарте. Он блестяще спланировал операцию по захвату ключевого форта и со знаменем в руках под обстрелом первым выбежал на мост, ведя за собой солдат.

В Конвенте теперь заправляет Робеспьер, прозванный Неподкупным. Он яростно расправляется со своими политическими врагами, отдает приказы о массовых казнях «врагов революции». Гильотина работает без устали. Количество убитых – от 16 000 до 40 000.

16 октября 1793 года была убита Мария Антуанетта. Незадолго до этого революционное правительство ввело новый календарь, так что если король умер 21 января, то королева отправилась на гильотину уже 25 вандемьера – месяца сбора винограда– II года республики.

3 ноября 1793 года по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре была казнена Олимпия де Гуж. Ее казнь прошла, разумеется, с гораздо меньшей помпой, чем королевская, но все же не осталась незамеченной. Газеты писали: «Олимпия де Гуж, одаренная экзальтированным воображением, приняла свой бред за внушение природы и кончила тем, что усвоила планы изменников… она была матерью, но она обрекла природу на заклание, пожелав возвыситься над нею; желание быть ученой женщиной довело ее до забвенья своего пола, и это забвенье, всегда чреватое опасностями, привело ее к смерти на эшафоте».

Ребенок

7 мая 1794 года Робеспьер ввел культ Верховного существа, то есть совершил поворот от атеизма и культа Разума первых лет революции назад, к религии. В июне в Париже состоится многотысячный праздник в честь этого Верховного существа. Но для Мэри сейчас важнее совсем другое существо: 14 мая 1794 года, или 25 флореаля – месяца цветов – III года республики рождается ее дочь от Гильберта. Малютку называют Френсис в честь умершей подруги Мэри и записывают под фамилией отца: революционное законодательство позволят сделать это, даже если между родителями не заключен брак – спасибо Олимпии де Гуж!

Впрочем, материнство не сильно изменило Мэри: младенцы были ей не в диковинку, она умела с ними управляться. Она пишет друзьям: «Моя малышка начинает сосать настолько МУЖЕСТВЕННО, что ее отец нахально утверждает, будто она напишет вторую часть „Прав женщины“». Гораздо больше ее беспокоили постоянные долгие отлучки Имлея. Нет, она не подозревала его в чем-то дурном! Мэри знала, что из-за блокады английским флотом французских портов торговля лесом шла из рук вон плохо, и Имлей метался по всей стране в поисках хоть сколько-нибудь выгодных контрактов. Но она так беспокоилась за него и так устала ждать от него вестей!

Некоторое время они живут в Гавре: в Париже иностранцам оставаться опасно, могут принять за шпионов. Мэри пишет «Взгляд на оригинальность и прогресс Французской революции с точки зрения истории и морали» – книгу, которая через год выйдет в Лондоне.

В Париже действия Робеспьера настолько пугают всех, что против него организуют заговор. Неподкупный и его сторонники казнены 28 июля – 10 термидора II года республики.

Имлей, вероятно, испуганный ожесточением политического террора, внезапно уезжает в Лондон, бросив Мэри и Фанни на произвол судьбы. Мэри пишет ему, ее письма полны боли.

Ей удается выбраться из Франции только в апреле следующего, 1795 года, когда в Париже начинается восстание и он оказывается на осадном положении. В Лондоне она встречает Имлея и прощает его. Они снова живут вместе. Теперь, в Англии, Френсис грозит признание незаконнорожденной. Чтобы избежать этого, Мэри называет себя миссис Имлей, хотя их брак так и не заключен, а Гильберт не предлагает узаконить их отношения.

Тот, кто предал однажды, предаст снова. Идиллия семейной жизни больше не радует Имлея. Он недоволен тем, что приходится делить внимание Мэри еще и с ребенком. Да и Мэри уже не столь беззаботна, и любит не столь беззаветно.

Понемногу она начинает различать истинное лицо своего возлюбленного. Узнав о его измене с лондонской актрисой, она пытается покончить с собой, приняв опиум, но Гильберт спасает ее, и они снова мирятся.

В свое время Мэри писала, что хочет «любить мужчину как равного себе». Она действительно без больших усилий сравнялась с мужчинами. Но ее возлюбленный оказался нравственно ниже ее, и это разбило ей сердце.

Позже Уильям Годвин напишет в своих мемуарах: «Возможно, ни одно человеческое существо не переживало таких страданий, какие терзали весь 1795 год эту несравненную женщину».

Разумеется, он преувеличивает. Подобные страдания переживали, переживают и будут переживать множество человеческих существ, более того – множество женщин, которые строили свою жизнь на доверии и честности и доверие которых было предано. Но причины, по которым Годвин допускает преувеличения, так по-человечески понятны!

Путешествие и прощание

У женщин есть дурная привычка: вину за все плохое, что происходит в отношениях, они приписывают себе. Порой они тешат себя иллюзией, что все могут исправить сами без малейших усилий со стороны партнера и поднести ему на блюдечке любовь, возродившуюся во всем своем блеске. Об этом мечтала и Мэри.

Поэтому, когда у Имлея появляется необходимость послать своего представителя в Норвегию для улаживания некоторых дел, она вызывается поехать сама. Это таинственное путешествие, подробности которого стали известны только в восьмидесятых годах XX века благодаря работам шведского историка Пера Нистрома.

Оказывается, еще в Гавре, во время континентальной блокады, Имлей задумал одну авантюру. Датские корабли могли беспрепятственно входить в порты Франции и покидать их. Имлей совершил фиктивную сделку: «продал» свой корабль «Свобода» норвежцу Педеру Эльфсену. Эльфсен изменил название корабля на «Мэри и Маргарет» – Маргарет звали его дочь, – поднял на нем датский флаг и отплыл из Гавра, увозя из революционной страны золотую и серебряную посуду, принадлежащую Бурбонам. Корабль благополучно прибыл в Копенгаген, потом отправился в Гетеборг, и с тех пор о нем не было ни слуха ни духа. И теперь Мэри предстояло отыскать свою заблудившуюся тезку. Очевидно, она и Имлей решили, что женщина с ребенком вызовет меньше подозрений и ей будет легче договориться с Эльфсеном. Правда, в XVIII веке женщины почти никогда не путешествовали без мужчин, в сопровождении только слуг и детей, но Мэри не пугают ни трудности, ни опасности, ни сплетни.

Оставив двухлетнюю Фанни и ее няню в Гетеборге, Мэри плывет вдоль побережья Скандинавии, осматривая все порты Швеции, Норвегии и – на обратном пути – Дании, любуется отвесными скалами, водопадами, деревьями, которые чудом удерживаются на камнях, величественными айсбергами и лунным светом, отраженным в холодной воде фьордов. Равнодушная северная природа, прекрасная в своем безразличии к людским страданиям, умиротворяет Мэри. Авантюрная атмосфера будоражит ее, заставляя кровь быстрее бежать по жилам, сознание того, что она делает важное дело, помогает любимому мужчине, приносит удовлетворение ее разуму.

Она рассказывает в письмах Имлею о чувствах смирения и сопричастности вечности, которые пробудили в ней северные пейзажи, о вспышках гнева, временами охватывающих ее, когда она думает о перипетиях их романа, и об униженном положении женщин, обязанных «жертвовать либо своим сердцем – ради принципов, либо своими принципами – ради своего сердца», о нравах и обычаях людей, столь отличающихся от англичан, о политических реформах, которые она считает неизбежными и необходимыми, и… о своей любви к нему. «Искусство путешествовать – это разновидность искусства размышлять», – делает она вывод в духе философии Просвещения. Страницы ее писем полны не только размышлений, но и чувств. Позже Годвин писал: «Если когда-либо была книга, рассчитанная на то, чтобы сделать мужчину влюбленным в автора, вот это, мне кажется, та книга. Она говорит о своих печалях так, что заполняет нас меланхолией и растворяет в нежности, в то же время она проявляет гениальность, вызывая наше восхищение».

Фронтиспис к изданию «Оригинальных рассказов из действительности». Гравер – Уильям Блейк. 1791 г.

Имлей отвечает сухо. Красота слога и искренность бывшей возлюбленной не трогают его, он думает только о разрыве. До сих пор неизвестно, достигла ли Мэри успеха в своем расследовании. Мы знаем лишь, что спустя некоторое время Эльфсен был арестован за незаконные сделки.

Перед поездкой Имлей обещал, что встретит Мэри с дочерью в Гамбурге, и они вместе отправятся в Швейцарию. Но когда Мэри после трехмесячного путешествия сошла на пристань, ее ожидало только его письмо, в котором он сообщал, что она получит все необходимые объяснения в Лондоне. Удивленная, она пишет ему несколько строк и садится на корабль, идущий в Дувр. Знаменитые Белые Скалы Дувра не производят на нее сильного впечатления после тех свидетельств могущества природы, которые она только что наблюдала в Скандинавии. Мэри спешит поделиться с Имлеем и этой мыслью. Она пишет ему с корабля, что ее способность впитывать новые впечатления истощилась и она с нетерпением ждет возвращения в Лондон.

* * *

В Лондоне ее ждут впечатления совсем иного свойства. Мэри возвращается в дом, который сняли они с Имлеем, и узнает от слуг, что в ее отсутствие хозяин приводил сюда другую женщину, и она жила с ним как жена. Это та самая актриса, с которой он обещал расстаться. Мэри почти не чувствует боли, только безграничное удивление. То, что Имлей разлюбил ее, она может понять. Она уже немолода, ее тело изменилось после беременности и родов, да и в последние месяцы она была не слишком веселой собеседницей. Но как она не замечала раньше, что он совсем не уважает ни ее, ни ее чувства, ни чувства их дочери? Где был ее разум? Она не бранит Имлея, она бранит себя. Стоит ли жить дальше, если жизнь ее так ничему и не научила? Она запуталась в своих эмоциях, предала свою самостоятельность и больше не чувствует ни сил, ни желания бороться за жизнь, потому что она неразрывно связана с унижением. Только смерть обещает свободу. Она станет частью природы, великой, мудрой и бесстрастной, чью мощь она так ясно ощутила на севере.

Мэри идет к реке, но в центре города слишком много народу. Она берет лодку, приказывает отвезти себя в Патни – зеленый район на южном берегу Темзы, известный своими парками, где любят прогуливаться состоятельные лондонцы. Но сейчас октябрь, к тому же льет дождь, и на набережной никого. Около получаса она бродит под дождем, чтобы ее одежда намокла и отяжелела. Потом поднимается на мост и бросается в воду…

* * *

Мэри вытащил из воды случайный прохожий. Последовавшая за попыткой самоубийства болезнь притупила ее чувства, долгое время Мэри была слишком слаба, чтобы думать и принимать решения. Как бы там ни было, она не раскаивается в том, что сделала. Позже она напишет: «Мне только приходится сетовать на то, что, когда горечь смерти прошла, я была жестоко возвращена в жизнь и страдание. Но твердое намерение не может быть расстроено разочарованием, и я не позволю считать отчаянной попыткой то, что было одним из самых спокойных действий разума. В этом отношении я ответственна только перед самой собой. Если бы я беспокоилась о том, что называют репутацией, именно другими обстоятельствами я была бы обесчещена».

Она еще по инерции пытается наладить с Имлеем отношения ради Фанни. Пишет ему: «Если мы когда-нибудь собираемся жить вместе, давайте сделаем это сейчас. Сойдемся или расстанемся. Вы сказали, что не можете сейчас разорвать ту связь, в которую вступили. Но не в моем характере и привычках ждать, когда вы бросите эту женщину. Я хочу, чтобы мы приняли окончательное решение. Я согласна жить с вами и с этой женщиной. Я думаю, для вас важно чувствовать себя отцом и принимать участие в воспитании вашего ребенка. Но если вы отвергнете это предложение, все будет кончено. Вы свободны. Мы больше не обменяемся ни словом, ни письмом. Считайте, что я для вас умерла».

Это не было последней попыткой удержать любимого, все уже перегорело. Мэри, как это свойственно ей, старалась уважать чувства всех, вовлеченных в эту историю: Гильберта, Фанни, своей соперницы. Она готова была пойти на жертвы, чтобы соблюсти справедливость в отношениях. Но Имлея такое великодушие только напугало. Еще несколько мучительных объяснений, и наконец – окончательный разрыв. Мэри чувствует себя выброшенной на берег после крушения. Она истощена, у нее болит и тело и душа, она не знает, что будет с ней завтра, придет ли ей кто-то на помощь. Но она понимает, что спаслась.

Женское здоровье и мода

В конце XVIII – начале XIX века необходимость физических упражнений для здоровья женщины была предметом горячих споров. Мэри Уолстонкрафт в книге «В защиту прав женщин» сетует не то, что девочкам не дают играть в подвижные игры вместе с мальчиками, девушкам не позволяют танцевать до упаду и тем самым превращают женщин в хилых и анемичных созданий, щеголяющих своей слабостью. «Почему бы во имя истины и здравого смысла одной женщине не признать, что она способна на большие физические нагрузки, чем другая? Иными словами: не сознаться, что у нее более крепкое телосложение?..

Признаюсь… я едва сдерживаю улыбку, видя, как мужчина всерьез, с видом готовности и услужливости, бросается поднимать платок, оброненный дамой, или распахивать перед ней дверь, которую она могла бы открыть, стоило ей протянуть руку».

Она не одинока в своем недовольстве. Другая английская феминистка, леди Джон Дэрилл, герцогиня Дредноут, жалуется, что девочки «заточены в детскую… им редко выпадает случай воспользоваться своими ногами путь даже для прогулок вокруг их тюремной камеры, если ветер дует с юга, он слишком силен, если с севера – слишком холоден… Их мать выпускает их на улицу лишь на очень короткое время и лишь в самую теплую погоду – несколько дней за весь год». Осторожная Присцилла Уокефилд дипломатично намекает, что физические упражнения могли бы помочь женщинам успешнее осуществлять их материнские функции, что женская бездеятельность «приводит к тому, что наше потомство вырастает, лишенным мужества и благородной энергии патриотизма».

Романтизм внес свою лепту в формирование моды на прогулки. Молодые люди обоего пола частенько пускались в путь пешком или верхом, чтобы полюбоваться каким-нибудь живописным пейзажем, а заодно, улучив минутку, побыть наедине, в стороне от шумной компании. Многие помолвки и в романах, и в жизни заключались во время подобных прогулок.

* * *

Во второй половине XIX века румяные пышущие здоровьем красавицы времен Джейн Остин вышли из моды. Красивыми стали считаться бледные анемичные создания с тонкой талией (не более пятидесяти сантиметров в обхвате). В моду вошли широкие кринолины и корсеты, которые перетягивали талию и сдавливали грудь. Корсет зажимал ребра и обездвиживал диафрагму. Женщинам приходилось дышать с помощью только грудных мышц. Это имитировало волнение и выглядело очень привлекательным, но из-за поверхностного дыхания девушка легко могла упасть в обморок. Поэтому широкое распространение получили нюхательные соли: в их основе был аммиак, получаемый из старой мочи. В пузырек с аммиаком и каким-нибудь ароматизатором, например лавандовым маслом, клали губку, пропитанную водой, плотно закупоривали и энергично встряхивали. Теперь стоило только его открыть, и резкий запах мгновенно приводил пострадавшую в себя.

Тихая гавань

И снова боль в животе вернула Мэри к реальности. Ух ты, это уже что-то серьезное! На этот раз схватка длилась и длилась, женщине пришлось глубоко дышать, медленно выпуская воздух сквозь стиснутые зубы. Затем она расслабилась и удовлетворенно похлопала себя по животу. Никаких сомнений, это уже роды. Ну наконец-то! Хотя опыт и здравый смысл подсказывали Мэри, что ни один ребенок не остается в животе навечно, последние дни сильно утомили ее. Дохаживать беременность в жарком летнем Лондоне – то еще удовольствие, хоть их дом и стоит на окраине, и обстановка здесь почти деревенская. Скорей бы вернуться к своим нормальным размерам и снова увидеть свои ноги! Зашнуровывать ботинки самой, а не просить служанку! В жизни так много маленьких радостей, о которых вспоминаешь, только когда теряешь их. Повезло мужчинам, они лишены этой докуки. Они получают ребенка, ничем не заслужив его, и считают это само собой разумеющимся. Ведь мужчины созданы для того, чтобы богиня Фортуна щедро рассыпала им чудеса из своего рога! Впрочем, Мэри ворчала скорей по привычке. Несмотря на тяготы беременности, она была довольна жизнью как никогда и подозревала, что время везения еще не закончилось.

* * *

Чудо входило в жизнь Мэри постепенно и исподволь. И это очень хорошо. Обрушься разом на ее голову все подарки, что приготовила ей судьба после долгих лет мытарств, Мэри, пожалуй, испугалась бы и убежала. А так она сама не заметила, как снова оказалась в сладком плену чувств. Но на этот раз любовь связала ее с гораздо более достойным человеком.

Все еще печалясь после разрыва с Имлеем, Мэри тем не менее понимала, что с маленьким ребенком на руках нельзя предаваться меланхолии. Она быстро подготовила к изданию свои письма из Скандинавии, и книга вышла в январе 1796 года. Тираж хорошо продавался, принося автору доход, достаточный для того, чтобы продержаться первое время. Книгу перевели на немецкий, датский, шведский и португальский языки, опубликовали в Америке, и в гостиных и салонах двух континентов вновь заговорили о медноволосой стороннице эмансипации женщин.

Она окончательно рассталась с Имлеем в марте 1796 года, а в апреле на одном из приемов возобновила знакомство с Уильямом Годвином. К тому времени он уже был автором трактата «Рассуждение о политической справедливости», где развивал утопический проект построения общества независимых работников, продукты труда которых распределяются между всеми по потребностям. Он писал роман «Калеб Вильямс» – о юноше-слуге, который был несправедливо осужден по воле своего лендлорда, но совершил побег из тюрьмы и добился оправдания.

То, что происходило дальше, лучше всего описывает сам Уильям. «Склонность, которую мы возымели друг к другу, была ровно такого свойства, какое я полагал всегда за самый чистый и возвышенный вид любовного чувства, – вспоминает он в своих мемуарах. – Оно росло и крепло с равной силой в сердцах обоих и вовсе не нуждалось в преимуществе, которым наградил один из двух полов давно устоявшийся обычай. Когда естественное развитие событий подвело нас к объяснению, ни ей, ни мне не нужно было слов. Не было мук, которые всегда сопутствуют таким историям. То была дружба, плавно перетекшая в любовь».

Объяснение произошло поздним летом 1796 года, а в марте следующего, 1797 года Мэри и Уильям обвенчались в соборе Сент-Панкрас. Они поселились по соседству, в двух небольших домах, входивших в «Полигон» – новый квартал, выстроенный в форме кольца на Кларендон-сквер на севере Лондона. Портрет Мэри, написанный Джоном Опи в этот период, показывает нам женщину с медно-русыми кудрями, в белом платье, с высокой талией по моде ампира и в черном берете. На этот раз она не смотрит на зрителя, а погружена в свои мысли и тихо улыбается им. И хотя брови так же насмешливо подняты, взгляд стал мягче. Ее сильные округлые руки лежат на коленях. От картины веет если не безмятежностью, то покоем. На первом портрете она казалась старше своих лет, а на втором – определенно моложе и свежее. Беременность еще не заметна, но, возможно, именно ей Мэри обязана тем внутренним светом, который льется на зрителя с картины.

Вечера и ночи Мэри принадлежат Годвину, днем она занимается воспитанием дочери и работает над новой книгой: романом «Мария, или Заблуждения женщины». Эпиграфом к нему могли бы послужить слова, некогда написанные ею в «Защите прав женщин»: «Женщинам редко выпадает серьезное занятие… круг незначительных забот и исполнение тщеславных капризов распыляют ум и здоровье, женщины становятся лишь естественными объектами чувств… Если когда-нибудь для женщин станет реальной более благородная цель, тогда они, возможно, окажутся ближе к природе и разуму и, вызывая к себе все больше и больше уважения, станут более добродетельными и полезными для общества».

Роман рассказывает историю несчастливого брака юной и восторженной Марии, родители которой предпочитали ей ее брата Роберта и совсем не заботились о ее воспитании. Начитавшаяся романов Мария влюбилась в сына соседей Джорджа Венаблеса, не зная, что он увлечен не ею, а ее приданым. После женитьбы Мария вскоре поняла, какую ошибку совершила. Джордж оказался игроком и циником, ни во что не ставящим чувства женщины. Когда жена надоела ему, он просто продал ее своему приятелю. Беременная Мария сбежала от мужа и долго скиталась по стране. Джордж преследовал ее, поймал и после рождения ребенка отправил жену в сумасшедший дом. (Мэри посещала Бедлам в феврале 1797 года, чтобы набраться впечатлений.) Нервная и импульсивная, но отнюдь не сумасшедшая Мария вынуждена повзрослеть и использовать свой разум, чтобы спастись из «дома скорби». Она подружилась со своей служанкой Джемаймой и через нее познакомилась со своим соседом Генри Дарнфордом, тоже заключенным сюда из-за интриг родственников. Мария и Генри полюбили друг друга и собираются сбежать вместе…

Мэри еще не знает, что будет дальше. Конечно, ей хочется, чтобы у истории был счастливый конец, но здравый смысл подсказывает другое – Джордж воспользуется помощью закона, чтобы вернуть жену под свой кров, Генри, не обладающий сильным характером, бросит Марию, и той не останется иного пути к свободе, кроме самоубийства. Или, может быть, верная Джемайма спасет ее, поможет отыскать отнятую у нее дочь, и три женщины будут жить вместе, поддерживая друг друга? Нужно все хорошо обдумать и взвесить.

* * *

Но сегодня утром Мэри не напишет в романе ни строчки: она уже поняла, что ее ждет совсем другая работа. Пришло время появиться на свет еще одному существу, которое увидит вместе с нею и Годвином новый век, будет жить в нем, бороться за свое счастье и за счастье человечества. Мэри пододвигает к себе бумагу, берет перо и пишет записку возлюбленному: «Не сомневаюсь, что сегодня мы увидим зверюшку. Пришлите мне, пожалуйста, газету». Сейчас она позвонит в колокольчик и позовет служанку. Но прежде еще на мгновение замрет, пережидая новую схватку и без страха вглядываясь в будущее.

Одинокие души

Над суровыми Грампианскими горами и вересковыми равнинами, над обрывистыми морскими берегами, где гнездились тысячи птиц, над стремительными и смертельно опасными горными реками и прозрачными таинственными озерами, куда при свете луны заглядывали разгоряченные ночными плясками феи, над дубовыми лесами, где прятались олени и дикие коты, над узкими зелеными долинами, где скрывались маленькие бедные деревушки, гулял северный ветер. Этой ночью он безраздельно властвовал в Шотландии, гудел в кронах сосен, завывал в водостоках, бил огромными валами в стены маяков. Ветер гнал с севера, с Гебридских островов, темные тяжелые тучи, полные дождя, бросал пригоршни капель в ставни дома на берегу реки Тэй, в четырех милях от Данди, где жила семья Джорджа Бакстера. Юная Мэри Годвин, прожившая здесь лето, поскольку ей прописали морские купания для поправки здоровья, не спала. Сейчас купаться было уже нельзя, но днем она превесело проводила время, играя с подругами в крикет, скатываясь кубарем с зеленых склонов холмов, забираясь на утесы, как горная козочка, и, утомленная играми, мечтала, сидя в ветвях склонившейся над потоком старой ивы и воображая себя русалкой. Но по ночам, особенно при северном ветре, своими завываниями наводившем тоску, она вновь становилась пятнадцатилетней девочкой, одинокой и тоскующей по отцу, которого обожала. Она верила, что где-то там, в Лондоне, он, может быть, думает о ней, и, лежа в постели и прислушиваясь к шуму дождя за окном, мысленно посылала ему привет через все расстояние, которое их разделяло.

Ее отец, Уильям Годвин, тоже не спал в своем доме на Скиннер-стрит, улице Кожевников, в районе Холборн центрального Лондона. Тучный, преждевременно облысевший мужчина с высоким лбом и мягкими чертами лица сидел в кресле в своем кабинете и рассеянно листал детскую книжку, забытую кем-то из дочерей в гостиной. Сказки Шарля Перро, Синдерелла… Тихо пел сверчок, потрескивала свеча, за окном слышалось поскрипывание экипажа, мягкий перестук копыт, далекие голоса: какие-то гуляки горланили песню.

«Уильям Годвин». Художник – Джеймс Норткот. 1802 г. Уильям Годвин (1756–1836) – английский журналист, политический философ и романист. Муж писательницы-феминистки Мэри Уолстонкрафт, отец писательницы Мэри Шелли

Его жена и дети, в том числе и маленькая владелица книжки, спали наверху, он же никак не мог заставить себя подняться в спальню и вновь и вновь рассеянно перечитывал начало сказки: «Жил-был один почтенный и знатный человек. Первая жена его умерла, и он женился во второй раз, да на такой сварливой и высокомерной женщине, какой свет еще не видывал. У нее были две дочери, очень похожие на свою матушку и лицом, и умом, и характером. У мужа тоже была дочка, добрая, приветливая, милая – вся в покойную мать. А мать ее была женщина самая красивая и добрая…»

Когда он поворачивался в профиль к огню, казалось, что из-под маски добряка выглядывает совсем иной человек: с твердым подбородком, длинным носом с горбинкой, пристальным колючим взглядом. Таким знали его политические противники: неутомимым спорщиком, не уступающим ни на йоту, твердо уверенным в своих идеях, не признающим никаких авторитетов, кроме разума и справедливости. Но потом его взгляд снова затуманивался, Уильям прислушивался, словно пытаясь различить в ночных звуках шум ручья Олд-Брук, который засыпали землей более полувека назад и от которого район получил свое имя. Подземная река, река мертвых… Может быть, она отнесет его привет той, которая покинула его полтора десятилетия назад, той, кого он до сих пор так и не в силах забыть. Его губы беззвучно шептали: «Мэри». Но это было не имя жены, которая спала наверху, в супружеской постели, не имя дочери, тосковавшей о нем в Шотландии. Вглядываясь в темноту, он звал ту «самую красивую и добрую женщину», которая когда-то сделала его счастливым… Последние минуты, которые они провели вместе, навсегда запечатлелись в его сердце. Воспоминания были так живы и болезненны, будто и не прошло этих пятнадцати лет.

* * *

Мэри Уолстонкрафт-Годвин родила свою вторую дочь 30 августа 1797 года. Роды продолжались около шести часов, и дитя появилось на свет за полчаса до полуночи. Все прошло легко, и Мэри посмеивалась над привычкой английских женщин проводить в постели не меньше месяца после этого события. Она хвасталась, что, родив Фанни, на следующий день сама спустилась в столовую к обеду, и рассчитывала и на этот раз поступить так же. Придирчиво выбранная акушерка миссис Бленкинсоп была из тех женщин, которые считали, что нужно дать природе сделать свое дело и без необходимости не вмешиваться в процесс. Годвин провел эти шесть часов в гостиной, и едва акушерка порадовала его известием о том, что он стал отцом, как сразу же ее лицо стало тревожным, и она велела послать в госпиталь за доктором. Отбросив смущение, казавшееся ему неуместным, когда речь шла о любимой, Годвин спросил, в чем дело: если он сможет объяснить доктору, в чем проблема, тот не забудет захватить все необходимые инструменты. Акушерка рассказала ему: ее тревожит, что плацента до сих пор не вышла и кровотечение не прекращается. Годвин сам побежал в госпиталь и привел врача, который извлек плаценту по кускам. Операция была очень болезненной, Мэри потеряла много крови, но держалась мужественно и обещала Годвину, что никогда его не покинет. На некоторое время ей стало лучше, но через три дня начались припадки озноба, потом поднялась температура, Годвин вновь побежал за врачом. Оказалось, что часть плаценты осталась в матке и вызвала родильную горячку, от которой Мэри скончалась 10 сентября.

В последние часы ее жизни Годвин, ловя малейшие проблески сознания, малейшее улучшение, спрашивал Мэри, как она советует ему воспитывать дочерей, пока она сама будет больна и не сможет ими заниматься. Такую ложь он придумал, чтобы, не встревожив больную, выведать ее последнюю волю, которую поклялся свято исполнить. Но Мэри уже не было дела до забот этого мира. Всю свою жизнь помогавшая слабым и нерешительным, подставлявшая свою волю, как костыль, тем, кто в этом нуждался, сейчас она была не в силах ни о ком заботиться. «Я знаю, ты об этом подумаешь», – отвечала она Годвину.

* * *

На самом деле он вряд ли был способен думать о чем-то, кроме своей утраты, еще долгое время спустя. Годвин происходил из семьи священника-диссентера – так в Англии называли пуритан и других верующих, чья религия, оставаясь в рамках протестантизма, тем не менее отклонялась от официально принятого вероисповедания англиканской церкви. Их больше не преследовали, как во времена Елизаветы и Карла, но атмосфера суровой решимости умереть за веру, но не поступиться ею ни на йоту, долго господствовала в этой среде. Всю юность Годвин пытался доказать родителям, что достоин их любви. Он поступил в диссентерский колледж в Хокстоне близ Лондона, позже стал диссентерским сельским священником. В 1784 году опубликовал свои проповеди под названием «Исторические эскизы в шести проповедях». Но, поняв, что для отца он все равно будет недостаточно хорош, переметнулся на другую сторону: стал атеистом и революционером, призывающим в своих трудах к уничтожению частной собственности.

Он получил известность как публицист за одну ночь, в мае 1794 года, когда неожиданно были арестованы и обвинены в государственной измене члены радикально-демократического «Корреспондентского общества» Британии, выступавшего за политические реформы. Годвин к тому времени стал опытным спорщиком, с остро отточенным пером и хорошими запасами яда в чернильнице – учеба в религиозном колледже не прошла даром. Он опубликовал статью «Беглая критика обвинения, предъявленного лордом – главным судьей Эйром большому жюри присяжных», разносящую в пух и прах аргументы обвинения. Статья в виде брошюры разошлась по всей стране. В результате суд вынужден был уступить давлению и оправдать всех обвиняемых. После того как раскрылось авторство Годвина, популярность его резко возросла.

Вероятно, он воспринял свое знакомство и сближение с Мэри как долгожданную награду, которую приготовила ему Мать-Природа – в Бога он больше не верил, и Мэри это вполне устраивало. Есть приятная разница между восхищением восторженной девочки и уважением зрелой женщины, которая любит, не идеализируя, прощает и ошибки и слабости, но не прощает упорства в заблуждениях. Годвин признавал, что Мэри куда опытнее его в близких человеческих отношениях, и ему было радостно учиться у нее. Она показала ему, что значит брать на себя ответственность за юные жизни, и он был готов не разочаровать ее, не подвести двух маленьких девочек, за которых отвечал перед памятью их матери.

Отчий дом

Первой нянькой маленькой Мэри была экономка Луиза Джонс. Она присматривала за девочкой, пока Годвин оправлялся от потрясения и писал «Воспоминания об авторе „Защиты прав женщин“» – книгу, удивившую современников своей откровенностью. В ней Годвин не только восхищался умом и сердцем Мэри, но и честно рассказывал о ее страсти к Фюзели, о незаконном сожительстве с Имлеем, о рождении ребенка вне брака, о двух попытках самоубийства. Эти откровения вызвали дружное «ах!» ханжей и лицемеров и не менее дружное осуждение молодых, романтически настроенных друзей Годвина, которые считали, что мертвые должны представать в мемуарах в идеализированном свете. Поэт Роберт Саути даже обвинил вдовца в «недостатке чувств и в раздевании мертвой жены донага». Но в том-то и дело, что Годвин пытался сохранить память о живой женщине, которую знал, а не о мертвом идеале. И много лет спустя Мэри-младшая будет ему благодарна: так она сможет узнать свою мать, которую никогда не видела. И так она получит первый урок недоверия к общественному мнению, потому что общество так и не приняло ту Мэри, которую описывал Годвин, «первую в своем роде» женщину, которая встала на защиту других женщин от вековой несправедливости. Общество увидело в ее презрении к условностям лишь развращенность и желание эпатировать публику. Ее называли проституткой и сравнивали с дьяволом. Понятно, что когда самой Мэри-младшей пришлось выбирать между любовью и репутацией, она не колебалась.

Но пока маленькая Мэри мирно агукала в колыбельке, а ее отец обдумывал ее воспитание. Он быстро решил, что дочерям просто необходимо руководство женщины более сведущей в светских обычаях, чем простая экономка, и, словно «почтенный и знатный человек» из сказки о Золушке, выбрал себе вторую жену.

* * *

В первый брак Годвин вступал по большой любви, второй был типичным браком по расчету. Мэри Джейн Клермон, молодая вдова с двумя детьми, была женщиной хозяйственной, с твердым характером, настоящей «большой хозяйкой маленького дома». Вероятно, она не собиралась становиться «злой мачехой из сказки», но постоянное невысказанное сравнение с первой миссис Годвин испортило бы даже самый ангельский характер. Мэри Джейн не блистала прекрасным образованием, ее ум никто не назвал бы «развитым, подобно мужскому», но она бы на порог не пустила такую женщину, как Мэри Уолстонкрафт, и ни за что не позволила бы своим детям – малышу Чарльзу и Джейн – общаться с подобной особой. Теперь же ей приходилось выслушивать постоянные панегирики покойнице от мужа и его друзей.

Годвин писал своему приятелю: «Ни Фанни, ни Мэри не были воспитаны с тщательным соблюдением принципов и идей, разработанных их матерью. Я лишился ее в 1797 году, а в 1801-м вступил в новое супружество. Одним из побуждений, заставивших меня избрать его, было сознание своей неспособности дать воспитание девочкам. Нынешняя моя жена наделена умом сильным и деятельным, но не является убежденной последовательницей идей их матери». Скорее всего, Мэри Джейн не видела этого письма, но она не могла не ощущать подспудного разочарования Годвина, не могла не понимать, что каждое свое и ее решение он оценивает с точки зрения Мэри: что бы она подумала, что бы она сказала.

И хотя в 1803 году она подарила мужу сына, его любимицей все равно оставалась маленькая Мэри. В письме, процитированном выше, он откровенно восхищается ею: «У нее на редкость смелый, порою даже деспотичный, деятельный ум. Ей свойственна большая жажда знаний, и проявляемое ею во всем, за что она принимается, упорство поистине неодолимо. Я нахожу, что моя дочь необычайно хороша собой», а в другом письме он сознается: «Я нахожу, что в ней нисколько нет того, что повсеместно называют пороками, и что она одарена значительным талантом».

* * *

Как бы там ни было, безусловно, детство Мэри-младшей было более счастливым, чем у ее родителей. Сами принципы ухода за детьми претерпели в течение века серьезные изменения. В начале XVIII века детей туго пеленали так называемыми свивальниками, опасаясь, что в противном случае их ноги будут кривыми. Свивальники закрепляли булавками, которые часто кололи кожу, и меняли только один раз в день. При этом в детских старались поддерживать высокую температуру и беречь детей от сквозняков. Нетрудно догадаться, к каким последствиям это приводило. Когда дети подрастали, их часто помещали на целый день в «ходунки», жестко фиксировавшие маленькое тельце, чтобы они не могли подобрать что-нибудь с пола и сунуть в рот.

Маленькие англичане конца XVIII – начала XIX века, матери которых читали Руссо, Локка и Мэри Уолстонкрафт, по сравнению с предыдущим поколением казались настоящими счастливчиками: первые полгода их еще пеленали, но уже не вытягивали в «солдатиков», часто меняя пеленки и оставляя полежать голенькими. Детей рано начинали одевать в рубашечки и ползунки, которые скрепляются матерчатыми завязками, а не булавками. Восторжествовало мнение, что преждевременное обучение ходьбе портит походку. Малышам позволяли ползать в свое удовольствие, старались закаливать, почаще выносить на свежий воздух и на солнце. В результате дети раньше учились ходить, реже страдали рахитом и туберкулезом. Улучшению условий, в которых жили дети, и снижению детской заболеваемости и смертности немало способствовало появление первых водопроводных систем и проточной канализации в богатых домах.

До 12–13 лет девочки носили легкие муслиновые платьица. Когда они становились старше и их фигура начинала оформляться, их одевали в платья с корсетом. Сохранились воспоминания девочек о первых примерках корсета, в которых они жалуются на чувство стеснения и потери свободы. Впрочем, как мы уже знаем, если речь идет о начале века, на которое пришлось детство Мэри Годвин, тогда и взрослые женщины корсетами не злоупотребляли, предпочитая надеть несколько нижних юбок, которые создавали красивую линию для новомодных платьев с завышенной талией, подражающих античным одеждам. Если они и надевали корсет, то не шнуровали его туго.

Но детям грозили другие опасности: из-за плохого качества воды и малого распространения чая или кофе – только входивших в моду и поэтому дорогих продуктов – их часто поили слабым пивом или разбавленным вином. Чай и кофе считались возбуждающими средствами, а умеренное употребление вина, по мнению врачей, укрепляло детское здоровье. В 1834 году одна почтенная мать семейства негодовала на общества трезвости, потому что по их вине дети беспокоят плачем родителей, и утверждала, что джин – превосходное лекарство от колик. Весьма распространенным болеутоляющим средством при различных детских недомоганиях был опий. Его назначали даже при младенческих коликах и при прорезывании зубов. Возможно, в противовес этим медицинским рекомендациям в образованных кругах появилась мода на гомеопатию.

Дети получали мало хлеба и фруктов, так как в Англии хлеб часто бывал непропеченным, а фрукты недозрелыми, и родители вполне разумно опасались, что их употребление приведет к кишечным заболеваниям. В результате различные авитаминозы с изъязвлениями кожи и нарушениями нервной системы не были редкостью.

* * *

Детство Мэри во многом было типичным для лондонской девочки из среднего класса. Маленьких лондонцев из низших слоев описал ее младший современник Диккенс. Для Мэри, ее сестер и нянек эти оборванцы были опасными, дурными мальчишками и девчонками, воришками, шнырявшими по подворотням, и все же обладали странной притягательностью. Их игры, грубые словечки, дразнилки, мелкий товар, который они продавали: газеты, спички, фрукты и букетики цветов – все это пробуждало любопытство. Не меньший интерес вызывали уличные торговцы: цветочницы, торговки пирогами, горячим супом или грогом зимой, лимонадом – летом, тряпичники, собирающие старую одежду, и евреи, ее продающие, уличные актеры и акробаты, торговки устрицами и крабами, продавцы мелких предметов, необходимых каждой хозяйке: наперстков, подушечек для булавок, лент, кружев. Торговцы «окрикивали улицы», громко и нараспев предлагая свои услуги: «Щетки половые! Щетки одежные! Щетки сапожные!», «Теплые булочки!», «Голландские носки за шиллинг!». Маленький трубочист, ростом меньше четырех футов, в лохмотьях, черных от сажи, тянул свое «Чистить дымохо-од!». Только такой кроха мог пролезть в узкие дымовые трубы лондонских домов, и то часто застревал в них, с трудом выбираясь, ломая руку или ногу, и к двенадцати годам становился калекой.

Под рождество устраивали вертепы и балаганы прямо на улицах, разыгрывали пантомимы, например небезызвестную «Дом, который построил Джек», в обычные дни часто выступали кукольники или целые уличные театры.

А магазины! От лавки старьевщика, где можно было найти много странных вещей, назначение которых угадывалось далеко не сразу, до роскошного магазина игрушек, где можно было купить настоящую куклу, дорогую, деревянную, выточенную из сосны, или дешевую из папье-маше – смеси бумаги с песком, цементом и мукой, и увидеть восковую фигуру миссис Сиддонс – актрисы, звезды Друри-Лейн и Ковент-Гардена, подруги Мэри Уолстонкрафт. Самые дорогие – фарфоровые куклы украшали гостиные и материнские будуары, детям разрешалось лишь издали смотреть на них. Самых дешевых дети делали сами – из тряпочек. Девочки учились у матерей и нянек шить платья для кукол, а если в доме находился мужчина – отец или слуга, у которого хватало времени, смекалки и желания, то у девочек появлялись и кукольная мебель, и целые кукольные домики. Не брезговали играми в куклы и мальчики.

Но Мэри и ее сестры и братья не все время проводили на лондонских улицах, где было не очень-то чисто, а атмосфера была не слишком здоровой. Они много гуляли в лугах, окружающих Полигон, играли в вечные детские игры: прятки, догонялки, лошадки. Самыми распространенными игрушками у девочек, кроме кукол, были серсо и волан – прототип современного бадминтона. А вот скакалка была мальчишеской игрой: у девочек от нее могли слишком высоко задраться юбочки. Девочкам запрещалось кататься на палочках, лошадках-качалках и качелях-досках, то есть таких, на которых нужно было сидеть, раздвинув ноги – это могло преждевременно возбудить их и навести на неприличные мысли. Для мальчиков подобные занятия почему-то считались неопасными.

Дети много времени проводили со слугами: убегая от нянек, вертелись на кухне, гостя в деревне, забирались в конюшню. На дружбу со слугами смотрели неодобрительно: их выговор кокни мог испортить произношение у маленьких леди и джентльменов. Но для девочек считалось полезным учиться домашней работе: не потому, что им предстоит ею заниматься, а потому, что им нужно следить за тщательностью работы слуг и давать им время от времени полезные советы. Мэри, например, особенно нравилось шить и вышивать – традиционные занятия, располагающие к мечтаниям.

«Дрессировка голубя». Художник – Гарри Брукер

Слуги благодарили маленьких помощниц и помощников куском чего-нибудь вкусненького, а по вечерам при свете свечи рассказывали страшные истории и сказки про чудовищ, которые пугали крестьян и преследовали хорошеньких девушек, про призраков, что бродили вокруг кладбищ и тех мест, где были убиты, про чертей, всегда готовых утащить в ад зазевавшуюся тщеславную кокетку. После таких историй дети, пугливо озираясь, пробегали темные коридоры, стремительно взлетали по лестнице, чтобы ни одному фамильному портрету не удалось схватить их за платье, если ему придет в голову такая блажь, и, быстро пробормотав молитву, забирались под одеяло. Сердца их стучали как сумасшедшие, а воображение играло, выходя из берегов. Что бы ни писала Мэри Уолстонкрафт о вреде страшных сказок и пользе нравоучительных историй, детям всегда было необходимо как следует испугаться хотя бы раз в жизни, а лучше не один. Факты и рассуждения питают разум, но иррациональные страхи и фантазии питают душу.

Домашнее образование

Что же касается «пищи для ума», то у маленькой Мэри был неиссякаемый ее источник: библиотека отца. Больше того, с 1805 года он начал издавать специальную серию книг для детского чтения. Идея принадлежала еще Мэри Уолстонкрафт, для Годвина эта серия была одним из способов увековечить ее память и дать жизнь ее идеям. В этом редком случае миссис Мэри Джейн Годвин поддерживала мужа, видя в издании источник постоянного дохода. Правда, доход, особенно для такой большой семьи, был недостаточным, и Мэри Джейн приходилось прилагать большие усилия, чтобы свести концы с концами, не случайно Мэри-младшая вспоминала, что у них в доме говорить о еде запрещалось. Но зато девочки были обеспечены интересным и полезным чтением, что помогало им при случае забыть о слишком скудном обеде и скоротать время до ужина.

Одним из самых успешных изданий Годвина были «Сказки из Шекспира», написанные Чарльзом и Мэри Лэм. В предисловии к своей книге они делают интересное замечание, которое раскрывает некоторые особенности образования девочек в Англии начала XIX века.

«Мы стремились главным образом писать для юных читательниц, – объясняют Лэмы, – поскольку мальчикам, как правило, гораздо раньше разрешают пользоваться отцовскими библиотеками, они часто знают наизусть лучшие сцены из Шекспира задолго до того, как их сестрам позволят заглянуть в эту взрослую книгу. Поэтому мы не столько рекомендуем сказки юным джентльменам, которым куда лучше будет прочесть оригинал, сколько просим их помощи: пусть они объяснят сестрам трудные места; а когда они помогут им преодолеть эти трудности, тогда, быть может, они прочтут им вслух (тщательно выбирая то, что годится для маленькой сестренки) какой-нибудь особенно понравившийся отрывок точными словами той сцены, из которой он взят. Надеемся, они увидят, что эти красивые отрывки, эти избранные пассажи будут гораздо лучше поняты и доставят гораздо больше удовольствия их сестрам, оттого что те уже имеют некоторое представление о сюжете по одному из наших скромных их изложений».

Из этого мы можем заключить, что Мэри, Фанни и Джейн имели некоторое преимущество перед большинством своих сверстниц, так как Годвин в соответствии с заветами Мэри Уолстонкрафт выбирал книги, ориентируясь на их возраст, развитие и склонности, но не на их пол.

Чарльз Лэм, поэт, эссеист и сатирик, был другом Годвина и часто бывал у него в гостях. Еще одно дитя Лондона, сын бедного чиновника, он обладал примечательной внешностью: «его легкое тело, такое хрупкое, что, казалось, дуновение могло бы опрокинуть его, было облечено в темное пасторское платье и поддерживало голову необыкновенно благородной формы; лицо его было приятно и выразительно. Черные волосы крупными завитками ложились на широкий лоб, в мягких карих глазах светилось множество мыслей и чувств, но более всего – печаль… Эта голова, красиво поставленная на плечи, придавала значительность и даже достоинство маленькому невзрачному туловищу» – так описывали Лэма его знакомые.

С его сестрой Мэри (еще одна Мэри в нашей истории!) была связана семейная трагедия: из-за бедности родителей не получившая систематического образования, она с детства должна была зарабатывать на жизнь шитьем и ухаживать за тяжело больной матерью, а ее брат учился в бесплатной школе Христова приюта, изучал латынь и греческий и классическую литературу. На десять лет старше брата, Мэри заразила его любовью к чтению, но у нее самой не осталось ни сил, ни времени на то, чтобы заниматься хотя бы самообразованием. От тяжелых физических и моральных нагрузок у Мэри развилось душевное заболевание, и во время одного из припадков безумия она ударила ножом свою мать, отчего та умерла. Чарльз, мучимый состраданием к сестре, посвятил свою жизнь ей, ухаживая за ней в минуты обострения болезни и работая вместе с ней над книгой о Шекспире. Мэри пересказывала комедии, а Чарльз – трагедии. Позже они создали пересказ «Одиссеи», вышедший в 1808 году. В его стихах, обращенных к Мэри, звучит раскаяние и осознание своей вины. Он умоляет ее простить ему резкие упреки и раздраженные жалобы – «заблуждения больной души, пятнающие чистые воды разума».

Такие секреты редко удается скрыть от детей, и, вероятно, они были в той или иной степени осведомлены о жизненных перипетиях гостя их родителей. Если Мэри Годвин хотя бы краем уха слышала эту историю, она не могла не произвести впечатления на ее живое воображение. А стихи Лэма о расставании с кроткой белокурой возлюбленной, похожей на лунный луч, и о прощании с «друзьями далекого детства», которому было посвящено одно из самых известных его сочинений «Забытые милые лица», не могли не тронуть ее сердца.

* * *

Еще одним частым гостем Годвина был Сэмюель Кольридж, бывший однокашник Лэма по школе Христова приюта. Обладавший большим поэтическим дарованием, чем Лэм, Кольридж мог с большей вероятностью научить девушек «плохому». В одной из самых известных своих поэм он рассказывает о корабле, занесенном ветром к Южному полюсу, в снежную пустыню, где «лишь мертвый лед кругом, лишь треск ломающихся глыб, лишь грохот, гул и гром». Из ледяного плена корабль выводит альбатрос, но старый мореход убивает его, и моряков настигает возмездие. У экватора они попадают в штиль и начинают умирать от жажды. Их преследует Дух Южного полюса, «один из тех незримых обитателей нашей планеты, которые суть не души мертвых и не ангелы, – поясняет в примечаниях Кольридж. – Чтобы узнать о них, читай ученого еврея Иосифа и константинопольского платоника Михаила Пселла. Нет стихии, которой не населяли бы эти существа». На призрачном корабле приплывает Смерть, и экипаж корабля превращается в призраков, за исключением убийцы – он должен жить и вечно раскаиваться в своем грехе. Корабль призраков, сопровождаемый светящимися морскими змеями, доставляет его на родину. Теперь он должен рассказывать свою историю для того, чтобы хоть на короткое время обрести покой.

Сохранилось предание о том, что однажды на семейном вечере Кольридж читал «Поэму о старом мореходе» и случайно обнаружил под диваном забившихся туда дочерей хозяев. Юных любительниц поэзии и шалостей хотели выдворить в спальню, но Кольридж заступился за своих поклонниц, и им позволили дослушать поэму до конца. Пожалуй, ни одной няньке и ни одной горничной не удавалось вселить в девиц такой сладкий ужас своими рассказами. Хорошо еще, что Кольридж не выбрал тогда для чтения другую свою поэму, «Кристабель», в которой он рассказывал о леди Кристабель, дочери барона, рано потерявшей мать, и о ее встрече в темном лесу с таинственной Джеральдиной, способной околдовывать взглядом и являющейся, по всей видимости, воплощением дьявола. Поэма настолько наполнена фантазиями о насилии и намеками на запретные страсти, что, кажется, сам Фрейд должен покраснеть, читая ее.

* * *

Чарльз Лэм и Кольридж принадлежали к старшему поколению поэтов-романтиков, к так называемой Озерной школе. Ее окрестили в честь Озерного края, прекрасной местности на северо-западе Англии в графстве Камбрия, где они черпали свое поэтическое вдохновение.

Еще двое из этой компании, Роберт Саути – тот самый, который упрекал Годвина за излишнюю откровенность его воспоминаний о Мэри Уолстонкрафт, – и Уильям Вордсворт тоже нередко бывали на Скиннер-стрит. Годвин был для них «старшим товарищем», наставником, его экономические и политические идеи, его понятия об общественной справедливости стали тем золотым эталоном, на который они равнялись. Став свидетелями Великой французской революции в очень молодом возрасте, они были потрясены ее последствиями и наступившей в Англии реакцией. Вместе с Саути Кольридж написал трагедию «Падение Робеспьера», после этого друзья одно время намеревались перебраться в Америку, чтобы организовать там коммуну «без царей, попов и слуг», которую назвали бы «Пантисократия». Поездка не состоялась из-за отсутствия средств.

Озерный край был зримым противопоставлением Лондону и вообще культуре больших промышленных городов, которая в последние годы набирала силу в Англии. В Лондоне – грязь и скученность, здесь – просторы пустошей, заросших вереском и папоротником-орляком, приобретающим осенью ржаво-рыжий оттенок, «уютная сень» дубовых лесов, гладь двенадцати озер с чистейшей водой, четыре из которых считались крупнейшими в Англии – Уиндермир, Алсуотер, Бассентуэйт, Деруэнт-Уотер. В Лондоне – закопченные стены домов, здесь – суровые и прекрасные склоны Камберлендских гор, сохранившие первозданную дикость. В Лондоне – всеобщий разврат, здесь – патриархальная чистота нравов. «Я никогда не смогу понять одной вещи, – писал Вордсворт о Лондоне, – как люди могут многие годы жить по соседству и так и не узнать имени друг друга». Вордсворт родился на северной границе Озерного края, позже уехал учиться в Кембридж и вернулся сюда в 1798 году, чтобы воспеть великое животворящее действие плеска озерной воды, шума горных ручьев, песен жаворонка, бега облаков в голубом небе, белизны нарциссов, словно танцующих на весеннем лугу. «Настоящий поэт должен по мере сил способствовать совершенствованию человека… делая его более разумным, чистым и постоянным, то есть созвучным Природе», – писал он. Под этими словами подписались бы все поэты Озерной школы. Отказавшись от культа Разума, дискредитировавшего себя в годы террора во Франции, они воссоздали культ Природы как хранилища всех изначальных ценностей человечества. В частности, они ввели в моду путешествия сначала в Озерный край, а позже в другие живописные уголки Европы с целью излечения от заразы больших городов и обретения изначальной мудрости. Теперь ее ищут не в тени библиотек, не в художественных галереях, не в роскошных дворцах, а на лоне природы. Там учатся, говоря словами еще одного романтика, Вильяма Блейка: «В одном мгновенье видеть вечность… и небо – в чашечке цветка». Недаром в Озерный край стремятся самые просвещенные герои Джейн Остин – чета Гардинеров и Элизабет Беннет, туда же, в Озерный край, Саути позже пригласит Шарлотту Бронте.

Поэзия решительно отвернулась от больших городов и провозгласила возвращение к Великой Матери-Природе. Но далеко не все романтики удовлетворяются, как Вордсворт, сельской идиллией. Природа в их стихах часто предстает грозной и пугающей, она будит воображение, рисуя страшные картины. Тот же Кольридж в том же 1798 году описывает свои видения под влиянием опиума в незаконченной поэме «Кубла-Хан», где появляются не только «сады и ручьи», «оазис плодородный» и «чертоги наслажденья», но и «древний лес», «гигантские пещеры», «расселина… где женщина о демоне рыдала», таинственные крики из темноты пещер, в которых Кубла-Хан слышал, «что возвещают праотцы войну», могучий гейзер, что «в небо взметывал обломки скал», и главное – стремительный «поток священный», символ быстротекущего времени, неуловимого и неостановимого. Кольридж рассказывал, что после пробуждения ясно помнил все прекрасные строки, явившиеся ему, но его отвлек посетитель какими-то суетными повседневными делами, и, вернувшись в комнату, поэт с горьким разочарованием обнаружил, что все забыл. Мораль читалась между строк: «Лови момент! Лови вдохновение! Не разменивайся на мелочи! Красота и переживание красоты – единственное, что в человеческой жизни достойно вечности!». Все эти образы – азбука романтического отношения к жизни, той новой эстетики и нового искусства любви, которую Мэри Годвин вскоре предстоит выучить.

Орлиное гнездо

А пока она отправляется с мачехой и сводной сестрой в гораздо более прозаическое путешествие. Втроем они едут в приморский городок Рамсгейт на юго-восточном побережье пролива Ла-Манш, в графстве Кент, которое называют «Садом Англии». Здесь живет приятельница миссис Годвин, и здесь Мэри предстоит обучаться в пансионе.

Пансион у нее, как и у прочих наших героинь, не оставил хороших воспоминаний – возможно, все дело в бедности родителей, которые не могли себе позволить действительно приличное заведение. Так или иначе, попробовав школьной муштры и голода, через полгода Мэри вернулась домой. В Рамсгейте она отточила свой французский и попробовала силы в переводе «Размышлений и писем Людовика XVI».

Ее возвращение оказалось испытанием для миссис Годвин, которая едва вздохнула с облегчением, сплавив с рук строптивого и упрямого ребенка, и теперь сполна оценила, что значит быть мачехой подростка. Мэри, с ее «на редкость смелым и деспотичным умом», вступила в долгий конфликт с Мэри Джейн, у которой, согласно определению Годвина, был «ум весьма сильный и деятельный». Очевидно, это противостояние двух умов и характеров настолько утомило Годвина, что он ухватился за приглашение Уильяма Бакстера обеими руками, тем более что Мэри, возможно, на нервной почве, стала жаловаться на боли в руке и ограничения движения. Врачи заподозрили костный туберкулез и посоветовали морские купания. Возможно, именно там она начала писать. «Нет ничего удивительного в том, что дочь родителей, занимавших видное место в литературе, очень рано начала помышлять о сочинительстве и марала бумагу еще в детские годы, – вспоминала она. – „Писать истории“ сделалось любимым моим развлечением. Но еще большей радостью были грезы наяву, возведение воздушных замков, когда я отдавалась течению мыслей, из которых сплетались воображаемые события. Грезы эти были фантастичнее и чудеснее моих писаний. В этих последних я рабски подражала другим – стремилась делать все как у них, но не то, что подсказывало мне собственное воображение. Написанное предназначалось, во всяком случае, для одного читателя – подруги моего детства; грезы же принадлежали мне одной; я ни с кем не делилась ими, они были моим прибежищем в минуты огорчений, моей главной радостью в часы досуга».

Интересно, что при всех неладах с мачехой Мэри с удовольствием дружила со сводной сестрой Джейн Клермон. Джейн, живая, смешливая, более общительная и приземленная, чем Мэри, служила, как это часто бывает, своего рода буфером между нею и внешним миром. Джейн и отец были, пожалуй, единственными людьми, расставание с которыми тяготило Мэри, когда она уезжала в Шотландию.

* * *

В те годы уже был опубликован сборник «Песни Шотландской границы» Вальтера Скотта, еще одного из сторонников Озерной школы. Однако его знаменитым шотландским романам «Уэверли» (1814), «Гай Мэннеринг» (1815), «Антиквар» (1816), «Пуритане» (1816), «Роб Рой» (1818) и «Легенда о Монтрозе» (1819) еще только предстояло привлечь внимание публики к красотам горной Шотландии, и романтику этой северной страны Мэри Годвин открывала самостоятельно.

«То было мое орлиное гнездо, где я жила свободно и ничто не мешало мне общаться с созданиями своего воображения», – позже напишет она в предисловии ко второму изданию «Франкенштейна». Здесь ее фантазии получили наконец необходимую им «подкормку» из ярких впечатлений и расцвели буйным цветом. «Истинные мои произведения, где вольно взлетала фантазия, рождались под деревьями нашего сада или на крутых голых склонах соседних гор, – рассказывает Мэри. – В героини повестей я никогда не избирала самое себя, чья жизнь представлялась мне чересчур обыденной. Я не мыслила, что на мою долю когда-либо выпадут романтические страдания и необыкновенные приключения, но и не замыкалась в границах своей личности и населяла каждый час дня созданиями, которые в моем тогдашнем возрасте казались мне куда интереснее собственного бытия».

Вероятно, помня о домашних скандалах, которые сводили его с ума, Годвин в письме Бакстеру предупреждал: «…думая о том, какие неудобства вам причинит, возможно, это устроенное мной посещение, я ощущаю трепет… В моем предыдущем письме я выражал желание, чтобы к первым двум, а то и трем неделям ее визита вы отнеслись как к испытанию сил, которое покажет, удобно ли вам принимать ее, или вернее, выражаясь искренне и беспристрастно, насколько свойственные ей привычки и понятия мешают вашим близким (что было бы очень неуместно) жить так, как они привыкли… Вы понимаете, надеюсь, что я пишу это отнюдь не с тем, чтобы она была окружена каким-то исключительным вниманием или чтобы кто-нибудь из ваших близких хоть в малой степени стеснял себя из-за нее. Я очень бы желал, чтоб (в этом смысле) она росла философом и даже циником. Это придаст и силу и еще большее достоинство ее характеру».

Мэри Шелли (1797–1851) – английская писательница. Известна как автор книги «Франкенштейн, или Современный Прометей»

Но все прошло на удивление гладко. Вырвавшись из душной атмосферы Лондона, избавившись от ненавистной мачехи и расправив крылья в вольном воздухе Шотландии, Мэри мгновенно превратилась в милую и неприхотливую девушку, которую вовсе не нужно было развлекать и занимать, она с успехом занимала себя сама. Больше того, она близко сдружилась с младшей дочерью Бакстеров – своей сверстницей Изабеллой. Именно ей Мэри показывала свои сочинения. Своими же фантазиями она, как сама сознавалась позже, не делилась ни с кем, и добродушные Бакстеры даже не подозревали, какими мыслями и мечтами набита эта хорошенькая головка.

Романтический эпизод

10 ноября 1812 года пятнадцатилетняя Мэри, выросшая и окрепшая, возвращается в Лондон вместе с Кристиной Бакстер, одной из старших дочерей Бакстеров.

11 ноября в гости к ее отцу приходит его новый приятель вместе со своей молодой женой. Пара знакомится с дочерью хозяина.

Юноше около двадцати. Он очень красив – тонкая и стройная фигура, нежное лицо с легким румянцем, лучистые голубые глаза и вьющиеся золотисто-каштановые волосы. Он принадлежит к знатной и богатой семье, и ему предстоит унаследовать титул баронета. Девушке – всего шестнадцать. Ее отец – состоятельный ресторатор, владелец кофейни. Она училась в пансионе вместе с сестрами будущего мужа и в письмах жаловалась на строгость отца, на то, что несчастна дома. Юноша, закончивший Итон, ставший идейным вегетарианцем и проучившийся год в Оксфорде, откуда был изгнан за публикацию памфлета «Необходимость атеизма», познакомился с ней, почувствовал симпатию и решил спасти от тирана. Он увез девушку в Шотландию, где для заключения брака не требовалось обязательного согласия родителей и оглашения в церкви имен помолвленных в течение трех воскресений, чтобы каждый желающий мог прийти и поведать прихожанам причины, по которым эти двое не могут пожениться. Браки «уводом» были очень популярны в Англии начиная с середины XVIII века, когда требование на согласие родителей было внесено в английское законодательство. Нередко родственники устраивали за влюбленными погоню, и их судьба зависела от быстроты лошадей и удачи – если они успевали добраться до Гретна-Грин – первой шотландской деревушки по дороге из Лондона в Эдинбург – и обвенчаться у местного священника, то «соединенных Богом уже не могли разлучить люди». Существовали даже специальные термины: elopement – тайное бегство влюбленных, не обязательно для заключения брака, и Gretna Green marriage – «свадьба в Гретна-Грин», свадьба с побегом. Всего к помощи гостеприимной Шотландии прибегли около 10 000 пар, пока в 1856 году законодатели не постановили, что для того, чтобы получить право обвенчаться в Шотландии, хотя бы один из вступающих в брак должен быть ее гражданином.

Юноша – а его звали Перси Биши Шелли – видимо, хорошо продумал план побега, и ему с его возлюбленной Гарриет не было необходимости нестись сломя голову к алтарю, едва они пересекли границу. Они поженились без всякой спешки, после чего отправились в Озерный край к Роберту Саути. Возможно, именно впечатлениям Шелли от этой поездки мы обязаны описанием, появившимся позже во «Франкенштейне»: «Я почти мог вообразить себя в горах Швейцарии. Небольшие участки снега, задержавшегося на северных склонах гор, озера, бурное течение горных речек – все это было мне привычно и дорого сердцу».

Шелли был поэтом и считал необходимым навестить своих знаменитых коллег, разделяющих его радикальные политические взгляды. Но Саути отошел от политики. Однако он посоветовал Шелли списаться с Годвином, чьи идеи просвещения и политической справедливости юноша когда-то воспринял с благоговением и восторгом. И вот – встреча в Лондоне. Ни Мэри, ни Перси не оставили о ней воспоминаний, но Джейн Клермон, в то время учившаяся в одной из лондонских школ и присутствовавшая на этом обеде, вспоминает, что Шелли в тот вечер «выглядел как всегда: диким, интеллектуальным и неземным, словно ангел, спустившийся с небес, словно демон, поднявшийся из недр земных». Надо думать, она самую малость преувеличивает.

Юная Мэри очарована романтической историей новобрачных, а сам новобрачный… очарован юной Мэри. Позже он напишет другу: «Своеобразие и прелесть ее натуры открылись мне уже в самых ее движениях и звуках голоса. Неудержимая сила и благородство ее чувств видны были и в жестах, и в наружности – как заразительна, как трогательна была ее улыбка! Мэри нежна, сговорчива и ласкова, но может страстно вознегодовать и загореться ненавистью. По-моему, нет такого совершенства, доступного натуре человека, какое не было бы ей безусловно свойственно и очевидных признаков которого не обнаруживал бы ее характер».

* * *

Через два дня чета Шелли уезжает в Уэльс, но позже, во время своих визитов в Лондон, Шелли навещает Годвина. Гарриет очень недовольна этим знакомством. Ей не нравилась жена Годвина, «отвратительная кокетка» по ее отзыву, не нравилось, что Годвин пытается вовлечь Шелли в политику. Возможно, ей не нравилось и еще кое-что, например, что Годвин, находящийся в стесненном положении, без зазрения совести берет у своего юного и богатого друга деньги на развитие издательского бизнеса. Так или иначе, Гарриет тревожила эта дружба.

Годвин был очень любезным хозяином, он предоставил Кристи и Мэри полную свободу: они могли вставать, когда им захочется, завтракать в своей комнате и проводить время как заблагорассудится. Кристи, которая была воспитана дома в строгих пуританских нравах, напугал мистер Лэм, пожелавший во время знакомства поцеловаться с юной шотландкой. В другой раз за ужином девушки устроили целый диспут о правах женщин. Кристи и Фанни отстаивали право женщины жить лишь своим домом и семьей, Мэри и Джейн утверждали, что она должна иметь более широкий кругозор.

Возможно, Годвин понял, что его молодой друг все чаще отворачивается от своей жены и обращает взгляд на его дочь, возможно, он ничего подобного не заметил, а просто следовал заранее составленному плану. Но, так или иначе, в июне 1813 года Мэри вернулась в Шотландию и прожила там еще девять месяцев.

У четы Шелли тем временем родился ребенок: дочь Элизабет, для которой отец выбрал красивое и необычное прозвище Ианта, что означало «гиацинт». Согласно греческой легенде, гиацинты выросли на могиле прекрасной гречанки, носившей это имя. Такая похоронная тематика не показалась Шелли неуместной. «Он чрезвычайно любил своего ребенка, – вспоминал друг Шелли Пикок, – и подолгу мог расхаживать взад и вперед по комнате с ребенком на руках, напевая ему монотонную мелодию своего собственного изобретения».

Женщина с именем Ианта стала одной из героинь поэмы «Королева Маб», опубликованной Шелли в 1813 году. Поэма вдохновлена идеями Годвина о неизбежности исторического прогресса, которые Шелли поместил в обертку из сказочной истории о королеве фей Маб, той самой «повитухе фей», насылающей людям счастливые сновидения и помогающей им породить свои мечты, которую воспевает Меркуцио в «Ромео и Джульетте». В прологе поэмы Шелли Маб возносит в своей крылатой колеснице душу спящей девы Ианты, воплощающей в себе человечество, к звездам и показывает ей жестокость прошлого и настоящего, а после рисует картину счастливого будущего, в котором свободные и могущественные люди обустраивают свою планету, делая ее пригодной для жизни: меняют климат, разводят сады в пустынях. Все голодные накормлены, все неимущие одеты и обуты, все страхи побеждены. Шелли, как и многие родители до него, надеялся, что его дитя будет жить в лучшем и совершенном мире.

Поэма посвящена Гарриет, и в посвящении Шелли щедро рассыпает жене комплименты: ее похвала – величайшая награда для него, от ее нежных взглядов воскресает его душа, она – его вдохновение, его радуга, его любовь к ней никогда не иссякнет. Но эта страсть показная. На самом деле отношение Шелли к Гарриет резко изменилось.

Рождение ребенка, а скорее первые месяцы после его рождения часто являются испытанием для молодых пар. Они, как правило, неопытны в уходе за младенцами, не готовы к свалившейся на них ответственности, и непредсказуемость поведения ребенка, ощущение своей беспомощности и беспомощности партнера регулярно повергает их в отчаяние, заставляя проявлять худшие черты характера. Некоторые пары благополучно проходят этот период, их любовь изменяется, становится менее слепой и идеализирующей, они теряют множество иллюзий друг относительно друга, но на смену восхищению приходит сочувствие и близость. Они словно увидели все самое страшное, что может произойти с любимым человеком, всю слабость и подлость, что таится в глубине его души, и убедились, что эта подлость не безгранична. Она обычная, человеческая, и они вполне могут с ней ужиться.

Но нередко случается так, что первые испытания убивают любовь. Именно это произошло в браке Шелли и Гарриет. Разность в образовании, разность в видении будущей жизни, незаметная в первые годы любви, теперь остро выступила на первый план. В 1814 году Шелли пишет о своем браке с Гарриет как о «безрассудном и безлюбом союзе», сетует на то, что тщетно потратил слишком много времени и сил на то, чтобы «развить ее ум», и отрекся от других своих интересов. «И мне почудилось, что живой и мертвый слились в пугающем объятии». Бедняжка Гарриет! Уж она-то была не мертвой, а, напротив, очень живой, молодой матерью, гордой и взволнованной своим материнством и ожидавшей от супруга, который был старше ее на несколько лет, отнюдь не «развития ума», а заботы и поддержки. Она любит его по-прежнему и не хочет верить в его охлаждение. Но Шелли оказался не готов к прозаической роли мужа и отца. Он снова отдался поэтическим мечтаниям. «Помнится, однажды я предпринял пешую прогулку из Брэкнелла в отцовское имение (что составляет сорок миль), – пишет он другу. – Воображаемые происшествия длинной чередой носились перед моим мысленным взором, пока мои мечтания не достигли настоящих чувств. И вот уже мне встретилась подруга, назначенная мне судьбой, и вот она уже отвечает на бурные мои восторги, и вот побеждены препятствия, мешавшие нашему полному единению. Я зашел так далеко, что стал обдумывать послание к Гарриет о том, что полюбил другую. За этими мечтаниями я не заметил, как прошел весь путь, в конце которого не ощутил усталости».

* * *

А та, что назначена ему судьбой, возвращается в Шотландию, в гостеприимный дом Бакстеров. Долгожданная встреча с Изабеллой – подруги не могут наговориться. Но вскоре все новости обсуждены много раз, и жизнь возвращается в привычную колею, как будто Мэри никуда и не уезжала. Снова девочки бродят целыми днями по холмам, болтая и фантазируя. Изабелла, интересовавшаяся историей Французской революции, считает Мэри счастливицей: ведь ее мать была там и все видела своими глазами. Бакстеры тоже некоторым образом причастны к этим событиям, их небольшое состояние сколочено в годы наполеоновских войн. Они поставляли джут и лен армии Веллингтона. Девушки обсуждают историю своих семей и мировую историю, гуляя у подножия «Трех граций» – скал, между которыми струится Тэй. Ужасаются злодействам Робеспьера и восхищаются Шарлоттой Корде и «неистовой республиканкой» Манон Ролан, которая умерла на гильотине, сказав своим палачам: «Как мне вас жалко… Вы можете послать меня на эшафот, но не можете лишить меня той радости, которую доставляет чистая совесть». Позже Мэри Годвин напишет: «Я… долго жила в Шотландии. Иногда я посещала более живописные части страны, но обычно жила на унылых и безлюдных северных берегах Тэй, близ Данди. Сейчас, вспоминая о них, я назвала их унылыми и безлюдными, но тогда они не казались мне такими».

Изабелла показала ей Данди, город, расположенный на берегу длинного залива Ферт-о-Тэй, там, где Тэй сливается с рекой Эрн, город китобоев, торговцев и промышленников: ткачей, производящих джут, лен и хлопок. Жители Данди очень предприимчивы. Например, в верховьях залива, где раскинулись болота, сто лет назад начали сажать тростник, чтобы предотвратить разрушение берегов. Теперь там огромные плавни, самые большие в Великобритании, где местный люд собирает тростник для кровель.

По воскресеньям семейство ходит в церковь. Бакстеры – гласситы, они принадлежат к секте, основанной в 1730 году в Шотландии преподобным Джоном Глассом. На своих проповедях они говорят об «оправдании верой», о том, что для спасения нужно лишь горячо и искренне верить в то, что «жертвы Христа достаточно для того, чтобы сам «отец греха» предстал непорочным перед Создателем». Подражая апостолам, они омывают друг другу ноги и приветствуют новообращенных «святым поцелуем». Они не требуют от своих старшин, священников и епископов «книжной премудрости», не видят необходимости в специальном образовании для них – священнослужителей выбирают всей общиной из числа добропорядочных и уважаемых людей. Произнести проповедь тоже может каждый, кто «владеет даром поучать собратьев». После проповеди гласситы, подражая первым христианам, собираются на «трапезы любви». Здесь подают не символические кусочки хлеба и глотки вина, как в других общинах, но сытную и горячую шотландскую похлёбку– гласситы называют ее «Кайл Кирк», – которую готовят вскладчину из баранины или говядины с перловой крупой и овощами. Этот обычай возник отчасти как благотворительность, чтобы бедные члены общины, каковых было большинство, могли хоть раз в неделю наесться досыта, отчасти в связи с тем, что многим прихожанам, в том числе и Бакстерам, приходилось проделывать долгий путь для того, чтобы присутствовать в церкви, и по окончании службы их ждал не менее долгий путь домой.

Одновременно с такими проявлениями братской любви, смирения и заботы их церковь чрезвычайно строга к инакомыслящим. Их изгоняют из общины, с ними запрещают делить кров, хлеб и воду. Впрочем, в этом гласситы не оригинальны.

Для Мэри это первый случай столкновения с истинно верующими людьми. В ее родном доме по вечерам читали политические трактаты, здесь читают Библию. Атеист Годвин не мог не дать дочерям хотя бы азов религиозного образования, иначе они оказались бы «белыми воронами» в современном им обществе. Однако он не мог и не развивать в девочках критичность и независимость мышления. Мэри ясно видит простодушие и глубину веры Бакстеров, но и множество проявлений неосознанного лицемерия: и то, как гласситы поступают с несогласными, и то, что их максима «Вещи связывают и убивают» и проповедь нестяжательства не мешают им накапливать состояние.

При этом гласситы, как разумные люди, вовсе не считают прочих христиан прислужниками сатаны, от которых нужно держаться подальше. Изабелле и Мэри никто не мешает осматривать остальные достопримечательности Данди: готическую церковь святой Марии XVI века, на то время самую большую в Шотландии, с самой высокой колокольней, – они лишь не могут молиться вместе с прихожанами этой церкви – и остатки старого замка, разрушенного в XVII веке в войне между шотландским парламентом и роялистами – сторонниками Карла I.

Изабелла с гордостью показывает только что построенный маяк Белл-Рок (Колокольная скала), возведенный прямо посреди моря, на подводном рифе, и освещающий путь кораблям. Строителям приходилось работать лишь во время отлива, многократно проделывая 24-километровый путь от берега до рифа и обратно. Титанический труд! Слабые люди вступили в единоборство с неодолимой силой стихии и выиграли, заплатив, правда, двумя жизнями за свое дерзновение. Эту битву затеял молодой инженер Роберт Стивенсон, дед знаменитого писателя. Но об этом девушки, разумеется, не знают.

У них есть и свои собственные тайны, свои секретные места, о которых старшие не подозревают. Они посещают холм на Гертли-стрит, где в Средние века сжигали ведьм, и приходят на Календар-Клоуз, чтобы увидеть дом, где жила знаменитая колдунья Гизель Джаффри. Они забираются на скалу Лоу, чтобы прижаться щекой к камню и загадать желание. Конечно же, о суженом! И скоро оно сбудется.

Изабелла сумела увлечь Мэри недавними событиями, а Мэри заразила подругу любовью к страшным историям. Шотландцы знают их множество! О чудовищном Морском Коне, который, прикидываясь молодым щеголем, соблазняет девушек, а потом показывает свою истинную личину, и бедняжки сходят с ума от ужаса и умирают, о рыцаре-эльфе, заманивающем в холм храбрых воинов, о безобразной старухе-ведьме, которая берется помочь молодой королеве, но в награду требует, чтобы та отдала сына, о королевском сыне, колдовством обращенном в пса, и о его сестре с зеленой кожей, которые обретут прежний облик, лишь когда их кто-то полюбит.

Маяк Белл-Рок – маяк в Северном море, расположен на рифе Инчкейп в 19 км на восток от берегов Шотландии (область Ангус), у входа в бухту Ферт-оф-Тей и недалеко от залива Ферт-оф-Форт. Маяк был построен в 1807—11 гг. инженером Робертом Стивенсоном (дедом знаменитого писателя) и ныне является старейшим маяком на Британских островах из числа построенных на рифах

По свидетельству самой Мэри, ей довелось попутешествовать по Шотландии. Вероятно, она посетила Данкельд с его прекрасным готическим собором и надгробьем Александра Стюарта, графа Бухана. Крышка гроба, по средневековому обычаю, представляет собой статую графа в рыцарских доспехах. В Сент-Эндрю она осмотрела развалины средневекового замка. Побывала она и в Перте, где во дворце Скун хранился камень судьбы, на котором короновались шотландские короли, в церкви Сент-Джон проповедовал некогда Джон Нокс – неистовый основоположник шотландской реформации – и жил Роберт Бернс, прославленный шотландский поэт, воспевший французское «дерево свободы», которое мечтал пересадить на шотландскую почву и был уверен, что придет время, «когда уму и чести на всей земле придет черед стоять на первом месте». Вероятно, она бывала и в Монтрозе – Шотландской Венеции, названной так из-за пронизывающего город эстуария реки Эск, образующей огромный разлив у стен. Видела скалу Голова Дьявола и замок Даннотар на побережье близ Данди.

Возможно, она побывала и на Оркнейских островах, что позволило ей позже оставить в тексте «Франкенштейна» яркое описание этих суровых мест. «…Я пересек северное плоскогорье и выбрал для работы один из дальних Оркнейских островов, – рассказывает главный герой романа. – Это было подходящее место для подобного дела – высокий утес, о который постоянно бьют волны. Почва там бесплодна и родит только траву для нескольких жалких коров да овес для жителей, которых насчитывается всего пять; изможденные тощие тела наглядно говорят об их жизни. Овощи и хлеб, когда они позволяют себе подобную роскошь, и даже свежую воду приходится доставлять с большого острова, лежащего на удалении пяти миль.

На всем острове было лишь три жалких хижины; одна из них пустовала, когда я прибыл. Эту хижину я и снял. В ней было всего две комнаты, и она являла чрезвычайно убогий вид. Соломенная крыша провалилась, стены были не оштукатурены, а дверь сорвана с петель. Я распорядился починить хижину, купил кое-какую обстановку и вступил во владение; эти обстоятельства должны были, безусловно, удивить здешних обитателей, если бы все их мысли не были притуплены жалкой бедностью. Как бы то ни было, я жил, не опасаясь любопытных взглядов и помех и едва получая благодарность за пищу и одежду, которые раздавал, – до такой степени лишения заглушают в людях простейшие чувства».

* * *

Но вскоре в судьбах обеих девушек наступила резкая перемена. Умерла самая старшая замужняя сестра Изабеллы, Маргарет, и вдовец, 48-летний Дэвид Бусс, приехавший в дом Бакстеров, посватался к Изабелле. Некоторые биографы Мэри Годвин считают, что сначала он остановил свой выбор на ней и даже ездил в Лондон просить ее руки у Годвина, но, получив отказ – вероятно, потому, что Годвин считал Мэри слишком юной для замужества, – окончательно остановился на свояченице. Так это или нет, точно не известно, но в марте Изабелла была помолвлена с Джоном, а Мэри вернулась в Лондон. Исследователи считают, что ни Бакстеры, ни Джон не были настолько состоятельны, чтобы речь могла идти о каких-то меркантильных соображениях. Бакстеры к тому же сильно рисковали, заключая эту помолвку: несмотря на то, что браки с несколькими братьями и сестрами описаны в Библии, гласситы их не одобряли. Они считали, что сестра жены становится сестрой мужу, и союз между ними невозможен. Бакстеры оказались под угрозой исключения из общины. К счастью, гласситы из Данди были достаточно благоразумны, чтобы закрыть глаза на этот грех, и Изабелла впоследствии стала почтенной шотландской матроной.

Слеток

Итак, в марте Мэри возвращается в Лондон, а в мае возобновляет знакомство с Шелли. Он помогает ее отцу в его издательских проектах советами, а главное – деньгами, и часто бывает дома у Годвинов. Влечение Перси и Мэри взаимно, и события развиваются стремительно. 27 июня Мэри приводит Шелли на могилу своей матери на кладбище рядом с церковью Сент-Панкрас, и там они признаются друг другу в любви.

Мэри, вдохновленная романтической историей своей подруги Изабеллы, очень решительна и не испытывает сомнений. Позже Шелли напишет другу: «С самого начала меня снедало страстное желание завладеть этим бесценным сокровищем. Но чувство мое к ней, в природе которого я сам себе не сознавался, принимало разные обличья. Я пробовал не сознаваться в нем и Мэри, но напрасно. Я колебался, ни на что не мог решиться, мне было страшно преступить лежащий на мне долг, и я не в силах был понять, что есть граница между злом и сумасшествием, при коем жертва превращается в идиотическое расточительство. Но разум Мэри освещен был духом, который видит правду, – она не оскорбила моих чувств каким-либо пошлейшим предрассудком, который мог бы омрачить их чистоту и святость. Не передать словами, какой она была, когда развеивала все мои сомнения, и в еще более высокую минуту, когда вручила себя мне, давно ей втайне принадлежавшему. Изобразить это не в силах человеческих, довольно лишь сказать, что, будучи мне другом, ты можешь за меня порадоваться, ибо она моя – я обладаю неотъемлемым сокровищем, которое искал и наконец обрел».

28 июля в четыре часа утра Шелли в нанятой карете подъезжает к дому Годвина. Мэри тайком спускается к нему, влюбленные обнимаются. Мэри говорит, что должна вернуться и кое-что захватить. Она уходит, и Шелли проводит едва ли не самые мучительные пятнадцать минут в своей жизни. «Я ощущал, что мы рискуем жизнью и надеждой», – позже напишет он. Но вот Мэри возвращается, на этот раз ее сопровождает Джейн. Оказывается, ей тоже не хочется оставаться в родительском доме. На споры нет времени, Шелли согласен на все, если этого хочет Мэри. Беглецы садятся в экипаж и спешат прочь из Лондона по дуврской дороге.

Вероятно, Гарриет, беременная вторым ребенком, узнав о бегстве Шелли, впала в отчаяние. В доме Годвина тоже смятение. Уильям, припомнив то, что сам писал в воспоминаниях о Мэри Уолстонкрафт, быстро примиряется с безрассудством влюбленных. Это их жизнь, они сделали свой выбор. Мэри оставила ему знак, прихватив с собой первый роман матери и томик ее писем из Скандинавии. Он, конечно, огорчен побегом и не желает видеть блудную дочь еще некоторое время, но он, по крайней мере, не пытается ее остановить. А вот миссис Годвин отправляется в погоню.

Преследовательница настигла беглецов, когда они переправились через пролив и остановились в гостинице в Кале. Судьба Мэри ей более или менее безразлична, но она полночи увещевает свою дочь, Джейн, настаивая, чтобы та вернулась домой. Джейн настроена решительно, и миссис Годвин уезжает ни с чем.

* * *

Шесть недель романтическое трио колесит по Европе. Они гуляют по Тюильри, посещают Лувр, собор Парижской Богоматери, покупают осла и путешествуют по сельской Франции, меняют осла на мула, мула на экипаж, «уподобившись простофиле из сказки, который на каждой сделке теряет половину», – комментирует Перси. Добираются до Люцерна, затем до «золотого» Майнца, плывут по Рейну в Кельн, любуются кельнским собором и десятками старинных церквей. В дороге Мэри читает роман «Мэри», написанный Мэри Уолстонкрафт, и понимает, что ее мать ставила на первое место любовь и на одно из последних – брак. Шелли читает «Письма из Норвегии» и убеждается, что чувствительное сердце и ясный ум Мэри унаследовала от матери. Шелли начинает писать роман «Ассасины» – утопию о секте христиан-гностиков, достигших совершенного общественного устройства и всеобщей справедливости. Мэри пишет повесть под названием «Ненависть» – к сожалению, ни малейшего намека на ее содержание исследователям найти не удалось.

Лишь два обстоятельства смущают покой влюбленных: постоянное безденежье и назойливое присутствие «дуэньи» Джейн Клермон. Она делает недвусмысленные авансы Шелли, намекает на «жизнь втроем», но влюбленность Шелли достаточно традиционна и всеобъемлюща, ему не нужна еще одна женщина в их с Мэри постели. Мэри, в свою очередь, по свидетельству Шелли, «выказывает особое равнодушие ко всем грядущим горестям. Она ощущает, что одной нашей любви довольно, чтобы противостоять всем бедствиям, которые готовы разразиться. Она покоится в моих объятиях и, кажется, почти утратила потребность в пище, необходимой для поддержания жизни».

Но вот, шесть недель спустя, путешественники высаживаются на побережье Англии. Их медовый месяц закончился, началась реальная жизнь.

Закрытые двери

И для начала им нечем заплатить капитану корабля, который привез их в Англию. С трудом уговорив его поверить им в долг – у бедняги просто не было выбора, – они отправились в Лондон. Шелли навещает беременную Гарриет и выпрашивает деньги у нее. Он расплачивается с капитаном, и троица поселяется в гостинице.

Годвин не спешит раскрывать объятия перед беглянкой, возможно, желая, чтобы она в полной мере оценила, к каким последствиям приведет ее поступок. Старые друзья Мэри тоже не ищут общества девушки, сбежавшей с женатым человеком. Когда она написала Изабелле Бакстер, то получила суровую отповедь от ее жениха с просьбой больше никогда не писать в Шотландию. Она общается только с Джейн и некоторыми друзьями Шелли. По-видимому, вынужденная разлука с отцом сильно ее огорчает, и когда ей приходится расстаться и с Шелли, она впадает в уныние. «Обними покрепче свою Мэри, – пишет она возлюбленному. – Возможно, она когда-нибудь и обретет отца, а до тех пор ты для меня – весь мир, любимый мой. И я буду примерной, и никогда больше не буду огорчать тебя, и буду учить греческий. Но лучше я тебе скажу это при встрече, и ты так щедро наградишь меня».

Но встречаться стало очень трудно. За Шелли по пятам идут кредиторы, ему грозит долговая тюрьма, он вынужден скрываться и путать следы, как заяц. Мэри видится с ним тайком, словно служанка, которая бегает на свидания с лакеем. В своих стихах Шелли жалуется на то, что ночь разлучает влюбленных, когда, напротив, должна соединять и не мешать «друг друга чувствовать дыханье».

Кому-то это может показаться романтичным и пикантным, но любовь Шелли и Мэри и так сильна, она не нуждается в дополнительном топливе, разлука их обжигает, и оба мечутся, стараясь унять боль. Проходят мучительные недели, полные страха и тоски. Облегчение наступает только перед Рождеством, когда умирает дед Шелли и по его завещанию молодой человек получает содержание. Правда, часть денег он должен отдавать Гарриет, да и оформление бумаг занимает почти полгода, но это уже свет в конце тоннеля. Теперь, зная о наследстве, Шелли охотно дают в долг и предоставляют отсрочки.

30 ноября Гарриет рожает сына Чарльза. Мэри, которая сама в это время была беременна, эта новость не могла не взволновать. Финансовые затруднения Шелли касаются и Гарриет, и вот уже она приходит к нему в дом с ребенком на руках просить денег. Шелли предлагает радикальный выход: они втроем поселяются в Швейцарии. Но Гарриет эта идея совсем не кажется соблазнительной. «Странное существо», – замечает по этому поводу Мэри.

* * *

Но гораздо больше, чем Гарриет, Мэри беспокоит Джейн, недавно поступившая на лондонскую сцену под именем Клер Клермонт. Ее небольшие заработки поддерживали семью на плаву, но ее претензии росли не по дням, а по часам. Еще в октябре она повадилась приходить по ночам в спальню влюбленных и рассказывать в ужасе, что кто-то коснулся ее подушки, – она была уверена, что это Шелли. Он откликался на эти неумелые заигрывания и по полночи беседовал с Джейн «о сверхъестественном», чем доводил ее до истерических припадков, когда она «извивалась на полу» и билась в конвульсиях, а Шелли на следующий день не без самодовольства записывал в своем дневнике, что Джейн разглядела на его лице «соединение скорби с сознанием беспредельной власти над ее душой». Джейн можно понять: очень трудно быть свидетелем большой любви и сознавать, что ты не имеешь к ней отношения, что можешь рассчитывать лишь на вежливое внимание, да и то не всегда. Сбежав из дома, Джейн, как и Мэри, вычеркнула себя из приличного общества, получила ярлык «падшей», перед ней тоже закрылись все двери, но судьба ничем не вознаградила ее за эту жертву. Мэри и Шелли просто не могут выставить ее из дома: куда она пойдет? Но и утешить ее в ее одиночестве и в сознании, что она никому не нужна, они тоже не могут.

Известие о беременности Мэри заставляет Джейн поумерить пыл. Но когда Мэри не смогла носить корсет и, как порядочная английская женщина, на три последних месяца перед родами заперлась в доме, Джейн стала сопровождать Шелли во всех его выходах, что возродило ее надежды на большую близость и встревожило Мэри. «Мне очень нездоровится, – записывает она в дневнике. – Шелли и Клер ушли и побывают в куче мест… Прибыло письмо от Гарриет… выдержанное в духе „брошенной жены“, там говорится, что ребенку уже исполнилась неделя». Чтобы пробудить в Шелли ревность и «наказать» его, она пытается флиртовать с Томасом Хоггом – другом Шелли, который часто навещает их. Результат получается неожиданным. Хогг не на шутку увлекся беременной женой друга, для Шелли дружба с Хоггом оказалась очень дорога – тот, кроме всего прочего, регулярно выручал Шелли из финансовых затруднений, – и, не желая огорчать приятеля, прогрессивный поэт предложил испытанный рецепт: «Давайте жить втроем!». Кажется, ménage à trois был одним из самых модных, как это назвали бы сейчас, «трендов» на рубеже веков. Но Мэри, вовсе не желавшая такого исхода, сразу же пошла на попятный и обратила все если не в шутку, то в некую идеальную дружбу, в которой нет и намека на плотские радости. «Я знаю, как сильна и нежна ваша любовь ко мне, и мысль, что я могу составить ваше счастье, мне приятна, – пишет она Хоггу. – Давайте дожидаться радости и упоения лета, когда зазеленеют кроны и весело и ярко засияет солнце, и у меня, любезный Хогг, будет мой маленький ребенок – в каких изящных развлечениях мы будем проводить все дни! И знаете ли что? Я буду брать у вас уроки итальянского, а сколько книг мы прочитаем вместе! Но наша главная отрада будет Шелли». И, чтобы у Хогга не оставалось ни малейших сомнений в том, на что он может рассчитывать, она подписывает это письмо так: «Я, любящая его так нежно и так безоглядно, что от одного его взгляда зависит вся моя жизнь, ему принадлежу я всей душой».

И то сказать, на седьмом месяце беременности, холодной и промозглой английской зимой, измученная недомоганиями и тревогами, испытывающая постоянный недостаток в деньгах, Мэри вряд ли могла почувствовать сильное телесное влечение к кому-нибудь.

Одна короткая жизнь

22 февраля 1815 года Мэри родила недоношенную семимесячную дочь. Малютку назвали Кларой. Она прожила всего две недели и умерла во сне.

Мэри раз за разом переживала случившееся, ища ответы на неразрешимые вопросы: почему? За что? Она писала Томасу Хоггу: «Мой милый Хогг, моя крошка умерла. Придете ли вы сюда как только сможете? Я хочу вас видеть. Она была совсем здорова, когда я ложилась спать. Ночью я поднялась покормить ее, но сон ее был так глубок, что я не решилась будить ее. Как поняла я утром, она была уже мертва тогда. Похоже, она скончалась от судорог. Придете ли вы? От вас веет спокойствием. Шелли боится, что у меня начнется лихорадка из-за прилива молока – ведь я больше не мать».

Ей снится, что Клара просто замерзла. Они с Шелли отогрели ее у очага, и она ожила. После таких снов просыпаться особенно больно.

Чтобы дать Мэри новые впечатления и помочь ей исцелиться от тоски, Шелли везет свою подругу в Бристоль. Шумный промышленный город, один из крупнейших портов Великобритании, прозванный «столицей запада», пробудил Мэри от оцепенения, заставил кровь быстрее бежать по жилам. На его причалах еще сохранился аромат дальних странствий и приключений, аромат рома и табака, привозимых из-за моря. Но улицы Бристоля помнят и о величайшей несправедливости и горе: сюда свободолюбивые англичане привозили чернокожих рабов из колоний. Сотни и тысячи матерей-негритянок оплакивали здесь своих детей: вырванных у них из рук, замученных пытками, умерших в ужасных условиях от голода. Ветер, налетевший с моря, заставляет скрипеть снасти, крикливые торговки на площадях предлагают рыбу, и даже голоса детей, играющих на мостовых, больше не заставляют Мэри погружаться в скорбь. Ее горе словно растворяется в вечном круговороте жизни. Шелли вынужден уехать в Лондон, Мэри тоскует, волнуется, чувствует, что способна снова страдать – а значит, снова жить и надеяться. Шелли пытается наладить отношения между ней и Годвином, но старый отец еще не готов простить влюбленных, чье безрассудство принесло столько горя и им самим, и окружающим.

Потом они поселяются в местечке Бишопсгейт, неподалеку от Виндзора. Совсем рядом течет великосветская жизнь, здесь Виндзорский замок – старейшая резиденция английских королей, здесь Аскот, где ежегодно в июне проводятся знаменитые скачки, на которых дамы стараются перещеголять друг друга элегантностью шляп, здесь Итон-колледж, где набирается ума золотая молодежь, будущие повелители империи. Но в Бишопсгейте царит поистине пасторальная атмосфера. Мэри наслаждается долгожданным покоем и уединением и снова ощущает признаки беременности. Клер в Лондоне покоряет Друри-Лейн и знакомится с Байроном.

Перси Биши Шелли (1792–1822) – один из величайших английских поэтов XIX в. Был женат на Мэри Уолстонкрафт Шелли.

«Я принадлежу к тем, кого ничто не может удовлетворить, но кто готов покамест довольствоваться всем, что действительно достижимо» (Перси Биши Шелли)

В Бишопсгейте Шелли пишет поэму «Аластор». По словам его биографа Даудена, «это есть, в самом глубоком смысле, оправдание любви человеческой – той любви, которой сам он искал и нашел… Эта поэма есть чудно-вдохновенное воспоминание пережитого им за прошедший год – в ней его думы о любви и смерти, его впечатления от природы, навеянные швейцарскими горами и озерами, излучистой Рейсой, скалистыми ущельями Рейна и осенним великолепием Виндзорского леса».

К сожалению, Мэри предстоит потерять еще двух младенцев, пережить выкидыш, и лишь ее четвертый ребенок – сын Перси – переживет и отца, и мать и продолжит род Шелли.

Трое мужчин, две женщины, два младенца

27-летний Джордж Гордон Байрон, унаследовавший титул барона в десятилетнем возрасте после смерти двоюродного деда Джорджа, уже успел обрести скандальную славу. Эпатировать публику ему удавалось так же естественно и непринужденно, как обольщать женщин и писать прекрасные стихи, и всем трем своим талантам он отдавался со страстью. Его предки возводили свой род к древним нормандцам, пришедшим в Англию с Вильгельмом Завоевателем. Был в роду один славный адмирал по прозвищу Джек Дурная Погода – родной дед будущего поэта, не очень везучий, но чрезвычайно деятельный, прославившийся своими путешествиями по Тихому океану, но были и гуляки, пьяницы и даже убийцы. К числу убийц относился и тот самый двоюродный дед, прозванный «дурным лордом Байроном», и отец поэта, капитан Джон. От первого брака он имел дочь Августу. Во втором – с богатой шотландкой Екатериной Гордон, у него родился сын Джордж, которому он дал второе имя по фамилии матери. С этим именем Джон проделывал интересные штуки. Когда он хотел подчеркнуть родство со знатными шотландцами, он писал его так: Джордж Гордон-Байрон, превращая его в фамилию. Именно под такой двойной фамилией юный Джордж и был записан в частную школу в Абердине.

Но фокусы с фамилией не помогли Джону. К моменту рождения сына он промотал большую часть состояния своей второй жены, а остатки она спустила в Европе. Она вовсе не была безмолвной страдалицей, терпящей безумства мужа, напротив, современники описывают ее как «женщину необузданного характера». Свое раннее детство Байрон провел с ней в Шотландии, где они жили в крайней бедности. Позже вместе с титулом юный Байрон унаследовал поместье Ньюстед, сильно запущенное, с полуразрушенным замком – бывшим католическим аббатством. Эти живописные развалины давали, тем не менее, кое-какой доход и позволяли свести концы с концами.

При таком «бэкграунде» немудрено, что мальчик вырос яростным циником, считавшим, что он ничем не обязан миру, а вот мир обязан ему всем. Что в сочетании с бесспорным талантом давало гремучую смесь.

Он начал «влюбляться» с десяти лет, но искренне любил, возможно, только свою единокровную сестру Августу, которую воспитывали родственники ее матери и с которой он встретился лишь в возрасте 14 лет (Августе было 17). После первой встречи он написал ей: «Помни о том, дорогая сестра, что ты самый близкий мне человек… на свете, не только благодаря узам крови, но и узам чувства». В написанных позже «Посланиях к Августе» и «Стансах к Августе» проскальзывает чувство, которое нельзя назвать иначе как благоговением. Августа неудачно вышла замуж: по большой любви, за такого же кутилу и мота, каким был ее отец. Байрон, возможно, желая подчеркнуть, что его сердце задеть нельзя, писал ей: «Любовь, по моему мнению, совершенный абсурд, это только жаргон комплиментов, сдобренных романтизмом и искусственностью… Если бы у меня было пятнадцать любовниц, я через неделю не помнил бы ни одной».

В это время Байрон поступил в Кембридж, но не для того, чтобы учиться, а чтобы весело провести молодые годы. Впрочем, те же мотивы побудили к поступлению большинство студентов-аристократов. Буйные увеселения молодежи были в порядке вещей, почтенные профессора смотрели на такое сквозь пальцы. Но Байрон превзошел все их ожидания! Достаточно сказать, что он держал в своей комнате ручного медведя – и студенты до сих пор в доказательство этого показывают следы от когтей на стенах. В большом почете в Кембридже были и остаются спортивные успехи, и тут Байрон, страдавший с детства хромотой, сумел показать себя. Он был в числе первых во всех важных для Кембриджа дисциплинах: гребле, верховой езде, стрельбе и плаванье.

После Кембриджа Байрон с другом отправились в «образовательное путешествие» по Европе и побывали в Испании, Португалии, Албании, Греции, на Мальте и в Турции, где Байрон переплыл Дарданеллы, чем позже очень гордился. Из путешествия он привез поэму «Паломничество Чайльд-Гарольда». Вышедшие до этого два сборника стихов не сделали его известным, и, чтобы «преломить тенденцию», Байрон устроил великолепный «перформанс» своему новому произведению. 27 февраля 1812 года в палате лордов обсуждался антилуддитский^[2] закон, приговаривающий к смерти тех рабочих, которые сознательно повреждали машины хозяев, лишавшие их работы и куска хлеба. На этом заседании Байрон произнес свою первую речь, имевшую большой успех. «Разве мало крови бунтарей на вашем уголовном кодексе, что надо проливать ее еще, чтобы она вопияла к небу и свидетельствовала против вас? – спрашивал он. – Когда человек в смерти видит облегчение, и это, по-видимому, единственное облегчение, которое вы можете ему предложить, можно ли угрозами привести его к покорности?» Через два дня после этого вышла поэма, а наутро Байрон «проснулся знаменитым». Кстати, это именно его фраза. Когда его спрашивали о причинах успеха «Чайльд-Гарольда», он отвечал: «Я просто проснулся знаменитым».

На самом деле Байрон чутко уловил потребность, возникшую в среде образованных людей – отделиться от стремительно «обуржуазившегося» общества, от мира рациональности и наживы, сохранить верность старым идеалам, и главное – сделать это красиво. Его Чайльд-Гарольд глубоко разочарован в британском обществе, но, попав в страны, которые борются за независимость, – в Испанию и Грецию, он остается сторонним наблюдателем. Байронический герой, байроническая личность мгновенно стала модной «маской», под которой можно спрятать даже более чем заурядный ум и способности, вооружившись лозунгом «миру не дано меня понять». Через двадцать лет добросердечный юноша и бездарный поэт Ленский будет носить «кудри черные до плеч» в знак вольнодумства, а Татьяна Ларина будет спрашивать себя, кто же ее возлюбленный:

Сравните фразу Джейн, сказанную о Шелли, такие прыжки из рая в ад и обратно были характерны для романтической традиции.

Но Татьяна продолжает:

Но пока, в начале XIX века, байронический герой на подъеме. Он всех интересует, ему все хотят подражать.

* * *

За «Чайльд-Гарольдом» последовали «Восточные поэмы»: «Гяур», «Абидосская невеста», «Корсар», «Лара», «Осада Коринфа», «Паризина», в которых Байрон закрепил «тренд» героя-мятежника, крайнего индивидуалиста, одинокого, враждебного всему миру и тем неотразимо привлекательного для женщин. Им казалось, что, влюбившись в бунтаря, они сами становятся бунтарками, но при этом снимают с себя всю ответственность за нарушение запретов: ведь они это сделали ради любви!

Августа Ли, разочарованная своим браком, приезжает к Байрону, они много и тесно общаются, он пишет ей страстные стихи. Появляется младенец – девочка, названная Медорой по имени одной из героинь поэм Байрона. По Лондону ползут слухи о кровосмесительной связи брата и сестры. Их распускает покинутая любовница Байрона Каролина Лэм. На самом деле историки до сих пор не могут решить, кто были настоящие родители Медоры. Отцом, вероятно, следует признать Байрона, но матерью могла стать как Августа Ли, так и еще одна из возлюбленных поэта – Мэри Чаворт.

В довершение всего Байрон решает вступить в законный брак. Невесту ему подбирает леди Мельбурн – свекровь Каролины Лэм; светский круг удивительно тесен. Ею оказывается ее племянница Анабелла Милбэнк, которая 10 декабря 1815 рожает Байрону дочь Августу Аду. Эта Ада, в замужестве Лавлейс, позже станет известна как первая в истории женщина-программист, работавшая вместе с Чарльзом Бэббиджем и написавшая первую программу для его «дифференциальной машины». Но пока, едва оправившись от родов, молодая жена с младенцем на руках покидает дом Байрона в Лондоне и уезжает к родителям в Лестершир. Она категорически отказывается сообщить причины разрыва с мужем, но уверяет, что если бы они стали известны, то никто не осудил бы ее. Байрон в ответ на эти завуалированные обвинения бросил только, что причины развода «слишком просты, и потому их не замечают».

* * *

Весь свет обсуждает распавшийся брак. При этом Байрон не отказывает себе ни в пылких ласках леди Каролины Лэм, ни в более рассудочной любви-дружбе графини Оксфордской, ни в бесхитростной симпатии начинающей актрисы Клер Клермон. Он познакомился с ней, когда был членом подкомитета правления театра «Друри-Лейн», и помог выйти на сцену.

Возможно, Клер полагала, что нашла «своего Шелли». В таком случае она очень ошибалась. Шелли, при всем его легкомыслии и «широте взглядов», граничащей с безрассудством, сердцем был неизменно верен своей Мэри. Байрон же просто не понимал, что такое верность. Но, возможно, Клер не обманывалась, а на свой лад выражала благодарность за протекцию, да еще и хотела, чтобы ее любили, пусть не сильно и не долго.

Во всяком случае, когда 25 апреля 1816 года Байрон, Шелли, Мэри Годвин и Клер Клермон отправились в Швейцарию, Клер была беременна.

Их сопровождали еще двое мужчин. Первым из них был трехмесячный сын Мэри Перси Уильям. Вторым – Джон Полидори, личный врач Байрона, автор диссертации по лунатизму.

Этой компании предстояло стать участниками одного из самых известных пари в мировой литературе. Пари, благодаря которому на свет появился новый жанр, ставший невероятно популярным в конце XX и начале XXI века. Речь идет о научной фантастике. Несмотря на то, что фантастика долгие годы считалась литературой, которую пишут мужчины о мужчинах и для мужчин, у ее истоков стояла женщина – Мэри Уолстонкрафт Годвин.

Знаменитое пари

Женевское озеро – более 500 квадратных километров удивительной кристально-чистой голубой воды, сверкающей в солнечные дни, темной и грозной во время штормов, – уже в те века привлекало взоры туристов, особенно англичан, воспитанных на стихах поэтов «Озерной школы». Вся та неброская прелесть, которую они находили в Озерном краю, здесь преображалась в ясно ощутимую силу стихии, в погожие дни внушавшей благоговение, а в бурю – ужас.

Вытянутое и изогнутое, как лезвие секиры, оно лежит в долине между горами, между Женевой на юго-западе и Монтре на северо-востоке – одним из первых курортов на востоке. Неподалеку от Женевы находится небольшой швейцарский город Колоньи, а в его окрестностях на берегу озера – вилла Бель Рив, прозванная Байроном виллой Диодати, по фамилии семьи, у которой он ее арендовал. Это небольшое уютное трехэтажное здание с колоннадой, обрамляющей вход, и с длинным балконом, опоясывающим виллу на уровне второго этажа. Первыми здесь поселились Байрон и Полидори. В мае приехал Шелли вместе с женой, ребенком и Клер. Как всегда, находясь в стесненных обстоятельствах, они сняли скромный коттедж Мезон Шапюи, стоявший на самом берегу озера в нескольких минутах ходьбы от виллы Диодати. Байрон был рад увидеть друга-поэта, разделявшего его идеалы. Вероятно, гораздо меньше удовольствия ему доставила встреча с беременной Клер: он терпеть не мог «сцен», а Клер, как нам известно, была большая мастерица их устраивать. Мэри радовалась за Шелли, которому теперь будет с кем поговорить, но тревожилась за подругу и за малютку Уильяма. Но величавое спокойствие Женевского озера не могло не укрепить столь чувствительную к красоте душу. Как позже она напишет, это были «счастливые дни, когда смерть и горе были для меня лишь словами, не находящими отклика в сердце».

Компания недолго наслаждалась хорошей погодой. Лето в горах переменчиво – в июне зарядили дожди. Друзья проводят дни на вилле Диодати. Байрон пишет третью часть «Паломничества Чайльд-Гарольда», по дороге в Швейцарию он побывал на поле Ватерлоо, и мирный пейзаж навеял мрачные мысли. Здесь погибла последняя армия Наполеона, здесь посредственность одолела гения, здесь наутро победители-англичане жарили бифштексы на кирасах побежденных, здесь, как скажет он в «Чайльд-Гарольде»: «мир на самом страшном из полей с победой получил лишь новых королей». Разочарование, наполняющее «Чайльд-Гарольда», приобретает особую остроту в стихотворении «Тьма», где он описывает апокалипсис, гибель мира и человечества. Но в то же время его стихотворение «Прометей» исполнено надежды. Он воспевает великую жертву титана, который из жалости к человечеству похитил для него огонь у Зевса и был осужден на страшные муки. Но его поступок – пример для человека, который тоже может, «бессмертной твердостью дыша… в глубинах самых горьких мук, себе награду обретать, торжествовать и презирать, и Смерть в Победу обращать».

Шелли пишет «Гимн интеллектуальной красоте», в котором воспевает «грозной силы тайный ток», заставляющий поэтов служить красоте, скрытой «в глубине любимых глаз». Мэри нянчит сына, изучает итальянский, читает Тассо. Клер то восторгается Байроном, то дуется на него.

По вечерам они собираются в гостиной виллы Диодати и от нечего делать читают страшные рассказы о привидениях. Но вот книга закончилась, а дождь – нет. И Байрон, единодушно признанный лидером этой компании, произнес историческую фразу: «Пусть каждый из нас сочинит страшную повесть!».

* * *

Двое поэтов быстро загораются этой идеей, но так же быстро и перегорают. Позже Байрон опубликует свою безымянную историю, которую современные исследователи называют по имени главного героя «Август Дарвел». Речь в ней идет о двух «байронических героях» – зрелом и молодом, которые путешествуют вместе, и старший умирает от таинственной слабости на древних развалинах храма Дианы, завещая младшему бросить переданное ему кольцо в воды соленой реки, что впадает в Элевсинскую бухту, бывшую некогда местом мистерий Деметры и Персефоны. После этого юноша, исполнивший обет, должен был увидеть нечто чудесное, но что именно – мы, к сожалению, никогда не узнаем.

Шелли оставил лишь короткий стихотворный отрывок – «Горсть его праха», о старухе, вызывающей призрак, и о детях, подсматривающих за ней. По свидетельству Мэри, эта история была «основана на воспоминаниях ранней юности».

Но двое литературных новичков – Джон Полидори и Мэри – оказались азартнее и упорнее и закончили свои сочинения.

* * *

У Полидори история получилась лишь со второй попытки. В первый раз он придумал некую даму, наказанную за излишнее любопытство тем, что ее голова превратилась в череп. Но бедняга, по словам Мэри, «не знал, что делать с нею дальше, и вынужден был отправить ее в семейный склеп Капулетти – единственное подходящее для нее место». После этой неудачи он написал повесть в байроновском духе, о бледном и прекрасном незнакомце, лорде Ротвене, который «равнодушно взирал на веселье, его окружавшее, и, казалось, не мог разделять его» и в итоге оказался вампиром, выпившим кровь сначала из возлюбленной главного героя, а затем из его сестры. Был ли лорд Ротвен «списан» с самого Байрона? Вполне возможно.

Вдохновленный первым успехом, он начал роман «Эрнест Берчолд, или современный Эдип». Оба произведения вышли в Лондоне и Париже в апреле 1819 года, причем «Вампир» приписывался авторству Байрона. Раздосадованные Байрон и Полидори выступили с опровержениями, и Байрон даже опубликовал своего «Августа Дарвела», чтобы доказать, что Полидори создал самостоятельное произведение. Эта история имела печальный конец: Полидори покончил в собой в мае 1721 года. Причины, толкнувшие его на этот поступок, остались неизвестными.

Медицина XIX века. Новые горизонты

Анатомирование трупов в XIX веке перестало быть запретным и балансировало на грани между наукой и искусством. Георгианские кавалеры и дамы могли любоваться искусно изготовленными препаратами, представлявшими собой скелеты с сохранившимися на них мышцами, которым были искусно приданы красивые позы. Это зрелище одновременно шокировало и возбуждало.

«Портрет Полидори». Художник – Френк Гейнсворд. Джон Уильям Полидори (1795–1821) – английский писатель и врач итальянского происхождения. Известен как автор первой новеллы о вампире, которая так и называлась, – «Вампир» (1819 г.). Уильям Полидори покончил с собой, приняв синильную кислоту, формулу которой открыл Йоханн Конрад Диппель фон Франкенштейн

При этом «высокая медицина» все еще не отделалась от античной теории происхождения болезней от нарушения соотношения в организме четырех жидкостей – крови, лимфы, желчи и черной желчи, и от лечения этих нарушения путем кровопусканий и клистиров, а поэтому мало чем могла помочь больному, хотя легко могла обогатить врача.

Доступней, а главное, эффективней были народные средства: полоскания из шалфея и меда для лечения воспаления горла, крем из свиного сала, овсяной крупы, яичных желтков, меда и капли розовой воды для потрескавшейся кожи, еще один крем против цыпок – прыщиков и изъязвлений, появляющихся на коже от холода. Он состоит из яйца, оливкового масла, небольшого количества скипидара, уксуса, бренди и камфоры. Все ингредиенты легко было нейти в доме или вокруг него.

Но всегда лучше предупредить болезнь, чем лечить ее. Заботливые хозяйки смазывали ботинки своих мужей и детей кремом из пчелиного воска, смолы и сала, чтобы те не промочили ноги в дождливые осенние или весенние дни. А сами мазали губы вишневым блеском из травы алканы, дающей вишневый цвет, оливкового масла, бараньего жира и очищенного воска.

Хотя услуги врача для бедняков были недоступны, они всегда могли обратиться к аптекарю, который за несколько пенсов продал был им чудодейственное снадобье. Но чтобы стать аптекарем, вовсе не требовалось специального образования. Аптеку мог открыть простой бакалейщик. Хорошо, если он знал народную медицину и использовал ее опыт в своих рецептах. Анис и подорожник помогал от кашля, мази со змеиным ядом – от ревматизма, а цинковая мазь – от угревой сыпи на коже. Такие же рекомендации можно получить и в наше время. Кору ивы, содержащую салициловую кислоту, применяли против боли. В ХХ веке ацетилсалициловая кислота стала продаваться под названием «аспирин».

Хотя такие народные средства были эффективны при решении мелких бытовых проблем, но они пасовали перед серьезными болезнями.

Были и совершенно бессмысленные рецепты. Например, синяки лечили мазью из дождевых червей, кипяченных в масле, с добавлением вина. Этот рецепт был известен еще со времен средневековья и, вероятно, основывался на той идее, что «подобное лечится подобным». Дождевые черви по цвету похожи на синяки, значит, они должны помогать от синяков. Другое дело – пиявки, еще один старинный рецепт, пришедший из средневековья. Они вбрасывают в кровь антикоагулянты, чтобы она не сворачивалась и им было легче сосать. Начиная со Средних веков пиявок ставили при высоком давлении или при варикозной болезни, что вполне соответствует рекомендациям современной медицины. А вот назначение пиявок при лихорадке – уже довольно сомнительно. Кому как повезет. Оно могло стимулировать кроветворение и защитные силы организма, но при чрезмерном увлечении, напротив, ослабляло его и приводило к печальным последствиям. Одно несомненно: пиявки стоили довольно дорого, их могли позволить себе только богачи. Зато аптекарь, которому удавалось найти надежный источник пиявок, процветал.

Аптекари пускали кровь и с помощью ланцета или скарификатора – устройства, делающего множество маленьких надрезов. Для того, чтобы быстрее выпустить кровь до того, как она свернется, на место кровопускания ставили банки, которые «высасывали» кровь.

Не менее полезным, чем кровопускания, считалось опорожнение кишечника, его также весьма часто прописывали врачи еще со времен средневековья, когда их «ласково» назвали «клистирными трубками». В XIX веке врачи чаще назначали слабительные. Иногда это были лекарственные травы или просто вещества, действительно обладающие слабительным эффектом: лист сенны, молотый ревень или мыльный порошок. Но от этого лечение не стало менее опасным. В ходу, например, были так называемые «вечные пилюли» из… сурьмы – довольно-таки ядовитого вещества. Пациент принимал ее, часть сурьмы всасывалась и оказывала свое воздействие на кишечник, усиливая его перистальтику. Благодаря этому яд выходил из организма и… пилюлю можно было помыть и использовать снова. Варварский метод лечения, во всех смыслах, хотя и экономичный.

Слабительные входили в состав панацей – лекарств от всех болезней, которые были очень распространены в XIX веке. Пилюли Бичема, пилюли Моррисона, пилюли Холловея, «розовые пилюли доктора Уильямса для бледных людей» – чудо-лекарства наводнили рынок в XIX веке. Их состав был коммерческой тайной, но все их создатели как один сулили исцеление от всех болезней. Их владельцы зачастую не имели медицинского образования, но легко становились миллионерами. К счастью, большинство пилюль содержали довольно невинные вещества: лакрицу, сахар, карбонат калия.

Альтернативой была поездка на лечебные воды в Бат или на другой курорт. Воду пили, принимали ванны или холодный душ, делали влажные обертывания. А в промежутках между лечением можно было фланировать по улицам, флиртовать, танцевать на балах, – одним словом, отдыхать и душой, и телом. Или устраивать свою личную жизнь – кому как повезет.

Легочные заболевания были бичом Англии: сырость, плохие санитарные условия, в конце века загрязнение воздуха, – все это способствовало простудным заболеваниям. С кашлем боролись разными способами: настойками из целебных растений, пластырями из воска с ладаном, ингаляциями. Но если против кашля, вызванного банальной простудой, эти средства помогали, то от самого страшного бича эпохи – туберкулеза – средств не было.

Не все лекарства были безопасны. В косметические средства, которыми также с удовольствием торговали аптекари, тогда щедро добавляли мышьяк, придававший белизну коже, а многие лекарства – «от нервов», против болей, или против кашля – содержали опиум. Но поскольку фармацевтика еще не была развита настолько, чтобы изменять свойства химических веществ, «подстраивая» их под собственные потребности, они пользовались тем, что давала им природа, а на побочные действия закрывали глаза.

Лишь в 1868 году сдача специальных экзаменов стала обязательной для аптекарей, не имевших медицинского образования.

По счастливой случайности в законе забыли упомянуть, что к экзамену допускаются только мужчины, и множество женщин получили возможность стать аптекарями, а значит – обрести финансовую независимость и более высокий социальный статус. Как правило, это были вдовы и дочери аптекарей, которые унаследовали их дело. Впрочем, на финансовую независимость вообще могли рассчитывать только вдовы и незамужние. Сколько бы ни зарабатывала замужняя женщина, все ее деньги принадлежали мужу.

* * *

И все же в XIX веке было сделано немало важных открытий. Одним из них был хинин, быстро ставший весьма действенным средством от малярии, столь распространенной в Индии и в Африке. Хинин, смешанный с минеральной водой, получил название «тоник». Если к нему прибавить еще и джин, получался коктейль, который одновременно лечил, согревал и веселил.

Во второй половине XIX века начали широко применять электротерапию. Электростимуляцию мышц назначали при болях в спине и при истерии. Если в первом случае лечение имело под собой научную основу, то во втором можно было рассчитывать разве что на эффект внушения.

Помните салициловую кислоту, которая содержалась в коре ивы? В конце века фармацевты научились получать ее химическим путем и стали делать таблетки от жара и болей, а также мази, помогающие при воспалениях. Аспирин с таблетках появился на рынке в 1899 году – настоящая заря новой эры!

* * *

Только в конце XIX – начале ХХ века медицина из смеси искусства и шарлатанства превратилась в науку. В этот период были сделаны величайшие открытия, которые дали медицине могучее оружие в борьбе с болезнями. Это наркоз, асептика с антисептикой и антибактериальные препараты.

В XIX веке английские физики и химики начали изучать влияние закиси азота на человеческий организм. Впервые закись азота была получена Джозефом Пристли в 1774 году, а в 1800 году ее свойства изучил Гемфри Дэви и назвал ее «веселящим газом». Закись азота вызывала легкую спутанность сознания и нарушение восприятия боли, что делало ее, в частности, перспективной для обезболивания родов и маленьких хирургических операций. К сожалению, первый опыт по обезболиванию удаления зуба прошел неудачно: закись азота не облегчила страдания больного, а вместо этого попала в аудиторию и вызвала приступы неудержимого смеха у присутствующих. Проводивший эксперимент Гораций Уэллс, не вынеся позора, покончил жизнь самоубийством. Но через несколько дней после его смерти медицинское общество в Париже признало за ним честь открытия анестезирующего вещества.

Альтернативой закиси азота стал эфирный наркоз, который предложили, также для удаления зубов, американский химик Чарльз Томас Джексон и зубной врач Уильям Томас Грин Мортон в 1846 году. Обеспечивая более глубокую потерю сознания, он позволял производить более длительные и сложные операции, что дало стимул к развитию хирургии.

Хирургу больше не было необходимости проводить операции «на время», соревнуясь с болевым шоком за жизнь пациента. Он мог обеспечить пациенту надежное обезболивание и не торопясь решать хирургические проблемы. Эффективным было сочетание общего наркоза и местного обезболивания. Именно так проводит пункцию перикарда молодому фермеру доктор Кларксон, воодушевляемый неутомимой миссис Кроули, которая видела, как подобные операции делал в городе ее муж.

Очень важной частью хирургии, как военной, так и мирной, было умение перевязывать больных, не допуская в рану инфекции из внешней среды. Впервые важность асептики, или недопущения возбудителей инфекций в рану, и антисептики, то есть уничтожения микробов, начали понимать также в конце XIX – начале ХХ века. В 1885 году немецкий хирург Эрнст фон Бергман вместе со своим учеником Шиммельбушем впервые применили обработку хирургического инструментария с помощью специально созданной паровой машины. В 1890 году они доложили об этом методе асептики на X Международном конгрессе врачей в Берлине.

Венгерский акушер Игнац Земмельвейс в 1847 году предложил обрабатывать руки врачей, помогающих роженицам, раствором хлорной извести, что мгновенно почти в 20 раз снизило смертность от родильной горячки, не щадившей прежде ни крестьянок, ни аристократок. Когда в 1863 году Луи Пастер доказал, что причиной гнилостных инфекций являются не видимые невооруженным глазом возбудители – микробы, врачи поняли, как следует бороться с раневыми инфекциями. Английский хирург Джозеф Листер предложил для борьбы с этими возбудителями карболовую кислоту, и с тех пор запах карболки надолго поселился в стенах больниц, даря надежду и пациентам, и врачам.

Таким образом, хирурги научились не допускать инфекции в рану.

Однако не менее важным было научиться бороться с инфекцией, которая все же оказывалась в ранах или в организме человека. Но это случилось позже, в 1928 году, когда Александр Флеминг открыл пенициллин. В конце XIX века идея уничтожать микробы продуктами жизнедеятельности других микробов казалась еще слишком невероятной. Хотя Р. Эммерих и О. Лоу описали антибиотическое соединение, которое они назвали пиоцианазой, еще в 1899 году.

«Франкенштейн, или Современный Прометей». Рождение замысла

«Я решила сочинить… такую повесть, которая обращалась бы к нашим тайным страхам и вызывала нервную дрожь; такую, чтобы читатель боялся оглянуться назад; чтобы у него стыла кровь в жилах и громко стучало сердце», – признается Мэри в предисловии. Но одно дело решить, а другое – написать.

Сколько начинающих авторов останавливались на этом этапе – возможно, к лучшему? Но, к счастью для нас, Мэри пошла дальше.

В разговоре Шелли и Полидори она уловила имя английского естествоиспытателя Эразма Дарвина, деда прославленного Чарльза Дарвина, и историю о том, как он, по словам Мэри, «будто бы хранил в пробирке кусок вермишели, пока тот каким-то образом не обрел способности двигаться». «Я не имею здесь в виду того, что доктор действительно сделал или уверяет, что сделал, но то, что об этом тогда говорилось, ибо только это относится к моей теме», – делает Мэри оговорку, и она права. Потому что Эразм на самом деле не проводил «ужасных опытов по оживлению вермишели», а только описал в своем трактате «Храм природы» наблюдения своего коллеги Джона Эллиса, согласно которым «в клейстере, состоящем из муки и воды, если дать ему закиснуть, в большом количестве наблюдаются микроскопические животные, называемые угрицами, их движения быстры и сильны, они живородящи и через известные промежутки времени производят на свет многочисленное потомство».

Это был отголосок древних споров о самозарождении жизни, сторонником которого оставались на протяжении веков множество естествоиспытателей и философов. В их число входил и Эразм Дарвин. Они считали, что жизнь не только появилась на Земле сама собой, без вмешательства Бога, но и что переход из неживой материи в живую происходит постоянно на наших глазах. Впоследствии развитие науки показало, что они ошибались, принимая за самозарождение стремительное размножение микробов и простейших на портящихся продуктах до такой степени, что они становились видимы в световые микроскопы XIX века. Современная эволюционная теория считает, что самозарождение жизни из неживой материи было возможно лишь при формировании планеты, когда условия на ней в корне отличались от тех, которые мы наблюдаем сейчас.

Но это не имеет отношения к сюжету романа, так как разговор в тот день шел, по свидетельству Полидори, о том, можно ли считать человека всего лишь механизмом». Беседующие припомнили опыты Гальвани по воздействию электричества на мертвые тела. Как мы знаем сейчас, нервная система способна проводить электрические сигналы независимо от их источника, на чем, в частности, основан эффект электрического разряда, вновь «запускающего» сердце при реанимации. Опыты Гальвани давали естествоиспытателям надежду на то, что они когда-нибудь смогут воскрешать мертвых. Этот разговор взволновал Мэри, и ночью ей приснился кошмар.

* * *

«Глаза мои были закрыты, – рассказывает она, – но я каким-то внутренним взором необычайно ясно увидела бледного адепта тайных наук, склонившегося над созданным им существом. Я увидела, как это отвратительное существо сперва лежало недвижно, а потом, повинуясь некоей силе, подало признаки жизни и неуклюже задвигалось. Такое зрелище страшно; ибо что может быть ужаснее человеческих попыток подражать несравненным творениям создателя? Мастер ужасается собственного успеха и в страхе бежит от своего создания. Он надеется, что зароненная им слабая искра жизни угаснет, если ее предоставить самой себе; что существо, оживленное лишь наполовину, снова станет мертвой материей; он засыпает в надежде, что могила навеки поглотит мимолетно оживший отвратительный труп, который он счел за вновь рожденного человека. Он спит, но что-то будит его; он открывает глаза и видит, что чудовище раздвигает занавеси у его изголовья, глядя на него желтыми, водянистыми, но осмысленными глазами.

Тут я сама в ужасе открыла глаза. Я так была захвачена своим видением, что вся дрожала и хотела вместо жуткого создания своей фантазии поскорее увидеть окружающую реальность. Я вижу ее как сейчас: комнату, темный паркет, закрытые ставни, за которыми, мне помнится, все же угадывались зеркальное озеро и высокие белые Альпы. Я не сразу прогнала ужасное наваждение; оно еще длилось. И я заставила себя думать о другом. Я обратилась мыслями к моему страшному рассказу – к злополучному рассказу, который так долго не получался!

О, если б я могла сочинить его так, чтобы заставить и читателя пережить тот же страх, какой пережила я в ту ночь!»

«Я повсюду вижу счастье, и только мне оно не досталось. Я был кроток и добр: несчастья превратили меня в злобного демона. Сделай меня счастливым и я снова буду добродетелен» (Мэрри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей»)

Идея поразила Мэри, как пресловутый электрический разряд. В тот же день она записала свое сновидение и представила его своим друзьям. Те сочли рассказ превосходным. Шелли заинтересовала судьба «безумного ученого»: кто он такой, как решился на подобный эксперимент и что случилось с ним дальше. Воодушевляемая мужем, Мэри садится за подробное изложение сюжета.

Тем временем погода налаживается, Байрон и Шелли отправляются в путешествие по горам, и у Мэри появляется время, чтобы отдаться работе. Забегая немного вперед, скажем, что она закончит роман в мае следующего, 1817 года, то есть потратит на написание чуть меньше года, а издан он будет в июне 1818 года.

«Франкенштейн, или Современный Прометей». Сюжет

Действие романа начинается в Санкт-Петербурге, откуда некий английский путешественник, мистер Уолтон, отправляется к Северному полюсу, чтобы найти за «поясом льдов» страну вечного лета, «царство красоты и радости».

Пересекая Северный Ледовитый океан, моряки внезапно видят на ледяном поле «низкие сани, запряженные собаками и мчавшиеся к северу; в санях, управляя собаками, сидело существо, подобное человеку, но гигантского роста. Мы следили в подзорные трубы за быстрым бегом саней, пока они не скрылись за ледяными холмами». После чего на дрейфующей льдине они находят человека, от которого убегало странное существо – ученого Виктора Франкенштейна. Едва оправившись от усталости, Франкенштейн рассказывает Уолтону, что чудовище, а точнее, «the daemon», которого тот только что видел, – творение его рук. Франкенштейн, изучая химию, анатомию и физиологию, постиг тайну жизни, открыл «жизненное начало» и мечтал о создании бессмертных людей и о том, как «новая порода людей благословит меня как своего создателя, множество счастливых и совершенных существ будет мне обязано своим рождением». В качестве первого опыта он сшил чудовищного восьмифутового гиганта из частей мертвых тел и оживил его. Но тут же почувствовал жгучее раскаяние из-за того, что посягнул на прерогативу Бога, работа ему опротивела, и когда ночью «демон», после впечатляющего явления в спальню к своему «родителю», сбежал, Франкенштейн почувствовал лишь облегчение.

В убежавшем в лес «демоне» постепенно пробуждается сознание. Наблюдая за животными, он учится добывать пищу, скрываться, искать убежище от непогоды. Наблюдая за людьми, живущими на опушке леса, изучает язык и даже учится читать. Слушая их рассуждения, усваивает основы морали и добродетелей и мечтает подружиться с подобными себе существами и вместе с ними творить добро и красоту. Но люди в ужасе разбегаются, едва он пытается выйти и заговорить с ними. В «демоне» просыпается гнев на своего творца за то, что тот обрек его на вечное одиночество. Встретив в горах младшего брата Франкенштейна, «демон» убивает его. Затем он разыскивает самого Франкенштейна и требует, чтобы тот создал ему подругу, и обещает после этого удалиться в Южную Америку. Поначалу горячие просьбы «демона» трогают сердце Франкенштейна, и он обещает не оставить его без пары. Для этого он отправляется на Оркнейские острова, чтобы повторить сотворение. И снова ему приходят в голову мысли о новом бессмертном человечестве, но теперь эта перспектива его пугает. Он воображает, как в джунглях Амазонки парочка начнет размножаться, и орды восьмифутовых монстров сотрут человечество с лица земли. Чтобы избежать этой ужасной опасности, он уничтожает начатую работу.

Потрясенный его вероломством, «демон» разбушевался всерьез. Он убивает лучшего друга Франкенштейна, а позже – его невесту. Франкенштейн бросается за ним в погоню, чтобы навсегда уничтожить свое опасное творение, они пересекают Европу, Сибирь и теряются на просторах Ледовитого океана, где Франкенштейн и встречает Уолтона.

«По вашим глазам, загоревшимся удивлением и надеждой, я вижу, что вы, мой друг, жаждете узнать открытую мной тайну, – говорит он перед смертью. – Этого не будет – выслушайте меня терпеливо до конца, и вы поймете, почему на этот счет я храню молчание. Я не хочу, чтобы вы, неосторожный и пылкий, каким был я сам, шли на муки и верную гибель. Пускай не наставления, а мой собственный пример покажет вам, какие опасности таит в себе познание и насколько тот, для кого мир ограничен родным городом, счастливее того, кто хочет вознестись выше поставленных природой пределов».

«Франкенштейн, или Современный Прометей». Смыслы

Некоторые литературоведы говорят, что Мэри Шелли не создала ничего оригинального. В самом деле, никто не скажет точно, кого считать основоположником английского романа ужасов, но такие романы появились на добрых полвека раньше того знаменитого вечера на Женевском озере.

Один из первых «готических» романов, «Замок Отранто», написал уже известный нам Гораций Уолпол в 1767 году. По его словам, сюжет «Замка» он тоже увидел во сне. В предисловии к роману он пишет: «Ужас – главное орудие автора – ни на мгновение не дает рассказу стать вялым; притом ужасу так часто противопоставляется сострадание, что душу читателя попеременно захватывает то одно, то другое из этих могучих чувств». «Готические ужастики» писали и женщины: Клара Рив, Софья Ли, Анна Летиция Барбо. Но самой знаменитой «женщиной, напугавшей Англию», была, конечно, Анна Радклиф, опубликовавшая несколько эталонных «романов ужаса», которые в этот период были знакомы любому англичанину: «Сицилийский роман» (1790), «Лесной роман» (1791), «Удольфские тайны» (1794). Характерная черта романов Анны Радклиф – это то, что все тайны в конце получают материалистическое объяснение: например, таинственно исчезнувший из запертой комнаты персонаж на самом деле воспользовался подземным ходом.

В начале XIX века романы ужасов выходили пачками, «способы пугать» были сочтены и пронумерованы, ужас превратился в товар, скроенный по готовым лекалам. В середине XX века исследователь готических романов Монтегю Саммерс даже опубликовал полушуточную таблицу, в которой можно было легко проследить смену эстетики от «классики» к «готике».

С другой стороны, если бы Мэри захотела поискать предшественников в области фантастики, ей тоже было бы не на что опереться. Опять-таки, оценки литературоведов расходятся, но, кажется, первый фантастический роман в английской литературе написала еще в 1666 году тоже женщина: Маргарита, герцогиня Ньюкастельская. Он назывался «Описание нового мира, называемого „Сверкающим миром“», и рассказывал о юной девушке, плывшей на корабле и унесенной в заполярный мир сильнейшим морским штормом. В этом новом мире обитают разумные животные. Они избирают девушку королевой и готовы служить ей. «…Люди-медведи стали ее философами, – пишет Маргарет, – люди-птицы – астрономами, люди-попугаи – ораторами, люди-рыбы – естествоиспытателями, люди-обезьяны – химиками». С огромной армией разумных рыб, способных топить вражеские корабли, и птиц, готовых сбрасывать с высоты на головы врагов раскаленные камни, она возвращается в наш мир, помогает английскому королю одержать победу в войне с Голландией и превращает Англию в «абсолютную монархию всего мира». Хотя роман герцогини не был издан, сам факт, что она написала его, показывает, что у современного ей общества была тяга к подобным историям.

Мэри могла бы обратиться к опыту своего отца, написавшего в 1799 году роман «Сен-Леон» про средневекового аристократа, который получает бессмертие и тщетно пытается усовершенствовать род людской, терпя раз за разом крах. Один из исследователей «готического романа», профессор Девендра Варма, автор работы «Готическое пламя», относит «Сен-Леон» к «романам ужасов», так как для него «характерно обилие сцен насилия и потусторонних эффектов».

Либо Мэри могла подождать до осени того же 1816 года, когда Байрон во время своего второго путешествия по горам Швейцарии начнет писать поэму «Манфред» о чародее, бросающем вызов духам, паркам, Немезиде и самому «отцу зла» Ариману. Как мы видим, фантастика и ужасы были тесно связаны с самого начала своего существования.

Что же нового внесла Мэри Шелли в цветущий и обильно плодоносящий жанр? Почему мы называем «Франкенштейна» не только романом ужасов, но еще и первым научно-фантастическим романом? Потому что впервые главным героем романа был ученый, а сюжетом – научный поиск, его последствия и та ответственность, которую несет автор открытия.

* * *

С описанием научных изысканий в первом научно-фантастическом романе дело обстоит не очень гладко. Получившая в соответствии с требованиями времени исключительно гуманитарное образование, Мэри в этих эпизодах отделывается скороговоркой: «Я собирал кости в склепах; я кощунственной рукой вторгался в сокровеннейшие уголки человеческого тела. С мучительным волнением я собрал все необходимое, чтобы зажечь жизнь в бесчувственном создании, лежавшем у моих ног. Был час пополуночи; дождь уныло стучал в оконное стекло; свеча почти догорела; и вот при ее неверном свете я увидел, как открылись тусклые желтые глаза; существо начало дышать и судорожно подергиваться…» – вот и все, что мы можем узнать об изысканиях Виктора.

Отчасти роман отражает превращение страха перед магией в современный страх перед наукой: страх перед чем-то непонятным, во что человек не дает себе труда вникнуть и щедро проецирует на него свои представления о злом начале. Но Франкенштейн, хотя и раскаивается в своем дерзновении, остается «современным Прометеем»: даже на пороге смерти не теряет веры в силу человеческого разума и духа, в то, что только они могут вернуть человечеству достоинство и привести его к счастью.

Когда в конце романа на судне, затертом во льдах, назревает бунт и матросы требуют от капитана, чтобы он при первой возможности повернул домой, Франкенштейн обращается к своим невольным спутникам с возмущенной речью: «Чего вы хотите? Чего вы требуете от вашего капитана? Неужели вас так легко отвратить от цели? Разве вы не называли эту экспедицию славной? А почему славной? Не потому, что путь ее обещал быть тихим и безбурным, как в южных морях, а именно потому, что он полон опасностей и страхов; потому что тут на каждом шагу вы должны испытывать свою стойкость и проявлять мужество; потому что здесь вас подстерегают опасности и смерть, а вы должны глядеть им в лицо и побеждать их. Вот почему это – славное и почетное предприятие. Вам предстояло завоевать славу благодетелей людского рода, ваши имена повторяли бы с благоговением, как имена смельчаков, не убоявшихся смерти ради чести и пользы человечества. А вы при первых признаках опасности, при первом же суровом испытании для вашего мужества отступаете и готовы прослыть за людей, у которых не хватило духу выносить стужу в опасности – бедняги замерзли и захотели домой, к теплым очагам. К чему были тогда все сборы, к чему было забираться так далеко и подводить своего капитана? – проще было сразу признать себя трусами. Вам нужна твердость настоящих мужчин и даже больше того: стойкость и неколебимость утесов. Этот лед не так прочен, как могут быть ваши сердца, он тает; он не устоит перед вами, если вы так решите. Не возвращайтесь к вашим близким с клеймом позора. Возвращайтесь как герои, которые сражались и победили и не привыкли поворачиваться к врагу спиной».

* * *

Мэри могла быть знакома с сюжетом «Фауста» из пьесы Марло, из пересказа еще одного автора «ужастиков», приятеля Байрона Мэтью Грегори Льюиса, прозванного «Монахом», так как он написал роман с тем же названием, или просто из кукольных представлений, виденных ею на лондонских улицах. Но ее Виктор Франкенштейн не слишком похож на Фауста, а «демон» – совсем не Мефистофель.

Впервые героем повести становится не могущественный маг и не падший дух, а молодой ученый, вчерашний восторженный студент, и, возможно, впервые трагедия приобретает человеческое измерение. Оба они – и Франкеншейн, и его «чудовище» – прежде всего люди, которые стремятся к добру и приходят в ужас от зла, которое сотворили.

Зло в повести Полидори аристократично и гламурно. Зло в повести Мэри живет под крышами буржуазной Женевы, оно воплощено не только в «демоне», который «зол, потому что несчастен», не только в Викторе Франкенштейне, который зол, потому что любопытен, безответственен и обуреваем гордыней, но и в добрых женевцах, отправляющих на эшафот невинную Жюстину Мориц. Это зло всесильно именно потому, что повседневно, буднично, происходит не столько из пороков, сколько из слабостей и непонимания. Франкенштейн Мэри Шелли, как и Прометей Байрона, хочет «несчастьям положить предел, чтоб разум осчастливил всех». Его беда в том, что он слишком слаб и невежественен для того, чтобы добиться своей цели. Он способен вдохнуть жизнь в мертвое тело, но не может принять на себя ответственность за свое свершение и в ужасе отвергает свое творение, которое обречено в одиночестве бродить по земле, все более озлобляясь. «Никогда и ни в ком мне не найти сочувствия, – плачет „демон“ в финале романа. – Когда я впервые стал искать его, то ради того, чтобы разделить с другими любовь к добродетели, чувства любви и преданности, переполнявшие все мое существо. Теперь, когда добро стало для меня призраком, когда любовь и счастье обернулись ненавистью и горьким отчаянием, к чему мне искать сочувствия? Мне суждено страдать в одиночестве, покуда я жив; а когда умру, все будут клясть самую память обо мне. Когда-то я тешил себя мечтами о добродетели, о славе и счастье. Когда-то я тщетно надеялся встретить людей, которые простят мне мой внешний вид и полюбят за те добрые чувства, какие я проявлял. Я лелеял высокие помыслы о чести и самоотверженности. Теперь преступления низвели меня ниже худшего из зверей. Нет на свете вины, нет злобы, нет мук, которые могли бы сравниться с моими. Вспоминая страшный список моих злодеяний, я не могу поверить, что я – то самое существо, которое так восторженно поклонялось Красоте и Добру. Однако это так; падший ангел становится злобным дьяволом. Но даже враг Бога и людей в своем падении имел друзей и спутников, и только я одинок». Возможно, не случайно Мэри назвала в романе чудовище Франкенштейна не «demon» – собственно демон, дух зла, а «daemon» – старинное слово, которым в английской традиции обозначали воплощение человеческого дарования и судьбы, например «демон Сократа».

В любом случае прав был Шелли, когда писал: «Главным достоинством этого романа является способность вызывать сильные чувства». И если он и преувеличивал, то лишь самую малость, считая, что текст «Франкенштейна» «свидетельствует о силе интеллекта и воображения, которую, как, несомненно, признает читатель, мало кому удавалось превзойти».

Голь на выдумки хитра

Фермер мог быть зажиточным, а мог быть и очень бедным, но у него был свой дом, по крайней мере на то время, пока действовал арендный договор между ним и владельцем земли. В отличие от арендаторов, владевших землей хотя бы на время срока аренды, батраки были неимущими наемными работниками, причем наемными работниками в мире, где еще не была развита система профсоюзов. Их дом, а зачастую и орудия труда принадлежали арендатору, который мог прогнать их, если считал, что держать наемного работника слишком накладно. Батрак никому не мог пожаловаться на несправедливость, на плохие условия жизни или слишком высокие требования хозяина.

Индустриальная революция привела к тому, что множество фермеров остались без земли и им пришлось искать средства к существованию. Другие балансировали на грани разорения, едва сводя концы с концами.

Бедняки придумывали массы уловок, чтобы выжить с минимумом средств. Они шили стеганые одеяла из… вощеной бумаги, прослоенной хлопковой ватой. Такое одеяло было очень недолговечным, но помогало не замерзнуть зимой. Швеи, вышивальщицы и кружевницы делали водяную линзу – ставили на стол перед свечкой прозрачный сосуд с водой. Получалась естественная линза, фокусирующая свет, и можно было работать долгими зимними вечерами. Рабочие, которые изготавливали кирпичи, закладывали в кирпич картофелины и запекали их так в общей печи. А батраки, работавшие на первых паровых молотилках, поджаривали яичницу на раскаленных лопатах. Им нужно было быстро поесть, не теряя ни минуты. Время – деньги!

Уличная жизнь Лондона в XIX веке.

«Жизнь упряма и цепляется за нас тем сильнее, чем мы больше ее ненавидим» (Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей»)

Возвращение в Англию. Бат

Байрон решительно заявил, что не желает иметь дела с Клер – тем и закончилась короткая, но такая плодотворная швейцарская идиллия.

В конце июля семья Шелли снялась с места. Сначала они отправились в Альпы, побывали в долине Шамони и посмотрели на гору Монблан и знаменитый ледник Мер-де-Глас – «Море льда». В романе «Франкенштейн» здесь происходит первая встреча Виктора и отыскавшего его «демона». И, перечитывая роман, мы словно мысленно следуем за семейством Шелли в этом путешествии.

Вот они пробираются верхом по ущелью реки Арвэ: «Гигантские отвесные горы, теснившиеся вокруг, шум реки, бешено мчавшейся по камням, грохот водопадов – все говорило о могуществе Всевышнего, и я забывал страх, я не хотел трепетать перед кем бы то ни было, кроме всесильного создателя и властелина стихий, представавших здесь во всем их грозном величии. Чем выше я подымался, тем прекраснее становилась долина. Развалины замков на кручах, поросших сосной; бурная Арвэ; хижины, там и сям видные меж деревьев, – все это составляло зрелище редкой красоты. Но подлинное великолепие придавали ему могучие Альпы, чьи сверкающие белые пирамиды и купола возвышались над всем, точно видение иного мира, обитель неведомых нам существ».

Вот достигают долины Шамони: «Я переехал по мосту в Пелисье, где мне открылся вид на прорытое рекою ущелье, и стал подыматься на гору, которая над ним нависает. Вскоре я вступил в долину Шамони… Ее тесно окружили высокие снежные горы; но здесь уже не увидишь старинных замков и плодородных полей. Исполинские ледники подступали к самой дороге; я слышал глухой грохот снежных обвалов и видел тучи белой пыли, которая вздымается вслед за ними. Среди окружающих aiguilles высился царственный и великолепный Монблан; его исполинский купол господствовал над долиной».

Вот поднимаются по склону долины: «Склон горы очень крут, но тропа вьется спиралью, помогая одолеть крутизну. Кругом расстилается безлюдная и дикая местность. На каждом шагу встречаются следы зимних лавин: поверженные на землю деревья, то совсем расщепленные, то согнутые, опрокинутые на выступы скал или поваленные друг на друга. По мере восхождения тропа все чаще пересекается заснеженными промоинами, по которым то и дело скатываются камни. Особенно опасна одна из них: достаточно малейшего сотрясения воздуха, одного громко произнесенного слова, чтобы обрушить гибель на говорящего. Сосны не отличаются здесь стройностью или пышностью; их мрачные силуэты еще больше подчеркивают суровость ландшафта. Я взглянул вниз, в долину; над потоком подымался туман; клубы его плотно окутывали соседние горы, скрывшие свои вершины в тучах; с темного неба лил дождь, завершая общее мрачное впечатление».

Вот подходят к самому леднику: «Я постоял у истоков Арвейрона, берущего начало от ледника, который медленно сползает с вершин, перегораживая долину. Передо мной высились крутые склоны гигантских гор; над головой нависала ледяная стена глетчера; вокруг были разбросаны обломки поверженных им сосен. Торжественное безмолвие этих тронных зал Природы нарушалось лишь шумом потока, а по временам – падением камня, грохотом снежной лавины или гулким треском скопившихся льдов, которые, подчиняясь каким-то особым законам, время от времени ломаются, точно хрупкие игрушки. Это великолепное зрелище давало мне величайшее утешение, какое я способен был воспринять».

* * *

Мэри, дочь двух писателей и теперь сама писатель, старалась использовать все яркие впечатления для своей книги. Например, имя Франкенштейна носил замок на Рейне близ Дармштадта, который они с Шелли посещали во время путешествия. Местные жители рассказывали легенду об одном из владельцев замка, Иоганне Конраде Диппеле Франкенштейнском – ученом, алхимике, враче и теологе, консультировавшем однажды русскую императрицу Екатерину I. Сейчас экскурсоводы говорят, что Иоганн пытался изобрести эликсир бессмертия и для этого совершал ужасные деяния: раскапывал могилы, вскрывал трупы, пытался соединить части тела и переместить душу из одного тела в другое при помощи воронки, шланга и смазки. Была ли эта легенда одним из источников вдохновения для Мэри или, наоборот, роман Мэри породил легенду, точно не известно.

В сентябре семейство вместе с Клэр вернулось в Англию и поселилось в Бате, чтобы скрывать отставную любовницу Байрона от общества до самых родов. Мэри подумывает об уроках рисования, пишет «Франкенштейна», и, кроме того, она и Перси работают над книгой «История шестинедельной поездки по некоторым областям Франции, Швейцарии, Германии и Голландии с приложением писем, описывающих плаванье вокруг Женевского озера и ледника Шамони». Мэри очень радуют игры с подрастающим сыном, она находит красоту и прелесть во всем, что их окружает.

6 октября Перси записывает в дневнике: «Сегодня Мэри заглянула в дверь и позвала: „Иди скорее, посмотри, как кошка объедает розы. Она, наверное, превратится в женщину: отведавшее этих роз животное становится мужчиной или женщиной“».

А в это время единоутробная сестра Мэри в Лондоне подошла к границе отчаяния и готовится переступить ее.

Английские сады и цветники

Розы в Британии приобрели особое значение задолго до того, как их избрали своими эмблемами враждующие семьи Ланкастеров и Йорков. Розы и любые другие цветы. Благодаря влиянию Гольфстрима климат в Англии был мягче, чем обычно в этих широтах, и с ранней весны вплоть до глубокой осени Англия превращалась в цветущий сад. Каждый фермер, пусть самый бедный, обладавший самым маленьким домом, все же старался высадить перед ним хотя бы несколько высоких кустов или деревьев, которые защищали бы дом от зноя, и цветков наперстянки или штокрозы. Украшением также служили грядки с пряными травами и капустой. Англичане умели ценить прелесть съедобных растений. Сама Джейн Остин оставила в письмах свидетельства о том, как, прогуливаясь, любовалась первыми абрикосами в своем саду. В садах часто стояли ульи. В садах британцев было уютно персикам, крыжовнику, смородине и клубнике, а также заморским гостям – картофелю и помидорам. Среди плодовых деревьев можно было увидеть яблони, груши, вишни, черешни, иногда даже шелковицу.

Летом приходило время клубники, затем черешни и вишни. В приходских школах практически прекращались занятия, потому что родители брали детей на уборку урожая. За сезон можно было собрать от 3 до 8 тонн ягод. Тонна вишни стоила примерно 90 фунтов, что равнялось жалованию сельскохозяйственного рабочего за два года. Девушки весело распевали, сидя на верхушках деревьев, а их родители подсчитывали барыши.

На другом конце социальной лестницы землевладельцы обычно нанимали садовников, но следили за своими садами не менее ревностно. Они украшали парки беседками в виде греческих храмов, мостиками-руинами, гротами и колоннами. Очень популярны были бельведеры – беседки, часто приподнятые над землей, из которых открывался красивый вид. Когда гости после долгой прогулки добирались до бельведера, их там ждал приятный сюрприз: слуги, сервирующие на столе чай или вино и легкие закуски.

В больших поместьях свежие фрукты были доступны круглый год благодаря теплицам. Там выращивали виноград, который подавали к столу в середине лета, чтобы удивить гостей, а также нежные дыни и ананасы.

Сады аристократии предназначались для романтических прогулок. Там, например, очень любили делать и принимать предложения руки и сердца герои Джейн Остин. Но что оставалось городским буржуа, если им приходила охота «излиться в нежном признании»? К их услугам были городские сады. Они радовали не только влюбленных, но и детей.

Садоводам в городах приходилось тяжело, так как в их распоряжении была некачественная вода и плохая почва. Им рекомендовали насыпать новый слой почвы, который должен был закрыть слой мусора. Книги по садоводству публиковали списки

Знамениты были сады принца-регента, разбитые вокруг его резиденции в Брайтоне в начале XIX века, с королевским павильоном в восточном стиле. Не менее соблазнительной целью для загородных поездок был Хэмптон-корт – дворец, построенный в начале XVI века, с роскошным садом, частью которого являлся знаменитый Лабиринт. В начале XIX века они были доступны только приглашенным гостям, позже благодаря щедрости королевы Виктории их могли посещать все желающие.

Бедная Фанни

Фанни Имлей осенью 1816 года было двадцать два. До двенадцати лет она считала, что является дочерью Годвина, позже отчим открыл ей правду, но когда Кристина Бакстер гостила в доме у Годвинов, она думала, что 17-летняя Фанни все еще полагает, что она родная дочь. По-видимому, Фанни не хотела не только обсуждать, но даже вспоминать об этом вопросе. И немудрено: у Мэри был жив отец, у Джейн и Чарльза – мать, счастливчик Вильям обладал обоими родителями, и только Фанни осталась круглой сиротой, по сути, приемным ребенком.

Джейн Мэри Годвин, как мы уже знаем, не отличалась тактичностью, и, вероятно, Фанни не раз приходилось слышать попреки. Разумеется, Годвин относился к ней как к родной дочери, но Фанни не могла не понимать, что он ищет в ней черты матери и не находит.

Пожалуй, разочарование Годвина воспринималось гораздо болезненнее, чем упреки его жены, так как его нельзя было обвинить в предвзятости и невнимании. Напротив, он внимательно следил за падчерицей, подмечал ее достоинства и недостатки, и тем грустнее для Фанни было сознавать, что ей нечем порадовать отчима.

«Собственная моя дочь весьма превосходит дарованиями свою старшую сестру Фанни, – писал он давным-давно своему другу. – Фанни спокойного, скромного, застенчивого нрава, но не без ленцы, что составляет ее самую большую слабость, однако она рассудительна, приметлива, с замечательно ясной и твердой памятью и склонностью судить самостоятельно, полагаясь на свои суждения. Фанни не назовешь красивой, но в целом она мила». Разумеется, Фанни не читала это письмо, но не могла не чувствовать отношения к ней значимого для нее человека.

«Спокойная, скромная, рассудительная и приметливая» Фанни пыталась после побега Мэри и Джейн подружиться с мачехой и стать незаменимой помощницей отцу. Служить его таланту – значит служить всему человечеству; она утешала себя этими мыслями. Бесприданница, да к тому же некрасивая, она понимала, что не может рассчитывать на чью-то романтическую любовь, и все, что она когда-либо будет иметь, она должна заработать собственными руками. Увы! Годвин, лишенный практической жилки, постепенно разорялся, а Фанни была недостаточно предприимчива, чтобы самой найти источник дохода. Возможно, она досадовала на себя, вспоминая, что ее мать в ее возрасте обеспечивала своих братьев и сестер. Впрочем, у нее появился план: можно поехать в Ирландию, где ее тетки, те самые Эверина и Элизабет, когда-то получившие образование на деньги Мэри Уолстонкрафт, содержали школу. Конечно, жалование учительницы, да еще в Ирландии – это не бог весть что, но она по крайней мере не будет обузой и познакомится со своей родней по крови. Но увы – из этого ничего не получилось. После того как Мэри Уолстонкрафт стала «падшей» женщиной, родив внебрачного ребенка, сестры разорвали с ней все отношения и уж тем более не собирались открывать объятия самому «ребенку, зачатому во грехе».

В отчаянии Фанни писала Мэри: «Тебе известно своеобразие (если так можно выразиться) отцовского ума, и ты знаешь, что он не может сочинять, когда его одолевают денежные затруднения, и знаешь, что чрезвычайно важно для него и для остального человечества, чтобы он окончил свой роман, и разве не должны вы с Шелли сделать все, что в ваших силах, чтобы он избавлен был от лишнего мучения и тревоги?». Но Мэри мало чем могла ей помочь: финансовое положение Шелли было тоже не блестящим, а расходы на малыша и на беременную Клер росли с каждым днем. Мэри и Шелли послали Фанни подарок. Но ей нужно было гораздо больше!

Взяв часть денег, накопленных для поездки в Ирландию, она уехала подальше от дома, в Суонси – маленький городок в южном Уэльсе, знаменитый тем, что оттуда была проложена одна из первых железных дорог, там в 1807 году начали возить пассажиров в специальных вагонах на конной тяге. Возможно, Фанни, которая наверняка слышала обо всех технических новинках от Годвина или его гостей, полюбовалась этим необычным зрелищем: громоздкие вагоны с запряженными лошадьми, наполненные людьми, уместившимися повсюду: внутри, на подножках и на крыше, чинно катятся по ровным железным рельсам, и пассажиры совсем не страдают от тряски и ухабов. Возможно, она подумала о том, какие еще чудеса сулит будущее, и тут же одернула себя: ей оно не сулило больше ничего.

9 октября 1816 года Фанни сняла номер в гостинице, где написала предсмертную записку. «Я давно решила, что лучшее из всего мне доступного – это оборвать жизнь существа, несчастного с самого рождения, чьи дни были лишь цепью огорчений для тех, кто, не щадя здоровья, желал способствовать его благополучию. Возможно, что известие о моей кончине доставит вам страдание вначале, но скоро вам дано будет утешиться забвением того, что среди вас когда-то обреталось такое существо, как…» Она написала свое имя, потом тщательно зачеркнула его, приняла опиум и заснула навсегда, уходя из жизни так же, как и жила, – в одиночестве. Но теперь, по крайней мере, ей не нужно было думать о том, как прожить следующий день, о том, как задобрить людей, от которых она зависела, ее невозможно было обидеть или унизить, невозможно разрушить ее надежды. Фанни наконец взяла свою судьбу в свои руки.

История одной свадьбы

Общее горе вновь сблизило отца и дочь. «Не езди в Суонси, – писал Годвин Мэри. – Не нарушай молчания мертвых, не делай ничего, чтобы сорвать покров, который она так заботилась набросить на случившееся… Не подвергай всех нас опасности выслушивать досужие вопросы, что для страдающей души есть худшее из испытаний. Чего страшусь я более всего, так это газет… Наша боль сильнее, чем душевное смятение. Бог весть, какими еще станут наши чувства».

В декабре пришел черед Шелли сожалеть о том, чего он не сказал или не сделал… Гарриет покончила с собой, бросившись в Серпентайн – пруд в Гайд-парке. Ее тело нашли лишь несколько недель спустя.

Записной моралист Саути, тот, кто в свое время упрекал Годвина за излишнюю, по его мнению, откровенность «Воспоминаний об авторе „Защиты прав женщин“», теперь нашел повод пристыдить Шелли.

«Я призываю в свидетели Бога, если только это Существо смотрит теперь на вас и на меня, – отвечал ему Перси, – и я обязуюсь, если, как вы, быть может, надеетесь, после смерти мы с вами встретимся перед Его лицом, – я обязуюсь повторить это в Его присутствии: вы обвиняете меня несправедливо. Я неповинен в зле – ни делом, ни помышлением».

Нельзя с уверенностью сказать, что один только Шелли довел Гарриет до самоубийства. Есть предположения, что у нее был любовник, от которого она забеременела, и именно разлука с ним толкнула ее на этот шаг. В любом случае Шелли, вероятно, мучило сильное чувство вины, и он хотел искупить ее, заботясь о своих детях, Ианте и Чарльзе. Но их не желали ему отдавать, пока он состоит в «беззаконном союзе» с Мэри Годвин.

Теперь, когда Гарриет умерла, ничто не мешало Перси и Мэри пожениться, что они и сделали 30 декабря 1816 года.

Старый Годвин был рад такому финалу: он уже до смерти устал шокировать общественность. Он писал своему брату: «Я не уверен, что ты помнишь, какими сложными путями складывалась моя семья, но полагаю, ты по меньшей мере знаешь, что собственных детей у меня двое: дочь от покойной жены и сын от здравствующей… Должен тебе сообщить, что эту свою длинноногую девочку я недавно сопровождал в церковь, где состоялось ее венчание. Она вышла замуж за старшего сына сэра Тимоти Шелли, баронета, владельца Филд-Плейса, что в Сассексе. Если судить об этом с точки зрения примитивных понятий, она сделала удачную партию, и я горячо надеюсь, что молодой человек будет ей хорошим мужем. Тебя, я полагаю, удивит, что девушка, у которой за душой ни гроша приданого, нашла такого жениха. Но все это превратности судьбы. Я со своей стороны пекусь не столько о богатстве (разве что в пределах разумного), сколько о том, чтоб жизнь ее была почтенна, добродетельна, исполнена удовлетворения».

Мэри Годвин стала теперь Мэри Шелли. Как и ее мать, она вышла замуж по расчету: для того, чтобы угодить общественному мнению и заткнуть рот сплетникам. Но, так же как и Мэри Уолстонкрафт, она заключила союз с мужчиной по своему выбору и по большой любви.

«Влюбленные. Перси Шелли и Мэри Годвин». Художник – Уильям Пауэлл Фрайт.

Увы, расчет не оправдался… В январе 1817 года Шелли писал Байрону: «Моя бывшая жена умерла. Это произошло при обстоятельствах столь ужасных, что я не решаюсь о них думать. Сестра ее, о которой вы от меня слышали, несомненно (если не в глазах закона, то на деле) убила ее ради отцовских денег… Сейчас ее сестра подала на меня в Канцелярский суд с целью отнять у меня моих несчастных детей, ставших мне теперь дороже, чем когда-либо, лишить меня наследства, бросить в тюрьму и выставить у позорного столба за то, что я РЕВОЛЮЦИОНЕР и атеист. Как видно, живя у меня, она похитила некоторые бумаги, подтверждающие эти обвинения. По мнению адвоката, она, несомненно, выиграет дело… Итак, меня повлекут перед судилище деспотизма и изуверства и отнимут у меня детей, имущество, свободу, доброе имя за то, что я обличил их обман и бросил вызов их наглому могуществу».

Судебный процесс по опеке над детьми тянулся очень долго и закончился не в пользу Шелли. Правда, его не заключили в тюрьму и не лишили наследства, но право воспитывать детей он потерял. Более того, Шелли прослышал, что лорд-канцлер Элдон считает разумным отобрать у столь безнравственного человека и третьего сына – малыша Уильяма. Он немедленно написал лорду канцлеру стихотворное послание, которое начиналось словами: «Ты проклят всей страной. Ты – яд из жала гигантской многокольчатой змеи». Детей отправили в Кент, доверив их заботам некоего священника и его жены, а Перси вернулся домой ни с чем. Учитывая все случившееся дальше, возможно, это было и к лучшему.

История трех девочек

Во время суда, чтобы быть поближе к Лондону, семья переехала из Бата в небольшой живописный городок Марлоу, расположенный на Темзе в 33 милях от Лондона. Здесь в январе 1817 года Клер родила дочь, названную Альбой («Альби» было прозвищем Байрона на вилле Диодати). Девочку отправили к другу семьи Ли Ханту, выдали за дочь его кузины и через несколько месяцев взяли назад как «удочеренную».

Клер, несмотря на всю нервозность во время беременности и родов, быстро привязалась к младенцу и стала страстной матерью. В дневнике она описывает радость после возвращения малышки и глубокую связь с нею, которую ощущает.

Вскоре Мэри тоже забеременела, и разница между положением сестер стала особенно ощутимой. Мэри теперь была респектабельной, хоть и по-прежнему небогатой, женой наследника титула, Клер же оставалась отставной любовницей взбалмошного поэта, сейчас путешествовавшего по Италии и знать не желавшего ни бывшей подруги, ни ребенка.

Он не отвечал на ее многочисленные письма и, в то самое время, когда Клер мучилась в родах, писал своему другу (авторская пунктуация сохранена): «Я никогда не любил ее и не претендовал на ее любовь – но мужчина остается мужчиной – когда восемнадцатилетняя девушка горделиво входит в его спальню среди ночи – есть только один путь – в итоге она понесла – и вернулась в Англию, чтобы пополнить население этого малолюдного острова…» Он спросил Августу, не хочет ли она взять Альбу на воспитание, та отказалась, в чем ее трудно винить.

Поначалу Мэри была в восторге от племянницы – она вообще испытывала вполне понятное умиление перед маленькими детьми. Шелли же писал гимны красоте маленькой девочки, называя ее «любимой куколкой, слаще которой природа не сотворила», восхищался ее серьезностью, нежностью, «дичинкой», изяществом и грацией, воспевал ее глаза: два отражения итальянского неба, и предрекал, что она вырастет в «Шекспировскую женщину… сокровище Земли».

Но постепенно Мэри стала замечать, что малыш Уильям недолюбливает сводную сестренку. А когда в сентябре того же года родилась дочь Мэри и Перси Клара Эверина и он не проявил к ней враждебности, Мэри убедилась, что это не что иное, как «зов крови». Ее «генетические штудии» совпали с очередным финансовым кризисом в семье, и Мэри недвусмысленно намекнула сестре, что для нее и Шелли стало трудно содержать еще одного ребенка.

В конце концов маленькая Альба, прозванная в доме Утренней Зарей – по-английски это звучит гораздо короче – и Маленьким Командором за особый пристальный взгляд, отправилась на воспитание к отцу, который сразу же переименовал ее в Аллегру, что значит по-итальянски «живая», «быстрая».

Имя оказалось пророческим: всю свою короткую жизнь Аллегра поражала взрослых живостью нрава, упрямством и самостоятельностью ума. Байрон быстро привязался к дочери. Она любила музыку, хорошо пела, умела копировать чужое поведение, что забавляло Байрона и его любовницу, графиню Терезу Гвиччиоли, которую Аллегра называла «мамина».

Но уже через год девочка, похоже, всех утомила, ее начали передавать из рук в руки, из дома в дом, из семьи в семью. Шелли виделся с ней в 1818 и 1821 годах и снова восхитился ее ангельской красотой и прелестью. Ходили слухи, что позже Клер родила еще одну дочь: Елену Аделаиду, в отцовстве подозревали Шелли. Байрон был возмущен: конечно, и речи быть не может, чтобы такая безнравственная особа общалась с его дочерью. Малышка Елена, вызывавшая столько раздоров, умерла в 1820 году. Ее опередила Клара Эверина, скончавшаяся в 1818 году в Венеции. В 1822 покинула этот мир и пятилетняя Аллегра: она умерла от тифа в женском монастыре, откуда Клер тщетно пыталась ее вызволить. Единственным ответом на ее попытки было оскорбительное письмо Байрона: «Если Клер думает, что она сможет вмешиваться в мораль или воспитание ребенка, то она ошибается, ей никогда не будет это позволено». Он не ответил на записку самой Аллегры, в которой она писала, что ждет приезда отца как праздника, потому что у нее накопилось много пожеланий. И закончила так: «Разве ты не приедешь к своей Аллегрине, которая тебя так любит?». Он лишь отослал мертвое тело дочери в Англию, и вместе с ним – проект надписи на ее надгробье. Позже он писал своим друзьям: «Аллегра умерла! Когда она была жива, ее существование не казалось необходимым для моего счастья, но когда я потерял ее, мне стало ясно, что без нее я не могу жить».

Италия – путь утрат

Клару и Аллегру, а позже – Уильяма, сгубил нездоровый итальянский климат, достаточно жаркий и влажный для того, чтобы там было вольготно любой заразе. Но для образованного европейца Италия представлялась страной-сказкой, где под ослепительно-синими небесами простираются самые романтические пейзажи, а под сенью древних палаццо и церквей собраны великие сокровища культуры.

Мэри и Перси побудил к отъезду прежде всего страх попасть в долговую тюрьму. Во-вторых, их гнала в путь надежда, что здоровье Перси, изрядно «расклеившегося» в слякотную английскую зиму, в теплом климате поправится. Но, конечно же, они мечтали увидеть своими глазами все те памятники античности и Ренессанса, которыми грезили с самого детства. Трудно сказать, чего в их затянувшемся путешествии было больше: погони за впечатлениями или тщетных попыток убежать от судьбы.

Они тронулись в путь 12 марта 1818 года «в чудесную погоду и с добрыми намерениями», – как напишет Мэри в прощальном письме. Они побывали на живописных берегах озера Комо – третьего по величине в Италии и одного из самых глубоких в Европе, с водой удивительно насыщенного ярко-синего цвета. Оно окружено невысокими горами и густыми широколиственными лесами, где под сенью раскидистых каштанов зеленеют мирт и олеандр, а рядом шумят на ветру лавровые и оливковые рощи, в садах растут гранатовые деревья и инжир. Путешественникам хотелось остаться здесь подольше, но цены на аренду жилья на берегах озера были – и остаются по сей день – очень высокими. И семейство двинулось дальше.

Отдохнув два месяца в провинциальном итальянском городке Бани-ди-Лукка, прославленном своими горячими источниками, они поехали в Венецию, где Байрон наслаждался любовью прекрасной итальянки Терезы Гвиччиолли. Шелли хотел добиться для Клер возможности увидеться с дочерью. В Венеции умерла маленькая Клара.

В ноябре того же года Шелли переехали в Неаполь, осмотрев по пути мыс Цирцеи – гору, ограничивающую с севера Гаэтанский залив, где, по преданию, жила волшебница Цирцея, превращавшая мужчин в свиней, посетили храмы Юпитера и Аполлона и гробницу Цицерона. Мэри делала вид, что утешилась, чтобы не напоминать лишний раз спутникам о своем несчастье. Она даже начала писать второй роман, «Матильда», и громоздила в нем ужасы на ужасы, убийство на кровосмешение, по-видимому, вовсе не вдохновляясь сюжетом. При ее жизни «Матильда» никогда не издавалась.

В феврале 1919 года они едут в Рим, где Клер начинает брать уроки пения, а Мэри – рисования. Вечный город покорил путешественников. «Мне кажется, что вся моя прежняя жизнь была пуста и лишь сейчас я начинаю жить», – пишет Мэри в Англию. «Яркое голубое небо Рима, влияние пробуждающейся весны, такой могучей в этом божественном климате, и новая жизнь, которой она опьяняет душу…» – вторит ей Шелли. Но летом малярия, пришедшая с болот, берет свою страшную дань – 7 июня умирает Уильям.

Мэри снова была беременна, но больше не позволяла себе надеяться – ведь терять надежду так больно. Годвин в письмах призывал ее крепиться, Шелли в стихах просил не покидать его, но у Мэри уже не осталось сил. Она погрузилась в скорбь.

Новая жизнь

Перси Флоренс Шелли родился 12 ноября 1819 года во Флоренции. Мэри снова впряглась в материнские заботы.

Когда-то во «Франкенштейне» она описывала семью Виктора как идеальных родителей, на которых сама хотела равняться. «Как ни были они привязаны друг к другу, у них оставался еще неисчерпаемый запас любви, изливавшейся на меня, – писала она. – Нежные ласки матери, добрый взгляд и улыбки отца – таковы мои первые воспоминания. Я был их игрушкой и их божком, и еще лучше того – их ребенком, невинным и беспомощным созданием, посланным небесами, чтобы научить добру; они держали мою судьбу в своих руках, могли сделать счастливым или несчастным, смотря по тому, как они выполнят свой долг в отношении меня. При столь глубоком понимании своих обязанностей перед существом, которому они дали жизнь, при деятельной доброте, отличавшей их обоих, можно представить себе, что, хотя я в младенчестве ежечасно получал уроки терпения, милосердия и сдержанности, мной руководили так мягко, что все казалось мне удовольствием».

Теперь она уже не тешит себя надеждой стать идеальной матерью, но старается радоваться каждому дню, который проводит с ребенком, не загадывая на будущее. «Крошечный мальчик стал в три раза больше, чем был при рождении, развивается он прекрасно, плачет нечасто, а сейчас спит крепчайшим сном, усердно смежив глазки, в которых отражается его душа».

И все же она записывает в своем дневнике и такие строки, полные тревоги: «Сколько воды утекло! Что за жизнь! Сейчас мы вроде бы спокойны, но кто знает, куда ветер… Не хочу предсказывать дурное, его у нас и так было предостаточно. Приехав в Италию, я сказала себе: все хорошо, лишь бы подольше длилось, а оказалось – кончилось быстрее южных сумерек. Нынче я повторяю то же самое. Пусть длится как полярный день, – но ведь и он кончается».

* * *

В январе семейство перебирается в Пизу, летом уезжает в ее окрестности, на воды. Для Клер нашлось место гувернантки во Флоренции, и она наконец покинула сестру и шурина, изрядно уставших от ее живого и непредсказуемого темперамента. Мэри учит древнегреческий, читает Гомера, Тацита и «Эмиля» Руссо и начинает свой третий роман «Вальперга» – историческое повествование о жизни и приключениях Каструччо Кастракани, князя, правившего Лукой в XIV веке. В романе войска Каструччо штурмуют вымышленную крепость Вальпергу, которой владеет вымышленная графиня Эвтаназия, в которую Каструччо влюблен. Эвтаназия тоже неравнодушна к нему, но любовь к свободе сильнее. Когда у защитников крепости не остается надежды на победу, графиня пытается сбежать на корабле и погибает. В представлении Мэри Эвтаназия воплощала в себе черты идеального правителя, руководствующегося разумом и милосердием и превыше всего ценящего свободу своего народа. Она исповедует идеи Шелли о необходимости общественного прогресса и установления правления, основанного на любви, а не на деспотизме. В финале умирающий Каструччо предрекает: «…Вы увидите, как мир охватят всевозможные потрясения, и все перевернется вверх дном».

Роман позже был издан Уильямом Годвином, которому, несомненно, показался близким политический пафос дочери, и заслужил хорошие отзывы в прессе. Кроме того, она пишет мифологические драмы «Прозерпина» и «Мидас».

Шелли тоже много работает. Он создает поэму за поэмой, сатиру за сатирой, драму за драмой. Предыдущий, 1819 год специалисты по его творчеству называют annus mirabilis – «чудесный год», но и в следующих, 1820 и 1821 годах он лишь немного сбавляет темп, словно пытается заклясть само время.

Детские игрушки

Так как мальчиков и девочек ожидала различная судьба, их игрушки тоже должны были различаться.

Мальчики играли с мячом, катали обручи, прыгали через скакалку, играли в крикет и бадминтон. Девочкам было положено играть в кукол, в песок, иногда, если их гувернантка была прогрессивной или если это были дети крестьян, за которыми никто особенно не надзирал, им разрешалось немного побегать, но при этом они должны были постоянно помнить, что их юбки могут сбиться на сторону или задраться и тогда они будут опозорены.

В 1830 году появились панталоны для девочек, в результате чего девочки освоили скакалку, а мальчики отказались от нее, как от «девчоночьей игры».

Во второй половине века появились фабрично изготовленные куклы (их привозили из Франции и Германии), кукольная мебель, посуда. В продаже имелись также игрушки из фарфора и бумаги. После 1850 года чрезвычайной популярностью пользовались фарфоровые младенцы, их рекомендовали авторы трактатов по воспитанию, как пропаганду повышения рождаемости. Тем не менее далеко не все девочки называли любимой игрушкой куклу. Среди других ответов были мяч, обруч, скакалка. В то же время мальчики могли играть с куклами, шить для них лоскутные одеяла и т. д. Мальчик и его кукла являлись героями некоторых детских книг.

Разумеется игрушки зависели также от социального статуса. Для детей аристократов мастера делали роскошные кукольные домики в два этажа, с мебелью и обстановкой. А детям из бедных семей могли подарить на рождество бильбоке: маленькую чашку с привязанным к ней шариком, который нужно было ловким движением закинуть в чашку – и они были рады и такому подарку.

Детям постарше могли подарить деревянный пазл с изображением географической карты мира – поучительно и занимательно одновременно. Или головоломку под названием «Китайская пагода» – доску с тремя вставленными в нее шестами и несколько квадратиков разного размера, надетых на один из шестов в порядке от большего к меньшему. Нужно было перенести эту постройку на другой шест, соблюдая два условия: не переносить больше одного квадратика за раз и не класть квадратик большего размера на меньший.

Новые удары

В январе 1822 года в Пизу приезжает Байрон. Они с Шелли много времени проводят вдвоем, стреляют из пистолетов, играют на бильярде и заряжают друг друга творческой энергией. На лето они уезжают из города, снимают виллу на восточной стороне залива Специи. И снова несчастья начинают сыпаться на их головы. Умирает Аллегра. В июне у Мэри случается выкидыш, и она едва не погибает от кровотечения. Спас ее Шелли, усадивший жену на мешок со льдом.

Нервы у семейства Шелли, а также у их друзей, гостивших в это время на вилле, были напряжены до крайности. Возможно, они употребляли опиум. Во всяком случае, всю компанию по очереди посещали видения. Шелли, к примеру, примерещилась Аллегра, которая, смеясь, поднялась из моря. То ему казалось, что волны затапливают дом, то он встречал на террасе самого себя, и этот «альтер эго» спрашивал его: «И долго ты намерен благодушествовать?».

1 июля, через две недели после выкидыша у Мэри, Шелли в компании приятеля по фамилии Уильямс отправился на собственной яхте в Ливорно и оттуда в Пизу – на встречу с Байроном. Вернуться они должны были через неделю. В день их возвращения случилась гроза и шторм. Мэри и жена Уильямса полагали, что их мужья просто отложили плавание. Но когда через два дня о них все еще не было ни слуху ни духу, женщины встревожились и начали поиски. И 19 июля были обнаружены выброшенные на берег тела Уильямса и Шелли. Поэта опознали по одежде и по томикам Софокла и Китса, найденным в карманах сюртука.

Джордж Гордон Байрон (1788–1824) – английский поэт-романтик, покоривший воображение всей Европы своим «мрачным эгоизмом». Злой гений Мэри Шелли

Во главе семьи

Мэри было всего 25 лет, когда она овдовела. Отныне и до самой смерти в 1851 году она сама отвечает за себя и за сына. Байрон и другие друзья Шелли были готовы оказать ей поддержку, но их запала хватило лишь на короткое время, и большую часть своего жизненного пути Мэри приходилось рассчитывать лишь на собственные силы.

Шелли не оставил ей состояния, и единственным источником средств к существованию для нее оказался литературный труд. Что ж, Мэри происходила из семьи, где никогда не гнушались писать за деньги и никогда не лицемерили ради заработка. «Литературный труд, развитие ума, распространение моих идей – вот все, что осталось мне, чтобы рассеять летаргию», – записывает она в дневнике. И, отправив урну с прахом Шелли в Рим, где он был погребен на новом протестантском кладбище рядом с малюткой Уильямом, Мэри отправляется в Геную, где помогает изданию газеты «Либерал» – осуществлению того самого проекта, который Шелли обсуждал с Байроном и друзьями в Пизе накануне гибели. Забальзамированное сердце Шелли она взяла с собой и хранила до самой своей смерти.

Единственным ее утешением после смерти Перси-старшего оставался их сын. Но Перси-младший был не только ее сыном, но и наследником рода Шелли, а с 1826 года, когда умер маленький Чарльз, – единственным наследником. Его судьба волновала его деда, сэра Тимоти Шелли, и он немедленно попытался забрать мальчика от матери с тем, чтобы отправить его в Англию и дать ему надлежащее воспитание.

Мэри категорически отказалась.

Ианта, дочь Шелли и Гарриет, благополучно повзрослела, вышла замуж и скончалась в весьма зрелом возрасте. Но поскольку она не была мальчиком и не могла стать наследником, по-видимому, ее судьба мало волновала сэра Тимоти.

* * *

Летом 1823 года Мэри возвращается в Англию, недолго живет у Годвина, встречается с адвокатами сэра Тимоти и получает от последнего 100 фунтов, на которые снимает дом. «У меня тихое опрятное жилище, – пишет она друзьям, – славная служанка, мой сын вполне здоров, счастлив и прелестен».

Она возобновляет отношения с Изабеллой Бусс, бывшей Изабеллой Бакстер. Теперь Мэри – респектабельная вдова, и ничто не мешает ей встретиться со старой подругой. Мэри так рада этой встрече, так нуждается в дружеском участии, что старается не держать зла на мужа Изабеллы. Клер работает гувернанткой в России, сестры переписываются. Позже Клер переберется в Париж, где еще увидится с Мэри.

Отношения с отцом тоже восстановились, что немало поддерживало Мэри. Еще при жизни Шелли Годвин хвалил «Франкенштейна», говорил, что это произведение «сжатое, мужественное, сильное, без всякого смягчения, упрощения и надменной фальши». В 1822 году он писал дочери: «Это самое необыкновенное произведение, написанное двадцатилетним автором, о каком я только слышал. Сейчас тебе двадцать пять. И очень удачно, что ты много занимаешься чтением и воспитываешь свой ум именно в той манере, которая даст тебе возможность стать успешным автором. Если ты не сможешь быть независимой, то кто еще сможет?».

Теперь же он готовит второе издание книги, и почти одновременно на лондонской сцене ставят пьесу «Самонадеянность, или Судьба Франкенштейна». Автор, молодой британский драматург Ричард Бринсли Пик, превратил трагедию в мелодраму, снабдив ее спецэффектами и музыкальными номерами. Мэри такая трактовка ее сюжета изрядно позабавила. Забегая вперед, скажу, что в 1826 году вышла переделка «Франкенштейна», выполненная неким Милнером и названная «Человек и монстр, или Судьба Франкенштейна», за ней последовали «Франкенштейн, или Жертва вампира» братьев Броу в 1849 году, «Образцовый человек» Батлера и Ньютона в 1887 году. Таким образом, к моменту первой экранизации Франкенштейна в 1910 году публика была уже хорошо знакома с сюжетом. Обращением к сюжету и идеям «Франкенштейна» были также роман «Остров доктора Моро» Герберта Уэллса (1896) и повесть «Собачье сердце» Михаила Булгакова (1925).

Мэри занимается и изданием стихов Шелли, пишет предисловие к первому тому. Но сэр Тимоти, увидев книгу в продаже, счел это оскорблением памяти сына и потребовал изъять тираж, грозя в противном случае лишить невестку и внука содержания. Мэри, внутренне негодуя, повинуется и расторгает договор на издание прозаических повестей Шелли.

* * *

В этот же период Мэри работает над новым романом «Последний человек». Это фантастическое произведение, описывающее Англию будущего, ставшую республикой и отправившую королевскую семью в почетную отставку. Герои: благородный Адриан, наследник, так и не ставший королем, – его взгляды совпадают с философией Шелли, – его верный друг Лайонел, женатый на его сестре; импульсивный, харизматичный и жестокий лорд Реймонд, в котором угадываются черты Байрона, – страдают и любят, предают и совершают подвиги, борясь со страшной эпидемией, которая захватывает континент за континентом. Но не в их силах остановить распад привычного человеческого общества. И вот уже «последний человек» бредет по полям опустевшей земли, которой никогда не коснется плуг, и кажется себе «уродливым наростом на теле природы». «Да, вот она, земля, – бормочет он. – Никаких следов разрушения, никаких разрывов на ее зеленеющей поверхности, земля продолжает вращаться, дни сменяются ночами, хотя нет на ней человека, ее жителя и ее украшения. Отчего я не могу уподобиться одному из этих животных и не терпеть больше мук, которые мне выпали?»

Роман «Последний человек» публика приняла сдержанно. По правде говоря, он ее напугал. Ужасы «Франкенштейна» были, так сказать, локального масштаба, после того, как монстр и его создатель терялись в полярных просторах, нормальная жизнь восстанавливалась. Но теперь Мэри напоминала читателям о хрупкости всего человеческого существования, а они об этом помнить не хотели. Если прежде Вальтер Скотт в своей рецензии на «Франкенштейна» хвалил автора за «недюжинную силу поэтического воображения» и поздравил его «с выходом на свет романа, пробуждающего новые мысли и неведомые дотоле источники чувств», то теперь критики наперебой называют «Последнего человека» «порождением расстроенного воображения и в высшей степени дурного вкуса», «тошнотворным нагнетанием ужасов», «образчиком мрачного безумия».

Развлечения для всех сословий

Британцы XIX века умели себя развлекать и ценили мгновения детской радости. Играли дети, но с удовольствием играли и взрослые: по праздникам, на ярмарке, в свободные минуты. Кроме традиционных карт и костей, в ходу было также множество забавных, но не азартных игр. (Не азартных в том смысле, что они не предполагали денежного выигрыша, хотя все равно могли быть весьма увлекательными, заставляли горячиться и испытывать настоящий азарт.)

Одной их таких игр была «загадочная тень». Один из игроков стоял за простыней, его освещали лампой так, чтобы он отбрасывал на простыню тень, а другой должен был угадать, кто там находится. Задача кажется очень легкой. Чтобы ее усложнить, остальные участники старались нарядить спрятавшегося попричудливей, чтобы его нельзя было сразу узнать: надевали ему на голову горшок или корзину, привязывали к животу подушку, ставили на ходули и т. д.

Похожа на эту была игра в шарады, когда игроки переодевались в костюмы и изображали какие-то сценки, а другая команда угадывала, какое слово было зашифровано в этих изображениях. Эта игра подробно описана в романе Шарлоты Бронте «Джейн Эйр», там она становится одним из узлов сюжета.

На ярмарках можно было поиграть в крикет, побегать в мешках, если вы молоды и полны задора, попробовать залезть вверх по скользкому столбу, посоревноваться, кто дальше забросит кокосовый орех, угадать по запаху, что спрятано в таинственном кулечке, или догадаться, сколько весит торт. В павильонах можно было выпить чаю, получить предсказание цыганки, гадавшей на картах Таро, или посмотреть кукольное представление с Панчем и Джуди.

Фермерам и рабочим нравились «жесткие» игры: кулачные бои, петушиные бои и т. д. Но в концы века различные общества по улучшения нравов постарались увлечь их более цивилизованным видом соревнований: крикетом. И не без успеха. Крикет стал более динамичным, в нем появились быстрые пробежки и резкие удары. Он быстро завоевал славу национальной английской игры.

Итоги

В мае 1824 года до Мэри доходит весть о смерти Байрона. Он участвовал в подготовке восстания за свободу Греции, но погиб не от пули: его сразила простуда. Он умер со словами: «Сестра моя! дитя мое!.. бедная Греция!.. я отдал ей время, состояние, здоровье!.. теперь отдаю ей и жизнь!».

Мэри записывает в дневнике: «В возрасте двадцати семи лет я ощущаю себя пожилым человеком – все мои друзья покинули меня».

Ей предстояло прожить еще двадцать семь лет.

Она много работала, публиковала в журналах статьи и рассказы, биографии итальянских писателей и поэтов: Петрарки, Боккаччо, Макиавелли, Сервантеса и др., а также французов: Руссо, Вольтера, Расина, Жермены де Сталь… Написала еще три романа.

«Приключения Перкина Уорбека» (1830) – исторический роман об Англии XV века, о борьбе за трон и снова за лучшее будущее для человечества. В романе Мэри словно ставит эксперимент: что было бы с Шелли, если бы он избрал путь политической борьбы? И что было бы с ней? Своим «альтер эго» она выбирает жену главного героя – леди Катарину Гордон, которая старается противопоставить мужской разрушительной тактике свой образ действий, основанный на дружелюбии и признании равноправия.

«Лодор» (1835) – «семейный роман», описание невзгод леди Корнелии Лодор и ее дочери Этель, находящихся после смерти их мужа и отца в трудном финансовом положении. Третья героиня романа, Фанни Дерам, являет собой образ независимой женщины, следующей идеалам Мэри Уолстонкрафт и подчеркивающей важность женского образования и уравнивания в правах с мужчинами. Это может показаться неожиданным, но роман был благоприятно встречен критиками, в рецензии указывали, что он «полон глубоких и чистых мыслей».

«Фолкнер» (1837) был тоже посвящен семейной жизни, но на этот раз речь шла о тиране-отце и бунтующей против него приемной дочери. Литературовед XX века Бетти Беннет оценивает «Фолкнера» как один из самый сильных и, возможно, лучший роман Мэри Шелли, где «героиня – образованная женщина, которая пытается создать мир справедливости и всеобщей любви».

В 1831 году «Франкенштейн» был впервые опубликован с указанием имени автора в серии «Образцовые романы», раньше в этой же серии вышло переиздание «Калеба Уильямса» Годвина с предисловием Мэри Шелли. Годвин покинул этот мир пять лет спустя – в 1836 году.

В 1839 году Мэри добилась права издать поэтические сочинения Шелли и выпустила в свет три тома со своими комментариями.

В 1840 году для Оксфордского словаря национальных биографий ее портрет написал Ричард Ротвелл. С полотна на нас смотрит зрелая женщина с тонкими правильными чертами, высоким лбом и темными волосами, перехваченными золотистым ободком, и обнаженными белоснежными плечами. Но больше всего привлекают ее глаза: карие, внимательные и прячущие глубоко на дне улыбку. Морщинки под глазами не дают зрителю забыть о бедах, что пережила эта женщина, о тех слезах, которые она пролила. Но ее взор ясен, она глядит без страха, словно обещает жизни: что бы она еще ни пыталась с ней сделать, эта женщина все равно не склонит головы.

Мэри дружила с молодыми писателями Вашингтоном Ирвингом и Томасом Муром. Один из ее приятелей, попробовав предложить ей замужество и получив отказ, пытался сосватать ее Ирвингу. Он просто не мог понять, почему молодая, красивая и небогатая женщина не спешит вступить во второй брак, не хочет переложить на кого-то заботу о своем благосостоянии, а предпочитает справляться своими силами.

Мэри путешествовала по Европе вместе с Перси и своими друзьями, посетила она и берега Женевского озера, где записала в дневнике: «Мое дальнейшее существование было всего только бесплотной фантасмагорией, а тени, собравшиеся вокруг этого места, и были истинной реальностью». Но это, скорее всего, лишь мимолетное настроение. На самом деле она, несомненно, жила настоящей жизнью, в которой, как это всегда бывает с настоящей жизнью, среди уныния и разочарований были и радости, и победы, и удовлетворенность. Она всегда спрашивала себя, как бы отнесся Шелли к тому или иному ее решению, и радостно сознавала, что он согласился бы с нею и гордился бы тем, что она сделала.

Она уделяла много внимания образованию сына, отправила его в Кембридж. В 1844 году после смерти сэра Тимоти Перси получил баронский титул и в 1848 году женился на Джейн Сент-Джон – милой девушке, которая искренне полюбила свою свекровь. Детей у них не было. Мэри ждала, когда в сыне проявятся таланты его родителей, мечтала увидеть возрожденного Шелли, но так и не дождалась. Из Перси-младшего получился вполне заурядный добродушный обыватель, немного ленивый и лишенный каких бы то ни было литературных склонностей. Мэри пережила и это разочарование. В конце концов, оно было далеко не самым страшным в ее жизни. Ее сын был жив, обеспечен, женат и счастлив в браке, она наконец имела возможность издавать труды Шелли, не беспокоясь о мнении свекра, – по большому счету, этого вполне достаточно. Впрочем, чем старше она становилась, тем чаще позволяла себе предаваться меланхолии.

Мэри Шелли скончалась 1 февраля 1851 года, отпраздновав свое последнее рождество в кругу семьи. С ее посмертной маски художник Реджинальд Истон написал миниатюру, на которой изобразил совсем еще юную Мэри, нежную и чистую, словно цветок под солнцем. К этому портрету как нельзя лучше подходят строки Шелли о его возлюбленной: «дитя любви и света».

Рождество

Рождество было и особенным праздником для англичан – символом верности английским традициям и несокрушимой надежды англичан на то, что новый год будет не хуже предыдущего, что все останется на своих местах и через год за праздничным столом можно будет увидеть все те же дорогие лица.

Не случайно герой рассказов «Никаких Бедфордских водопадов на свете нет!» и «Призраки рождества», написанных современной британской писательницей Джоанн Харрис, отмечает любимый праздник круглый год и верит, что тем самым он сражается с тьмой, не давая погаснуть свету. Не случайно он вспоминает «Рождественскую песнь в прозе» Диккенса, которая была впервые издана в 1843 году и стала таким же символом Рождества, как елка, индейка или речь королевы по телевизору.

И все же, как это ни удивительно, но даже британские традиции меняются, и иногда буквально на глазах. И дело тут не в том, что в XIX веке еще не было телевизора. Индейка, например, пришла на столы британцев в конце XIX века, сменив прежнего гуся. Если вы помните, рассказ «Голубой карбункул» Конан Дойла, то там весь сюжет вертится как раз вокруг такого гуся, которого добрая тетушка откармливает для племянника на рождество и в зоб которого непутевый племянник прячет драгоценный камень. Но индейка гораздо весомее гуся, ей можно накормить большую семью. И – вуаля! – индейка в викторианскую эпоху становится традиционным рождественским блюдом. Промышленным разведением индеек занялись фермеры Норфолка, а благодаря железным дорогам весомые заморские птицы стали попадать на праздничные столы всех британцев. Чтобы приготовить такую массивную птицу, применялся так называемый «ускоритель», горячий вогнутый щит, перед которым висела индейка. «Ускоритель» фокусировал жар на птице, и блюдо готовилось быстрее.

Другое традиционное блюдо – рождественский пудинг из слив, изобретенный еще в XV веке и сначала подававшийся как перовое блюдо. В начале XIX века пудинг с зеленью был просто повседневным гарниром к мясу. Шпинат, петрушку, порей, репчатый лук, шалфей мелко рубили, смешивали с нутряным салом, обмазывали тестом, завязывали в марлю и варили 2–2,5 часа. Вообще пудингом изначально назвали любую измельченную массу. Так, кровяную колбасу звали черным пудингом, а ливерную – белым. Но поскольку процесс промывания кишок был очень трудоемким, с какого-то момента под рождественское утро стали подавать на стол просто колбасный фарш из фруктов и цукатов, сваренных на мясном бульоне, затем придумали варить его в мешке, и получился традиционный английский пудинг.

«Мэри Шелли». Художник – Реджинальд Истон

В викторианскую эпоху стали готовить сладкий пудинг к рождественскому столу, с бренди, мускатным орехом и корицей, лимонной цедрой и несколькими запеченными монетками, приносившими удачу нашедшему их. Пудинг варился в кипятке шесть часов. Сваренный пудинг вешали в кладовке, сок из него выткал, пудинг становился плотным и пропитывался ароматом бренди. В богатых домах пудинги пекли в медных формах, из-за чего они напоминали сказочные башни. На рождественском столе его поджигали и он горел синим огнем, превращавшим содержавшийся в нем сахар в карамель.

Традиционным также был гигантский рождественский пирог с четырьмя видами птицы: уткой, курицей, куропаткой и голубем. Курицу клали в пирог целиком, а внутрь еще помещали филе утки, грудки голубей и куропаток, а также кусочки бекона. А к столу королевы Виктории на рождество однажды подали огромный пирог с восемью видами дичи, куриным мясом, беконом и языком. Еще на стол подавали пшеничную кашу и маленькие сладкие пирожки с изюмом и говяжьим фаршем и специями. Их ели в течение двенадцати дней, чтобы заручиться удачей на двенадцать месяцев.

Даже рождественская елка не была британской традицией до середины XIX века. В древней Англии дома украшали ветками вечнозеленых деревьев: остролистом, тисом и стеблями плюща. Традицию украшать елки привез в Англию из Германии принц Альберт. В 1848 году журнал Illustrated London News вышел с изображением королевской четы и их детей, собравшихся вокруг елки. С тех пор ставить елку стало модно во всей Британии. Недаром Диккенс называет ее «милой немецкой затеей».

Дарить друг другу подарки на рождество – тоже совсем молодая традиция. До пятидесятых годов XIX века подарки получали только дети, позже их стали дарить друг другу и взрослые. В середине века возник обычай обмениваться рождественскими открытками. Их придумал Генри Коул – один из ведущих предпринимателей той эпохи. Картинку для открытки нарисовал художник Джон Коллкотт Хорсли. На ней была веселая компания, собравшаяся за столом, и ставшее традиционным поздравление: «Merry Christmas and a Happy New Year». Так как некоторые люди на картинке держали в руке бокалы вина, эти открытки вызвали негодование викторианских блюстителей нравственности. С ними боролись так активно, что сейчас в мире осталось около десяти экземпляров. Открытка стоила всего пенс, а марка полпенса, так что даже небогатые люди могли послать поздравление своим родным.

И еще одна новинка прямиком из XIX века – рождественские хлопушки. Их придумал в 1847 году кондитер Том Смит. Тогда в них еще не было пороха: их просто разрывали за праздничным столом, и оттуда выпадали сладости. Производитель называл свои изделия «взрывами ожиданий».

Одна, безусловно, старая традиция, возможно, восходящая еще к дохристианским временам, все же сохранилась. В печь клали так называемое йольское полено, которое должно было тлеть все двенадцать дней рождества. Потом от него сохраняли щепку и от нее поджигали новое полено. Считалось, что таким образом счастье будет обеспечено на весь следующий год.

Возможно, английское Рождество в таком виде, в каком оно нам известно, было ответом на промышленную революцию. Люди понимали, что прогресс нельзя остановить, и стремились оставить и законсервировать что-то, что напоминало бы им о том, что они хотели сохранить. Собираясь в церкви на рождественской службе или за праздничным столом, они вновь ощущали единство. И не важно, что на столе стояли заморские блюда, что к стародавним английским остролисту и омеле присоединилась новомодная германская елка. Люди, праздновавшие рождество чувствовали именно то, чем написал великий шотландский поэт Роберт Бернс:

Жизнь идей

Чем дальше в XX век, тем сильнее людей пугало то, что огромная мощь, накопленная благодаря науке, обернется против человечества. И тем чаще они обращались к сюжетам, подобным «Франкенштейну», для того, чтобы обсудить свои страхи и сомнения.

Настоящую славу принесло «Франкенштейну» еще одно чудо прогресса – кинематограф. Первый фильм по роману Шелли был, как я уже упоминала, поставлен в 1910 году на студии Томаса Альвы Эдисона режиссером Дж. Сирлом Доули. За ним сразу же последовали фильмы Джозефа Смайли «Жизнь без души» (1915) и итальянского режиссера Эугеньо Теста «Чудовище Франкенштейна» (1920).

Невозможно не упомянуть целый «сериал» о Франкенштейне, точнее, несколько фильмов компании «Universal», в которых роль «чудовища» сыграл Борис Карлофф. Первый фильм, снятый в 1931 году, так и назывался «Франкенштейн», за ним последовали «Невеста Франкенштейна» (1934), «Сын Франкенштейна» (1939) и «Призрак Франкенштейна» (1942), «Франкенштейн встречает человека-волка» (1943), «Дом Франкенштейна» (1944).

Чем дальше уходили фильмы от первоисточника, тем более «топорными» они становились. Чудовище больше не пыталось осмыслить свое существование и не переживало свою чудовищность, оно сосредоточилось на том, чтобы пугать зрителей и убивать маленьких девочек. В какой-то момент режиссеры забыли, что имя Франкенштейн принадлежало создателю демона, и стали называть Франкенштейном его творение. Борис Карлофф давно ушел из сериала, роли чудовища исполняли его многочисленные эпигоны. Трагедия, как водится, завершилась фарсом, вернее, комедией: «Эббот и Костелло^[3] встречают Франкенштейна» (1948).

В 1957 году эстафетную палочку у «Universal» перехватила студия «Hammer». Согласно голливудским правилам, они не имели права использовать ни один из образов и сюжетных ходов, который «засветился» в предыдущих фильмах. Поэтому режиссер Теренс Фишер снял оригинальный цветной фильм «Проклятие Франкенштейна». Сюжет значительно отличается как от фильмов «Universal», так и от романа Шелли. Изменилось даже время действия. Теперь события происходят в конце XIX века. Но тема осталась прежней: моральные требования, которые ученый должен предъявлять к самому себе, критерии, по которым он оценивает, нужно ли идти до конца в своей жажде познания или лучше отступить. Картина имела шумный успех, и в следующем году было снято ее продолжение – «Месть Франкенштейна».

Одновременно голливудский режиссер Говард Кох снял фильм, в котором действие происходило в XX веке, причем по отношению к дате съемок было перенесено в будущее – «Франкенштейн 1970».

Снималось большое количество фильмов-подделок, которые нещадно эксплуатировали образы Мэри Шелли: «Я был подростком-Франкенштейном» (1957), «Франкенштейн встречает Космическое Чудовище» (1965), «Джесси Джеймс встречает дочь Франкенштейна» (1966), «Франкенштейн создал женщину» (1967), «Франкенштейн должен быть разрушен» (1969), «Ужас Франкенштейна» (1970), «Франкенштейн и Чудовище из ада». Появилась и японская версия – «Фуранкеншитэн», а также множество комедий (некоторые из них совсем не плохи, например «Молодой Франкенштейн» (1974)), высмеивающих голливудские штампы, которыми оброс сюжет.

Интересным переосмыслением темы стала картина Фрэнка Роддэма «Невеста», возвратившая в фильмы о Франкенштейне философскую драму и драму идей. Вернуться к первоисточнику попробовали в 1992 году Дэвид Уикс в фильме «Франкенштейн: The Real Story» (1992) и Кеннет Брана в фильме «Франкенштейн Мэри Шелли».

Одной из самых оригинальных интерпретаций сюжета стал роман фантаста Брайана Олдисса «Освобожденный Франкенштейн» (1974), по которому был снят фильм в 1990 году. Его главный герой Джозеф Боденлэнд из-за сдвигов пространства-времени переносится из родного 2020 года в 1816-й, знакомится с Мэри и Перси Шелли и Байроном, и обнаруживает, что здесь Франкенштейн существует как реальная личность. Боденлэнд пытается уговорить Франкенштейна прекратить опыты и в разгаре спора убивает его. Теперь он вынужден взять на себя его миссию и устремиться к Северному полюсу в погоню за монстром. По пути он думает: «Где-то вполне может существовать 2020 год, в котором я существую как персонаж в романе о Франкенштейне и Мэри».

Франкенштейн присутствовал на страницах множества комиксов, адаптаций, переложений, был героем театральных постановок и т. д. Он стал таким же «символом зла», как Дракула или Доктор Октопус.

Кинокритик и историк кино Сергей Бережной, подводя итог превращениям, которые претерпел этот сюжет на протяжении XX века, пишет:

«Образ Франкенштейна впитал в себя неизбежное зло, которым отягощен каждый решительный шаг за грань привычного.

Этот шаг всегда необходим – потому что, во-первых, остановка означает застой и смерть и, во-вторых, потому что невозможно обнаружить грань, не переступив ее.

Этот шаг всегда опасен – ибо за гранью привычного лежит неизвестность.

Этот шаг всегда требует мужества и готовности платить за риск.

Франкенштейн – это воображаемый разведчик, которого человечество посылает проверить, насколько велика может быть плата за тот или иной решительный шаг. Как и любой, кто берется за необходимую, но чертовски грязную работу, он не может требовать, чтобы мы его бурно любили. Напротив – скорее уж мы его с восторгом и рвением осудим, забросаем камнями, отдадим гильотине…»

Таким образом, двадцатилетней Мэри Шелли удалось то, что делает писателя по-настоящему великим: она угадала скрытые тенденции эпохи, создала новые образы и сформулировала новые идеи, которые человечество обсуждает вот уже третье столетие. Она сыграла «на мужском поле», причем так, что обеспечила себе бессмертие в человеческой памяти. И Боденлэнд в романе Брайана Олдисса «Освобожденный Франкенштейн» ничуть не преувеличивает, когда говорит Мэри Шелли: «Я явился из времени, когда ваш роман всеми признан как литературный шедевр и пророческое прозрение, из времени, когда любому образованному человеку знакомо имя Франкенштейна».

Один из многих дней^[4]

Возможно, это было так…

Солнце едва поднялось над горизонтом, бросило розовый отсвет на стены, увитые плющом, потом на черепичные крыши соседних домов. Засветилось, отражаясь в еще не высохшей росе на траве и листьях старых дубов, трепещущих под порывами теплого южного ветра, протянуло длинные тени от их стволов и от стогов на лугу, заиграло серебром на спине реки, убегающей через поля к горизонту, где темными штрихами был намечен лес, полускрытый утренним синеватым туманом.

Солнце заглянуло в окна и ударило в глаза девочкам, заставляя их сощуриться.

– Мисс Листер! – учительница постучала по столу указкой, стараясь привлечь внимание. – Мисс Листер, я услышу от вас что-то о спряжении глагола faire?^[5]

Мисс Листер, голубоглазая круглолицая блондинка, испуганно уставилась на свою тоненькую темноглазую и темноволосую наставницу.

– Же фе… – зашептали сзади.

– Же фе… – покорно повторила мисс Листер.

– Ту фе…

– Туше^[6]… – радостно произнесла мисс Листер и осеклась. Она понимала, что допустила ошибку, только не понимала, где и почему.

– Мисс Листер, вы сознаете, что тригонометрично экуменичны к уроку французского? – гневно отчеканила учительница.

– О, мисс Бронте! О! – только и смогла произнести маленькая мисс Листер и безутешно зарыдала.

* * *

…Учительница оперлась на край стола. Она тяжело дышала, сжав зубы, словно пыталась перегрызть что-то очень жесткое, на щеках выступили красные пятна. Она с усилием подняла голову и снова посмотрела на свой класс. Нет, мисс Листер не рыдала, на ее лице не было и следа слез. Она снова села за парту и весело болтала с подругой. «Значит, на самом деле я ничего не говорила про тригонометричную экуменичность, что бы это ни значило, – подумала мисс Бронте. – Значит, это была только фантазия». Вздохнув, она села на стул и приказала девочкам:

– Откройте ваши книги и повторяйте басню Лафонтена, которую мы учили в прошлый раз.

Девочки вздохнули с облегчением. Кажется, гроза миновала. С этой мисс Бронте никогда не знаешь, чего ждать! Они открыли учебники и покорно загудели, силясь запомнить мудреные французские фразы.

Мисс Бронте старалась не смотреть на них. Она уже не кипела от гнева, наоборот, ею овладело безразличие. В голове проносились горькие мысли – ее старые знакомые, она давно привыкла, что они являются к ней и по ночам, и среди бела дня.

«Неужто я обречена провести лучшую часть жизни в этом жалком рабстве? – думала она. – Неужели должна все время из последних сил сдерживать себя, чтобы не злиться на лень, безразличие и гипертрофированную ослиную глупость этих твердолобых тупиц, вынужденно изображая доброту, терпение и усердие? Должна ли я день за днем сидеть, прикованная к стулу, заточенная в четырех голых стенах, когда летнее солнце пылает в небе, год входит в самую пышную свою пору и возвещает при конце каждого дня, что потерянное мною время никогда не вернется?»

Она подошла к окну и распахнула створки. Южный ветер ворвался в комнату, зашелестел страницами учебников, заиграл волосами учениц. Издали слышались равномерные гулкие удары церковного колокола. Девочки ахнули, но на этот раз радостно и благодарно. В такие минуты они лучше понимали мисс Бронте, и им казалось, что она тоже их понимает. Конечно же, ей тоже надоело сидеть в душной комнате и учить то, в чем они не видели смысла, когда на улице такая Божья благодать!

Но мисс Бронте уже не слышала их. Казалось, южный ветер подхватил ее на могучие крылья и унес далеко в страну фантазии. Паря под облаками, она видела страну в далекой Африке, населенную человеческой расой, на первый взгляд в корне отличной от всех других на земном шаре, на второй же – обычными людьми, со всеми их достоинствами и недостатками, благородными порывами и мелкими прихотями. «Но, пожалуй, одно отличие я могу назвать, – подумала мисс Бронте с мстительной улыбкой. – У всех учителей в этой стране есть черные дубинки, которыми они лупят школьников, да еще как! Очень толково и старательно, по поводу и без повода!» Главное же отличие заключалось в том, что она могла легко проникнуть в душу каждого из них, понять, чего он желает и чего страшится, а иногда даже навязать им свою волю, но лишь тогда, когда она соответствовала их тайным чаяниям. И ей это ужасно нравилось.

Совместный портрет сестер Бронте, написанный их братом Бренуэллом, приблизительно в 1835 году. Слева направо: Энн, Эмили и Шарлотта (видна также тень Бренуэлла, появившаяся, когда он стер свое изображение)

Она видела Витриполь – Стеклянный город. «Блистательный город, с дивным величием встающий над изумрудными владениями Нептуна!» – так выразился однажды один из ее героев. Два мыса, словно руки, обнимали Витрипольскую гавань, в которой качались множество кораблей, приплывших сюда со всего света. Витриполь лежал в долине, среди холмов и виноградников. Ее окружала цепь гор, казавшаяся в рассветных лучах голубой. Его стены и бастионы вздымались на головокружительную высоту, но выше них была Башня всех народов – напоминавшая древнюю Вавилонскую башню. Над широкой главной улицей, сплошь застроенной роскошными магазинами, разносился серебристый рокочущий звук большого соборного колокола. В Ротонде – круглом зале, где собрался цвет Витрипольского общества, гости, расположившиеся на бархатных диванах и оттоманках, потягивали шербет и кофе, играли в карты или сговаривались на партию в бильярд, курили и вели праздные разговоры. До слуха мисс Бронте доносились отдельные фразы, бессвязные обрывки разговоров: «На вашем месте, Джек, я бы носил парик!»; «Сэр, я убежден, что правительство долго не продержится, если немедля не применит к зачинщикам мятежа самых жестких и решительных мер!»; «Вы играете нечестно, я видел, как вы заглянули в карты моему партнеру»; «У меня трубка погасла»; «Кто это там разговаривает с маркизом Доуро?»; «Так больше продолжаться не может. Народное недовольство растет день ото дня»; «Только попробуйте этот шербет, Бутон. Не правда ли, редкая отрава?»; «О, сэр. Я не сомневаюсь, что мы преодолеем все трудности»; «Эта самодовольная мартышка, корнет Груб, только что спросил меня, не нахожу ли я, что сегодня он особенно в лице»; «Мой кофе отвратителен – подкрашенная тепловатая водичка»; «Сколько у вас в козырях?»; «Где вы покупаете пудру для парика?»; «Два к одному на Грехема»; «Это не настоящие гаванские сигары».

«Ослепленные блеском двора и политическим честолюбием, они забыли рощи, среди которых росли, – думала мисс Бронте. – Забыли дубовые аллеи, посаженные их предками триста лет назад, их покои, безмолвные фамильные портреты, ненужные и нелюбимые, густые леса с одинокими полянами, где не бродит никто, кроме оленей. Я тоже готова забыть все это, но я всегда буду помнить их, людей, которых я знаю едва ли не лучше, чем собственных брата и сестер».

И, незримая, она снова воспарила над городом.

Вокруг Витриполя расстилалась плодородная страна, климатом и растительностью более напоминавшая Англию, чем Африканский континент. Неприступные скалы на севере – как в Шотландии, лесистый запад, орошаемый бесчисленными реками восток. И везде – города, городки, замки, поместья. И везде люди, готовые поделиться своей историей.

Голова мисс Бронте кружилась. Она чувствовала, что дух Витриполя с ней, что он шепчет ей новую повесть, лучшую из когда-либо написанных ею. Она ясно различала первые слова…

– Мисс Бронте… – маленькая рука подергала ее за платье. – Мисс Бронте, можно выйти?

* * *

За вечерним чаем мисс Бронте была мрачна. Когда мисс Кук обратилась к ней, разрушив могучую фантазию, ее едва не стошнило. После этого глубокая печаль и безнадежность снова овладели девушкой. Словно в какой-то летаргии, она присутствовала на остальных уроках, слушала ответы «остолопок» – как мысленно их называла. Она уже не гневалась и не роптала. К чему? То же было вчера, то же будет завтра. Она должна работать, чтобы ее сестры могли получить образование и… тоже работать гувернантками. А они к этому склонны ровно столько же, сколько и она. И почему для образованных женщин нет другого занятия? Почему считается, что они все поголовно обязаны любить детей и наслаждаться их обществом?! Причем любых: своих, чужих, смышленых, тупых, грубых, вежливых! Если быть учителем – высокое призвание, то почему нужно призвать к нему всех без разбора, не позаботившись о маломальских склонностях! Нет, мисс Вуллер – отличная начальница, и для какой-нибудь флегматичной йоркширской девицы с ограниченным кругозором, лишь немного превышающим кругозор ее воспитанниц, здесь был бы рай земной. Но фантазии мисс Бронте тесно в этом мирке. Полцарства за разговор со взрослым и умным собеседником!

– Мисс Бронте, вы нездоровы? Пожалуйста, выпейте еще чашечку чая. Вот увидите, это чудесно вас взбодрит.

– Спасибо, мисс Вуллер, вы очень добры.

«Разве что лава из ада могла бы сейчас меня взбодрить! А не этот слабо заваренный чай и вечно крошащийся пирог с тмином. Хотя, конечно, кормят здесь гораздо лучше, чем в пансионе, где я училась в детстве. И условия гораздо лучше. Там был просто какой-то кромешный ужас, недаром мы потеряли там двух сестер – до сих пор больно и страшно вспоминать. Но, видимо, таково устройство моей несчастной натуры – я не умею довольствоваться малым, мне всегда хочется большего!»

После чая они отправились на ежедневную прогулку по извилистому берегу реки. Дневной жар спал, с полей долетал сладкий запах скошенной травы, на ветвях деревьев то здесь, то там сверкала в закатных лучах паутина, птицы перекликались тревожными голосами, устраиваясь на ночлег. Только мисс Бронте вздохнула полной грудью, чувствуя, как напряженное тело расслабляется, и она уже не стискивает зубы с силой, способной сломать человеческий палец, как ее догнали мисс Листер и ее подруга мисс Мариотт, жаждавшие общения.

– Ой, мисс Бронте, а у вас дома есть яблоки? А вы печете с ними пироги или варите джем? А вам нравится яблочный сидр? Я его обожаю. У нас дома…

Казалось бы, милая болтовня. Но мисс Бронте чувствовала себя как узник, которому удалось на минуту вырваться на свободу, а потом оказалось, что его тюремщики просто решили пошутить над ним. Нет, эти маленькие демоницы твердо решили похитить ее рассудок, и они не знают жалости!

Вернувшись в пансион, совершенно разбитая и без сил, она отказалась «выпить еще чашечку чаю» и ушла в спальню, чтобы впервые за весь день побыть одной.

Она упала на кровать и наконец отдалась своим фантазиям, которые подспудно беспокоили ее весь день, бились в голове, как птицы в силке. Сейчас они словно выпорхнули, и она явственно услышала шелест их крыльев, который успокаивал и умиротворял.

Потом из темноты проступило лицо женщины. Необыкновенно красивое и одновременно характерное, ничуть не похожее на те бесчисленные белокурые головки с локонами, которые так любят рисовать ее ученицы на любом клочке бумаги. Нет, женщина была темноволоса, со смуглой кожей и карими блестящими глазами, в которых отражалось пламя свечи. Одетая в легкое муслиновое платье с широкими рукавами и пышной юбкой, она держала в руках подсвечник. Она только что вышла из кухни и остановилась в полутемной прихожей. Свеча выхватила из темноты оленьи рога на стене, на которых висели мужская шляпа и грубый плащ.

Внезапно входная дверь отворилась, стала видна озаренная лунным светом лужайка, и вдалеке – огни ближайшего города. В комнату вошли два джентльмена. «Одного из них зовут доктор Чарльз Брэндон, другого – Уильям Локсли, эсквайр», – подумала мисс Бронте. Она не знала, откуда взялись эти имена, они просто пришли к ней. Локсли, кивнув женщине, прошел в комнату, доктор остался – он подошел к умывальному тазу и принялся мыть руки. Женщина поднесла свечу ближе, так, чтобы ему было удобно, и увидела, что вода в тазу порозовела: доктор смывал кровь.

– Как Райдер перенес операцию? – спросила женщина.

– Превосходно, – ответил доктор и энергично встряхнул кистями. – Через три недели будет на ногах. А вот из Люси больничная сиделка не получится. Маленькая дурочка лишилась чувств от одного вида инструментов. Придется вам взять ее к себе главной горничной – крахмалить мои батистовые манишки и платки, стирать и гладить ваши кружевные фартуки…

Мисс Бронте не знала еще, кто такой Райдер, но не сомневалась, что узнает это со временем. Ее фантазии никогда не оставались лишь обрывочными видениями… С каждой из них были связаны тысячи вещей: целые страны, короли и сановники, революции, падение тронов и восстановление династий.

Дверь снова открылась – на этот раз в реальном мире. В комнату вошли несколько девочек, чтобы накрутить папильотки. По своему обыкновению они трещали как сороки:

– Эта мисс Бронте такая чудная! Как уставится на меня сегодня!

– Бедняжка, она так некрасива!

– Ну да, некрасива и бедна. Поэтому и ненавидит нас и ко всему придирается!

– Она что, никогда не выйдет замуж? Так всю жизнь и проживет учительницей?

– Ага, я слышала, ее отец – бедный священник и у них в доме полно детей.

– Тогда понятно, почему она такая злая.

Девочки хихикали: они отлично знали, что мисс Бронте лежит в темноте и слушает их, и, воспользовавшись моментом, решили свести счеты. От них не укрылись презрительные взгляды, которые она бросала на них весь день. Что ж, пусть знает, что они ее тоже презирают.

Мисс Бронте почувствовала, как невидимая тяжесть придавила ее к кровати. Сердце отчаянно забилось, но она не могла пошевелиться. Несколько секунд она боролась с этим странным параличом, потом рассудок победил. Она приказала себе: «Надо встать!», вскочила на ноги и быстро вышла из комнаты, провожаемая смешками девочек.

Вечером, лежа под одеялом, она с тоской вспоминала брата и сестер и думала о двух «приступах» фантазии, настигших ее в этот день. Какие истории могли бы сегодня родиться?! Как бы они порадовали Эмили, Энн и Бренуэлла! Будь они рядом, они не дали бы фантазиям растаять во мраке, поддержали бы их, развили, прибавили бы еще одну главу к истории зачарованной африканской страны.

«Мало кто поверит, что чистое воображение может дарить столько счастья. Перо не в силах живописать всю увлекательность сцен, последовательной череды событий, которые я наблюдала в крохотной комнатке с узкой кроватью и белеными стенами всего в двадцати милях отсюда! – думала она, вспоминая спальную в своем доме. – Какое сокровище – мысль! Какая привилегия – грезить! Я благодарна, что могу утешаться мечтаниями о том, чего никогда не увижу въяве! О, только бы не утратить эту способность! Только бы не почувствовать, как она слабеет! Если это случится, как же мало хорошего останется мне в жизни – ее сумеречные полосы так широки и мрачны, а проблески солнца так бледны и скоротечны!»

Начало истории

В 1812 году младший священник, ирландец, сын бедного фермера Патрик Бронте женился на милой девушке по имени Мария Бренуэлл, дочери небогатого торговца из Корнуолла. Через восемь лет Патрику повезло: он наконец получил собственный приход в деревне Хоуорт в Йоркшире и с женой и детьми переселился в маленький пасторский домик, стоящий рядом с церковью, к которой вела от порога короткая прямая аллея, и кладбищем. Господь щедро одарил семью Патрика потомством: за восемь лет Мария родила шестерых детей: пятерых девочек и мальчика – долгожданного баловня и любимца всей семьи. Его назвали Бренуэллом, чтобы сохранить память об отце Марии. Дочерей звали Мария, Элизабет, Шарлотта, Эмили и Энн.

Пасторский дом, как и большинство домов в Йоркшире, сложенный из серого камня, был двухэтажным, на каждом этаже по четыре комнаты. На первом гостиная с камином, кабинет мистера Бронте, кухня и большая кладовая. На втором спальни и маленькая комната, где дети днем делали уроки. Вокруг дома Мария успела разбить сад, который с годами сильно разросся.

Голод, бедность и болезни были частыми гостями в семье Патрика. Казалось, это три чудовища, которые бродят по Йоркширским болотам в темноте, подходят к дому и заглядывают в окна. И очень часто вместе с ними приходила смерть. Даже самые горячие молитвы Патрика не могли защитить его семью.

Жить в Англии XIX века означало каждый день быть готовым к смерти, быть готовым потерять кого-то из родных и любимых. Может быть, поэтому английские романтики были в равной степени склонны как к экзальтации, так и к меланхолии и депрессии. Что касается Хоуорта, согласно докладу Бенджамина Гершеля Бэббиджа – сына известного английского математика, изобретателя первой вычислительной машины Чарльза Бэббиджа, – обследовавшего санитарное состояние этого городка, за десять лет, с 1840 по 1850 год, на церковном кладбище было похоронено 1344 человека. Средняя продолжительность жизни тогда составляла 25 лет; 41 % детей не доживали до своего шестого дня рождения. Самыми частыми причинами смерти были оспа, корь, коклюш и скарлатина.

Первой семейство Бронте покинула Мария Бренуэлл. 39-летняя женщина умерла вскоре после рождения Энн – малютке был годик с небольшим, – в сентябре 1821 года, повторяя: «Господи! Бедные мои дети!». На ее надгробии на Хоуортском кладбище обычная в таких случаях цитата из Евангелия, выражающая надежду на грядущее воскрешение: «Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, приидет Сын Человеческий» (Матф. 24:44).

Чтобы помочь овдовевшему шурину, из Корнуолла приехала ее незамужняя сестра, мисс Элизабет Бренуэлл, единым махом лишив себя и теплого климата, и большей части друзей и родных. Рассчитывая немного поддержать вдовца на первых порах, она осталась в доме на двадцать лет, до самой своей смерти. Под ее руководством девочки учились чтению, музыке, рукоделию. Когда в 1824 году шестилетняя Эмили поступит в школу для дочерей духовенства в Коуэн-Бридж, в школьных документах запишут: «Читает очень недурно, умеет немного шить». Шарлотта старше, и требования к ней выше. О ней пишут: «Шарлотта Бронте. Поступила 10 августа 1824. Пишет неразборчиво. Немного считает, шьет аккуратно. Не знает ничего о грамматике, географии, истории или этикете. В целом умней своего возраста, но ничего не знает систематически».

Еще одним важным человеком в доме была кухарка Табби – местная уроженка с характерным йоркширским акцентом, твердым характером («самодостаточные» – так говорили о йоркширцах их соседи) и неистощимым запасом заботливости. Ее коронной фразой было «Ну-ка чистьтошку» (почисти картошку). Девочки с малых лет помогали ей на кухне, убирали комнаты, штопали белье. Если Табби была в какой-то мере прототипом Бесси Ли из «Джейн Эйр», то, возможно, к ней относились слова, сказанные Джейн о Бесси: «Она… обладала замечательным талантом рассказывать сказки, которые производили на меня огромное впечатление». Но если Табби и не была гениальной народной сказительницей и не познакомила детей с сокровищами национальной культуры, то, несомненно, она знала массу историй о жизни в деревне и щедро делилась ими с детьми: приметы, предания, связанные с той или иной долиной, холмом, камнем; обычаи, гадания, рецепты. Как заставить куриц лучше нестись, как выкормить ягненка или теленка, если он остался без матери, как жили в прежние времена, как сговаривали девушек, как знакомились на деревенских танцах, как играли свадьбы, как уживались жены с мужьями и свекрови с невестками, как хоронили почтенных людей и как черти наказывали грешников. И, возможно, она, сама не зная таких слов, научила их принимать людей такими, каковы они есть, когда человека не пытаются переделать и воспитать в нем те или иные качества, от него просто требуют исполнения некоторых обязанностей и признают его право в остальном поступать как заблагорассудится. Дети это дети, они всегда будут хулиганить, лениться и увиливать от домашней работы, но небо от этого не упадет на землю. На них достаточно разок прикрикнуть, и они сами придут в разум.

Йоркшир

«Йоркшир или Йорк – самое большое графство в северной Англии, – рассказывала русским читателям статья в энциклопедии Брокгауза и Эфрона. – Поверхность графства очень разнообразна, на северо-западе находятся самые высокие горы в Англии, в других местах голые болота, чередующиеся с плодороднейшими областями. Графство занимает первое место по земледелию и скотоводству. Западная часть графства богата минералами и фабриками».

Название «Йоркшир» происходит от города Йорк, получившего имя в Х веке в честь датского короля Йорвика, захватившего эту территорию. К этому моменту городу было уже около 900 лет, он возник на месте римской крепости Эборак.

Первым герцогом Йоркским был Эдмунд Лэнгли, сын короля Англии Эдуарда III и Филиппы Геннегау. От него происходит большое и весьма агрессивное семейство Йорков, герб которого украшала белая роза и которое вело длительные войны за британскую корону с семейством Ланкастеров, избравшим в качестве своей эмблемы алую розу. Эта длинная и кровавая история закончилась свадьбой Генриха Тюдора, ставленника Ланкастеров, и дочери Эдуарда Йоркского Елизаветы. Их сыном был любвеобильный Генрих VIII, помешанный на производстве законного наследника. Ради этой цели он отправил одну жену в ссылку, другую казнил, третья умерла при родах, еще с несколькими он относительно мирно развелся. И вся эта эпопея послужила мощным стимулом для развития английской литературы.

Дом сестер Бронте в деревне Хоэрт

Зрителям, которых интересуют подробности этой кровавой истории, можно порекомендовать, кроме пьес Шекспира, британские сериалы «Тюдоры» и «Белая королева».

Йоркшир называли «God’s Own Country» – рай земной. Его эмблемой до сих пор остается белая роза Йорков.

Йоркшир славился своими овцами, пасущимися в плодородных долинах, высокими горами, большими торговыми городами и ткацкими фабриками. В XVIII веке его покрыла сеть рукотворных каналов, по которым на баржах перевозили шерсть или сукно – это был самый дешевый вид транспорта до появления железных дорог. Эти каналы соединили крупнейшие промышленные города Йоркшира, такие как Йорк, Галифакс, Шеффилд, Лидс.

Несмотря на индустриальную славу Йоркшира, там сохранилось много замков, относящихся к Нормандскому периоду. Это замки Бовес, Пикеринг, Ричмонд, Скиптон, Йорк и другие. В позднем средневековье были построены замки Хелмслей, Миддлхам и Скарброф. В замке Миддлхам провел свое детство король Ричард III. Несколько крупных частных домов Йоркшира, построенных с большим размахом, традиционно называют замками. Это, например, замок Аллертон и замок Ховард, принадлежащие семье Ховардов. В графстве также сохранились руины католических аббатств и монастырей, разрушенных во времена Генриха VIII. Йоркский собор, освященный в 1472 году и действующий по сей день, славится самыми большими витражными окнами в Европе.

В деревнях Йоркшира говорили на своеобразном диалекте, а самой популярной песней среди йоркширских патриотов была «On Ilkla Moor Baht ‘at», в которой девушка по имени Мэри Джейн напоминает возлюбленному о необходимости приходить на свидание в теплой шапке, иначе его ждет простуда и преждевременная кончина. Эта песня, полная любви и заботы, была впервые опубликована в 1916 году, причем в публикации указывалось, что она популярна по меньшей мере у двух поколений йоркширцев.

Традиционными блюдами Йоркшира считаются пирог с творогом, кекс с изюмом и знаменитый йоркширский пудинг. Его пекли в духовке под решеткой, на которой жарилась говяжья вырезка. Особенно он был хорош с традиционным йоркширским имбирным пивом.

Пансион

С совсем другим отношением столкнулись девочки в Коуэн-Бридж. Со стороны школа для дочерей священников выглядела вполне презентабельно: добротные здания из серого камня, очень практично, никакой легкомысленной страсти к украшательству. «Коуэн-Бридж представляет собой шесть или семь домов, протянувшихся от одного конца моста до другого. Над мостом располагается дорога, ведущая из Лидса в Кендал, которая пересекает небольшую речку под названием Лек. Эта дорога теперь почти не действует, но прежде, когда торговцам из Вест-Райдинга часто приходилось ездить на север за покупкой шерсти к уэстморлендским и камберлендским фермерам, эта дорога, без сомнений, была намного оживленнее, и, скорее всего, деревушка Коуэн-Бридж имела более процветающий вид, нежели сейчас… Русло речки усыпано обломками серых скал, а дно выстлано белой круглой галькой. По обеим сторонам реки простираются поля, заросшие короткой густой травой. Коуэн-Бридж расположен в широкой долине. Я удивляюсь, почему это место оказалось таким нездоровым, ведь воздух здесь сладкий и душистый. Но сейчас всем известно, что скученность людей в небольших помещениях предрасполагает к болезням: как инфекционным, так и общим», – так описывает ее один из первых биографов Шарлотты Бронте, писательница Элизабет Гаскелл, которая была ее подругой. На прогулках Шарлотта любила стоять на камнях и подолгу смотреть на текущую воду.

Если Коуэн-Бридж был прототипом приюта, в который попала маленькая героиня романа «Джейн Эйр» – а, вероятно, это именно так, – то там царили ханжество и лицемерие самого худшего пошиба. Дети считались маленькими ангелами, а естественное детское поведение – шалости и капризы – признавалось проявлением испорченности. Только испорченные дурным воспитанием дети могли иметь сложную натуру, склонность к бунтарству, проявлять агрессию, ощущать неясные порывы. Таких закоренелых грешников можно было спасти лишь правильным воспитанием, сочетающим строгую дисциплину, надзор, лишение еды, розги и «моральное увещевание».

Опытный лицемер, попечитель приюта мистер Брокльхерст в романе «Джейн Эйр» так поучает добрую и заботливую директрису мисс Темпль: «Моя цель при воспитании этих девушек состоит в том, чтобы привить им выносливость, терпение и способность к самоотречению. Если их и постигло маленькое разочарование в виде испорченного завтрака – какого-нибудь пересоленного или недосоленного блюда, то это испытание отнюдь не следовало смягчать, предлагая им взамен более вкусное кушанье; поступая так, вы просто тешите их плоть, а значит – извращаете в корне основную цель данного благотворительного заведения; наоборот, всякий такой случай дает нам лишний повод для того, чтобы укрепить дух воспитанниц, научить их мужественно переносить земные лишения. Очень уместна была бы небольшая речь; опытный воспитатель воспользовался бы таким поводом для того, чтобы упомянуть о страданиях первых христиан, о пытках, которые переносили мученики, и, наконец, о призыве господа нашего Иисуса Христа, предложившего своим ученикам взять свой крест и идти за ним; о его наставлениях, что не единым хлебом жив человек, но каждым словом, исходящим из уст божьих; о его божественном утешении: «Если вы жаждете или страждете во имя мое, благо вам будет». О сударыня, вложив хлеб и сыр вместо пригоревшей овсянки в уста этих детей, вы, может быть, и накормили их бренную плоть, но не подумали о том, какому голоду вы подвергли их бессмертные души!».

Эта речь может даже показаться смешной, когда мы читаем книгу. Но подумайте, каково было слышать такое девочкам, чьи жизни зависели от этого ограниченного и злого человека. Позже он показывает пример «уместной небольшой речи», обличая перед всем классом преступления Джейн Эйр, стоящей перед ним на стуле:

«– Смотрите, она еще молода и кажется обычным ребенком. Бог, по своему милосердию, дал ей ту же оболочку, какую он дал всем нам; она не отмечена никаким уродством. Кто мог бы предположить, что отец зла уже нашел в ней слугу и помощника? Однако, к моему прискорбию, я должен сказать, что это так…

– Дорогие дети! – продолжал с пафосом проповедник. – Это печальный, это горестный случай! Но мой долг предупредить вас, ибо девочка, которая могла бы быть одной из смиренных овец господних, на самом деле – отверженная, это не член верного стада, она втерлась в него. Она – враг. Берегитесь ее, остерегайтесь следовать ее примеру; если нужно – избегайте ее общества, исключите ее из ваших игр, держитесь от нее подальше. А вы, наставницы, следите за ней: наблюдайте за каждым ее движением, взвешивайте каждое слово, расследуйте каждый поступок, наказывайте плоть, чтобы спасти душу, – если только спасение возможно, ибо это дитя (мой язык едва мне повинуется), этот ребенок, родившийся в христианской стране, хуже любой маленькой язычницы, которая молится Браме и стоит на коленях перед Джаганатом… Эта девочка – лгунья!»

Пожалуй, эти слова уже никому не покажутся смешными, даже если читаешь их в безопасности взрослого, разумно устроенного и справедливого мира. В этом и сила «Джейн Эйр» – она дает возможность снова вспомнить о всех несправедливостях, которые мы переживали в детстве, и в полной мере прочувствовать тот гнев, который мы, возможно, подавляли, поскольку протест только ухудшил бы наше положение. И если мы утешали себя тем, что «это делалось для нашего же блага», то Шарлотта Бронте говорит четко и недвусмысленно: «Нет. Взрослые унижают детей, чтобы справиться со страхом собственной незначительности и забыть о своих пороках». «Мистер Брокльхерст не бог; он даже не почтенный, всеми уважаемый человек, – говорит еще одна ученица приюта, мудрая Элен Бернс. – Здесь его не любят, да он ничего и не сделал, чтобы заслужить любовь. Вот если бы он обращался с тобой, как со своей любимицей, тогда у тебя нашлось бы много врагов, и явных, и тайных; но ведь это не так, и большинство девочек, наверно, охотно посочувствовали бы тебе, если бы только смели».

Но роман – это тоже размышления взрослой женщины. Вряд ли маленькая восьмилетняя Шарлотта обладала столь ясным умом, чтобы различить ложь и лицемерие взрослых.

Не только моральные страдания угрожали обитательницам Коуэн-Бридж. Персонал был ленив и вороват, и девочки сидели на голодном пайке, а кроме того, им частенько доставались несвежие продукты, что приводило к эпидемиям. Позже ученицы рассказывали Элизабет Гаскелл о прогорклом жире, на котором жарили еду, о рисовом пудинге, приготовленном на дождевой воде, стекавшей с крыши в огромную бочку. Молочные крынки плохо мыли, в них оставались засохшие следы, и следующая партия молока моментально скисала и портилась.

Для того, чтобы попасть на воскресное богослужение, девочкам нужно было пройти больше двух миль. Приятная прогулка в хорошую погоду в дождь и в холод превращалась в испытание на выносливость. А так как в церкви было немногим теплее, то немудрено, что зимой после каждого визита в храм в лазарете принимали пополнение.

В июне 1825 года в Коуэн-Бридж началась эпидемия тифа, во время которой заразились и умерли две из сестер Бронте: Мария и Элизабет. На памятнике в Хоуорте добавилась новая эпитафия. «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Матф. 18:3). Элизабет Гаскелл была уверена, что именно Марию описала Шарлотта в «Джейн Эйр» под именем Элен Бернс, оставив нам идеализированный образ старшей сестры, которую смутно помнила, но горячо любила.

Отец

Неизвестно, кем в ту пору представлялся двум оставшимся в живых девочкам отец: злодеем, который отправил их в ад, или спасителем, вернувшим их домой. Скорее всего, они простили ему невольную ошибку, простили то плохое, что с ними случилось, ради хорошего в настоящем.

Отношение к Патрику Бронте оставалось неоднозначным и у биографов сестер. Элизабет Гаскелл была к нему особенно сурова. «Мистер Бронте обычно изливал свой гнев не на людей, а на неодушевленные предметы, – пишет она. – Однажды из-за осложнения в ходе родов у жены он так разволновался, что схватил пилу и распилил все стулья в ее спальне, не обращая ни малейшего внимания на слезы и протесты миссис Бронте. В другой раз, осердясь, завязал узлом каминный коврик, сунул его в очаг на решетку и, поставив ноги на полочки для подогрева пищи, сидел среди удушливого дыма, изгнавшего из комнаты домашних, и подбрасывал уголь, пока все не сгорело…»

Она рассказывает, как однажды он, желая отучить детей от суетности, сжег их нарядные башмаки, подаренные тетей, а в другой раз разрезал на куски шелковое платье жены.

Перед нами вспыльчивый человек, боящийся своих эмоций, а потому склонный к эксцентричным поступкам. Пожалуй, эти обвинения могут иметь под собой основание, так как в текстах сестер тоже проскальзывает страх перед собственной эмоциональностью. Но эти идеи могли появиться не под влиянием отца, а под воздействием времени. Слова «сдержанность и самоограничение» можно было написать на знамени эпохи. И когда чувства слишком сильны, чтобы сдержать их усилием воли, их могли выражать в самых неожиданных формах.

Но вот что пишет Гаскелл об отношениях в семье: «Все три сестры попробовали свои силы в литературе, подписавшись вымышленными именами, равно пригодными и для мужчин, и для женщин, но сохранив при этом свои подлинные инициалы. У них вошло в привычку читать друг другу очередную порцию написанного. Отец знать ничего не знал об этом. Он даже не слышал о „Джейн Эйр“, хотя прошло три месяца после публикации, пока в один прекрасный день Шарлотта не пообещала сестрам за обедом, что сегодня перед вечерним чаем расскажет ему новость. Держа в руках завернутую книгу и вырезки с рецензиями, она вошла к нему в кабинет и сказала (я повторяю это точно так, как она мне рассказывала): „Отец, я написала книгу“. „Вот как, детка?“ – отозвался он, не поднимая глаз от чтения. „Я бы хотела, чтобы вы взглянули на нее“. – „Но ты же знаешь, я не одолею рукопись“. – „Это не рукопись, она напечатана“. – „Надеюсь, ты не позволила втянуть себя в излишние расходы?“ – „Скорей, напротив, книга принесет мне прибыль. Позвольте, я прочту вам несколько рецензий“. Она прочла, потом спросила, не хочет ли он прочесть и сам роман. Он разрешил оставить, сказав, что позже полистает. Но вечером он пригласил их к чаю и под конец сказал: „Дети, Шарлотта написала книгу; по-моему, получилось лучше, чем можно было ожидать“. До самых недавних пор он больше к этому не возвращался. Две другие дочери так и не решились сказать ему о своих сочинениях. Когда „Джейн Эйр“ была в зените славы, скоротечная чахотка унесла в могилу обеих сестер мисс Б. – они скончались без всякой медицинской помощи (не знаю, почему так получилось). Но мисс Б. сказала мне, что и она не станет обращаться к врачу и встретит смерть в полнейшем одиночестве, ведь у нее нет ни друзей, ни родственников, которые могли бы за ней ухаживать, а отец больше всего на свете страшится комнаты больного. Почти не сомневаюсь, что и она поражена чахоткой…»

Получается образ эгоистичного и равнодушного к своим детям человека. Но действительно ли Патрик Бронте был таким? Историки полагают, что миссис Гаскелл все же оказалась предвзятой и несколько сгустила краски. И опираются они при этом прежде всего на записи самих детей Бронте. Может быть, Патрик и не вникал глубоко в жизнь дочерей, но он щедро пускал их в свою жизнь.

Вот запись Шарлотты, сделанная в 1829 году (ей 13): «Я пишу это, сидя на кухне в доме священника в Хоуорте; Табби, служанка, моет посуду после завтрака, а Энн, моя младшая сестра (старшей была Мэри), влезла коленями на стул и рассматривает лепешки, которые испекла для нас Табби. Эмили в гостиной подметает ковер. Папа и Бренуэлл отправились в Кейли. Тетушка наверху в своей комнате, а я сижу за столом и пишу это на кухне. Кейли – маленький городок в четырех милях отсюда. Папа и Бренуэлл отправились за газетой „Лидс интеллидженсер“, превосходной газетой тори, редактирует ее мистер Вуд, а издатель – мистер Хеннеман. Мы выписываем две и читаем три газеты в неделю. Мы выписываем „Лидс интеллидженсер“ тори и „Лидс меркюри“ вигов, которую редактируют мистер Бейнс и его брат, зять и два его сына – Эдвард и Толбот. А читаем мы „Джона Булля“, тоже тори, но очень крайняя газета, очень воинственная. Нам ее одалживает мистер Драйвер, а также „Блэквудс мэгэзин“, самый отличный журнал, какой только есть…»

Сценка на хоуортской кухне встает перед нами как живая. Шарлотта вовлечена в круг домашних забот, но на свой детский лад интересуется и взрослой жизнью, разделяя политические взгляды отца, насколько она может их понять. Не случайно Бонапарт и герцог Веллингтон издавна были участниками их детских игр и персонажами их фантазий. Сама Гаскелл признает, что у Патрика Бронте «была привычка сообщать домашним те политические новости, которые могли быть им интересны, и, слушая его строгие и независимые мнения, они учились мыслить и рассуждать самостоятельно», и что семилетняя Мария частенько сидела в детской с газетой в руках и пересказывала брату и сестрам подробности парламентских сессий.

И вот в одну из «африканских историй» врываются политические события современной девочкам Англии. Шарлотта пишет о «школе на тысячу детей», которую они «воздвигли» на своем «острове Видения» и которая «превосходно управлялась» при помощи большой черной палки.

«Какое-то время после учреждения школы дела в ней шли очень хорошо, – рассказывают сестры. – Все правила скрупулезно соблюдались, воспитатели с похвальным прилежанием исполняли свои обязанности, и дети уже начали походить на цивилизованных существ, по крайней мере внешне: азартные игры сделались менее частыми, драки – не столь жестокими, появилось хоть какое-то уважение к порядку и чистоте. В то время мы постоянно жили в великолепном школьном дворце, и прочее руководство тоже…»

Но тут начинается сессия парламента в Лондоне, и все летит кувырком как на острове, так и в голове у рассказчицы.

Объявление об учреждении школы-пансиона мисс Бронте. 1844 г.

«Такое благополучное положение дел сохранялось месяцев шесть. Затем открылась сессия парламента, и герцог изложил предлагаемые меры по великому католическому вопросу. Что тут началось! Оскорбления, клевета, партийная рознь и хаос! О, эти три месяца, от речи короля и до завершающего дня! Никто не мог думать, писать и говорить ни о чем, кроме католического вопроса, герцога Веллингтона и мистера Пиля. Я помню день, когда вышел экстренный выпуск газеты с речью мистера Пиля, где излагались условия, на которых католиков допустят в парламент; с каким жаром папа разорвал пакет, как мы все, затаив дыхание, стояли вокруг и один за другим выслушивали пункты, столь безупречно сформулированные и обоснованные, и как потом тетя сказала, что, на ее взгляд, меры замечательные и при таких ограничениях католики не смогут причинить никакого вреда. Еще помню сомнения, пройдет ли билль через палату лордов, и пророчества, что не пройдет. Наконец доставили газету, из которой мы должны были узнать, как все решилось. Вне себя от волнения, мы слушали подробный отчет о заседании палаты: начало слушаний, герцоги крови в парадных одеяниях, славный герцог в жилете с зеленой лентой через плечо; он встает, чтобы говорить, и все, даже дамы, вскакивают; сама речь (папа сказал, что каждое слово в ней – чистое золото) и, наконец, голосование с четырехкратным перевесом за принятие билля».

И тут же, как ни в чем не бывало, Шарлотта возвращается к своей истории. Руководители школы и «маленькие король и королевы» – так называли себя дети Бронте – отбывают в Лондон на слушания, и, воспользовавшись их отсутствием, школяры поднимают бунт. Реальность и фантазия переплетались в детских головах самым причудливым образом – нам еще не раз представится шанс в этом убедиться.

Таким образом, Патрик был ответственен по меньшей мере за гражданское воспитание детей и, разумеется, за духовные наставления. Именно благодаря ему сестры Бронте не выросли ограниченными провинциалками, не желающими видеть дальше собственного носа. Может быть, их политические взгляды и были по-юношески наивны, но они имели эти взгляды, а многие ли девушки-подростки могут похвастаться этим даже в наше время, когда доступ к информации почти безграничен?

К слову, что касается литературы, влияние на девочек оказывала и тетя Бренуэлл. В одном из писем Шарлотта опишет подборки журналов для женщин, которые хранились у тети и которые девочки тайком читали. Там публиковались не только статьи «про вести города, про моды», но и рассказы, написанные женщинами. Тетя считала, что они «на голову выше всего того мусора, который называется современной литературой». «Так же думаю и я, – писала Шарлотта, – ведь я читала их в детстве, а впечатления детства остаются на всю жизнь». Она жалела, что не родилась на полвека раньше, когда журналы для женщин процветали: тогда ей было бы гораздо проще опубликовать свои рассказы, причем в хорошей компании. Вспомнив о литературных заработках Мэри Шелли, мы можем заключить, что Шарлотта не ошиблась в своих прогнозах.

* * *

Что же до поведения Патрика в последние трагические годы, когда он терял дочерей одну за другой, Шарлотта пишет об этом так: «Мой отец покачивает головой и вспоминает других членов нашей семьи, страдавших тем же недугом… кто нынче там, где страх и надежда уже не сменяют друг друга поминутно…»

Кажется, Патрик утратил надежду, силы и энергию, чтобы искать средства спасения для своих детей, смирился с потерей, которая казалась неизбежной. Но это скорее не вина его, а беда.

На кухне

Главным предметов в викторианском сельском доме была угольная печь, сложенная из кирпичей, с чугунными духовками и конфорками. Печь пришла на смену открытому очагу и изменила рецепты английской кухни. Теперь мясо не поджаривали не вертеле, а запекали в духовке. Может быть, кто-то скучал по румяной корочке, но зато мясо реже пригорало и реже выходило полусырым. Изменился даже запах на кухне. Раньше дым был смолистым, теперь – кисловатым и с запахом серы. К этому было нелегко привыкнуть.

В печи устраивали маленькую нишу, в которой хранили соль в глиняном горшочке: это было единственное место, куда не попадала вездесущая Йоркширская сырость.

С появлением чугунных печей у служанок появилась еще одна работа: нужно было натирать чугун графитом, чтобы он блестел.

Печи требовали много угля. К счастью, Британия славилась своими шахтами. Добытый уголь везли по всей стране по сети каналов, построенной в XIX веке. К пятидесятым годам было вырыто около шести тысяч километров водных путей, связавших даже самые отдаленные уголки Британии с ее портами и шахтами. Позже уголь стали возить по железной дороге.

В 1861 году Изабелла Мэри Битон, жена журналиста и издателя Сэмюеля Битона, выпустила в издательстве мужа свою книгу «Mrs Beeton’s Book of Household Management». На этот поступок ее толкнула отнюдь не любовь к кулинарии. Изабелла родилась в большой семье, и готовка для нее была не хобби, а тяжелой повседневной работой. Но журнал, который издавал ее муж, плохо раскупался, типография постоянно требовала денег, и Изабелла решила помочь мужу, чем могла. Она начала печатать в журналах мужа статьи по кулинарии и домоводству, а позже издала целую энциклопедию, в которой не только приводила рецепты блюд, но и излагала «основы домоводства и домашней экономии».

Полное название книги сообщало, что книга содержит сведения о ведении домашнего хозяйства и управлении домом, полезную информацию для хозяек, экономок, поваров, кухарок, дворецких, лакеев, камердинеров, старших и младших горничных, камеристок, служанок, прачек, нянь и их помощниц, сиделок и других, а также начальные сведения о санитарии, медицине, праве и т. д. Полное издание книги содержало 1112 страниц.

Книга моментально стала бестселлером в Англии и вызвала множество подражаний. В самом деле, как готовить какие-нибудь персики в желе шартрез или десерт Мельбо из ванильного мороженого, белых персиков и малины, который подавался в стеклянной фигурке лебедя, кухарка могла узнать только из подобной книги, так как кулинарных школ, в которые принимали бы женщин, в ту эпоху еще не было. Но сельские кухарки чаще всего готовили те простые и сытные народные блюда, которым научились у своих матерей, а те – у своих.

С освоением колоний в английской кухне появились новые специи и новые рецепты. Дешевые индийские специи или подделки под них можно было купить в сельской лавке и приготовить кетчуп или индийский фруктовый соус чатни. Заготовленные впрок, хранящиеся в горшках, закрытых крышками из мочевого пузыря свиньи, эти соусы всю зиму радовали сельских жителей, придавая вкус однообразным блюдам из мяса и картофеля. Чатни готовили из яблок и слив, которые собирали в садах. Из падалицы гнали сидр, которым угощали батраков, помогавших в уборке урожая. В хорошем хозяйстве ничего не пропадало.

Солдатики

И уж в чем точно нельзя обвинить мистера Патрика, так это в том, что он держал детей в черном теле. Наоборот, несмотря на бедность, царившую в их доме, он старался порадовать сына и дочерей. Однажды, в июне 1826 года, он привез им из городка Лидса целый ворох игрушек, что имело далеко идущие последствия.

Одним из самых замечательных его подарков были двенадцать деревянных раскрашенных солдатиков. Вот что произошло дальше: «В Лидсе папа купил Бренуэллу деревянных солдатиков, – рассказывает Шарлотта. – Когда папа вернулся домой, была ночь и мы уже спали. И вот утром Бренуэлл пришел к нам с ящиком солдатиков. Мы с Эмили спрыгнули с кровати, я схватила одного и воскликнула: „Это герцог Веллингтон! Он будет герцог!“. Когда я сказала это, Эмили также взяла солдатика и сказала, пусть он будет ее; и Энн, когда спустилась, тоже сказала, что один пусть будет ее. Мой был самый красивенький, самый высокий, самый хороший. А солдатик Эмили был очень серьезный, и мы назвали его Серьеза. А у Энн он был какой-то маленький, как она сама, и мы дали ему имя Пажик. Бренуэлл выбрал своего и назвал его Буонапарте»…

А вот как преломилась эта история в их фантазиях. Однажды, «в 1793 году 74-пушечный корабль „Непобедимый“ с попутным ветром отошел от берегов Англии. Команда – двенадцать человек, все как на подбор, рослые и здоровые». После многих приключений и потасовок, а эти двенадцать молодцов любили подраться, они высадились на африканский берег и за месяц построили большой и красивый город. После этого они поняли, что самим им было бы не справиться с этой огромной работой, не иначе, как им помогали джинны – дети Бронте читали сказки «1001 ночи». А раз так, сообразил Артур Уэлсли, значит, джинны смогут и передать весточку домой, и пригласить еще англичан в африканскую колонию, если их хорошенько попросить. И только он высказал это предположение своим товарищам, как и в самом деле явился джинн и приказал им следовать за собой. Дальше предоставим слово Шарлотте Бронте:

«Луна поднялась уже высоко и ярко сияла в середине небес – куда ярче, чем у нас на родине. Ночной ветер немного остудил пустынные пески, так что идти стало легче, однако вскоре сгустился туман, окутавший всю равнину. Впрочем, мы различали сквозь него смутный свет, а равно и звуки музыки, доносящиеся с большого расстояния.

Когда туман рассеялся, свет стал отчетливее и наконец вспыхнул почти нестерпимым великолепием. Средь голой пустыни выросли алмазные чертоги с колоннами из изумрудов и рубинов, озаренные лампами столь яркими, что на них не было сил смотреть. Джинн ввел нас в сапфировый зал, где стояли золотые троны. На тронах восседали Верховные Джинны. Посреди зала висела лампа, подобная солнцу. Вокруг стояли джинны, а за ними феи; одеяния их были из золота, усыпанного алмазами. Увидев нас, Верховные Джинны тут же вскочили с тронов, и одна из них, схватив Артура Уэлсли, воскликнула:

– Это герцог Веллингтон!

Артур Уэлсли спросил ее, почему она назвала его герцогом Веллингтоном.

Джинна ответила:

– Восстанет владыка – разоритель Европы и шип в боку Англии. Ужасна будет борьба между сим вождем и вами! Много лет продлится она, а тот, кто одержит верх, стяжает себе неувядаемые лавры. Также и побежденный; хоть он окончит скорбные дни в изгнании, с гордостью будут соплеменники вспоминать его имя. Слава победителя достигнет всех концов земли. Императоры и цари возвеличат его, Европа восславит своего избавителя, и пусть при жизни глупцы будут ему завидовать, он их превозможет, и по смерти имя его останется в веках!

Когда джинна закончила речь, мы услышали далекую музыку: она приближалась и приближалась, пока нам не стало казаться, будто невидимые музыканты находятся в самом зале. Тогда все феи и джинны вплели свои голоса в мощный хор, который вознесся к величественному куполу и мощным колоннам дворца джиннов, огласив даже его глубочайшие подземелья, а потом начал постепенно стихать и наконец умолк совсем.

Когда музыка прекратилась, дворец медленно растаял в воздухе, а мы остались одни в пустынном тумане…»

Этот пример очень хорошо показывает, что для детей Бронте страна фантазий не была отделена от реальности непреодолимой преградой. И ничего не стоило «мифологизировать» бытовую сценку, в которой они рассматривают купленных Бренуэллу солдатиков, а джинна коротко пересказывает события наполеоновских войн, которые были для семьи Бронте совсем недавней историей.

* * *

«Двенадцать искателей приключений» – отнюдь не единственный сюжет, в который играли дети Бронте. Была «История островитян», где каждый владел островом: одним из реальных островков, разбросанных вдоль побережья Англии.

Вот как пишет об этом Шарлотта: «Пьеса „Островитяне“ сложилась в декабре 1827 года следующим образом. Однажды вечером в те дни, когда ледяная крупа и бурные туманы ноября сменяются метелями, мы все сидели вокруг теплого огня, пылавшего в кухонном очаге, как раз после завершения ссоры с Табби касательно желательности зажигания свечки, из каковой она вышла победительницей, так и не достав свечу. Наступила долгая пауза, которую в конце концов нарушил Бренуэлл, лениво протянув: „Не знаю, чем заняться“. Эмили и Энн тут же повторили его слова.

Табби. Так шли бы вы спать.

Бренуэлл. Что угодно, только не это.

Шарлотта. Табби, почему ты сегодня такая надутая? Ах! Что, если у нас у всех будет по своему острову?

Бренуэлл. Тогда я выбираю остров Мэн.

Шарлотта. А я – остров Уайт.

Эмили. Мне подходит остров Арран.

Энн. А моим будет Гернси.

Тогда мы выбрали главных людей для наших островов. Бренуэлл выбрал Джона Булля, Астли Купера и Ли Ханта; Эмили – Вальтера Скотта, мистера Локхарта, Джонни Локхарта; Энн – Майкла Сэдлера, лорда Бентинка, сэра Генри Холфорда. Я выбрала герцога Веллингтона и двух сыновей…»

Именно на этих островах они и построили школу для тысячи непослушных детей, где позже случился бунт, подавить который удалось с большим трудом.

Были О’Хохоны – люди ростом в шесть миль, были и малыши: Неднед, Тоттот и Крысн – «самая шкодливая троица на свете». Дети сами охотно пускались в приключения со своими героями, они называли себя «маленький король и королевы», давали советы, выручали персонажей из затруднительных положений с помощью магии, вершили высший суд в финале, а иногда устаивали дружеские розыгрыши.

«Ювеналии»

В хорошую погоду дети целыми днями пропадали на холмах, в вересковых пустошах и болотах, окружающих Хоуорт, играли с утра до вечера, придумывая все новые «пьесы» и «повести» – позже историки литературы объединят их под общим заголовком «Ювеналии». Темными осенними или зимними вечерами они собирались у камина в гостиной Хоуорта и там тянули бесконечные нити повествований, перепутывая их для собственного удовольствия. «Лучшие или тайные пьесы» сочинялись в спальне, после того как Табби гасила свечу. «Все наши пьесы очень странные», – писала Шарлотта, то ли удивляясь, то ли хвастаясь.

Но постепенно дети взрослели, их фантазии проходили через сито здравого смысла, их воображение становилось упорядоченным, а истории приобрели последовательность. В какой-то момент они разделились. Эмили и Энн сосредоточились на истории Гаалдина и Гондала, островов в Тихом океане. Там было где разгуляться, об этом свидетельствует список, составленный Энн на обложке учебника географии.

«Гаалдин, большой остров, недавно открытый в Южном Тихом океане.

Александрия, королевство на Гаалдине.

Алмедор, королевство на Гаалдине.

Элсраден, королевство на Гаалдине.

Ула, королевство на Гаалдине, управляемое четырьмя государями.

Зелона, королевство на Гаалдине.

Зедора, большая провинция на Гаалдине, управляемая вице-королем.

Гондал, большой остров в Северном Тихом океане.

Регина, столица Гондала».

Шарлотта же и Бренуэлл «избрали местом своего обитания» Витрипольскую федерацию – ту самую колонию в Африке, которую когда-то основали двенадцать солдатиков. Эти отцы-основатели постепенно теряли связь с деревянными фигурками, которым были обязаны своим происхождением. Если сначала дети «издавали» для них рукописные журналы высотой в пару дюймов, «чтобы солдатики могли прочесть», то в более поздних произведениях это уже мужчины обычного роста и вида, правители провинций Ангрии, и только их родовые фамилии Хитрун, Храбрун и т. д. указывают на их связь с деревянными игрушками. Изменились и остальные персонажи. «Маленькие король и королевы» превратились в четырех Верховных Духов, или Гениев: Тали (Шарлотту), Брами (Бренуэлл), Эмми (Эмили) и Ани (Энн), которые появляются «под раскаты тысячи громов». Но и они все реже возникают на страницах историй: дети, а точнее, подростки, открыли, что хорошо задуманный сюжет движется сам, благодаря внутренним конфликтам, и не нуждается в «богах из машины».

Герцог Веллингтон утратил связь со своим английским прототипом и основал одно из королевств Витрипольской федерации, под названием Веллингтония, обычаями напоминающее Ирландию, которую дети никогда не видели, и ушел в тень. На переднем плане оказались двое его сыновей, Артур и Чарльз – у реального Веллингтона действительно были сыновья с такими именами, но на этом сходство заканчивается.

* * *

Старший сын – бесподобный маркиз Дуоро, бесстрашный воитель, отвоевавший значительные территории у африканского племени ашанти и у французов, жителей острова Французии, основал на завоеванных землях королевство Ангрию, одной из областей которого – герцогством Заморна – управлял самостоятельно. Маркиз был необыкновенно красив, образован, галантен, но отличался некоторым цинизмом по отношению к женщинам, впрочем, он всегда имел у них успех и был трижды женат.

Джейн Эйр в исполнении Кэтрин Хепберн. «И вот, сидя с книгой на коленях, я была счастлива; по-своему, но счастлива. Я боялась только одного – что мне помешают…» (Шарлотта Бронте «Джейн Эйр»)

«Пламень и свет! Заморна сияет… как солнце под собственным штандартом. Всегдашняя несносность, или неотразимость, или как уж там называют это дамы, окружает его, словно ореол; он стоит так, будто даже молния не помрачит блеск его очей и не сотрет дерзость с его чела. Великолепное создание!.. Неуправляемые страсти, буйная гордыня, вскипающая увлеченность, война и поэзия – все зажигает его кровь, заставляя ее струиться по жилам током расплавленной лавы. Юный герцог? Юный демон!.. Мне чудилось: он склонил голову и нашептывает некой даме слова, которые проникают ей в сердце, подобно сладостной мелодии. Легкий ветер дует от страницы. Перья на шлеме герцога вздрагивают, их тень скользит по его лбу, глаза – темные, большие, сверкающие – вспыхивают еще ярче, волосы колышутся, губы трогает улыбка. Внезапно он вскидывает голову, отбрасывая назад перья и светлые кудри. И покуда он стоит, богоподобный, его взор по-прежнему устремлен на даму (которая, кто бы она ни была, сейчас наверняка задается вопросом: смертный перед ней или ангел?); еле уловимое движение в уголках губ, легкий изгиб бровей говорят о мыслях, что проносятся сейчас в его голове, о том, какого рода ум скрывает эта благородная оболочка. Подлый негодяй! Я его ненавижу!» – эти строки, по мнению Шарлотты, написал младший брат герцога Заморны Чарльз Тауншенд, одаренный литературными способностями, которые проявились в очень раннем возрасте.

«С малолетства он отличался тем, что говорил гадости отцовским гостям, за что неоднократно бывал сурово наказан, – рассказывает Бренуэлл. – Однако это не помогло, так что, если не ошибаюсь, на одиннадцатом году жизни несносного мальчишку отослали в Итон… Будучи всего 15 лет от роду, он сумел пробиться в общество людей образованных, где был принят скорее из жалости, нежели из уважения, и тыкал своими „по-моему“ и „я полагаю“ в лицо… прочим».

В 15 лет Чарльз издал книгу стихов и начал выпускать журнал. Затем поссорился с семьей и ушел из родного дома. Журналист с острым пером, не гнушающийся при случае приврать или продать последнюю рубашку и штаны, чтобы заплатить за квартиру, и писать у огня, завернувшись в одеяло, в надежде, выболтав семейные тайны, заработать пару грошей и восстановить свой гардероб, стал своеобразным alter ego Шарлотты: большинство ее ангрийских повестей написаны от его имени.

Извечным другом-врагом Заморны был Александр Перси, герцог Нортенгерленд, по кличке Шельма – любимый герой Бренуэлла. Создавая его, автор, по всей видимости, вдохновлялся слухами и легендами, ходившими о лорде Байроне. Александр – прожженный циник, эгоист, атеист, пират, соблазнитель женщин. Он замучил свою вторую жену, отбирая у нее новорожденных сыновей и отправляя их на воспитание в далекие края, так как считал, что они унаследовали его демоническую сущность и погубят его. Некогда был другом Заморны и премьер-министром Ангрии, отдал за него свою дочь Марию Генриетту, потом поднял мятеж, изгнал герцога из его страны. Но герцог вернулся, победил вероломного Перси и отправил его в почетную ссылку, хотя большинство ангрийцев требовало его казнить.

* * *

Женщины в Ангрии, так же как и в Англии, – лишь спутницы мужчин, их дело – ждать и страдать, пока мужчины сводят счеты, но от этого их образы не становятся менее яркими и запоминающимися. Это Августа Мария ди Сеговия, первая жена Перси, отравительница, отравленная своим сообщником, «она приняла насильственную смерть в самом расцвете лет и ослепительной красоты, среди садов, подобно древней царице, окруженная пышностью, какой не ведал античный мир, она испустила дух в мучениях, как и тот, кто, умирая от того же яда среди сельских рощ, в предсмертных хрипах называл ее своей убийцей». Леди Мэри Перси – вторая жена Перси, «всегда кроткая с ближними и дальними», без жалоб сносившая его тиранство. И его третья жена – леди Зенобия Эллрингтон, полуиспанка-полуангрийка, «женщина надменная и сильная духом», знаток древних языков, достаточно уверенная в себе и язвительная, чтобы при случае поставить своего супруга на место.

Заморна окружен не менее блистательной плеядой дам. Прежде всего, это ангелоподобная Мария Генриетта, дочь Перси и жена герцога, страстно в него влюбленная, но не уверенная в ответной любви, тяжело переживающая рознь между отцом и мужем. Рядом с нею Мина Лори, простолюдинка, дочь сержанта, некогда горничная герцогини Веллингтон, затем перешедшая к первой жене маркиза Дуоро – он тогда еще не был герцогом Заморной, – воспитательница его старших детей, верная Заморне до гроба, готовая в любой момент умереть за него или по его приказу. Есть еще Каролина Вернон, капризная девчонка, дочь оперной певицы Луизы Вернон, некогда любовницы Перси, не без успеха флиртующая с ветреным герцогом. И так далее, и так далее…

* * *

Персонажи сыпались на страницы словно из рога изобилия, заводили романы, интриговали, заключали союзы, писали памфлеты, участвовали в выборах… Они совсем забыли о чудесах и волшебстве, их авторов теперь больше занимали причуды человеческой натуры.

Бронте и в юности не остыли к любимой игре и любимым героям. Двадцатилетнюю Шарлотту, преподававшую в Роу-Хеде, очень волновала судьба тоскующей в разлуке с Заморной Марии Генриетты, за которую тогда «отвечал» Бренуэлл. «Хотела бы я знать, убил ли Бренуэлл герцогиню, – записывает она в дневнике. – Неужто она мертва? Похоронена? Лежит одна в холодной земле в эту ужасную ночь в золотом гробу, под черным церковными плитами, в замурованном склепе? Никого с нею рядом. Та, что томительно ждала долгие месяцы, умирая на роскошной постели, теперь позабыта, ибо ее очи закрылись, губы запечатаны, руки скованы хладным оцепенением. Звезды, проглядывая в разрывы туч, смотрят сквозь церковное окно на ее надгробие. Ужасные мысли теснятся у меня в голове. Я надеюсь, что она еще жива – отчасти потому, что мне невыносимо думать, в каком одиночестве и безнадежной тоске она умерла, отчасти потому, что с ее кончиной для Нортенгерленда погасла бы последняя искорка, сдерживающая кромешный мрак». Когда же пришли письма из Хоуорта и выяснилось, что по воле Бренуэлла герцогиня все же рассталась с жизнью, Шарлотта немедленно села писать повесть «Возвращение Заморны», в которой известие о смерти Марии оказалось лишь слухом, она выздоровела от тяжелой болезни и воссоединилась со своим мужем.

Когда 27-летняя Эмили и 25-летняя Энн уехали на несколько дней из Хоуорта, они не устояли перед соблазном без помех поиграть в свое удовольствие. «Мы с Энн отправились в наше первое длительное путешествие вдвоем 30 июня, – рассказывает Эмили, – в понедельник, переночевали в Йорке, вечером во вторник вернулись в Кейли, переночевали там и вернулись домой пешком в среду утром. Хотя погода была не очень хорошая, мы получили большое удовольствие, если не считать нескольких часов в Брэдфорде. И все эти дни мы были Рональдом Маколгином, Генри Ангора, Джульеттой Ангустина, Розайеллой Эсмолдан, Эллой и Джулианом Эгремон, Катарин Нанаррой и Корделией Фицафолд, бежавшими из Дворцов просвещения, чтобы присоединиться к роялистам, которых сейчас беспощадно теснят победоносные республиканцы. Гондалцы по-прежнему в полном расцвете. Я пишу труд о Первой войне. Энн занята статьями о ней и книгой Генри Софоны. Мы намерены твердо держаться этой компании, пока она нас радует, в чем, счастлива сказать, сейчас ей отказать нельзя».

Удивительно, но даже Патрик Бронте был отчасти в курсе историй, которые так увлекали его детей. Элизабет Гаскелл приводит следующее его письмо: «Как многие дети, недавно научившиеся читать и писать, Шарлотта, ее брат и сестры иногда придумывали маленькие пьесы, в которых герцог Веллингтон, любимый герой Шарлотты, был завоевателем, и часто его заслуги сравнивались с успехами Бонапарта, Ганнибала или Цезаря. Когда споры становились по-настоящему жаркими… я иногда выступал в роли арбитра и завершал диспуты, восстанавливая справедливость. Занимаясь этим, я часто думал, что вижу признаки растущего таланта, какого мне ни прежде, ни потом не случалось наблюдать у детей этого возраста…»

Стирка

Другой каждодневной рутинной работой была стирка. Кухарка, даже самая ловкая, постоянно пачкала передник, хозяин дома пачкал манжеты чернилами. Дети пачкали все подряд. В итоге стирка растягивалась на всю неделю: в понедельник выводили пятна и замачивали белье, во вторник – собственно стирали, в середу отбеливали и подсинивали синтетической краской – ультрамарином. Натуральный ультрамарин получался из растения индигоферы, его привозили из Афганистана, и он стоил очень дорого. Искусственный ультрамарин получали химическим путем. Способ его получения придумали химики в середине XIX века, и с тех пор сорочки английских джентльменов и близки английских леди стали поистине белоснежными – синька удаляла желтоватый налет, остававшийся от мыла. Ее содержат и современные стиральные порошки.

Пятна от чернил выводили молоком, оно растворяло и вытягивало чернила. Пятна от фруктов смазывали маслом и замачивали белье в смеси нашатырного спирта и хозяйственной соды. Клей выводили спиртным – бренди, виски. Может быть, именно поэтому от профессиональных прачек часто пахло алкоголем? (На самом деле причина была гораздо грустнее: прачкам приходилось полоскать белье в холодной проточной воде, на ветру, и они искали простейшие способы согреться.)

Стирать снова помогала плита – на ней было легко нагреть воду. Белье замачивали в большой лохани. Стирали, а точнее, отбивали белье с помощью валька, похожего на маленькую трехногую табуретку насаженную на длинный шест. Ее погружали в лохань и вращали. Получалась своеобразная стиральная машина «на ручной тяге».

Если в других работах викторианцам уже начали помогать машины: фермеры пользовались механическими сеялками и молотилками на паровой тяге, швеи получили швейные машинки, – то прачки на протяжении всего XIX и начала ХХ века выли вынуждены все делать своими руками. Стирка занимала много времени. Если обычно служанка вставала в шесть, чтобы вынести ночные горшки, растопить камин и приготовить завтрак, то в день стирки ей приходилось подниматься в четыре, а то и в два часа ночи.

Правда, механизация все же добралась и сюда. Стирать белье она не помогала, но все же в конце века появилась машины… для отжимания. Белье пропускали через ряд вращающихся цилиндров, которые выжимали из него всю воду. Затем белье подсинивали, кипятили, потом снова катали.

В четверг подсушенное белье гладили чугунными утюгами, нагретыми на плите. Его аккуратно складывали убирали в шкафы. А потом наступала пора снова сортировать грязное белье, накопившееся за эти дни.

А еще нужно было ходить за скотиной, работать в огороде, готовить… Удивительно, но викторианские женщины находили еще и время для веселья!

Роу-Хед

Так трудно вернуться из царства фантазии в действительность! А между тем этого никак не избежать. Бронте бедны, и дети должны научиться зарабатывать себе на хлеб. А вы помните, что для мало-мальски образованных девушек их круга была лишь одна достойная профессия – учительницы или гувернантки.

Сам Патрик начал преподавать в публичной школе в шестнадцать лет, позже нашел место частного учителя, и его наниматель помог ему собрать деньги на учебу в Кембридже. С девочками проще – никто не ждал и не требовал от них университетского образования. Достаточно уметь читать, писать, шить и немного говорить по-французски, и они готовы учить других или по крайней мере присматривать за детьми и помогать им делать уроки, выполняя роли классных дам. И вот в 1831 году Шарлотта поступает в пансион Роу-Хед, чтобы приобрести необходимые знания и начать учительскую карьеру. Через год ее образование окончено, она возвращается домой и дает уроки сестрам. Они снова много гуляют по холмам и торфяникам, делясь друг с другом фантазиями и планами. Любимая цель прогулок – небольшой водопад, тоненький ручеек в засуху и внушительный поток после ливней. Сейчас около него висит мемориальная доска, а большой камень неподалеку местные жители окрестили «стулом Бронте». Другой их маршрут лежал в соседний городок Кейли, где они брали книги в публичной библиотеке: романы Вальтера Скотта, поэмы Вордсворта и Саути. Шарлотта в письме Элен Насси дает ей рекомендации по чтению: «Если вы любите поэзию, читайте первоклассных поэтов: Мильтона, Шекспира, Томпсона, Голдсмита, Поупа (если хотите, лично меня он не восхищает), Скотта, Байрона, Кэмпбелла, Вордсворта и Саути. Не вздрагивайте при именах Шекспира и Байрона. Они оба были великими людьми, и их книги им под стать. Тогда вы будете знать, как выбирать хорошее и от чего следует отказываться. Самое высокое искусство одновременно и самое чистое, скверное всегда отталкивает, вам никогда не захочется прочесть такое произведение дважды. Пропустите комедии Шекспира^[7], „Дон Жуана“ и, возможно, „Каина“ Байрона, подумайте о его поздних величественных поэмах и читайте все остальное без страха: нужно поистине обладать извращенным умом, чтобы увидеть зло в „Генрихе VIII“, в „Ричарде III“, в „Макбете“, в „Гамлете“ и в „Юлии Цезаре“. Сладостная, дикая и романтическая поэзия Скотта также не повредит вам, как и Вордсворт, Кэмпбелл и Саути, по крайней мере, большая часть их стихов, некоторые действительно кажутся спорными… Из романов читайте только Скотта, все остальные блекнут перед ним…»

В 1835 году сестры Бронте возвращаются в Роу-Хед уже втроем. Шарлотта будет работать, а ее учительское жалование пойдет на оплату обучения Энн и Эмили в том же пансионе. А сэкономленные деньги помогут Бренуэллу стать художником.

Столь замечательный план сразу же сталкивается с препятствиями. Эмили так тоскует по дому, что через три месяца отец забирает ее обратно. Бренуэлл больше времени уделяет не прилежной учебе, а попойкам с приятелями.

Расположенный всего в дюжине миль от Хоуорта, Роу-Хед, казалось, находился в совсем другой стране, с более мягким климатом. Из окна своей классной комнаты Шарлотта видит бесконечные леса, какими не пренебрег бы и Робин Гуд, и серебристую реку Колдер, рассекающую их. Здесь нет сырых болотных миазмов, воздух свеж и дышится привольно.

В Роу-Хеде царят совсем не такие порядки, как в Коуэн-Бридж. Здесь учится не больше десяти девочек, и директриса, добрейшая мисс Вуллер, делает все, чтобы воспитанницы и учителя чувствовали себя как дома. Пусть уровень образования в школе и невысок, но здесь никто не встает из-за стола голодным и никто не болеет от плохой пищи или от холода. Кстати, Шарлотта в Роу-Хеде не ела мяса. То ли ее мучили воспоминания о жарком из Коуэн-Бридж, то ли у нее были какие-то идеи насчет вегетарианства. В первый свой приезд Шарлотта находит здесь двух подруг: Мэри Тейлор и Элен Насси, с которыми после ухода из школы будет поддерживать переписку. Поначалу они поражены ее бедной старомодной одеждой, она кажется им маленькой старушкой, она говорит с сильным ирландском акцентом, по-старушечьи качает головой и близоруко щурится, она очень смущена и нервозна, но, узнав ее поближе, они попадают под обаяние ее темно-карих мечтательных глаз, узнают, что она много читала и умеет интересно рассказывать. В образовании Шарлотты зияют огромные дыры, но порой она знает гораздо больше других: например, она выучила много поэтических отрывков, хорошо рисует, разбирается в политике и имеет твердые убеждения. Мэри Тейлор называет Шарлотту и ее сестер «картофелинами, прорастающими в подвале». Шарлотта грустно отвечает: «Да, ты права, мы действительно на них похожи».

Она уже взрослая, ей нельзя быть на короткой ноге с ученицами, хотя обстановка в Роу-Хеде скорее домашняя, мисс Вуллер неизменно добра и старается подружиться с ней. И все же для Шарлотты это годы испытаний.

«Дело в том, что ни у Шарлотты, ни у ее сестер не было врожденной любви к детям, – замечает Элизабет Гаскелл. – Душа ребенка оставалась для них тайной за семью печатями. В первые годы жизни они почти не видели детей моложе своего возраста. Мне представляется, что, наделенные способностью учиться, они не получили в дар благой способности учить. А это разные способности, и нужно обладать и чуткостью, и тактом, чтоб инстинктивно угадать, что непосильно детскому уму и в то же время, в силу своей расплывчатости и бесформенности, не может быть осознано и названо по имени тем, кто недостаточно еще владеет даром слова. Преподавание малым детям отнюдь не было для сестер Бронте „сплошным удовольствием“. Им легче было найти общий язык с девочками постарше, стоявшими на пороге взрослости, особенно с теми, кто тянулся к знаниям. Но полученного дочерями сельского священника образования не хватало, чтобы руководить осведомленными ученицами».

Убедиться в том, что она права, просто. Достаточно послушать, как называет учениц Шарлотта в дневнике: «остолопки», «дурехи», «мерзкие упрямицы», «ослы», «несносные», на его страницах появляется даже та самая таинственная «тригонометричная экуменичность» – Шарлотте не хватает английских слов, чтобы выразить гнев, и она начинает изобретать свои собственные. Видимо, недостаточно самой подвергаться насилию и несправедливым обвинениям в детстве для того, чтобы проявить снисходительность и понимание по отношению к детям, будучи взрослым. Нужны еще душевные силы. А все силы Шарлотты посвящены другому. «Грозовой день сменяется тоскливой ненастной ночью. Сейчас я вновь становлюсь собой, – записывает она в дневнике. – Ум отходит от непрерывного двенадцатичасового напряжения и погружается в мысли, никому здесь, кроме меня, не ведомые. После дня утомительных блужданий я возвращаюсь в ковчег, который для меня одной плывет по бескрайним и бесприютным водам Всемирного потопа. Странное дело. Я не могу привыкнуть к тому, что меня окружает. Если сравнение не кощунственно, то как Господь был не в сильном ветре, не в огне и не в землетрясении, так и сердце мое не в уроке, объясняемой теме или задании. Я по-прежнему слышу вечерами негромкий голос, как бы веяние тихого ветра, несущее слова, – они доносятся из-за синих гор, от речных берегов, облетевших ныне дубрав и городских улиц далекого светлого континента. Это он поддерживает мой дух, питает все мои живые чувства, все, что есть во мне не чисто машинального, пробуждает ощущения, дремлющие везде, кроме Хоуорта и дома». В письме к Элен Насси она жалуется на «мои неотступные грезы, воображение, которое порой меня испепеляет и заставляет видеть в обществе себе подобных жалкую докуку».

В том-то и проблема, что не всякой женщине в радость возиться с детьми, как бы ни пытались мужчины уверить в этом и женщин и себя. Не всякая женщина, как и не всякий мужчина – прирожденный педагог. Сестры Бронте, например, были прирожденными писательницами. Живи они в Лондоне, им была бы доступна литературная работа: сотрудничество в журналах, переводы, участие в составлении словарей и энциклопедий. Тогда, возможно, они раньше осознали бы свое призвание, и их жизненный путь не был бы усыпан такими терниями. Но что есть, то есть – любой писатель, какого бы пола он ни был, должен научиться здраво оценивать свои возможности и не бояться рискнуть, создавая новые.

Камин

Горящий камин долгое время был непременным атрибутом комнат зажиточного дома в Англии и во всей Европе. Французский автор Марсель Пруст в своем романе «В сторону Свана», рассказывает, как ему в детстве спалось в комнатах, обогреваемых каминами: «…Огонь поддерживается в камине всю ночь, так что спишь как бы окутанный широким плащом теплого и дымного воздуха, рассекаемого блеском вспыхивающих головешек, в каком-то неосязаемом алькове, теплой пещере, вырытой в пространстве самой комнаты, горячей и подвижной в своих термических очертаниях зоне, проветриваемой дуновениями, которые освежают нам лицо и исходят от углов, от частей, соседних с окном или удаленных от камина и потому охлажденных…»

Однако если европейцы стремились как можно быстрее перейти к паровому отоплению, то консервативные британцы оставались верны своим каминам, даже в XX веке. А в веке XIX он был непременным атрибутом любого дома – и аристократического замка, подобного замку мистера Ротчестера, описанному в «Джейн Эйр», и скромного дома священника, и фермерского дома.

В холодные вечера у камина собиралась вся семья. Здесь читали, рисовали, музицировали, играли в карты, просто сидели, наблюдая за танцем языков пламени. Но, чтобы рядом с камином было уютно, его приходилось чистить.

В романе Агаты Кристи «Неоконченный портрет» описана такая сцена: небогатая молодая семья вскоре после окончания Первой мировой войны нанимает няньку, которая по совместительству должна помогать хозяйке в домашней работе. Нянька специально оговаривает, что она не будет чистить единственный в доме камин, потому что из-за этого руки становятся загрубевшими, а она не хотела бы такими руками прикасаться к ребенку.

У большинства служанок такой уважительной причины не было, и им приходилось усердно драить камины. В богатых домах их работу немного облегчало то, что решетки, куда кладется уголь, а также задняя и боковые стенки, дно и ножки делали из полированной стали. Вся эта конструкция вставлялась в каменную кладку камина. Их не нужно было натирать графитом, как это делали в домах, где решетки были просто из железа. Однако такое небольшое послабление с лихвой искупалось количеством каминов в замках и особняках богачей.

Служанка могла воспользоваться небольшой щеткой для подметания просыпавшегося угля, пестиком, заменяющим кочергу, щипцами и ящиком для угля. К ящику для угля полагались еще лопатка и совок. Из горящего камина часто вылетали угли, поэтому дорогие ковры в комнате от огня и копоти защищал специальный выступ камина, на котором раскладывали парадные пестик, щипцы и лопатку. Их старались не пачкать, а для повседневного употребления использовали более дешевый и простой набор.

Женский вопрос и мужской ответ

Как-то, когда Шарлотте было десять, а Энн – около четырех, Патрик Бронте решил проверить, несколько его дети умны. Вот как он рассказывает об этом испытании: «Я начал с самой юной, Энн, и спросил ее, чего дети хотят больше всего. Она ответила: „Повзрослеть и поумнеть“. Я спросил у Эмили, что мне делать с ее братом, который часто шалил. Она ответила: „Урезонь его, а если он не послушается – побей его“. Я спросил у Бренуэлла, как лучше всего объяснить различия в уме между мужчинами и женщинами, и он ответил: „Если рассмотреть различия между их телами“; затем я спросил Шарлотту, какая самая лучшая книга на свете, и она ответила: „Библия“, тогда я спросил, какая книга следует после Библии, и она ответила: „Книга природы“. Тогда я спросил ее, какое, на ее взгляд, образование нужно женщинам, и она сказала: „То, которое поможет им лучше управлять своим домом“. И тогда я спросил, какой самый лучший способ потратить время, а она ответила: „Готовиться к вечной жизни“. Ее слова произвели на меня большое впечатление, и я надолго их запомнил».

Итак, в первое десятилетие жизни дети Бронте выучили несколько аксиом, которые казались незыблемыми представителям их класса. Дети – хорошие дети – больше всего хотят повзрослеть и поумнеть, розга и доброе слово в трудных случаях помогают лучше, чем просто доброе слово, различия между умом мужчин и женщин лучше всего объяснять различиями в их телах, а вовсе не образованием, которое им дают, – эта мысль кажется аксиомой и многим современным мужчинам и женщинам, но ученые разводят руками: по их данным выходит, что социальное окружение и его установки влияют на мышление людей гораздо сильнее, чем физиология. И наконец, главная задача человека на этой Земле – готовиться к вечности, а главная задача женщины – заботиться о своем доме и не мечтать о большем. Так что Шарлотта прекрасно понимала, какую реакцию вызовет ее желание стать писательницей.

Но зимой 1836–1837 годов она поняла, что сойдет с ума, если не попытается что-то предпринять. Учительское жалование мизерное, приданого у Шарлотты не было, красотой она не блистала – по всему выходило, что ей придется тянуть эту лямку всегда, просто для того, чтобы не умереть с голоду. Шарлотте всего двадцать, а в этом возрасте жизнь без надежды на радость невыносима. Она чрезвычайно раздражительна, страдает от бессонницы, у нее начинается нечто вроде того, что современные врачи называют паническими атаками. Она бранит себя за подобные переживания, видит в них проявления себялюбия и гордыни, она ропщет, и это приводит ее в ужас. Она чувствует себя уродом, грешницей. Она пишет Элен: «В моем характере есть свойства, которые приносят мне несчастье, я знаю, чувства, которые вы не разделяете, да и немногие, совсем немногие на свете способны их понять, чем я нимало не горжусь. Напротив, я стараюсь скрыть и подавить их, но временами они все же вырываются наружу, и те, кто наблюдает эти взрывы, относятся ко мне с презрением, а я надолго делаюсь сама себе противна…» Она хочет смириться, но не может. Дух молодости шепчет ей: «Попробуй! Рискни! Что ты теряешь?». И она решает послать свои стихи небезызвестному нам Роберту Саути, одному из небожителей Озерного края, уповая на чудо. Стихи она сопроводила письмом, в котором спрашивала его совета, стоит ли ей продолжать заниматься литературой.

* * *

Мы уже знаем о пристрастии Саути поучать и стыдить ближнего, поэтому, в отличие от Шарлотты, не будем тешить себя иллюзиями. Ответ, пришедший через пять месяцев, оказался вполне в стиле этого педанта.

«Вы несомненно и в немалой степени одарены „способностью к стихосложению“, как говорит Вордсворт, – писал ей Саути. – Я называю ее так отнюдь не с целью умалить эту способность, но в наше время ею обладают многие. Ежегодно публикуются бесчисленные поэтические сборники, не возбуждающие интереса публики, тогда как каждый такой том, явись он полстолетия тому назад, заслужил бы славу сочинителю. И всякий, кто мечтает о признании на этом поприще, должен быть, следственно, готов к разочарованиям.

Однако вовсе не из видов на известность – ежели вы дорожите собственным благополучием – вам нужно развивать свой поэтический талант. Хоть я избрал своей профессией литературу и, посвятив ей жизнь, ни разу не жалел о совершенном выборе, я почитаю своим долгом остеречь любого юношу, который просит у меня совета или поощрения, против такого пагубного шага. Вы можете мне возразить, что женщинам не нужно этих упреждений, ибо им не грозит опасность. В известном смысле это справедливо, однако и для них тут есть опасность, и мне со всей серьезностью и всем доброжелательством хотелось бы о ней предупредить вас. Позволяя себе постоянно витать в эмпиреях, вы, надо думать, развиваете в себе душевную неудовлетворенность, и точно так же, как вам кажутся пустыми и бесцельными повседневные людские нужды, в такой же мере вы утратите способность им служить, не став пригодной ни к чему иному. Женщины не созданы для литературы и не должны ей посвящать себя. Чем больше они заняты своими неотложными обязанностями, тем меньше времени они находят для литературы, пусть даже и в качестве приятного занятия и средства к самовоспитанию. К этим обязанностям вы не имеете пока призвания, но, обретя его, все меньше будете мечтать о славе. Вам не придется напрягать свою фантазию, чтоб испытать волнения, для коих превратности судьбы и жизненные огорчения – а вы не бежите их, и так тому и быть, – дадут вам более, чем нужно, поводов.

Не думайте, что я хочу принизить дар, которым вы наделены, или стремлюсь отбить у вас охоту к стихотворству. Я только призываю вас задуматься и обратить его себе на пользу, чтоб он всегда был вам ко благу. Пишите лишь ради самой поэзии, не поддаваясь духу состязания, не думая о славе; чем меньше вы будете к ней стремиться, тем больше будете ее достойны и тем верней ее в конце концов стяжаете. И то, что вы тогда напишете, будет целительно для сердца и души и станет самым верным средством, после одной только религии, для умиротворения и просветления ума. Вы сможете вложить в нее свои наиболее возвышенные мысли и самые осмысленные чувства, чем укрепите и дисциплинируете их».

В принципе, это обычное письмо «от мэтра начинающему автору». Кроме того, Шарлотта послала Саути свои стихи, а их никто из литературоведов и сейчас не назовет гениальными. Возможно, пришли она первую главу «Джейн Эйр», поэт ответил бы ей совсем по-другому, просто из любопытства, из желания узнать, что случилось дальше с маленькой девочкой Джейн, страдающей «душевной неудовлетворенностью» и беспрестанно «напрягающей фантазию». Но «Джейн Эйр» в тот период еще не была даже задумана. Саути, сознательно или невольно, нанес удар в самое больное место. Он безапелляционно заявил, что «женщины не созданы для литературы, они созданы для домашнего хозяйства». С этим мнением Шарлотта была хорошо знакома, больше того, она очень хотела всей душой согласиться с ним и страдала от того, что что-то – теперь мы знаем, что это что-то было ее талантом, – мешает ей сделать это. И суровая отповедь Саути не могла не усилить ее чувство стыда и презрения к себе.

* * *

Шарлотта бросилась оправдываться: «…Прочтя ваше письмо впервые, я испытала только стыд и сожаление из-за того, что мне достало дерзости обеспокоить вас своими неумелыми писаниями. При мысли о бесчисленных страницах, исписанных мной тем, что лишь недавно доставляло мне такую радость, а ныне лишь одно смущение, я ощутила, как мучительно пылают мои щеки. По кратком размышлении я перечла письмо еще раз, и мне все стало ясно и понятно: вы мне не запрещаете писать, не говорите, что в моих стихах нет никаких достоинств, и лишь хотите остеречь меня, чтоб ради вымышленных радостей – в погоне за известностью, в себялюбивом состязательном задоре – я безрассудно не пренебрегла своими неотложными обязанностями. Вы мне великодушно разрешаете писать стихи, но из любви к самим стихам и при условии, что я не буду уклоняться от того, что мне положено исполнить, ради единственного, утонченного, всепоглощающего наслаждения. Боюсь, сэр, что я вам показалась очень недалекой. Я понимаю, что мое письмо было сплошной бессмыслицей с начала до конца, но я нимало не похожа на праздную мечтательную барышню, образ которой встает из его строк. Я старшая дочь священника, чьи средства ограничены, хотя достаточны для жизни. Отец истратил на мое образование, сколько он мог себе позволить, не обездолив остальных своих детей, и потому по окончании школы я рассудила, что должна стать гувернанткой. В качестве каковой я превосходно знаю, чем занять и мысли, и внимание, и руки, и у меня нет ни минуты для возведения воздушных замков. Не скрою, что по вечерам я в самом деле размышляю, но я не докучаю никому рассказами о том, что посещает мою голову. Я очень тщательно слежу за тем, чтоб не казаться ни рассеянной, ни странной, иначе окружающие могут заподозрить, в чем состоят мои занятия. Следуя наставлениям моего отца, который направлял меня с самого детства в том же разумном, дружелюбном духе, каким проникнуто ваше письмо, я прилагала все усилия к тому, чтобы не только прилежно выполнять все, что вменяют женщинам в обязанность, но живо интересоваться тем, что делаю. Я не могу сказать, что совершенно преуспела в своем намерении, – порой, когда я шью или даю урок, я бы охотно променяла это дело на книгу и перо в руке, но я стараюсь не давать себе поблажки, и похвала отца вполне вознаграждает меня за лишения. Позвольте мне еще раз от души поблагодарить вас. Надеюсь, что я больше никогда не возмечтаю видеть свое имя на обложке книги, а если это все-таки случится, достанет одного лишь взгляда на письмо от Саути, чтобы пресечь это желание. С меня довольно той великой чести, что я к нему писала и удостоилась ответа…»

Самое печальное, что она не могла сказать даже самой себе: «Он просто старый и жестокий дурак, я знаю, что у меня есть потребность писать, и я буду писать, несмотря ни на что». Нет, признать свою правоту и неправоту пожилого, уважаемого всеми мужчины было бы немыслимой дерзостью. Поэтому Шарлотта и пятнадцать лет спустя, став всеми признанной писательницей, будет говорить миссис Гаскелл: «Мистер Саути прислал мне доброе, чудесное письмо, правда, немного строгое, но мне оно пошло на пользу».

Сам же Саути, донельзя довольный собой, написал своей приятельнице: «Я послал дозу охлаждающего предостережения бедной девушке, чье взбалмошное письмо настигло меня в Бакленде. Дозу приняли хорошо, и она поблагодарила меня за нее… возможно, она всю свою жизнь будет благожелательно вспоминать меня».

Он, очевидно, счел по ее ответу, что она достаточно унижена и смиренна, поэтому в следующем письме любезно пригласил Шарлотту в гости, в Озерный край. Увы! Об этом она не могла даже мечтать: сшив новые, очень скромные платья для себя и для Энн, она оказалась без средств.

Нелепо в XXI веке говорить, что женщины могут быть точно так же «созданы для литературы», как и мужчины. И все же в одном мне хочется согласиться с Саути: литературные занятия действительно отвлекают от «исполнения повседневных обязанностей». Кто знает, не увлекайся так Александр Сергеевич Пушкин стихосложением – из него мог бы получиться полезный для государства чиновник или ответственный землевладелец. А Лермонтов дослужился бы до полковника, а там, глядишь, и до генерала. Но вот в чем странность: никто ни в их эпоху, ни в настоящее время ни разу не упрекнул этих мужчин в том, что они «развивают в себе душевную неудовлетворенность» и не стремятся ее насытить полезными делами вроде шитья или уроков. Напротив, их «душевная неудовлетворенность» считается заслуживающей почтения и тщательного изучения, как священная движущая сила их творчества. Не логично ли, что душевной неудовлетворенности писательниц стоит уделить не меньше внимания?

Швейная машинка

Пишущая машинка появится только в XX веке. Но первые швейные машинки появились в домах англичан еще в XVIII веке. Первый патент на аппарат, снабженный иголкой с двумя острыми концами и отверстием для нитки посередине, получил в 1755 году англичанин Чарльз Вейзенталь. Иголка прокалывала материю туда и обратно, сама не переворачиваясь. Однако в целом его конструкция была неудобной и широкого распространения не получила.

Первый шаг к изобретению современной швейной машинки был сделан в 1814 году, когда австриец Йозеф Мадерспергер просто перевернул швейную иглу и заострил ее ушко. Изобретение Йозефа Мадерспергера было усовершенствовано и запатентовано в 1830 году Бартелеми Тимонье, который, не откладывая дела в долгий ящик, открыл первую в мире автоматизированную швейную фабрику в Париже. Она в основном выполняла военные заказы. Газеты писали: «Из Парижа передают, что портной Б. Тимонье показывал в Вильфранше сконструированную им швейную машину, в реальности которой можно сомневаться, если не видеть ее собственными глазами. Любой ученик может уже через несколько часов научиться шить на ней. Передают, что на этой машине можно делать двести стежков в минуту. Все это и многое другое в конструкции швейной машины на грани фантастики».

Однако для создания прочного стежка потребовался еще челночный механизм, который подавал нитку снизу; его подарил швеям американец Элиас Гоу в 1845 году. Теперь игла прокалывала ткань, и нитка из ее ушка подхватывала нижнюю нитку, закрепленную на шпульке. Две нити затягивались и прочно скрепляли ткань. Правда, в швейной машинке Гоу игла двигалась горизонтально, а ткань располагалась вертикально.

В 1851 году американец немецкого происхождения Исаак Зингер перевернул машинку, и теперь ткань располагалась горизонтально, а игла ходила вертикально, что было гораздо удобнее. Начиная с 1854 года Зингер вместе с Эдуардом Кларком, учредив товарищество «Зингер Компани», продавали швейные машинки по всей Америке. Они торговали в рассрочку, благодаря чему портной или портниха могли выплатить первую небольшую сумму, приобрести машинку и заработать недостающие деньги, трудясь уже на ней, что значительно увеличивало скорость работы. В 1863 году компания «Зингер» продавала 20 000 швейных машин в год и открыла первый филиал в Шотландии.

Первые электрические швейные машинки появились уже в 1870-х годах.

Великий Брани

Настало время рассказать об одном очень важном для семьи Бронте человеке, который раньше упоминался лишь изредка и мельком. Это сын и наследник хозяина дома Патрик Бренуэлл Бронте. Его первое имя совпадало с именем отца, поэтому в доме его чаще звали по второму имени, Бренуэлл. Традиция заставляла Патрика-старшего видеть продолжение своего рода прежде всего в сыне, да и то сказать, Патрик-младший имел все качества для того, чтобы быть любимцем всей семьи. Несомненно талантливый, харизматичный, способный учиться легко, играючи, лишенный фирменной застенчивости сестер Бронте, он был создан для того, чтобы его любили, чтобы ему радостно жертвовали свое время, силы, здоровье, жизнь и боялись только одного: как бы он не заметил, что его родным трудно, как бы это его не опечалило и он не отказался от даров.

Но боялись зря. Бренуэлл, по-видимому, обладал счастливым даром всех эгоистов считать помощь, которую ему оказывают, чем-то само собой разумеющимся.

Это ради оплаты его учебы Эмили, не сумевшая ужиться в Роу-Хеде, снова покинула дом, чтобы преподавать в пансионе Лоу-Хилл в Галифаксе. «Каторжный труд с шести утра до одиннадцати вечера с одним тридцатиминутным перерывом за день, – пишет Шарлотта Элен Насси. – Настоящее рабство. Боюсь, ей этого не выдержать». И в самом деле, сил у Эмили хватило только на полгода.

Это ради него, ради Бренуэлла, Шарлотта отправилась в Роу-Хед, а позже, когда убедилась, что жалованье учительницы мизерное, пошла гувернанткой в семью. Этому способствовало то, что школа мисс Вуллер переехала на новое место, в дом, стоящий во влажной лощине, и климат там показался Шарлотте не слишком здоровым, она поспешила увезти оттуда простудившуюся Энн и решила не возвращаться.

* * *

Читательницам «Джейн Эйр» должность гувернантки, возможно, представляется приятной, необременительной и романтичной. На самом деле гувернанткам никогда не доставался главный приз – свадьба с хозяином дома; если хозяин или его взрослые сыновья и обращали на них внимание, то думали о внебрачном сожительстве, о соблазнении, а то и об изнасиловании. Но даже если эта участь домашней учительнице и не грозила, жизнь ее была безрадостна. Жалованье гувернантки в ту эпоху составляло обычно от 15 до 100 фунтов в год. Но для того, чтобы зарабатывать 100 фунтов, нужно было иметь из ряда вон выходящее образование и безупречные рекомендации, а ни того, ни другого сестры Бронте не имели. Их годовой оклад составлял от 16 до 20 фунтов, в их обязанности входил присмотр за маленькими детьми – напряженный и бесконечный, и обучение основам чтения и письма. При этом кухарка получала 15–16, горничная – 11–13 фунтов в год. Шарлотта в шутку говорила, что если ей не удастся найти место гувернантки, она могла бы удовольствоваться работой горничной.

Гувернантка находилась между двух огней: хозяева относились к ней как к прислуге, слуги отказывались принимать в свою компанию, считая «выскочкой». Она даже обедала не в столовой, где собирались хозяева, и не на кухне, где ели и болтали слуги, а вместе с детьми в классной комнате.

Повседневная жизнь гувернантки была полна унижений, которые все воспринимали как нечто само собой разумеющееся. В своем первом романе «Агнесс Грэй» Энн Бронте описывает воскресное утро, когда семья с детьми отправляется в церковь. Гувернантке достается худшее сиденье в экипаже, галантные с дамами джентльмены вовсе не думают о ее удобстве, и она добирается до места совершенно разбитой. После службы священник вежливо подсаживает в экипаж хозяйку и ее дочерей, но самым бесцеремонным образом захлопывает дверь перед гувернанткой.

А вот эпизод из «Джейн Эйр». Джейн по просьбе мистера Рочестера приводит Адель на праздник и скромно садится у стены. Заметив ее, красавица Бланш Ингрэм начинает прохаживаться по поводу гувернанток, рассказывает мистеру Рочестеру, как они с братом доводили свою и хохотали при этом, и вовлекает в разговор свою мать.

«– Конечно, вы, мужчины, никогда не считаетесь ни с экономией, ни со здравым смыслом. Вы бы послушали, что говорит мама насчет гувернанток: у нас с Мери, когда мы были маленькими, их перебывало по крайней мере с десяток. Одни были отвратительны, другие смешны. И каждая по-своему несносна. Ведь правда, мама?

– Что ты сказала, мое сокровище?

Молодая особа, представлявшая собой это сокровище, повторила свой вопрос с надлежащим пояснением.

– Ах, моя дорогая, не упоминай о гувернантках! Одно это слово уже действует мне на нервы. Бестолковость, вечные капризы!.. Поверьте, я была просто мученицей! Слава богу, эта пытка кончилась.

Тут миссис Дэнт наклонилась к благочестивой даме и что-то шепнула ей на ухо. По ответу я поняла, что миссис Дэнт напомнила ей о присутствии здесь одной из представительниц этой проклятой породы.

– Тем лучше, – заявила леди. – Надеюсь, это послужит ей на пользу. – И добавила тише, но достаточно громко, чтобы я слышала: – Я сразу обратила на нее внимание. Ведь я отличная физиономистка и читаю на ее лице все недостатки этой породы.

– Какие же это недостатки, мадам? – громко спросил мистер Рочестер.

– Я вам на ухо скажу, какие, – ответила она и трижды многозначительно качнула своим тюрбаном».

Нетрудно догадаться, что эта сценка списана с натуры. Ведь самой Шарлотте приходилось не раз слышать выговоры от семьи богатого йоркширского промышленника.

Одно письмо к Элен Насси написано карандашом, и в начале его Шарлотта извиняется за это: чтобы достать чернил, ей придется идти в гостиную, а она не хочет лишний раз там появляться. «Прошу вас лишь представить себе, какие муки терпит злосчастное, необщительное существо вроде меня, неожиданно очутившееся в кругу большого семейства – надутого, как павлины, богатого, как крезы, – да еще в ту пору, когда оно особенно оживлено приездом множества гостей, людей, мне совершенно незнакомых, увиденных впервые в жизни, – пишет она. – И в этом состоянии мне нужно опекать целую кучу балованных, испорченных, безудержных детей, которых мне приказано все время развлекать и просвещать. Я очень скоро убедилась, что постоянная необходимость демонстрировать свою жизнерадостность исчерпала ее запасы, и исчерпала до конца, так что я и сама почувствовала уныние и, надо думать, не сумела его скрыть, за что миссис К. сделала мне реприманд, да таким суровым тоном и в столь грубых выражениях, что верится с трудом, а я, как дурочка, стояла, заливаясь горькими слезами. Я не могла сдержаться, мне изменило самообладание. По-моему, я была усердна и всеми силами старалась угодить ей. И выслушать такое лишь потому, что я робела и временами ощущала грусть, – нет, это слишком! Мне тотчас захотелось отказаться и уехать, но по недолгом размышлении я решила собрать всю оставшуюся у меня волю и выстоять бурю. Я сказала себе, что никогда еще не оставляла службу, не завоевав хоть чьего-то дружеского расположения, что невзгоды – лучшие учителя, что бедным на роду написано трудиться и людям подначальным суждено терпеть».

Дети, бесправные и беззащитные перед глупостью или злобой взрослых, очень быстро перенимают манеры своих мучителей. Они понимают, что гувернантка для родителей – чужой человек, более того, единственный человек, в конфликте с которым родители, скорее всего, окажутся на их стороне.

«Теперь я яснее вижу, что гувернантка в частном доме – ничто, – пишет Шарлотта Бронте своей сестре Эмили. – Живым человеком ее не считают, лишь бы она выполняла свои скучные и утомительные обязанности… Я очень стараюсь быть довольной своим новым местом. Как я уже писала, деревня, дом и парк божественно прекрасны. Но есть еще – увы! – совсем иное: ты видишь красоту вокруг – чудесные леса, и белые дорожки, и зеленые лужайки, и чистое небо, но не имеешь ни минуты и ни одной свободной мысли, чтоб ими насладиться. Дети находятся при мне постоянно. Об исправлении их не может быть и речи – я это быстро поняла, и нужно разрешать им делать все, что им заблагорассудится. Попытки жаловаться матери лишь вызывают злые взгляды в мою сторону и несправедливые, исполненные пристрастия отговорки, призванные оправдать детей. Я испытала этот способ и столь явно преуспела в нем, что больше пробовать не стану… Миссис К… заваливает меня всяким шитьем выше головы: ярдами носовых платков, которые следует подрубить, муслином для ночных чепцов, в придачу ко всему я должна смастерить туалеты для кукол».

А вот как описывает манеры своих учеников Энн, работавшая в это время в имении Торп-Грин: «Мое мнение не спрашивалось, о моих удобствах не осведомлялись. Иногда Матильда и Джон решали „отделаться от этой чертовой скукотищи“ еще до завтрака и посылали горничную будить меня в половине шестого без малейшего стеснения или извинений. Иногда мне предписывали быть готовой ровно в шесть, а когда я, торопливо одевшись, спускалась в классную комнату, она оказывалась пустой, и после долгого бесплодного ожидания выяснялось, что они передумали и решили еще поваляться в постели. Летом в погожее утро являлась Браун и предупреждала, что молодые господа решили устроить себе отдых и отправились гулять, и мне приходилось томиться без завтрака почти до голодного обморока – они-то не забывали перекусить перед прогулкой… Капризность, с какой они выбирали время и место для занятий, вполне гармонировала с распущенностью их поведения во время них. Слушая мои объяснения или отвечая урок, они полулежали на кушетках, валялись на ковре, потягивались, зевали, переговаривались, смотрели в окно, но стоило мне помешать в камине или уронить платок, как мне тотчас выговаривали за то, что я отвлекаюсь, или сообщали, „что маме не понравилась бы такая небрежность“».

* * *

А что же тот, ради благополучия которого сестры проходят все эти испытания? Что поделывает Бренуэлл? Он не поступил в Королевскую Академию, несколько раз безуспешно посылал свои очерки в «Блэквудс мэгэзин», полгода проработал гувернером в одном доме, но был уволен, поступил клерком на железную дорогу, снова был уволен, из-за недостачи. Впрочем, ему все прощают, его все любят. Он просто не создан для тяжелой работы и унижений, для терпения без надежды. Он слишком хорош, слишком горд, слишком чувствителен. Он рисует портреты сестер, довольно неумело, но благодаря им мы можем представить себе, как они выглядели в юности: светловолосая тихоня Энн, Эмили с гордой посадкой головы и темными вьющимися кудрями; невысокая, склонная к полноте Шарлотта, укладывающая волосы в узел на темени. Он по-прежнему пишет о приключениях Александра Шельмы, своего альтер эго, и его повести доставляют много радости Шарлотте.

«Почти неделя, как я получила письмо от Бренуэлла с упоительно-характерным посланием Нортенгерленда дочери, – записывает она в дневнике, который ведет в Роу-Хеде. – Каким сладостно-утешительным голосом словно говорит это письмо! Я жила им несколько дней. Всякий раз, как у меня выдавалась минутная передышка, оно звучало у меня в ушах, словно чистая музыкальная нота, пробуждая мысли, которых не было много недель, мне рисовались возможные последствия, письма и другие сцены, связанные с иными событиями и иным состоянием чувств».

Для нее Бренуэлл навсегда останется любимым младшим братом и товарищем, она всегда будет пытаться защитить его от невзгод, угадать, с какой стороны обрушится удар, и заслонить его. Увы! Ни она, ни кто-либо другой не может защитить Бренуэлла от него самого. Всеобщий баловень, он не умел удерживать то, что само падало ему в руки, не умел упорно трудиться, чтобы закрепить успех, не умел преодолевать трудности и извлекать уроки из неудач. А к таким людям жизнь, к сожалению, часто безжалостна.

Десять лет спустя Шарлотта напишет мисс Вуллер: «Вы спрашиваете меня о Бренуэлле: он совершенно не заботится о том, чтобы найти себе работу, я начинаю опасаться, что он довел себя до полной неспособности занять какое-либо положение в жизни, и, даже если бы ему достались деньги, он непременно обратил бы их себе во зло; боюсь, что у него почти убита воля и он не в силах управлять своими действиями. Вы спрашиваете, не кажутся ли мне мужчины странными созданиями. Кажутся, и даже очень. Я часто думала о том, какие они странные, а также и о том, как странно их воспитывают, – по-моему, их слишком мало ограждают от соблазнов. Если девочек оберегают так, словно они бессильные и безнадежно глупые создания, то мальчиков толкают прямо в жизнь, словно они мудрейшие из мудрых и не способны сбиться с пути истинного».

Вторая попытка

Меж тем Шарлотта предпринимает еще одну попытку добиться – нет, не литературного признания, а только признания ее права заниматься литературой. Она пишет Хартли Кольриджу, сыну Сэмюеля Кольриджа, тоже поэту и к тому же автору книги «Знаменитости Йоркшира и Ланкашира». Шарлотта посылает ему несколько глав романа «Эшворт», по сути дела, часть Ангрийской саги, персонажи которой волей автора возвращены в Англию.

Александр Шельма стал в романе Александром Эшфордом, но остался таким же безнравственным распутником и сохранил странную привычку отсылать сыновей из дома. «О его поведении рассказывали немало фривольных историй, которые у меня нет ни малейшего желания запечатлевать, – пишет Шарлотта в романе. – Однако в этих историях упоминаются вкупе с его именем некие другие имена, о которых говорили вполголоса. Я помню два: Гарриет и Августа. История первой – печальна, второй – мятежна. С обеими женщинами Александра связывали романтические отношения, имевшие последствием Грех и его неразлучную спутницу – Скорбь. Обе леди, однако, уже скончались, и родственники их вряд ли поблагодарили бы меня за извлечение на свет божий тайн, которым лучше покоиться в погребальных урнах».

Артур Заморна стал Артуром Рипли. Его внешности Шарлотта посвящает целый панегирик: «Лицо и фигура принадлежали человеку первой молодости, на вид ему было не больше двадцати одного года, и в то же время наружность его свидетельствовала, что он давно привык одерживать в гостиных легкие победы… Густые завитые волосы говорили о том, что он самодоволен и тщеславен. Черты лица были правильны, и в них проскальзывало что-то романское. Большие темные смеющиеся глаза были проницательны, губы любезно улыбались, но то была любезность, которая от начала веков является неотъемлемым свойством умных красивых вертопрахов, тех самых молодых людей, которые улыбками и изящными манерами присваивают себе привилегию грешить гораздо чаще и больше, чем их сверстники. Он был из тех людей, у которых романтический склад ума служит сокрытию дурных наклонностей, и служит настолько успешно, что невнимательный человек может легко принять их за добродетели. Он был одним из тех джентльменов, которых природа наградила дерзкой отвагой, с которой они отвергают все попытки помешать им следовать путем порока».

Артур знакомится с Мэри Эшфорд, дочерью Александра, и, как водится, между ними вспыхивает искра интереса, которая, несомненно, должна перерасти в любовь. «Ее ум, конечно же, отличался более высоким полетом, – рассказывает Шарлотта о главной героине, – а строй чувствований был совсем иным. Она привыкла думать самостоятельно и размышлять над загадками человеческой натуры. Она была гораздо оригинальнее и несравненно меньше считалась с правилами хорошего тона». Но к этому времени читатель, вероятно, уже успел уснуть, ему хочется, чтобы герои быстренько поженились и перестали надоедать ему своими совершенствами или пороками.

* * *

Как вы можете судить по приведенным отрывкам, стиль романа излишне высокопарен, ирония тяжеловесна. Но самое главное, если Шарлотте доставляло огромное удовольствие перебирать давно знакомые подробности жизни любимых героев, то читатель, впервые встретившийся с ними, неизбежно должен задать себе вопрос: зачем мне знать так много об этих людях, которые еще ничем не привлекли моего внимания? Подобных персонажей читатель с избытком встречал в романах XVIII века, и они успели ему надоесть своей шаблонностью и одномерностью. Ему хотелось видеть в книге сложные характеры, раскрывающиеся в противоречиях, но автор был еще слишком юн для того, чтобы создать их.

Именно в этом духе, возможно, ответил Шарлотте Хартли Кольридж – его письмо не сохранилось, но сохранился ее ответ, по которому можно судить о содержании письма. Он не подрубал ей крыльев и не предлагал заняться домашними обязанностями и найти счастье в них, он всего лишь указывал на несовершенства текста и призывал работать дальше, тщательно размышляя над тем, как воспримет написанное читатель. Это был очень ценный урок, и, по-видимому, Шарлотта хорошо его усвоила.

Писала она и Вордсворту, но того, вероятно, смутило, что он не может угадать пол автора. Шарлотта отвечает ему уверенно и не без лукавства: «Это очень поучительно и полезно – создать в своей голове целый мир и людей с их привычками, людей, которые, словно Мельхиседек^[8], не имеют ни отца, ни матери и порождены лишь вашим собственным воображением…

Мне очень приятно, что вы никак не можете решить, являюсь ли я помощником адвоката или портным, который занимается писанием романов. Я не буду открывать вам этой тайны, что же до моего почерка, то не советую вам ориентироваться на него, может быть, я нанял переписчицу. Серьезно, сэр, я чувствую благодарность к вам за ваше простое и доброе письмо. Я просто удивляюсь, что у вас возникли трудности с тем, чтобы прочесть и оценить повесть, подписанную анонимом, который не хочет открывать вам, является ли он мужчиной или женщиной, расшифровываются ли его инициалы Ш. Т. как Шарль Тиммс или Шарлотта Томкинс».

Мечты о частной школе

В 1840 году в жизни Шарлотты происходит радостное событие: она впервые едет к морю вместе с Элен Насси и проводит в курортном городке Истон несколько дней.

«Вы уже забыли море? – пишет она Элен после возвращения. – Оно уже потускнело в вашей памяти? Или еще стоит перед вашим взором – черное, синее, зеленое и белое от пены? Вы слышите, как яростно оно шумит под сильным ветром и нежно плещет в ясную погоду?»

Кроме того, она получает одно за другим два предложения замужества от молодых священников, друзей отца. Но ни одному из них не удается тронуть ее сердце. Элен Насси она написала об одном из поклонников: «Я ощущаю к нему дружеское расположение, ибо он приветливый, благожелательный человек, но не питаю, да и не могу питать той пламенной привязанности, которая рождала бы желание пойти на смерть ради него, но если я когда-нибудь и выйду замуж, то буду чувствовать не меньшее восхищение своим супругом. Можно поставить десять против одного, что жизнь не предоставит мне другого такого случая, но – n’importe^[9]. К тому же он так мало меня знает, что вряд ли сознает, кому он пишет. Какое там! Он бы, наверное, испугался, увидев будничные проявления моей натуры, и, вне сомнения, решил бы, что это романтическая, дикая восторженность. Я не могла бы целый день сидеть с серьезной миной перед мужем. Мне захотелось бы смеяться, и дразнить его, и говорить все, что мне в голову придет, без предварительных обдумываний. Но если бы он был умен и ощущал ко мне любовь, малейшее его желание значило бы для меня больше, чем целый мир». Вторым был ирландец, помощник священника, еще слишком юный, чтобы произвести на нее впечатление. Энн была влюблена в молодого, веселого и обаятельного младшего священника Уильяма Уэйтмена, но он умер спустя два года после их встречи. Эмили, кажется, вообще не влюблялась.

В 1841 году сестры приходят к выводу, что трудом гувернантки материальное положение семьи не поправить и, как многие люди, которым приходится тянуть лямку от зарплаты до зарплаты, всерьез задумываются о частном предпринимательстве. А что, если открыть свою школу с пансионом?

Неожиданную поддержку оказывает им тетя Бренуэлл: она дает 150 фунтов. Все эти годы она откладывала деньги со своей небольшой ренты и скопила маленький капитал. Радостная Эмили на свой день рождения составляет памятную записку и собирается вскрыть ее через несколько лет – это была одна из традиций семьи Бронте. В этих посланиях самим себе в будущее сестры делятся своими планами и мечтами. В записке от 30 июня 1841 года Эмили пишет: «В настоящее время задуман план, чтобы мы устроили собственную школу; пока еще ничего не решено, но я горячо надеюсь, что он не будет оставлен, и сбудется, и оправдает наши самые смелые чаяния. В этот день четыре года спустя будем ли мы все так же влачить наше нынешнее существование или устроимся, как мечтали? Время покажет.

Думаю, что в день, назначенный для вскрытия этой бумаги, мы, то есть Шарлотта, Энн и я, будем, радостные и довольные, сидеть в нашей собственной гостиной в прекрасном, процветающем пансионе для молодых девиц, только что собравшись там в Богородицын день. Все наши долги будут уплачены, и у нас будет много наличных денег. Папа, тетя и Бренуэлл либо только что уехали, погостив у нас, либо должны скоро приехать погостить. Будет прекрасный теплый летний вечер, совсем не похожий на этот унылый вид, и мы с Энн, быть может, ускользнем в сад на несколько минут, чтобы прочитать наши бумаги. Надеюсь, все будет так или лучше».

Не забывает она упомянуть и о новостях Гондала, о своем сочувствии Энн, которая все еще работала гувернанткой: «Гондаленд находится в угрожающем состоянии, но открытого разрыва пока не произошло. Все принцы и принцессы королевской крови пребывают во Дворце просвещения… А теперь я кончаю и посылаю издали призыв мужаться: ребята, мужайтесь! – изгнанной и замученной Энн, желая, чтобы она сейчас была здесь».

Но прежде, чем открывать школу, будущим учительницам нужно самим улучшить свои навыки, в первую очередь во французском языке и в музыке. У девушек есть на это 150 фунтов, одолженных тетей. И Шарлотта принимает решение: они с Эмили поедут учиться в Брюссель. «Папа считает этот план диким и амбициозным, – пишет Шарлотта тете. – Но кто в нашем мире преуспел, не имея амбиций? Папа также был амбициозным, когда уехал из Ирландии в Кембриджский университет, теперь амбициозна я. Я хочу, чтобы мы преуспевали. Я знаю, мы талантливы, и хочу заставить наши таланты служить нам».

Городок

Villette – «городок», так бельгийцы ласково называли свою столицу. Так называется и один из романов Шарлотты Бронте, героиня которого, бедная сиротка Люси Сноу, решает попытать счастья за границей. Для этого ей нужно сесть на корабль; чтобы успеть к отплытию, она отправляется в путь ночью. Эта сцена, когда одинокая беззащитная девушка путешествует по ночной реке в поисках своего корабля, одна из самых ярких и запоминающихся в книге.

«В тот же вечер я узнала у слуги, моего нового друга, когда отходят суда в Бумарин – порт на континенте. Не следует терять ни минуты, нужно сегодня же ночью занять место на корабле. Можно было бы, конечно, подождать до утра, но я боялась опоздать к отплытию.

– Лучше отправляйтесь на корабль немедленно, сударыня, – посоветовал мне слуга.

Я согласилась с ним, заплатила по счету, а также отблагодарила моего друга, как я теперь понимаю, прямо-таки по-королевски, а ему, вероятно, это показалось проявлением наивности, ибо в легкой улыбке, мелькнувшей у него на лице, когда он клал деньги в карман, отразилось его мнение о моей практичности. Затем он отправился за кебом. Он привел ко мне кучера и, по-видимому, приказал ему везти меня прямо на пристань, а не бросать на милость перевозчиков, но хотя сие должностное лицо пообещало так и поступить, оно своего обещания не выполнило, а, наоборот, заставив меня преждевременно выйти из экипажа, принесло меня в жертву и подало меня, как ростбиф на блюде, целой ораве лодочников.

Я оказалась в незавидном положении. Ночь была темная. Кучер получил плату и тотчас уехал, а перевозчики начали сражение за меня и мой чемодан… тогда я наконец заговорила, и достаточно громко, стряхнула его руку, шагнула в лодку и приказала поставить чемодан рядом со мной. „Сюда“, – показала я, что и было немедленно исполнено, так как теперь моим союзником стал владелец выбранной мною лодки, и мы, наконец, тронулись с места.

Реку, похожую на поток чернил, освещали огни множества прибрежных зданий; на волнах покачивались суда. Лодка подплывала к нескольким кораблям, и я при свете фонаря читала их названия, написанные на темном фоне крупными белыми буквами: „Океан“, „Феникс“, „Консорт“, „Дельфин“. Мой корабль назывался „Быстрый“ и, видимо, стоял на якоре где-то ниже.

Мы скользили по мрачной черной реке, а перед моим внутренним взором катились волны Стикса, по которым Харон вез в Царство теней одинокую душу. Находясь в таких необычных обстоятельствах, когда в лицо мне дул холодный ветер, из полуночной тучи лился дождь, моими спутниками были два грубых лодочника, ужасные проклятия продолжали терзать мой слух, я спросила у себя, что я – несчастна или испугана? Ни то, ни другое, решила я. Много раз в жизни мне приходилось, пребывая в значительно более спокойной обстановке, чувствовать себя испуганной и несчастной. „Как это получается, – подумала я, – что я полна бодрости и надежд, а должна бы испытывать уныние и страх?“

Объяснить этого я не смогла.

Наконец в черноте ночи забелел „Быстрый“.

– Ну, вот и он! – воскликнул лодочник и тотчас же потребовал шесть шиллингов.

– Слишком много, – сказала я. Тогда он отогнал лодку от корабля и заявил, что не выпустит меня, пока я с ним не расплачусь. Молодой человек – как я выяснила впоследствии, лакей на судне – смотрел на нас с палубы и улыбался в ожидании скандала; чтобы разочаровать его, я заплатила требуемую сумму. В тот день я трижды отдавала кроны, когда следовало бы ограничиться шиллингами, но меня утешала мысль, что такой ценой приобретается жизненный опыт.

– А вас одурачили! – ликующим тоном оповестил меня лакей, когда я поднялась на палубу. Я равнодушно ответила, что мне это известно, и спустилась вниз».

И снова легко представить себе, что эта сцена списана с натуры, точнее, написана по свежим еще воспоминаниям. Правда, в реальности Шарлотта путешествовала вместе с отцом и Эмили, что, несомненно, придавало ей уверенности, и плыли они не в Бумарин, а в Остенде, знаменитый бельгийский порт, откуда поездом отправились в Брюссель. И еще они ехали не в неизвестность, а в пансион месье Эгера, где их ждали. И все же наверняка затворницам из Йоркширского пастората потребовалось много мужества, чтобы путешествовать по чужой стране^[10].

Вероятно, они, как и Люси Сноу, были воодушевлены новыми впечатлениями. «Какое несказанное наслаждение ощутила я, вдыхая морской ветерок! – пишет Шарлотта в романе „Городок“. – В какой божественный восторг приводила меня вздымающаяся волна с чайкой на гребне, белые паруса в туманной дали и надо всем этим – облачное, но безмятежное небо. В моих грезах мне даже померещилась вдалеке Европа – огромная сказочная страна. Под лучами солнца берег ее казался длинной золотистой полосой; перед глазами возникла рельефная, сверкающая металлическим блеском панорама – игрушечные контуры города с тесно сгрудившимися домами и снежно-белой башней, темные пятна лесов, зубчатые горные вершины, ровные пастбища и тонкие нити рек. Панорама развертывалась на фоне величественного темно-голубого неба, а по нему, сияя волшебными красками, с севера на юг раскинулась вестница радости и надежды – богом ниспосланная радуга».

* * *

Пансион Эгеров находился на Рю д’Изабель, улице, соединяющей фешенебельные районы города и кварталы, где жила мелкая буржуазия и мещане. Чтобы попасть туда из порта, нужно пройти через обширный парк и Королевскую площадь, где располагалась резиденция тогдашнего короля Бельгии Леопольда I, затем спуститься по длинной лестнице мимо статуи генерала Беллиарда в лабиринт узких и грязных переулков. Этим путем идет Люси в романе «Городок» и видит «великолепную улицу, затем площадь, окаймленную величественными зданиями, над которыми вознеслись контуры высоких куполов и шпилей, вероятно, дворцов или храмов – мне трудно было разобрать». Этим путем много раз проходили сестры Бронте.

Пансион располагался в недавно построенном двухэтажном доме, во внутреннем дворе скрывался сад с тенистыми аллеями, кустами роз и галереями, стены которых были оплетены плющом.

Сестры быстро освоились в пансионе, и, когда истек срок их обучения, им предложили остаться на следующий год бесплатно, с условием, что Шарлотта будет преподавать английский язык, а Эмили – музыку.

Владелицей пансиона была мадам Эгер, урожденная Клер Зои Парент. Она же преподавала в нем вместе с мужем, Константином Жоржем Романом Эгером, сыном обанкротившегося торговца ювелирными изделиями. У супругов была дочь Луиза, сын Поль родился через два года после того, как сестры Бронте покинули Брюссель. Месье Эгер начинал секретарем адвоката в Париже, затем, вернувшись в Бельгию, стал преподавать математику и французский. Знавшие его люди говорили о нем как о превосходном ораторе: красноречивом, язвительном, порой эксцентричном, но неизменно привлекающем внимание. Такова же была его манера преподавания, которая произвела на Шарлотту неизгладимое впечатление.

Шарлотта привыкла к пренебрежительному отношению со стороны образованных мужчин и была готова простить им грубость и унижения и согласиться, что это все «для ее же пользы», лишь бы они не отказывались разговаривать с ней и учить ее. В одном из писем она дает Эгеру такую характеристику: «Он – профессор риторики, человек большого ума, но очень изменчивого холерического темперамента, с выразительным лицом. Иногда он похож на больного кота, иногда на безумную гиену, иногда, но очень редко, он оставляет эти опасные ужимки и превращается в настоящего джентльмена». Далее она сознается: «Когда он со мной уж чересчур свиреп, я начинаю плакать, и все улаживается».

Это сочетание ума и язвительности, эти переходы от злобного чудовища, преследующего невежественных девиц, к мягкому и понимающему другу, оказались неотразимыми: Шарлотта почувствовала горячую симпатию к месье Эгеру, ясно понимая, что может претендовать лишь на дружбу. По всей видимости, именно ему мы обязаны появлением на свет двух самых обаятельных героев Шарлотты Бронте – Поля Эманюэля из «Городка» и мистера Рочестера из «Джейн Эйр».

С Эмили отношения у Эгера не сложились, но по прямо противоположной причине. Она не доверяла месье Эгеру как учителю и часто спорила с ним. Впрочем, пятнадцать лет спустя он писал Элизабет Гаскелл о своей строптивой ученице слова, полные восхищения. «Ей следовало бы родиться мужчиной, великим навигатором, – считал месье Эгер. – Ее могучий ум, опираясь на знания о прошлых открытиях, открыл бы новые сферы для них, а ее сильная царственная воля не отступила бы ни перед какими трудностями или помехами, рвение ее угасло бы только с жизнью».

Шарлотта готова была терпеть и страдать, лишь бы не лишаться общества своего кумира. Но тут умерла тетя Элизабет. Не закончив обучения, сестры вернулись в Хоуорт, вскоре туда же приехала и Энн, оставившая работу гувернантки.

В 1843 году Шарлотта вернулась в Брюссель одна. Эмили решила остаться дома.

Братья Белл

В 1845 году пришло время вскрывать «послания в будущее», написанные четыре года назад. В тот же день Эмили составила новую записку, сравнивая то, что она планировала, с тем, как все обернулось на деле:

«Хоуорт, вторник, 30 июля 1845 года.

День моего рождения – дождливый, ветреный, прохладный. Сегодня мне исполнилось двадцать семь лет. Утром мы с Энн вскрыли бумаги, которые написали четыре года назад, когда мне исполнилось двадцать три года. Эту бумагу мы намерены вскрыть, если все будет хорошо, через три года – в 1848-м. Со времени прошлой бумаги 1841 года произошло следующее. План открыть школу был оставлен, и вместо того мы с Шарлоттой 8 февраля 1842 года уехали в Брюссель.

Бренуэлл оставил свое место в Ладденден-Футе. Ш. и я вернулись из Брюсселя 8 ноября 1842 года из-за смерти тети.

Бренуэлл уехал гувернером в Торп-Грин, где Энн продолжала учить детей, в январе 1843 года.

В том же месяце Шарлотта вернулась в Брюссель и, пробыв там год, возвратилась в день нового, 1844 года.

Энн отказалась от места в Торп-Грине в июне 1845 года.

…Следует упомянуть, что прошлым летом мысль о школе обрела прежнюю силу. Мы напечатали проспекты, отправили письма всем знакомым, излагая наши планы, сделали все, что могли, но ничего не получилось. Я теперь никакой школы не хочу, да и остальные к ней поостыли. Денег для наших нужд у нас сейчас достаточно, и есть надежда, что их будет больше. Мы все более или менее здоровы, только у папы побаливают глаза, и еще за исключением Б., но, надеюсь, ему станет лучше, и он сам станет лучше. Сама я вполне довольна: не сижу без дела, как раньше, хотя так же полна сил и научилась извлекать из настоящего все, что возможно, не томясь по будущему и не досадуя, если не могу делать того, чего желала бы. Редко, если не сказать – никогда, страдаю от безделья и желаю только, чтобы все были столь же довольны и чужды отчаянию, как я, и тогда бы мы обитали в очень сносном мире».

О Бренуэлле Эмили беспокоилась не зря. Поступив на место, предоставленное ему по протекции Энн, он тут же влюбился в моложавую и кокетливую хозяйку дома. Дело дошло до скандала, юношу вышвырнули с позором, и он с горя пустился во все тяжкие. Пил в дурной компании, пробовал опиум. Шарлотта пишет подруге: «Я зашла в комнату к Бренуэллу, желая с ним поговорить, но добудиться его было весьма непросто. Впрочем, я могла бы и не затруднять себя – он не смотрел в мою сторону и не отвечал на мои вопросы, ибо был совершенно одурманен. Страхи мои оправдались. Мне рассказали, что, ссылаясь на неотложный долг, он сумел заполучить соверен, с которым тотчас отправился в пивную, и, разменяв, распорядился им так, как можно было ожидать. Сейчас с ним невозможно находиться в одной комнате. Не знаю, что готовит нам судьба».

Пороки, которые казались такими неотразимыми у Артура Заморны и Александра Перси, в реальности внушали сестрам лишь страх и отвращение. Патрик-старший все больше терял зрение. Табби тоже болела. Хорошо еще, что наследство тетушки немного отодвинуло угрозу нищеты – сестры были рады и такой передышке.

* * *

Но неуемная Шарлотта не собиралась сидеть сложа руки. Она прекрасно понимала, что тетушкины деньги скоро закончатся, а на заработки Бренуэлла больше надежды нет. Наоборот, деньги будут нужны ему, если он наконец захочет лечиться. И тогда она собрала свои стихи и стихи сестер и издала их одним сборником под мужскими псевдонимами Каррер, Эллис и Эктон Белл. Вот как рассказывает об этом сама Шарлотта:

«Осенним днем 1845 года я случайно наткнулась на тетрадку стихов, написанных рукой моей сестры Эмили. Находке я ничуть не удивилась, ибо мне были известны и ее литературные способности, и ее литературные занятия. Но, прочитав тетрадь, я испытала потрясение – мной овладела твердая уверенность, что передо мной не обыкновенные пробы пера, в которых часто изливают душу женщины, а нечто несравненно большее. В ее стихах – немногословных, сжатых – была энергия и подлинность. В них я услышала особенную музыку – дикую, грустную, возвышенную. Моя сестра Эмили была не из числа людей, открыто выражавших свои чувства, даже родным и близким она не разрешала приближаться к тайникам своей души, и у меня ушли часы на то, чтоб примирить ее с моим открытием, и целые недели на то, чтобы убедить ее, что столь прекрасные стихи должны быть напечатаны… А между тем и младшая моя сестра скромно предложила мне взглянуть и на ее труды… Я, разумеется, судья небеспристрастный, но я нашла, что в ее стихах есть свой неповторимый голос. Мы с юных лет мечтали быть писательницами и, отобрав стихи, надумали составить сборник и попытаться его напечатать. Питая отвращение к огласке, мы скрыли свои подлинные имена за псевдонимами Каррер, Эллис и Эктон Белл, на которых остановили выбор, честно заботясь о том, чтобы это были христианские мужские имена, и не желая обнаружить свою женскую природу, ибо мы смутно ощущали, что к пишущим женщинам часто относятся с предубеждением, а нам тогда казалось, что в нашей манере письма и образе мыслей нет ничего от так называемой „женской поэзии“».

Старшая современница сестер Бронте, Мэри Брантон, выразила эту мысль более энергично: «Да я лучше сознаюсь в том, что я канатная плясунья!».

В целом затея провалилась: было продано всего два экземпляра и вышла одна рецензия, в которой автор похвалил стихи Эмили за «прекрасный своеобразный дух», но проигнорировал Шарлотту и Энн. Но сестры уже закалились, привыкли довольствоваться малым, и просто увидеть свое имя на обложке им было достаточно, чтобы обрести веру в себя. Теперь они пробуют силы в прозе. Шарлотта пишет «Учителя» – снова превращая себя в мужчину, молодого выпускника Итона, оставшегося без средств и решившего преподавать английский в Бельгии. Энн пишет «Агнесс Грэй» – историю добродетельной гувернантки, которой все время попадались бездушные хозяева и злые дети, но потом она нашла утешение в браке с не менее добродетельным священником и в воспитании своих детей. Эмили пишет «Грозовой перевал». Подписавшись все теми же именами братьев-литераторов, они отправляют свои сочинения в Лондон, издателю Томасу Ньюби.

* * *

«Грозовой перевал» «зацепил» издателя сразу. Возможно, знай он, что автор – женщина, он счел бы роман неприличным. Но написанная мужчиной повесть о роковой страсти и роковом эгоизме, о потемках гордой души без руководства разума и о любви-дружбе юных существ, искупающих грехи своих отцов и матерей, показалась ему оригинальной в своей искренности и неудержимой фантазии.

«Агнесс Грей» оригинальна не была, но, по крайней мере, читатель мог найти в ней именно то, что ожидал: роман, в котором пороки наказаны, а добродетель восторжествовала.

И наконец, «Учитель» решительно никуда не годился. Его герой – брюзга и эгоист не хуже Хитклиффа, но лишенный силы и цельности характера последнего, вряд ли мог понравиться читателям. Когда Шарлотта жаловалась своему дневнику на «остолопок», это звучало трогательно, но когда она вынесла недовольство ученицами на страницы романа, на правах автора вершила над героинями суд, это не могло не вызвать неприязнь. «Что же касается внутреннего мира – скверный и прискорбно невежественный, – рассказывает учитель об одной из своих учениц, – она не способна правильно писать и говорить даже по-немецки, на родном языке, тупица во французском, потуги ее изучать английский начисто бесплодны. В школе сия девица пребывала двенадцать лет; но поскольку все упражнения она обыкновенно списывала у других учениц и всегда отвечала урок по спрятанной на коленях книжке, неудивительно, что развитие ее шло таким черепашьим ходом».

А вот другая: «Неестественен был облик этого существа: такое юное, свежее, цветущее – и с лицом Горгоны. Подозрительный, замкнутый, тяжелый характер читался на лбу ее, порочные склонности – в глазах, зависть и коварство – на губах. Обычно она сидела очень прямо; казалось, массивная ее фигура и не могла сильно накреняться, а крупная голова, чрезмерно широкая снизу и суженная к темени, весьма охотно поворачивалась на короткой шее. Только два выражения лица имелось в ее арсенале: преимуществом пользовался отталкивающий, неудовлетворенный, хмурый вид, который временами сменялся невообразимо ехидной, предательской улыбкой. Другие девицы ее сторонились, поскольку, даже при скверной натуре, мало кто мог с ней потягаться».

Третья: «чумное пятно лицемерия проступило и на ней, честность и принципиальность для нее не существовали, едва ли она даже слышала о таких понятиях».

Расточая желчь в адрес бывших учениц, Шарлотта не заметила, что дискредитирует своего героя. Даже его влюбленность в симпатичную преподавательницу, мадмуазель Анри, не могла спасти положение. Скорее уж читатель мог пожалеть бедняжку, которой достался такой надутый индюк.

Поэтому Ньюби, приняв к печати «Агнесс Грей» и «Грозовой перевал», решительно отклонил «Учителя».

Чудо «Джейн Эйр»

Казалось бы, тут Шарлотте было бы логично опустить руки и отдаться «утонченному всепоглощающему наслаждению» исполнения «извечных женских обязанностей». Она не сомневалась в таланте Эмили, допускала его у Энн, но слишком боялась греха тщеславия, чтобы признать, что и ее произведения чего-то стоят. Саути предостерегал ее, Кольридж-младший, хоть и мягко, но критиковал, Ньюби отказал без объяснений.

И тем не менее Шарлотта берется за новый объемистый роман. Вероятно, у нее было больше уверенности в своем даре, чем она могла признать сама. В 1846 году она посещает Манчестер с Эмили, сестры ищут глазного хирурга для отца, в августе того же года они везут отца на операцию. Позже впечатления о крупном промышленном городе и жизни рабочих лягут в основу романа Шарлотты «Шерли». А пока она начинает писать роман о вересковых пустошах, скромных сельских домиках и роскошных поместьях, роман об одиночестве и неожиданных встречах в ночи. И это – «Джейн Эйр».

На этот раз она попала точно в яблочко. «Джейн Эйр» была популярна со дня выхода и остается популярной по сей день^[11]. Что же помогло ей в этом? Разумеется, никто на самом деле не знает, почему один текст «цепляет» многих, а другой нравится лишь некоторым. Поэтому все, что написано дальше, – всего лишь мои догадки, которые вы можете отбросить и заменить своими.

Во-первых, сохраняя мужской псевдоним, Шарлотта отказалась от конструирования мужского опыта, которого у нее никогда не было, и обратилась, по примеру Энн, к собственному, женскому опыту. Роман, написанный от лица женщины, не был уникальным случаем в английской литературе, и все же героинь-женщин было существенно меньше, чем героев-мужчин, а женщины в XIX веке, впрочем, как и сейчас, чувствовали, что у них остается много невыговоренного, их ситуация, их взгляд на мир оказывается вне потока литературы, отбрасывается, как нечто вторичное и неважное.

Во-вторых, это история Золушки, история восстановленной справедливости. Но не просто история «некрасивой бесприданницы, в которую влюбился богатый и благородный красавец», а «девушки с характером», которой всю жизнь приходилось давать отпор жестоким и лицемерным людям, несмотря на то, что она всецело от них зависела; девушки, которая всю жизнь терзалась тем, что способна давать отпор и ей это даже нравится. И еще это история «девушки с фантазией», которая всю жизнь стыдилась своего воображения, считала его таким же грехом, как и свой гнев, и вдруг его признали, нашли интересным и оригинальным, признали ее право на гнев, и главное – ее право быть самой собой, быть личностью, не скрывающей своего характера и способностей.

* * *

Критики XX века упрекали роман и автора за недостаточную сексуальность, за то, что Шарлотте обязательно нужно было ослепить и «символически оскопить» мистера Рочестера, чтобы Джейн к нему вернулась. На это можно ответить, что, во-первых, у Шарлотты во время написания «Джейн Эйр» не было опыта «здоровых сексуальных отношений», более того, как гувернантке ей необходимо было научиться удерживать на расстоянии мужчин, проявляющих к ней интерес. В романе немало страниц посвящено тому, как Джейн, уже будучи невестой Рочестера, уклоняется от его слишком для нее страстных ласк.

Скорее всего, она рассматривала секс как необходимую часть брака, но далеко не достаточную для того, чтобы брак был счастливым. Кроме того, в конце романа она кладет на колени Рочестеру сына, так что об «оскоплении» не может быть и речи. Грехи мистера Рочестера не выдуманные, как у Джейн Эйр, а вполне реальные. Он распутник, он обманщик, он эгоист, любя Джейн и предполагая, что она тоже его любит, он терзает ей сердце для собственного развлечения, он уверен, что его любовь наделяет его особыми правами на любимую, и он должен познать страдание, чтобы найти путь к очищению души.

Но самое главное, в финале Шарлотта уравнивает героя и героиню. В начале произведения мистер Рочестер – красивый, сильный, независимый и богатый, одаривает своей любовью бедную дурнушку Джейн, но ей не в радость его подарки.

«Чем больше он покупал мне, – пишет Шарлотта, – тем ярче пылали мои щеки от досады и какого-то странного чувства унижения… „Вот будь у меня хоть небольшое собственное состояние, это было бы действительно кстати, – пронеслось в моих мыслях. – Я не могу вынести, чтобы мистер Рочестер наряжал меня, как куклу; я же не Даная, чтобы меня осыпали золотым дождем. Как только мы вернемся домой, я напишу на Мадейру дяде Джону, что собираюсь выйти замуж, и сообщу, за кого. Если бы я была уверена, что в один прекрасный день принесу мистеру Рочестеру в приданое хоть небольшое состояние, мне было бы легче переносить то, что я живу пока на его средства“. Эта мысль меня несколько успокоила (я действительно в тот же день написала дяде), и я, наконец, решилась поднять голову и встретиться взглядом с моим хозяином и возлюбленным, который настойчиво засматривал мне в глаза. Он улыбнулся. И мне показалось, что так улыбнулся бы расчувствовавшийся султан, глядя на свою рабыню, удостоенную им богатых подарков».

Далее, пытаясь сделать ей комплимент, он говорит, что «не отдал бы одной этой маленькой английской девочки за целый сераль одалисок с их глазами газели, формами гурий и тому подобное».

Эти слова еще больше задевают Джейн, и она отвечает возлюбленному:

«– Вы помните, что вы говорили о Селине Варанс, о бриллиантах и шелках, которыми задаривали ее? Ну, так я не буду вашей английской Селиной Варанс. Я останусь по-прежнему гувернанткой Адели, буду зарабатывать себе содержание и квартиру и тридцать фунтов в год деньгами. На эти средства я буду одеваться, а от вас потребую только…

– Чего же?

– Уважения. И если я буду платить вам тем же, мы окажемся квиты».

Он же, вроде бы шутя (хорошенькие шутки), обещает: «Сейчас ваша власть, маленький тиран, но скоро будет моя, и тогда я уж вас схвачу и посажу, выражаясь фигурально, вот на такую цепь (при этом он коснулся своей часовой цепочки)».

Условности имеют значение для Джейн, но они имеют значение и для Рочестера. Он не может любить ее как равную, не может преодолеть предрассудки и воспитание, заставляющие его смотреть на женщину как на объект, который нужно завоевать. Он не может сам прийти к мысли о равноправии любящих, равноправии мужа и жены, ему нужна хорошая встряска, нужно почувствовать себя бессильным и зависимым, чтобы понять: всем, что возвышало его над Джейн, он владел не по праву, а по прихоти судьбы, ее же упорство и верность были исключительно ее заслугами, и за них ее можно и нужно не только любить, но и уважать.

Хотя сама Шарлотта писала, защищая своего героя: «Он не эгоистичен и не предается порокам. Он дурно воспитан, поддается заблуждениям и ошибается, когда ошибается, из-за опрометчивости и неопытности», но сдается мне, что она прощала ему ошибки юности, потому что любила его – почти как Джейн.

И все же – почему Джейн так любила мистера Рочестера, еще задолго до его перерождения? Для меня ответом стала одна фраза из романа: «У мистера Рочестера была такая способность распространять вокруг себя радость (или так, по крайней мере, мне казалось), что даже и те крохи, которые случайно перепадали мне, бедной перелетной птице, казались мне пиршеством». Стиснутая в тисках зависимости и викторианских условностей, приученная контролировать свои чувства, Шарлотта тем не менее прекрасно знала, что ей нужно для счастья: радость, непринужденность, понимание, дающее внутреннюю свободу. Недаром ее Джейн, объясняя искалеченному мистеру Рочестеру, почему она предпочла его красивому, образованному и, вне всяких сомнений, гораздо более уравновешенному и морально устойчивому Сент-Джону, скажет: «Он человек возвышенной души, но он суров, а со мной холоден, как айсберг. Он не похож на вас, сэр, я не чувствую себя счастливой в его присутствии. У него нет ко мне снисходительности, нет и нежности. Его не привлекает моя молодость, он ценит во мне лишь мои полезные моральные качества». Ей не казалась такой уж привлекательной мысль, что ее будут использовать, пусть даже в благих целях. Ей хотелось быть творцом, а не инструментом.

Признание

«Джейн Эйр» вышла даже раньше романов Эмили и Энн, в октябре 1847 года, в издательстве «Смит и Эльдер». Сотрудник издательства по фамилии Уильямс, который переписывался с «Каррером Беллом», послал рукопись Теккерею и тут же получил восторженный отзыв. Теккерей писал: «Лучше бы вы не присылали мне „Джейн Эйр“. Я так увлекся, что потерял (или, если угодно, приобрел) целый день, читая ее в самое горячее время – моей рукописи дожидались в типографии. Не могу догадаться, кто ее автор; если женщина, она владеет языком лучше, чем большинство дам, либо получила „классическое“ образование. Отличная книга – ее герой и героиня превосходны, написана щедрым, честным, если можно так выразиться, слогом… Сюжет мне более чем близок. Иные любовные эпизоды заставили меня прослезиться, к недоумению Джона, который появился с углем для камина… Не знаю, зачем я все это пишу вам, разве для того, чтобы сообщить, что я растроган и пленен „Джейн Эйр“. Это, конечно, женская рука, но чья? Передайте привет и благодарность автору, чей роман – первое английское сочинение, которое я в силах был дочитать до конца за много времени (теперь писать романы умеют лишь французы)».

Когда Ньюби увидел, с какой скоростью разлетаются экземпляры у его конкурентов, то поспешил выпустить в свет «Грозовой перевал» и «Агнесс Грей», намекнув, что их автор – одно и то же лицо.

Этого правдолюбивая Шарлотта стерпеть уже не могла. Преодолев смущение, она вместе с Энн отправилась в Лондон и предстала перед изумленными издателями. Те, придя в восторг от самой идеи: три сестры, и все пишут, – тепло приняли девушек, показали им столицу. Полные впечатлений, сестры Бронте вернулись домой к Эмили, которая не захотела участвовать в этом демарше.

В 1847 году настал звездный час Энн. Она написала второй роман, в котором отказалась наконец от черно-белых героев и плоской интриги. Ее книга «Незнакомка из Уайлдфелл-холла», несмотря на романтическое название, повествовала о вещах в высшей степени неромантических: о том, как быстро алкоголь превращает любящего мужа и отца в чудовище, от которого можно спастись только бегством. Энн никогда не была замужем за алкоголиком, но у нее был брат-алкоголик, она часто видела аристократические попойки в семьях, где служила, и поэтому могла писать, опираясь на собственный опыт.

К слову, Шарлотта была не слишком довольна работой сестры. Уже после ее смерти она писала в предисловии к «Незнакомке»: «Выбор темы был большой ошибкой. Трудно даже вообразить что-нибудь более чуждое натуре автора. Побуждения, продиктовавшие этот выбор, были чистыми, но, думается, несколько болезненными. Ей довелось наблюдать возле себя в течение долгих лет страшные следствия дурного использования талантов и злоупотребления способностями. Натура ее была чувствительной, замкнутой и меланхоличной. То, что она наблюдала, глубоко проникало ей в душу и причиняло вред. Она столь долго и упорно сосредотачивалась на этом, что в конце концов уверовала, будто на нее возложен долг изобразить каждую подробность (разумеется, используя вымышленные характеры, события и положения) в предостережение другим. Она ненавидела свой труд, но упорно его продолжала. Когда ее уговаривали, она видела в самых веских доводах лишь предлог для самопотакания. Нет, она должна быть честной. Она не должна лакировать, смягчать или умалчивать. Эта продиктованная самыми лучшими побуждениями решимость истолковывалась неверно и навлекала на нее сердитые порицания, которые она сносила, – как и все, что было ей тяжело, – с кротким неиссякаемым терпением».

И все же я рискну не согласиться с Шарлоттой Бронте. Роман получился свежим, ярким, а главное – безусловно правдивым. Он стоил того, чтобы его написать, как бы трудно это ни было.

* * *

Шарлотта работала над своим вторым романом, «Шерли», в котором перевернула сюжет «Джейн Эйр» – теперь не богатый аристократ добивался руки бедной гувернантки, а богатая аристократка влюбилась в бедного художника. Героиня, носившая мужское имя – в семье ждали мальчика, – оказалась настолько обаятельна, что после выхода книги ее именем стали называть британских девочек.

Шарлотта тратит много времени на переписку: литературные критики и любители изящной словесности хотят знать ее мнение по многим вопросам.

Один критик, Льюис, бранит ее за излишнее воображение и ставит в пример Джейн Остин. Шарлотта принимает вызов. «Я не читала „Гордость и предубеждение“ до вашего письма, теперь я достала эту книгу, – пишет она. – Но что я нашла в ней? Аккуратный дагерротипный портрет заурядного лица; наглухо огороженный, тщательно культивированный сад с опрятными дорожками и изящными цветами, – но ни одной яркой, живой физиономии, ни естественной природы, ни свежего воздуха, ни одного холма, покрытого синей дымкой, ни единого славного ручья. Вряд ли мне пришлось бы по нраву обитать с этими леди и джентльменами в их элегантных, но закупоренных жилищах».

Она сознательно и решительно отстаивает право писателя не быть буквалистом: «Когда воображение рисует нам яркие картины, неужели мы должны отвернуться от них и не пытаться их воспроизвести? – спрашивает Шарлотта Льюиса. – И когда его зов мощно и настоятельно звучит в наших ушах, неужели мы не должны писать под его диктовку?»

В другом письме она создает настоящий гимн вдохновению: «Когда авторы пишут, в них как будто пробуждается какая-то посторонняя сила, которая настоятельно требует признания, устраняя всякие иные соображения, настойчиво требуя определенных слов, пересоздавая характеры, придавая неожиданный оборот событиям…»

По-прежнему ей очень бы не хотелось, чтобы ее принимали за автора «дамских романов». «Я желала бы, чтобы вы не считали меня женщиной, – пишет она Льюису. – Мне бы хотелось, чтобы все рецензенты считали Каррера Белла мужчиной – они относились бы к нему справедливей. Я знаю, вы будете применять ко мне мерку того, что вы считаете приличным для моего пола, и осудите меня там, где я окажусь недостаточно изящна. Будь что будет, я не могу, когда я пишу, вечно думать о себе самой и о том, в чем состоят изящество и очарование, подобающие женщине. И если авторство мое может быть терпимо лишь на этих условиях, я лучше скроюсь от глаз публики и больше не буду ее беспокоить!»

* * *

1848 год, который семья Бронте встречала с такими добрыми предзнаменованиями, на самом деле стал для нее роковым. В июне умер от алкоголизма Бренуэлл, в декабре от туберкулеза Эмили, только начавшая писать второй роман.

Энн простудилась на ее похоронах и, боясь разделить участь сестры, согласилась ехать к морю вместе с Шарлоттой и Элен Насси. 24 мая 1849 года они отправились в Скарборо, приморский город, куда когда-то выезжали на лето Робинсоны, у которых Энн служила гувернанткой, – в «Агнесс Грей» есть поэтическое описание ее прогулок по морскому берегу. Путешественницы поселились в Гранд-Отеле. 26 мая Энн выходила на пляж, любовалась морем и собирала камни. 28 мая она умерла.

Газеты

В конце XIX века газеты в Британии, как и во всем мире, благодаря индустриальной революции, обрели поистине массовую аудиторию. Газеты теперь были доступны не только аристократии и нуворишам, но и среднему классу, а также рабочим. Введенный в 1870 году закон о всеобщем начальном образовании обеспечил газетам постоянный приток новых любопытных, жадных как до знаний, так и до развлечений и сенсаций, читателей. Профсоюзы и партия социалистов прививали рабочим интерес к политике. Политики, в свою очередь, были заинтересованы в том, чтобы агитировать новых избирателей на страницах газет, а бизнесмены старались помещать в газетах свою рекламу. Доходы от рекламы, значительно превышающие доходы от продажи тиража, обогатили издателей, сделав их настоящими газетными магнатами, владельцами крупных состояний. Наиболее преуспевающие газеты превратились в гигантские комплексы с миллионными расходами и многочисленными штатами сотрудников, получающие информацию от большого числа корреспондентов как внутри страны, так и за рубежом. В течение длительного времени лондонская «The Times» самостоятельно обеспечивала себя всем необходимым оборудованием, типографскими шрифтами и материалами, покупая только газетную бумагу.

Благодаря техническим новшествам подготовить номер стало возможно гораздо быстрее, чем в XIX веке, при этом увеличивался объем газет – если раньше он составлял около четырех полос, то в начале ХХ века обычный объем английской газеты составлял 24 полосы. Азартные американцы и тут обогнали англичан – их ежедневные газеты достигали объема в 100 полос. Существенно увеличились также и тиражи. Количество газет в Англии возросло с 14 в 1846 году до 247 в начале ХХ века.

Появившаяся в Англии в 1850-х годах технология изготовления полутоновых фотографических клише нашла применение в 1897 году, при изготовлении газетных иллюстраций, для которых раньше требовались сделанные вручную гравюры. Отныне газеты украшали фотографиями, которые вызывали большой интерес публики и стимулировали издателей выпускать различные иллюстрированные приложения. После 1910 года журналы стали цветными.

Превратившись в массовые издания, газеты стали менее чопорными и все чаще грешили кричащими заголовками, перевиранием фактов и нарушением журналистской этики. Появилась так называемая «желтая» пресса. Но «The Times» упрямо придерживалась стандартов высокого качества, оставаясь солидной и уважаемой газетой для солидных и уважаемых людей.

Газеты стали делить свою аудиторию. Например, в 1888 году была создана газета «Financial Times», обращавшаяся прежде всего к финансовым кругам, биржевикам и промышленникам. В Англии, в отличие от США, пресса стремилась работать не только с репортерами, но и с публицистами – достаточно вспомнить Диккенса и Вирджинию Вульф, которые, разумеется, были отнюдь не единственными писателями, высказывавшими свое мнение на страницах английских газет.

Большим успехом пользовался новый прием массовой прессы, пришедший из Америки, – интервью, включавшее в себя прямую речь участников события или политиков. Им не гнушались и респектабельные газеты.

Неуклонно усложнялась структура редакций газет. Она включала в себя уже не только репортеров и очеркистов, но и отдел телеграфных новостей, принимающий известия со всего мира, сотрудничающий с другими газетами, и литсотрудников-стилистов, которые, читая все статьи, исправляли в них речевые ошибки и приводили к единому стилю, а также группы оформителей, занимавшихся иллюстрированными воскресными изданиями.

Газеты создавали систематизированные архивы и отделы документации, способные не только собирать, но и проверять информацию по перекрестным ссылкам. Разумеется, были у газет свои машинописные бюро и телефонные службы. Журналисты все больше специализировались по отдельным темам и жанрам, появились профессиональные криминальные и судебные репортеры, спортивные журналисты.

Немного славы, свадьба и смерть

Шарлотта осталась в пасторском доме вместе со слепнущим отцом. Она продолжала писать. «Шерли» вышла в 1849 году, в 1853 выходит «Городок» – вдохновленная брюссельскими воспоминаниями история бедной девушки, которая благодаря труду и упорству превратилась в хозяйку пансиона, и ее любви к язвительному, желчному человеку, который оказался ее верным наставником, спутником и помощником.

Она начинает новый роман – «Эмма», где действие происходит снова в пансионе для девочек, называемом «Фуксия». Некий мужчина привозит туда свою дочь по имени Матильда и представляется мистером Фицгиббоном, владельцем поместья «Мэй-парк». Хозяйка пансиона очень рада появлению новой состоятельной ученицы. Матильда становится ее любимицей, пользуется привилегиями. Когда приходит время забирать детей на каникулы, выясняется, что никакого Мэй-парка не существует, а Матильда – подкидыш непонятного происхождения. Ярким характером обладает еще одна ученица пансиона, Диана, которая, в отличие от остальных «искательниц справедливости» в романах Шарлотты Бронте, не боится высказать свое мнение вслух. К сожалению, Шарлотта успела написать только две главы, в которых едва наметила свой замысел. Книгу закончили уже в XX веке, причем сразу две писательницы – Констанс Сейвери и Клер Бойлен – создали свои версии разгадки тайны Матильды.

* * *

Шарлотта много путешествует. Теперь, когда доходы ее выросли, расходы семьи существенно уменьшились и каждый рад оказать гостеприимство восходящей литературной звезде, это легко. Она снова едет в Лондон, где знакомится с Теккереем. Позже он напишет: «Помню трепетное, хрупкое создание, маленькую ладонь, большие честные глаза… Хоть лондонская жизнь была ей внове, она вошла в нее, ничуть не поступившись своим независимым, неукротимым духом, она творила суд над современниками, с особой чуткостью улавливая в них заносчивость и фальшь. Слова и действия ее любимцев, не отвечавшие придуманному идеалу, будили в ней негодование. Я часто находил, что она опрометчива в своих суждениях о лондонцах; впрочем, и город, надо полагать, не любит, чтобы его судили. Мне виделась в ней крохотная, суровая Жанна д’Арк, идущая на нас походом, чтоб укорить за легкость жизни, легкость нравов. Она мне показалась очень чистым, возвышенным и благородным человеком. В ее душе всегда жило великое, святое уважение к правде и справедливости. Такой она предстала передо мной в наших недолгих беседах».

А Шарлотта меж тем отправляется в Шотландию, посещает Эдинбург и поместье Вальтера Скотта в Эбботсфорде. Скотт уже умер, но она всегда с любовью вспоминает его романы. Шотландия очень нравится ей, она сравнивает в письмах Лондон с прозой, а Эдинбург – с поэзией.

В августе 1850 года она едет в Озерный край, где уже нет Саути, в 1851 и в 1853 годах снова посещает Манчестер, где рождается и крепнет ее дружба с Элизабет Гаскелл. Она словно не хочет надолго возвращаться в свой опустевший дом, где ее ждет слишком много воспоминаний.

* * *

Но наконец наступает время подумать о будущем, о том, какой она видит свою дальнейшую жизнь.

Когда-то Шарлотта писала мисс Вуллер: «Я много размышляла о жизни незамужних женщин в наше время и пришла к твердому убеждению, что на земле нет существа достойней незамужней женщины, которая своими силами, не опираясь ни на мужа, ни на брата, спокойно и упорно прокладывает себе дорогу в жизни, которая лет в сорок пять и позже имеет тренированный и светлый ум, равно как силу духа, чтоб вынести неотвратимые болезни и мучения, умение ценить простые жизненные радости и вместе с тем сочувствие к чужим страданиям, желание прийти на помощь всем нуждающимся, насколько позволяют силы».

В 1853 году жизнь снова ставит ее перед выбором: ей делает предложение помощник ее отца, выходец из Ирландии, 34-летний священник Артур Белл Николс. Он приехал в Хоуорт еще в 1845 году и вместе с семейством Бронте переживал все триумфы и несчастья последующих лет. Его первое сватовство в 1852 году Шарлотта отклонила по настоянию отца, который не видел перспектив у этого брака. Артуру пришлось покинуть Хоуорт, он стал работать в соседней деревне и вступил с Шарлоттой в переписку. Он собирался уехать миссионером в Австралию, но Шарлотта его отговорила. Когда под Рождество 1853 года они снова встретились и Артур повторил свое предложение, Шарлотта согласилась стать его женой.

Они поженились 29 июня 1854 года в церкви Хоуорта. На свадьбе присутствовала мисс Вуллер. Молодожены провели медовый месяц на родине Артура в Ирландии и вернулись в Йоркшир. В один из осенних дней Шарлотта сделала в своем дневнике такую запись: «Я собиралась набросать несколько строк к моему произведению, и только села с этой целью, как Артур позвал меня прогуляться. Мы вышли, не собираясь заходить очень далеко, и хотя на улице штормило и было облачно, утро было приятным; когда мы прошли около полумили по торфяникам, Артур предложил пройтись к водопаду; он сказал, что с текущим тающим снегом водопад будет выглядеть великолепно. Я всегда хотела взглянуть на него в зимнюю пору, и мы пошли. И действительно, он был прекрасен – совершенные потоки неслись по камням, белоснежные и ослепительные!».

Мы видим, что, и став женой пастора, она продолжает писать.

Вскоре 38-летняя Шарлотта забеременела и, не доносив этой беременности, скончалась. Непосредственная причина ее смерти не установлена. Историки полагают, что это было истощение, связанное с токсикозом беременности, либо обострение туберкулеза, либо преждевременные роды. Так или иначе, жизнь последней из сестер Бронте подошла к концу, и ее мужу и отцу не оставалось ничего кроме того, чтобы оплакать ее, а историкам предстояло по крупицам собирать свидетельства жизни сестер, пытаясь проникнуть в тайну их таланта и творчества.

Жизнь идей

«Джейн Эйр» породила новый сюжет – роман о гувернантке, с повторяющимися событиями: гувернантка или учительница приезжает в старинный замок; она влюбляется в хозяина, но скрывает свою любовь; она узнает, что хозяину угрожает какая-то опасность, связанная с его прошлой жизнью – в самом деле, если в доме есть дети, которых нужно учить, то у хозяина была прошлая жизнь; она спасает хозяина, и он, освобожденный от тяготеющего над ним рока, признается ей в любви. Таких романов было написано великое множество и в XIX, и в XX веке. Приведу только три примера, которые первыми пришли мне в голову: «Девять карет ожидают тебя» Мэри Стюарт, «Хозяйка Меллина» и «Зыбучие пески» Виктории Хольт. Частично сюжетом «Джейн Эйр» был вдохновлен культовый роман Дафны дю Морье «Ребекка».

Как водится, эпигоны многое упростили. Исчезла неоднозначность характеров героя и героини, исчезла сложность в их отношениях. Более того, эти подражания, в частности упомянутые выше «Ребекка» Дафны дю Морье и «Хозяйка Меллина» Виктории Хольт, которая разошлась в 1960 годах в Америке тиражом свыше миллиона экземпляров, оказали влияние на формирование особого сегмента в массовой литературе XX века, так называемого «любовного романа» (romance). Его главное отличие от старого доброго «романа о любви» – это формульность, использование стандартных героев: как правило, это невинная девушка и опытный, но уязвимый мужчина; стандартное развитие сюжета: непонимание и негативизм между героем и героиней на первом этапе, постепенный рост понимания, симпатия, переходящая в страстную любовь с достаточно откровенными эротическими сценами, совместное преодоление смертельной опасности, заключение союза с взаимными обязательствами, хэппи-энд в финале.

Были попытки написать непосредственное продолжение «Джейн Эйр». Это роман Барбары Форд «Рождество в Индии», почти не пользовавшийся популярностью, так как качеством сильно уступал оригиналу, как и многочисленные эротические и мистические версии романа. Интереснее оказался приквел – роман Джин Рис «Антуанетта», в котором автор решила исследовать судьбу первой жены Рочестера и понять, как она дошла до жизни на чердаке. Роман Рис был дважды экранизирован, под названиями «Безбрежное Саргассово море» (1993) и «Широкое Саргассово море» (2006).

Тема «безумной на чердаке», некой постыдной тайны, которая оказывается женщиной, заточенной в темнице, но неспособной к самоподавлению, привлекла внимание и серьезных исследователей. Именно так назвали свою монографию о женской литературе американки Сандра Гилберт и Сюзан Губар: «Безумная на чердаке: женщина-писательница и литературное воображаемое в XIX веке» (1979). Заметим в скобках, что мистер Рочестер обошелся с первой женой не самым худшим образом: он не сдал ее в сумасшедший дом, как поступил на его месте герой «Марии» Мэри Уолстонкрафт. И все же жилище на чердаке в компании необразованной швеи, по совместительству сторожихи, – не лучшие условия для психически больного человека. Заботливые родственники отправляли своих больных в частные клиники, где им обеспечивался по крайней мере приличный уход и мягкое обращение. Именно так поступал со своей сестрой в периоды ухудшений ее состояния значительно менее зажиточный Чарльз Лэм.

Разумеется, существует множество экранизаций романа, начиная с 1934 года: снятый в США черно-белый фильм Кристи Кабане (Джейн – Вирджиния Брюс, Рочестер – Колин Клайв); и до 2011 года: совместное производство Великобритании и США, режиссер Кэрри Фуканала (Джейн – Миа Васиковска, Рочестер – Майкл Фассбендер). Некоторые из этих экранизаций признаны классическими. Например, телесериал ВВС, снятый режиссером Джоан Крофт в 1973 году – одна из двух экранизаций «Джейн Эйр», созданных женщиной, – в котором главные роли исполнили Сорча Кьюсак и Майкл Джейстон; сериал ВВС 1983 года, снятый Джулианом Эмьесом, с Зилой Кларк и Тимоти Далтоном в главных ролях; или фильм 1996 года режиссера Франко Дзефирелли с Шарлоттой Генсбур и Уильямом Хертом; телесериал ВВС 2006 года, режиссером которого была Сюзанна Уайт, а главные роли исполнили Рут Уилсон и Тоби Стивенс. Но ни одной из них не удалось передать всей проблематики оригинального романа, который оказался гораздо большим, чем «дамское чтиво о бедной гувернантке, которая выскочила замуж за своего хозяина».

По «Шерли» был снят лишь один немой фильм в 1922 году, этот роман однозначно заслуживает более современной экранизации. Не больше повезло «Городку» – экранизация 1970 года почти недоступна для зрителя.

* * *

«Грозовой перевал» шокировал общество викторианской Англии, однако в XX веке его прочли более внимательно – философы-модернисты, социологи и психологи нашли в нем подтверждение своих теорий.

«Творение страсти и в то же время интеллектуально выверенное произведение искусства, – писала сто лет спустя о „Грозовом перевале“ Андреа Дворкин. – Романтическое, пронзительное, очень живое описание садизма, и в то же время его аналитическое препарирование. Лиричный и трагический гимн как любви, так и насилию. Эмили действительно считала семью моделью общества – особенно в том, как в мужчинах формируется садизм. Она показала, как в мужчинах его воспитывают посредством эмоционального и физического насилия и унижения со стороны других мужчин. И она писала о женственности как о предательстве чести и человеческой целостности».

Ей вторит французский философ Жорж Батай: «Сохранив моральную чистоту, она (Эмили. – Е. П.) спустилась на самое дно бездны Зла. Мало кто мог бы сравниться с ней в стойкости, отваге и прямоте. В познании Зла она дошла до самого конца». И добавил, что роман представляет собой, «возможно, самую красивую и жестокую историю любви».

А великий английский романист Сомерсет Моэм отозвался о романе Эмили так: «Это ужасная, мучительная, сильная и страстная книга».

В течение XX века было создано больше дюжины экранизаций «Грозового перевала». Классическими считаются фильм режиссера Уильяма Уайлера (1939), с Мерл Оберон и Лоуренсом Оливье, и версия ВВС 1978 года режиссера Джонатана Пауэлла. В роли Хитклифа – Кен Хатчисон, Кэти – Кэтрин Харрисон. В экранизации 1992 года режиссера Питера Космински Кэти сыграла Жюльетт Бинош, а Хитклифа – Ральф Файнс. Последняя экранизация – фильм 2011 года, режиссер Андреа Арнольд, Кэти – Кая Скоделарио, Хитклиф – Джеймс Хаусон.

По мотивам «Грозового перевала» снят один из фильмов Луиса Бунюэля с красноречивым названием «Бездны страсти» (1953).

По роману Энн Бронте «Незнакомка из Уайлдфелл-холла» снято два фильма: телесериал ВВС 1968 года и его ремейк 1997 года.

* * *

В пасторском доме в Хоуорте открыт музей, где можно увидеть комнаты сестер Бронте, вещи, принадлежавшие им, часовню в церкви, где они покоятся. Можно посетить дом в Торнтоне, где Патрик и Мария Бронте жили до переезда в Хоуорт и где рождались их дети. На зданиях, где располагались в XIX веке Коуэн-Бридж и Роу-Хед, висят мемориальные доски. Тропа Бронте с указателями ведет к водопаду и на торфяники к старинным поместьям, являющимся, по общему мнению, прототипами Мызы Скворцов и дома Эрншо из «Грозового перевала».

В Британии основано Общество сестер Бронте, изучающее их жизнь и творчество. Есть отделения этого общества в Брюсселе и в США.

Кроме того, существует развитый фэндом – сообщество любителей сестер Бронте – как англо-, так и русскоязычное, к их произведениям писатели-любители создали множество продолжений, приквелов, вариантов сюжета, кроссоверов – произведений, в которых встречаются персонажи сразу нескольких книг. Написанные в викторианскую эпоху романы сестер не отпускают читателей от себя, заставляют снова и снова перечитывать и переосмыслять прочитанное. И в этой власти – одна из тайн сестер Бронте, тайна истинного дарования.

Джейн Остин^[12]

Произведения

Остен Д. Собрание сочинений в 2 т. / Д. Остен; пер. с англ. Облонская Р., Гурова И., Кан М., Суриц Е., Грызунова А. – М.: Эксмо, 2011.

Остен Д. Чувство и чувствительность. Гордость и предубеждение. Леди Сьюзен / Д. Остен; пер. с англ. Гурова И., Ливергант А., Маршак И. С. – М.: АСТ, 2011.

Остен Д. Катарина / Д. Остен; пер. с англ. Лахути М. – М.: Астрель, 2012.

Остен Д. Любовь и дружба. Избранное / Д. Остен, К. Честертон; пер. с англ. Ливергант А. – М.: Текст, 2004.

Остин Д. Уотсоны / Д. Остен; пер. с англ. Калошина Н., Кротовская Н. – Спб.: Азбука, 2010.

Austen J. Pride and Prejudice / J. Austen – М.: Юпитер-Интер, 2004.

Источники на русском языке

Блэк М., Ле Фэй Д. Кулинарная книга Джейн Остин / М. Блэк, Д. Ле Фэй; пер. с англ. Голыбина И. – М.: Слово, 2013.

Гениева Е. Эти загадочные англичанки / Гениева Е. Ю., Гаскелл Э., Вульф В., Спарк М., Уэлдон Ф.; пер. с англ. Казавчинская Т., Рейнгольд Н., Берштейн И., Гурова И., Облонская Р. – М.: Текст, 2002.

Диккенс Ч. Очерки Боза / Ч. Диккенс; пер с англ. Дарузес Н. – М: Государственное издательство художественной литературы, 1957.

Зоккол Т. Беднейшие домохозяйства в Англии XVIII в. Размер и структура; в сб. Семья, Дом и узы родства в истории / под. ред. Кошелевой О., пер. с англ. и нем. Левинсон К., пер. с франц. Пименовой Л. – Спб, Европейский университет в Санкт-Петербурге: Алетейя, 2004.

Томалин К. Жизнь Джейн Остин / К. Томалин; пер. с англ. Дериглазова А. – М.: Колибри, Азбука-Аттикус, 2013.

Уилсон К. Сад Джейн Остин / К. Уилсон; пер. с англ. Голыбина И. – М.: Слово, 2013.

Уилсон К. Чай с Джейн Остин / К. Уилсон; пер. с англ. Голыбина И. – М.: Слово, 2013.

Эптон Н. Любовь и англичане / Н. Эптон; пер. с англ. Каюмова С. – Урал ЛТД, 2001.

Источники в интернете

Моэм С. Джейн Остин и ее роман «Гордость и предубеждение» / пер. с англ. Лорие [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.apropospage.ru/osten/ost4.html

Jane Austen’s Economics. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://publicportal.lwsd.org/schools/ICS/pplank/humanities6/Shared %20Documents/Pride %20and %20Prejudice/Jane %20Austen %27s %20Economics.pdf

Pride and Prejudice Economics: Or Why a Single Man with a Fortune of £4,000 Per Year is a Desirable Husband. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://janeaustensworld.wordpress.com/category/money-in-regency/

C. Decker, Ph. D. «Female Self-Treatment: Preventive Medical Regimes, Piety, and the Novels of Frances Burney, Elizabeth Hamilton, and Elizabeth Helme» / Decker C. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://locutus.ucr.edu/~cathy/sandtext.html

Сайт, посвященный Бату [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://channels.visitbath.co.uk/lovebath/

Мэри Шелли

Произведения

Шелли М. Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек / М. Шелли; пер. с англ. Александрова З., Антонов С. – М.: Наука, 2010.

Источники на русском языке

Поэзия английского романтизма / У. Блейк, В. Скотт, С. Кольридж, У. Вордсворт, Р. Саути, Т. Мур, Д. Байрон, П. Шелли, Д. Китс; пер. с англ. под ред. Санович В. – М.: Художественная литература, 1975.

Олдисс Б. Освобожденный Франкенштейн / Б. Олдисс; пер. с англ. Лапицкий В. – Спб: Амфора, 2000.

Хэйнинг П. Комната с призраком / П. Хэйнинг, П. Б. Шелли, М. Шелли, Дж. Г. Байрон, В. Скотт, Уолпол Х., Барбальд А., Радклифф А., Дрэйк Н., Бекфорд У., Грин У., Лэтом Ф., Мэтьюрин Ч., Полидори Д., Айнсворд У., Прест Т., Хогг Д., Мэдфорд У., Лефаню Д., Рейнольдс М., Хоукер Р., Филпотс И., Робертс Р., Розен А., Берсфорд Д.; пер. с англ. Бутузов А., Гэй Л., Брюханов А., Бальмонт К., Кириевский П., Кулишер А., Рублевский С., Громова Р., Шмырева О., Кузнецова Н. – М.: Деком, ИМА-пресс, 1993.

Берк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию / Э. Берк – пер. с англ. Гельфанд Е. – М.: Рудомино, 1993.

Источники на английском языке

Seymour M. Mary Shelley / M. Seymour – Faber & Faber, 2011.

Источники в интернете

Godwin W. Memoirs of the Author of a Vindication of the Rights of Woman / W. Godwin [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.gutenberg.org/files/16199/16199-h/16199-h.htm

Wollstonecraft М. Mary Wollstonecraft’s Original Stories from Real Life / M. Wollstonecraft [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.gutenberg.org/files/36507/36507-h/36507-h.htm

Wollstonecraft М. A Vindication of the Rights of Men / Wollstonecraft [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://oll.libertyfund.org/index.php?option=com_staticxt&staticfile=show.php %3Ftitle=991&Itemid=28

Wollstonecraft М. A Vindication of the Rights of Woman / Wollstonecraft [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://web.archive.org/web/20080917123118/http://etext.lib.virginia.edu/toc/modeng/public/WolVind.html

Бережной С. Отягощенные злом / С. Бережной [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://barros.rusf.ru/article200.html

Сестры Бронте

Произведения

Бронте Ш. Повести Ангрии / Ш. Бронте; пер. с англ. Доброхотовой-Майковой Е., Клевтенко М. – М.: Астрель, 2012.

Бронте Ш. Секрет / Ш. Бронте; пер. с англ. Доброхотовой-Майковой Е., Клевтенко М. – М.: Астрель, 2012.

Бронте Ш. Заклятие / Ш. Бронте; пер. с англ. Доброхотовой-Майковой Е., Клевтенко М. – М.: Астрель, 2012.

Бронте Ш.Найденыш / Ш. Бронте; пер. с англ. Доброхотовой-Майковой Е. – М.: Астрель, 2011.

Бронте Ш. Учитель / Ш. Бронте; пер. с англ. Флейшман Н. – М.: Текст, 2006.

Бронте Ш. Джен Эйр / Ш. Бронте; пер. с англ. Станевич В. – Л.: Ленинградское газетно-журнальное и книжное издательство, 1955.

Бронте Ш. Шерли / Ш. Бронте; пер. с англ. Грушевская И., Мендельсон Ф. – Спб: Азбука, 2012.

Бронте Ш. Городок / Ш. Бронте; пер. с англ. Суриц Е., Орех Л. – М.: Правда, 1990.

Бронте Ш. Джэн Эйр. Учитель. Эшворд / Ш. Бронте; пер. с англ. Гурова И. Г., Флейшман Н. П., Тугушева М. П., Вироховский А. – М.: Клуб семейного досуга, 2012.

Бронте Ш. Бойлен К. Эмма Браун / Ш. Бронте; пер. с англ. Тугушева М. П., Вироховский А. – М.: Клуб семейного досуга, 2012.

Бронте Э. Грозовой перевал / Э. Бронте; пер. с англ. Вольпин Н. – Минск, Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства просвещения БССР, 1958.

Бронте Э. Агнесс Грэй. Незнакомка из Уайльдфелл-холла / Э. Бронте; пер. с англ. Гуровой И. – Харьков: Фолио, М.: АСТ, 1998.

Ресурсы в интернете

Gaskell E. The Life of Charlotte Brontë / E. Gaskell [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://lang.nagoya-u.ac.jp/~matsuoka/EG-Charlotte-1.html

Dworkin А. Letters From a War Zone / А. Dworkin [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://ressourcesfeministes.files.wordpress.com/2000/01/letters-from-a-war-zone-andrea-dworkin-pdf.pdf

Жорж Батай. Эмили Бронтэ / Литература и зло. Сборник эссе; пер. с англ. – Бунтман Н., Домогацкая Е. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.bim-bad.ru/biblioteka/article_full.php?aid=669&binn_rubrik_pl_articles=121