Произошло как в каком-нибудь анекдоте: жена принимала ванну, ее мобильник лежал на столе; я пытался смотреть очередную вечернюю муть. Мобильник пиликнул – пришла эсэмэска. От нечего делать я взял его и открыл. На дисплее появилась надпись: «Спокойной ночи, рыбка!»

Комната качнулась, по волосам дунуло холодом. Стало страшно и радостно, как бывает, когда чувствуешь, что через минуту жизнь изменится, помчится по совсем другому руслу, или, точнее, как водопад обрушится в пропасть, чтобы там, попенившись, устремиться дальше… Да, стало страшно и радостно, и я торопливо, до возвращения жены, проглядывал другие сообщения, читал нежные послания ей какого-то мужика и ее этому мужику.

Читал и набирался злой веселостью… Вообще-то я давно тяготился житьем с женой (хоть и пробыли мы вот так, каждый день вместе, меньше трех лет), случалось, изменял ей с проститутками, но от нее измены не ожидал, тем более такой – кажется, всерьез…

Она вышла из ванной, обмотанная полотенцем. Кожа ярко-розовая, распаренная, лицо оживленное. Что-то хотела сказать, может, предложить сексом заняться, но увидела у меня в руках свой телефон, и лицо сразу изменилось – из мужа я мгновенно превратился во врага.

Опережая мое пусть и не совсем искреннее, но все же правомерно недоуменно-негодующее: «Что это такое?!» – она начала выкрикивать, что вот какой я подонок, шарюсь в чужих телефонах; что давно хотела сказать; что ей нужно родить ребенка, а я алкаш; что я жмот – денег полно, а она до сих пор торчит в этой съемной дыре… В общем, за минуту успела выплеснуть все, что вообще свойственно выплескивать прижатому к стене бабью. А я сумел только сказать:

– Ну и тварь ты, Наталья.

Схватил с тумбочки лопатник, где были деньги, документы и карточки, прошел в прихожую, замочив ноги (с жены натекло), обулся, накинул пальто, щелкнул собачкой замка.

– Ты куда? – без интонации, как-то умиротворенно спросила жена.

– В жопу.

– Отдай мне телефон.

– Хер тебе.

Я выскочил на площадку, ткнул кнопку лифта. Но ждать не было сил, и я побежал вниз по лестнице.

От мороза перехватило дыхание, сразу защипало глаза и щеки… Зима в тот две тысячи шестой была в Москве холодная, несколько недель за тридцать давило…

Я постоял у двери подъезда, пытаясь решить, что теперь делать… Зря так взял и выскочил. Как психованная девка или как виноватый. Правильней было бы сунуть ей в зубы сумку и – за дверь. Катись к своему пусику, сука!.. Квартиру я€ снимаю, деньги плачу, а она вообще кто? что? Но возвращаться было глупо, выяснять отношения явно бессмысленно, и я пошел к «Седьмому континенту».

На выезде со двора стоял наш «Форд». Он принадлежал формально жене, был подарком ее родителей на нашу свадьбу. Но ездил на нем в основном я. У жены не выдерживали нервы рулить по московским улицам, торчать в пробках…

Вспомнилось, как я по утрам спускался первым, прогревал машину, а потом приходила жена, и я вез ее на работу, а затем отправлялся к себе в агентство… Я быстро научился ориентироваться в Москве, объезжать проблемные участки, а если и попадал в заторы, то редко нервничал – слушал молодые актуальные группы вроде «Сансары», «Мельницы», «Люмена» или аудиокниги. В конце концов время, проводимое в машине, стало чуть не лучшей частью дня. И вот теперь, в эти минуты, все уходило в прошлое. Точнее – почти все… Конечно, автомобиль я себе куплю, но в нем будет иначе… Вообще – многое будет иначе…

И вдруг показалось, что не так серьезно произошедшее. Чтоб убедиться или, наоборот, разувериться, я достал мобильник, открыл «Принятые сообщения» и снова пробежал взглядом письма. Вчитываться было слишком больно, мне хватало отдельных слов. «Рыбка», «зая», «встретимся», «целую», «до завтра»…

– Тварь, гнида. – Я сунул телефон обратно в карман.

Супермаркет «Седьмой континент» находился в ста метрах от моего (хм, «моего») дома, на Хорошевке.

Внутри – безлюдье. Волна возвращающихся с работы уже миновала, да вообще людей после Нового года (а он был две с небольшим недели назад) в Москве стало словно бы меньше. Часть, наверное, до сих пор отдыхала.

Зашел я, конечно, купить чего выпить. Пригасить клокотание… Непонятно, что именно там клокотало, но уж точно обиды было больше всего остального. В любом случае обидно, когда вот так вдруг узнаешь, что жена, как к ней ни относись, оказывается, любит не тебя, считает другого лучше тебя. Тебя, с кем не так уж давно шла в загс, каталась в лимузине и целовалась, ходила в гости и хвасталась обручальным кольцом. Тварь.

Где алкогольный отдел в «Седьмом континенте», я знал отлично, но, вместо того, чтобы бежать туда и хватать бутылку, стал бродить вдоль полок, уставленных пакетами, упаковками, банками, коробками… Обилие еды вокруг всегда внушает чувство уверенности и защищенности. Успокаивает.

Я бродил и пытался выстроить дальнейшую тактику поведения… Конечно, с одной стороны, это отлично, что все так получилось, и теперь разрыв неизбежен, и я ни за что не пойду на мировую. Даже если она будет умолять. Разбег, развод, новая жизнь. Хорош, пожили вместе… А с другой… Как это все?… Где мне провести хотя бы эту ночь? К ней сегодня не вернусь стопудово. И она вряд ли сейчас собирает вещи, чтобы свалить к своему. И что у него? Захочет ли он ее принять? Одно дело любезничать по мобильнику и трахаться раза два в неделю, а другое – жить вместе… Кто он вообще?

Я сунулся за телефоном, будто в нем мог найти информацию о мужике жены, но тут же отдернул руку, громко хмыкнул… А если она возьмет и заявит, что остается в этой квартире? Да, возьмет и заявит: «Я никуда не уйду. Хочешь, уходи сам». Не хозяйке же на нее жаловаться… Да… Да, придется срочно искать себе другое жилье. Вещички паковать… За семь лет в Москве я сменил пять квартир. Опыт поисков и переездов имеется. Приятного мало… Надо «Из рук в руки» купить…

Поняв, что думаю о какой-то мелкой лабуде, я снова зло хмыкнул, остановился, огляделся… Надо взять алкоголя, глотнуть, прийти в себя… Но мысли снова завертелись вокруг этой лабуды, мелкой, но важной… Действительно, где переночевать?

Друзья у меня в Москве, конечно, были. Ну, или не друзья если, то приятели. Но как это сделать – завалиться в десять вечера и сказать: «Я от жены ушел, можно пожить?» У каждого свои дела, свои семьи… Нет, к Руслану можно. К Руслану – можно. Он земляк, он меня в Москву вытащил, я его сто лет знаю. К нему можно. Рассказать, попроситься поспать, а завтра уже решить, как и что…

Я взял бутылку водки, фляжку коньяку в дорогу, пару упаковок колбасок-пивчиков. Пока шел к кассе, не удержался и отпил из фляжки. Тут же появился паренек в униформе и сделал замечание:

– До оплаты товар вскрывать нельзя.

Я послал его, и он не сопротивлялся…

В тамбуре между дверьми, там, где бьет из кондиционера горячий воздух, то и дело глотая коньяк, позвонил Руслану. Без лишних прелюдий сказал, что у меня неприятности, и спросил, можно ли заехать. Руслан вяловато (явно был опять под колесами) ответил:

– Ну давай.

Теперь, когда те события вспоминаются не так болезненно, заслоненные другими, более тяжелыми, наверное, можно рассказывать по возможности обстоятельно…

Мое закрепление в Москве шло постепенно. Поселился я здесь довольно-таки случайно – однажды осенью девяносто девятого позвонил Руслан, старший брат моего одноклассника Максима, и предложил место. Сам он к тому времени уже года три как находился в столице, работал в отделе медиабаинга Агентства бизнес-новостей по протекции еще одной нашей землячки, бывшей журналистки местного ТВ. В девяносто девятом землячка эта перешла в другое агентство, Руслан занял ее кресло – стал начальником отдела, – а на появившуюся вакансию пригласил меня. Я, естественно, согласился…

Наш родной город расположен на Средней Волге. Город большой, известный в первую очередь тем, что во время Великой Отечественной его выбрали резервной столицей страны; но на самом деле он скучный и беспонтовый. Скопление зданий. В нем можно всю жизнь делать попытки подняться, но на деле не переставать копошиться на дне.

В юности, которая пришлась на начало девяностых, мы с Русланом, Максимом, Женей, еще ребятами, пытались крутить дела, но в основном не в нашем городе, а в соседнем, где выпускали самые массовые и популярные в стране автомобили, было множество предприятий, которые в то время, казалось, никому конкретно не принадлежали, и была уверенность, что каким-нибудь из них можно довольно легко завладеть.

Правда, ничего у нас не получилось. Там уже начали работать серьезные люди, они собирались поднимать огромные деньги, от нашей же группочки восемнадцати-, двадцатилетних подростков просто отмахнулись – даже не угрожали, а просто доходчиво объяснили, что нам делать здесь нечего.

Мы выживали мелочами – торговали кожаными куртками, плеерами, еще всякой модной тогда фигней, которую теперь, спустя неполные двадцать лет, и вспомнить трудно. Совсем другой стал мир, другие вещи считаются ценными, по другим раскладам устроена жизнь. Сейчас даже смешно становится, из-за чего тогда, в начале девяностых, убивали друг друга, что считали предельной крутью, чему до судорог завидовали. Хотя именно те, кто вошел тогда в бизнес, убогенький и нищий по нынешним временам, и, главное, умудрился выжить, удержаться, сейчас, мягко говоря, не голодают.

Но лучше всего себя чувствуют пролезшие в тот период во власть. Вот они уж точно не прогадали. Есть у меня приятель, Дима… Впрочем, он о моем существовании, скорее всего, забыл. Такие люди имеют свойство забывать наглухо целые куски своей прежней жизни и тех, кто там фигурировал. Но я о нем вспоминаю часто…

Вскоре после развала Союза, студентом второго курса, Дима стал долбиться в наш областной Совет; сначала побыл помощником у одного депутата, потом и сам стал депутатом. Отсидел там срок, успел завести связи, закорешился с сыном губернатора, и теперь – владелец одного из крупнейших и успешнейших банков Приволжского региона. Точнее, уже двух банков: второй, прогорающий, Дима прикупил и поднял во время кризиса, в две тысячи девятом.

Я слежу за ним через Интернет и не могу отделаться от стоящей перед глазами картинки: худенький мальчик с поцарапанными тупой бритвой щеками, истертый пакетик в руках, стоптанные кроссовки… Бедный, но энергичный, поставивший перед собой цель. И вот – добился.

В интервью он иногда ноет, что ему тяжело, что замучили проблемы. Но это нытье богатого человека, – те, кто каждый день перебивается с копейки на копейку, ноют по-другому. Лучше уж делать это как Дима…

В то время, когда меня позвали в Москву, я вел примитивный образ жизни. С одной стороны, был в лучшем положении, чем многие знакомые предприниматели, разорившиеся или серьезно обедневшие, опутанные долгами после дефолта девяносто восьмого, а с другой – денег у меня и до дефолта, и после было кот наплакал.

На своей полумертвой «Ниве» я мотался в Москву, привозил три-четыре коробки с игровыми приставками, джойстиками, компакт-дисками и распространял их по магазинчикам. Покупали активно – эти вещи были тогда в моде и, что важно, постоянно модифицировались. Спрос был, а вот поставками занимались челноки.

Одно время я неплохо зарабатывал на том, что покупал баксы и марки в одном обменнике, а потом продавал в другом. Играл на курсе, короче. Но в девяносто седьмом ввели полупроцентный налог, и этот бизнес погиб.

Были еще кой-какие варианты делать пусть небольшие, но все-таки реальные денежки. В общем, как говорится, крутился.

Я снимал двухкомнатку (торчать с матерью в одной квартире было, ясное дело, неудобно), раза два-три в неделю отвязывался в кабаках, имел двух подруг (одна из них, Наталья, позже стала моей женой и причиной нешуточных геморроев, о которых, собственно, я и собираюсь рассказать). Но все же такая жизнь мне мало нравилась. Хотелось стабильности, нормального дохода, цивилизованного отдыха…

По советским понятиям, у нас была приличная семья. Мать работала музыкальным критиком, отец – экономистом. Отец умер в марте восемьдесят девятого – умер неожиданно, официальный диагноз: сердечная недостаточность. Но, думаю, умереть ему помогли. Он мог стать очень влиятельным человеком, более того – готовился к этому и начинал готовить меня; он предвидел, какие возможности вот-вот откроются, но… Тогда, перед большой дележкой, много людей вот так скоропостижно поумирало. Позже их стали устранять откровенней – взрывали, стреляли, травили.

Обитали мы – родители, моя сестра Татьяна и я – в трехкомнатной квартире в центре. На третьем курсе я снял себе отдельное жилище – хотелось свободы, и чуть было из-за этой свободы не бросил университет. Вообще высшее образование в то время казалось совершенно ненужным. Но я удержался, и спустя четыре года после получения диплома экономиста, когда от Руслана пришло приглашение работать в Агентстве бизнес-новостей, диплом пригодился, хотя к моей деятельности полученная специальность имеет весьма опосредованное отношение…

Да, закрепление в Москве происходило постепенно, но нельзя сказать, что очень трудно. Спасибо, конечно, Руслану. Он помогал мне обвыкнуться, первые две недели я и жил у него; в работу втягивался без спешки (впрочем, меня не особенно торопили, очень постепенно вводили в курс дел, и позже мне стало ясно почему). Потом я снял однушку в Железнодорожном (Москву тогда еще не мог себе позволить, а точнее – глупо экономил на всем). После первой зарплаты съездил домой; были тяжелые разговоры с подругами… О существовании друг друга они, естественно, не знали, и каждой я обещал, что, как только у меня все наладится, заберу ее к себе. Терять любую из них было тяжело, но в то же время подсознательно я, кажется, уже тогда считал, что теперь это бывшие мои девушки, что у меня начинается новый этап, на котором появятся новые подруги. К сожалению, спустя несколько лет я вновь связался с одной из них и получил неприятностей по полной программе…

Из Железнодорожного перебрался в Южное Чертаново, а затем постепенно все ближе к центру – Коньково, Новые Черемушки, Хорошевка, и в конце концов стал, пока осторожно, подумывать о покупке двушки в приемлемом (то есть не совсем уж у МКАДа) районе.

Я знакомился с девушками, но отношения с ними заканчивались очень быстро (о чем я, в общем-то, не сожалел, – тех, к кому почувствовал бы нечто вроде любви, среди них не попадалось).

Вскоре после меня в Москву переехала Лиана, невеста моего одноклассника Максима, а затем и сам Максим (он по знакомству устроился редактором новостных выпусков на «РТР»); появились приятели, деловые партнеры, с которыми иногда пропускали по несколько рюмочек… В общем, знакомых в столице было немало. Но со своей бедой я мог побежать только к Руслану, несмотря на то, что мы в последнее время довольно часто конфликтовали по работе.

Руслан был старше меня на три года, и тот давний переход от сгнившего социализма к некой иной форме жизни ударил его больнее, чем меня и моих сверстников. Мы учились в одной школе, и я помню Руслана учтиво-деятельным, в отутюженном, синем, под вид школьной формы, но отличающемся от нее качеством материи, самим покроем костюме; Руслан носил на лацкане комсомольский значок, который выглядел крупнее, чем у других.

Руслан откровенно делал карьеру (в искреннюю ретивость комсомольцев девяностого года как-то и тогда не очень верилось), стремился наверх. В десятом (тогда выпускном) классе он стал членом горкома комсомола, а как только поступил в университет, подал документы в партию. Но тут грянул путч, партия вместе с комсомолом провалились в задницу; старшие товарищи, вовремя (в период кооперативного движения) получившие доступ к бизнесу по комсомольской линии, Руслану не помогли, и он в те месяцы выглядел очень подавленным. Ходил на лекции, сдавал зачеты, иногда, кажется, по привычке, пытался поактивничать, но кто-нибудь из юных демократов что-нибудь вякал в его адрес, и Руслан сразу сникал.

Впрочем, не ждать долго и тупо возвращения прежнего мироустройства у Руслана ума хватило. К октябрю девяносто третьего он уже был далек от политики, все силы вкладывал в учебу, писал в областные и городские газеты статьи об экологии (модная тогда тема), постепенно набирая очки в журналистском сообществе, а в свободное время – осторожно, правда, – пытался открыть бизнес вместе со мной, своим братом Максимом, Женей, другими полуподростками.

Но он первым из нас понял, что для бизнеса время прошло, и всерьез занялся журналистикой, стал работать на местном ТВ, а в девяносто шестом был приглашен в Москву, куда спустя три года перетянул и меня, тогдашнего микроскопического коммерка, не имевшего опыта ни в журналистике, ни в медиабаинге.

Наверняка он с большим удовольствием выбрал бы вместо меня своего брата Максима, но тот к тому времени в очередной раз бросил универ и бездельничал, да и вообще был шалопаем, лентяем и нищеглотом с замашками мажора. Такой человек был бы попросту опасен, допусти его до серьезных дел… Но Максим вскоре и так появился в столице и в два счета обскакал и Руслана, и меня. Еще бы – редактор на «РТР» с зарплатой в две тысячи баксов, потом ведущий одной из программ с зарплатой три с половиной тысячи… Впрочем, мы с Русланом и не рвались куда-то к звездам, нам хватало и тех кормушек, что предоставляла судьба. Тем более что их становилось все больше.

Вообще дни в нашем агентстве протекали спокойно и тихо. Мы сидели в кабинетах по три-пять человек за компьютерами, выискивали в Сети информацию, тихо разговаривали по телефонам, принимали заказы и связывались с редакциями газет, телеканалов, радиостанций, чтобы заказы пристроить. Но бо€льшую часть времени играли в стрелялки или «Цивилизацию», копались в Интернете.

Вспышки активности происходили изредка, когда нужно было разработать и реализовать крупный проект; случались и скандальчики, в основном по поводу того, что кто-то из сотрудников пытался кинуть оказавшегося в доле сослуживца на бабло или, что было страшнее, если начальство узнавало о крупном леваке.

У меня стычки происходили в основном с Русланом – у нас была одна и та же клиентура, одни и те же каналы размещения информации (предоставленные мне некогда самим Русланом), – но мы быстро мирились: земляки все-таки. И работали дальше.

После года (первого моего года в Москве) бурно проводимых выходных и вечеров после работы мы стали редко встречаться, выпивать, накуриваться, покупать проституток, искать приключений. Жизнь вошла в узкую и довольно надежную колею; в две тысячи первом Руслан женился и вскоре купил квартиру, в две тысячи третьем женился я. Мы встречались утром на работе, вечером прощались и разъезжались, изредка собирались семьями… Вообще последние годы казались мне неким сном, в котором что-то делаешь, даже размышляешь и соображаешь, отыскивая выходы из сложных ситуаций; бывает, расстраиваешься, бесишься, но все же остаешься в этом сне, уютном, удобном. И просыпаться не испытываешь потребности.

Руслан тоже, кажется, пребывал в чем-то подобном. Он размяк, пополнел, глаза стали прозрачнее, смотрели словно не на окружающее, а мимо… И мы усиленно старались сохранить свой сон – я выпивкой, а Руслан колесами.

…И вот сейчас он сидел неподвижно, как чучело, в большом, глубоком кресле, слушал мои жалобы на предавшую меня жену, вопросы, что теперь делать, и смотрел мимо. Как-то на полсантиметра мимо… Из сидюшника лились приторно-нежные диско-песенки… Жена Руслана, Марина, была в другой комнате – благоразумно удалилась, чтоб не слушать о своей пусть не близкой, но все же подруге (моей жене) «гадости». Послушать-то наверняка хотелось, но последствия, как она понимала, могли быть для нее неприятными: послушает и передаст Наталье, а мы возьмем и помиримся, и Наталья перескажет мне слова Марины, я, в свою очередь, предъявлю это Руслану, и в итоге образуется очаг конфликта, клубок обид, способный рассорить меня с ее мужем, а это отразится на наших деловых отношениях, наверняка уменьшит финансовые приходы в семью… Конечно, эта схемка была лишь моей догадкой, причем возникшей мельком, но вполне могла оказаться правильной, – как я заметил, большинство людей стараются поменьше знать, чтобы этими знаниями не подпортить себе жизнь. Да это ведь старая истина: меньше знаешь – дольше живешь. И обсуждать нечего… Важно было другое.

– Ну так как, Руслан, как теперь? – тормошил я сидящее в кресле чучело. – Ты сам тогда первый поддержал, что мне с ней надо возобновить. Помнишь? И вот такую пакость подсунула…

– Да-а, херово, – в который раз за полчаса нашего общения выдавил Руслан и отхлебнул из пол-литровой кружки зеленого чая; по всему видно было, что у него одно желание – лечь в кровать и разглядывать колесные картинки.

– Спасибо за реакцию. – Я допил коньяк и достал из пакета водку. Не выдержал молчания, снова стал рассказывать, точнее, вслух переживать случившееся: – Все нормально было… нормальный вечер… Еще за продуктами вместе заехали, повыбирали, что там на ужин, на завтрак… Она в ванную ушла. И тут – эсэмэска. Сука… Руслан, скажи, как можно жить с человеком и в то же время думать о другом, всякие басни сочинять, чтоб с ним побыть? А я, кстати, еще радовался, что она на фитнес записалась, с Лианкой, с Мариной твоей так часто общается. Меня как-то не особо дергает. А вот, оказалось. Тварь, сука…

– Н-да-а…

– Ну чего ты все дакаешь?! Ты посоветуй, что мне делать-то?

Руслан молчал. Да и что мог сказать, на самом деле? Вместе со мной возмущенно изумляться, как это Наталья могла так поступить, было бы смешно, толкать меня на какие-то радикальные действия («разберись по-мужски!») – опасно. Все-таки все мы – и я, и Руслан, и Наталья – были знакомы много лет, дружили, взрослели вместе, и рвать отношения, становиться врагами ему не хотелось.

– Может, позвонить этому? – глотнув еще водки, спросил я. – Узнать, как это он, урод, додумался?… Замужняя женщина… А?

– Да, позвони, – кивнул Руслан. – Только не сейчас. Завтра.

– Почему это завтра?

Руслан досадливо покривил губы. Потом тяжело приподнялся, ткнул кнопку «play» на смолкшем сидюшнике. Снова зазвучала диско-музыка, запел женский голосок…

– Я тебя понимаю, – сказал я, наполняя рюмку. – Никому не хочется в чужое говно наступать. Но зря ты все-таки… У меня… ну, трагедия настоящая, а ты… Хотя бы пару слов человеческих.

– Во-первых, – вроде бы стал оживать Руслан, – никакой большой трагедии нет.

– Как это?!

– Ну вот ты узнал, что Наташка с кем-то крутит. И что?… А что ей делать? Да это сейчас через одну, тем более здесь, в Москве. Девкам же скучно просто так жить. Хочется принцев, гламура… Ты ей это давал?… Так – одноцветные будни и раз в месяц какой-нибудь ужин в ресторане, после которого ей еще тошнее… Да и сам ты, – Руслан перешел на шепот, – сколько раз?… Сколько мы с тобой…

– Ну, это, блин, разные вещи!

– Тихо ты.

– Это разные вещи. Я – перепихнулся за две тысячи и побежал, а здесь…

– А девкам отношения необходимы. Хоть видимость чего-то такого… Чтоб их добивались, жертвовали ради них чем-нибудь, внимание уделяли. Хоть так вот – эсэмэс перед сном.

Я снова хотел перебить, но Руслан остановил:

– Подожди. Подумай, может, это все к лучшему. Все ведь не просто так происходит. Разбежитесь, встретишь лучше.

– Хм! Это ясно. Но ведь обидно же, когда узнаешь, что тебя за идиота держали!

– Не ори.

– Обидно. Вроде жили как люди, в постель одну ложились, она что-то для дома покупала… Шторы… Радовались, что они так под обои подходят… А оказалось, что в это же время у нее кто-то там, она о другом думает… Со мной ебется, а его представляет…

Руслан изможденно отвалился на спинку кресла, вытряхнул рукой сигарету из пачки, сунул в рот. Щелкнул зажигалкой… Я проглотил водку, передернулся.

Я был почти трезв, точнее, взвинчен, но чувствовал, что скоро алкоголь одолеет взвинченность и шарахнет по мозгам. Триста граммов коньяка, уже граммов двести водки. И всё без закуси (Марина предложила, но я отказался, жрать не мог).

– Мой совет, – покурив, поразмышляв, сказал Руслан, – не торопись. Паузу выдержи. А потом подробно все с Наташкой обсудите. Если серьезно – разводитесь. Хуже не будет… наверно. По-честному, она не предел мечтаний.

– Эт точно… Но ведь мы знакомы хрен знает сколько. Лет… Когда в универ поступали, и познакомились… И вдруг все ломать.

– Что ж, бывают в жизни такие моменты.

– Ох, мудрец какой! – Меня выбешивал этот спокойный тон; я торопливо выпил еще.

Руслан спросил:

– Ты группу «Мираж» знаешь?

– А? – Переход был такой резкий, что я даже поначалу и не сообразил – эти слова показались мне какими-то… как из другого языка.

– «Мираж». Популярная жутко группа была в конце восьмидесятых. Да помнишь, конечно, на всех дискотеках крутили. Я вот недавно диск прикупил, что-то заностальгировал, и, прикинь, тексты, оказывается, с таким смыслом. – Руслан сделал звук громче; я остолбенело молчал. – Вот, как раз, слушай.

«Ро-оль, – пела женщина, – написали нам по строкам на листе. Но сегодня мы уже не те…»

– Восемьдесят шестой год, самое начало перестройки, и здесь – такое, – прокомментировал Руслан. – Конечно, слегка замаскировано под попсу, но смысл-то не попсовый. Да и музыка… Я, кстати, диско никогда попсой не считал. Особенно – «Мираж»… «Я не шучу» – вообще гимн. Нет, серьезно…

И он что-то понес про культ ночи, про близость «Миража» и «Кино», про призыв к молодежному бунту, то прибавлял, то убавлял громкость, подпевал тонкоголосой женщине. Я сидел молча, поняв, что дальнейший разговор о моей беде бесполезен, и накачивался водкой.

Потом кое-как поднялся (штормило уже прилично), выбрел в прихожую и вызвал в мобильнике жены тот номер, с которого присылали эсэмэски. Вызов пошел, и я, помню, отметил зло: «Не отключила, мразь!» Длинные гудки оборвались хмурым, а может, заспанным, глухим голосом:

– Слушаю.

«Хм, знает уже, сволочь, что не Наташка звонит», – усмехнулся я и вслух издевательски сладко сказал:

– Добрый вечер, зая. Это муж Натальи. – При слове «муж» в горле булькнуло горькое. – Приятно познакомиться.

– Здравствуйте… Минуту.

Судя по звукам, мужик (голос был взрослого, солидного мужика) поднялся с постели, пошлепал куда-то. Я ждал.

– Я вас слушаю, – раздалось уже совсем деловитое.

– А что меня слушать. Это я хочу вас… тебя послушать. Хочу узнать… – В голове поплыло и завертелось – ярость, опьянение, обида; и я, как профкомщик из советских фильмов, стал говорить о разрушении семьи, о совести, низости, о моральном падении, о том, что вот у него тоже наверняка есть семья, а он… Я стоял, прислонившись к стене, держась левой рукой за ручку туалетной двери, чтоб не упасть, и говорил, говорил. Мужик не перебивал, и это меня еще сильнее бесило.

– И что теперь делать, а? – перешел я к вопросам. – Что мне теперь?! Наталье?… Мне ее придушить, что ли? А, зая, как?

– Не нужно делать глупостей, – наконец заговорил он. – Наташа ни в чем не виновата.

– Да-а? Ха-ха!

– Я люблю ее. Люблю по-настоящему, вот и все. И она станет моей женой.

– А хер тебе на весь хлебальник?…

– Успокойтесь, давайте вести себя взросло… Вы не дома сейчас? Можете возвращаться. Наташа уехала к знакомым, а завтра…

– Спасибо, очень вам благодарен! – Я то проваливался в отруб, почти падал, то выныривал и на несколько мгновений становился абсолютно трезвым. – Спасибо за заботу.

– А завтра, – настойчиво продолжал мужик, – решим, как быть. Я люблю Наташу, и она будет моей женой. Вот и все.

– Вот и все, – механически-сонно повторил я. – Нет! – очнулся. – Нет, не все! Еще разберемся. Я вам устрою жизнь!..

Нажал кнопку с красной трубкой, сунул телефон в карман джинсов. Продолжал стоять, держась за ручку.

– Ну что, – появился Руслан, – пойдешь?

Я его ненавидел в тот момент. Он мне не помог. Наоборот, глумился. И я сказал едко:

– Спасибо и тебе за заботу.

Кое-как влез в туфли (зашнуровать их не получилось), с помощью Руслана – в пальто.

– Ты без шапки, что ли? – спросил он.

– А на фига она мне?

– Мороз ведь…

Он пошарил рукой в тумбочке, достал какую-то серенькую.

– На, надень. Болеть нельзя. Завтра на работу.

– Какая теперь работа… Какая?! Жизнь обрушилась.

Приговаривая, что ничего страшного, что в принципе все нормально, он вывел меня в подъезд, вставил в подошедший лифт.

Дальнейшее вспоминается эпизодически. То ли действительно я был таким пьяным, то ли эти провалы вызваны ударом… Отложилось: в ларьке купил бутылку пива, потом оказался на широкой улице с вытянутой рукой; потом уцелел момент, когда развалился на заднем сиденье машины и пытался попасть горлышком бутылки себе в рот. Потом наступила мягкая чернота…

Надо мной свистнуло, хлопнуло, проревело. Я открыл глаза, и сначала их, а следом, тут же, и виски, лоб, затылок разломила боль. Такая, что я схватился за голову. Но эту боль сразу заслонил ужас, а точнее, в тот короткий момент, недоумение: я схватился руками, но рук не почувствовал – по голове сухо ударили палки.

Я поднес руки к глазам и попытался пошевелить пальцами. Они, скрюченные, серые, не двигались. Одеревеневшие, но не так, как бывает, когда во сне их отлежишь, а по-другому – как мертвые.

Что-то мелькнуло в мозгу про то, что замерзшие руки нельзя бить – пальцы могут отвалиться (даже наказание такое вроде существовало для воров), – и я сунул их под мышки. Левую руку под правую, правую – под левую. Подождал, сообразил, что лежу. Поднялся. Сделал шаг по плотному, наезженному снегу и упал. Правая нога не слушалась. Ее до колена тоже словно не было…

Заболтанное слово «ужас» вряд ли может передать то, что я тогда испытал. Но другого не подобрать. Действительно – ужас. Ужас.

Я находился на обочине широкой трассы, возле бетонного отбойника, за которым чернели деревья. Мимо на полной скорости пролетали легковушки и джипы, грохотали грузовики. Дорога была ярко освещена – на разделительной полосе торчали высокие фонари. Их желтый свет казался теплым и уютным… Да, рядом жизнь, движение, свет, а я на обочине, лежащий на твердом грязном снегу, полузамерзший, не понимающий, как здесь оказался.

Я лежал и в то же время весь шевелился – пытался почувствовать пальцы рук, правую ногу, которая, как я понял (не увидел, а понял), была без туфли. Я тер ее левой, скреб, попинывал, ожидая, что вот сейчас она отзовется.

Конечно, из машин меня видели, но ни одна гнида не остановилась. Даже не притормаживали. Горлом – губы и щеки тоже не двигались – я материл их и в то же время вспоминал, что недавно сам так же проехал мимо свежей аварии. Проехал, видя, что «скорой» и гаишников еще нет, а в салонах измятых машин кто-то находится, и вот теперь получил… Наверное, перед смертью такие покаянные мысли приходят ко многим…

Сейчас тот момент, когда пальцы рук наконец защипало, закрутило болью, представляется мне самым счастливым. А тогда я заорал, заорал так, что лицо хрустнуло, как капустный кочан. Я завертелся на снегу… Пальцы выворачивало, но я был рад – значит, они не совсем отмерзли, в них остались ручейки жизни. И я стал их расширять, превращать в реки, толкая кровь дальше, дальше.

Да, жизнь возвращалась, то есть – я вгонял ее в себя. Лежал, прислонившись к бетонной чушке, и вбивал, вгонял. А машины равнодушно просвистывали мимо.

Но когда я ожил до такого состояния, что сумел подняться (правая нога по-прежнему была чужой, хотя держаться на ней, правда, кривясь от какой-то тошнотворной рези, я мог) и вытянул руку, рядом со мной тут же остановилась одна из проезжавших машин – «ЗИЛ»-«бычок».

Молча, боясь, что любое мое слово может испугать водилу, я влез в обжигающе горячую кабину, захлопнул дверь и тогда уже прохрипел:

– До Москвы, пожалуйста.

Пожилой мужик за рулем не двигался. С усмешкой смотрел на меня.

– Москва в другой стороне.

– Да?… – Я понял, что если сейчас меня высадят, я снова упаду и тогда уже замерзну насмерть. – Пожалуйста. Меня ограбили и бросили. У меня нога обморожена… руки. Пожалуйста. До метро… до куда-нибудь… Я заплачу.

Водила подумал (мне казалось, что думал он очень долго), бормотнул: «Лады» – и тронул «бычок». Я осторожно, горящими пальцами, обшаривал себя. Лопатника во внутреннем кармане пальто, конечно, не было. Моего мобильника – тоже. Но уцелел мобильник жены в кармане джинсов, там же и какие-то деньги. А главное – заныканная (на всякий случай я всегда распределяю ценные вещи по разным местам) карта «Банка Москвы» в кармане рубахи под жакетом.

Убедившись, что меня действительно грабанули, но кое-что все-таки сохранилось, я стал соображать, где я. Впереди была разбавленная редкими мутными огоньками чернота, никаких признаков большого города.

– Куда вы?… Куда мы едем? – спросил, боясь, что меня снова шибанут по голове и обчистят окончательно. – Там не Москва.

– До развязки. Как я тут развернусь?

– А какое это направление?

– Хм… Киевка.

– Понятно…

Я осторожно потирал друг о друга зудящие руки, смотреть на них боялся. А нога так и не отходила. Тупая боль пульсировала где-то глубоко, в кости, а кожа, пальцы были деревянными… Вспомнил, как обувался, как выходил от Руслана… Черт, надо было хоть шнурки завязать… Много чего надо было сделать. И не надо…

Добрались до развязки и поехали в обратном направлении. Я заметил указатель – «Пос. Московский». Далеко ли это от самой Москвы, не знал, а спрашивать у водилы опасался. Вообще опасался разговаривать – рожа у него была недовольная.

– Сколько заплатишь-то? – будто почувствовав, о ком думаю, спросил он. – А, снеговик?

Морщась, залез пальцами в карман, вытянул какие там были бумажки. Оказалось – две сотни, полтинник, несколько десяток.

– Триста есть, – ответил, пряча их в кармане пальто; две десятки отделил от пачки.

Водила снова хмыкнул:

– Не щедро. Я соляры с тобой на больше нажгу, еще и на вызов опоздаю.

– Больше нету. Честное слово. Говорю же, ограбили. По голове ударили и – из машины. – Я потрогал голову и сразу почувствовал в волосах липковатое. Посмотрел на руку – на ней осталась бледно-красная, смешанная с растаявшим снегом и сукровицей кровь. – Вот, – показал водиле.

– М-м, убери… Бухой был?

– Ну да…

– Всё празднуете.

– Врагу бы не пожелал такого праздника… Жена изменила. То есть узнал, что другого, ну, любит…

– А ты хлопнул дверью и нажрался. Так?

– Ну да…

– Звиздюлин бы ей ввалил, и все дела. А теперь лечиться замучишься. – Водила кивнул на мои руки. – Да и рожа. Эх-х, не завидую.

Зданий по бокам становилось все больше, воздух – светлее. Вот вроде и МКАД… «Бычок» забежал под виадук и, развернувшись, остановился.

– Все, дальше не поеду, – снова помрачнел водила. – Там гаишники, да и некогда… Доковыляешь вон до заправки, вызови «скорую». Меня только не впутывай. Не надо.

– Да, – буркнул я, открывая распухшими пальцами дверцу, – спасибо.

– Деньги-то давай.

Я вытащил мокрые мятые купюры, сунул водиле, кое-как сполз на землю. «Бычок» сразу же дернулся прочь.

– Урод, – сказал я, – мне же в больницу надо.

Постоял на одной ноге, не представляя, как доберусь до заправки. Она находилась метрах в трехстах. Подземный переход вдобавок…

– Ур-род, – повторил я и пошел, нет, запрыгал – правая нога под коленом болела, а ниже не чувствовалась. Опираться на нее было невозможно и страшно.

Передыхая в подземном переходе, достал мобильник, посмотрел время. «01:27». Черт, еще каких-то пять часов назад я сидел на диване, тыкал кнопку переключалки, сыто скучал. Потом вот этот самый телефончишка оповестил о получении эсэмэс, и я, дурак, взял, открыл, прочитал. И понеслось. И вот я где-то на МКАДе, обмороженный, с разбитой башкой, без паспорта, без денег, без своего телефона. Без жены… Вот так вот – хлоп! – и все перевернулось. И покатилось в черную яму.

Когда-то я посмеивался над американскими фильмами, в которых показывали магазинчики при заправках. Вечно там что-нибудь происходило, в этих магазинчиках, они вообще стали неким киношным штампом – к заправке подъезжает автомобиль, человек весело идет купить банку колы, или, наоборот, кто-нибудь полуживой добредает, и тут-то начинается… А теперь я сам оказался таким персонажем.

Впрыгнул в магазинчик в обледенелом пальто, со слипшимися волосами, распухшей, перекошенной мордой. Навалился на стойку, прохрипел, задыхаясь:

– Вызовите «скорую»… Скорее… – И сам достал телефон. – Какой здесь адрес? Скорее… А?…

Вместо ответа девушка-продавщица закричала:

– Сережа! Сереж, иди сюда!

Из подсобки, или откуда там, появился здоровяк в синей бейсболке. Он вполне мог выкинуть меня за дверь – «нам не нужны геморрои!» – но все же помог. Усадил на стул, позвонил в «скорую». Правда, когда положил трубку, посоветовал пока никому не говорить, что меня избили, ограбили.

– Потом заявишь, в больнице. А то нас тут затрахают допросами. О’кей?

Я кивнул. Я уже был на все согласен, лишь бы меня быстрее стали лечить. С ногой творилось страшное – она уже не вмещалась в штанину, носок натянулся, напоминал валенок…

Минуты – я то и дело смотрел на часы в мобильнике – ползли изводяще медленно, цифры менялись с небывалой, нереальной неспешностью. Раньше я часто курил гашиш, люблю футбол – я знаю, что такое протяженность минуты. И никогда она не длилась так долго, как в этом магазинчике. Пять минут протекли, как несколько часов…

– Извините, – заговорил я, измученный, добиваемый этой медленностью, понимая, что с каждым вязким мгновением моя плоть, оттаивающая, киснет, как мясо из холодильника на солнечном подоконнике, и нужно было что-то предпринимать. – Извините… – Я вспомнил, что при обморожении нужно пить чай. – У вас чаю не будет?

– Вон там, – сразу отозвалась девушка за прилавком (Сергей снова исчез), – в автомате. Десять рублей. С лимоном – двенадцать.

Говорила таким тоном, словно я зашел сюда из теплой кабины, и сейчас, выглотав горячую сладкую жидкость, снова в нее залезу. А я ведь… «Идиотина!»

Боясь, что пальцы лопнут, как наполненные водой презервативы (в школе мы кидались такими «капитошками»), я залез в карман и достал оставшиеся десятирублевки. Поднялся, подскакал к аппарату и нажал «чай». Сунул купюру в щель. Щелкнуло, зашипело. Внизу стукнул пластиковый стаканчик. Я наклонился.

– Подождите, – голос от стойки (следила, значит, за моими судорожными движениями), – он медленно наливается.

Голос звонкий, юный, правильный. Такая типичная тина двухтысячных: честно отрабатывает смену, четко знает свои обязанности, с людьми вежлива, но неожиданностей пугается, начальничку Сергею не дает, пятьдесят процентов зарплаты вносит в семейный бюджет…

Ждать, пока стакан наполнится, было тошно. Неудобно, больно, страшно вот так просто стоять и ждать. Рядом находился банкомат. Вроде работает – картинки на дисплее меняются, завлекают.

Наличные наверняка окажутся необходимы – нужно будет просить, уговаривать, задабривать… Я выудил карту, морщась при каждом тычке по клавишам, снял двадцать тысяч.

Спрятал карту обратно во внутренний карман, а деньги, разделив пополам, засунул в разные карманы джинсов. Тут же вытащил одну тысячу и пополнил счет на телефоне (терминал стоял рядом с банкоматом – целый строй аппаратов). Мысленно упрашивал кого-то, чтоб жена не отключила мобильник…

Только глотнул чаю, вошли двое в голубых резиновых комбинезонах, с наброшенными на плечи куртками.

– Ты вызывала? – спросил один недовольно, почти по-хамски.

– Да, – писк девушки. – Вон он.

Я поставил стаканчик на банкомат и попрыгал к ним.

– Ну и чего стряслось? – по-прежнему недовольно-нагло заворчал врач, но присмотрелся ко мне и покачал головой. – Ясно. Давай в машину. Сам сможешь?

– Не знаю…

Они помогли мне залезть в нутро «скорой». Уложили.

– Давай в пятьдесят первую, – велел врач водителю.

Покачиваясь на снежных кочках, машина тронулась. Я зажмурился. Появилось детское желание уснуть, чтобы потом, когда снова открою глаза, понять, что все это жуткое мне просто приснилось.

Нельзя сказать, что родители меня очень любили. Они не проводили со мной все свободное время, почти не играли, не разговаривали по душам, не передавали опыт. Так как-то, на расстоянии держались. Но уж точно – они меня берегли. Я ни разу не лежал в больнице; всякие неприятности вроде переломов и аппендицита меня обошли. Вообще судьба как-то так складывалась, что за свои тридцать лет я больницу ни разу в жизни не посетил. Мало представлял, что это такое.

Помню, как-то посмотрел пару серий, кажется, неплохого американского сериала про их «скорую», про больницу типа Склифа, но быстро потерял интерес: одно и то же, да при этом, я был уверен тогда, совсем мне не нужное.

И вот вдруг оказываюсь на каталке, меня куда-то везут по полутемным коридорам; надо мной незнакомые, недружелюбные лица. Я лежу, луплюсь на них, на стены, покрытые кафелем, на потолок с мигающими лампами, слушаю однообразный скрип колесиков и сбивчивые шаги, и изо всех сил убеждаю себя, что это все не со мной. Что на носилках – не я.

…В ранней юности, в период, когда тело растет и чувствуешь, как тянутся мышцы и кожа, удлиняются кости, наверняка у многих возникают мысли: а как я буду вести себя, если с моим телом что-то случится?

Я, например, часто тогда об этом задумывался. Не задумывался даже, а ярко представлял, что вот меня сбивает машина, или я срываюсь с балкона. Переломы, кровь, раны, боль… И тогда я был уверен, что лучше моментальная смерть, чем операция, хирурги в масках, звяканье зажимов, скальпелей… Я был уверен, что умру от страха и отвращения еще до того, как меня усыпят, чтобы резать и зашивать. Что лучше не жить вообще, чем остаться без руки или ноги, без глаза, прикованным к постели.

А сейчас я мысленно торопил врачей, чтобы они скорее привезли меня куда нужно, стали лечить. Пусть режут, чистят, шьют, пересаживают кожу…

– Н-ну что, – осмотрев ногу (штанину джинсов разрезали до самого бедра, и я не протестовал), сказал как-то весело мужик со щетиной, очень слабо похожий на врача. – Что, опухлик, проспал ногу?

– В смысле – проспал? – Меня окатило ледяными мурашками.

– Да в прямом. Явная четвертая степень.

– И что? – Я понимал, куда он ведет, но изо всей силы старался убедить себя, что не понимаю.

– Что – ампутировать будем, – устав от предисловий, заявил мужик. – Сейчас руки сполосну, дадим тебе ксенона дыхнуть и примемся…

– Подождите! – Я стал совсем мокрым, и обмороженные щеки защипал пот. – Нет… Надо ее спасать. Как так сразу?… Пожалуйста…

Я говорил много и быстро, жалобно и, как мне казалось, убедительно. При желании можно вспомнить все слова-доводы, обещания и тому подобное, – можно вспомнить и записать, но вряд ли это будет так же выразительно, как тогда, ночью, в нищей больничке на окраине Москвы. И вообще экстремальные ситуации на бумаге теряют градус экстремальности, становятся какими-то банальными, а то и смешными.

Да, я наверняка был смешным тогда – действительно, опухликом в измазанной, потерявшей пафос одежде, со скорченной в умоляющую гримасу рожей, дышащей перегаром, очередным посленовогодним алкашиком… Врач, слушая, ухмылялся (именно в эти вечер и ночь я заметил, как часто, оказывается, люди ухмыляются), приглядываясь, словно прицеливаясь, к моей ноге. И я понимал, что он не слушает меня, ему легче просто отпилить ее, желто-красную, с мертвыми, торчащими дыбом волосками, чем возиться… Я понял, что нужно сказать главное:

– У меня деньги есть. – Залез водянистыми пальцами в карман, вытянул пачечку из десяти тысяч. – Вот… Вот, возьмите. Пожалуйста!

– Это что? – Губы врача искривились зигзагом, щетина из светло-русой стала каштановой. – Это взятка, что ли? – В смотровой, или как назвать этот напоминающий кухню в общаге кабинет, еще были люди.

– Нет! – Я мотнул головой. – Это, ну, это на лекарства. Спасите ногу, пожалуйста. Как же я?…

Не беря деньги, врач еще раз, затяжно, посмотрел на нее, потрогал надутую кожу, вздохнул:

– Работы много… – И затем еще несколько вздохов, все более меня ободрявших. – Да, препараты дорогие нужны… М-да-а, нужны… Что ж, попробуем… Шансы вообще-то есть…

– Здесь десять тысяч. Больше нет сейчас, – чувствуя, что спасение возможно, еще энергичней стал упрашивать я. – Но – будут! Сколько скажете. Спасите, пожалуйста…

И меня стали лечить. Капельница, мази, повязки… Отвезли в палату, где кто-то храпел, сопел, стонал. Перетащили на кровать.

Я лежал, пучился в темноту и представлял, как ворюга вынимает из моего лопатника карты, сует в банкомат, пробует найти код. Потом шерстит мобильник и натыкается на список этих кодов. Набирает. Шелестят снимаемые со счета денежки. Много-много небесно-голубых бумажек… Надо позвонить в банки, потребовать, чтобы карты заблокировали. Надо… Но для этого нужно знать номера телефонов этих чертовых банков, а номера тоже в моем украденном мобильнике… Блядь!.. Я снова покрылся разъедающим обмороженную кожу потом. Заерзал на кровати.

Достал из-под подушки телефон жены, уложил его на забинтованной ладони и уже было начал в нем копаться в надежде что-то важное (я не знал, что именно, но надеялся на чудо чудесное) отыскать. Передумал: ничего наверняка не найду, только разряжу батарейку. А мне здесь еще торчать черт знает сколько.

Убрал телефон под подушку, придавил ее головой и закрыл глаза, успокаивая себя разным мысленным бредом вплоть до фантазий о море, теплом и ласковом, на которое обязательно поеду, если всё (что – всё, додумывать не хотелось) обойдется. Представляя это море, мягкий рыжий песок, грабителя, не сумевшего расшифровать коды и вообще погибшего в аварии через полчаса после ограбления, жену, вымаливающую прощение, уснул. Во сне, конечно, было лучше, чем наяву.

Ногу не отрезали, но и того, что она вылечивается, я не замечал. Вообще был очень плох тогда. Опухоль на лице не спадала, забинтованные руки и ноги кололо болью при каждом движении. Часто казалось, что становится только хуже.

В первое утро в больнице я позвонил Руслану и рассказал, что случилось. Он вроде бы искренне испугался и даже почувствовал вину: «Зря я тебя вчера отпустил. Извини». Пообещал объяснить начальству, почему не выхожу на работу, но приехать ко мне желания не выразил. И хрен с ним… У меня к нему была всего одна важная просьба: «Свяжись с Натальей как-нибудь. Через Лианку. Скажи, чтоб она этот свой сотовый не блокировала. Распиши, что со мной, в каком состоянии… Это моя единственная связь». Руслан пообещал.

В агентство я позвонил сам, прямо генеральному директору. Отношения у нас были неплохие – я часто выполнял его довольно щекотливые поручения, и вообще он меня выделял. Директор посочувствовал, пожелал скорей выздоравливать…

Сделал еще звонок своему приятелю бомбиле Ивану (он несколько раз за приемлемую плату был моим шофером, когда у меня под рукой не было Натальиного «Форда», раза два возил съемочную группу на сюжет), вкратце объяснил, что попал в больницу и скоро мне потребуются его услуги.

Потом отключил мобильник – аккумулятор нужно было беречь…

Тот врач, что взял у меня десятку, приходил через сутки. Он то ли делал вид, то ли действительно пытался лечить. А второй, его сменщик, маленький, тщедушный, в очочках, осматривая ногу, охал, качал головой, бессильно шептал:

– Молитесь, молодой человек, молитесь. Просите Христа…

Я согласно подмыкивал, боясь что-нибудь спрашивать. Первый врач вряд ли с этим поделился деньгами, да и, наверное, правильно. У меня не было веры в этого второго – эскулап, полагающийся на бога, это, по-моему, последнее дело…

Несмотря на личные беды и отчаяние неопределенности, удивляли, а затем и стали приводить в ужас однопалатники и вообще пациенты нашего отделения.

Почти у всех были ампутированы ноги, или руки, или пальцы рук, но мало кто убивался по этому поводу. Некоторые даже светились весельем – может, и нехорошим, граничащим с сумасшествием, но все же… Особенно выделялся мой сосед по койке.

Это был коротко стриженный парень лет тридцати. Невысокий, но мощный, богатыристый. В тельняшке. Как я узнал немного позже, звали его Костя.

В первое же утро, увидев меня, он радостно поинтересовался:

– Ну как, убрали лишнее?

– В смысле? – не понял я.

– Ну, отчикали?

– Что отчикали?

Парень махнул толстой, с буграми мускулов, ручищей:

– А, лежи, наркозник.

После обхода, увидев, что ноги у меня целы, Костя без большой, впрочем, горести, сообщил:

– А мне отчикали. Обе, бля. На левой пятку оставили, чтоб скакал. Теперь, бля, инвалид… В Чечне ни одной дырки, а тут – вот… – И, постепенно разгоняясь, он стал рассказывать: – Все новогодние дома торчал. Не пил почти, так… С дочкой играл, телик смотрел спокойно. А на работу вышел – и нажрались с напарником после дежурства. Цивильно, в кафе. Домой когда ехал, задремал на остановке. И – вот… И, бля, – в голосе послышалась злоба, – ни одна сука не тряхнула, чтоб разбудить. Москва… Часа два просидел… Хорошо на руках перчатки были. Хоть руки остались.

Я лежал и тихонько млел, что у меня все-таки все цело. Тьфу-тьфу-тьфу… Может, и у этого можно было спасти, но он денег не предложил.

– Выписываться уже пора, врачи говорят, а жена не едет. Звонил ей, сказал. Она рыдает там, трубку бросила… Бля-а…

«Ну так, – мысленно отозвался я, – на хрен ты ей не нужен, такой подарочек».

Наверное, из-за шока больше суток мне не хотелось в туалет, хотя пил я довольно много. Но утром второго дня терпеть уже не было сил.

Еле дождавшись санитарки, я сказал об этом. Она молча достала из-под кровати плосковатую эмалированную посудину – как я понял, знаменитую утку, без церемоний сбросила с меня одеяло, правой рукой потянула к коленям мои больничные штаны.

Я инстинктивно стал сопротивляться – слишком как-то резко санитарка действовала, нестарая еще, вполне детородного возраста, – но тут же расслабился, только вздрогнул, когда холодная эмаль ткнулась в ногу.

– Таз-то подними, – проворчала санитарка.

– А?

– Жопу поднял, сказала.

– А, да-да…

Когда утка была подо мной, пустить струю долго не получалось – было стыдно. Санитарка стояла и равнодушно смотрела на мой жидко-волосатый живот…

Стыд приходилось преодолевать постоянно. Я не служил в армии, всегда оставался замкнутым, брезгливым, почти закрытым человеком.

Брезгливость вызывали чужие квартиры, туалеты, полотенца, общественные столовые, вообще любые общественные места. И вот я оказался в нищей больничке, меня чем-то кормили (какой-то вонючий суп, разваренный рис с пресной котлетой или вареной рыбой вроде минтая); меня осматривали, ощупывали. Я все время находился у всех на виду…

Раздражал и одновременно помогал пережить эти дни сосед Костя. Он говорил и говорил, смеялся, шутил, все недоумевал, почему за ним не приезжает жена:

– Я же ей когда еще сказал, чтоб забирала. Адрес назвал. Домой, бля, охота… Я сам-то из Смоленска, после армады сюда приехал работу искать. Охранником взяли. Ну, магазин охранял, потом офисы. Женился, бля… У жены квартира в Красногорске. Нормально все… И вот, бля… Инвалидность оформлю, телик буду смотреть.

Я искоса поглядывал на него, стараясь определить – действительно ли он почти доволен, что ему отрезали ноги, и все, что его беспокоит, это почему не приезжает жена, или же таким образом Костя борется с отчаянием.

Остальные соседи по палате – нас в ней было восемь человек – тоже вроде не особенно горевали. Четверо немолодых мужиков алкашного вида, лишенные ног или пальцев на ногах, по восемнадцать часов в сутки рубились в дурака двое на двое, полуюнец с ампутированными фалангами пальцев на правой руке слушал плеер, а еще один парень лет двадцати пяти, которому отрезали ступни, по полдня азартно ругался со своей, видимо, женой из-за покупки общей машины. Теперь он требовал машину с ручным управлением: «Видишь, как у меня!.. Что я после этого, ездить, что ли, не буду?!»

Никто не убивался, не рвал на себе волосы, не рыдал, не пытался покончить с собой, чтоб не быть калекой. Лишь по ночам раздавались тяжелые, протыкающие душу стоны.

В этой зачуханной больнице я провел неполные шесть суток.

На четвертый день у меня сняли бинты с рук – кожа местами сползла, ногти были фиолетовые, но пальцы шевелились, ломота почти прошла. На щеках и носу кожа тоже облезла, лицо было красное, даже легкое прикосновение к нему вызывало тупую боль, и все же можно было считать, что с руками и лицом все обошлось. А вот нога правая…

Тот врач, которому я заплатил, осматривая ее, хмурился все сильнее, и, хоть ничего не говорил, было ясно, что с лечением у него не получается. А может быть, он таким образом хотел выжать из меня денег еще.

Я бы дал, если бы видел, что он что-то реально делает, но он лишь мазал меня вонючей мазью, менял повязки, самолично колол уколы и ставил капельницу. Чем он мажет, чем колет, я не спрашивал, считая (до поры до времени), что он знает, что делает.

Но через несколько дней это однообразие стало беспокоить всерьез. Оно вполне могло закончиться словами доктора: «К сожалению, молодой человек, больше ничего сделать нельзя. Необходима ампутация».

А толчком к тому, чтобы я практически сбежал оттуда, стала массовая пьянка, в которой участвовало почти все отделение.

В этот день с утра обстановка в больнице была очень нервная. Оказалось, что сегодня Крещение, и пациенты, санитарки, врачи чувствовали себя обойденными праздником… В обычной жизни я никогда не обращал внимания на Крещение, не замечал, что его отмечают, а тут люди вели себя, как в Новый год, который им приходится встречать у станка.

Первым делом наш врач-христианин устроил истерику Косте.

– И сколько вы еще намерены занимать место?! – с порога закричал он. – Мне людей класть некуда!

Костя забурчал в ответ, что сам бы с радостью уехал, да жены все нет.

– И что?! Вы у нас поселитесь в таком случае? Все, с завтрашнего дня я снимаю вас с питания, а потом велю вывести за территорию. Это больница, а не дом инвалидов!

Костя заматерился, достал телефон и обнаружил, что у того сел аккумулятор. Заматерился громче. Врач завизжал, что не позволит здесь сквернословить. Один из мужиков настойчиво потребовал, чтоб оба заткнулись; Костя ему ответил в том же духе… В общем, завертелась шизофрения.

После обхода появилась бутылка водки – одному из соседей накануне принесли родственники. И стоило мне проглотить пятьдесят граммов, я понял, что необходимо выпить еще. Иначе спячу от разъедающих мозг одних и тех же мыслей и от собственной беспомощности… Выпить, начать думать о другом или, если не получится, – о прежнем, но по-другому. А потом уснуть глубоким, оздоровительным сном.

И когда завелись разговоры о продолжении праздника, я спросил:

– А вообще, реально водки купить?

– Да ясен пень, – отозвался тот, чью бутылку мы раздавили. – Сто пятьдесят стоит. Внизу магазинчик, там приторговывают.

Я вынул спрятанную между матрасом и простыней тысячу.

– Вот, купите три бутылки, запивки там, закуски…

Через десять минут водка и остальное было в палате. Сдвинули несколько тумбочек, накрыли полянку. Расположились вокруг кто на кроватях, кто на табуретках.

– Вечернего обхода не будет, так что можно по полной, – сладко, будто это было самое важное застолье в его жизни, выдохнул Виталий, нестарый мужик, которому отрезали обе ступни. – Хоть посидим.

Я хотел было усмехнуться: «Да уж, отметим», – имея в виду последствия новогодних отмечаний, но вовремя остановился – не стоило напоминать.

Заикнулись, что пресно сидеть без баб, и тут же решили позвать их. Отправили полуюнца Дениса. Долго уговаривать ему не пришлось, и не успели мы выпить по второй, пришли, точнее, приковыляли четыре. Сразу видно – хабалки, но нестарые, симпатичные даже. Мне одна понравилась – стройненькая, со свежим, приятным лицом. Когда знакомились – торопливо и почти одновременно, – я расслышал и запомнил ее имя – Софья. Незаметно было, что ей что-то ампутировали, но ступни были перебинтованы, и она передвигалась с помощью костылей.

Мрачный после стычки с врачом Костя явно положил глаз на нее. Даже поменялся местами с одной из пришедших женщин, чтоб быть рядом с Софьей.

Пили, сначала не очень весело, а потом стали все тупей и откровенней перешучиваться…

– Что, Сонь, – сказал Костя, – поженимся? Мы теперь пара с тобой. Меня жена не хочет забирать… Что, пойдешь за меня?

Софья быстро и цепко оглядела крепкий Костин торс под тельняшкой и улыбнулась:

– А почему бы и нет? Я свободна.

– А у тебя все на месте, лапка?

– Не беспокойся, морячок, самое важное осталось.

– Ха-ха-ха! – загремело в палате…

Водка кончилась мгновенно. Я достал еще тысячу, протянул Денису:

– Купи еще две бутылки. Вино там есть? – Он кивнул. – Вина еще, вот этой нарезки копченой…

До определенного момента застолье было приятным. Выпивка почти не пьянила, зато хорошо оживляла. Разговоры не касались больницы и случившегося с каждым из нас. Но стоило одному из мужиков вздохнуть: «Как же теперь жить-то?» – и понеслось. Жалобы, мат, хватание себя за голову, раскаяние; женщина по имени Ира, с ампутированной почти по колено ногой, жутко зарыдала… От всего этого воя я спасался, глядя на Софью. Мысль пришла, что недаром природа создает красивые лица – они помогают отстраниться от окружающего уродства. Вот смотришь на красоту, и вроде бы смысл есть дальше жить, даже как-то энергетически подпитываешься…

– Э! – болезненный тычок в плечо.

Я качнулся, перевел взгляд в ту сторону, откуда ткнули. Увидел злобноватые глаза Кости.

– Э, ты кончай, – заплетающимся языком посоветовал он. – Соня со мной. Моя невеста. Понял, нет?

И он резко притянул ее к себе, чмокнул в румяную щеку. Софья счастливо засмеялась, глаза блестели, как у школьницы на первой дискотеке.

– Да господи, – сказал я, – на здоровье. – И про себя продолжил: «Какая невеста?! Вы подумайте, кем вы стали, кто вы. Теперь куда вас повезут, туда и поедете. Или потащат. Инвалиды первой группы… Женихи-невесты».

Конечно, не сказал ничего такого. Старался на Софью эту больше не смотреть. Чаще стал наливать и пить.

А Костя не унимался. Зациклился исключительно на мне. Парил мозг:

– Ты думаешь, я простой такой? Да я почти год в Чечне без смены! Самашки брал! Знаешь село такое?… А, ни хрена ты, бля, не знаешь. Ты вот в армии был хоть, а? Автомат трогал?… Ну и сиди тогда, в дырки сопи… А хорошо мы, слушай, Самашки взяли, грамотно. Потом Ачхой… Воевать интересно. Страшно, бля, но интересно. Кого продырявит, тому, ясно, херово. Больно, орут… А так… Нет, бля, лучший год мой там остался. Я там, – он потряс кулачиной, – я там настоящим человеком был. У меня, бля, автомат был! Надежный компактный акээм!.. Ты слушаешь, нет?! – почти взревел Костя, когда я слишком долго не встречался с ним глазами. – Слушай. Тебе, бля, этого никто не расскажет больше. Я отвечаю!..

Я покивал понимающе, предложил:

– Давай, Костя, выпьем. За всё…

– Выпить – выпьем, – перебил он, – а за что – не надо. Что там?… Со мной всё – пиздос мне. Пиз-дос!

– Да ладно, Кость…

– Заткнись! – Он аж затрясся и побелел; девушка отпрянула. – Ты, блядь, бабло сунул, и заебись. И через неделю поскочешь отсюда. А я?… Я?! – Стал бить себя кулаками по коленям. – Сучары, суки гнойные! Дайте мне акээм, и я вам всем!..

Я напряженно следил за ручищами Кости, чтобы успеть увернуться, если он решит ударить, и в то же время понимал: вряд ли это получится. Этот парень наверняка умел бить… За столом замолчали. Кажется, ждали драки.

Но Костя поорал и вроде бы слегка успокоился. Предложил:

– Слушай, давай поборемся. – Поставил правую ручищу на тумбочку. – Что, думаешь, вообще я, что ли?… Ну, давай. Давай, бля, не ссы.

Видя, что лучше сейчас ему не перечить, я тоже поставил руку. Костя сжал мою кисть своей. Стало больно, словно я сунул ее в кипяток.

– Раз… два… три! – сосчитал Костя и дернул своей рукой мою.

Дернул так сильно, что меня всего рвануло вправо, я потерял равновесие и упал с табуретки. Кто-то из мужиков хохотнул, женщины айкнули…

– Да что ж ты! – Моя нога не пострадала, злобы на Костю не было, скорее обида – на мои деньги нажрался, ублюдок, и меня же гнобит.

Я дополз до своей кровати, забрался и лег. Смотрел в сторону от компании… Слышал, как Костя радуется своей победе. Потом он опять стал вспоминать о лучшем годе жизни, о том, как брали Самашки… Я изо всех сил старался не уснуть, опасаясь, что это пьяное быдло вздумает на меня накинуться, и, кажется, очень быстро уснул.

…Ночью слышал на соседней кровати стоны. Стоны были женские. Панцирная сетка равномерно скрипела…

Проснувшись раньше других, я тут же связался с Иваном и попросил срочно забрать меня.

– А где ты? – зевая, спросил он.

– Пятьдесят первая больница.

– А где это?

– А я откуда знаю?! Посмотри в Интернете. Срочно жду. Заплачу тысячу.

Во время обхода я сказал врачу, что выписываюсь. Тот испугался:

– Вам нельзя, курс лечения еще не закончен.

– Я не вижу никакого курса. Выдайте мою одежду, пожалуйста. За мной сейчас приедут.

Врач был разозлен следами пьянки, да и сам, кажется, болел с похмелья. Проворчал:

– Что ж, об этом вы пожалеете. Гарантированы осложнения… Светлана Ильинична, – повернулся к санитарке, – проводите молодого человека в гардеробную.

С мобильником и ключами от квартиры в руке я запрыгал вслед за санитаркой. За спиной грохотал голос врача:

– Ну что, мне в вытрезвитель всех вас сдавать?! Не допились еще?…

При помощи Ивана, который, естественно, офигел от моего вида, добрался до квартиры.

Первым желанием было упасть на тахту, включить телевизор и послать все к черту… Не упал, сел за компьютер. Ожидая, пока тот загрузится, стал рыться в документах в ящике серванта. Крикнул Ивану:

– Подожди меня на кухне. Сейчас поедем.

– Курить можно?

– Да кури…

Я оглядел комнату. Вроде бы все как обычно… Нет, некоторые мелочи уже отсутствуют – не видно Наташкиной любимой сумки из крокодила, которую она не таскала на работу, а брала лишь в театры и в гости; ее большой косметички на своем месте нет, плюшевого зайца, к которому я ее даже ревновал. То есть шутил, что ревную…

Интернет, слава богу, работал. Покопавшись в нем минут десять, я нашел подходящую, кажется, больницу, в которой реально помогут. Набрал номер, заиграла приятная музыка, и тут же, тоже приятный, женский голос произнес:

– ОАО «Медицина». Здравствуйте!

Понадобилось еще несколько минут, чтобы договориться о моем поступлении на лечение.

Потом я выгреб из ящика договоры с банками, среди которых были и номера карт; военный билет, с купленной некогда записью «Годен к нестроевой службе в военное время» (военник должен был заменить украденный паспорт); бумажку медицинского полиса (саму карту тоже украли). Из тайника (я любил делать тайники, и не зря, как много раз доказывала жизнь) достал тридцать тысяч рублей… Положил в сумку ноутбук, зарядку для телефона (Наталья ее оставила), новые джинсы, туфли, носки. Вроде все пока…

– Поехали, Вань.

Когда выруливали из двора, я отметил – «Форда» на своем месте не было.

– Куда? – спросил Иван.

– На Тверскую. ОАО «Медицина».

– Знаю. Дорогое место.

– Нога дороже.

Иван неопределенно хмыкнул.

Он был на два года меня младше. Значит, в том две тысячи шестом ему подкатывало к тридцати. И, насколько я знаю, с самой юности он зарабатывал на жизнь извозом. Себя Иван с гордостью называл драйвером.

Мы познакомились случайно года за три до этих событий, – я голоснул, он остановился. Пока ехали, разговорились. Нормальный, простой парень. Живет в Лефортове вместе с матерью, готов за деньги ехать на своем «Фольксвагене» хоть куда и в любое время суток. Меня, помню, позабавило сперва его имя – Иван, – но вскоре я стал замечать, что так зовут очень многих москвичей. Больше, наверное, чем всех оставшихся по России крестьян.

Я был рад, что у меня есть такой помощник, естественно, не в силах предвидеть, какие напряги он доставит мне в будущем.

Первые два дня в «Медицине» я, как мог, улаживал проблемы с картами, со своим украденным мобильником. Звонил, просил заблокировать, считать сим-карту недействительной… Решал накопившиеся проблемы по работе (в основном личные проекты). Выручал Интернет, но все-таки деньги на телефоне таяли стремительно; приходилось то и дело пополнять счет.

Ко мне приходили знакомые, несли всякие традиционные вещи – сок, апельсины, яблоки, шоколад. Интересно, что, когда я маялся в пятьдесят первой на окраине Москвы, навестить меня никто желания не изъявлял, а тут один за одним: и Руслан, и Максим с Лианой, и Иван по собственной инициативе, и Олег Свечин (он писал для меня разные статьи за неплохой гонорар); даже Наталья позвонила, выразила сожаление, что все так получилось.

«Медицина» находилась в самом центре, в выходящем на Тверскую переулочке, палаты были одноместные и напоминали номера довольно приличной гостиницы (телевизор-плазма, графика на стенах, чистота, туалетная комната). Кормили четыре раза в день, причем блюда можно было заказывать по своему желанию. Персонал вел себя так, что, казалось, сделает все, что я пожелаю. Медсестры особенно, и я с трудом сдерживался, чтоб не потянуть какую-нибудь из них на постель. Не для секса даже, а так, посмотреть, как себя поведет. Удерживало понимание: эта внешняя готовность на все – непременная составляющая их работы. Чтобы пациент чувствовал себя центром вселенной. Помнил я и о том, сколько плачу за эту иллюзию… Нет, клиника была отличная, грех жаловаться, как говорится.

А главное – здесь реально лечили. Лечили, спасали мою ногу…

Одиночная палата, это, бесспорно, удобно. Сам себе хозяин, никто не мешает, не лезет. Но через три дня я уже тяготился одиночеством. Телевизор не помогал, Интернет надоел, болтовня по телефону стоила денег, да и не получалось особо болтать в моем положении… Из-за одиночества, видимо, я стал подробно вспоминать, мысленно заново переживать свою жизнь.

Когда у человека изо дня в день все стабильно-нормально, он забывает о давних неприятностях и ошибках, о том, каким был в юности, чего тогда хотел; даже себя нынешнего он как-то забывает. Точнее – не отмечает. Поднимается утром и тут же ныряет в новый отрезок реальности. И словно не было шести-семи часов сна, когда пребывал в чем-то ином… Человек продолжает привычный набор операций, выполняет поставленные накануне задачи, решает возникшие вчера, позавчера, неделю назад проблемы. А чтобы не задумываться о действительно важном, сложном и малоприятном, просто погрузиться в воспоминания, ищет развлечений. А вариантов развлечь себя – тысячи.

Из-за ситуации с ногой набор доступных мне развлечений сократился до минимума, территория самостоятельного передвижения ограничилась несколькими квадратными метрами (дорога до туалета была целым путешествием), и в то же время проблем и вопросов обрушилось столько, что решить все не представлялось возможным, а убежать хотя бы от их части можно было только в том случае, если я конкретно изменю свою жизнь.

Но каким образом изменить? И что именно?

Менять работу – глупо. Она меня не особенно тяготила, а денег приносила все больше.

Что еще? Квартира. Закончить кочевание по съемным и купить свою? Да, надо, сумма на ипотеку наберется… Даже если мои карты пробили – это, в общем, не очень страшно. Основные деньги в банковской ячейке.

Так, что еще можно изменить? С женой, конечно, развод. Буду считать, что это пробный брак. Сейчас такие браки психологи даже рекомендуют. Жаль только, что я так отреагировал на ее измену. Говна-пирога ведь, если здраво обдумать.

Как я написал в самом начале, первым чувством, когда прочитал это эсэмэс, была радость. В душе я давно был готов к разрыву. Но обида в тот момент оказалась сильнее, и из-за нее я оказался на обочине дороги обмороженный, полуживой… Вывод: нельзя обижаться, ни на кого нельзя обижаться, нужно быть злым и готовым получить удар даже от самых близких людей…

Да, да, с Натальей разведусь однозначно. И буду жить один, свободно, буду жить не для кого-то и даже не для собственного, мелкого и частного удовольствия, а как-то более глубоко.

…Лет в семнадцать я был глубже, значительно глубже себя нынешнего. Узнавая мир, я многого от него хотел, предъявлял ему глобальные требования. И себе тоже. Я был уверен, что по-настоящему разумному человеку просто невозможно существовать так же, как большинство. Большинство я открыто называл зомби. Двигаются, работают, пихают в рот что-нибудь, что позволяет им двигаться и работать. Мыслительных процессов я у этого большинства не наблюдал… (Довольно частая позиция вступающего во взрослую жизнь вчерашнего подростка.)

Но кем я стал, к чему пришел к тридцати годам? Чем я отличаюсь от тех, кого называл зомби?… Я, как и все (как и большинство, скажем так), тоже стремлюсь побольше зарабатывать, вкуснее питаться, удобнее устраивать свой досуг, искать новые развлечения, научиться быстрее громить в компьютере вражеское государство или останавливать пуск атомной ракеты фашистами в трехмерном изображении… А когда-то мои цели и задачи были иными. Хотя бы на словах и в мечтах.

Я любил разговаривать о больших проблемах, любил удивлять, шокировать скучное большинство. За это, наверное, Наталья меня тогда и полюбила. По крайней мере, ей нравилось быть со мной, слушать меня, она старалась отзываться на мои мысли. Я ловил эти отзывы и вдохновлялся еще больше. (Вторая моя девушка, Вера, была равнодушней, для нее главным были танцы и мягкий секс после них.)

А теперь… За три года со мной Наталья ничего интересного и большого не услышала. Обычная жизнь обыкновенных людей. Клетки мозга тратятся на выбор продуктов в супермаркете, на размышления, стоит или не стоит смотреть такой-то фильм в кинотеатре, и на тому подобную бесконечную херь… И вот полюбовалась она на меня, на ту жизнь, которая ей уготована, и стала искать другого. Того, кто если и не станет говорить ей о большом, то уж точно будет это большое делать.

Я изо всех сил желал ей неудачи, надеялся, что она прибежит ко мне и будет просить прощения, и я не прощу. «Все, разводимся, – скажу сухо и четко. – Предала раз, предашь еще». Да развестись, разбежаться, забыть друг о друге. Слава богу, детей завести не успели.

Но все же я чувствовал долю своей вины в случившемся. Когда женщина видит, что ее мужчина успокоился, он перестает представлять для нее интерес… Кажется, нечто подобное пытался объяснить мне Руслан, когда я прибежал к нему в тот вечер…

И чем мне заняться, когда я останусь один? То есть – буду свободен. Конечно, займусь обустройством своей личной жизни. Квартира, машина, удобные и нужные вещи. Техника. Но я не об этом. Без чего-то большого даже самая обустроенная жизнь очень быстро превратится в отвратительную преснятину. Стопудово.

(Может быть, я был не прав, да, в сущности, и оказался не прав, но тогда, на кровати в одноместной палате, я уверял себя, что иначе и быть не может, и искал в уме то большое, что придаст жизни смысл.)

В юности я увлекался французской литературой двадцатого века. Не литературой даже, а контркультурой, которая на некоторое время стала культурой. Пиком этого процесса стал шестьдесят восьмой год, о котором я собирал любые сведения. Даже папочку специальную завел для вырезок из газет и журналов, перечитывал их десятки раз. Покупал книги сюрреалистов, Селина, Сартра, Камю, долго гонялся за сборником материалов о ситуационизме… Все это в начале девяностых было еще редкостью…

Я увлекался этим периодом не просто так – в то время (а это был девяносто первый – девяносто третий годы) я был уверен, что и в России рванет молодежная революция наподобие парижского мая шестьдесят восьмого. И все политические, экономические кризисы это только подтверждали. Я ожидал ее, эту революцию, рассказывал о ней своим друзьям и знакомым, приводил в пример Францию, которая стала совсем другой после шестьдесят восьмого; я даже в меру сил старался приблизить ее.

В октябре девяносто третьего примчался в Москву на своей «Ниве», желая участвовать в массовых акциях, быть в авангарде, а вместо этого пришлось развозить по больницам пьяное быдло, не понимающее, за что его подстрелили возле «Останкино». «Я хотел поглядеть… Я ни при чем… Я просто…»

Тогда, в общем-то, и началось мое охлаждение к политике, к изменению общественной жизни; к книгам Сартра и прочих я обращался все реже. А окончательно все это забросил после президентских выборов девяносто шестого. Тогда стало ясно, что ничего не будет, никому больше не нужны перемены. Сотенка левачков вокруг Лимонова – не в счет. Да и они действовали осторожно; напоминали мне клапан в скороварке, при помощи которого выпускают пар, а не настоящих революционеров.

Именно после избрания на второй президентский срок никакого уже Ельцина молодежь наконец-то поняла, что надо зарабатывать и делать свою собственную жизнь. Делать жизнь по примитивной, но единственно возможной схеме. Альтернатив уже не было.

Я тоже стал жить, как большинство. Больше не мечтая о революциях, не пытаясь что-то изменить, даже не желая слишком быстро обогатиться. Слишком быстрых очень часто увозили тогда на кладбище… Я зарабатывал свои копеечки, когда их собиралось достаточно, тратил то с Натальей, то с Верой в более-менее пафосном кабаке. Я почти перестал читать, много времени проводил перед теликом или за компьютерными играми.

Когда Руслан пригласил меня в Москву, я слегка воспрянул духом. Взял с собой десяток любимых книг, перевозил их с одной квартиры на другую, но не открывал. Было не до них. Правда, в Москве я узнал о существовании Чака Паланика, Уэлша, Рота, Уэльбека. Их книги раздражали и провоцировали взбунтоваться против существующих, не очень старых, но уже незыблемых норм.

Бунт клокотал во мне, но не прорывался наружу. Я ходил по Москве, сидел на работе с непроницаемым лицом, а внутри был Американским психопатом – мысленно я убивал своих убогих коллег, разрывал на куски прохожих, насиловал тупых сучек и глотал человеческую кровь.

А потом, на похоронах одноклассника Жени (его убили во время борьбы за сеть мобильной связи «Волга-плюс»), я встретил Наталью. Мы вспоминали прошлое, грустили по нему и пришли к выводу, что тогда нам было лучше всего, и решили пожениться… Со второй бывшей подругой я давно потерял контакты и не искал путей их восстановить.

В апреле две тысячи третьего года мы отметили свадьбу в нашем родном городе и уехали в столицу на подаренном родителями Натальи «Форде» в снимаемую мной «однушку». С год жена прошуршала в секретаршах в одном крупном банке, а потом неожиданно (для меня, по крайней мере) скакнула в руководители секретариата. (Видимо, тогда-то ее и выделил из всех этих поджарых самок нынешний любовничек.)

Прожили мы вместе почти три года, постепенно покрываясь теплым жирком семейной размеренности. Утренний кофе, работа, созвоны, планирование вечера, кинотеатры в выходные в первой половине дня и клубы, кабаки или спектакли вечером. Сервисный осмотр машины два раза в год, поездка в Париж вскоре после свадьбы и воспоминания об этой поездке годы спустя. Короткие туры в Хургаду и Прагу. Нечастые мои алкогольные срывы, нечастые Натальины истерики. Осень и декабрь две тысячи пятого были совсем спокойными и мирными. Мне показалось тогда, что мы окончательно увязли в уютной тине, а Наталья, оказывается, нашла себе настоящего (или представившегося ей настоящим) мужика и готовилась порвать со мной, наверное, выбирая момент… Может, и мобильный оставила на виду, чтобы я залез в него, прочитал и все понял…

Зря я психанул тогда, нажрался и нажил себе кучу проблем. Хотя наверняка это имело смысл – и обочина подмосковной трассы, чуть не отрезанная нога, украденные документы, больничные койки… Наверняка судьба дала мне какой-то знак. Скорее всего, дала знак, что нужно задуматься и изменить жизнь. Отношение к жизни.

Вот такими мыслями была забита моя голова в те дни. Я обсасывал их, пережевывал в мозгу с такой тщательностью, с какой могут только лежачие больные или осужденные на одиночное заключение.

Я то и дело включал или телевизор, или компьютер, но очень быстро гасил. Думать было не то что приятнее, но нужнее, чем пялиться в экран. Многие часы я занимался тем, что представлял себя валяющимся на обочине, с ужасом и одновременно любопытством фантазируя, что бы со мной случилось, пролежи я там еще пять минут, десять, полчаса. В кого бы я тогда превратился… Как-то их называли, этих безруких-безногих… Самовары, кажется. Лучше бы тогда уж было просто замерзнуть.

Но я не замерз и даже, кажется, не очень пострадал. По крайней мере по сравнению с тем, что могло бы быть. Что произошло с большинством других пациентов пятьдесят первой… Наверняка через пару недель я вернусь в то физическое состояние, в каком был до катастрофы. И постараюсь начать новую жизнь. Осмысленную, всерьез…

Подпитку моим планам (не планам даже, а желанию) давали визиты журналиста Олега Свечина.

Сам он, правда, журналистом себя не считал. Без увлечения и рвения работал в малозаметной газете, освещающей литературные будни Москвы и отчасти остальной России, получал тысяч двенадцать в месяц. Время от времени по моему предложению он писал статейки и рецензии, но так как в этих статейках и рецензиях чаще всего нужно было хвалить людей и книги, мероприятия, у него редко бывали удачи. Хвалить Свечин не умел, сбивался на сарказм… Своим призванием он считал фиксацию в прозе окружающей реальности, типов людей. Реальность и типы получались малосимпатичными.

Раза два-три в год в толстых журналах, о существовании которых сегодня знают, по-моему, сотни три чудаков по всей стране, появлялись свечинские повести и рассказы, беспросветно похожие друг на друга: о полунищих индивидах, живущих то в Москве (где жил сейчас автор), то в Абакане (откуда он был родом), то в Питере (где когда-то учился в ПТУ месяца три), то в деревне (где когда-то бывал). Эти индивиды тяготились своей полунищетой, ныли и рычали, но выбраться из нее не пытались.

За десять лет писательского труда в столице (писал он вообще, если верить его словам, с детства) Свечин сумел выпустить три книги по три тысячи экземпляров, за которые ему в общей сложности заплатили (по его же словам) две тысячи семьсот долларов… Деньгами Свечин дорожил, помнил, кажется, сумму каждого гонорара, каждой халтуры.

Жил он, как я смог понять, жизнью своих героев, если не считать того, что был способен передавать на бумагу эту жизнь безъязыкого большинства, их примитивные переживания, уныние от повседневности. Передавал вроде бы достоверно, – Свечин очень гордился статейкой о себе под названием «Лишний писатель», где некий критик негодующе задавал приблизительно такой вопрос: «Кому и зачем нужны книги автора, не способного придумать самого элементарного сюжета?!»

На самом деле положение Олега Свечина было довольно-таки завидным. У его жены была кооперативная двухкомнатная квартира (правда, обитало в ней четыре человека – Свечин с женой и их дочки – восьми, кажется, и полутора лет); он имел высшее образование (окончил Литературный институт) и, если бы хотел, мог бы найти нормально оплачиваемое место.

Но ему, видимо, нравилось, точнее, было необходимо для писания его текстов состояние, когда денег все время не хватает, из-за их нехватки невозможно отдохнуть на море, расслабиться (за свой счет) в ресторане, купить понравившуюся вещичку и тому подобное… Свечин обычно пребывал в раздраженном состоянии, на вопрос, который я иногда ему задавал, больше из вежливости, чем из любопытства: «Что сейчас пишешь?» – отвечал одинаково ворчливо: «Какой смысл писать? Хочется нормально пожрать». А спустя месяц-два сообщал тем же ворчливым тоном: «Взяли в «Новый мир» (варианты: в «Дружбу народов», в «Знамя», в «Континент») повестушку. Два авторских листа. Хоть с гонорара по коммуналке долги заплатить…»

Он никогда не был доволен окружающим миром, людьми, своей судьбой. Раньше это в основном заставляло негодовать, а теперь, когда жизнь долбанула меня со всей дури, я слушал его ворчание и бурчание почти с удовольствием. Хотя вроде бы должен был, наоборот, негодовать сильнее прежнего, – сидит рядом здоровый тридцатипятилетний мужчина, по своей воле находящийся в хронической полубедности, и твердит, что мир и люди – дерьмо, что с судьбой и временем ему не повезло… Да ничего он про дерьмо не знает; вот со мной действительно дерьмо приключилось, вот мне судьба преподнесла сюрпризец… Но я слушал, кивал, поддакивал и в душе тихо радовался – даже непонятно, чему именно. А когда Свечин собирался уходить, искренне просил навестить меня завтра.

«Может, навещу, – бурчал тот, – если не нажрусь. Состояние такое, хочется взять литруху, влить и свалиться».

Однажды после таких слов он не вышел из палаты, а продолжил. И у нас получился довольно-таки содержательный разговор, который затем довольно долгое время я воспринимал как прелюдию к началу своей новой, осмысленной жизни.

– …влить и свалиться. И пусть все оно катится. С какого хрена я должен сопротивляться? – Свечин устало, будто сутки вкалывал, потер пальцами переносицу. – Зачем мне это?… Вот критики меня ругают, что у меня сплошные серые будни в вещах. А где разноцветное, яркое? Где яркие люди вообще? – Он с полминуты сердито смотрел мне в глаза, будто именно я должен был дать ответ. – Любой яркий человек, пожив немного, покрывается серостью. Неизбежно… Конечно, мы для чего-то рождаемся, кроме того, чтоб жрать и трахаться, не зря же отличаемся от животных… Только где она, цель? Именно человеческая… Да нет, при желании, в общем-то, и цель каждый может найти для себя, придумать. Цели-то есть, только, чтоб достичь их, нужна неимоверная крепость. Столько по башке настучат, пока ее достигаешь. Или даже готовишься достичь… Да и кто достиг? Единицы, которые и поменяли развитие человечества. И то временно. Человечество же неизбежно сползает в скотство. И чем больше у него появляется удобств, тем стремительней оно сползает. Вот посади человечество перед телевизором, оборудуй ему место, чтобы, не поднимаясь, могло отправлять все свои потребности, приноси еду и снабжай пивом, чипсами, рыбкой, и оно будет торчать перед этим телевизором. И проторчит от рождения до смерти. Согласись.

– Наверное, перед теликом надоест, – ответил я. – Перед компьютером – вполне.

– Ну, перед компьютером. Разницы, принципиально, немного. Это только кажется, что, сидя за компьютером, мозгами шевелишь. С кем-то там дискутируешь, новости получаешь, ломаешь голову, как на следующий уровень в сложной игре перейти… Та же фигня, что и телевизор. Но телевизор лучше, то есть – убойней. Сделать десяток разных интересных каналов, выстроить сетку передач, и будет не оторваться. Да и сейчас от телевизоров в основном отрываются, потому что жрать хотят, в туалет сходить. А если эти потребности на месте удовлетворять… В телевизор можно пялиться не шевелясь, не думая, просто впитывать, что показывают, и тут же новым заменять.

– Но многие, знаю, выкидывают телики, – вспомнил я. – У меня знакомые есть…

– Это только подтверждает! Чувствуют угрозу и стараются защититься. Но это, во-первых, не «многие», а все-таки единицы в масштабах человечества… Наверное, четверть населения Земли еще и телевизор в глаза не видела… А во-вторых, посади этих выбросивших на неделю перед экраном, и подсядут.

Я усмехнулся:

– Думаешь?

– Да уверен. Главное, грамотно выстроить каналы. Одни на футбол подсядут так, что не оторвешь, другие – на биатлон, третьи – на «Тайные знаки» всякие. И так далее.

– Но ведь это печально. Со мной такое произошло, – я кивнул на ногу, – и я даже немного рад. Это знак, наверное, что жить, как прежде, больше нельзя. Я довольно примитивно жил…

– М-да, – согласился Свечин, – в будни старался побольше заработать, чтоб в выходные получше отдохнуть.

– Ну, почти… Были какие-то цели, но мелкие… В последнее время даже особо и не задумывался, как отдыхать. Дома с женой сидели, заказывали роллы, пиццу… Шевелиться вообще не хотелось… С женой когда долго живешь – умом понимаешь, что надо ее развлекать, удивлять, а так посмотришь – нормально вроде, живем и живем… Какая-то успокоенность. И оказалось, что все это зыбко на самом деле и рухнуло в пять секунд.

– Вообще все зыбко. Особенно – благополучие.

– Это уж точно… Но хорошо, что рухнуло. Главное – с ногой, кажется, обошлось. А что жена ушла, только плюс. – Ситуация располагала к откровенности, да и раньше я был со Свечиным достаточно откровенен – мы частенько выпивали в «Елках-палках» на Садово-Триумфальной, разговаривали. – Я и сам подумывал, что нам надо расходиться. Пустота была полная… А теперь лежу и думаю, что надо по-другому жизнь выстраивать. Изменить… Я тебе ведь рассказывал, как раньше жил. То есть – как хотел жить, что читал, чего ждал, чем увлекался…

– Ну да. Вернуть хочешь?

– Вернуть вряд ли. В тридцать лет трудно что-нибудь возвращать. Но как-то полнее жить вполне реально. Я ведь ни одной книги за последний год не прочитал, кучу наверняка нужных фильмов пропустил. Которые в широком прокате не шли… Жене комедии нравились, на них ходили, по ди-ви-ди смотрели… Да вообще – как-то по-новому надо.

Мне трудно было сформулировать, но Свечин понимал (или делал вид, что понимает), поддерживал:

– Давай, это правильно. Действительно, судьба тебе показала, что вот бывают такие зигзаги не только по телевизору. Это неспроста. – И он неожиданно предложил: – А давай свой журнал замутим? У меня есть знакомые ребята – писатели, поэты, философы даже. Не как я, а бодрые, активные. Публикуются, но в разных журналах, среди всякой шняги, поэтому и эффекта нет почти. А они такое пишут!.. Да и я могу, просто условий нет. Если какой-то просвет почувствую, тоже напишу про этот просвет… Или тьма пусть. Но такая, чтоб полная. А тут ни просвета, ни тьмы, а серятина… В этом вся проблема. Поэтому так и прозябаем. Надо ее разогнать. Журнал для этого – самое то. Такой, чтоб у людей волосы дыбом вставали. Согласись… Ты ведь, говорил, тоже писал. Кажется, про молодежный протест. Да ведь?

Я кивнул без особой энергии. Выжидал, что Свечин скажет дальше. А в голове завертелось: журнал, в нем смелые стихи, рассказы, манифесты, мои эссе о Бретоне, о Красном мае. Они существуют, я написал их лет десять-двенадцать назад, привез в Москву. Набрать на компе, подправить и издать. Наверняка произведут впечатление – я написал их в то время, когда хотел перевернуть мир…

А Свечин, раскочегарившись, толкал уже новые проекты:

– Или фильм снять. Авторское кино. Вон «Пыль» за копейки сделали, а резонанс какой!.. Снять, на дисках выпустить… Можно группу собрать. Я ведь когда-то в панк-группе пел. У себя там, в Абакане. Даже фаны были, на фестивали нас приглашали… Тексты свежие есть, музыканты знакомые, которые не против. Толчка не хватает… Собраться, студию найти, порепетировать, альбом записать. И концерты можно устраивать. Сейчас не хватает рок-музыки новой, все какую-то мутотню поют… Хочешь, стань нашим продюсером. Я уверен – дело и выгодное, и интересное.

– Из меня продюсер! – хмыкнул я; это предложение рассмешило и отрезвило. – И где деньги для журнала, для фильма? Тут каждый рубль в поте добываешь…

Свечин посмотрел на меня, как взрослый на врущего подростка. Мне показалось, что сейчас он скажет: «Да ладно гнать! Знаю я про твои закрома». Но прозвучало другое, хотя почти в том же духе:

– Денег особо много и не требуется. Желание – главное. Катализатор. Людей, которые что-то делать хотят, полно, ждут толчка… И в политике вон бурление. Слышал про ОГФ? Объединенный гражданский фронт. Гарри Каспаров оппозицию объединяет. Марш несогласных в декабре провел. Вот туда бы влиться, как творческая сила…

Я отмахнулся:

– А, детский сад эти марши. – Вообще этот разговор стал меня утомлять, и пусть завуалированное, но покушение на мои деньги напрягало. – Кучка лузеров…

– Сегодня кучка, а завтра тысячи.

– Ну, это вряд ли. Да и что эти тысячи? Вот, помню, в октябре девяносто третьего десятки тысяч были. Дали по ним очередь из пулемета, и они растворились. В девяносто шестом спокойненько Ельцина на второй срок пустили.

– Десять лет прошло. Силы снова скапливаются. Прошлый год показал, что раздражение растет. И творческие силы в стороне не должны прятаться. Сам же когда-то рассказывал про Францию, про студенческую революцию. Ее ведь готовили, общество созревало. И долбануло в итоге… Лучше, если мы будем в авангарде, а не кто-нибудь… Это, – Свечин подмигнул и таинственно понизил голос, – это часто бывает выгодно. Согласись.

– В принципе да. А можно и под пулю попасть… Впрочем, о журнале можно подумать…

Сейчас, вспоминая этот разговор, да и другие похожие, каких было у нас со Свечиным немало в те дни, хочется смеяться. Невесело, саркастически. Два взрослых мужика (одному тридцать пять, другому тридцать два), не пьяные, не очень хорошо друг друга знающие, сидят и базарят час, другой о подобной фигне. И главное, вполне искренне.

Свечина можно понять – такие люди, годами находящиеся в вынужденной (хотя в основе своей – добровольной) аскезе, любят помечтать, а если вдруг повезет, войти в какое-нибудь денежное дельце. Тем более, если оно позиционируется как борьба с чем-то устоявшимся. Чтоб одновременно и подзаработать, и показать, что упорно движешься против течения.

А я? Конечно, не случись со мной этой беды с обморожением, не шибани по голове измена жены, я бы не стал тратить время и эмоции на подобный треп. Но в тот момент он мне помогал. И что самое удивительное – в последующие четыре года я время от времени заражался планами Свечина, Ивана, девушки Ангелины, даже готов был вложить в их осуществление деньги. Слава богу, не вкладывал… Да нет, ничего удивительного – всерьез обсуждая какой-нибудь бредовый проект, я спасался то от одиночества, то от приступов осознания бессмысленности жизни.

Олег Свечин навещал меня почти ежедневно. Так же часто приходил одноклассник Максим и тоже вел долгие беседы.

Он всегда меня поражал – в школе учился кое-как, в универе не появлялся неделями, когда работал, то брал отгул за отгулом, но умудрялся вызывать у учителей, преподавателей, начальства симпатию и снисходительность. Короче, ниоткуда его не вышвыривали (в школе за четверть ставили натянутые четверки), в крайнем случае уговаривали взяться за ум.

Университет Максим бросал раз десять, но как только выказывал желание продолжить учебу, его тут же восстанавливали. В итоге за пятнадцать лет окончив четыре курса, он уехал в Москву.

Здесь Максим продолжил жить в таком же стиле… Есть особый вид людей – симпатичные распиздяи. Вот Макс – один из ярчайших представителей.

На первом курсе он познакомился с джазовой певицей Лианой, девушкой на два года его старше, армянкой, дочерью богатого и довольно известного в нашей городе бизнесмена. Они стали дружить, Лиана, видимо, его всерьез полюбила – прощала Максиму его распиздяйство, безденежье, игру на автоматах (он мог просадить все до последнего рубля), даже хоть и не совсем доказанные, но почти явные измены.

В две тысячи первом Лиана переехала в Москву. Ей пришло в голову, что в столице она как певица добьется большего, чем в нашем областном центре… Она занималась вокалом с детства, брала уроки у известных преподавателей, нанимала музыкантов для репетиций и записи демо, тратила на это кучу папиных денег.

В Москве сняла квартиру, продолжила петь, показывая, что готова нести немалые финансовые расходы. Музыканты, владельцы студий, звукорежиссеры этим активно пользовались – за любую мелочь Лиане приходилось платить тройную цену.

Вскоре к ней приехал Максим, при помощи знакомых устроился редактором на «РТР». Работа была халявная – подправляй поступающую информацию, подбирай нехитрые синонимы, чтобы, скажем, слово «визит» не повторялось слишком часто, в исключительных случаях делай передиктовку – и получай за это приличную зарплату.

Но через несколько месяцев Максим закапризничал – скучно. Его сделали репортером передачи «Дежурная часть». Репортером он пробыл совсем недолго – мотаться по Москве, смотреть на трупы, брать интервью у тех, кто полчаса назад убил человека, а то и нескольких, оказалось слишком тяжело. Макс стал довольно сильно пить, жаловаться на кошмары, и его перевели в ведущие этой программы. Теперь пять раз в неделю он появлялся на экране, рассказывал, где что взорвалось, где кого убили, какие автокатастрофы произошли, но сам уже на места не выезжал. Получал около восьмидесяти тысяч чистыми; деньги почти сразу и почти все проигрывал.

Да, пожив вместе некоторое время в Москве, Макс и Лиана поженились; Лианин папа купил молодым квартиру в новостройке в Кунцеве…

Любой человек, посмотрев на жизнь Макса, сказал бы, что он как сыр в масле. И очень бы удивился, узнав, что этот человек постоянно плачется, как ему тяжело, как ему не по душе работа, жена, Москва и остальное.

– Достало все, так, блин, достало, – ныл он, сидя рядом с моей кроватью. – Психика расстроилась, бухаю каждый день. Но как бухаю – бухаю и помню, что завтра в одиннадцать на эфир бежать, рожа должна свежей быть… Мучение, а не бухание… И Лианка еще… – Максим кривился. – Изворчалась вся, всем недовольна.

– Я бы тоже был недоволен, если б мой муж… – Я кашлянул, услышав в этом сравнении нечто абсурдное. – Ну, если б человек, с которым я живу, всю зарплату за один вечер спускал и еще пил бы так…

– Не в этом дело. Просто достали друг друга.

– Ну, это мне знакомо, хе-хе. – После собственных неприятностей я не мог слушать такие жалобы без ехидного смеха.

– Домой вернуться хочу, – нудил дальше Максим. – Лену помнишь? Я вас знакомил, когда ты приезжал тогда…

В памяти мелькнуло нечто почти совершенно забытое:

– Лет пять назад?

– Ну да, да… Хорошая девочка. Ждет меня до сих пор. Понимаешь?… Столько здесь прожил, а не могу привыкнуть. Тошно, все давит. А она там. Классная ведь девочка?

Я неопределенно качнул головой… Какая-то скромная малолетка… Кажется, один раз с ней и встречался – посидели в кафешке на набережной. Она молчала, смотрела на Макса, как на что-то прекрасное… Лиана тогда уже свалила в Москву, и Макс, почувствовав свободу, отрывался по полной.

– Зря я женился, – по новой заныл он. – Мы ведь с Лианкой уже там, дома, на грани расставания были. А несколько месяцев не виделись и решили, что эта тяга друг к другу – любовь. И вот…

– Не замечал. Вы вроде душа в душу… А может, и с этой так же получится. Сейчас тянет, а через пару лет…

– С Леной?! – Макс аж подскочил на стуле. – Нет! Нет, с ней все серьезно. С ней – навсегда!

И он клялся в любви к этой Лене, клялся так горячо, будто я был тем, от кого зависело, дать ли ему развод с женой и допустить ли до этой девочки… Мне вообще-то было по барабану, тем более что я не верил в реальность каких-то действий со стороны Макса. Он никогда не делал решительных шагов. Скользил по жизни, не падал, но не скользить не пытался. (Оказалось, что я ошибся – Максим сделал в конце концов этот шаг, но какой-то страшно запоздалый, и так хряпнулся, что вряд ли поднимется.)

В тот момент меня больше всего заботили личные проблемы, и я расспрашивал его о Наталье, о том, к кому она ушла.

– Да я не в курсе почти, – морщился он; ему явно хотелось говорить лишь о своей любви.

– Ну хорош гнать. Лианка с ней наверняка по полдня перетирают.

– И что?

– Что! Ты не на Луне живешь… Давай рассказывай.

– Ну, солидный человек. За сорок… Двое детей… Ушел, кажется, развод оформляет… Живет с Наташкой теперь… Член правления банка, где она работает… Любят друг друга…

– Любят, блядь!.. – Я сжимал кулаки; было обидно. – Я им устрою любовь!

– Не надо, – как-то жалобно отзывался Макс.

– Что – не надо? Почему?

– Да разбегитесь мирно, и все будет нормально. Найдешь девочку…

– Сейчас мне на хрен никого не надо. Я бы всех их в одну яму… Твари!

Максим начинал дрожать:

– Не смей! Не все такие. – И снова пытался загрузить меня своей песней о Лене. Какая она скромная, верная, настоящая…

Я лежал на удобной ортопедической кровати и уже не слушал. Очень хотелось выпить. Очень хотелось скорее выздороветь и начать что-то делать.

Но нога заживала медленно – порой я начинал сомневаться, действительно ли врачи дорогущей «Медицины» делают все возможное. Вполне могли затягивать, выкачивая денежки… Полторы недели я там пролежал; ухудшения не наблюдалось, но и сказать, что начал бегать и прыгать, тоже нельзя. Так, ковылял кое-как, стараясь не налегать на правую ногу всем весом.

Дней через десять я стал навязчиво интересоваться у врачей: идет ли улучшение? Возможна ли гангрена и прочие ужасы? Врачи оптимистически восклицали, что налицо явный прогресс, и после паузы добавляли: «Но выписываться еще рано. Необходим уход».

И когда торчать в палате стало невыносимо, а денег заметно убавилось и новых из-за моего пребывания здесь не появлялось, я спросил прямо: «Можно ли продолжать лечение дома?» Врачи засмущались, сдвинули брови, попереглядывались и ответили, что «в принципе можно».

Я выдержал еще сутки, а потом позвонил Ивану.

Следующим утром мою ногу в последний раз осмотрели, выписали мази, назначили амбулаторные процедуры и, явно сожалея, выписали…

Все предыдущие недели я очень хотел оказаться в своей квартире, но как только оказался, навалились те же чувства, которые рвали меня в тот вечер, когда читал эсэмэски. И квартира показалась капканом.

– Вань, подожди, – попросил, – не уезжай. Давай до «Седьмого континента» доскочим. Еды надо купить… выпить чего.

Тот согласился, конечно, – знал, что я приплачу за эту услугу.

Мы набили с ним две тележки продуктами и бутылками, сгрузили в багажник «Фольксвагена», кое-как доставили ко мне на седьмой этаж.

Я сунул Ивану тысячерублевку, замкнул дверь и стал изучать обстановку в квартире.

Было ясно, что с тех пор, как я побывал здесь в последний раз, больше никто не появлялся. Ни Наталья, ни хозяйка… Все вещи жены находились на своих местах. Одежда, обувь. Даже норковая шуба висела в шкафу… Значит, гниду там обеспечили…

Это меня еще сильнее разозлило. Захотелось собрать шмотье и выкинуть. Чтоб никаких следов… Я прохромал на кухню – нужно было выпить. Увидел на полу пакеты, в которых таяли пельмени, креветки, блинчики, и стал засовывать их в морозильник. Потом занялся очищением полок холодильника от старой еды. Вылил в унитаз суп, который Наталья сварила полмесяца назад, отнес в мусоропровод загнившие мандарины, побуревший кусок докторской колбасы, покрытые плесенью помидоры, наверняка еще вполне съедобный сыр. Заметил в прихожей порванные, с отпечатками пяток домашние тапки жены и тоже спустил по трубе. Потом туда же – полотенце, в котором Наталя вышла тогда из ванной… Да, от многого хотелось избавиться. От всего, что напоминало о том времени. Той жизни.

С трудом остановил переходящее в истерику наведение порядка; включил альбом группы «Сансара» и стал пить.

«Всё, дальше некуда – дальше ряд зве-оозд», – вязко текло из колонок, а я бросал в себя водку рюмка за рюмкой.

В те дни я совершил, наверное, самую большую ошибку; во многом из-за нее и сижу сейчас, запершись на все замки, боясь зажечь свет, вынув сим-карту из мобильника и отключив городской телефон…

Конечно, после недель в больницах я погрузился в запой. Нужно было выжечь неприятности и беды. Но запой был не черный – я не забывал ухаживать за ногой, при помощи Интернета и телефонных переговоров зарабатывал деньги (конечно, не такие большие, как если бы бегал по городу, лично встречался с людьми), и, главное, – всерьез занялся покупкой квартиры. Была уверенность, что свое жилье на сто процентов изменит мое положение и я похороню прошлое.

В нынешней однухе я находиться попросту не мог – все напоминало о жене, ко всему прикасались ее пальцы. Переезжать в очередной раз на съемку представлялось глупостью: из нее тоже рано или поздно придется съезжать, а сумма для ипотеки имелась, и варианты появились еще до разрыва с Натальей, – вяловато, правда, но я присматривал подходящую двушку, а то и (но это у МКАДа, а то и за ним) трешку еще с прошлого сентября.

К тому же все, с кем я ни заговаривал о покупке квартиры – от Руслана до Ивана, – оказывается, следили за рынком жилья и утверждали, что покупать нужно срочно, так как ожидается серьезное подорожание… И я решил поторопиться.

Об одной важной детали совсем забыл в тот момент – формально я продолжал быть женатым, и жена, уже мне чужая, далекая, почти не существующая, имела равные со мной права на «совместно нажитое имущество»…

Через несколько дней после выписки из «Медицины» нога перестала меня тревожить. Розовые пятна бледнели, отеки рассасывались. В общем-то я почувствовал себя совсем здоровым, но тем не менее продлил бюллетень еще на неделю.

Эта неделя ушла на выбор квартиры и начало оформления ипотеки. Выбрал я быстро – двухкомнатную в относительно новом кирпичном доме на Шестой Кожуховской улице. Грубо говоря, совсем недалеко от центра.

Сама квартира понравилась мне еще осенью – даже Наталью свозил туда, – но вот подъезд, этаж (последний, девятый), да и сам район с его населением – в основном бывшие рабочие ЗИЛа и АЗЛК – удержали тогда от того, чтобы заключать договор и выкладывать деньги. Вдобавок и большой спешки в покупке квартиры я осенью не чувствовал; я искал варианты, присматривался больше под нажимом, но тоже не очень-то настойчивым, жены. А вот теперь схватился за эту двушку мертвой хваткой.

Владельцами ее были сириец, его русская жена и их сын лет пяти. У сирийца заканчивался контракт в России, и он возвращался с семьей к себе на родину.

В начале февраля, когда я позвонил им узнать, продается ли еще квартира, сириец так энергично ответил «да!», что я понял: его прижало. В тот же день мы встретились и начали переговоры.

Оформление ипотеки – дело долгое. Пока банк проверит мою кредитоспособность, кредитоспособность поручителя, пока то да сё; к тому же были проблемы из-за перепланировки… В общем, месяца четыре, по крайней мере, нужно ждать, а сириец уезжал в середине марта.

Мы договорились, что я переберусь в квартиру к этому сроку, месяц-два буду ее снимать за символические деньги, а потом сириец прилетает в Россию, и мы подписываем договор, происходит расчет. Меня это устраивало…

Забегая вперед, скажу, что по условиям договора я выложил пятьдесят тысяч долларов, остальные семьдесят заплатил за меня банк, которому я обязывался вносить по шестьсот долларов в месяц. Плюс к тому пять тысяч долларов я заплатил хозяевам напрямую за оставшуюся в квартире мебель (шкафы, столы, двуспальная кровать с тумбочками и трюмо, разная мелочь) и технику (холодильник, плита, посудомойка, джакузи).

Я был очень рад и сумме, за которую получил квартиру, и той легкости, с какой состоялась сделка… Конечно, я не подписывал документы не глядя – предварительно показал их двум знакомым юристам, они изучили и сказали, что все чисто. Банк тоже был надежный, никакого компромата я на него не нарыл. Судя по информации (я долго шарил в Интернете, недовольных не было.

Но это было позже, а пока я только возвращался в окружающий мир.

Тринадцатого февраля вышел на работу. Встретили меня хорошо, можно сказать, даже с радостью. Одна девушка из отдела, Оксана, подарила иконку Николая Угодника… Еще недавно любые попытки заговорить со мной на религиозные темы я сразу же пресекал цитатой из Свифта: «Религия – болезнь души», – а тут заулыбался и стал благодарить. Дома поставил иконку на полочку…

Постепенно готовился к освобождению нынешней однокомнатки. Пятнадцатого марта должен был переехать на Кожуховку, а двенадцатого, в воскресенье, позвонила Наталья. (Наверняка через Макса, Лианку или Руслана с его Мариной она была в курсе моих планов.)

– Привет, – в ее голосе слышалась осторожная виноватость. – Как здоровье?

– Прекрасно! – Я как раз ходил по квартире, выбирая глазами, что взять с собой, а что выбросить. – У меня все отлично.

– М-м, рада за тебя… Я вот что… Мне нужно вещи забрать. Я без тебя не хотела…

– Я уже больше месяца дома. Почему сегодня?

– Ну, надо когда-нибудь. – Она стала терять виноватость. – Так что, мне можно приехать?

Я сделал паузу, давая понять, что сомневаюсь, а потом неохотно разрешил:

– Приезжай. – И еще после паузы: – Замок тот же, а ключ у тебя, надеюсь, остался.

– А тебя разве не будет?

– Нет.

– Гм… Мне неудобно.

«Что неудобно? Хлам свой в багажник самой стаскивать?» Но вслух я сказал другое:

– У меня срочное дело. Через десять минут ухожу.

Я подождал, что она ответит; Наталья молчала, и я закончил:

– В общем, квартира в твоем распоряжении.

Положил трубку, быстро оделся и спустился на улицу.

Некоторое время стоял во дворе за тополем – хотелось увидеть, как она подъедет, как выйдет из машины… Я представлял ее изменившейся за эти полтора месяца – постаревшей, дерганой. Не хотелось верить, что без меня ей стало лучше… Да и на машину тянуло глянуть – соскучился по этому «фордику»… и вообще по автомобилю… Как только подкопятся деньги, надо о машине подумать. Что-нибудь недорогое и приличное.

Наталья не появлялась. Я замерз и направился в сторону метро «Беговая». Шел дворами, опасаясь, что жена заметит меня, проезжая по Хорошевке, остановит и уговорит вернуться домой. Придется общаться, а самое неприятное – помогать в выносе вещей.

Возле метро было уютное кафе, где подавали настоящие, с мангала, шашлыки. Я любил иногда там посидеть. Зашел и сейчас. Заказал порцию шашлыка с картошкой фри, двести граммов водки и стакан томатного сока.

Пока ждал еду и выпивку, а потом, когда ел и выпивал, все крутил в голове мысль, что вот неспроста Наталья позвонила именно в эти выходные, накануне моего переезда… Да, стопроцентно узнала о покупке квартиры – и Руслану, и Максу я сказал об этом (Макс к тому же был моим поручителем перед банком), те, естественно, перетерли эту новость с женами, а жены, конечно, натрещали Наталье. И она заторопилась, а может, и почувствовала, что совершила ошибку, так со мной поступив.

Помню, меня залила самодовольная радость. Я представлял, как Наталья упрашивает принять ее обратно, говорит, что ее измена была помутнением рассудка, вымаливает прощение… Вот она сидит сейчас в однушке, которую мы снимали почти год, вещи не собирает, – наоборот, привезла то, что забрала тогда, уходя, – и ждет меня, чтобы проситься обратно.

Она плачет, но тихо, без рыданий. Грудь вздрагивает; длинные, обтянутые нитяными колготками ноги устало разъезжаются, но снять сапоги на высоком каблуке не решается. Сидит в мертвой тишине полуброшенной квартиры и ждет…

Я чуть было не сорвался, не побежал туда. Торопливо расплатившись, пошагал в противоположную сторону. В глубь Хорошевского проезда, потом – по Беговому.

Резко остановился и огляделся недоуменно – после унылых коробок жилых домов, тесноты и серости вдруг открылась просторная площадь, огромное сооружение справа. Необычное сооружение, напомнившее мне кадры из фильма об архитектуре Третьего рейха. Такая хищная монументальность, мощь камня. Трепещущие на ветру флажки, бодрая музыка из громкоговорителей на столбах. Куда я попал, в какую эпоху перенесся?… И потребовалось время, чтобы понять, что это всего лишь ипподром.

Хоть я и жил сравнительно недалеко, но на бегах не бывал ни разу. Даже и мысли как-то не возникало. Казалось, что это нечто из прошлого, безвозвратно погибшее вместе с советским временем. Сегодня для развлечения и зарабатывания денег полно других вариантов. Начиная с автомата-столбика на тротуаре и кончая букмекерской конторой для одних и пафосным казино для других…

Но тут, оказавшись возле входа на ипподром, подхваченный музыкой годов тридцатых, я решил хоть глянуть, что это такое. Бега, ставки, хлопья пены… Билет и программка (впрочем, для «чайника» совершенно бесполезная) обошлись мне в двести рублей.

Был, наверное, перерыв между заездами – люди (их было немного, но вели себя активно) метались по лесенке, соединяющей трибуны и кассу, переругивались, совещались, тасовали какие-то бумажки… Я потоптался в проходе на трибуне, – да, лошади по дорожкам не бегали. Спустился к кассам.

В центре зальчика трое мужиков полубомжацкого вида спорили:

– На Джулию ставь! На Джулию-у!

– На хер мне твоя Джу?… Ласточка!

Третий все старался выхватить у того, что был за Ласточку, мятые десятки и хрипло повторял:

– Номер три, номер три, номер три…

К окошечку кассы подошли две старушки, одетые по моде полувековой давности (у одной с шапки даже вуалька свисала), в кружевных перчатках. Прикрывая друг друга от посторонних, они достали деньги и, сунув в окошечко лица, зашептали что-то принимавшему ставки.

В буфете, который находился в этом же помещении, что-то ели и пили потрепанные люди, загадочно-враждебно друг на друга поглядывая.

– М-да, – вздохнул я громко, – всюду жизнь.

Мне стало смешно. Я будто оказался на съемках фильма о застывшем времени. Захотелось вывести всех этих персонажей на улицу, показать, что есть более интересные вещи. Хотя вряд ли они их увидят – им хочется пребывать здесь, за этими толстыми каменными стенами.

На вздох отреагировали – как-то на секунду-другую замерли, обернувшись ко мне, а потом продолжили свои действия: споры, шепот, жевание, загадочно-враждебные взгляды…

Дождавшись, когда касса освободится, я положил на грязное блюдце для денег (это было именно блюдце) пятисотку. Сказал:

– На номер три.

Пожилая тетенька в каракулевой кубанке и с пестрым платком на плечах подняла на меня удивленные глаза:

– Все?

Я кивнул.

Она обрадовалась:

– Хорошая ставка!

– А по сколько обычно ставят?

– Рублей по тридцать. Бывает, и пятьдесят копеек.

– Фантастика. – Теперь пришел уже мой черед удивляться.

– Что ж, игроки у нас небогатые нынче…

– А на что лошадей содержите? Этих, наездников?

– Жокеев, – поправила тетенька.

– Ну да.

– Это они сами там… – Она стала как-то строже. – Не знаю. Я свою зарплату знаю. – И подала мне бумажку. – Пожалуйста.

– И скоро заезд?

– Вот-вот объявят.

И только я отошел, к окошечку ринулась троица полубомжей. Они продолжали спорить, почти ругались уже; один, отталкивая остальных, хрипел кассирше:

– Все на Ласточку! Да! На Ласточку!..

Я хотел что-нибудь съесть, но глянул на бутерброды с ядовито-красной колбасой и распадающимися пластиками сыра – и отвернулся. Наверняка и пиво здесь было такого же качества…

Забубнил громкоговоритель. Народ ринулся на трибуны.

То ли я неудачно выбрал место, то ли просто не умел смотреть бега, но разглядеть удалось немногое.

Мимо кучей прокатились пять или семь лошадей с жокеями, затем, через полминуты, они появились на противоположной стороне огромного овала, еще через полминуты снова пронеслись мимо трибун, но уже не кучей, а плотной вереницей. Я напрягал зрение, щурился, но кто там выигрывает, увидеть не мог. Да и вообще вскоре потерял интерес к гонке. Крутил головой, наблюдал за зрителями. А они хлопали, выкрикивали клички лошадей и фамилии жокеев, стучали по деревянным перегородкам, отделявшим ярусы трибун, те, кто умел, – свистели. У многих были театральные или армейские бинокли; они смотрели в них, отыскивая лошадей, в которые вложены их денежки. Но и не оснащенные биноклями вели себя не менее эмоционально. Наверняка только многолетний опыт, сотни и тысячи проигранных или выигранных рублей помогали им быть в курсе.

Финиш я не увидел, но угадал по особо яростным крикам. Что-то снова пробубнил громкоговоритель, но так невнятно, что я не понял ни слова.

– Кто победил? – спросил явно расстроенного соседа.

– Да Краса, мать ее…

– А номер какой?

Сосед недоуменно или, вернее, недоуменно-презрительно, как на кретина в облике приличного человека, посмотрел на меня и ответил:

– Третий.

Когда я получал в кассе выигрыш – семьсот сорок рублей, – ко мне подошел пожилой, с остатками былой представительности мужчина в когда-то дорогой, но давно уже заношенной дубленке, в потертой норковой (вроде бы) шапке-формовке и вкрадчиво зашептал почти в самое ухо:

– Поздравляю. Узнаю профи. – Отстранился и стал говорить громче: – Разрешите представиться – Рой Эдвардович Гунзер. С семьдесят второго – на бегах. Готов предложить свои услуги…

Я не проявил никакого желания с ним знакомиться, направился к выходу. Рой, как его там, жалко и одновременно с чувством собственного достоинства посеменил за мной, продолжая интимно сообщать, что у него есть выходы на жокеев, на владельцев конюшни… Как-то незаметно его сменил другой подобный, с теми же предложениями, потом еще один…

Оказавшись на улице, я несколько минут стоял, приходя в себя, привыкая к катящимся по проезжей части «Вольво», «Ауди», «Ладам», «Фордам», к пешеходам в современной одежде, к билбордам и зданиям со стеклопакетами… Часа хватило, чтобы я понял, как хорошо жить в начале двадцать первого века… Я даже достал выданные мне в кассе деньги, – вдруг показалось, что они советские, с Лениным… Нет, нормальные, на которые можно купить карбоната, колы, сервелата, икры пару банок. Сыграть на рулетке вполне легально.

Отлично, отлично…

По документам квартира на Кожуховке считалась двухкомнатной, но сириец – цивилизованный человек – сделал перепланировку так, что все принимали ее за четырехкомнатную.

Длинная, но узкая прихожая (коридор, в общем) заканчивалась своего рода холлом (у сирийца стояли там два кресла и журнальный столик; видимо, там он курил). Справа от холла (его я наметил под гостиную) – комната, служившая супружеской спальней, а слева – детская. Обе комнаты не такие уж крошечные… В прихожей по левую руку шкаф для верхней одежды, а по правую – вход в столовую. Это была действительно столовая, так как из нее можно было пройти уже собственно на кухню, маленькую, но не тесную. На ней вполне хватало места для приготовления пищи (а зачем еще кухня нужна?), ели же хозяева в столовой. Это мы привыкли хавать там, где жарим и парим.

Кухня была оснащена отлично – под одно сделаны плита с вытяжкой, посудомойка, раковина, настенные шкафчики, стол, вместительный, почти до потолка, холодильник… Короче, с умом все сделано.

Туалет совмещен с ванной. Просторный, не то что коробочки в обычных квартирёшках. Здесь умещались и стиральная машинка, и трехъярусная полка для всяких мазей и шампуней, и раковина с унитазом, само собой. Главной достопримечательностью этого помещения являлось джакузи. Даже с подсветкой.

Правда, существовало и неудобство – в стенку унитаза была вделана металлическая трубка, видимо, для подмывания. Иногда, стоило не так сесть, она задевала копчик, и становилось неприятно. Я попытался ее вытащить, но не получилось; тогда стал загибать молотком, и стенка унитаза треснула. Пришлось оставить, как есть.

В целом мне все нравилось в моей (почти уже моей) квартире. Она была не похожа на большинство других, предназначенных для нудного пережидания времени от конца одного рабочего дня до начала другого.

Я сразу облюбовал ту комнату, которая служила столовой. Решил, что в ней-то и буду проводить большую часть времени. Поставил телевизор и DVD на тумбочку, через несколько дней после переезда купил раздвижной диван…

С переездом помог Иван. За два рейса управились.

Баулы с Натальиными шмотками (она тогда так и не появилась на Хорошевке) я свалил в бывшей детской, которую стал называть гардеробной. Свои вещи разложил и развесил в оставшихся от сирийцев шкафах. Мебель была чистая, в окнах – стеклопакеты, на стенах – свежие и не раздражающие обои… Короче, я был доволен.

Закончив перетаскивать вещи из «фолька» в квартиру, я предложил:

– Что, Вань, обмоем новоселье?

Тот как-то испуганно дернулся:

– Я ж на машине.

– Оставишь здесь во дворе. Машин вон сколько стоит, не бойся.

Иван согласился. Позвонил матери и сказал, что ночевать сегодня не придет.

Мы доскочили до супермаркета «Пятерочка» (он находился буквально метрах в двухстах), я купил две бутылки «Русского стандарта», сока, кусок слабосоленой семги, сыра, колбасы…

Вообще-то проводить вечер с Иваном мне не очень хотелось (точнее, представлялось не очень правильным – таких людей нужно держать на расстоянии), но быть сейчас одному казалось опасным. Я бы по-любому выпил и наверняка стал бы звонить, в том числе и Наталье, хвалился бы квартирой, в которую переехал и которая через два-три месяца девяносто девять процентов станет моей. А потом, скорее всего, начал бы просить ее вернуться, клялся бы, что теперь все у нас будет отлично, надежно… детей родим… Я никак не мог примириться с ее уходом. Хотелось вернуть жену даже для того хотя бы, чтобы потом самому ее бросить.

– И какие планы теперь? – спросил Иван, когда мы, почти молча выпивая, захмелели до такой степени, когда можно вести душевные разговоры.

– Да какие… Жить буду.

– Женишься снова?

Я помахал перед собой руками:

– На хрен-на хрен! Пока что у меня другие планы. Надо чем-то серьезным заняться. Я раньше литературой увлекался, всякими радикальными течениями.

– Радикальными? – В глазах Ивана мелькнул настороженный интерес.

– Ну, в культурном плане. Хотя эти течения и на реальную жизнь влияют… В общем, хочу возобновить. Тем более время благоприятствует.

– В смысле?

Вопросы Ивана меня слегка отрезвили – не стоит раскрываться. Этот потомок работяг с Лефортова вряд ли поймет, а нафантазировать может с три короба. Или начнет подбивать меня теракт устроить какой-нибудь (неудовлетворенность социальным положением у него проявлялась не раз), или, наоборот, в ФСБ донесет… Черт разберет этих людей… И мой ответ был хотя и не совсем честным, зато предельно понятным любому в нынешней России:

– Да так, книжный бизнес на подъеме. Можно неслабых денег поднять.

– Эт дело. Были бы у меня финансы, я бы тоже квартиру купил, хоть однуху, и женился.

– А у тебя что, квартирный вопрос?

– Да еще какой! – зло хмыкнул Иван. – В одной комнате с братом до сих пор. Мне двадцать девять, брату – двадцать пять. И мать в другой комнате. Как кильки в томате… И девку не приведешь.

– Ну как, снимал бы.

– Кого снимал?

– Ну не девку же! – засмеялся я.

– Снимать – тысяч пятнадцать в месяц надо. Минимум. А я в среднем за месяц тысяч тридцать зарабатываю. Сколько на бензин уходит, на жратву… Матери часть отдаю – свет, отопление… Не-ет, – потянулся Иван, – снимать можно, конечно. – И сразу же снова сжался. – А с другой стороны, с какого перепугу я буду снимать? Мой родной город, а я как приезжий, что ли?

Меня эта мысль развеселила. Плеснул в рюмки.

– По-твоему, – спросил, когда выпили, – москвичам на халяву квартиры должны раздавать? При рождении коренного москвича для него сразу планируют трехкомнатную квартиру…

– А что, – Иван не заметил моей иронии, – я бы так сделал. Ну, не треху можно, но двухкомнатную нормальную квартиру – вполне.

Еще глотнули «Русского стандарта», закусили семгой, и Иван стал развивать свою мысль:

– Знаешь, бесят эти призывы, что будь, дескать, активным, и все получится, мечты сбываются, что надо добиваться, этим, конкурентоспособным быть… Ну, короче, понимаешь, о чем я… А если я не хочу быть таким? Если у меня вообще другая внутренняя организация? Что я, всю жизнь из-за этого в жопе, что ли, должен торчать? И таких, как я, – миллионы. Которые не могут и не хотят биться за теплое место под солнцем… Я так считаю – если я гражданин страны, я имею право получить от нее набор необходимых для жизни вещей.

– По факту рождения, что ли? – сдерживая усмешку, уточнил я.

– Ну да. Да! Я – гражданин России, и Россия должна обеспечить меня квартирой для создания семьи, медицинским обслуживанием, загородным участком для отдыха и подсобного хозяйства, путевками, хоть раз в год, в санатории…

– А ты что-то должен?

– Я? Я готов вносить свою лепту. Работать, короче. Но от меня никто ничего не требует. Что работаю я, что нет, всем все равно. Меня и в школе не особо учили – тройбаны ставили, а я на задней парте в карты рубился. В армию не тащили, дали справку купить, что у меня с почками проблемы, и – все в поряде… Так и живу. Гражданин, х-хе… Единственное, что есть, – машина. Она меня кормит. Да и то часть денег откладываю, чтобы вовремя ее заменить, до того, как ломаться начнет. А так – никаких перемен не предвидится.

– Ничего, Вань… – То ли его речь, то ли опьянение сменили во мне иронию на жалость. – Ничего. Я скоро, может, закручу одно дело. И тебя возьму.

– Что, в натуре? – дернулся он. – Хорошо бы. Надо что-то такое, серьезное… У меня, знаешь, тоже планы есть, то есть – идеи. Давай расскажу?

Я глянул на часы. Было около полуночи. Зевнул показно.

– Поздно, Вань. Лучше спать ляжем. Завтра на работу… Еще будет время все обсудить. Наливай по последней.

Я уже давно не могу представить себя смотрящим новости без мыслей, сколько стоит и для чего поставлен тот или иной ролик, пущен такой-то сюжет. Особенно внимательно, иногда засекая время, я слежу за теми роликами, которые попали в телевизор с моей подачи. За них заплачено мне, журналистам, каналу…

Наша контора находилась, считай, в самом центре Москвы – на Триумфальной площади. Напротив памятника Маяковскому. Знаете наверняка этот большой трехэтажный дом позапрошлого века. Раньше там размещалась редакция журнала «Юность», а теперь почти весь он занят одним из крупнейших в России информационных агентств; наше «Агентство бизнес-новостей» являлось его дочерним предприятием.

Я работал в отделе медиабаинга. Зарплата даже по докризисным меркам у меня была мизерная, но связи в ведающих информационной политикой структурах щедро восполняли этот недостаток. Главный доход мне давали леваки.

Разная информация стоит по-разному. Реклама (не лобовая, конечно, скрытая) какой-нибудь фирмы, продукта, выставки цветов или элитных собачек – дешевая; реклама банка (сюжет, как замечательно он функционирует), крупного предприятия – дороже; а мочилово чьего-нибудь конкурента оценивается по максимуму. В мочилове риск большой.

Информацию я пихал в газеты, на радио, но основной доход приносило, конечно, ТВ.

Каналы тоже не все равны. Самых больших денег требуют федеральные и те, что считаются более-менее независимыми, вроде «РЕНа»; для московских заказчиков «ТВЦ» неплохо котируется. По минимуму из общероссийских берет НТВ. Съемочная группа выезжает долларов за триста, пускающие сюжет в эфир берут около тысячи, мне откатывается долларов пятьсот. Это за полутораминутный ролик в вечерних новостях.

Но все, конечно, относительно: каждый раз стараешься выбить денег побольше, бывает, врешь, что на канале расценки повысились, а разницу забираешь себе. А как иначе? Деньги нужны.

К тому же и работа у меня не из легоньких, если все описать. В любое время срывайся и мчись за кассетой или диском с материалом, а перед этим торгуйся до одурения не только за себя, но и еще за массу людей, через которых информация пройдет, пока не окажется в эфире, на газетной полосе или на сайте. Держи в башке десятки фамилий, помни цены и проценты, пути, подводные камни, нюансы…

В две тысячи четвертом – две тысячи шестом дела у нашего агентства шли отлично. Предложения поступали потоком, разрабатывались и реализовывались проекты. В двенадцати регионах издавались местные бюллетени деловых новостей… А главное – местные выборы тогда еще были более-менее свободными, и бизнесмены, стремящиеся пробиться во власть или поставить своих людей, обращались за помощью к нам… Короче, на жизнь мы не жаловались. Правда, не имеющие доступа к источникам получения и продажи информации ощущали обделенность, но у большинства из них и зарплата была выше нашей. Да и как без обделенных? Бизнес не резиновый…

Руководил нашим агентством полковник КГБ в отставке Андрей Юрьевич Касмынин. В заместителях и ближайших помощниках у него тоже были люди из комитета. Поэтому чувствовали мы себя достаточно уверенно, на ленты пускали нередко острые сообщения, устраивали шумные пресс-конференции с известными предпринимателями, проворачивали разные, приносящие немалые денежки операции.

В общем, дальше я постараюсь подробнее рассказать о своей работе. А пока лишь несколько штрихов…

Рабочий день начинался в половине десятого. Парковочные места вокруг огромного квадратного здания на Триумфальной постепенно заполнялись автомобилями сотрудников «Интерфакса», ресторана «Американский гриль», «Эль Патио», нашего агентства. Если вдруг чужая машина выражала намерение всунуться в брешь, охранники яростно отгоняли ее, бились насмерть за кусочек асфальта. То и дело возникала грызня и между законными претендентами – территории всем не хватало.

Когда я был пешим, меня забавляли эти войнушки, но потом, начав приезжать на работу на Наташкином «Форде», я понял, что удачно припарковаться – это одна из самых больших проблем…

Дни были заполнены делами, руководство требовало (но без гнобления) новых идей, давало поручения, кипело энергией. Коллектив был в тонусе.

Если у меня возникала потребность, я мог прийти к гендиректору Андрею Юрьевичу и отпроситься на час-полтора. Он вообще был доступен, давал понять, что знает о подработках своих подчиненных и в принципе ничего не имеет против. Главное, чтобы не очень наглели. Впрочем, наглели мы редко, зато время от времени (каждый отдельно и тайком от остальных) жертвовали частью своей халтуры – приносили заказ в агентство и всячески старались показать гендиректору, что вот, мол, какие мы честные.

На личный бизнес я старался отводить часовой обеденный перерыв или вечер. Правда, в период жизни с Натальей вечер часто приходилось убивать на семейную чепуху, а встречи переносить на следующий день… Вообще меня злила психология жены – я ей объясняю, что если не заберу сегодня в восемь вечера кассету с сюжетом, то потеряю пятьсот долларов (бывало и семьсот, и тысячу, и даже три тысячи), а она отвечала, что мне просто плевать на нее. Видите ли, ей хочется сегодня посидеть в ресторанчике (сходить в кино, в театр или просто поваляться вместе на кровати). Конечно, на самом деле часто она легко отпускала меня и даже с работы ехала на метро, если того требовали мои дела, но в памяти остались в основном ее сумасбродства…

С весны две тысячи шестого я был абсолютно свободен и очень активно занимался зарабатыванием денег. Тем более что после покупки квартиры (в мае) закрома мои опустели, и нужно было их пополнять, чтобы выплачивать проценты, приобрести машину… Без машины мне было непривычно, да и стыдновато перед коллегами, владельцами (за исключением считанных единиц) самых свежих продуктов мирового автопрома.

Квартиру после покупки я обставлять не торопился. Почти все, необходимое для нормального существования, осталось от прежних жильцов. Купил лишь диван в комнатку, которую называл столовой, ну и еще кое-что по мелочи…

Большую часть времени проводил в столовой. Слушал музыку, смотрел телевизор, читал новые книги Паланика, Уэлша, Уэльбека. Спал.

Скучать в одиночестве не приходилось. В основном общался с Максом. Обычно он звонил мне под конец рабочего дня и предлагал встретиться. Если я был свободен, встречались.

Выпивали и ужинали в каком-нибудь не особенно дорогом кабаке в центре. Чаще всего в «Граблях» на Пятницкой.

Максим все похныкивал о своей любимой девочке Лене, обещал скоро вернуться домой. Я вяло его отговаривал.

Съев кусок мяса и выпив граммов триста водки, Максим покупал пару бутылок девятой «Балтики» и затаскивал меня в зал игровых автоматов, где тупо просаживал тысяч пять. Если вдруг приходил выигрыш, то вроде бы даже расстраивался – казалось, ему хотелось спустить все, чтобы достичь какой-то предельной точки отчаяния.

Устав наблюдать, как он стучит по клавишам (сам я почти не играл, а если не выдерживал, то тратил рублей по триста-пятьсот), я выводил Макса из зала и тянул в метро. Тогда он начинал проситься ко мне.

– Ты сдурел! Тебя Лианка ждет, и эфир завтра! – возмущался я.

– Достало… Все достало! На хрен! Уеду! – пьяно рычал Макс. – У-уеду!

Подобное времяпрепровождение мне быстро надоело. Я стал отказываться «посидеть после работки», и Максим сменил тактику. Теперь он звонил мне часов в девять на домашний и говорил плачущим голосом, что ему негде переночевать. Когда понял, что и этот вариант не проходит, просто приезжал и трезвонил в домофон…

Таким способом Макс несколько раз оставался у меня спать. Пришлось наконец от него попросту прятаться – на домофон не реагировать, к городскому телефону не подходить. Если я видел, что на сотовый звонит Макс, то не нажимал кнопку ответа, ждал, когда устанет слушать гудки и отключится. Несколько раз он бился во входную дверь, и тогда я уходил в дальнюю комнату…

Днем связывался с ним сам, просил не обижаться: дескать, он женат, а мы с его женой Лианой друзья…

Но тех нескольких ночевок Макса в моей квартире хватило, чтобы наши с ней отношения испортились (а может, Макс и все свои ночевки не дома объяснял тем, что был у меня), – решила, видимо, что я участвую в развале ее семьи. И позже мне за это мстила при каждом удобном случае, хотя внешне мы продолжали сохранять хорошие отношения.

С самого переселения на Кожуховку я ожидал, что вот-вот объявится Наталья. У меня оставалось много ее ценных вещей – просто так бросить их она не могла… В первые недели после переезда тянуло ей позвонить, расписать, какое мне удалось отхватить жилье, как мне здесь хорошо и просторно; я убеждал себя, что просто хочу ее подразнить, но чувствовал, что если услышу ее голос, какое-нибудь единственное теплое слово в свой адрес, то наверняка начну просить вернуться… Да, я повторяюсь, но тогда я постоянно жил в таком состоянии, постоянно боролся и боялся…

Позвонила Наталья в конце мая, буквально дня через три-четыре после того, как эпопея с оформлением ипотеки закончилась, я заплатил деньги и получил документы на право владеть квартирой.

– Привет, как дела? – спросила с той же осторожной вроде бы виноватостью, что и три месяца назад.

– Отлично! – Я ответил предельно бодро, а сам как-то моментально ослаб и вспотел.

– Я-асно. Ты, слышала, переехал…

– Да, можно так сказать.

Она молчала. Я сел на диван и ждал ее дальнейших слов.

– Я насчет вещей, – с усилием сказала Наталья. – Забрать нужно… Они живы?

– Да куда они денутся… Можешь приехать. Я тогда еще…

– Да, – перебила, – я помню. Но тогда я не смогла… Не получилось. Адрес скажешь?

– Сейчас пришлю эсэмэс. Когда тебя ждать?

– Через час, наверно.

«Ага, – отметил, – даже не спросила, в каком я теперь районе. И адрес наверняка знает».

Но написал. Посидел, приходя в себя. Включил телевизор. Там показывали фильм про Грабового, который обещал за деньги воскресить погибших в Беслане детей и не воскресил… Плачущие, поверившие ему матери, арест лжечудотворца, кладбище… Выключил – почему-то аж затошнило от этого всего…

– Так-так-так, – сказал себе. – С какого хрена волнуюсь-то?

Достал из холодильника бутылку водки и сок. Выпил.

Походил по квартире, немного прибрался. Выпил еще. Вставил в CD-диск группы «Мельница» и, слушая те песни, что слушал вместе с Натальей, стал ее ждать.

И быстро забылся, завороженный голосом Хелависы, оплетающей сознание нитью слов.

Запиликал домофон. Я вскочил, побежал в прихожую, но опомнился: а вдруг Макс? Хотя… хотя он сейчас даже кстати. При нем легче будет просто отдать Наталье ее барахло и распрощаться навсегда. Я снял трубку:

– Да?

– Открой, пожалуйста. – Голос бывшей жены.

– Открываю.

За ту минуту, пока Наталья ждала лифт и поднималась, проглотил стопку водки, убрал бутылку в холодильник, причесался, выключил «Мельницу».

Постоял в тамбуре между двумя дверьми, прислушиваясь к звукам на площадке. Вот скрежетнули раздвигающиеся створки лифта, стук каблуков… Я отпер замок…

От того ли, что давно не видел, или она действительно изменилась – Наталья показалась мне помолодевшей, посвежевшей. Колыхнулись в душе горько-сладкой волной те же чувства, что были тогда, много лет назад, когда только-только с ней познакомился, когда гуляли по набережной Волги и я ждал подходящего момента, чтобы обнять ее, поцеловать…

– М-м! – прищурилась Наталья еще на пороге. – Ну у тебя и роскошь! Купил?

– На днях оформление закончили… Проходи.

– Помню, ты меня сюда привозил, – как-то запросто снимая полусапожки, сказала она.

– Когда?

– Осенью.

– Наверно…

Провел Наталью по комнатам; она сдержанно восклицала, что, дескать, очень даже неплохо. Очень!.. Джакузи ее рассмешило, но, кажется, и вызвало зависть.

– Что ж, молодец, – подытожила. – Поможешь мне вещи спустить?

Я пожал плечами:

– Конечно.

Отнесли два баула. Остался еще один.

– Может, посидим, поговорим, – предложил, – у меня вино есть.

Наталья усмехнулась:

– Я на машине.

– А, ну да… Ну да… Как, не ломается?

– Кто?

– «Форд».

– Нет, все в порядке. – Наталья коротко, но пристально посмотрела на меня и сказала: – Ладно, давай посидим.

Прошла в столовую, секунду-другую выбирала, куда сесть – на стул или диван. Выбрала стул. Я включил чайник.

– Тебе чай, кофе?

– Хм… Кофе.

– А что ты усмехнулась?

– Так… – Наталья вытащила из сумочки сигареты. – Есть какая-нибудь пепельница? – Я принес блюдце; она закурила и тогда уж стала объяснять: – Когда мы жили, ты таких вопросов не задавал – делал, что тебе только нужно…

– Ну, тогда мы были на равных. А теперь ты моя как бы гостья.

У Натальи нехорошо блеснули глаза:

– В том-то и дело.

Я поставил на стол тарелку с печеньем, колбасную нарезку, сок, водку. Приготовил чашку кофе.

– Как живешь вообще? – спросил.

Наталья усмехнулась, пожала плечами:

– Думаю, тебе докладывают.

– Да нет, не особенно. К тому же я не люблю слушать сплетни.

Она глубоко затянулась и тщательно сбила пепел с уголька.

– В общем, все в порядке… В целом… – Кивнула на водку: – Ты выпей, не стесняйся.

– М-да, я же алкаш.

– Ну все, перестань. Давай ни о чем не вспоминать, не трясти обидами и… и всем, что было. Выпей. Если можно, включи музыку.

Я нажал на проигрывателе «play»; зазвучала «Мельница»:

Взгляд Натальи потеплел. И я, как-то сразу успокоившись, наполнил рюмку и выпил. Бросил в рот ломтик колбасы.

Нужно было разговаривать, но я не находил о чем. О прошлом она просила не вспоминать, подробности нынешней жизни тоже обсуждать не хотела.

– Вот, обиталище купил, – сказал я, не придумав ничего лучше. – В кредит, правда. Теперь проценты выплачивать десять лет.

– Что ж, – поддерживающий вздох Натальи, – иначе сегодня жилье мало кто может приобрести.

Мне тут же вспомнилось, что она ушла к члену правления банка, и вздох показался уже скрыто-издевательским. Я посмотрел ей в глаза, стараясь определить, так это или нет.

Наталья мелкими глотками пила кофе. Глаза ничего не выражали. Ни грусти, ни нежности, ни насмешки… Я налил себе еще стопку.

Да, говорить было вроде как не о чем. И я стал разглядывать ее не как муж, долго не видевший жену, а как мужчина чужую женщину.

Молодая, тонкая, гибкая. Светло-русые волосы до плеч, узкое лицо, правильные черты. Уверенность, хоть и скрытая сейчас некоторой тревогой. Нога закинута на ногу и слегка качается. Обтянутая чулком икра подрагивает… Так вот, внешне, очень привлекательная, – чего б, как говорится, не жить… Но если действительно все вспомнить, все наши ссоры, ее истерики, капризы, подспудную, но постоянную на протяжении нескольких лет в браке борьбу друг с другом, мои мелкие измены и ее измену всерьез, то вся эта, пусть и не очень густая, грязь даст ясно понять, что дальнейшая совместная жизнь невозможна.

Многие пары присыпают эту грязь чистым песочком искусственных радостей, вымученного общего веселья, но он все равно быстро покрывается новым слоем грязи. И рано или поздно муж и жена доходят до точки, когда дальше быть рядом, спать в одной постели, просто обмениваться словами больше нельзя. Одни разбегаются, другие, по ряду причин, продолжают формально оставаться семьей, тихо, а иногда и бурно ненавидя друг друга, и их жизнь превращается в муку… Хорошо, что у нас с Натальей так получилось – мы расстались, не дойдя до степени, когда разбежаться очень сложно. Ни детей у нас, ни других сковывающих вещей. И я сейчас был почти благодарен жене, что она вот так тогда разрубила. Хотя зря сразу не объявила, что любит другого, зря скрывала. Я бы понял и отпустил. И не было бы моих бед с обморожением, ее угрызений…

Наталья допила кофе и вдруг заторопилась:

– Все, нужно ехать! Спасибо… Нужно ехать! – Пошла в прихожую.

Я догнал ее и обнял. Повернул к себе, стал целовать… Очень приятно было ощутить, как ее напряженное, почти каменное тело расслабилось под моими ладонями и неподвижные, сжатые губы раскрылись, стали мне отвечать… Не выпуская, я повел Наталью в спальню, на оставшуюся от сирийцев широкую супружескую кровать.

Остаток этого дня я пребывал в поганейшем настроении. Даже водка не помогала его как-то поправить, избавиться от чувства совершенной ошибки, и – главное – почти не пьянила…

Наталья вскочила, как только я кончил и отвалился в сторону. Быстро оделась и, повесив на локоть баул с вещами, стала пытаться открыть дверь. Щелкала замками.

Я завернулся в простыню, вышел к ней и просил остаться. «Побудь еще со мной». Хотел обнять; Наталья резко отстранилась и почти со злобой сказала: «Выпусти». Сказала так, что я, уже без споров и уговоров, провернул ключи.

Пока ждала лифт, я смотрел на нее, а она – на створки дверей. Лишь когда они стали медленно, с поскрипыванием раскрываться, глянула на меня. И этот короткий взгляд испортил мне настроение. Да что там – окатил новой порцией грязи и испугал. В нем, во взгляде, секундном, но остром, были и ненависть, и презрение, и торжество. Словно она перехитрила, победила и раздавила гаденького врага. И вот, покидая поле боя, глянула, чтобы удостовериться, что же это была за мерзость, шевелится ли еще. Понимает ли вообще, что побежден…

И вот теперь я глотал водку и думал, пытался понять, почему она так на меня посмотрела, что я сделал неправльно, зачем она поддалась и легла, если так меня презирает… Позже, когда исправить ничего уже было нельзя, стало ясно, зачем разыграла приступ страсти, расслабила каменное тело, сама стянула с себя джинсы, задрала водолазку. А глянула так бессознательно, устав притворяться.

Я пил, слушал уже не «Мельницу», ставшую мне сейчас отвратительной, а когда-то любимый «Дорз», тот безумный концертик, на котором пьяный или обдолбанный Моррисон почти не мог петь, и его пытался заменять Манзарек, между ними то и дело возникали перепалки; Моррисон падал, мычал, визжал в микрофон, а публика бесновалась…

Немного разбавил беспросветную концовку этого дня звонок Свечина.

– Привет, – как обычно безо всякой приветливости поздоровался он. – Говорить можешь?

– Могу-у! – помню, воскликнул я с полупьяной развязностью. – Теперь я все могу!

– Что-то случилось?

– Все отлично. У меня все отлично!

– У, поздравляю… Слушай, ничего нет для халтуры?

– Как нет? – есть, конечно! – Я слегка протрезвел, приглушил звук проигрывателя. – Нужна статья, пятнадцать тысяч знаков.

– О чем?

– О социальных инициативах российских угольных компаний. Берешься?

Свечин подумал и спросил:

– А сопроводительные материалы есть?

– Есть кое-что. Но в основном – в Интернете найдешь.

– И сколько стоит?

– Сто пятьдесят бакинских.

– Нормально. Можно попробовать. – Он помолчал и, не меняя интонации, заговорил о другом: – Я вообще вот что звоню – завтра в музее Маяковского вечер литературный. Думаю, вдруг тебе интересно.

– А что за вечер?

– «Свежая кровь». Будут…

Меня жутко рассмешило это название. Я хохотал так долго, что Свечин положил трубку. Пришлось перезвонить.

– Извини. Просто бухаю, настроение поганое.

– Ты же говорил, что у тебя все отлично, – вроде бы удивился он.

– Это я так… наоборот, хреново. Думаешь, стоит пойти?

– Ну, я обязательно буду. Там вся наша писательская группа соберется. То есть те, кто в Москве живет… Молодые боевые писатели. Ты же хотел познакомиться, тоже участвовать.

– Да, да, – вспомнил я наши со Свечиным разговоры в больнице. – Постараюсь.

– Давай тогда встретимся в половине седьмого на «Лубянке».

– Давай.

– Можешь коньяка фляжечку взять… И материалы для статьи не забудь, пожалуйста.

Литературный вечер показался мне довольно комичным и даже абсурдным (как большинство мероприятий, в которых участвуют люди сплошь со схожими взглядами), но на нем произошло знакомство с девушкой, которая на некоторое время меня очень увлекла… Я даже влюбился.

Встретились мы с Олегом Свечиным на выходе из метро. Было жарковато, настоящая летняя погода.

Выпили во дворе музея немного принесенного мной коньяка; Свечин выкурил сигарету и, растерев окурок ботинком по асфальту, спросил, сколько времени. (У него был мобильник, но он все время забывал, что там есть часы, и спрашивал у других.)

Было без пятнадцати семь.

– Давай еще по глотку, и пойдем. – Он заметно волновался…

В полукруглом зале сидело человек двадцать. Потом еще подошли, но немного – пятеро-семеро. Как оказалось, почти все собравшиеся (или вообще все) были поэтами, писателями, критиками. Их приглашал к микрофону находящийся на сцене темноволосый миловидный юноша в пышном сером свитере.

Выступления парней и девушек (на вид большинству из них было лет двадцать – двадцать семь) поражали своей одинаковостью. Сначала они произносили эмоциональные, к счастью, не очень длинные речи о том, что в литературу пришло новое поколение, свежее и преисполненное желания действовать… Один, миниатюрный паренек в дерматиновом пиджаке, сказал, что необходимо действовать обязательно вопреки (вопреки чему, я так и не понял), и это в конце концов принесет победу (кому и в чем, тоже осталось для меня неясным), а затем прочел чужой (фамилию поэта я забыл) стих в духе Крученых. Другой юноша, покрупней, гривастый, резко жестикулировавший, объявил, что хватит стебаться над советским, героическим, созидательным, и прочел свой стих в духе позднего Маяковского (про буржуев, утонувших в наворованных народных деньгах). Пухлотелая девушка с лицом египтянки сообщила, что у литературы остался единственный путь – «путь летящей в толпу бомбы», после чего прочитала свой рассказ от первого лица, в котором доведенная до безумия бытовухой героиня изрешетила размороженную курицу кухонным ножом…

Я услышал не всех – два раза мы выходили со Свечиным в музейный туалет, где прикладывались к бутылочке с коньяком… В какой-то момент у меня возникло желание забрать из гардероба пальто и пойти гулять по центру Москвы. Хорошо, что Свечин удержал.

Когда вернулись в зал во второй раз, на сцене стояла тонкая девушка с золотистыми (явно натурального цвета) волосами и строгим лицом. Она напомнила мне артистку Николь Кидман…

Видимо, свою речь девушка уже произнесла и теперь наизусть, без бумажки, читала стихи.

Слабовато, тонковато, но с нервом звучал ее голос, вспыхивали яркие сочетания слов, неожиданные рифмы…

– Кто это? – шепотом спросил я у Свечина.

– Ангелина Зотова. Поэт, прозаик, критик, публицист, – ответил он, а потом решил добавить: – Она, Сергей, который вечер ведет, и я – считаемся лидерами нового поколения.

Я хотел хмыкнуть, но не стал. Продолжал смотреть на девушку. «Ангелина, – повторял про себя, – надо не забыть. Ангелина…»

После нее Сергей позвал к микрофону Свечина.

Тот со свойственной ему вялой интонацией забубнил, что свобода ушла из политики, общественной жизни, но осталась в литературе, и, вымученно придав голосу энергию, призвал к тому, чтобы молодые писали о реальной жизни, фиксировали ее со всеми ее подробностями и темными сторонами…

Я слушал его, а глазами наблюдал за Ангелиной. Она сидела в первом ряду, выпрямив спину, и без отрыва смотрела на сцену.

– Как говорил Белинский, – заканчивал речь Свечин, – умение верно изображать отрицательное есть ключ к изображению положительных явлений, не ставя их на ходули… В общем, да здравствует реализм!

И после этого он минут пятнадцать читал рассказ, в котором герою во время общегородского праздника не продали алкоголь, и он, герой, разозлившись, стал обличать празднующих в лицемерии и тупости.

Закончил вечер ведущий Сергей по той же схеме: позажигал публику речью, а затем прочитал текст про бессильных пенсионеров – бывших когда-то молодыми и сильными комсомольцами-добровольцами, победившими Гитлера и запустившими в космос Гагарина…

– А теперь, – свернув листочки в трубочку, сказал Сергей, – приглашаю всех на скромный фуршет.

В соседней с залом комнате, почти каморке, был накрыт стол – бутерброды, маринованные огурчики, оливки, водка, вино в пакетах, минеральная вода… Свечиным завладел какой-то высокий юноша в очках и стал жаловаться, что его роман нигде не берут, просил помочь «протолкнуть»; Свечин косился на еду и питье, мычал, что нужно подумать, что поговорит с тем-то и тем-то… Я стоял возле двери, не решаясь нагло пробиться к столу, поглядывал то на Свечина, то на Ангелину, мило и грустновато улыбавшуюся говорящему ей что-то Сергею.

Вообще все вели себя довольно свободно – было очевидно, что знакомы давно, друг друга не стесняются… «Сколько таких группок в Москве, – пришла мне ехидная мысль, – и где плоды их вечеров, споров, планов…»

– Ну что, выпьем? – наконец освободился Свечин и, не дожидаясь моего ответа, ринулся к яствам; вернулся с двумя пластиковыми, почти полными стаканчиками и пластиковой тарелкой с горкой закуски. – Держи, а то уроню… Пей.

Глотнули теплой водки.

– Слушай, – наклонился я к уху Свечина, – познакомь меня с Ангелиной.

Тот кривовато усмехнулся:

– А-а, я так и думал. Для этого и звал, в общем-то. Понравилась?

– Ну да. – Играть в смущение было нечего. – Она замужем?

– Была. Муж тоже писатель. Разошлись года два назад… Вот такой романище написала! – Свечин, резко оживившись, растопырил пальцы.

– О чем?

– Ну, о разводе, как ей плохо одной. О душевных переживаниях. «Выжженное пространство» называется. Советую прочитать.

– Ладно… Познакомь. – Мне уже не терпелось заговорить с ней.

– Пошли. Только я скажу, что ты почитатель ее таланта, давно следишь за творчеством.

– Зачем?

– Ей нравится.

Действительно, он расписал меня чуть ли не фанатом Ангелины, и та посмотрела мне в глаза с большим интересом. А я стоял и глуповато улыбался.

Но куда сильнее ее заинтересовали слова Свечина, что я хочу участвовать в их объединении и мечтаю издавать журнал (я про себя возмутился этому заявлению, но виду, понятно, не подал).

– Да, журнал нам нужен, – серьезно сдвинув бровки, сказала Ангелина; голос ее теперь не был похож на тот, каким читала стихи, теперь он был сильным, грудным, низковатым для ее комплекции. – Мы, – обвела рукой собравшихся, – Олег, Сергей, Илья, не имеем проблем с публикацией в толстых журналах, но есть те, кто не может пробиться. Не успел или слишком радикален. Достойные ребята. Нужно поддерживать молодежь!

– Да-да, – закивал я, – нужно.

– И журнал – лучший для этого способ. Журнал, в котором они могли бы без рамок проявить себя и как прозаики, и как публицисты, критики, полемисты… Да и нам, более или менее, так скажем, известным, участвовать было бы полезно… Понимаете ли, эффект сжатого кулака…

Я смотрел на Ангелину и удивлялся – что-то такое мощное было в этой тонкой, слабой девушке, что становилось жутковато. И, послушно слушал ее лекцию, согласно двигая вверх-вниз головой.

– Мы присутствуем при первом выступлении нового поколения писателей, идеологов, философов. Это – поколение двадцать первого века! И необходимо развить это выступление, ввести талантливую и активную молодежь в общественную жизнь.

«Интересно, сколько ей лет? На вид лет двадцать, а тон, как у учителки, – думал я. – Надо не забыть спросить у Свечина».

Постепенно почти все фуршетники окружили нас; наперебой заговорили о литературе, ее значении, о читателях, о том, что нужно писать яркие, раздражающие тексты… Кто-то предложил собраться и поехать за город: «Шашлыки устроить, воздухом надышаться!»

Ангелине эта мысль понравилась:

– Отлично! А у кого-нибудь есть машина? У меня мечта – мчаться на спортивной машине…

– Ха-ха-ха! – засмеялся уже прилично пьяный Свечин. – Как героиня «Курьера»! У нее тоже такая мечта была…

– Вполне нормальная женская мечта, – посуровела Ангелина. – Не нужно меня обличать в мещанстве, Олег.

Оказалось, что машин ни у кого нет. Ехать за город, на какую-то речку Злодейку в Ступинском районе решили на электричке.

– Со станции километра три полями и перелесками, – объяснял высокий, костистый парень, на вечере читавший свой текст про охотников. – Места сказочные… Цапли водятся!

Мне понравилось, что писатели оказались безмашинными. И я уже почти не вслушивался в гам их голосов, а думал, как бы побыстрей купить хороший, оригинальный автомобиль… Посадить Ангелину и рвануть по пустой, ровной трассе…

– Никита, – окликнула Ангелина прилизанного почти мальчика с перепуганным лицом. – Никит, подходите к нам! Что вы там, как маргинал?

Тогда я не придал этому оклику особого значения.

Мое знакомство с Ангелиной случилось очень вовремя – иначе я названивал бы Наталье и требовал объяснений того ее резкого ухода, прощального взгляда… Но я влюбился в Ангелину, и прошлое побледнело, почти растворилось.

Я мечтал о новой встрече, вспоминал ее слова, твердый, уверенный голос… На вид былинка, а в душе – крепкая, со стержнем, что называется… Купил книгу «Выжженное пространство» – пятисотстраничный внутренний монолог молодой женщины, разошедшейся с мужем, не видящей будущего, не имеющей друзей, задыхающейся в пустоте пошлого мира. Лишь в финале героиня встречается с интересными ей людьми – начинающими поэтами, художниками, философами – и обретает смысл жизни. Она вместе с ними стремится изменить этот пошлый и несправедливый мир. На этом книга закончилась.

Финал был несколько надуманный, вроде «Воскресения» Льва Толстого, – нужно автору показать преображение героя, и он сочиняет. На самом же деле Ангелина явно несчастна, поэтому так рьяно занимается литературой, выступает на собраниях. Просто нет ничего более интересного. Бедолага… Хотелось взять у Свечина ее телефон. Пригласить в дорогой – вообще дорогущий – ресторан, поговорить с ней один на один.

Но я сдерживал себя – решил, что в следующий раз она увидит меня пусть не в спортивном, но уж точно в незаурядном автомобиле. Я открою дверцу, она сядет, и мы помчимся…

Автомобиль нужно было покупать в любом случае. Я очень неуютно чувствовал себя в метро, тосковал без пространства салона, без движения по Садовому, без туннелей и эстакад. Убежденному пешеходу это, конечно, покажется смешным, но я вздыхал даже по пробкам.

После работы заходил на авторынок рядом с «Кожуховской» и разглядывал выставленные машины.

Все эти банальные «Фольксвагены», «Форды», «Лады» мне не нравились, внедорожники и «Мерседесы-купе» были дороги, да и они тоже вряд ли могли претендовать на оригинальность. Хотелось чего-то необыкновенного – чтобы с первого взгляда поразило.

Специально я автомобиль не искал – не шерстил Интернет, не объезжал рынки. Понимал, выкладывать сейчас тысяч пятнадцать долларов рискованно – нужно было иметь резерв для выплаты процентов за квартиру. К тому же дел было полно. Хорошо, что дела эти приносили кой-какие денежки…

Вообще, весна и лето две тысячи шестого запомнились мне бурными и яркими.

Люди в Москве заметно богатели, расслаблялись, добрели; самым популярным словом стало – «гламурненько». В метро, на работе читали книги Робски и «Духless» Минаева, а потом за чашкой мате обсуждали их. Из советского прошлого вернулась мировая, в общем-то, мода ходить в кинотеатры. С особым нетерпением народ ожидал фильм «Омен», на день премьеры которого – 6.06.06 – был назначен конец света. Когда он не произошел, многие были даже как-то расстроены.

В клубах листали бесплатные журнальчики «Где», «Акция», «Большой город», из которых можно было узнать не только о том, что где происходит в Москве, но и что думает о том-то и том-то более или менее известная (и, желательно, молодая) персона, каковы вообще настроения в обществе.

Большой популярностью пользовались клубы. Но не те шумные ночные, куда ломился молодняк девяностых, а такие, где можно было и вкусно поесть, и побеседовать, и живой концерт интеллектуальной группы послушать, и поприсутствовать на поэтическом слэме, и книги полистать в находящемся тут же книжном магазинчике. Таких клубов было в центре Москвы штук десять – «Проект ОГИ», «Жесть», «Улица ОГИ», целая сеть «Пирогов», «Билингва»… Некоторые позже закрылись, хотя пользовались, по-моему, большой популярностью.

Популярно стало и некогда милое мне левачество. Правда, не агрессивное, не фанатичное, а скорее веселое – почти такое же, какое уже лет около сорока (пожалуй, с Красной весны) существует в Западной Европе. Да нет, мягче, конечно. Никаких особо экстремистских лозунгов, битых витрин, летящих в ментов камней… Монетизацию льгот, вызвавшую бурное негодование пенсионеров и всяких нацболов в начале две тысячи пятого, фактически отменили, а практически провели потихоньку, постепенно. Хотя, конечно, антиправительственные настроения (непременные почти в любом государстве) сохранялись.

В клубе на Брестской проходили политдебаты, судя по отчетам в Интернете, довольно острые и собиравшие много зрителей, участились митинги, образовывались различные партии и движения – незарегистрированные, карликовые, но все же слегка повышавшие градус общественной жизни.

И все же это было скорее развлечение некоторой части населения, чем серьезная позиция; и такое левачество (в которое странным образом влились и правые силы) только усиливало ощущение общей бодрости и побеждающего позитива.

Как я уже говорил – человек я достаточно осторожный, особенно в общении с противоположным полом. Поэтому сближения с Ангелиной я хоть и хотел, но побаивался действовать слишком напористо. Конечно, сказал Свечину при первом удобном случае, что она мне всерьез понравилась, выяснил, что ей двадцать шесть лет. Даже не поверил; Свечин усмехнулся:

– В этом возрасте девушки часто выглядят на шестнадцать, а потом – бац! – и уже на тридцать шесть.

– Да, бывает, – пришлось согласиться.

– Так что торопись. Соблазни и делай предложение.

– Что значит – предложение? Я вообще формально еще осупруженный.

– Ну так разводись. Там тебе ловить стопудово нечего, а здесь – вполне. Девушке замуж надо, ребенка. К тому же – умная, не как основная масса.

– Ладно, – перебил я. – Я сам знаю, что и где мне ловить. Кстати, на природу-то ездили?

– Что? – Свечин привычно насторожился, будто почувствовал в вопросе опасность.

– Вы договаривались в музее Маяковского ехать куда-то, на шашлыки.

– А-а, – он отмахнулся, – так это болтовня На каждом фуршете договариваемся… Тянет из Москвы… Мы как-то по пьяни с Ангелиной в Братск собирались – у нее тетка там. Все обговорили, решили, а утром протрезвели и не созвонились. Поняли, что никуда нам отсюда не убежать.

– А что, она пьет? – не поверил я.

– Ну так, иногда… Но ей много ли надо при такой комплекции, сто граммов вина и – готова.

– Понятно…

Хоть я и перевел разговор с необходимости побыстрей завязать серьезные отношения с Ангелиной, мысль развестись и тогда уж, свободному, с чистой совестью начать ухаживать за ней не давала покоя. Каждый день я собирался подать заявление и каждый день откладывал. Было как-то стыдно начинать эту процедуру…

Наталья опередила меня – в середине июня прислала эсэмэс: «Побывала на родине, подала на развод». Я ответил тоже коротко, но внутренне радуясь: «Ясно». Хотя радость быстро сменилась новой волной обиды. Всю ночь вспоминались хорошие моменты нашей жизни, опять подробно прокручивалась в голове поездка в Париж – отель на бульваре Клиши, теплоходик по Сене, Лувр, Сакре-Кёр, ночные ресторанчики на Монмартре, мы – веселые, счастливые, любящие друг друга… И вот чужие, почти что враги…

И досада крутила – надо было первому заявление написать, а то теперь так выходило, что я – человек, с которым жить нельзя, и развод – единственный выход.

Я ворочался на диване, то включал, то выключал телевизор, DVD, уговаривал себя уснуть – «завтра на работу», – а мысли кусали, дергали, душили…

С другой стороны, я показал, что готов сохранить семью, держался. Рано или поздно я встречусь с ее родственничками и все им выскажу. И не верю, что у нее там с этим членом правления получится. Потрахает ее и выбросит. И будет тут, тварь, под дверью скулить…

Выходил из этого очередного депрессняка долго и без помощи водки. Пил вообще в то время мало совсем. Но одна пьяночка тех дней запомнилась.

Вскоре после получения известия от Натальи я решил справить полноценное новоселье. Пригласил Максима, Ивана, Свечина. Хотел позвать и Руслана, чтобы наша пирушка в глазах Лианы, Марины, а значит, и Натальи (даже узнав о заявлении на развод, я в глубине души на что-то надеялся) выглядела вполне пристойной, но он с женой уехал на выходные в пансионат под Звенигородом…

Макс приперся с какой-то девкой. Не девкой, точнее, а женщиной, хоть и ухоженной, подтянутой, но явно взрослой. Далековато за тридцать.

Она представилась: «Анжела», я выдавил в ответ: «Очень приятно» и при первой же возможности уволок Макса в другую комнату.

– Ты на хрена ее притащил?! Кто это вообще? И как я Лианке буду в глаза смотреть?

– Не надо ей никуда смотреть – она никто уже, – с несвойственной для себя твердостью ответил Макс. – Мы расходимся. Все: привет, подружка.

– Кончай чушню молоть.

– Я серьезно. У нее, оказывается, бойфренд полгода, и я вот Анжелу завел.

– Да? И где живешь?

– У Анжелы. Уже две недели почти. Ты же меня не пускаешь.

– И ты ее любишь?

Макс ухмыльнулся, и мне пришлось подкорректировать вопрос:

– Ты с ней, ну… трахаешь ее?

– А что делать? Симпотная, без истерик… Разберусь тут с делами и домой свалю, к Лене.

Теперь уже ухмыльнулся я:

– Ло-овко.

– Ну, вот так получается. По вашим с Натальей стопам пошли. Вы разбежались, и мы разбегаемся. То есть… – Максим поежился, – я думаю, они это одновременно замутили.

– Кто?

– Наташка с моей. Я так подсчитал, что в одно время у них мужики появились. То есть у Лианки не мужик, ему лет двадцать… Сучку в соку удоду захотелось… Ну, короче, договорились и подзавели себе любовничков.

– Что, думаешь, они прямо сидели, обсуждали это? Стоит – не стоит…

– Ты, блин, как ребенок! Да все бабы так свои вопросы решают. Сто раз созвонятся, мозги друг другу выжрут своими проблемами, в данном случае – какие у них мужья мудаки, и в итоге находят тех, кто их облизывает… Ну и пускай. Меня тоже есть кому облизать.

– Но все равно не верится, что так синхронно. – Расклад Макса меня действительно удивил, хотя вроде бы чему тут удивляться…

– А мне, наоборот, все ясно, – пожал он плечами. – Лианка на Наталью посмотрела с ее мужиком и тоже решила объявить. Тем более у нас давно не клеится… А чем она рискует, если мы разведемся? Квартира на нее оформлена, и она уверена, что я с ней судиться не стану. Если вдруг даже стану, то меня ее папаша быстро на место поставит… Собрал, короче, вещички и смылся. И – рад. Кстати, – сменил он интонацию, – ты квартиру на себя оформил?

– Естественно.

– Не боишься, что Наталья претендовать начнет?

– Чего? – Я, помню, чуть не захохотал тогда – нелепым показалось, что женщина, изменившая мужу, ушедшая к другому, по-настоящему богатому человеку, может претендовать на купленную уже после ее ухода жилплощадь… Да идиотское просто предположение!

– Ладно, – хлопнул я Макса по плечу, – пошли к остальным. А то наше отсутствие не так поймут.

Анжела сидела в уголке, тихая и забытая, Свечин с Иваном (знакомые давно, но слабо – мельком встречались) горячо обсуждали рок-музыку. Какие раньше были классные группы и какая пустота теперь… Даже о водке забыли, кажется.

Максим подсел к Анжеле и стал сюсюкать:

– Соскучилась, рыбка? Извини, разговор был. Проблемы. Давай выпьем вина. Тебе сливового, птичка?

Лет семь назад он так же общался с Лианкой, а в последний примерно год даже и не замечал ее в общих компаниях. Впрочем, то же и у нас с Натальей… Неужели у большинства складывается по подобной схеме?…

Еды и выпивки было полно – я утром принес два пакета из «Пятерочки». Кое-что прикупили парни. Но ели и пили мало – Максим окучивал пожилую девушку, Иван и Свечин с удовольствием спорили, я скучал.

Послушал одних, других и примкнул к разговору о роке. Нашел подходящий момент, задал вопрос:

– А сейчас вообще, что ли, нет настоящих рок-групп?

Свечин, не задумываясь, ответил:

– Последней рок-группой была «Чиж и компания». Потом – рокопопс.

– Нет, не согласен, – замотал головой Иван. – «Запрещенные барабанщики»…

– Да ну, фигня.

– А ты их песню «Шаурма» слышал? – И Иван стал бормотать речитативом: – «За окном чуть свет начинается бред, а денег нет и не предвидится. И счастья тоже нет, и сразу ясно и понятно: я попал, я попал, сразу ясно, кто в кармане ночевал…»

– Ну да, хорошая песня, – признал Свечин. – Потому что социальная. Но это исключение, можно считать. Все наши группы, как ни крути, были социальными. Кончилась социальность, кончился и рок.

– Да надоела эта социальность, – сказал я. – Глубины хочется, а не этого вечного: «Время есть, а денег нет». Для меня сейчас лучшие группы – «Сансара», «Мельница», «Ботаника», несколько вещей «Люмена».

Иван улыбнулся:

– «Сид и Нэнсе» у них – хорошая тема. – Напел: – «Мы никогда не доживем до пенсии».

– Ну, надоела или нет, это каждому для себя решать, – сказал Свечин мрачно. – Но социальность всю нашу жизнь пропитывает, и никуда от нее не денешься. Я как квитки на коммуналку получаю, у меня такое социальное раздражение возникает! Сразу хочется «О, да пошли вы все на хуй!» орать.

– Работу надо найти нормальную, – отозвался я, – а не орать. Конечно, если семь тысяч получать…

– Не семь, а двенадцать. И я считаю, что это нормальная, в принципе, зарплата. Деньги не должны быть бумагой… Да и не на нее в основном моя семья живет, а на мои гонорары… Но не в зарплате вопрос. Понимаешь, скоро такая катастрофа шибанет, что никаких зарплат не хватит.

– Какая еще катастрофа?

– Социальная.

– Ладно каркать. Ее каждый год предрекают. Три года назад еще все рухнуть должно было – как-то не рухнуло.

– Нет, – сказал Иван, – что-то приближается. Вон Илларионов от Путина убежал.

Я отмахнулся:

– У них давно конфликт был, еще с посадки Ходора. Это ни о чем не говорит.

– Ну конфликтовали сто лет, а убежал только сейчас. Сам в отставку с такого места ушел!.. И говорит, что вот-вот…

– А, бросьте про свои конфликты! Да и даже если что-то случится, на нас с вами это вряд ли сильно отразится.

– Отрази-ится, на всех отразится, – зловеще откликнулся Свечин и выпил рюмку водки. – Но меня это радует. Надо почувствовать на своей шкуре. Каждому! И тогда появятся новые группы, снова, но уже по-своему запоют: «Перемен!» Я бы сам, если б умел… Столько текстов лежит…

– Ты песни пишешь? – удивился Иван.

Свечин как-то приосанился, горделиво объяснил:

– У меня раньше, в Сибири, своя группа была. В начале девяностых. Потом я сюда приехал в Литературном институте учиться. И все заглохло. Десять лет почти не вспоминал, а последние месяцы прямо зуд такой!.. Необходимо петь, записывать, вроде и ребята есть, но что-то не клеится.

– А я умею на гитаре, – сказал Иван. – По юности играл в команде. Хардкор рубили… Я бы тоже с удовольствием. И тексты, кстати, у меня тоже есть.

– Да?

И они стали мечтать сколотить группу, репетировать, записаться в студии, выступать по клубам. В их мечты ввязался Максим – явно рисуясь перед Анжелой, он заявил, что у него есть связи в клубной сфере, что парни могут рассчитывать на его поддержку, что вообще это дело важное и в перспективе способное принести неплохие доходы.

Иван со Свечиным кивали, как дети, поддерживали: «Конечно, давай, Макс, поддержи. Вообще стань нашим продюсером».

Я слушал все эти возбужденно-оптимистически-пьяноватые голоса немолодых людей и, помню, снисходительно улыбался.

После этого застолья, закончившегося вполне приподнято (Иван со Свечиным договорились собрать команду, обменялись телефонами и имейлами и побежали по домам, видимо, горланить без музыкального сопровождения свои тексты, а Максим ушел в обнимку с раскрасневшейся от вина и его комплиментов Анжелой), я еще пару дней допивал оставшийся алкоголь. Пил стабильно, но не нажираясь, не забывая о делах.

Как проводил дни?

Когда у тебя Интернет, CD, DVD, телевизор, ответить на этот вопрос довольно сложно или очень просто – не знаю. «Сидел в Инете», – нормальное объяснение того, на что был убит вечер, а то и два дня выходных. Я тоже могу сказать точно так же, и это будет правда.

Впрочем, то, что делалось тогда у меня в голове, было важнее происходящего в реальности.

В юности, до Москвы, я был злым человеком. Именно – злым. Мою злобу щедро подпитывала культура Европы последних веков. Вся она вопиет о том, что мир опасен и безжалостен, что человек человеку – враг, и помочь можно лишь самому дорогому и близкому, но и в этого близкого, пока ты несешь его в госпиталь, впивается десяток пуль. А потом – и в тебя. Так что помощь бесполезна и даже самоубийственна… Вспышки веры то в бога, то в психоаналитику только подтверждают отчаянную уверенность европейцев в беззащитности отдельно взятого человечка. Позже эта уверенность передалась и жителям России.

Девяностые годы учили, что выкарабкиваться из ямы, куда провалилось девять десятых населения страны, нужно поодиночке. Тогда есть какой-то шанс выбраться. Близких и ближних нет. Точнее, они формально есть, но должны карабкаться сами. Иначе вместе рухнете на дно.

Помогать утопающему, как известно, должны профессионалы. Но профессионалов хорошо и достойно жить – единицы. Остальные же действуют наугад, судорожно цепляются за края ямы, дергаются, теряют силы. То один, то другой не выдерживает и сползает вниз, в жадную и ненасытную трясину. Не вздумай протягивать руку. «Что бы ни произошло, он умрет и без меня», – пелось в одной андеграундной песне конца восьмидесятых. Да, верно.

Так и я жил все девяностые. Вроде бы поначалу нас была целая компания – молодых и стремящихся дружно выкарабкаться парней, но все же действовал каждый поодиночке. Когда сверху предупредили, что не надо так сильно активничать, мы замерли. Чуть позже один из нас, Женя, снова ломанулся вверх, и его сразу столкнули в тину. Она чмокнула, и Женя навсегда исчез на Новом кладбище.

А я висел, замерев, на стене, злился и ждал. И вот появилась рука Руслана, выдернула на площадочку. Я смог расслабить затекшие, не очень-то крепкие от природы мышцы. Огляделся и понял, что на дворе уже не девяностые, а нулевые.

Нулевые, а тем более жизнь в нулевые в Москве изменили схему моей судьбы и, что важнее, психологию. Да и окружающие стали другими. Злость отсеклась, одиночность стала непродуктивна. Одиночки или погибли, или влились в разнообразные цепи.

Цепи необходимы, но каждое звено в них можно заменить. Начиная с более-менее разумного офисного работника и кончая вроде бы единственной в своем роде звездой экрана, эстрады и тому подобного. Перевести товар или сыграть роль адмирала Колчака в сериале может любой из, в первом случае, десятков тысяч, а во втором – из десятка людей. Результат, по существу, окажется одинаковый. Товар попадет куда нужно, сериал посмотрит прогнозируемое накануне съемок количество зрителей… Если будешь вести себя нормально, тебе будут доверять дела и проекты, роли и хитовые песни, а начнешь залупаться – выкинут и забудут.

И поняв это, я сделался в Москве сдержанным, учтивым, корректным. На работе я вел себя тихо и смирно, на переговорах предпочитал долго обсуждать, убеждать, улыбаться, намекать, что за такую-то цену ничего не получится, хотя внутри все требовало сразу объявить нужную сумму. Я предпочитал обходиться мертвыми фразами в нечастых беседах с матерью, вел себя несколько отстраненно с коллегами и приятелями, старался быть вежливым с женой… Этакий безопасный, бодренький, креативный индивидуум.

В воображении я разбивал морды партнерам, коллегам и водилам подсекающих меня машин, я дрался с ними, как герой «Бойцовского клуба». Я убивал и расчленял, кромсал на куски этих двуногих, которые заполоняли тротуары, магазины, банки, лифты, офисы, словно герой «Американского психопата». Я душил жену, втыкал вилку в горло Руслану, сбивал «Фордом» гаишников… Но все это происходило лишь внутри моей головы. Впрочем, так же, как и у героев «Бойцовского клуба» и «Американского психопата». Никто (или, скажем, практически никто) не хочет выплеснуть кипящую агрессию в реальности, никто не хочет взлететь, зная, что через несколько минут разобьется в лепешку. Большинство предпочитает терпеть и убеждать себя, что все не так уж плохо. И действительно – все не так уж плохо. Могло быть и хуже, как говорится. А эта агрессия, как легко можно доказать любому недовольному, – бешение с жиру.

Но вот у меня наступило «хуже». И что?… Я пишу этот текст (уже почти шестьдесят страниц накатал в ноутбуке) и все заставляю себя перейти на другой язык, заговорить лаконично и зло. Все объяснить, показать наглядно. Хоть на виртуальную бумагу выплеснуть эмоции. И – не могу. Даже сейчас, оказавшись на грани и решившись записать последние четыре года своей жизни – четыре года непрекращающихся ударов, новых и новых проблем, – я не могу заставить себя по-настоящему разозлиться. Пишу нейтрально. Описываю, а не кричу…

Описываю, будто человек со стороны, то, как разламывалась моя, первая и единственная, жизнь.

Сообщение жены о разводе вызвало много чувств, но для них всех фоном была, конечно, злость. И как не злиться, когда тебе откровенно дают понять, что ты оценен ниже кого-то другого – даже после контрольной проверки (тот визит Натальи я тогда воспринимал именно как проверку); когда ты понимаешь, что женщина, с которой прожил несколько лет, для которой сделал немало добра, становится уже навсегда чужой. Развод – это не ссора, не истерика, даже не случайная измена, а обдуманный и выверенный шаг.

Возвращаясь с работы, я ложился на диван и утыкал взгляд в экран телевизора или слушал любимые песни. Но не видел, что там показывают, не слышал, что поют. Лежал и думал. Почти так же, как в «Медицине», – медленно, подробно, детально.

Вот мне тридцать два, и с одной стороны, я добился немало – по крайней мере, у меня есть своя квартира, вот-вот будет машина; у меня приличная работа, но кто я вообще и что меня ждет дальше? Кому я нужен, кто по-настоящему нужен мне? Вот возьму и умру сейчас на этом диване и вполне могу пролежать так лет пять. Или десять. Превратиться в скелет… Дверь в подъезд закрывается плотно, вторая дверь, отделяющая столовую от прихожей, тоже сейчас закрыта – запах вряд ли так уж сильно просочится на площадку… Максим, Руслан, Свечин, Иван, мать позвонят на домашний, на сотовый и бросят. Решат, что я куда-то уехал… Нет, в банке через месяц-два забеспокоятся, не получив проценты. Начнут искать, вызовут эмчеэсников, те вскроют дверь. Обнаружат…

И что? Как-нибудь похоронят. Скорее всего, кремируют, урну с прахом отдадут матери: делайте что хотите. Вещички выкинут, квартиру продадут другому ипотечнику. Какие-то деньги получит или Наталья, или мать, а может, и моя сестра Татьяна, которая уже наверняка позабыла в своем Франкфурте и про меня, и про мать… И все. И я растворюсь, память обо мне не продержится долго.

А когда-то я хотел действительно многого. Квартира и машина в моих планах тогда даже не фигурировали – я был заточен на другое…

Я был сложным подростком, ершистым юношей. Я много читал, многим интересовался, многое понимал. И я не любил эту жизнь, очень трудно входил в ее взрослую фазу. Трудно и болезненно.

Вот в фильмах ужасов бывают кадры, где человек превращается в мутанта, или, точнее, он оборотень, и за минуту становится волком… Его корежит, он сопротивляется, страдает. Не хочет превращаться. Но тело покрывается шерстью, из челюстей вылезают звериные клыки, из пальцев – когти. Кости с похрустыванием меняются местами, череп деформируется, клетки мозга отчищаются от человеческого разума. И, взвыв от боли и ужаса, взвыв в последнем порыве сознания, недавний человек бежит на четвереньках за теплой кровью…

Подобные превращения происходят в нормальной (в так называемой нормальной) жизни с каждым из нас. Правда, превращение измеряется не секундами, а годами… Лет в тринадцать-четырнадцать появляются первые признаки, и чем дольше живешь, тем страшнее мутируешь. Кто-то старается этого не замечать, другие сопротивляются, но в итоге смиряются, третьи не выдерживают мутации и кончают с собой.

Да, я тяжело входил в эту жизнь. Я изумлялся все новым и новым грязным горизонтам, открывающимся передо мной и во мне самом; каждый день я хотел умереть. Я выбирал способ смерти, подбирал момент и все откладывал до завтра, думая, что можно еще чуть-чуть потерпеть, что окончательная мутация еще не так близка, что можно найти способ ее остановить. Я искал поддержку в книгах, во всех этих Сартрах, Камю, Селинах, Ницше, Вейнингерах, Бретонах, но все они утверждали, что мутация неизбежна…

У меня на стене висел ватман со словами, которые я написал фломастером красиво и крупно: «Гордо умереть, если уже более нет возможности гордо жить. Смерть, выбранная добровольно, смерть вовремя – светлая и радостная!» Я верил этим словам, верил, что могу какое-то время быть способным собой управлять.

Мне было противно засовывать в себя еду, а потом идти в туалет; было стыдно отравлять воздух кишечными газами. Со страхом и отвращением я спрашивал кого-то высшего: «Неужели вот это я буду делать всю жизнь, каждый день, много-много лет подряд?» Я бродил по знакомым, безрадостным улицам, часами стоял на берегу усыпляюще неподвижной Волги и ждал, искал неожиданное, таинственное, этакую зеленую дверь в стене, за которой мне откроется иная жизнь. Настоящая… Я был уверен, что эта ежедневность просто какое-то недоразумение, она для тупых и ленивых, для безликого большинства, а настоящие люди – они появляются здесь на короткое время из любопытства. Или чтобы попытаться изменить большинство, дать им смысл… Смешно признаться, но я до двадцати с лишним лет был уверен, что найду эту пресловутую дверь…

Но бежали дни, щелкали месяцы, годы, и мутация прогрессировала. Я выдергивал вырастающие на груди волосы, тщательно срезал крепнущие ногти, тщательно выбривал подбородок и щеки, но это не помогало. Грязь и животность переполняли меня, и сил, чтобы бороться с ними, становилось меньше и меньше.

И в какой-то момент скрутило, искорежило, засосало, и я помчался по жизни, жадно вынюхивая, кого бы куснуть, где бы отхватить кусок повкусней… Нельзя сказать, что я очень жестокий, жадный мутант, что очень сильный, но что мутант, один из тех миллиардов, кого почему-то принято называть людьми, – это уж точно. Может, и есть другие, сидящие в пещерах и норах в позе лотоса или прячущиеся в кельях и жующие корешки, но я не в их числе, к сожалению. Я смирился, и лишь иногда, в те моменты, когда меня бьют по башке проблемы мутантовского мира, я вспоминаю, что у меня когда-то был выбор…

После вечера таких размышлений и тревожного, напоминающего бред сна я ехал на работу почти с радостью. Первым входил в кабинет, который делили пять человек нашего отдела, с удовольствием садился в удобное кресло, потягивался и, не прикрывая рот ладонью, зевал. Включал компьютер.

Срочных дел в те дни не было, а так хотелось чего-нибудь большого, сложного, за что я, попыхтев, понервничав, конечно, получу приличное вознаграждение.

Постепенно, около половины десятого, подтягивались остальные сотрудники. Руслан внешне, как всегда, заспанный, недовольный, но с неизменным хищноватым огоньком в глазах; Артем Пахомов, симпатичный, сухощавый метросексуал в кремовом костюме; Настя Мациевская, высокая блондинка, умная и ловкая, стабильно переманивавшая у меня выгодных клиентов; Оксана Шамаева, маленькая, глуповатая, но старательная, честно работавшая на агентство и потому жившая лишь на зарплату (правда, она москвичка – она с рождения была более-менее в порядке).

Я радостно здоровался со всеми, а в ответ получал пресное: «Привет». Все выглядели так, будто накануне допоздна таскали мешки с песком. Хотя, как я заметил, из отпуска или после рождественских каникул люди возвращаются еще более измотанными, и им нужны недели, чтобы по-настоящему включиться в работу.

Коллеги садились за столы, включали компьютеры. Кабинет наполнялся жужжанием работающих в системных блоках вентиляторов… Я наблюдал, с какими серьезными лицами Руслан, Артем, Настя смотрели в экраны, и с трудом сдерживался, чтобы не захохотать. Наверняка проверяют сейчас свою электронную почту, в которой глупые письмишки и открытки от приятелей, новые фотки, свежие анекдоты, виртуальные подарки. Потом, после письмишек, начнут мониторить новости, скандалы, прочую не относящуюся к делам агентства информацию. Лишь Оксана сейчас стопроцентно трудится – сочиняет очередную программу информационной поддержки очередного бренда, из-за глупости или, вернее, из-за честности не воспользовавшись готовым шаблоном…

Гудят вентиляторы, шелестят клавиши. Так проходит час-полтора. Обычная разминка в начале дня. Потом кто-нибудь наполняет чайник водой из кулера. Он постепенно шумит все громче и громче. Наконец бешено булькает, и в самый критический момент, когда кипяток, кажется, разорвет пластик, щелкает реле, и бульканье стихает… Тот, кто наполнял чайник водой, первым заваривает себе кофе или чай в пакетике. Минуты через две-три это по очереди проделывают остальные, но с таким видом, словно они не ждали, когда кто-то не выдержит и заморочится заливкой чайника водой, нажатием кнопки…

С первых же минут пребывания в кабинете нас окутывает сладковатая лень. Любое движение дается с трудом, кроме двигания мышкой, подавливания на клавиши… Копаться в недрах Паутины не надоедает. Игры и порнуха блокированы, но осталось много еще интересного. Чего стоят одни только автомобильные сайты. Новые аксессуары, на изучение которых можно потратить месяц и мало в чем разобраться… Начальство, зная о том, что львиную долю времени отнимает у нас блуждание в Интернете, с удовольствием бы его отрубило, но он необходим. Необходим, но и вреден. Этакая воронка, вынырнуть из которой без посторонней помощи почти невозможно.

Мы почти не разговариваем. Во-первых, особо не о чем, а во-вторых, наша сосредоточенность, молчание демонстрируют, что мы заняты делом… Особо жестко нас в то время не контролировали, на разработку проекта, программы, бизнес-плана давали дней пять, а то и неделю, составляли же мы их часа за три.

Конечно, случались авралы, но все-таки это не было нормой.

Да, основное время уходило на глядение в экран. Там было много интересного, забавного, смешного. Иногда сдержать эмоции не удавалось. Вот Руслан начинает гоготать (мы вздрагиваем от неожиданности) и, успокоившись, сообщает:

– ИТАР-ТАСС сообщает: в Белоруссии на экспериментальной ферме, где содержатся козы, которым были пересажены человеческие гены, родились два козленка.

Мы с готовностью поддерживаем новость остротами:

– А они говорить умеют?

– Батька Лука себе новый народ выращивает.

Настя с шутливым ужасом округляет глаза:

– А если их съесть, это же каннибализм!

Обменявшись репликами, снова утыкаемся в экраны.

Минута за минутой время подползает к обеденному перерыву. Я чувствую, как в животе начинает что-то переливаться из одного сосудика в другой, – желудочный сок, видимо… С Настиного места доносится бурчание, но это ее сотовый телефон (резкие звонки, полифонию, реалтоны мы по негласному соглашению давно уже решили в кабинете не использовать – раздражают). Руслан, Артем и я, не отрывая глаз от экрана, прислушиваемся.

– Алло, – певуче произносит наша блондинка. – Да, это я… Секундочку.

Поднимается, идет в коридор. Значит, звонок с заказом. С подругами и бойфрендами она говорит обычно при нас.

В два часа начинается обеденный перерыв. Своей столовой в агентстве нет. Можно пойти в «Интерфаксовскую», но там вечно очередюги. Едим кто где. Оксана, например, приносит с собой бутерброды и йогурт, Руслан, Артем и Настя спускаются в находящиеся на первом этаже «Ростикс», или «Эль Патио», или в «Американский гриль», а я обычно спешу в неплохое экономичное кафе в Тверских-Ямских переулках… Но, конечно, бывает, что и Руслан закусывает в кабинете булочкой и кефиром, случается, я шикую в «Эль Патио». Нередко же обеденный перерыв мы тратим на деловые встречи – забираем или отдаем материалы, деньги, договариваемся с заказчиками или журналистами.

После перерыва, в три, снова садимся за столы, пялимся в экраны, иногда делаем что-нибудь по работе, пьем кофе, поглядываем на часы… В половине седьмого можно смело отправляться на волю.

В конце июня купил машину. Такую, какую хотел, – она сразу ударила по глазам. Стояла меж рослых, толстеньких кроссоверов и внедорожников, как девушка среди жлобов. Фиолетовая «Тойота Селика»… Я узнал цену. Четырнадцать с половиной тысяч долларов. Две тысячи второго года выпуска. Всего восемьдесят тысяч пробег. Неплохо.

Чтобы не лохануться, вызвонил Ивана и позвал глянуть. Тот подъехал, осмотрел «Селику», прокатился.

– Все вроде в поряде. Можно брать. – В глазах его была зависть; «Фольксваген» Ивана выглядел рядом с «Селикой» потрепанным работяжкой.

Я договорился с продавцом, что завтра утром приду оформлять.

– Обязательно буду, – добавил. – Никому ее больше не впаривай!

Завтра была среда, пришлось отпрашиваться с работы. Заскочил в банк, забрал деньги… Целый день крутились с хозяином «Селики», как белки, зато вечером машина оказалась во дворе, а на столе – техпаспорт, генеральная доверенность, ключи.

Правда, возникла сложность – уже часов в десять услышал завывание сигнализации внизу. Глянул в окно – пищала, мигая габаритами, моя красавица. Рядом торчал человек.

Схватив отвертку, я скатился по лестнице на улицу. Уже приготовился к сражению, но мужик осадил меня вопросами:

– Ты хозяин? А на хрена на мое место поставил? Я тут уже двадцать лет!

Биться за пятачок земли я не стал, и правильно сделал – вместе с мужиком, который назвался Виктором, нашли для «Селики» свободный участок. Он был с другой стороны дома и хорошо виден из окна той моей комнаты, которую я определил как гардеробную.

– А это точно ничье? – уточнил я. – Не начнутся предъявы опять?

– Ничье, не боись. Юрка «аудюшку» расхлопал, продал на запчасти, а на новую бабок нет. Да и не будет – бухает по-черному, дурень.

– Ясно… Спасибо.

С неделю я обкатывал «Селику», привыкал к ней. Кружил в своем районе, гонял вечерами по пустынной набережной Москвы-реки в Нагатинском затоне.

В пятницу позвонил Свечину, предложил встретиться и попросил позвать на встречу Ангелину.

– М-м, созрел?

– Типа того. Машину купил.

Свечин отреагировал не сразу. Наверное, от удивления. Мне даже пришлось сказать: «Алло». Тогда уж заговорил:

– Ну ты даешь! Семимильными шагами движешься к абсолютному благополучию.

– Олег, – желания выслушивать его подковырки у меня не было, – ты мне устроишь встречу с Ангелиной?

– В принципе да. А у тебя, кстати, есть что ей предложить?

– Не понял.

– Ну, с журналом подвижки?

– Да какой журнал?! У меня здесь проблем полно, деньги опять на нуле.

– Хрено-ово.

– Что, встречаемся втроем? Или дай мне ее телефон или имейл, я сам…

– Ладно-ладно, я с ней договорюсь. Может, завтра прямо, если она свободна. – И под конец Свечин задал традиционный вопрос: – Есть что-нибудь для халтурки?

– Поищу, – суховато ответил я. – Что-то, кажется, есть… В общем, договаривайся, а там посмотрим.

Он перезвонил минут через десять.

– Завтра в пять устроит?

– Конечно! Где?

– «Улица ОГИ». Знаешь?

Я не знал, и Свечин путано, косноязычно стал объяснять местонахождение клуба. В конце концов, так ничего и не поняв, я его перебил:

– Давай лучше забьемся в половине пятого, например, возле «Чеховской».

– А ты на машине будешь?

– Ну да…

– Тогда уж ко мне подъезжай. От дома заберешь… Хоть поездку на метро сэкономлю.

– Хорошо, диктуй адрес.

«Улица ОГИ» находилась в центральных переулках – между Петровкой и Неглинкой. Здание – то ли бывшая кочегарка, то ли какая-то ремонтная мастерская; несколько разноуровневых помещений, лабиринтики лестниц и коридоров. Мне понравилось.

– Здесь большинство творческих вечеров проводится, – натужно рассказывал Свечин, – интеллигентная молодежь общается.

– Представляю, сколько ты здесь литров водки через себя пропустил, – усмехнулся я.

– Да, немало. Но и озарений поймал достаточно.

Сели в зале на цокольном этаже. Там, где был бар.

Тут же подошла официантка, молоденькая девушка в коричневом фартуке, положила перед нами папочки с меню. Я машинально открыл, стал изучать. Но сосредоточиться не получалось – ждал Ангелину… Свечин покуривал.

– Что, – я в очередной раз взглянул на часы, – уже десять шестого.

– Сейчас придет. У девушек принято опаздывать.

– Спасибо за ценную информацию.

Ангелина появилась с подругой, имени которой я не запомнил (пусть будет Юлей). Заказали щедро разной еды. Свечин упорно уговаривал всех пить водку, но девушки предпочли живое пиво, а я веско объявил: «Я – за рулем» – и взял бутылку минералки.

Первым делом Свечин и Ангелина сообщили друг другу, где что у них приняли к публикации, пожаловались, где что завернули, кратенько перетерли удачи и неудачи своих товарищей-конкурентов… Подруга Ангелины помалкивала (как стало понятно из дальнейшего общения, она была не очень удачливой поэтессой), а я наблюдал.

Ангелина была серьезна и в то же время обаятельна, движения плавные, но и решительные. Никаких этих девичьих ужимок, кокетства и прочего.

Во время своего разговора со Свечиным она коротко взглядывала на меня, будто обещая: «Сейчас мы закончим и будем общаться. Потерпи».

Наконец этот момент настал.

– А как ва€ши дела? – спросила Ангелина.

– Да у него все отлично! – тут же, по инерции, забубнил Свечин (он заказал себе триста граммов водки, стремительно выпил примерно двести и запьянел). – Такую тачку себе…

– Олег, – перебил я по возможности мягче, – можно, я сам отвечу? – И обратился к Ангелине: – Прочитал вашу книгу.

– Да?… Какую?

– Последнюю – «Выжженное пространство».

– Нельзя говорить «последнюю», – снова встрял Свечин, – надо: новую.

– Очень рада, – сказала Ангелина. – И как?

– Сильно. Очень сильно. Хотя, конечно, тема тяжелая.

– А какие темы, по-вашему, должна поднимать литература? – Она сдвинула бровки; я даже испугался, что сказанул не то, и заторопился объяснить:

– Нет, конечно, тяжелые темы! Я сам очень люблю… у меня Селин – любимый писатель. «Путешествие на край ночи» особенно.

– Да, это настоящая литература. Правда, не дающая читателю выхода из тупика… К сожалению, сейчас каждое произведение настоящей литературы приходится пробивать, затрачивая неимоверные силы. Особенно это касается книг.

– Да, да, – закивал я, – да-а…

– И как ваша идея с журналом? – повернула Ангелина тему разговора. – Не умерла?

Я замялся, вполне ожидаемый вообще-то вопрос застал врасплох.

– Гм… К сожалению, пока никак. Все как-то…

– Жаль. Помните слова Достоевского? Они об обществе, но касаются и каждого конкретного человека. – Ангелина помолчала, словно ожидая, что я вспомню именно те слова, какие она имела в виду, и, поняв, что я не вспомнил, процитировала: – «Сначала высшая идея, а потом деньги, а без высшей идеи с деньгами общество провалится».

– Это, конечно, верно, – в душе я стал злиться, – но вас, видимо, ввели в заблуждение, что я какой-то богатенький человек. – Я посмотрел на Свечина, и тот отвел глаза. – Это совсем не так. Я не москвич…

– Мы тоже все не москвичи, – перебила Ангелина, будто спеша оправдаться. – Я родилась в Приморском крае, Юля – из Саранска, Олег…

– Я знаю. Но я пытаюсь устроиться с нуля. После семи лет работы сумел взять квартиру в кредит, на днях купил средство передвижения. У меня здесь никаких родственников. Ни жены с квартирой, ни родителей. Поэтому…

– Да, это правда тяжело, – спокойно признала Ангелина.

Повисла так называемая неловкая тишина. Срочно нужно было сказать что-то смешное, разбить напряжение.

– А знаешь, Ангелин, какая у моего друга мечта? – спросил Свечин.

«Какой я ему друг?!»

– …Покатать тебя на спортивной машине. Быстро-быстро, далеко-далеко.

– У вас спортивная машина? – как-то тревожно спросила она.

– Типа того. «Тойота Селика»… Олег, конечно, как всегда, немного утрирует, но прокатить вас я буду, естественно, рад.

– Может быть, перейдем на «ты»? – предложила она.

Я засмеялся:

– И этому рад!

Мы заговорили о Москве (конечно, поругивая Лужкова за его стремление сделать всех москвичей единообразной массой средненьких людишек), затем перешли на литературу (обменялись своими симпатиями и антипатиями, причем во многом наши вкусы сошлись; например, меня приятно удивило, что Ангелина ценит Ирвина Уэлша); после литературы поехидничали по поводу журналистов (я рассказал несколько случаев, рисующих их полными циниками и дебилами).

Общались вдвоем с Ангелиной. Ее подруга и Свечин словно бы отодвинулись от стола на несколько метров, почти растворились, и мы, кажется, оба на время совсем забыли о них.

И в какой-то момент в глазах Ангелины появилось нечто большее, чем интерес и симпатия ко мне. Видимо, испугавшись этого, она тут же схватила мобильник, сделала вид (явно – сделала вид), что торопится:

– Ой, уже половина восьмого! К сожалению, мне пора.

Я расстроенно покивал, подозвал официантку и велел принести счет.

Когда на стол легла узкая кожаная книжица, никто даже не попытался достать свои деньги. Про себя обозвав Свечина и подругу Ангелины халявщиками, я расплатился.

«Селика» ответила на нажатие кнопки сигнализации миганием и щелчком разблокировавшихся дверей.

– О! – с искренним удивлением воскликнула Ангелина. – Это и есть твоя машина?

– Да. Садитесь, готов развезти по домам.

– Я на метро быстрее, – пьяно пробормотал Свечин. – Лягу пораньше, а завтра за повесть примусь.

– О чем повесть? – заинтересовалась Ангелина.

– Да про Питер. Как парень с девушкой влюбились, но ничего у них не получилось.

– Почему?

– Ну, денег не было на создание семьи, на квартиру…

Я хотел стебануться: «Оригинальный сюжетец!» – но не стал. Опасался, что моя потенциальная подруга обидится за товарища.

Попрощались. Девушки забрались на заднее сиденье. Труда стоило убедить Ангелину переместиться вперед – «здесь, как в «Формуле-один».

– Да что ты, – помогла мне Юля, – садись, конечно.

Пересела.

Жила Ангелина в Отрадном. На двадцатом этаже двадцатидвухэтажного небоскребика. Подругу нигде не высадили – наверняка Ангелина пока опасалась оставаться со мной один на один.

Всю дорогу она восторгалась, просила открыть окно, высовывала туда руку, кричала «класс» и один раз даже «вау». Ее серьезность и строгость совершенно исчезли. Юля сзади подхихикивала.

Когда выбрались на свободное Алтуфьевское шоссе, я включил диск «Сансары» и добавил скорости… Ангелина чуть с ума не сошла от счастья.

Доехали очень быстро. Я бы мог кататься еще часов пять…

– Спаси-ибо! – отдуваясь, словно после бега, произнесла Ангелина.

Я размышлял, выйти ли мне и открыть ей дверцу или не стоит. Решил, что до такой степени кавалерствовать рано.

– А знаете, – после паузы заявила она, – я приглашаю вас на чашку чая.

– Мы же на «ты» договорились, – из-за растерянности сказал я неуклюже и сразу получил ответ:

– Я приглашаю вас обоих. Идем?

Поднимались долго (а может, и нормально для двадцатого этажа), почти прижавшись друг к другу в тесном пространстве лифта. Я смотрел сверху (Ангелина была ниже меня сантиметров на двадцать) на ее золотистые, собранные в хвост волосы.

Она явно чувствовала мой взгляд и не поднимала лицо, опасаясь, видимо, вот так, в упор встретиться со мной глазами.

Лифт остановился, створки раскрылись; мы вышли по одному на площадку. Ангелина отомкнула дверь, пригласила:

– Прошу… Дома бабушка, зовут Надежда Васильевна.

Просторная прихожая, стеклянная дверь на кухню справа, большая комната прямо. Оттуда вышла полная седая старушка. Гостеприимно заулыбалась. Видимо, гости для нее не были редкостью.

Ангелина познакомила нас, показала мне и Юле на дверь слева:

– Вот сюда. Бабушка, можно нам чаю?

В комнате были порядок и строгость. У окна стоял письменный стол с компьютером, у ближней стены платяной шкаф, у дальней – узкая кровать, а над ней висел портрет…

– Моя келья. Здесь я пытаюсь анализировать окружающую действительность и свой внутренний мир… Присаживайтесь.

Я не мог оторваться от портрета – настоящего, написанного масляными красками портрета девушки, очень похожей на Ангелину. Но и другой…

– Это ты? – спросил.

Она взглянула на картину и заметно смутилась.

– Нет, это Софья Перовская.

В моей голове защелкали накопленные знания, но защелкали почти вхолостую, за словами «Софья Перовская» ничего не появлялось. Почему-то мозг выдавал одно только – «Софья Ковалевская».

– Извини, забыл, кто она.

– Была такая народоволка, ее казнили.

– А, да-да… – Я снова вгляделся в портрет. – Да нет, Ангелина, это все-таки ты.

У нее опять сдвинулись бровки:

– Не будем спорить.

– Ладно, хорошо…

Юля устроилась на стуле с каким-то журнальчиком и вела себя тихо. Не мешала.

Я поразглядывал корешки на книжных полках и удивился:

– Сплошная философия! Ты ее изучаешь?

– Я окончила философский факультет МГУ. Специализация – немецкая классическая философия.

– О, неслабо. И где работаешь с таким образованием?

– В мужском монастыре, – серьезно ответила Ангелина.

– Ты поражаешь меня все сильнее… И кем? Извини, что я так подробно. Интересно просто.

– Делаю сайт. Знаешь, сайт такой – «Православие. ру».

– Пока нет. Сегодня вечером, надеюсь, узнаю.

Как-то не очень вольно наша беседа текла. Не так, как час назад в клубе. Ангелина стояла посреди комнаты и, видимо, не знала, как себя вести. Я мялся напротив нее, не решаясь сесть, пока она на ногах. «Зачем она меня сюда привела?…» Увидел, что за окном есть балкон.

– Можно выйти? Никогда не видел Москву с двадцатого этажа.

– Конечно, занавеску отодвинь только. И ручку вправо.

Я шагнул на балкон. Было просторно – только небо и вершины высотных домов. Никакого наземного мусора… Я взялся за ограждение и глянул вниз. И тут же отшатнулся, выпятился обратно в комнату.

– Страшно? – встретила меня усмешкой Ангелина.

– Еще как! Я бы не смог так высоко жить.

– Поселили бы – смог.

Бабушка принесла поднос с чаем и печеньем.

Я не удержался и ляпнул, кивнув на портрет:

– Красиво вашу внучку нарисовали.

– Да, – поддержала Надежда Васильевна, – я тоже ча-асто любуюсь.

Ангелина вдруг аж затряслась, но ответила, видимо, как могла спокойно:

– Бабушка, ты же знаешь – это Софья Перовская. Я не виновата, что похожа на нее.

– Никитка кого бы ни рисовал, все на тебя похожи становятся…

– Ладно, спасибо большое за чай, – перебила Ангелина. – Нам нужно поговорить.

– Говорите-говорите. У меня там фильм. – И старушка ушла.

Хотелось спросить, кто такой «Никитка», но я уже понял, что некоторых тем лучше не касаться. Сидел, втягивал в себя кипяток губами. Искал, о чем бы заговорить. Нашел:

– А как ты к Вейнингеру относишься? Знаешь, был такой философ в начале двадцатого века…

– Знаю, конечно. У нас весь факультет им переболел.

– Почему – переболел?

– Ну а что, вечно с его идеями носиться? «Пол и характер» можно считать гениальным произведением. Оно вполне способно разрушить все те стереотипы, какими накачивают человека с рождения. Но этим Вейнингер и вреден.

– Почему же? По-моему, задача философии – освобождать человека от ложного.

– А кто знает, что такое ложное, а что не ложное? Если люди поколение за поколением принимают в себя это, так сказать, ложное, эти мешающие стереотипы, то значит, они необходимы. Они спасают человечество от самоуничтожения. – В голосе Ангелины появились те же нотки, какие были в музее Маяковского. – Если бы все всё поняли и освободились, мы бы погибли. Вейнингер сделал очень много для углубления декаданса. И, наверное, осознав это, себя убил. Он мог бы дожить, кстати, до нацизма. Вот бы поразился, что на его учение ссылаются, отправляя евреев в газовые камеры. А может быть, наоборот – стал бы членом СС… Впрочем, – поморщилась она, – я пытаюсь избавиться от тех знаний, какие получила в университете.

– Почему? – опять спросил я.

– Это очень мешает, когда пишешь прозу. Недаром Лев Толстой считал философию самой вредной наукой.

– Да Толстой сам такую философию создал!

– Потому что писал прозу…

В общем, мы снова разговорились, и снова в тот момент, когда между нами побежали токи большего, чем взаимный интерес и симпатия, Ангелина объявила, что, к сожалению, у нее дела. Срочные и неотложные.

Пришлось подниматься, с вымученной улыбкой прощаться с Юлей и идти в прихожую. Обуваться под взглядом Ангелины.

Уже на площадке она сказала:

– Все-таки подумай о журнале. Это очень полезная и в перспективе выгодная даже в финансовом плане идея.

– Да, обязательно подумаю. – И, видимо, под настроение мелькнула уверенная, яркая мысль: «Открыть журнал, заняться с ней общим делом…» – Конечно, Ангелина!

Лифт медленно полз откуда-то с самого низа, а она продолжала подавливать:

– У меня есть знакомые в Агентстве по печати, можно грант получить. С регистрацией устроим… А материалов – масса.

– Да-да, конечно, – кивал я, загипнотизированный ее уверенностью. – Это очень интересно… Надо… Да! – вспомнил о главном: – Слушай, давай телефонами обменяемся, электронкой.

Обменялись.

Я был ошарашен столь быстрым развитием отношений. Первая встреча – знакомство совершенно ничего не знавших друг о друге людей, вторая – уже многообещающие взгляды, приглашение домой на чай, что большая редкость для москвичей (можно годами близко общаться с человеком, но ни разу не увидеть, где и как он живет)…

Все воскресенье я боролся с желанием позвонить Ангелине и предложить провести вместе день. Открывал «адресную книгу», находил номер ее телефона, но нажать на кнопку вызова так и не решился. Навязчивость могла разрушить намечающуюся близость… Нужно сделать небольшую паузу.

А потом завертелась рабочая неделя, встречи, переговоры, мотание с кассетами от заказчиков к телевизионщикам… Конечно, каждый вечер я боролся с желанием услышать ее голос и останавливал себя: «А что предложить? Пригласить в кино? Хе-хе… Или в ресторан?… Не то…»

Дождался пятницы и тогда уж с рабочего компьютера написал Ангелине на имейл письмишко – как она отнесется к тому, чтобы субботу нам провести вместе, покататься на машине, посидеть в ресторанчике? Типа того… Потом каждые пятнадцать минут заглядывал в «ящик» – ответа не было. Понимал, что она вполне могла быть не за компьютером, но ее молчание убивало и выматывало. Руслан даже внимание обратил:

– Что, проблемы?

– Да нет, – хмурясь в экран, сказал я. – Комп что-то подвисает.

– Ой, не дай бог вирус! – с готовностью испугалась Оксана. – Может ведь всю локалку заразить!

– Нет-нет, – пришлось успокаивать. – Просто у меня слишком много файлов открыто. Нормально все.

В шесть тридцать пять вышел на улицу. Был не жаркий, хороший вечер. Какой-то торжественный, и эту торжественность не могла нарушить даже сумасшедшая московская суета – спешащие к метро толпы, чуть ли не дерущиеся на Тверской автомобили.

Я стоял рядом с дверью нашего агентства, смотрел на суету, и губы сами собой растягивались в сочувственную, понимающую улыбку; садиться в «Селику» не хотелось, тянуло пойти пешком куда-нибудь по уже опустевшим переулкам к центру, постоять на Красной площади, посидеть под тентом-зонтом на Манежке, выпить бокал пива…

– Ты домой сейчас? – сзади голос Руслана.

– Наверно… – Моя внутренняя торжественность стала сменяться слабой досадой. – Что еще делать…

С Русланом после его поведения в тот вечер, когда я узнал об измене Натальи, отношения были довольно прохладные. Не мог я ему простить, что он практически выставил меня, пьяного, за дверь, а больше – ту муть, какую гнал вместо того, чтоб сказать несколько душевных слов. И он чувствовал мою обиду.

– Может, поужинаем вместе, – предложил Руслан как-то с усилием. – И поговорим… Есть важные темы.

Отказываться категорически я не мог, тем более что, судя по голосу, у него действительно были «важные темы». Сказал:

– Сейчас только позвоню, ладно…

Отошел, набрал Ангелину.

Она взяла трубку почти сразу. Произнесла совсем неприветливо:

– Да.

– Привет, это я…

– Я узнала. Здравствуй.

– Хочу тебя пригласить завтра… В ресторане посидим, покатаемся. Я место знаю на Пахре… недавно открыл…

– Извини, в эти выходные я очень занята. – Голос Ангелины был сухой и бесцветный. – Нужно большую статью сдать в понедельник.

– Ладно, что ж… – вздохнул покорно, но все же попытался уговорить: – Совсем-совсем не можешь? А может, сегодня?

– Нет, никак. Давай созвонимся на следующей неделе.

Я согласился без особой готовности; ее отказ встретиться в субботу меня, ясно, расстроил. Что называется – обескуражил.

– Всё, – подошел к Руслану. – Куда направимся? Сейчас везде давка. Пятница…

Нашли свободный столик в «Эль Патио». Заказали по минимуму – салатики, сок и графинчик «Финляндии». Я поколебался – пить, не пить? – и быстро сдался. Оставлю «Селику» здесь, авось не угонят… Руслан был мрачен и вроде как бы всерьез чем-то расстроен.

– Ну, будем, – поднял он рюмку, предлагая чокнуться.

Чокнулись, проглотили ледяную водку. Посидели молча. Я ждал, что скажет Руслан – самому заводить разговор не хотелось, да и с какой стати? – у него же «важные темы».

– Я вот что, – наконец заговорил он, – у тебя как с Максом отношения?

– Да нормально.

– Общаетесь? – Руслан выжидающе нахмурился.

– Весной – часто. Он все у меня ночевать рвался, с Лианкой у него какие-то напряги вроде бы были.

Отвечал я коротко и довольно неопределенно – знал, что Руслан с Максимом, хоть и братья, идущие по жизни невдалеке друг от друга, все же друг друга не любят, и если уж Руслан заговорил о Максе, значит, действительно произошло нечто серьезное.

– В последние дни, – продолжал я, – не созванивались. А что?

– Да гнило все. – Руслан нехотя наполнил рюмки. – С Лианкой разводится…

«Ну новость!» – про себя хмыкнул я.

– …К какой-то телке ушел, а теперь и с ней конфликты. Заявил, что домой возвращается.

Руслан жестом предложил выпить. Выпили.

– Мне-то, в общем-то, по хрену его жизненка, – заговорил он дальше глухо, то ли из-за того, что не закусил, то ли из-за душащей злобы. – Пускай что хочет делает, идиот. Но только… только…

Руслан запнулся и взглянул на меня таким каким-то взглядом из прошлого, и вспомнилась рекреация в нашей школе, момент, когда Руслан подошел, со значком комсомольца на лацкане, и отбросил в сторону пытавшегося стрясти с меня мелочь местного хулиганчика, вспомнились наши полубандитские-полупредпринимательские потуги, в которых Руслан был вроде несколько отдельно, но на деле, наверное, спас и меня, и Максима, и других наших парней от пуль, которые тогда раздавались очень легко… Да, как-то из нашего общего прошлого Руслан взглянул, и мне сразу стало и жутковато, и хорошо, и грустно, и я уже не стал искать момент, чтоб заговорить о какой-нибудь ерунде, как сделал он в тот вечер, когда я пришел к нему со своей бедой… Я сидел и ждал его слов, и готов был помочь. За этот взгляд.

– Мне по хрену, но он мать мучает. Названивает ей и все рассказывает своим этим ноющим голоском. Она места там себе не находит. Мучает ее, короче… Я бы поговорил с ним, но, знаешь же… Таблоид раскрошу уроду. Поговори ты. Вы ведь одноклассники… Ведь все же нормально, если подумать. Жена – богатая, симпатичная. Чего ему надо-то? Я Максу даже завидовал, между нами, что у него такая… Папа поддерживает… а тут все самому. И ведь сколько лет вместе были, а в Москву переехали – и началось. И у тебя, и у него теперь.

– Что ж, жизнь…

– Поговори, пускай уймется. С Лианкой, может, опять…

– Да вряд ли. Далеко у них все зашло. У него другая, у нее тоже какой-то теперь…

Руслан дернулся:

– Не понимаю я вас! Чего вам не живется, а?! Ведь нормально же складывалось – и Москва, и бабло течет, и для отдыха все условия. Ну изменяй, гуляй, но зачем разбегаться?

– Мне-то на фига ты это предъявляешь? – тоже стал раздражаться я. – Позвони Наташке, ей скажи. Она от меня ушла, а не я от нее. Я до последнего возобновить был готов…

– Да поня-атно. – Руслан глотнул водки. – Мать жалко… Вот приедет этот подарок тридцатилетний обратно… Где он там будет работать? Что вообще делать? В газетенке за пятнадцать штук репортажи писать? Да он и не умеет. На телевидение его вряд ли возьмут… Да вообще, я просто не понимаю… В жизни надо вперед двигаться, а не валиться обратно в жопу.

Я хотел ответить, что не все так просто – бывает, и сам не поймешь, что в жопу попал; что у каждого в голове столько тараканов… Но промолчал. Вести споры, тем более с Русланом, не хотелось. Да и понятно – не судьба Макса его волновала, а влияние этой судьбы на старую мать, недавно еще радовавшуюся, как с ее обоими сыновьями хорошо получилось, как у них все сложилось и задалось… И вот, действительно, вернется один из них в родную двухкомнатку, без денег, без перспектив, без богатенькой жены. И что? Вполне инфаркт ее может хватануть.

И я сказал Руслану, насколько был способен, искренне:

– Да, поговорю. Обязательно. С Лианкой, конечно, вряд ли наладится, но Москву бросать ему, ясное дело, нельзя.

Руслан наполнил рюмки:

– Давай за нас всех. Чтоб нормально жить, а не через жопу. Детство прошло, пора за ум браться.

Внешне, по крайней мере, я выказал полное согласие. Бодро чокнулся, лихо закинул водку в себя. Выдохнул, закусил салатом «Цезарь».

– В октябре день выборов единый, – заговорил снова, но уже другим, деловым и одновременно доверительным тоном Руслан. – Судя по всему, не везде они просто формальностью будут. Ну, результаты ясны, но теперь для многих и просто поучаствовать, засветиться, – уже много. Показать себя, короче, заявить. Понимаешь, о чем я? Так что работы много предстоит. Нам с тобой надо вместе держаться, помогать, в общем, друг другу. Вместе мы больше сможем сделать. И – заработать. Хорошо?

– Конечно, Руслан… – И я перешел на сокровенное: – Я вообще тебе за многое благодарен. Если б не ты, скорей всего, я бы тух до сих пор там у себя. Спасибо.

Руслан довольно заулыбался и утвердительно покивал… Поспорили, кто заплатит по счету. Руслан победил – засунул в ячейку папочки полторы тысячи.

Возвращался домой на метро… Наплыв пассажиров давно миновал, в вагоне было просторно. Лица сидящих людей усталы, но умиротворенны. Эти уже никуда не спешат, некоторые дремлют… В это время часто появляются всякие калеки и нищие – чуть не последние следы (если не считать вечных, чисто советских очередей в Сбербанке) неблагополучия в столице – и раздражают пассажиров, но и вызывают сочувствие, получают то горстку мелочи, то помятую десятку, а то полтос.

Сегодня тоже появился – на «Новокузнецкой» (я ехал по Замоскворецкой линии) в дальнюю от меня дверь протопал на коленях человек в камуфляже и сразу, пока поезд не тронулся, басовито прокричал:

– Подайте инвалиду боевых действий на протезы!

Я вздрогнул от голоса – вспомнился Костя, парень, с которым лежал в пятьдесят первой больнице. Меня даже холодный пот прошиб, и я отвернулся, сжался.

Двери вагона хлопнули, закрывшись, поезд шикнул и тронулся. Сквозь шум движения я слышал шаркающее постукивание приближающегося… Конечно, наверняка это не Костя, но одних воспоминаний о нем хватило, чтобы стало жутко… А если все-таки он? Узнает, и от него не отвяжешься…

Прошаркал мимо. Теперь я видел его пятнистую спину, голову с грязно-голубым беретом, ноги. Почти целые, но без ступней… Он шел на коленях, довольно быстро, видимо, слабо надеясь на то, что ему подадут… На коленях – подушечки, чтобы удобнее было передвигаться и камуфляжные штаны не истерлись.

Добрался до крайней двери и оглянулся… Я опередил его, дернул головой влево. И снова пот покатился по мне ледяной волной – показалось, Костя увидел меня. Увидел, узнал и сейчас подскочит на своих коленях… Очень долго тянулась эта минута, или две-три…

Поезд стал сбавлять скорость. За окном посветлело. Остановился.

– Станция «Павелецкая», – ласково сообщил из динамика женский голос.

Открылись двери.

Я подождал немного и глянул направо. Кости, или очень похожего на него, не было. Я расслабился, вытянул ноги, пошевелил пальцами в мокрых от пота носках. Выдохнул.

Мне стало очень легко и весело. Захотелось вскочить и станцевать. Бить степ, приседать, прыгать.

По дороге домой зашел в «Пятерочку» и купил бутылку водки «На березовых бруньках» и полкилограмма «Королевских» креветок.

До двух ночи выпивал, закусывал, то и дело вставал со стула и что-нибудь выделывал ногами под песни «Люмена». И подпевал, конечно:

«Все как-то катится, катится, стирается», – говорил герой Хабенского в фильме «Час пик».

Действительно, начинаешь вспоминать, что там было, в тот или иной период жизни, и видишь чаще всего только мутную пустоту. Кажется, месяц, два, а то и полгода совершенно ничем не отмечены. Но если всерьез покопаться в памяти, появляется сначала ощущение чего-то еще неясного, как пятна, линии на фотобумаге при проявке, а затем приходят и подробности – сами события, свои собственные эмоции.

Беда в том (а может, наоборот, спасение для психики), что в нашей нынешней жизни почти не возникает условий для воспоминаний. Даже когда остаешься один, сразу включаешь телевизор или магнитофон, или радио, сидюшник. Лезешь в Интернет. Чаще всего и засыпаешь под музыку или под льющий в мозги мировые новости «Евроньюс». Задуматься, углубиться в свое прошлое некогда – да и страшно.

Сейчас я сижу перед ноутбуком в темном кубике помещения, которое называл когда-то гостиной. Музыку не включаю – шум опасен; телевизор в другой комнате, но его я почти не смотрю даже без звука – свет от экрана тоже может выдать меня. Да теперь мне уже не до музыки, телика и тому подобного, – мне нужно записать все, что случилось со мной за последние четыре года. Объяснить, почему я забился в помещеньице без окон и стараюсь не производить громких звуков. И мозг переполняет тысяча мелочей недавнего прошлого, они путаются, сплетаются, и все кажутся очень важными, неслучайными, притянувшими меня сюда, забившими в этот темный, чуть-чуть освещенный экраном ноутбука угол…

Летом две тысячи шестого я жил влюбленностью в Ангелину. Читал ее книги, «ЖЖ», публикации в журналах, звонил ей, предлагал встретиться, заманивал (теперь понимаю, что это глупость) катанием на машине. Сначала она отговаривалась новыми и новыми делами, а потом, не предупредив, совершенно для меня неожиданно, уехала к родственникам куда-то на Украину.

Я не мог понять, почему она так себя ведет. Легко познакомились, во время второй встречи пригласила к себе, между нами вспыхивали искры настоящего влечения, а потом – цепь отказов, явное нежелание общаться.

После всего произошедшего с женой мне очень нужна была девушка. Очень нужно было влюбиться и чтобы мне ответили взаимностью. Почувствовать, что я кому-то нужен, что меня хотят. И ведь вроде бы получилось, но тут же сразу – бац! – и непонятность. Длительная и изматывающая.

При первой же встрече со Свечиным, когда передавал материалы для очередной халтурки, я рассказал об этом.

– Ну да, – пожал он плечами, – Ангелина девушка сложная.

– А что мне делать-то? На более тесные контакты она не идет. Боится, что ли?

– Может, боится. Для нее разрыв с Пашей потрясением был.

– Ты мужа имеешь в виду?

– Угу… Вон какую книжищу отгрохала… Но, скорей всего, более решительных действий ждет от тебя.

– Каких? – Я поморщился. – Я и так на все готов. Звоню, письма шлю, а она одно и то же: сейчас не могу, дела, занята… А теперь вообще на Украину свалила.

Свечин вздохнул, достал сигарету.

– Хрен их разберет. Может, хочет, чтоб ты у ее подъезда с букетом дежурил, или возле работы.

– Что я, мальчик? Это глупо.

– Тебе кажется глупым, а бабам – наоборот… Ладно, сколько там время? Идти надо.

Я хмыкнул:

– Благодарю за советы…

В общем, оставалось ждать, когда Ангелина вернется в Москву, и тогда уже решать, как быть. Действительно, может быть, прохода не давать… А эти недели потратить на поправку здоровья – пузо убрать, печень почистить.

Но тут ко мне завалился Максим. Не посидеть, не на ночь, а – жить. Подкараулил во дворе дома (вот такие шутки жизнь устраивает: хотел я Ангелину караулить, а тут меня) и стал упрашивать:

– Пусти, пожалуйста. Я тихо себя буду вести. Ушел от Анжелы, не могу без любви… Из «Дежурной части» тоже ушел, теперь в региональном отделе. Буду постоянно в командировках. Кроме тебя – некуда. Пусти.

Что оставалось – пустил. До поздней ночи выпивали, я говорил, что ему надо возвращаться к Лиане, а он – что любит Лену.

«Ну так езжай к ней и женись», – подмывало сказать и потащить его сумку с трусами-носками за дверь. Но не сказал, конечно, не потащил – друзья все-таки, земляки. Тем более я Руслану обещал как-нибудь его в Москве удержать.

И мы стали жить вместе. Конечно, бухали, в выходные шлялись по городу, сидели в кабаках, играли на автоматах, в казино изредка… Я хоть и ворчал на Макса, но на самом деле был рад такой разгульной жизни – дни бежали быстрее, меньше времени оставалось на размышления, сомнения, самокопания… Как-то равнодушно я принял известие, что оформлен наш с Натальей развод и свидетельство о нем ждет меня в том загсе, где мы когда-то регистрировали брак.

– Ну и черт с тобой, гнида, – помню, только и сказал, глядя в экран компьютера; подошел к столу, хлопнул рюмку водки.

Дела двигались по накатанной колее. Правда, кое от каких предложений приходилось отказываться, но не из-за алкогольной слабости (по крайней мере мне тогда так казалось, что не из-за нее), а из-за обилия этих предложений. Тем более многое, как я знал по опыту, заканчивалось ничем или приносило мизерный навар. В общем, успокаивал себя мыслью, что достиг того уровня, когда могу выбирать. К работе в агентстве я тоже стал относиться менее серьезно – точнее, перестал соблюдать некоторые неписаные правила: мог опоздать не на десять минут, а на час, не вернуться с обеденного перерыва в офис, а сидеть в кафешке и вливать в себя пиво, или уехать домой, не в силах больше бороться с похмельем насухую.

Руслан выразил было недовольство слишком вольным моим поведением, но я объяснил ему, что сейчас обрабатываю его братца на предмет его возвращения к Лиане, и он успокоился, даже стал выгораживать меня, если я совершал проколы в агентстве…

Продолжать этот вялотекущий, но продолжительный запой заставляли и совсем уж иногда малореальные случаи, впрочем, происходящие в разных местах Москвы довольно часто.

Например, такой.

В один из деньков в конце июля я относил диск со статьей в одну газету на улицу «Правды». Эта улица, по московским меркам, не очень далеко от места, где находилось наше агентство, и в обеденный перерыв я решил прогуляться.

Встретился с нужным человеком, передал, окончательно договорился о цене за публикацию, о дате самой публикации, направился обратно.

Можно было пройти прямо по улице «Правды» до Ленинградского проспекта, а затем по нему, переходящему в Первую Тверскую-Ямскую, добраться до работы. Но я свернул на Третью улицу Ямского Поля.

Эта улочка мне нравилась. Она была совсем не похожа на другие кусочки столицы. Покрашенные желтой краской здания с башенками, желтые, из фанеры, наверное, пальмы, слоны, светящиеся даже днем надписи «Golden Palace» – знаменитого казино… В общем, хоть и дешевые декорации, но создающие иллюзию, что ты где-то в южной стране, где всегда тепло, где происходят сказочные превращения полунищих неудачников в миллионеров…

Возле ресторана напротив казино парковался внедорожник «Лендровер». Огромный, напоминающий танк. И как-то странно-неуклюже парковался, не наискосок, как другие машины, а прямо, перегораживая половину проезжей части. Грузовик уже вряд ли бы протиснулся.

К «Лендроверу» подошел охранник и стал что-то говорить водителю. Тот выпрыгнул из кабины, закрыл дверь:

– А мне посрать. – И пискнул сигнализацией.

– Уважаемый, – охранник повысил голос, – нам придется вызвать эвакуатор.

– Иди в жопу.

Я как раз проходил мимо и усмехнулся услышанному: «Нет, это не рай на земле».

– Э! – Охранник преградил дорогу водителю, невысокому, невзрачному мужчине в пестрой рубахе. – Ты кого в жопу послал?

– Тебя, дебилоид. Пройти дай.

– Переставь машину.

– Пройти, говорю, дай!

И тут у меня за спиной хлопнуло. Показалось, что прямо в шаге. Еще не поняв, что это, я дернулся вправо, к стене, согнулся. Просеменил метра два и тогда уже оглянулся.

На асфальте рядом с «Лендровером» лежал охранник, а водила шагал к двери ресторана.

– Стоять! – Из казино выскочил второй охранник, снимая что-то с пояса, наверное, электрошокер.

Водитель остановился и выстрелил во второго. Тот повалился рядом с первым.

Я остолбенел. Удивился, помню, тишине и какому-то спокойствию воздуха, молчанию корчащихся охранников, уверенному и спокойному, будто ничего он не сделал, движению водителя к цели… Может, секунду я простоял, может, минуту. А потом побежал. Но тут же перешел на шаг и изо всех сил постарался принять вид обычного человека, никого не видевшего, ничего не знающего.

На работе я о случившемся, естественно, не рассказал, но вечером крепко выпил. И несколько дней ждал, что меня найдут, станут допрашивать как свидетеля, предъявлять обвинения в недонесении, в неоказании помощи.

Слава богу, не нашли или и не искали.

Нет, одно дело вспоминать любые, даже ничтожные, но составляющие саму жизнь мелочи, а другое – записывать. Как запишешь все, что считаешь нужным записать, и что в итоге получится… Нагромождение мелочей?… Как выразить весь тот клубок мыслей, что постоянно, даже во сне, крутится, мечется под черепом… Распутывание на экране компьютера превратит этот сложный клубок в рядок жалких, рваных ниточек, а их связывание друг с другом окажется пустым и смешным занятием – так же можно склеивать магнитофонную ленту из нескольких кассет, а потом пытаться эту склеенную поделку слушать. Или тут же нажмешь «stop», или всерьез крезанешься.

Тянет выдумывать, сочинять себя и свои мысли такими, какими они и я могли бы быть тогда, три с половиной года назад. Но быстро останавливает вопрос: а зачем тогда я все это пишу?

Да, зачем пишу? Зачем заполняю страницу за страницей в своем ноутбуке наверняка малоинтересной для постороннего человека информацией, углубляюсь в какие-то детали, уточняю, когда выпивал больше, когда меньше, когда радовался чему-то, готов был взлететь от светлых надежд, а когда наоборот…

Действительно, зачем? Наверное, затем, чтобы самому себе показать, как судьба методично долбила меня в эти годы, и даже когда вроде бы преподносила подарки, то лишь затем, чтоб потом заявить, что это не подарки, а замаскированные под них беды и проблемы.

Ну зачем мне встретилась Ангелина? Зачем я два с лишним года жил иллюзией, что мы вполне можем быть вместе? Вот-вот будем. Ведь любовь (обоюдная, как я себя уверял) есть, я не беден, не быдло, и что нам мешает пожениться, ребенка завести. Вокруг вон сотни тысяч женятся, женятся, женятся… Да, что мешает тоже быть вместе, быть парой?

Больше двух лет я жил в этой уверенности – что вот-вот. Я пытался сделать это реальностью, но попытки кончались неудачами. Странными неудачами, оставляющими надежду, что завтра, или послезавтра, или через месяц все наконец-то случится… Лучше бы она сразу сказала: «Нет, с тобой я не хочу иметь ничего общего. Прости и прощай». Я бы понял, попереживал бы, конечно, пострадал и стал бы жить без нее, искать другую любовь. Но она играла, то встречаясь со мной, то на месяцы теряясь, а время шло, и на многие знаки будущей катастрофы я почти не обращал внимания. Когда полюбишь кого-то, все остальное становится не очень важно…

А зачем я пустил Максима? Да, друг, земляк, одноклассник, поручитель перед банком; да, с ним было легче, но его присутствие, ежевечерние пьянки, вылазки в ночную Москву притупляли мысли, лишали сил и энергии. Дни текли, текли, стирались… Нередко мне хватало поговорить с ним о любви к Ангелине (я их, кстати, познакомил), даже не поговорить хватало, а выплеснуть на него свои эмоции, и я на какое-то время успокаивался. А жизнь тем временем затягивала очередной узел, который вскоре уже невозможно было развязать и не получалось потом разрубить.

Точно не знаю, пересказывал ли Максим мои речи Лиане (у них, как у «цивилизованных людей», остались вполне человеческие отношения) или даже Наталье, с которой они наверняка продолжали общаться хотя бы как друзья юности и земляки, но так или иначе моя бывшая жена о многом узнавала. Узнавала и стопроцентно злилась. Она-то была уверена, что я после развода с ней сопьюсь и сдохну, а я не просто жил, но и неплохо зарабатывал, смел любить другую женщину…

И в ноябре две тысячи шестого года – шибанула. Подала в суд на раздел имущества.

Поначалу это у меня в голове даже как-то не укладывалось. Прочитал бумагу и пожал плечами: «Забирай шторы, дура. Три рюмки из шести». А потом ошпарило: «А ведь квартира-то куплена, когда мы официально женаты были! И машина…»

Дома я был один в тот момент, – Максим уехал с проверкой в Новосибирск. Поговорить, посоветоваться было не с кем, и я пережил жуткие часы. Конечно, несравнимые с теми, когда очнулся на обочине трассы обобранным и полузамерзшим, а потом боролся за свою ногу, но все равно… Жуткие часы, когда ты чувствуешь, что тебя потрошат…

Достал из холодильника бутылку (а что еще оставалось?), выпил. Не дождавшись хоть еле ощутимого успокоения, выпил еще, еще… А потом пришла мысль.

Набрал номер Ивана. Я давно ему не звонил – после покупки «Селики» надобность в его колесах у меня отпала. Но иногда встречались, общались, хотя и без большого увлечения.

– Привет, – поздоровался таким тоном, чтобы он сразу понял, что звоню по важному делу. – Извини, что так поздно. – Было уже за полночь.

– Здорово…

– Слушай, Иван, у меня тут большие проблемы возникнуть могут. Пока все говорить не могу, важно твое принципиальное согласие фиктивно купить или не купить мою машину.

– Зачем? – зевнул он. – Сбил, что ли, кого?

– Да ну, ты что! – Меня невесело рассмешил этот вопрос. – Думаешь, я бы тебя подставить решил?

– Да всяко бывает…

Делать было нечего, я рассказал о том, что жена решила претендовать на половину моей собственности.

– Ладно, давай переоформим, – легко согласился он. – Я завтра свободен… Мы тут, кстати, с Олегычем все-таки репетировать стали.

– С каким Олегычем? Что репетировать? – не сообразил я – мозги были заняты другим.

– Ну, с писателем. Весной еще, помнишь, группу собрать решили. Собрали вот, репетируем. Музыканты ничего подобрались.

– Понятно… До завтра. Это надо быстро сделать.

Хорошо, что Иван упомянул про Свечина. На его имя я решил перевести свои банковские сбережения. Звонок ему отложил до утра…

«Селику» формально продал Ивану, деньги перевел на Свечина (конечно, и тому, и другому пришлось заплатить по паре тысяч – «за потерянное время»). В кармане теперь лежали доверенности. Но главная проблема осталась – квартира.

Я посоветовался насчет иска бывшей жены с юристом нашего агентства. Он и изучать документы особо не стал, закивал сочувствующе:

– М-да, по закону в течение трех лет она имеет полное право отсудить пятьдесят процентов нажитого в браке.

Юрист был тот же, что помогал мне с приобретением квартиры. «Ну и какого хера, – захотелось мне заорать, – ты тогда не обратил на это мое внимание?! Знал же, что я с женой разбежался!» Промолчал, конечно. По всем раскладам я сам был виноват. Лоханулся. Заторопился, решил Наталье, себе, всему свету доказать, что могу вот так запросто, буднично купить жилье в Москве. А об остальном забыл, просто не стал замечать. Мелочи, мол. И вот поплатился.

Грызло желание позвонить Наталье. Крутило, толкало достать мобильник и набрать номер. Я не находил себе места – сидел на работе и ничего не соображал, дома бродил из комнаты в комнату, как привидение, или, точнее, как пациент психбольницы. А в голове набухал ком мыслей.

…Если она написала такое заявление, значит, жизнь с новым мужем складывается не очень… И вышла ли она замуж официально? Мне как-то и дела до этого не было, пока не получил бумагу… Может, отказаться от ипотеки?… Нет, глупо… А если присудят отдать ей полквартиры?… Вот сука!.. Надо, надо узнать, как она живет… С какой вообще стати она решила оттяпать мое?! Мое, на мои деньги купленное… Сука, гнида… Надо выпить… Надо спать, уснуть, завтра на работу… Может быть, это знак какой-то… Может, намекает, что возможно соединение… Нет, бред… Надо глотнуть, а то башка лопнет… Адвоката нанимать, это какие расходы… Нужен хороший адвокат, чтоб такую бурю поднял… Нет, суд должен сам разобраться, решить, что квартира моя, на мои деньги, что эта тварь тут вообще ни при чем… Да уж, формально – при чем… Блядь, как же я лоханулся…

Я думал, что это самая большая неприятность, какая только могла произойти в плане квартиры. Проценты я исправно выплачивал, никаких претензий ко мне со стороны банка не было. Но буквально через неполный месяц после сюрприза со стороны бывшей жены – еще первое заседание не успело состояться, – случилось новое, еще более меня возмутившее.

Жена сирийца (тоже бывшая к этому времени), вернувшись с ребенком из Сирии, решила, что ее в свое время обделили, и предъявила претензии на мою квартиру. Дескать, сделка была оформлена с нарушениями, и она о продаже ничего толком не знала.

Опять же, первой моей реакцией была усмешка. Я был уверен, что никаких шансов у нее нет. Но оказалось, что оригинал ее доверенности на продажу квартиры не могут отыскать (заверенных копий – несколько, но необходим был оригинал), и дело медленно, натужно, но все-таки завертелось.

Я вспоминал эту гадину – она улыбалась до ушей, когда я осматривал комнаты, объясняла, какие хорошие обои поклеены, какой новый шкаф мне останется; она желала мне счастливо здесь жить; она извинялась, что не успела вынести к контейнерам поломанные игрушки… И вот теперь развелась со своим арабом, одумалась… Что ж это такое!

Новый год я встречал в отвратительном настроении. Да в отчаянии просто-напросто. И следующий год не предвещал ничего хорошего.

– С одной стороны, торопиться мне некуда, – говорил я Ивану; он теперь часто бывал у меня – приезжал на метро, чтобы можно было пить. – Однозначного решения суд не вынесет ни по тому делу, ни по другому. По крайней мере, быстро… У меня адвокат хороший, не то что этот наш юрист-лошок в агентстве. Свинья, столько всяких нюансов пропустил.

– А ты платил ему? – спросил Иван.

– Да нет. Так, показал, попросил…

– Поэтому и пропустил.

– Ну, блин, тебя послушать, так за каждый пук надо башли выкладывать.

– А что, не так? – Иван нагловато смотрел на меня; в последнее время он вообще стал вести себя со мной бесцеремонно, слабинку, что ли, почувствовал, почувствовал, что я от него завишу.

– Да, в принципе так, – пришлось согласиться. – Но это неправильно.

– Хе-хе. Неправильно, что деньги придумали.

– Ладно, давай хлопнем. – Я наполнил рюмки и, выпив, продолжал – нужно было выговориться: – Да, я не тороплюсь. Это наверняка будет тянуться два-три года. И не факт, что им что-то перепадет. Но сама мысль убивает, что квартира под судом, что Наталья мало что трахалась с кем-то, когда я деньги зарабатывал, так теперь претензии предъявила. Возьми и отдай ей половину квартиры. А она к ней никаким боком…

– Кстати, – вошел в столовую Максим (он по-прежнему обитал у меня, правда, часто уезжал в командировки), – ты здесь прописался уже?

– Нет. Там прописан, дома.

Максим удивленно выпучил глаза:

– Ты что?! Срочно нужно здесь прописываться. У тебя будет единственное жилье – в плане, что некуда выезжать. А иначе арестуют квартиру, тебя выкинут, может, сунут тысяч тридцать грина.

– Понял, понял, – закивал я. – Действительно… Спасибо, Макс.

Иван усмехнулся:

– А говоришь, адвокат хороший. Гнать такого надо.

– Посмотрим… Я с ним еще не вдавался в детали…

Но на адвоката я разозлился. Впрочем, радость, что Максим подсказал такой верный ход, сейчас была сильнее злости. Да и не хватало ее на все накаты судьбы.

Еще выпили. Пожевали закуску. Было все-таки тяжело. И водка не особенно торкала.

– Мы тут репетицию записали, – нарушил довольно долгое молчание Иван. – Неплохо получилось. Хотите послушать? – Вынул из кармана цифровой диктофон.

Макс заинтересовался:

– Что за репетиция?

– Группы нашей. У нас ведь группа с Олегом Свечиным. Когда-то обсуждали с тобой вместе.

– А, да, вспоминаю.

– Вот первый плод, так сказать. Включить?

Я промолчал – мне было не до какой-то записи. А Максим, наверно, со скуки сказал:

– Включай, заценим.

Иван потыкал кнопочки, раздался суженный крошечным динамиком грохот, треск, жужжание. И сквозь них стал пробиваться слабый и бесцветный голос вокалиста, кажется, Свечина, которому помогал немного более живой басок Ивана.

– Ни слова не разобрать, – сказал я; поднялся, пошел в туалет.

Когда вернулся, какофония звучала тише, зато Иван с Максимом разговаривали предельно возбужденно.

– Да это ясно! – тряс головой Максим. – Музыка стала пресной вообще. Слушать нечего.

– Вот-вот, – поддерживал Иван. – Я не утверждаю, что мы какое-то новое слово скажем, но по крайней мере – пытаемся смысл придать. Выразить. Это, – кивнул на скрипящий, хрипящий диктофончик, – не показатель. Качество, конечно, нулевое. Студия нужна. Но все же что-то и в таком виде чувствуется. И – тексты.

– Да, – поддержал Макс, – я слышу кое-что. Панк-рок такой…

– Социальный, – значительно добавил Иван и подпел диктофончику: – Русский сидит у разбитого корыта, а россияне на Канарах отдыхают!.. Думаем, где бы записаться теперь по-нормальному, концерт дать.

– Вам продюсер нужен, – высказал мысль Макс; я смотрел на них, как на начинающих артистов, разыгрывающих сценку.

– Продюсер, это конечно. Но где найти… Не пойдешь ведь к Пригожину или Матвиенко с этим. «Вот, послушайте. Помогите».

– На хрен их! Попсари. – Макс деловито наполнил рюмки. – У меня связи есть, я могу помочь. Запись вполне реально устроить.

– Максим, тебе не кажется, что ты то же самое Ивану уже говорил с полгода назад? – не выдержал я. – К тому же где у тебя связи? Ты к музыке вроде никакого отношения не имеешь…

– Как это – никакого?! А Лиане кто запись устраивал? В одной из крутейших студий.

– Ну дак за такие бабки, какие она выложила, можно и в Лондоне записаться.

– Не всё деньги решают. Хорошая студия под все подряд подписываться не будет. Даже если это выгодный проект. Тут связи нужны, личные отношения. – Макс проглотил водку и грустно выдохнул: – Жалко, конечно, Лиану… Талантливый человек, цель в жизни есть… Она ведь с детства поет, пробивается. И не может никак… А безголосых всяких раскручивают пачками…

– Ну а ты-то чего со своими связями ее не раскрутил? – подколол я. – Ты ведь на роль продюсера претендуешь.

– Да ни на что я не претендую. Болтовня это просто пьяная… – Макс что-то резко раскис. – Давайте Лианку послушаем.

Косясь на продолжающий хоть и тихо, но раздражающе хрипеть и потрескивать диктофон, я сказал, что не против. Иван тоже согласился – «никогда не слышал» – и выключил свою запись.

– А как называется? – спросил Макс.

– Что?

– Группа ваша.

– «Плохая примета». Я придумал!

– Неплохо… Нет, Вань, я не отказываюсь, что-нибудь будем думать. – Он нашел в стопке дисков на столе сидишку с песнями своей бывшей жены, вставил в проигрыватель.

Полилась джазовая мелодия, и в нужном месте вступил густой, сочный голос Лианы. Она пела по-английски песню собственного сочинения (как и все остальные на диске), но очень напоминавшую какой-то джазовый стандарт Гершвина или, может, Армстронга. В общем, качественное, но вторичное…

Послушали молча, а потом я ляпнул:

– Слушай, Макс, возвращался бы к ней. Ведь любите же друг друга.

Он надулся, мотнул головой:

– Нет.

– Ну, бывают моменты, что люди надоедают… Пожили отдельно, а потом снова…

Я заговаривал об этом с ним и раньше, и не только потому, что об этом просил Руслан. Мне самому было обидно, что друзья, у которых так хорошо поначалу все складывалось, повторяли схему жизни большинства – обожание, секс по пять раз в сутки, свадьба, ликование, год-два-три плотного существования вместе, а потом разбег.

– Все, закрыли тему, – перебил меня Максим. – У нас нормальные отношения, мы благодарны друг другу, но решили, что жить вместе не будем. Иначе можно дойти до ненависти.

– А какая у вас квартира была? – спросил Иван.

– Три комнаты. Она и осталась. Лианке принадлежит.

– И вас двое всего?

– Да. Ребенка, к счастью, не успели заделать.

– Ну, в трешке можно и по целым суткам друг друга не видеть. Иногда сходиться для траха, а потом – опять…

– Нет, с Лианой так не получится, – вздохнул Макс. – Она очень эмоциональная, ей нужно постоянно делиться идеями, чтобы с ней разговаривали… Она нашла себе такого мальчика, поселила у себя и счастлива.

– Прямо поселила? – удивился я.

– Ну да…

– А вы с ней как вообще, спокойно общаетесь? – продолжал расспрашивать Иван.

– Я говорю: у нас нормальные отношения… Кстати, я тебе рассказывал, – обратился Макс ко мне, – как ее этот мальчик сломал?

– Вроде нет. Не помню.

Иван, наверное, чтоб опыта набраться, как-то по детски попросил:

– Расскажи, Максим. Расскажи-и.

– Ходил, в общем, за ней несколько месяцев. Мы еще вместе жили… А он моложе Лианки лет на пять… Цветы ей дарил, слова говорил ласковые. Она сначала и внимания на него не обращала, а однажды поехала в гости… Прошлой зимой… Сидят с подругой, болтают…

Мне захотелось уточнить, что это за подруга (у Лианки их немного в Москве), но не стал. Какая разница теперь, по большому-то счету?

– …Потом случайно к окну, а он там стоит, во дворе. А холодно было… Через полчаса снова смотрит – он на том же месте. И до поздней ночи ее ждал… Короче, наболталась с подругой, заказала такси, вышла на улицу. Он там, зубами стучит. Она мимо проходит, а он тихо: «Я люблю тебя, не могу без тебя». Ну и Лианка, вместо того чтоб домой ехать, поехала к нему и мне изменила… С тех пор стала с ним встречаться.

– М-да, романтическая история, – саркастически покривился я, а Иван завистливо покачал головой:

– Ему было куда везти, а мне – некуда. При матушке в соседней комнате я не могу телку трахать… А вот ты почему один все, – недоуменно посмотрел он на меня, – не могу понять.

– Ну вот научи, как мне Ангелину завоевать. Она мне очень нужна, особенно теперь.

Вместо Ивана ответил Максим:

– Например, так же, как этот Лианкин мальчик. Самый действенный способ.

– Мне о таком способе уже говорили. Нет, это не то. И вряд ли Лианка его уважать будет после таких его унижений. Стоять у дверей, как псу…

– Не знаю. Всегда так было.

– Всяко было, – засмеялся Иван и стал разливать водку. – Блин, что-то вы раздраконили меня своими рассказами, песнями. Очень, кстати, сексуальный у нее голос…

– Не всегда, – хмыкнул Макс. – Когда она звала из туалета: «Макси-им, принеси прокладку, у меня менструация», – было не очень…

– Наверно… Но девочку мне очень захотелось. Даже пусть с менструацией… У меня давно не было.

– Можно проститутку заказать, – спокойно сказал Максим и вопросительно посмотрел на меня.

Я возмутился:

– Не можно! Не хочу загаживать свою квартиру.

– Да ладно, все цивилизованно будет, – стал наседать Максим. – Помнишь, как раньше? Закажем, повеселимся. Скучно же. Завтра воскресенье к тому же.

В девяностые мы часто покупали проституток, устраивали буйные ночки (я, правда, редко с кем-нибудь совокуплялся, было противно, зато разговаривал откровенно, приучаясь быть с девушками поразвязанней), а потом у нас появились постоянные подруги, и о проститутках вспоминалось только во время командировок. Да и не то чтобы вспоминалось – они сами стучали в двери гостиничных номеров и предлагали услуги за копеечное по московским расценкам вознаграждение.

– Давай, действительно, – подключился и Иван. – Очень хочется.

Ожесточенно сопротивляться было глупо, и я пожал плечами:

– Хотите – вызывайте. Я не участвую.

Максим бодро заглотнул водку, сел за мой ноутбук. (Свой держал на работе.)

– Только вирусов не вздумай нацеплять, – сказал я, направляясь в спальню.

Лежал на широкой кровати, пытался думать об Ангелине – может, действительно все-таки так прижать своим вниманием, чтобы некуда ей было деваться, кроме как соединиться со мной… Но можно вызвать обратную реакцию – испугается и вообще перестанет общаться.

Да, пытался думать о ней, что-то решить, но, как обычно, в голову лезло совершенно сейчас ненужное. О квартире, о Наталье, о необходимости срочной поездки домой («нет, мой дом теперь здесь!»)… Очереди в паспортном столе, встречи с людьми из прошлого, разговоры с истомившейся одиночеством матерью, от которой я давно отвык…

Сунулся Максим:

– Ни фига не получается. Почти нет выезжающих, а с двумя вообще никто не согласен.

– Ничем не могу помочь. Езжайте в апартаменты.

– Мы решили за уличной. Ванька знает неподалеку точку. Сгоняем?

– Делайте что хотите, – я отвернулся, – ключ у тебя есть.

– А ты нам потом кровать-то уступишь? Там на диване неудобно…

– Да. Отстань.

Было грустно и тошно, хотя появления проститутки на самом деле я ожидал почти с радостью. Новый человек, оживление, приколы… А дальше? Завтра, через месяц, через год?… Вот больше года прошло с тех пор, как я лежал в «Медицине» и обещал себе начать жить по-настоящему. И что? С одной стороны, множество событий произошло, много чего я сделал важного, для обычных людей грандиозного. Одна покупка квартиры чего стоит… Но… Хм… Но вот на нее набросились две охреневшие девки. И вполне могут поотхватывать немаленькие куски. Впрочем, есть шанс, если правильно защищаться, эти куски спасти. И значит, я должен жить следующие месяцы, а может, и годы, в состоянии войны. Каждое мгновение помнить, что квартира под судом, а значит, ничем другим всерьез не заниматься. И если с Ангелиной получится, как я приведу ее сюда? «Вот, – скажу, – мы будем здесь жить. Просторно, чисто. Будь хозяйкой, выбирай комнату для кабинета. Только, знаешь, я сужусь из-за нее с бывшей женой и с женой бывшего хозяина». Так, что ли? Ч-черт…

А Макс… Долго он еще рассчитывает у меня торчать? Каждый вечер бухает, занимает мой ноутбук, тащит шляться по Москве… Сколько я дел из-за него просрал, сколько денег упустил. Постоянно нахожусь в одури какой-то…

Иногда из этих невеселых размышлений я перемещался в некий цветастый и ласковый туннельчик, начинал скользить по нему, понимал, что засыпаю, радовался, но понимание этого выдергивало меня оттуда, и темные, надоевшие, колючие, но недодуманные мысли наваливались опять, опутывали, душили, кололи. И хотелось вскочить, бегать из комнаты в комнату, воткнуться взглядом в телевизор.

Скребанул в замке ключ, провернулся два раза с раздражающим хрустом.

– Проходи, – сладенький голос Макса, – чувствуй себя в эту ночь как дома.

Я поднялся, вышел из спальной.

Девушка, коренастенькая, на лицо симпатичная, с прямыми темно-русыми, чуть ниже плеч, волосами, уставилась на меня с недоумением и испугом. Оглянулась на Максима:

– Вы же говорили, что двое.

– Это наш друг, он не участвует. Проходи вот сюда, раздевайся.

– Только не совсем, – попытался пошутить Иван. – Совсем – потом. Сейчас выпить надо.

У него был такой вид, будто он впервые оказался в ситуации, когда доступная девушка рядом, и секс наверняка случится… Не исключаю, что это действительно было у него впервые…

Я закрылся в ванной, освежил лицо холодной водой. Почистил зубы. Опьянения почти не чувствовалось, но давила тяжесть. Эту тяжесть водкой очень трудно размыть, вообще с ней очень сложно бороться.

Макс, Иван и девушка сидели за столом. Перед ними водка, куски копченой колбасы на тарелке… Я присоединился к компании.

– Как тебя зовут? – спросил девушку.

– Марьяна.

– А по-настоящему?

– Марина.

– Неплохо… Ну, пейте, Марина, и приступайте. – Разлил водку по рюмкам.

– А запить можно чем-нибудь? – спросила она.

– Водой из-под крана.

– Ну хорош злиться! – возмутился Максим и повернулся к Марине-Марьяне: – У нашего друга проблемы, не обращай внимания.

«Действительно, что-то перебарщиваю». И я уже мягче произнес:

– К сожалению, запить нечем. Мои глупые друзья ничего не купили… Вода есть в чайнике. Принести?

– Если можно.

В общем, хоть и с проволочками, выпили, пожевали колбасы. Девушка только запила и оценивающим взглядом осмотрела Ивана с Максом. По всему было видно, что она готова к работе. А парни что-то тянули…

– Откуда ты? – спросил я, чтоб оживить пустое сидение.

– Из Рязанской области.

– А откуда именно? – оживился Иван.

– Город такой есть – Шацк. Не знаете?

– Слышал название, но не бывал. Это далеко от Рязани?

– Далеко… Юго-восток области. И железной дороги нет…

– Так, – Макс плеснул еще по рюмкам, – давайте по капле… Ты нас, Марин, извини, одичали мы без женского общества.

Она открыто, искренне, как обычная девчонка, улыбнулась. Приняла рюмку. Сказала тост:

– За вас, парни!

Сначала с ней ушел Иван и вскоре вернулся, раскрасневшийся и довольный.

– Клё-овая! – засипел. – Прется вообще! – Торопливо заглотнул водку.

Макс повел ее в ванную:

– Хочу в джакузи.

– Только я волосы не буду мочить, ладно? – попросила девушка.

– Сбежать думаешь?

– Нет, просто…

– Пойдем, пойдем, там разберемся.

– Да-а, классно, – выдохнул Иван, когда они закрылись и зашумела вода. – Всю ночь буду.

Я засмеялся:

– Дава-ай! Редко с девушками доводится?

– Ну, в общем, не часто… А где? Дома матушка с братом, к себе они не особо зовут… Была бы своя квартира…

– Да, это я от тебя уже слышал раз пятьдесят… И, как понимаю, планов никаких?

– А какие планы? – Иван глянул злобновато. – От тебя планов жду. Ты прошлой зимой много говорил, что скоро замутим.

– Не получается. Видишь, новые геморрои обрушились.

Иван выпил, покивал:

– Да-а… Я твою жену не знаю… Так, видел пару раз, поэтому выводов делать не могу… Но судя по этому иску – стервоза та еще. Одно дело, если бы ты ее бросил, а то ведь наоборот. И еще полквартиры! Беспредел конкретный… На такое посмотришь, и вообще с бабами связываться не хочется. Только вот так, – он кивнул в сторону ванной, – чик-пык, и пошла на хуй.

– Ты ж только что с ней всю ночь собирался.

– Ну да, сегодня я оторвусь! Шесть палок, как минимум.

– Удачи.

– С одной стороны, телочки – это чудо, – стал Иван философствовать. – У меня такие бывали…

«Проститутки», – мысленно добавил я.

– …Одна все шептала: «Сделай мне больно, сделай мне больно». А я не знаю, как ей больно сделать. Такая красивая, гладенькая вся. Грудь сжал, она задышала так, застонала. Хотел сильнее надавить, но побоялся… Красивая девушка… Алена…

– Вот и женился бы.

– Ага, а где жить?

– Ну, как-нибудь разместились бы… И каждую ночь давил бы ей грудь.

– А потом развод, и полквартиры – ей. – Иван поежился. – Нет!..

– Никакой ей полквартиры. Это ведь не имущество, нажитое в браке. По новому жилищному кодексу ты можешь бывшую жену спокойно на улицу выкинуть. Если сама не валит – приглашаешь милицию, приставов.

– В натуре? – Он недоверчиво смотрел на меня. – Если так, то надо подумать…

Иван напоминал мне сейчас четырнадцатилетнего подросточка, тянуло над ним пошутить, постебаться. Но останавливала мысль: «А что я сам-то знаю в жизни, о жизни? Что знаю о, как выражается Иван, «телках»?» Были у меня две подруги, одна из которых, Наталья, стала женой и оказалась такой вот… Были десятка три случайных, в основном проститутки. Одни равнодушные, другие, что называется, добросовестно исполняющие партнерские обязанности. Были и две-три страстные, от которых не хотелось отлипать. И казалось, если такая останется с тобой, тебе всегда будет хорошо. На работу будешь идти с радостью, зная, что вечером тебя ждет час блаженства… Но, скорее всего, с их стороны эта страсть была лишь способом затащить меня дальше. Сколько случаев – женятся на страстных, вроде бы безумно влюбленных, а дальше – полный звиздок. Они вытягивают из муженька все, что только возможно. И никакие жилищные кодексы не помогут… Да, примеров полно.

Несмотря на боевой настрой, Иван с Максом спеклись очень быстро. Свалились рядом на кровати, засопели. Макс напоследок пробормотал мне: «Не отпускай… Утром продолжим».

Марина-Марьяна оделась, села за стол, явно не зная, что ей делать.

Я был, конечно, пьяноватым, но взвинченным, – спать не хотелось. Включил диск с «Мельницей», поднял бутылку.

– Выпьешь?

– Да, чуть-чуть.

Налил, выпили.

– Ты сама откуда? – спросил.

– Я уже говорила. Из Рязанской области.

– А, да… А парень у тебя… как?…

Она отвела взгляд, улыбнулась одной стороной губ:

– Был. Ждала его из армии честно, а он вернулся и пить начал. Только этим и занимается…

– В Чечне был?

– Да нет. Почему в Чечне?… Под Вологдой. Сержант.

– А почему пьет? – Мне стала действительно интересна ее история; она отвечала хоть и кратко, но, кажется, правдиво.

– А что, говорит, делать… Попытался на работу устроиться, не смог… Я потерпела и сюда уехала. Живем в нормальной квартире, по три девушки в комнате. Дружные.

– Случаи были какие-нибудь?

– В каком смысле? – Марина-Марьяна посмотрела мне в глаза, и я убедился, что она, по крайней мере внешне, не какая-нибудь прожженная блядь, а обычная, вполне милая девушка. И мне пришлось приложить усилие, чтоб уточнить:

– Ну, с клиентами? Такое, о чем в газетах пишут, по телевизору… Переплеты, короче, субботники…

– Да нет. Чаще наоборот.

– Что – наоборот?

– Примерно как вот сегодня. Или еще хуже. Ну, то есть не хуже… – Она смущенно как-то усмехнулась. – В общем, сначала напьются, а потом любви начинают хотеть. И уже ничего не могут. Падают, хлюпают.

– Тебе, наверное, лучше. Меньше работы.

– Но не очень это приятно.

Я наполнил рюмки по новой. Вспомнил, что там у меня в холодильнике.

– Бутерброд с икрой хочешь?

– Честно говоря, проголодалась.

Принес икру в стеклянной баночке, сливочное масло, батон.

– Делай. Не стесняйся.

– А если откровенно, – сказала Марина-Марьяна, когда мы выпили и она съела свой бутерброд, – то я приехала, чтобы жизнь устроить. Глупо это, конечно, звучит от такой, но – так… Первое время этим зарабатывать, денег подкопить, снять квартиру отдельную, устроиться на работу. Официанткой или еще куда… У меня только аттестат девятилетки… Ну и парня найти хорошего. Простого, настоящего… Знаешь… Ничего, что я разговорилась? Просто редко с мужчиной, который от тебя секса не хочет, общаться приходится.

– Да говори, конечно, говори. – Мне было интересно.

– Нужен даже не сам парень. То есть это было бы вообще хорошо. Если б был… Но я довольно много чего увидела, и вряд ли есть мужчины, с которыми возможно прожить честно всю жизнь. Или кобели, или зануды, которые еще хуже кобелей… Кобели хоть как природа велит поступают, а эти – мертвецы… Но я не об этом. Знаешь, ребенка хочется. – Она затяжно посмотрела мне в глаза, и у меня в паху дернулось и напряглось, и стало наливать кровью член. – Своего маленького ребенка. А его завести… Я поняла, что это сложно. Много кто трахнуться хочет, но чтоб без следов… Я каждый месяц анализы сдаю. Деньги плачу… Я здоровая, чистая… Почему, – в ее голосе послышались сухие слезы, – почему теперь не как раньше? Сваты, свадьба, родня… Все расползлось… Скажи, у тебя дети есть?

– Нет пока, слава богу, – скороговоркой ответил я.

– Почему «слава богу»?

– Женщины нет, которая родит. Моего, нормального. Нет, – спохватился, – в природе есть, но мы не вместе.

– Я-асно, – вздохнула Марьяна. – Значит, ты любишь, а она нет.

– Примерно так. Не то чтобы она не любит, но на расстоянии держится. – Я почувствовал, что начинаю слишком откровенничать. – В общем, не может определиться.

– Она москвичка?

– Вроде да.

– А ты?

– Я? Я с Волги…

– А сексом ты занимаешься?

Я усмехнулся. Хотел сказать какую-нибудь едкую шутку. Но разговор шел довольно искренний, и не стоило искренность разрушать.

– Случается, – ответил. – Как же без этого… – И сразу вспомнил, что ни с кем не трахался с прошлого января, то есть уже год, больше года.

– Послушай, – проститутка заговорила тихо и с хрипотцой, явно волнуясь; лицо стало прекрасным. – Послушай, давай переспим.

Она поднялась и стояла рядом со столом в своем черном обтягивающем, выше колен платье; ее коренастость теперь была нормальным женским здоровьем, еле обозначающийся живот манил к себе…

– Хм! – Хмыком я попытался освободиться от возбуждения. – Тебе мало было?

– Я не про то… По-другому… Без резинки. Я – чистая, – торопливо, но без бабской заполошности стала говорить она. – Позавчера только результаты анализов получила. Могу показать… Не бойся. Я очень хочу… Семя внутри почувствовать… Не зачнется – нет, а если да, то я никаких претензий… Домой уеду, там буду… Ребенка хочу маленького…

Она говорила так откровенно, стояла так просто в своем этом платье, в слегка сморщенных колготках, что перебивать ее шуточкой, как говорится, язык не поворачивался.

– Не бойся, я не обманываю. Я забеременеть хочу, чтоб ребенок…

– Так, дорогая, – я нашел силы и встряхнулся, – собирайся, наверно. Пора.

– Что?… – Она вроде как не поняла сначала, но быстро пошла в наступление: – Но парни еще утром хотели.

– Ничего, обойдутся.

Глянула на мобильник:

– Куда я в три часа ночи? Здесь и машины не поймаю…

– Дойди до Велозаводской… – Я спешил, чувствуя, что если она будет настаивать-завораживать, то не выдержу; может, и не заражусь какой-нибудь гадостью, но ребенка на свою шею приму стопроцентно. Наверняка не своего, а от какого-нибудь водилы или сутенера, или кто там их трахает без презервативов…

– Давай, давай, Марьяна. Рад был знакомству.

– Можно, я здесь переночую?

– Негде.

– Ну хоть вон там, – кивнула в сторону того закутка, который я называл гостиной. – На пол могу лечь… Мне страшно. Ночь совсем.

– Давай-давай-давай. – Я вытеснил ее в прихожую, подпихнул сапоги к ногам.

Она сдалась, лицо сразу сделалось некрасивым, глаза потухли…

Я дождался, пока двери лифта сомкнулись и загудел мотор, увозя кабину вниз, а потом быстро расстелил диван, разбросал белье. Разделся и лег.

Представлял Марину-Марьяну. Как я с ней… Представлял, что обманул ее – попросил сделать для начала минет, но к тому, чего она хотела, не приступал. Толкал член глубже в ее тесный и теплый рот.

«Давай туда, – задыхаясь, шептала она, потирая ладонью промежность. – Мне нужно туда».

А я молчал, все плотнее прижимая губы проститутки к своим волосам на лобке, все резче двигая тазом… Такого мощного оргазма я с женой не испытывал.

Из родной квартиры выписали удивительно быстро и легко; даже денег давать не пришлось. Зато в Москве стали мурыжить, тянуть, явно намекая на проплату для ускорения процедуры. Я показал три тысячи, и дело сдвинулось.

Через неделю я был принят на учет в военкомате, а еще через пару дней в моем паспорте появилась печать: «гор. Москва. ОВД «Южнопортовый» УВД ЮВАО ЗАРЕГИСТРИРОВАН», а дальше – московский адрес.

И продолжились судебные тяжбы. Примерно раз в два месяца мы с адвокатом ходили в суд. Чаще всего заседание длилось минут десять. То не хватало какой-нибудь справки, то оказывалось, что в очередном документе нужна еще одна подпись, и заседание переносилось.

Кстати сказать, когда на мою квартиру набросилась еще одна особь, Наталья и ее адвокат притаились. Им пока делать было нечего, только ждать, чем решится наше бодание с бывшей женой сирийца…

Жить со всем этим грузом было тяжело, и я всячески старался от него отделаться. Внутренне, конечно, – хоть на время забыть о нем.

Снова, с наступлением теплых дней, стал настойчиво приглашать Ангелину встретиться. Выискивал в Интернете интересные концерты, фильмы, выставки… Почти всегда она мягко, но вполне однозначно отказывалась.

За тот без малого год, минувший с приглашения на чай, мы встречались считаное число раз, да и то не один на один, а в компании. То на творческих вечерах (ужасное испытание сидеть и слушать и час, и два), то на поэтических слэмах (немного легче, так как можно заодно пить пиво). Самой запоминающейся встречей был концерт «Сансары» в клубе «Жесть».

Правда, Ангелина сразу предупредила, что придет с подругой. Я взял с собой Максима. Отправились без машины – я понимал, что не выдержу и хлебну водки.

Поначалу все было классно. Ангелина даже сделала мне подарок – глиняного уродца, которого, как сказала, купила на базаре в Миргороде. Я повосторгался (кажется, довольно убедительно) и долго благодарил, пообещав ответный сюрприз.

В ожидании концерта выпивали и закусывали, болтали. Мне нравился в этот момент и Максим (вел он себя очень прилично), и Ангелинина подруга Ольга (архитектор по образованию, занимающаяся дизайном), и сама Ангелина, конечно, такая веселая, даже ласковая со мной.

Только один ее вопрос заставил напрячься:

– Как обстоят дела с журналом?

Несколько секунд я выбирал, что ответить, а потом сказал бодро:

– Дела теоретически движутся. Вот разгребусь с насущными проблемами и приступлю практически. – (Впрочем, в тот момент, осенью две тысячи шестого, особых проблем у меня еще не существовало, борьба за квартиру началась позже.)

Людей в зале, где должна была выступать «Сансара», собралось немного. Большинство сидело за столиками (сложно было сказать, пришли они именно на концерт или просто решили провести здесь вечерок); лишь кучка подростков, явных фанатов, разместилась слева от сцены, топталась там и шушукалась.

– А это действительно хорошая группа? – спросила Ангелина. – У меня не было времени послушать в Инете…

– На мой взгляд, – тоном специалиста отозвался я, – лучшая сейчас. Не какой-нибудь там панк туповатый, а самый настоящий интеллектуальный рок. Я люблю такой.

Ангелина радостно закивала:

– Я тоже.

В начале девятого на сцене появились ребята из «Сансары»; кучка фанатов зааплодировала… Минуты две-три ушло на подстройку инструментов, и – первая песня:

Я почувствовал, что начинаю растворяться в живых звуках, слышанных до этого лишь на диске и по радио композиций. Сидел, глядя мимо музыкантов, куда-то за них, и словно бы улетал в неизвестное, светлое, совсем непохожее на этот мирок. Наверное, то же испытывают чукчи, когда перед ними камлает шаман…

Иногда, делая над собой усилие, я переводил взгляд на Ангелину и убеждался, что и она в некоем сходном с моим состоянии.

А потом пришел этот мальчик – Никита. Который мелькнул на вечере «Свежей крови» и позже появлялся пару раз. Всегда вроде бы несколько в стороне, но и в тревожащей, раздражающей меня близости к Ангелине.

И вот сейчас, кивнув и неслышно поздоровавшись, он встал возле нашего столика и уставился на нее. Она пригласила его сесть, он быстро нашел стул и расположился между ней и ее подругой.

На вид лет двадцать всего; высокий, свеженький, светловолосый, застенчиво-внимательный. И надо же! – на концерт приперся в костюме, галстуке, с сумкой для ноутбука…

Песни больше не тянули меня в иное пространство, иллюзии сансары не возникало. Я поглядывал то на Ангелину, то на Никиту. Ангелина внешне не обращала на него внимания, слушала группу. Никита же откровенно тяготился пребыванием в этом помещении, музыкой, нашим обществом, но терпел – ясно было, зачем он здесь.

Разговаривать не имело смысла – инструменты звучали громко, голос вокалиста перекрывал даже самый мощный крик в зале. А поговорить мне хотелось.

Наконец наступил антракт. Музыканты ушли в гримерку.

– Познакомьтесь… – сказала Ангелина.

– Да мы знакомы, – перебил я, давая понять, что присутствие Никиты мне совершенно не по душе.

– С тобой да, а с Максимом, кажется, незнакомы.

– Да, незнакомы, – без радости ответил мальчик.

Познакомились. Выпили, кто водки, кто пива. Никита заказал у проходящей мимо официантки зеленого чаю. Потом Ангелина с Ольгой отправились в туалет. «Вы не скучайте».

Я быстро проглотил еще рюмку. Почувствовал, что нужно откровенно поговорить с этим Никитой, и я именно сейчас готов.

– Слушай, – начал, – на фига ты сюда пришел? А?

– Меня Ангелина пригласила, – оттопырив нижнюю губу, нагловато прогундел он.

– Да? А ты не сам, случаем, напросился?

– А какая разница?

– А такая, что… – Я приосанился, собираясь сказать главное, и – сказал: – Такая разница, что она – моя женщина. У нас отношения, у нас все хорошо, а ты мешаешь. – Я налил водки и размашисто выпил. – Вообще, кто ты? Кто?

– М-м, – подал звук Максим, призывая меня быть поспокойнее; я не отреагировал.

– Ну, ты скажешь, кто ты? Что это за субстанция, мерцающая в тех местах, куда я прихожу со своей женщиной… Кто, а?

– Никто, – буркнул Никита и отвернулся.

Очень хотелось дать ему в дыню, чтобы свалился на пол. Сдержался. Лишь хохотнул:

– Поня-атно! Никто… Я удовлетворен ответом. – И махнул рукой официантке: – Еще двести «Зеленой марки» и тарелку рыбного ассорти.

На сцене снова появилась «Сансара». Вокалист объявил:

– А теперь песни из нашего нового альбома «Юла».

Песни из нового альбома мне понравились не очень, да я их почти не слушал, следя за Ангелиной, Никитой… Максим же все что-то наговаривал на ухо Ольге, и та смеялась. Мне представлялось, будто он рассказывает, как я страдаю по Ангелине; я понимал, что это глупость, но злился еще сильнее… Ангелина, видимо, чувствуя, что в ее отсутствие мы с Никитой пообщались не дружески, не проявляла желания, хоть сквозь музыку или в перерывах между песнями, разговаривать. Сузив глаза, напряженно смотрела на сцену… Так, в общем-то, и досидели до конца концерта.

Я проводил ее до самой двери подъезда. Было еще не очень поздно, и я ожидал, что она пригласит меня к себе. На чай. Не пригласила. В общем, это понятно – в одиннадцать вечера вести пьяноватого молодого человека туда, где бабушка, родители… Хотя могла бы. Я бы, естественно, отказался, но ее слова: «Зайдешь чаю выпить?» – позволили бы мне многое понять, определить отношение Ангелины ко мне.

На прощание поблагодарила за концерт, отметила, что это было полезно; пожелала спокойной ночи и вошла в подъезд. Стальная дверь громыхнула, захлопнувшись. Я поймал машину и поехал домой. И всю дорогу, а потом и дома, пока не уснул, мерещился бродящий по двору Ангелининого дома Никита.

После того дня последовали пять месяцев вялых переписок по мылу, моих редких, когда уже не было сил терпеть, звонков с предложением, точнее, просьбой встретиться и ее отказов: «занята», «может быть, на следующей неделе», «срочные дела»… И вдруг в начале апреля Ангелина взяла и позвонила сама. Сказала тоном на что-то важное решившейся женщины:

– Здравствуй. – «Привет» она не любила и всегда говорила «здравствуй», «до свидания». – Здравствуй. Ты завтра очень занят?

Завтра был четверг. Рабочий день плюс серьезная встреча насчет размещения информации на ленте «Интерфакса». Но я ответил:

– Можно сказать, что почти свободен. Что-то случилось?

– Я хочу предложить тебе съездить в Сергиев Посад. Завтра Чистый четверг… Ты был в Лавре?

От неожиданности я не сразу смог ответить. Некоторое время растерянно-беззвучно шевелил губами.

– Нет… Нет, не был… Конечно, я согласен… Очень рад… Когда за тобой заехать?

Договорились, что заеду к одиннадцати. Уточнил, вдвоем ли мы будем. Она твердо сказала «да».

Полночи не спал. Наконец-то складывалось так, как мечталось, – Ангелина и я едем за город. И я смогу ей все сказать. Не торопясь, подробно, убедительно…

Утром позвонил Руслану и жалобным голосом объявил, что заболел, на работу прийти никак не могу: «Продуло, наверное, температура тридцать девять».

В половине десятого спустился на улицу побритый, принявший душ, в лучших брюках, в новой куртке… Заехал на мойку, велел отдраить с осени не чищенную «Селику»… Без десяти одиннадцать остановился возле Ангелининого дома.

Минуту-другую сидел, держа мобильник в руке, не решаясь вызвать ее номер. Боялся, что услышу так хорошо мне знакомое: «Извини, не могу – срочные дела возникли». Это действительно очень страшно было бы услышать, у меня даже в голове что-то дергалось, когда представлял, что она сейчас скажет такое… Все-таки решился и надавил кнопку вызова, и почти сразу раздалось ее «алло». Я сказал, что жду во дворе.

– Отлично! – обрадовалась Ангелина. – Спускаюсь.

Ожидая ее, перебирал диски. Вот «Мельница», вот «Сансара», сборник прошлогодней «Чартовой дюжины». «Дорз» на всякий случай.

Ангелина меня изумила. Она и раньше одевалась экзотически – предпочитала длинные широкие юбки, блузки с кружевами, душегрейки с опушкой; волосы гладко укладывала или заплетала в косу. Но сегодня я ее поначалу и не узнал – подумал, монашка из подъезда вышла…

Долго и медленно выбирались из Москвы – даже поздним утром в четверг МКАД и Ярославка были забиты. Я активно болтал, стараясь повеселить Ангелину, сам же внутренне все больше раздражался черепашьей скоростью моей «Селики». И в конце концов не выдержал, вскричал:

– Куда они все?! На работе надо сидеть…

– Сегодня Чистый четверг, – серьезно сказала Ангелина. – Люди едут в церкви, на кладбища.

– А мы? – спросил я; действительно, только сейчас стало интересно, куда и зачем мы, собственно, направляемся. Не просто же по Сергиеву Посаду гулять…

– Мы? – Ангелина удивленно взглянула на меня. – Мы – к мощам Сергия Радонежского.

Я хотел усмехнуться и выдать что-нибудь ироническое, как делал часто, когда речь заводилась о религии, но остановился. Ангелина была настроена на что-то торжественное, и шутка могла ее разозлить. Вполне возьмет и заявит: «Так, поворачивай назад», а то и на ходу из машины выйдет (скорость позволяла). И я предпочел рассказать вполне серьезным тоном фантастическую историю из пятидесятых годов, когда девушка в моем родном городе стала танцевать с иконой и окаменела на несколько месяцев… Ангелина выслушала молча, а потом поправила детали моего рассказа, – оказалось, она эту историю хорошо знала и вроде как бессознательно завидовала окаменевшей.

После моста через Клязьму дорога стала шире и свободнее. «Селика» побежала резвее. В час дня мы подъ-ехали к Лавре. Ангелина долго крестилась у ворот, потом вошла на территорию. Я брел шагах в трех-четырех позади нее.

С ранней юности я был настроен богоборчески. Вся культура двадцатого века откровенно показывала мне, что все эти церковные институты лишь отвлекают, уводят людей от главного в жизни. Смирение связывает руки. Но и смирение это однобоко – его надлежит демонстрировать по отношению к церкви и ее представителям, к светской власти, пусть даже гнобящей церковь, а вот по отношению к частным атеистам, к сектантам, к людям другого вероисповедания приветствуется агрессия… Но в двадцатом веке, как мне показалось, человечество сбросило религиозные цепи. Все эти разветвления христианства, ислама, иудаизма, индуизма еще существовали, но уже не влияли на свободу человеческой совести, не мешали цивилизации развиваться.

И тем поразительней было то, что в конце двадцатого века религия вдруг активизировалась по всем фронтам и снова стала заковывать миллионы и миллионы в свои цепи. У нас восстало из почти полного забвения православие, вслед за ним баптизм, шаманизм, буддизм, а потом и ислам, да так, что, скорее всего, лет через сто он поглотит в России все остальные конфессии… Миллионы людей в разных районах мира вспомнили, что они католики, протестанты и тому подобное; сотни тысяч сделались кришнаитами, мормонами, Свидетелями Иеговы…

Поднявшись к восьмидесятым годам на высшую точку светской свободы, мир снова покатился куда-то назад, к кострам инквизиции и джихаду. И, что самое удивительное, открытия науки этому процессу здорово способствует: пластид позволяет истреблять большее количество неверных, Интернет – находить новых приверженцев крошечным еще вчера сектам…

Быть атеистом становится уже опасно. Повсюду те, кто во что-нибудь верит и готов на части порвать неверующего. И верующий скорее набросится на атеиста, чем иноверца. Да это и понятно – христианин в конце концов найдет общий язык с мусульманином, или иудеем, или с каким-нибудь зороастрийцем, а вот с атеистом – никогда. Разорвет, рассуждая при этом о чистоте и благости.

Любая религия, как было известно в восемнадцатом-двадцатом веках, – это лучший способ держать рабов в повиновении. И все эти священники, муфтии, прабхупады внешне – образцы смирения. Но дай любому из них пощечину, даже не физическую, а хоть словесную, и этот образец сразу превратится в агрессивное существо. Агрессивное и очень сильное. И оно забьет давшего пощечину до смерти, вгонит в землю. Если же атеист получит пощечину, он чаще всего сделает вид, что не заметил ее, ну, может, покрутит пальцем у виска. Самое большее – даст сдачи. (Нет, случается, атеисты бунтуют, страшно и беспощадно, но это после сотен лет терпения, молчаливого сопротивления, когда множество предшествующих поколений взбунтовавшихся насильно заставляли быть верующими.)

Зато атеист или просто неверующий, несмотря на пощечины, упорно двигается к счастью и нередко его обретает, а верующий всю жизнь терпеливо пасется в окружении себе подобных на отведенном им, бедном травкой участочке, не поднимая головы, довольствуясь речью сидящего неподалеку на сочной траве пастыря, что, дескать, все хорошо, а будет еще лучше, так как терпеливо пасущимся на скудном участочке гарантировано Царствие Божие. И не нужно сейчас, здесь стремиться к большему, так как стремящиеся превращаются в верблюдов, которым не пролезть в игольное ушко.

Но в мгновение ока это покорное, жующее колючки стадо может стать стаей хищников – стоит появиться на выпасе чужому, угрожающему нарушить их благость. Да к тому же и покорность с благостью, если понаблюдать, показные. То один, то другой верующий отщипывает мягкую травку, растущую за пределами истоптанного выпаса, а иногда и кусает себе подобного. Пастырь делает вид, что не замечает… Бесконечный спектакль лицемерия. И иногда один человек, другой, или сотни, или целые народы бушуют, обличают это лицемерие, вырываются за пределы загона, но спектакль не прекращается. Тем более что вырвавшиеся быстро попадают в другой загон и снова превращаются в послушное стадо, слушая бормотание другого пастыря. Большинству же приятно и привычно участвовать в спектакле, и выгодно – им не надо думать и задаваться вопросами. Слушайся, и все будет в порядке. Точнее, тебе будет казаться, что все в порядке…

Помню, однажды смотрел трансляцию пасхального богослужения. Храм Христа Спасителя. Президент, мэр, еще разные руководители на возвышении. Священники в пестрых одеждах, тихая паства со свечками. И вот, объявив, что Христос воскрес, патриарх подходит к президенту и говорит: «Сегодня я объезжал московские приходы и спрашивал людей: «Вы счастливы?» И люди отвечали: «Мы счастливы». Спасибо вам, ваше превосходительство!» И президент, позиционирующий себя православным христианином, кивая и улыбаясь, принимает благодарность. Да, мол, это я сделал людей таковыми. И все окружающие смотрят на президента благодарными глазами. И комментатор в телевизоре, тоже христианин, причем христианин с соответствующим образованием, поёт про развитие экономики и повышение уровня жизни. И это в пасхальную ночь!

Я чуть не охренел. Нет, охренел по полной. Да что ж это?! Даже мне, противнику христианства, ясно: верующие и не могли иначе ответить. Великая суббота, ожидание их христианского чуда, самого чудесного, как они считают, чуда, – воскрешения их бога, который смертию смерть поправ. Они готовились, они мучили себя сорок дней, желая хоть чуть-чуть, но разделить страдания Христа, чтобы быть достойными ощутить чудо. Верующие сами находятся на грани собственного воскресения. И, естественно, они отвечают святейшему: «Мы счастливы!» А главный в русском православии, услышав это, семенит к главному в государстве и благодарит его, ссылаясь на слова измученных постом, ждущих благодати, верящих в скорое чудо… Посмотришь на такое, и понятно становится, почему у нас столько сект, беспоповцы разные, Лев Толстой.

Впрочем, Библия – книга интересная, глубокая и умная. И столько в ней, даже в Новом Завете, мыслей, которые, вставь их в современную книгу, а тем более начни произносить вслух на площадях, окажутся экстремизмом, пропагандой безнравственности, анархизма и прочих, дескать, опасных вещей. Да и вставляли, и произносили. Из Нового Завета вышли и экзистенциалисты, и экспрессионисты, и модернисты, и коммунисты. Несколько раз в спорах с христианами я употреблял цитаты из евангельских текстов, не объясняя, что это цитаты, и получал в ответ возмущенное: «Ты циник! Да ты сатанист!»

Вообще, как я заметил, никто из моих знакомых православных не читал Библию (или не вчитывался). На мои вопросы: «Почему ты веришь в Иисуса Христа? Ходишь в церковь?» – следовал один и тот же, смешащий и пугающий меня ответ: «Потому что я русский человек!»

А Библия, кстати, всегда была вдалеке от массы верующих. Ее особенно и не пропагандировали, не читали неграмотному народу, а заставляли просто исполнять обряды и покупать свечки, гипнотизировали величием куполов и колоколен, роскошью иконостасов, всем этим золотом. Те же, кто читал Библию, понимал, что между ее содержанием и обрядовым православием пропасть. Многие из этих прочитавших бежали от церкви и начинали или тихо верить в бога по-своему, или создавали свои кружки, которые церковь называла ересью и сектами, выжигала, загоняла в леса и горы, сдавала в государственные места заключения…

Конечно, эти мои рассуждения не отличаются глубиной и оригинальностью. Просто я выразил здесь свое личное мнение – мнение одного из миллионов тех, кто вроде бы по месту рождения и по национальности должен являться православным христианином, но таковым не является.

Правда, после обморожения я перестал вступать в споры, больше не доказывал, что вера в бога – слабость и обман. Не то чтобы я начал сочувствовать верующим, но решил не искушать судьбу. Мало ли…

И сейчас без усмешки, проявления неудовольствия я стоял у двери церкви и смотрел на Ангелину, которая медленно двигалась в извилистой очереди к мощам Сергия Радонежского.

Наверняка с какой-то просьбой приехала она сюда, за советами, и, быть может, я в них фигурирую… По крайней мере, мне хотелось, чтобы фигурировал. Муж, отец ее детей, хозяин семьи… Она оглянулась и посмотрела на меня, словно услышала мысли. Я мягко, ободряюще улыбнулся. Дескать, правильно, Ангелина.

Потом мы гуляли в лесочке под стенами Лавры. Я не знал, о чем говорить – все темы, даже сами слова казались пошловатыми, способными ее обидеть, разорвать ту, пусть иллюзорную, существующую лишь в моем воображении, нить, что нас сейчас связывала. Соединяла.

О чем вообще можно говорить с человеком, который только что молился, целовал раку с мощами святого, пытался говорить с богом… Я не завтракал, и уже очень хотелось есть, в животе посасывало, но предложить Ангелине найти кафе и посидеть за столом, загружая в себя котлеты и хлеб, тоже казалось пошлым и оскорбительным.

Страшно стало от мысли: что, так всю жизнь с ней и робеть, подолгу выбирая, что сказать и как? Сейчас, вот такая, строгая и молчаливая, и не тяготящаяся молчанием (хотя бы внешне), она казалась мне настоящей, а в клубе, с бокалом пива и на литературных вечерах, говорящая о гражданственности, – лишь исполняющей роль столичной барышни из творческой среды… Недаром она в монастыре работает… «И как ее называть уменьшительно и ласкательно?» – впервые задался я вопросом и аж похолодел – подходящего имени не находилось. Не Геля же, не Лина, не Ангел тем более. Не Энжи…

И, чувствуя, что вполне могу запугать себя мыслями до такой степени, что вообще никогда не решусь сказать ей главного, я нагнал ее (во время всей прогулки почему-то держался чуть позади) и обнял, повернул к себе. Хотел поцеловать, уже губы разлепил, но увидел ее глаза и остановился.

Она смотрела на меня растерянно и так испуганно-недоуменно, что и я сам испугался и растерялся. Смотрела так, словно я собрался сделать нечто такое, что выходит за рамки здравого смысла. Так смотрят на того, кого считали разумным, уравновешенным, а он вдруг произносит затяжную глупость или спускает брюки и показывает, какие у него трусы…

В общем, взгляд Ангелины сказал мне, что я близок к тому, чтоб стать для нее полным идиотом.

Я убрал руки с ее талии и извиняющимся, виноватым каким-то тоном стал говорить, что люблю ее, что она мне нужна, что такой девушки я не встречал и не встречу… только она… Много чего говорил, а в голове колотилось, что это не то, все не то, не так объясняются…

Я никогда не объяснялся в любви: с Натальей у меня все двигалось постепенно, в негласно определенном нами обоими направлении, и объяснение не потребовалось…

– Пойдем к автомобилю, – устало отозвалась Ангелина, когда я кое-как высказал все, что смог, и замолчал.

«Не к «машине», – отметил, – а к «автомобилю». И в этом слове увидел дистанцию между нами, а может, и пропасть.

Мы направились к оставленной возле ворот Лавры «Селике».

– Ты мне нравишься, – медленно и раздумчиво начала Ангелина. – Ты несколько странный, но, видимо, серьезный и дельный человек.

«Дельный», – еще рубанула мозг отметина.

– Но то, что ты меня любишь, это, скорее всего, неправда. То есть это тебе так кажется. – Она сделала паузу; я не бросился доказывать, что нет – я уже сказал все, что мог, и теперь ждал, что скажет она. – Так бывает, – успокоила. – Понимаешь, мне нужен человек, который будет абсолютно… да, абсолютно моим. Нет, – заторопилась, – не в смысле даже телесной верности, то есть – не только в ней… Я – деспот. Я требую человека целиком.

И снова отметина: «Целиком… Где-то я уже это встречал. В какой-то книге про революционеров».

– У меня был муж, – говорила Ангелина. – Он – неплохой человек, по сути. А в первое время казался мне самым лучшим. Он добрым был… Но он тоже занимался литературой – у него есть очень своеобразные рассказы… В общем, мы замучили друг друга, и в итоге это едва не закончилось трагедией. Две личности рядом, это слишком.

– Но ведь, – я наконец нашел повод заговорить, – я не пишу, я занимаюсь другим. И не вижу никаких причин мучить друг друга. У меня просторная квартира, у тебя будет отдельный кабинет…

Ангелина горько и, как мне показалось, иронически усмехнулась. И эта усмешка – усмешка молодой, но умудренной жизнью, пострадавшей женщины заткнула мне рот окончательно. Я пожалел, что там, в лесочке, пять минут назад, растерялся, разжал объятия. Но как иначе? Этот ее обжегший сильнее самого истошного крика взгляд…

Мы подошли к машине, я разблокировал двери. Сели в салон. Я не спешил заводить мотор. Ангелина пристегнулась ремнем.

– Я благодарна тебе, – сказала тихо, но сухо, – и твои слова меня тронули… Но… по крайней мере мне нужно подумать. Мы все-таки уже взрослые люди. Не подростки.

– Да! – во мне вспыхнула отчаянная веселость. – Да, мы не подростки! Нужно взвесить все, просчитать, с гороскопами свериться. – И щелкнул ключом. – Ладно, поехали взвешивать.

– Не надо так. Прости, если я тебя обидела. И не горячись.

Я стал саркастически уверять ее, что все отлично. Но потом понял, что этим сарказмом могу перегнуть палку. Сунул в проигрыватель диск с «Сансарой». И некоторое время мы молчали, слушая точные, лечащие слова песен.

Постепенно снова стали разговаривать. Вымученно успокаивали друг друга, уверяли в хорошем друг к другу отношении. Ангелина несколько раз повторила, что ей нужно подумать, что она вот так сразу не может… Меня подмывало спросить, что она не может – дать согласие выйти замуж, или заняться сексом, или поцеловаться?… Хотелось остановиться и, зажмурившись, чтобы не увидеть снова того ее взгляда, сжать в объятиях и начать мять ее губы своими, чмокать в щеки, лоб, шею, глаза.

Но я сидел смирно, держался двумя руками за руль, смотрел на дорогу и видел себя со стороны.

Вот тридцатислишнимлетний мужчина. Немного грузноватый, с неглубокими, но уже заметными залысинами, синеватыми щеками, волосатыми фалангами пальцев, с капельками пота над верхней губой… Взрослый мужчина, сказавший о своей любви и получивший, голосом, мягкий и непрямой отказ, а взглядом – ожог… И вот он везет любимую, но на самом-то деле почти неизвестную ему женщину к ее дому. Что там, возле стальной двери подъезда, произойдет? Не исключено, что и прощание навсегда. Она скажет: «Давай не будем больше общаться. Ты не тот человек, с которым я хочу быть. И вообще ты мне отвратителен, на самом-то деле. Твои губы, залысины, щеки, капельки пота», – и в этом не будет ничего удивительного. Что нас связывает? Что было? Несколько встреч, несколько разговоров, совпадение некоторых интересов, огоньки взаимной симпатии…

Я готов был расхохотаться над собой, со всей силы садануть по рулю… Идиотское положение. Накинуться на нее и целовать не позволяло сознание, что я не быдло какое-то, не животное; доказывать снова и снова, что я действительно ее люблю и она будет со мной счастлива, казалось глупым и бесполезным, унизящем и меня и ее.

Сгорбившись, крепко сжимая руль, уставившись в лобовое стекло, я сидел на водительском месте, а рядом, справа, в нескольких сантиметрах, была Ангелина. Тоненькое, теплое, дорогое мне существо. Она молчала, но я слышал ее желание: «Скорей бы доехать. Скорей доехать и выскочить отсюда».

Наверняка я бы все-таки ее додавил. («Додавил» – слово сильное, но я его тогда повторял постоянно, убеждая себя: нужно быть решительней, смелей, и это поможет.) Да, я бы убедил ее быть со мной. Женщине реально внушить, что иначе никак. По крайней мере, так мне сейчас кажется.

В тот же вечер, вернувшись из Сергиева Посада, выпив, я долго ругал себя, клялся, что завтра обязательно встречусь с ней – да, буду ждать у дверей! – и тогда… Короче, сделаю так, что она поймет – только я могу быть ее мужчиной. Только я!..

Но назавтра мне сообщили, что в понедельник я должен лететь в Иркутск. Командировка.

И хоть вылет был лишь через два дня, и впереди были выходные, я как-то сразу сник, вся накопленная накануне за бутылкой решимость улетучилась. Ведь как? – допустим, в пятницу она соглашается связать со мной жизнь, а в понедельник я сваливаю за тридевять земель на три дня… Ч-черт!.. Но как-то подсознательно, где-то глубоко внутри, я был рад этому, довольно все-таки сомнительному, поводу не идти к подъезду Ангелининого дома, не предпринимать решительных мер.

Все выходные сидел дома, глотал водку, слушал музыку, мучился, ждал, когда поеду в аэропорт, старался представить, какой он, Иркутск, что там может быть интересного.

Вспомнил, что откуда-то оттуда родом Свечин. Позвонил ему.

– Да нет, – забубнил тот, – я жил западнее почти на тыщу километров. Но в Иркутске бывал, конечно.

– И что там посмотреть? – Я вообще был рад поговорить не об Ангелине.

– Ну, так… Музей там есть… центр так ничего, дома деревянные… Я и не помню уже, десять лет прошло, даже больше.

– Понятно. Значит, ничего не можешь посоветовать…

– Могу адрес дать друзей моих. Нормальные ребята, я у них вписывался много раз. Таня и Олег, сибирские хиппи. Покажут, расскажут.

Я хотел отказаться – с какой стати буду навязываться незнакомым людям, которые вполне могли Свечина и не помнить. Но подумал, представил, что трое суток буду один, и согласился:

– Давай… А ты давно с ними общался?

– Года два назад списывался по электронке, но потом что-то у них она перестала работать.

– Хм… Может, их уже там нет?

– Да вряд ли. Просто лень, наверно… Что, давать адрес?

– А телефон?

– Нет. Там не во всех квартирах телефоны.

– Мобильник?

– Мобильник – тем более… Вот, записывай, короче: бульвар Постышева, дом…

Поздним вечером в воскресенье, побритый и умытый, но умирающий с похмелья, я ехал в Домодедово. В зоне посадки купил фляжку коньяка, выпил почти залпом. Все пять часов в самолете спал, даже пропустил кормежку. И в Иркутске по трапу сошел уже вполне бодрым, готовым к делам.

Поселился по броне в гостинице «Иркутск», на которой, видимо, еще с советских времен красовалось притягательное слово «Интурист».

В течение дня я вел переговоры и неожиданно легко добился подписи партнеров в том варианте договора, который предложило наше агентство. Вечер и следующие два дня были совершенно свободны.

Погуляв по магистрали Иркутска – улице Карла Маркса, вдоволь насмотревшись на Ангару, которая оказалась совсем не такой, какой представлялась раньше, по книгам Распутина (у него – неудержимая, полноводная, а в реальности вялая и мелкая даже сейчас, в период таяния льда), я купил в киоске карту города, нашел бульвар Постышева, на котором жили друзья Свечина.

Бульвар обнаружился далековато от центра – добираться туда было поздно. Решил ехать завтра. Конечно, чувствовал неловкость за неожиданный визит к незнакомым людям, но желание познакомиться с местными было сильнее. (Знакомство с участниками переговоров я ценным не считал – обычные, не очень крупные коммеры, ограничившиеся после заключения переговоров лишь фужером шампанского и довольными улыбками, обнажавшими желтоватые зубы.)

Не зная, чем занять себя до сна, пришел в гостиницу, снял в номере куртку и спустился в холл.

Гуляя по городу, я выпил две бутылки пива, потом поел с водкой в ресторанчике «Моне», но все еще был более-менее трезв, и хотелось продолжить. Но не просто выпивать и закусывать, а с каким-нибудь развлечением…

На диване рядом со входом сидел охранник, на охранника, впрочем, совсем непохожий – по виду уже старик-пенсионер. Этакий уставший, непригодный к выполнению своих обязанностей швейцар.

Потомившись в одиноком брожении, поприслушавшись к отдаленным звукам ресторанной жизни – звону посуды, возбужденным голосам, – к которой не тянуло (что там? – столик, рюмка водки, чужие люди вокруг), я подсел к старику. Решил узнать, как здесь можно достойно провести пару часов.

Первым делом, естественно, приветливо произнес:

– Добрый вечер.

– Да какой он добрый, – поморщился тот. – Ох, голова как болит…

– Погода?

– Да какая погода… Внучата замучили.

Так, какой-никакой, а завязывался разговор. И я спросил:

– А что такое?

– Да хулиганют все, балуются.

– Понятно… А сколько им?

– Лет? Да старшему двадцать, а младшему шестнадцать доходит.

Мне становилось все веселее.

– Это не внучата уже, а целые внуки.

– Ох-х, и не знаю, что с ними делать. Жизни совсем не дают. Вот и болит голова, что не знаю, куда деть их. Бандюги.

– А родители что?

– Да что родители, – престарелый охранник снова поморщился. – Родителям, им так же, как мне…

– Поня-атно, – поддержал я его вздохом и перевел разговор: – А где у вас здесь время можно убить перед сном? Есть интересное что-нибудь?

– Где, в городе или тут?

– Ну да, в гостинице.

– Да вон стриптиз есть в подвале.

Я давно не был в стрип-клубе, с начала нулевых, кажется. Захотелось глянуть, какие здесь, в Иркутске, девушки. Как танцуют, как раздеваются.

– А пройти?

Кривясь от боли, охранник приподнялся, показал рукой налево:

– Вон, видишь, огоньки? И под ними лестница вниз.

– М-м… – И огоньки, и лестница были совершенно неприметны. – Так, без подсказки, и не найдешь. И что, там стриптиз?

– Ну да. Девки сиськами машут. Хотя, – охранник, видимо, вспомнил, что ему нужно рекламировать заведения на своем объекте, – хотя – красивые. Высокие, гладкие. Кобылки такие, знаешь. Сходи, сходи. – И даже игриво, в меру сил, подмигнул.

Я спустился по лестнице и в узком коридорчике наткнулся на парня. Он преграждал мне дорогу:

– На стрип?

– Да. А что?

– С вас двести рублей.

Дал ему деньги и пошел дальше.

За поворотом оказалось небольшое помещение с низким потолком. Крошечная сцена с шестом, штук пять столиков, бар у дальней стены. Пусто. Один человек за столом, один – за стойкой. На сцене никого. Играет негромкая плавная музыка. Усыпляющая.

Я постоял в недоумении – никаких перспектив веселья не наблюдалось. Хотел было уже развернуться, потребовать двести рублишек назад, и тут (наверняка поступила команда выходить: клиент подгреб) на сцене появилась высокая худая особа в шортах и топике. Худая, но, правда, с крепкими, длинными ногами. Покачала бедрами, включаясь в ритм музыки, и стала танцевать. Я сел за ближайший столик.

Странная вещь – нагота незнакомой женщины, чужой секс. Вроде бы и ничего нового, ничего, по существу, интересного для того, у кого есть жена или подруга, у кого был десяток сексуальных партнерш, но миллионы сидят и сидят перед компьютерами, просмат-ривая порноролики, покупают журналы с раскинувшими ноги самками, ходят в такие вот клубы; самые бедные и ленивые героически дожидаются ночного эротического фильма на «Рен-ТВ»…

Вот и я сидел и смотрел на, по существу, ничем особенным не примечательную девушку, извивающуюся возле металлической палки, волновался, ждал, когда она снимет топик, спустит шорты… Инстинкт, конечно, заставлял сидеть и смотреть, волноваться, предвкушать. Инстинкт заставлял, а мозг вопрошал: «На фига? Ты ж взрослый человек».

– Извините, – голос над ухом, – нужно что-нибудь заказать.

Я дернулся от неожиданности, оглянулся. Рядом, согнувшись, стоял юноша с папочкой меню. И хоть я сам думал, что надо бы выпить, это вторжение меня взбесило. Будто влезли в личные мои дела.

– Сто водки и томатный сок, – сказал раздраженно и громко.

– Какой водки?

– Попроще.

– Хорошо.

Парень ушел.

А стриптизерша тем временем уже сняла топик. Грудь у нее оказалась крошечная, с мальчишескими сосками… Она спустилась к столикам, потанцевала перед сидевшим неподвижно человеком, пришедшим сюда до меня, а потом перекочевала ко мне. Я тоже был неподвижен, уставился в ее торс, наблюдая, как то появляются, то исчезают решетки ребер; ничего не сунул ей в шорты, и девушка не слишком-то изящно удалилась за кулисы.

Мне принесли водку и сок. Я осушил рюмку за один раз. В ней однозначно было не сто граммов…

Потом появилась другая. Такая же длинноногая и безгрудая. Так же поизвивалась на сценке, крутанулась пару раз на шесте и так же потанцевала перед обоими посетителями подвала.

– Отблагодарите, – без вопроса, а скорее просительно сказала мне.

– А? – Я сначала не понял.

– Отблагодарите за танец.

– Пойдем ко мне в номер.

Секунду назад я и не думал об этом, просто смотрел на тело рядом, не то чтобы недоступное, но словно из телевизора или компьютера, но стоило ей сказать слово, и я захотел быть с ней. Секс не секс, а скорее эксперимент – пойдет или не пойдет. Да и поговорить можно, рассказать ей, незнакомой, появившейся рядом на час, об Ангелине, о проблемах, о Москве…

– Пойдем ко мне, – повторил и провел пальцем по ее прохладной влажноватой ляжке. – Там отблагодарю.

– У нас нет секса, – прошептала она, – только танец.

И еще подвигалась немного, видимо, все же надеясь на сторублевку.

После этого была лишь музыка – на сцене никто не появлялся. Мой сосед, не выдержав, поднялся и побрел в сторону лестницы. А я не то чтобы ждал новой девушки и даже не задумался, а просто погрузился в то состояние, что часто бывает, когда в одиночестве сидишь в пустом, слабо освещенном кафе, уже пьяноватый, усталый, сонный, и в голове пошевеливаются не мысли, а ощущения. Что жизнь идет неправильно, идет и проходит…

Из этого состояния вывели высыпавшие из двери рядом с баром стриптизерши. Их было пять или семь. В топиках, юбках, шортах. Облепили стойку и стали пить кто сок, кто шампанское. С презрением и злобой поглядывали на меня. Дескать, чего торчишь здесь, бесполезный хлам. Жадный упырь. И я тоже злобновато, брезгливо косился на них. Симпатичные, но пустые существа. Нет мозгов, чтоб головой зарабатывать…

Но я проиграл им в этой борьбе взглядами – они выдавили меня из зальчика. И я пошел к себе в номер. Возле лестницы нагнал официант.

– А заплатить?

– За что?

– За водку, за сок.

– А, да… Сколько?

– Сто восемьдесят.

Я достал из кармана толстую пачку денег. Сначала хотел дать двести и сказать – «сдачи не надо», – но передумал. Покопавшись в банкнотах, нашел сто восемьдесят и сунул официанту между пальцев.

В холле увидел старика-охранника. Он сидел на своем месте, заметив меня, без особой приветливости кивнул. Я подошел и шлепнулся рядом. Ноги почему-то отяжелели, словно долго прыгал.

– Ну, понравилось? – спросил охранник.

– Средне… Я там один, две потанцевали, и все… У меня девушка есть… – Захотелось рассказать ему то, что думал рассказать стриптизерше. – Но она не хочет со мной… Нет, может, и хочет, но боится… Или… – Я вздохнул и махнул рукой.

– Да-а, с женщинами сложно. Да и как? Которая сразу дает – вроде шлюха, и жениться на такой не надо, а которая по-другому – динамо, все соки высосет… У нас таких динамами называли. Не знаю, как счас…

– Слушайте, – перебил я, – а проститутки есть у вас?

Охранник вздрогнул, тревожно глянул налево-направо и полушепотом поправил:

– Девушки. Девушку можно вызвать. Три тысячи – час.

– Долго ждать?

– Ну, с полчаса… Позвоню, они подвезут.

– Точно? – Я внутренне колебался – стоит, не стоит.

– Да то-очно. У нас с этим надежно… Только деньги сейчас, пожалуйста.

Я дал ему три бумажки, сказал, в каком номере живу. Охранник кивал.

– Ладно, пойду к себе.

Умылся, почистил зубы. Прилег на кровать. Засыпал с детским чувством, что вот-вот случится хорошее. И где-то за этим детским покачивалась ухмылка злорадства: «Вот так, Ангелинушка, не хочешь – не надо. Обойдусь».

Поднял голову, огляделся. Обнаружил себя на кровати, одетым; ноги в туфлях затекли и ныли. Сбросил туфли, посмотрел на часы. Была половина девятого утра по Москве. Это, значит, по местному полпервого, что ли… Вспомнил про охранника, как давал ему деньги, как ждал проститутку. Проститутка не появилась. А может, и появлялась, но я не услышал стука в дверь…

Тупо матерясь и вздыхая, привел себя в божеский вид, отправился вниз. Первым делом нужно было купить воды, а потом найти того старика… Разобраться.

На мой вопрос, где купить «Бонакву» или чего-нибудь типа нее девушка на ресепшене удивленно распахнула глаза:

– Зачем?

– Попить, естественно.

– Да из-под крана попейте.

– А можно?

– Конечно. У нас вода самая чистая…

Вчерашнего охранника я в холле не обнаружил. Вместо него был молодой, крепкий парень, поглядывавший на меня, бесцельно бродящего неподалеку от него, явно недружелюбно. Легко было догадаться, что разговор с ним ни к чему хорошему не приведет.

Время гостиничного завтрака давно миновало, и я поел в «Моне». Да что значит поел – выпил два бокала пива, пожевал мясного ассорти. Решал, стоит или не стоит все-таки ехать к свечинским друзьям. Вчера был готов, а сейчас, потеряв три тысячи, болея с похмелья, снова сомневался.

Но чем занять себя вечером? И завтра?… Шляться по центру незнакомого города, выискивая какие-нибудь достопримечательности? Сидеть в номере с бутылкой водяры и таращиться в телевизор, отгоняя невеселые размышления? Снова, хе-хе, на стриптиз спуститься?…

И я отправился к Татьяне с Олегом. Хуже, решил, не будет. Пошел пешком, ориентируясь по карте.

Судя по ней, бульвар Постышева находился не так уж безнадежно далеко от гостиницы. Сначала по бульвару Гагарина вдоль Ангары, потом по некой Верхней Набережной улице, и за ней то, что мне нужно… На деле же топать пришлось часа два. К тому же я попадал в тупики, на брошенные стройки, путался в закоулках среди кривоватых избушек.

Пока нашел нужный дом – блочную пятиэтажку, – успел сто раз проклясть все на свете. И этот поход, и похмелье, и Свечина, и себя… Впрочем, несмотря на раздражение, райончик мне понравился. Покатая к реке улица, много деревьев, какой-то покой и уют. Наверняка летом здесь хорошо…

Дверь в подъезд оказалась открытой. Я поднялся на третий этаж, сверился с адресом, записанным в мобильнике, и позвонил в дверь с номером одиннадцать. И сразу, будто в квартире ждали звонка, раздался сухой, но на грани истерики женский голос:

– Я же сказала – в четверг всё оплачу. И оставьте меня в покое.

От неожиданности я не сразу нашелся что ответить. Лишь спустя несколько секунд сказал, глядя на щель замка:

– Извините, я от Олега Свечина. Он просил навестить… Слышите?

Подождал. Ответа не было. Уходить было глупо. Я снова нажал на звонок и тут же, только пискнуло, отпустил.

– Я сейчас милицию вызову! – крик из глубины квартиры.

И я тоже крикнул:

– Я от Свечина! Вы Татьяна?…

В общем, мне открыли. Открыла девушка, вернее, женщина лет тридцати. Кажется, недавно еще очень симпатичная, а сейчас… Нет, и сейчас она была ничего, но какая-то… Самое подходящее слово – «задерганная». Эта задерганность читалась и в глазах, и на щеках, в подрагивающих пальцах…

Бывает, что человек месяц за месяцем и год за годом живет в окружении врагов, которые щиплют его ежедневно (или человеку кажется, что вокруг враги), и он находится в постоянной готовности дать отпор. Живет в осаде… Так, видимо, жила и эта женщина.

(Мог ли я представить тогда, что и сам вскоре окажусь почти в таком же положении… Да нет, несмотря на все тогдашние мои неприятности, не мог. И, помнится, я не испытывал сочувствия к этой Татьяне, но любопытство и одновременно тревога, приятная тревога, какую испытывают путешественники, – появились.)

Я представился, уточнил, с Татьяной ли имею честь, и стал тут же в прихожей передавать ей приветы от Свечина, расписывать, как он живет, что вспоминает часто о них, о Сибири… Многое придумывал, раскрашивал бубнеж Свечина, чтоб расположить Татьяну к себе, и с интересом наблюдал, как ее задерганность сменяется чем-то человеческим. Даже фигура изменилась – из бойцовской превратилась в женскую.

– Ой! – очнулась она. – Вы проходите. Чай… Проходите.

И тут я сообразил, что не купил ничего, отправляясь в гости.

– Может быть, сходить за тортиком?

На ее лице мелькнуло нечто вроде испуга и смущения и в то же время – радость.

– Да даже не знаю… Сходите. Здесь рядом есть магазин. – И объяснила, где именно.

– А вино купить?

Снова испуг и смущение вместе с радостью, а потом неуверенное:

– Наверное…

Я набрал полный пакет всякой еды и выпивки. В том числе и ноль семь водки (Олег придет, хлебнем с ним). Понимал, что наверняка у них проблемы какие-то, с деньгами уж точно. Человек без проблем не стал бы из-за запертой двери кричать, что в четверг все оплатит…

Татьяна уже переоделась – была в халате, а оказалась в юбке и сиреневой кофте, – накрыла в комнате стол. Правда, на столе я заметил только посуду, явно из праздничного сервиза, а еды, кроме сахара, не было.

– Присаживайтесь, – сказала Татьяна, унося пакет на кухню. – Я сейчас…

В комнате порядок, довольно много книг на полках старой, советских времен, стенки; на письменном столе у окна темнеет экран компьютера.

– Ой, а хлеба-то нет, – испуганный голос Татьяны. – Я не знала, что вы сыр, колбасу… Я сама… я на диете…

– Да их можно без хлеба, – с улыбкой успокоил ее.

– В принципе да.

«В принципе…» Мне захотелось выпить. Сел за стол, потом поднялся, походил по колюченькому паласу. Татьяна занималась продуктами. Резала, наверное, все эти колбасы, сыры… Да, хорошо, что купил. «На диете…» На диете не так сидят. Не такие.

Наконец она все принесла. Даже пробку из «Мерло» сама вытащила. Сели друг напротив друга.

– Что налить? – спросил я.

– Лучше вина.

– А я немного водочки.

Выпили, пожевали… Молчали… Татьяна встряхнулась, заставляя себя оживиться. С избыточной эмоциональностью спросила:

– Ну, как там наш Олежка? Страшно подумать… – Прищурилась, став моложе и привлекательней. – Даже не верится, больше десяти лет с ним не виделись. А в начале девяностых всю Сибирь объездили. В Новосибирске жили, в Томске, в Красноярске. Вообще неразлучными были. Олежка, Ваня, Шнайдер… – вздохнула, – мой Олег… Ну, так как он?

Я стал рассказывать. Что квартира у него недалеко от центра, две дочки… Татьяна перебила:

– Писать-то не бросил?

– Не-ет, строчит пулеметчик. Три книги издал, в журналах разных…

– Молодец, молодец, – грустно покивала Татьяна. – Мы в него верили, хоть и по-разному к литературе относились. Мы с Олегом Набокова любили, Борхеса, Кортасара, а он Миллера пропагандировал, Лимонова с Довлатовым… Спорили до ругачки… Что ж, молоде-ец.

Выпили еще. Я глянул на часы. Было начало шестого.

– А вы чем занимаетесь? – спросила хозяйка.

– Работаю в информагентстве. Здесь в командировке. Красивый у вас город… Я вчера погулял… – Просто болтать надоело, а диалог не получался, в Татьяне по-прежнему чувствовалась напряженность, которая и мне не давала расслабиться. Казалось, что появись за столом третий человек, и все изменится. Поэтому я спросил: – А ваш Олег когда придет?

– А? – Татьяна крупно вздрогнула и посмотрела на меня с недоумением; недоумение сменилось чем-то иным. – А вы… А Олег разве не знает?

– О чем?

– Что Олега нет.

Я поежился. И эта игра имен только подбавляла жути.

– Он мне ничего не сказал. Наверно, не знает… Наверняка.

Татьяна покачала головой:

– Да, да… Да, откуда он может знать… Я не сообщала… Компьютер сломался давно, и вообще… – Она снова вся встрепенулась, будто из чего-то выпутываясь, и сказала, пристально глядя на меня: – Олег покончил с собой полтора года назад… Почти два… Да, почти два.

Я хотел сказать «соболезную», но это прозвучало бы наверняка казенно. И я просто подлил ей вина, себе плеснул водки.

Мы выпили не чокаясь и молча сидели за столом. У меня в голове вертелось досадливое: «На фига заявился… Влип».

«Нужно как-то сваливать», – решил, когда молчание стало давить невыносимо. Возникло ощущение, что помешал этой женщине своим приходом сделать нечто важное… Вот существовала она в этой квартирке без копейки, без хлеба, может, медленно умирала или тоже готовилась убить себя, а я заявился, оживил ее и в то же время разбередил рану, толкнул дальше по ненужной ей больше жизни, точнее – продлил агонию.

– Олег очень глубоким был человеком, – заговорила Татьяна тихо и как-то загробно. – Историей занимался, знал древнегреческий… Сам изучил… Стал одним из лучших программистов города. Да… Но это его не очень… Главное было – литература. Ради нее он жил. Да! – выкрикнула, решив, наверное, что я не верю. – Ею жил. Все свободное время, по ночам. Переписывал один абзац десятки раз. Спал по четыре часа. И такие у него произведения были!..

Я верил – чего ж не поверить? – но от этого монолога мне стало совсем тоскливо. Кажется, видел подобное в каком-то советском фильме. Там тоже случайный человек попадает в подобную квартиру – квартиру с бедой, – ему льют в уши свои горечи, и он чуть не сходит с ума. Убегает. Или наоборот – пытается помочь. Не помню.

– Настоящая литература у него получалась. Да, настоящая, на мировом уровне. Я это говорю не потому, что жена, а… Я все-таки разбираюсь в литературе… Надеюсь… Понимаете, все наши скитания, весь опыт он вкладывал и так его преобразовывал… Это, может, смешно звучит, – и Татьяна сама пугающе хохотнула, – но лучше, глубже Борхеса. Да, это правда… Извините.

Пока она говорила, я, кивая, налил вина, водки.

– У Борхеса книжное, надуманное все-таки, а у Олега – из жизни. Показать бы это тем, кто понимает, они бы… Но где они…

– Но он посылал куда-нибудь? – нашел я повод отреагировать.

– Так… почти нет… не видел смысла.

– Почему? Если это действительно талантливо, то люди бы оценили.

– Здесь у него не было круга, хоть и родной ему город… Местные писатели – дядьки малограмотные, на прошлом России помешались. Сидят, пьют и плачутся, что враги страну захватили… Нет, Олег пытался найти, но понял, что бесполезно… Достаточно наши журналы полистать… Да и они почти не выходят.

– Но есть же московские, разные издательства, – снова заговорил я, вымученно, хотя и с некоторым участием. – По крайней мере, Олегу бы… ну, Свечину показать.

– Олегу… Олегу – нет. Они по-разному совсем писали, мыслили даже по-разному. К литературе по-разному относились. Олежка, он как документ литературу воспринимает, а мой Олег – как искусство… И боялся он, что Олег не поймет. А память о юности, их дружба – это для него святым было…

Я вздохнул и проглотил водку. Татьяна глядела в сторону от меня и тянула свою историю.

– Но даже не в этом всем причина… Вообще мир этот окружающий ему был враждебен. Не его это был мир… Понимаете, те, кто духовно родился в середине восьмидесятых, на волне перестройки… Как к ней ни относись, а это время подъема было! Ведь так? – Я согласно кивнул. – Кто тогда духовно родился, тот сегодня как в газовой камере… Душат, всё душит… И как в этой камере жить? Вы понимаете?

– Да, очень хорошо понимаю, – вполне честно ответил я. – Выпейте.

Она механически взяла бокал.

– Я его не виню, – продолжила. – Я, может быть, и сама бы… Как мне здесь? У меня вместе с ним жизнь закончилась… Зачем-то хожу, ем, проблемы пытаюсь решать идиотские… И никакой поддержки. И, самое страшное, – голос Татьяны сошел на шепот, – Олег перед смертью все свои произведения уничтожил. Стер в компьютере, рукописи дел куда-то… Совсем крохи остались… Совсем… Почему он мне не доверил? Я ведь с ним была все эти годы… Ведь я его другом была!

В этот кульминационный момент ее речи в прихожей защелкало. Скрипнула дверь, раздалось топтание, мужское сопение… И вот тут я испугался, так испугался, что волосы реально зашевелились… Только что говорила об умершем муже, откровенничала, шептала, а на самом деле… Шаги, сопение…

Мелькнули перед глазами кадры из криминальных программ – как в квартирах режут случайных гостей, грабят, выносят на помойку тела кусками… А что? – окраина Иркутска, вечер, хата, где даже хлеба нет…

Татьяна, видимо, заметила мой испуг – грустно улыбнулась, объяснила:

– Это Виктор Сергеевич, отец Олега.

Поднялась, пошла туда, где сопели.

Я прислушивался к голосам, но слов разобрать не мог. Татьяна говорила слишком тихо, а мужчина хрипло и невнятно… Меня еще потряхивало – объяснение успокоило слабо.

Плеснул себе в рюмку. Будь что будет, в любом случае поздно и нелепо метаться… Водка прошла по пищеводу легко, даже закусывать не пришлось.

– Здоро€во, москвич! – вошел в комнату невысокий плотный мужчина с седыми, но густыми волосами на крупной голове; пожал руку с такой силой (явно сознательной), что я поморщился. – Виктор Сергеич Сёмушкин.

Я тоже назвался; возникла мысль-усмешка: «Это, значит, такая фамилия у эстета Олега была. Семушкин. Не мудрено, что суицид выбрал».

– Что, сидите? – оглядел Виктор Сергеевич стол. – Деликатесите?

Татьяна промолчала. Судя по всему, приход свекра ей совсем не был приятен… Я пригласил:

– Присоединяйтесь.

– У-у, спасибо. – Он уселся. – Тань, тарелку, вилку дай-ка. И стопарик. Проголодался. – Не дождавшись, сунул в рот ломтик сыра. – А ты что, в сам деле из самой Москвы?

– Живу в Москве, а родом – с Волги.

– У, ясненько. Что, за знакомство?…

Виктор Сергеевич мне не то чтобы понравился, но при нем стало как-то полегче. Хоть прекратился рассказ Татьяны, тягостный и совершенно мне ненужный.

Выпили. Пожевали. Я глянул на часы. Начало восьмого. Пора было закругляться. Пока до гостиницы доберусь…

– Олега-то нашего знал? – спросил Виктор Сергеевич.

– Нет… к сожалению. Мой приятель, тоже Олег, кстати, знал хорошо. Он и попросил навестить.

– Кто это? – глянул мужчина на Татьяну.

– Олег Свечин. Они с Олегом дружили когда-то, в начале девяностых. Он у нас ночевал, мы к нему ездили в Абакан.

Виктор Сергеевич нахмурился, вспоминая. Потом мотнул головой:

– А, много их тут ночевало… Что, еще по одной?

Еще выпили. Мужчина обильно закусил (и колбасу смел с тарелки, и сыр). Отвалился на спинку стула, закурил.

– А ты на Байкале-то был? – спросил меня с явным превосходством, словно бы зная, что не был.

– Нет, – признался я, – не довелось.

– У-у, эт зря. Вот приезжай через две недели. У меня ведь яхта своя, туристов катаю. Тебя бесплатно, конечно. Триста рублей ничего не решат. Я ведь за сезон тыщ по сто срубаю. Уезжаю в середине апреля, и до конца октября. Красота, свобода… Приезжай, в общем.

– Спасибо, постараюсь.

Помолчали, выпили, и Виктор Сергеевич задал новый вопрос:

– А омуля хоть ел?

Теперь уж я мог ответить с некоторым превосходством:

– Ел, конечно.

– А какого?

– Н-ну… – Я замялся, по сути, мне все равно было, какого омуля я ел года два назад. – Копченого.

– А, эт херня. Омуля малосольным есть надо. Малосольный, да под водочку… Тань, сбегай купи.

Та хлопнула глазами:

– Где я его куплю в это время? Ночь почти. И… – И ее, как я понял, прорвало: – И на какие деньги? Ни рубля нет. Вы принесли? Послезавтра последний срок платить… Каждый день приходят, обещают воду, свет, всё отключить…

– Ну хорэ, хорэ, не распыхивайся. Заработаю, все оплатим.

– Да когда?!

– Когда надо! – заразился раздражением Виктор Сергеевич. – А ты сама чего?! Который месяц дома сидишь. Домохозяйка, бляха! Иди зарабатывай… Наливай, москвич.

Я послушно стал наливать. А Татьяна сквозь злые слезы говорила:

– Я не могу… Я из дому не могу выходить… Не могу, мне страшно. Вы же знаете…

– Ну, лечиться надо. – Виктор Сергеевич проглотил водку, бросил в рот кусок торта-медовика. – Или к себе в Тынду едь.

– Что? – казалось, не поверила ушам Татьяна. – Что вы сказали?

– Что-то делать надо, говорю.

– Не-ет, погодите. Вы сказали, чтобы я уезжала. Да?… Да?!

– А, – отмахнулся мужчина, – не надо шуму.

– Нет, вы ответьте! – взвизгнула Татьяна.

Я поднялся; находиться здесь становилось уже реально опасно. Забормотал:

– Нужно идти… Еще дела…

– Да чего ты вскочил? Не бойся, эт у нее каждый день…

– Ви… Виктор Сергеевич, – заикаясь от слез и возмущения, перебила Татьяна, – не… не надо так… Я уеду, если так. Да, уеду! Конечно, кто я?! Ха-ха, нет! – Из возмущенного ее голос мгновенно стал злым и звонким. – Нет! Я никуда отсюда не уеду! Я от могилы Олега не уеду. Ясно вам?!

Эти ее выкрики я слушал уже из прихожей, обуваясь. Вспоминал, не забыл ли чего… Вроде нет, ничего не выкладывал… Снял с крючка куртку, стал щелкать замком.

Из комнаты, покачиваясь, вышел Виктор Сергеевич, нехорошо улыбаясь, стал уговаривать:

– Да оставайся, еще посидим. Ты мне понравился. За омулем сходим.

– Извините, – тонковато отвечал я, все щелкая замком и после каждого щелчка дергая дверь. – Дела важные.

– А хочешь, завтра на Байкал рванем? Лед еще, но по хрен… А? Дава-ай, москвич.

Дверь в конце концов открылась, я выскочил на площадку, быстро стал спускаться по темной, с неровными, выкрошенными ступенями лестнице.

На улице под фонарем определил по карте, как быстрее добраться до гостиницы. Получалось, вверх по Постышева, там остановка нескольких троллейбусов, и на первом, пятом, седьмом и восьмом можно доехать до «Иркутска».

Пошел быстро и уверенно и почти сразу услышал из сумрака:

– Э!

Не сбавляя скорости, глянул в сторону оклика – на скамейке у подъезда развалились двое парней. Один из них и подавал расслабленный голос:

– Э, сюда иди. – И уже в спину мне, слегка энергичней: – Сюда иди, сказал!

Некоторое время я ожидал топота догоняющего меня хулиганья, но все было тихо. Лишь отдаленный бессильный мат. Захотелось крикнуть в ответ что-нибудь вроде «идите в жопу!». Не стал. Мой голос мог привлечь кого-то другого, более активного, чем эти пассионарии… Главное было – без новых геморроев сесть в троллейбус, оказаться в номере. Раздеться, улечься в кровать. Надолго уснуть.

Еще там, на бульваре Постышева, я был уверен, что этот день, точнее, эти два часа в квартире Татьяны и ее свекра забуду не скоро. Вот, не забыл, и описал их, хотя вроде бы прямого отношения к той истории, которую пытаюсь рассказать, они не имеют… Теперь, сидя в темном углу и пугаясь любого шороха, думаю – а ведь не исключено, что из-за того, что тогда не помог Татьяне, как-то иначе себя не повел, а тихонько и быстренько смылся, у меня все так закрутилось, затянулось в неразрубаемый узел. Сейчас мне кажется, что это расплата… Впрочем, в моей ситуации любая мелочь из прошлого, любой поступочек представляются важными, непростыми деталями судьбы…

В первый же вечер в Москве я позвонил Свечину и рассказал о своем визите к его друзьям юности. Олег выслушал и протяжно вздохнул.

– Н-да-а-а, жалко. Хороший был парень, умный. С убеждениями. Таким жить очень тяжело… А как он с собой покончил?

– Не знаю, не спрашивал… Вдова его, по ходу, очень нуждается. Без еды сидит. – И я намекнул, что неплохо бы ей помочь деньгами.

– А что я могу? – довольно агрессивно отреагировал Свечин. – Я сам постоянно балансирую между нищетой и бедностью. – Наверняка эту фразу он или уже употребил в какой-нибудь повести, или собирался употребить. – Самому бы помощь не помешала… Слушай, тут четырнадцатого Марш несогласных готовится. Не хочешь сходить? Думаю, полезно будет.

– Кому полезно?

– Ну кому? Нам. Надо же знать, что в стране происходит, что люди думают. По всем приметам, что-то грандиозное зреет. Я тут в последнее время «Эхо Москвы» слушаю…

– Вот поэтому и кажется, что зреет.

– Ладно-ладно, иронизируй. Только потом не удивляйся, когда тебя волна сметет. Я лично – иду. Переломный момент. Нужно быть свидетелем революции.

Я отпарировал:

– А ты не удивляйся, когда снайпер тебе пулю в лобешник пришлет.

– В смысле?

– Года три назад тоже грандиозное, как ты говоришь, на Маяковке решили устроить. Нацболы, красная молодежь. А у меня ведь там офис. И я спускаюсь по лестнице, а навстречу ребята в костюмах, с кейсами. Серьезные такие, человек десять. Я думал, ревизия, а потом узнал, что снайперы. Если бы эти с площади к Кремлю ломанулись, их бы перещелкали влегкую.

– И что? – туповато-упрямо спросил Свечин. – Ну пусть убьют – мне это только в плюс. Я уже все, что мог, написал… Ну, из души. Теперь уже бонусы идут.

Мне надоел этот разговор:

– Ладно, желаю удачи. Надеюсь, мясня тебя вдохновит.

– Я тоже надеюсь…

Хоть и отказался идти на Марш несогласных, но в оппозиционеры мне в силу обстоятельств угодить вскоре пришлось.

Мой бывший водила Иван предложил съездить в Финляндию и Швецию. У него появилась сумма денег, и он решил посмотреть, как живут скандинавы – «давно мечтал». Уже и путевки нашел горящие и поэтому недорогие. Более чем недорогие. Я согласился. Не был в отпуске уже года три, точнее, брал пару раз отпуска по нескольку дней, из-за неотложных дел (вроде поездки на родину, чтоб выписаться). «А что не мотнуться, действительно? Поездом до Питера, оттуда паром до Хельсинки. Там два дня, экскурсия по Свеаборгу, потом переезд в Турку и паром в Стокгольм. Два дня в Стокгольме, и – обратно».

Позвал с собой Ангелину, но та, как обычно, объявила, что крайне занята. «Ну и ладно», – мысленно, уже со злостью ответил я. Сдал документы на визу.

Когда поехал ее получать, наткнулся в том переулке, где находится шведское посольство, на толпу беснующегося молодняка. Многие были в плащ-палатках, пилотках, шлемах времен Великой Отечественной… В общем-то, я не удивился – знал из новостей, что это движения типа «Наших» протестуют перед посольством Эстонии против переноса памятника советскому воину-освободителю.

И памятник, и «Наши», и эстонцы мне были, естественно, фиолетовы, я просто шел за визой. Но тут подскочило какое-то мурло лет двадцати трех в синей жилетке и загородило дорогу:

– Куда?

– А в чем проблемы? – хмыкнул я.

– К Маринке, да? И чего тебе от нее надо?

«Какой еще Маринке?» Я растерялся; наезд был слишком резким и мощным. Мурло уже орало:

– Сколько ты намерен получить? А?!

Я хотел объяснить, что иду в шведское посольство за визой, что у меня тур. Но накатила злоба: «С какой стати я должен отчитываться перед каждым говном?» И сделал шаг его обойти.

– Стоять! – взвизгнул он, схватил меня за рукав куртки. – Стоять, я сказал! Ты сейчас на Лубянку поедешь, шпионская мразь!

– Кто это мразь?! – Со мной давно так не разговаривали. – Пошел ты на хер, дебил!

– А-а! – Парень оглянулся и заверещал: – Ребята, ко мне! Комиссар в опасности!

Человек десять крепышей в таких же синих жилетах, перестав скандировать нечто неразборчиво-сиплое, ринулись к нам…

Увидев пару дней спустя, как эти же или очень на них похожие ворвались в редакцию «АиФ», где в тот момент была эстонский посол Марина такая-то, и какой погром они там учинили, я понял, что меня в тот день вполне могли линчевать. Спасибо появившемуся менту – он вклинился между синежилетниками и мной, как рефери на ринге, стал спрашивать, куда я направляюсь.

Моего короткого ответа: «В посольство Швеции», – оказалось достаточно, чтобы он не только пропустил меня, но и сопроводил сквозь орущую толпу, а потом, когда я вышел с визой в кармане, вывел с территории акции.

Удаляясь, я слышал за спиной дружное и злобное: «Фашисты, прочь из России! Фашисты, прочь из России!» И почему-то почувствовал удовольствие, словно это кричали именно мне, причем кричало все население страны… Жан Жене любил героев, против которых весь мир. В ту минуту и мне захотелось стать таким же.

Командировка в Иркутск, столкновеньице в Кисловском переулке, о котором я довольно долго вспоминал и думал (не каждый день меня называют мразью, тем более мразью шпионской), недельное путешествие слегка отвлекли от проблем, давивших в последние месяцы. Тем более что движения в суде с бывшей женой сирийца не было – заседания по-прежнему занимали несколько минут, а потом судья объявляла дату и время очередного, такого же пустого и короткого. По-моему, не только я со своим адвокатом, но и представитель истицы были заинтересованы в том, чтобы оттягивать решение. Судья тоже не торопилась – с готовностью назначала день следующего заседания; ясно было, что ей совсем не хочется ставить точку в этом мутноватом деле. Да, судя по всему, это могло длиться и год, и два, и пять. Пока, как говорится, умрет или осел, или шах, или Ходжа…

Мне любое решение было заранее неприятно – я знал, что, как только поставят точку в этом деле, снова объявится Наталья со своими претензиями. С ней судиться было тяжелей, по крайней мере морально. Одно дело какая-то чужая тетка, а другое – та, на которой женился, выносил на руках из загса, спал в одной постели несколько лет, называл любимой…

В середине мая удивил Макс – он вдруг получил назначение на должность директора филиала ВГТРК в Красноярске. Двое суток хныкал, что все ему надоело, что все бросит и вернется домой, женится на Лене; потом сутки сидел в Интернете и читал про Красноярск, а на другой день улетел.

До самого последнего момента я был уверен, что он меня разыгрывает – человек без высшего образования, бездельник, по сути, – и на такую должность! Но его назначение оказалось правдой…

После тура в Финляндию и Швецию мы часто встречались с Иваном. Заметно было, что у него стали водиться деньги, он все реже садился за руль, предпочитая передвигаться по Москве на метро, в подпитом состоянии. По вечерам мы бухали в кафешках или у меня дома. Иван мечтал:

– Свалить бы в Швецию навсегда. Видел ведь, как живут? У них вся жизнь – праздник, а тут сплошная борьба за выживание… И натуральных блондяшек сколько! Как сыр бы в масле… Эй, – махал он рукой официантке, – еще графинчик на двести грамм и колбасок. – И успокаивал меня: – Я плачу.

– Слушай, – не выдержал я однажды. – Ты наследство, что ли, получил?

Иван как-то испуганно взглянул на меня, потом покривился, засипел:

– Да какое наследство… дождешься… Делом одним занимаюсь… – Замолчал.

– Да колись, колись.

Он перегнулся через стол и стал колоться. Видно было, что давненько хотел, но не решался:

– «Жигули» пиздим с парнями. Ну, такие, полубесхозные. Продаем на запчасти или сами разбираем. На периферии хорошо запчасти идут – там на «Жигулях» еще многие ездят. В Тулу отправляем, в Тверь.

– Ясно, Вань. И когда планируешь сесть?

– Чего?… Да брось так шутить! И, – стал оправдываться, – в общем-то, ничего такого лично я не делаю. Так… К тому же, это временное. Скоро альбом запишем, насчет концертов думаем.

– Это ты про вашу группу?

– Ну да, про «Плохую примету»! Ничё название?… Два раза в неделю репетируем…

– Трудоголики.

– Глумись… Вот станем знаменитыми, такие башли пойдут… Олегыч песню недавно принес. Гимн настоящий! «Камуфляжная масса затопила страну. Учат жизни мертвые живых…» Ударная песня!

– И что, – продолжал посмеиваться я, – по телику-то будут крутить?

– Да при чем тут телик?! Телик для быдлятины конченой. Его нормальные не смотрят давно. Сейчас другие схемы… Запишем альбом – тринадцать песен, и пару-тройку выложим на музсайтах, в виде рекламы, сопроводим контактными телефонами. Отпечатаем экземпляров двести дисков для начала, обложки, и будем наложенным платежом распространять. Диск – сто пятьдесят рублей. Это если на двести… Это будет… – Широкое, пролетарское лицо Ивана исказилось мукой подсчитывания. – Получается…

– Тридцать тысяч, – помог я ему.

– Во! Неплохо же…

– А сколько вас человек в группе?

– Пятеро.

– Тогда поделим тридцатку на пять. Получается шесть тысяч. Немного, согласись. Да плюс расходы на диски, на обложки. Запись в студии тоже наверняка ведь за деньги будет. Так?

– Ну да, за деньги, – вздохнул Иван. – Но все-таки… Может, тиражи увеличатся. Концерты начнем давать. – И снова стал накачивать себя уверенностью: – Ничего, раскрутимся. Главное – песни охуенные есть, музыканты классные. Ничего-о!..

Я, помню, смотрел на него, на этого тридцатилетнего, не адаптированного ко взрослой жизни человека с сочувствующей усмешкой, не подозревая, что вскоре сам перестану быть адаптированным…

На работе все шло своим чередом. Было много мелких и не особо обременительных дел; стабильно поступали левые заказы, пополнявшие мой разбросанный по банкам капиталец.

Правда, в середине лета в агентстве произошла перемена, которая хоть поначалу и слабо отразилась на общем течении моей, да и других сотрудников жизни, но в итоге года через два привела к тому, что большинство из нас уволилось, – появился новый исполнительный директор. Это был не кагэбэшник в отставке, как его предшественник, генеральный и некоторые другие руководители, а отставной офицер ВС. Павел Юрьевич, «Настоящий Полковник», как вскоре прозвали его у нас в отделе.

Месяца два он приглядывался к тому, что происходит, заглядывал в кабинеты, наблюдал за людьми, а с сентября принялся устанавливать свои порядки. Начал с того, что в дополнение к охраннику сделал на ресепшене специальный турникет, через который можно было пройти, приложив карту. И почти каждое утро Настоящий Полковник просматривал, кто из сотрудников когда пришел на работу, когда ушел, сколько раз и на какое время выходил из здания днем. Нарушителям устраивал разнос, требовал объяснений. Иногда мы шли даже к генеральному, чтоб он заступился.

Отчеты о работе над проектами Настоящий Полковник стал требовать тоже чуть ли не ежедневно, делал попытки бороться с леваком… Позже, когда долбанул кризис и у агентства начались трудности, он и вовсе превратился в монстра – вплоть до того, что подход к кулеру за водой рассматривал как нарушение дисциплины.

Сотрудники роптали, однажды не выдержала даже наша тихоня Оксана – на очередную придирку исполнительного директора воскликнула:

– Вообще в казарму нас превратили какую-то!

Совсем стало тяжело, когда весной две тысячи восьмого агентство переехало с Триумфальной площади к метро «1905 года», а генеральный остался на старом месте. Там уж Настоящий Полковник почувствовал себя полновластным хозяином и стал применять свои армейские навыки по полной программе, называя их антикризисными мерами. Меры эти не давали результата, становилось только хуже. И в итоге сотрудники побежали.

Я из той команды уволился последним, но не потому, что был очень терпелив или мне некуда было податься, – появилась необходимость быть в офисе, слабо связанная с работой. Но об этом позже. Это – почти финал…

А в то лето две тысячи седьмого, точнее, в августе, произошло одно знакомство, чуть было окончательно не выбившее меня из колеи нормальной жизни, в которой я так хотел находиться, размеренно по ней двигаясь.

Тогда я редко проводил вечера дома. Приползал к себе лишь затем, чтоб поспать.

Как ни тяготил меня торчащий в квартире Максим, но без него, как я понял только после его отъезда в Красноярск, стало еще хуже. Не помогала ни музыка, ни Интернет, ни телевизор с DVD, ни книги.

Песни любых групп вгоняли в такую тоску, что хотелось выйти на балкон и прыгнуть вниз, телепередачи попросту раздражали, книги не читались, фильмы не смотрелись, а в Интернете я неизбежно попадал в «ЖЖ» Ангелины и читал по десятку раз каждую ее запись, комментарии. Из «ЖЖ» я перебирался в литературный электронный журнал, который Ангелина основала, и изучал то, что там печаталось. Все эти бесцветные рассказики и стишки неизвестного молодняка, мутную публицистику, наивно-задиристые манифесты, где доказывалось одно и то же – что в литературу пришло новое поколение, которое вот-вот разрушит существующий порядок вещей и в самой литературе, и в политике, экономике, науке, и во всем общественном устройстве…

Среди авторов я обнаруживал Свечина, и его рассказы были так же бесцветны, а манифесты так же задиристы и наглы, как у этих двадцатилетних дебютантиков. Мне хотелось позвонить ему и сказать, что в тридцать пять нужно быть как-нибудь поумнее.

Каждая публикация в журнале предварялась коротким вступлением Ангелины, и в каждом я ощущал, прямо видел ее неудовлетворенность личной жизнью, скрытую за миссией помогать «молодым, новым» литераторам. «Была бы ты со мной, – бормотал я, таращась в экран ноутбука, – и тебе на фиг не нужна была бы эта миссия. Писала бы свое, а в свободное время мы бы гуляли в Коломенском или где скажешь, ездили бы в Швецию, в Париж, в Прагу. Ты была бы со мной счастлива».

После этих визитов в Интернет я пил водку и, опьянев, нередко звонил Ангелине, просил, иногда почти рыдающе, встретиться, а получив отказ, язвил по поводу ее журнала. Даже как-то раз назвал его детским лепетом.

– Как умеем, так и лепечем, – жестко ответила она. – Хуже, когда вообще не лепечут.

Я согласился:

– Это правда. Извини, Ангелин.

Вечера я чаще всего проводил с Иваном, иногда – со Свечиным; когда Иван и Свечин были вместе, они забывали обо мне (хотя сидели у меня дома или пили в кафе за мой счет), увлекались разговором о своей группе, мечтами о грядущей славе и богатстве. Я с ухмылкой слушал их планы насчет записи альбома, концертов, реализации дисков и в итоге напивался сильнее обычного…

Когда не было ни Ивана, ни Свечина, я шлялся по Москве один, переходя из кабака в кабак, сидел в каждом по полчаса, проглатывал сотню граммов, смотрел на людей. Все они казались мне карикатурами на тех, кого принято называть людьми, – ничтожными, тупыми, бесполезными. И даже если у кого-то из этих сотен потенциально присутствовал ум, если кто-то мог быть полезен большой жизни, то он умышленно упрощал себя, отуплял водярой, химическими коктейлями, ежедневным трахом или онанизмом, чтобы не думать, не выделяться, не наживать проблем. Да и я сам тоже был не лучше их. Может быть, единственное отличие – я осознавал, что все мы по собственной воле ничтожны, тупы и бесполезны и не хотим быть другими…

В начале августа я попытался все-таки измениться. По крайней мере, решил перестать каждый вечер бухать, – это нужно было сделать хотя бы из-за здоровья: засыпать становилось все труднее, начинались глюки (шаги в соседних комнатах, булькающая в джакузи вода, царапанье в оконные стекла). Но только я заставил себя настроиться на позитивную волну, как судьба снова меня долбанула. Хоть и не со всей дури, – могло быть и хуже, – но неожиданно, и отправила в очередной нокдаун.

В общем, в одно субботнее утречко, чистый, веселый и трезвый, я катил по Третьему транспортному. Машин в городе было мало, и я просто решил выгулять свою застоявшуюся «Селику»… По «Нашему радио» Егор Летов умиротворенно пел: «Долгая счастливая жизнь, отныне долгая счастливая жизнь…», – окно было открыто, я выставил локоть левой руки, а правой придерживал руль. Было очень приятно смотреть на лежащую под эстакадой Москву, на живой кружок солнца сквозь солнцезащитные очки… И тут передо мной (каких-нибудь десять метров) вяло махнули полосатой палкой.

Я, конечно, остановился, сделал радио тише. Опустил окно (выскакивать навстречу гаишничку не стал), дождался, пока у меня потребуют права, документы на машину, и протянул их сквозь дверцу. Гаишник, немолодой, коренастый, с погонами старлея, глянул в документы, потом на машину и велел:

– Выйдите из машины.

Я вышел.

– Снимите очки.

Снял, миролюбиво улыбаясь. Да и действительно, настроение располагало улыбаться и по-доброму шутить.

– Вы не имеете права управлять автомобилем, – сказал гаишник.

Еще не чувствуя опасности, я удивился:

– Почему это?

– Ты ж наркоман. – И гаишник кивнул на меня второму, сержанту. – Юра, глянь-ка в глаза ему. Удолбанный в хлам.

– Без вариантов, – подтвердил тот и стал обходить «Селику».

– Да не наркоман я. – Я стал оправдываться. – Из запоя недавно… С девушкой были проблемы… пил, но позавчера бросил…

– Да ладно, – покривился старлей. – Все из карманов, и автомобиль – к досмотру.

Через полминуты сержант «обнаружил» в салоне пакетик с чем-то белым.

– О-о! – не заботясь о правдоподобии, удивился старлей. – Это что, мука, что ли? Крахмал?… А-а, наркотики!

– Перестаньте. Все мы видели «Бумер». – Мне в тот момент показалось, что я нахожусь на съемках какого-то реалити-шоу. – Не надо комедий. У меня этого не было!

– Й-я тебе такой «Бумер» счас устрою. – Старлей стал каменно-строгим. – Ты у меня пять лет за хранение и транспортировку схлопочешь. Или семь, если будешь хаметь… Ну-ка, руки на капот! Юрий, продолжай досмотр – тут, видно, более крупным пахнет…

Они сняли с меня тысячу баксов. Но, что хуже, подали в суд, который без промедлений лишил меня прав на год за управление в состоянии опьянения. Я не спорил, на заседании, напоминающем сталинскую тройку (хотя судья был один, но скорость вынесения приговора поражала быстротой), сидел тихо… С этими не поспоришь. Захотели – сделают. Лучше не усугублять…

Права отправили по месту их выдачи – в мой родной город, за тысячу километров от Москвы, – а «Селика» надолго замерла на своем парковочном месте возле дома. Единственное, что я мог, – время от времени забираться в нее, заводить мотор, откидываться на сиденье, представлять, что мчусь по пустой, ровной дороге.

Конечно, приложив усилия, я бы мог права выкупить, пойти жаловаться, поднять шум. Но шум вполне мог ухудшить мое положение. Да и в глубине души я как-то спокойно отнесся к случившемуся – вначале, когда меня разводили, было недоумение («прям как в кино»; «улыбнитесь, вас снимает скрытая камера»), немного позже – досада, а потом, когда поставил машину на прикол, появилось даже нечто вроде радости. Словно меня освободили от какого-то груза, хоть и почетного, но обременительного.

Рассказывая про этот случай приятелям, я наблюдал разную реакцию. Иван, например, как мне показалось, злорадненько усмехнулся: «Ну дак любой бы с чувака на такой тачке бабок стряс». Свечин пожал плечами: «Зарабатывают люди, чему удивляться…» Их слова были справедливы, но я не мог понять, зачем гаишники настаивали на лишении меня прав. Тысячу баксов получили, ну и отпустили бы… Ответ я получил от Руслана.

Выслушав меня, он сказал, глядя в сторону: «Ты с информашками, которые размещать берешься, будь поразборчивей». Расспрашивать его подробнее я не стал, но, покопавшись в архиве выполненных заказов, без труда нашел два-три, за которые меня вполне могли наказать…

Так или иначе с потерей колес на год жизнь моя потекла по прежнему алкогольно-тоскливому руслу. Я путешествовал по городу, до позднего вечера сидел в кабаках, опрокидывая рюмашки, не сдерживая себя мыслью, что завтра нужно будет в половине девятого прыгать за руль… И в один из таких поздних вечеров в одном из кабаков я познакомился с Аллой.

Торчал за столиком со стопкой водки и стаканом томатного сока, уже был порядочно пьян, когда ко мне бесцеремонно подсела девушка. Таких точнее называть – девка. Высокая, стройная, ухоженная и явно небедная, с симпатичным и умным лицом, но по поведению – гопница. Агрессивная и бесстрашная. К тому же не тина пятнадцатилетняя, а вполне взрослая, пожившая.

Она плюхнулась (именно – плюхнулась) на стул, громко поставила на стол банку с «Туборгом», сняла с плеча что-то длинное и тонкое в чехле. Выдохнула облегченно:

– Теперь можно и побухать.

– Побухать всегда можно, – проворчал я.

Она посмотрела на меня, за несколько мгновений изучила и оценила. Стала развивать общение:

– Но, согласись, сорвав с лохов пятнадцать нежно-голубых бумажек, бухать приятнее.

– Хм, не могу не согласиться.

Она мне понравилась. По крайней мере, выделялась из этой никчемной массы вокруг.

– Я тоже снимаю с лохов бабки, а потом бухаю, – сказал, чтобы показать, что тоже не как большинство.

– Каким образом снимаешь?

– Ну, – я крутанул рукой в воздухе, – размещаю их убогие материалы в СМИ… Перепродаю информацию, короче.

– Ясно. Это тебе приносит удовольствие?

– Когда получаю бабки – да. А так…

Девка хлебнула пива.

– Нужно зарабатывать легко и получать при этом удовольствие. – Она снова пристально посмотрела на меня; глаза у нее были красивые – большие и черные, умные, полуприкрытые верхними веками; взгляд от этого казался томным и в то же время внимательным.

– Как это – получать удовольствие? – решил я пошутить. – Проституцией заниматься я не согласен.

– Да ты, по существу, ею и занимаешься.

– С чего это? – фыркнул я.

– А что? Ты предоставляешь услуги, тебя покупают и используют, потом ты покупаешь кого-то и используешь. Морально, а может, и физически вы постоянно друг друга дудолите за деньги.

Я хотел ответить ей чем-нибудь резким и обидным. Но подумал и не стал.

– В общем-то, ты права… А тебя за деньги никто не… – вспомнил словечко, – не дудолит?

– Стараюсь этого избегать.

– И чем же ты зарабатываешь, уникальное существо?

– На бильярде играю. – Она толкнула висящий на спинке стула чехол, и я понял, что это кий.

– Должно быть, денежное занятьице…

– Не жалуюсь. Тысяч по десять-двадцать за вечер собираю. Иногда – больше.

– Реально? – Против воли пришлось стать серьезным; умножил десять на тридцать, получил триста тысяч…

– А что? Партия – пять тысяч. Пара-тройка партий, и можно отдыхать-куражиться.

– Хорошее слово – куражиться. Я его когда-то тоже любил употреблять… И как тебя зовут?

– Алла.

Я назвал свое имя и предложил выпить водки.

– Водку я потом выпью, – спокойно сказала она. – После секса.

– С кем секса?

– С тобой.

Я глуповато хохотнул и выпил один, запил томатным соком.

…Она действительно оказалась уникальным существом. Закончила девять классов, и с тех пор нигде не училась и не работала. С пятнадцати лет кочевала по бильярдным залам, выигрывала, получала денежки. Иногда партейку и проигрывала, но не заражалась азартом, – если видела, что человек явно сильнее, уходила. Впрочем, случалось, проигрывала специально, чтобы завлечь соперника, заставить его поставить не пять, а пятнадцать тысяч.

Во многих бильярдных у нее были знакомые маркеры и охранники, которые в случае напрягов или большого выигрыша, уводили ее в служебное помещение, а потом выпускали на улицу через служебный ход. Но прибегать к помощи посторонних, как она говорила, приходилось редко – к выигрывающим девушкам мужчины относились снисходительно, проигранное отдавали легко, да и она делала вид, что ее выигрыш случайность, удивившая и ее саму. Получив деньги, Алла перебирала их, якобы не веря счастью, незаметно брала свой кий и исчезала из бильярдной.

Жила она в районе Чистых прудов, в доставшейся от бабки квартире. Количество комнат я за месяц с лишним нашего общения так и не сумел подсчитать. Дом был старинный, может, начала девятнадцатого века, в квартире Аллы в те времена обитал, скорее всего, какой-нибудь высокопоставленный чиновник.

Мне нравился зал, а вернее – зала, – огромная, с длинным обеденным столом и галереей под потолком. На галерею вела лестница, и там, наверху, было несколько комнат. То есть квартира у нее была двухэтажная.

Я все допытывался, хотя и не очень навязчиво, сколько она за такие апартаментищи платит по коммуналке, одна ли здесь прописана. Поверить в то, что обычная девка может легально занимать такую площадь, было сложно. Я, по крайней мере, так до конца и не поверил.

На мои вопросы Алла отмахивалась, словно я спрашивал о полной ерунде:

– Квартплата меня не напрягает… Фигня это… Понимаешь, у потомственных москвичей обычно очень много вариантов…

– Каких вариантов? – прикинувшись дурачком, пытался уточнить я.

– Всяких. В том числе и насчет жилья.

Ей, видимо, больше нравилось ощущать себя хозяйкой таких хором, чем собственно находиться в них. Большую часть времени она проводила в небольшой, ближайшей к туалету и ванной комнате, современно отделанной, с телевизором-плазмой, свежей мебелью, широкой кроватью. В других же стояли какие-то фанерные шкафы и тумбочки, мутные трюмо; все темное, древнее, пыльное…

Меня поражало ее здоровье. Почти каждый вечер она пила, ночью курила траву, иногда жуткий гидропоник, а на следующее утро (для нее утро наступало часа в два дня), нюхнув кокса, становилась бодра и готова к новым походам по бильярдным. Играла отлично. Невозможно было поверить, что накануне еле стояла на ногах или же вовсе валялась в отрубе. Готовясь к сложному удару, она изгибалась, как какая-нибудь циркачка, руки ее были тверды, взгляд цепок; я, разбитый похмельем и усталостью, стоял поодаль с бокалом спасительного пива и любовался.

Сексом могла заниматься бесконечно. За сутки затаскивала меня в постель (или в клубный туалет) раз по восемь. В итоге эта ее неутомимость стала причиной нашего расставания. Я был абсолютно честным, когда говорил, что она меня «затрахала», – это было именно так.

Ее главным, да и, кажется, единственным жизненным принципом был такой: от каждого дня нужно брать по максимуму. И она брала.

– Все люди – враги, – утверждала она, наверняка неосознанно повторяя название известной некогда книги. – Это не стоит декларировать на каждом шагу, но это нужно постоянно помнить. Стоит раскрыться – и получишь прямой удар. Никому не нужно верить, ни перед кем нельзя раскрываться.

– А передо мной? – спрашивал я, лежа в кровати после очередного секса-боя.

– А что – перед тобой? Ты – один из многих вокруг. Просто судьба нас взяла и подвинула друг к другу, и вот мы рядом. А потом так же разбежимся и забудем друг о друге.

В тот момент это казалось мне диким:

– Но ведь наше знакомство произошло не просто так. Судьба, как ты выражаешься, подвинула нас не просто так. Может, затем, чтобы мы были вместе.

Нет, вообще-то я понимал с первого дня, что вместе мы долго пробыть не сможем, но слышать это от девушки (хоть и девки) было как-то унизительно. Словно я не человек, не мужчина, а нечто подсунутое ей для временного удовольствия.

– Вместе, – усмехалась она. – Понимаешь, ни с кем нельзя быть вместе больше пары месяцев. Потом начинаются обиды, выяснение отношений, какие-то обязанности. Тебе это надо? – Она соскакивала с кровати, голая, крепкая, без лишних жиров в свои двадцать восемь лет, будто каждый день занималась на тренажерах, и доставала из ящика стола баночку с кокаином; оглядывалась на меня. – Тебе сейчас хорошо?

– Да, неплохо.

– Вот. А потом станет хуже.

Я раздражался:

– И разве тебе никогда не хотелось постоянного человека? Полюбить, выйти замуж, ребенка родить?

– На хрен, на хрен. Я знаю, что это такое. Насмотрелась по жизни.

И однажды призналась:

– В двадцать три года я пошла на стерилизацию. Чтоб навсегда. Детеныш мне не нужен ни при каких обстоятельствах.

– Но тебе будет сорок лет, пятьдесят. Ведь тогда на стены полезешь одна!

– А кто сказал, что я буду жить до пятидесяти? – очень спокойно спросила она и посмотрела на меня своими полуприкрытыми умными глазами так, что по спине побежал мороз.

Спорить с этим взглядом было бесполезно…

Помимо кокса, который Алла внюхивала в себя почти каждое утро (я присоединялся изредка, опасаясь привыкнуть), немалую дозу агрессивной бодрости давал ей рэп. Попрыгав на мне, приняв в себя очередную порцию бесполезного семени, она включала Эминема и начинала, пританцовывая, ходить по комнате, голая и прекрасная, впитывая очередной рассказ о гребаной жизни или о нелюбимой матери, о стерве-жене, о родной, но чужой дочке… Я мысленно переводил:

«А, посмотри на папочкину дочурку. Это твой папочка, малышка. Маленькая соня… Вчера я сменил тебе подгузник, вытер тебя и посыпал присыпкой. Когда ты успела так вырасти? Не могу поверить, что тебе уже два года. Папочка так тобой гордится… Сядь. Если ты еще раз шевельнешься, я вытрясу из тебя все дерьмо…»

Зарядившись, Алла толкала меня:

– Вставай, нас ждут великие дела. Надо поярче угробить очередной денёк! Подъем, оруженосец!..

Никогда я не брал столько отгулов, так часто не опаздывал на работу, как в эти недели. Возникали мысли вообще послать работу к херам. Как следует отвязаться, а потом свалить из этого мира… Как Алла Эминема, так я тогда при любой возможности слушал Моррисона…

Однажды, когда мы были у меня, отпаивались пивком после ночного серфинга по клубам, в гости зашел Олег Свечин. Я сразу догадался, что хочет пожаловаться на жизнь, а потом попросить халтуру… Для приличия (дескать, не с пустыми руками) Свечин принес бутылку «Путинки».

– А чем вы занимаетесь, немолодой человек? – после двух вступительных рюмок спросила Алла.

Свечин подвигал плечами, ответил невнятно:

– Ну, журналистом работаю.

– Олег – писатель, – добавил я, – и довольно известный.

– М-м! Прямо книжки пишете?

Свечин опять подвигал плечами, будто зяб.

– Ну да… Книги.

– Детективы, что ли? – Алле явно хотелось подразнить унылого гостя.

– Да нет… Реализм… Про жизнь стараюсь.

– Ого! И как, получается?

– У Олега, – вступился я, – три книги уже, и штук сорок публикаций в журналах.

– Не в этом дело. Можно публиковать сколько угодно, и все окажется шнягой.

Свечин злобно дернулся и попытался перейти в контратаку:

– А вы вообще читаете?

– Я? – Алла изумленно приподняла веки. – Нет, не читаю. Тем более – про жизнь, как вы говорите. Зачем? В литературе все равно получается неправда. Правду вообще невозможно показать. В кино еще туда-сюда, а в книгах…

– Кино начинается с литературы, – несвойственно твердым голосом произнес Свечин. – Сценарий, даже самый технический, – уже литература. Прописанные диалоги, действие…

– Не буду спорить об этом. Мне все равно. – Алла взяла «Путинку» наполнить рюмки. – Кино я тоже почти не смотрю. Я люблю настоящую жизнь… А вот скажите, сколько часов в сутки вы тратите на писанье?

– Ну, часа три… бывает, пять.

– Ого! Каждый день?

– Стараюсь.

– Это значит, ежедневно часа на три вы выпадаете из реальности? Вокруг что-то происходит, люди ходят, ругаются, смеются, убивают друг друга, а вы сидите ко всему спиной и выдумываете… Ну ладно, если не выдумываете, то записываете уже умершую, прошлую реальность. Так? И вам не жалко спускать в унитаз три часа каждый день?

Я хохотнул. Свечин отреагировал на мой хохоток раздраженным взглядом. Быстро проглотил водку. Закурил. Алла наблюдала за ним, не торопила. Он стал отвечать:

– Во-первых, как и абсолютное большинство людей, я спускаю в унитаз не по три часа в сутки, а часов по двадцать, а то и вообще все двадцать четыре… А во-вторых, не всем же бездумно порхать или гнить в этой жизни. Есть единицы, которые способны это порхание и гниение фиксировать.

– И что, вам кажется, что вы честно его фиксируете?

– Стараюсь честно.

– Стараюсь, стараюсь, – повторила Алла, морщась, – ужасное слово. Такой туповатый, но прилежный планктоша мне за ним чудится. Старательный.

– Знаете, – еще более помрачнел Свечин, – я стараюсь не ради кого-то, даже не ради себя, а… В общем, я знаю просто, что это нужно, и поэтому пишу. У меня получается, мне платят за это нормальные гонорары… – Но, предупреждая новые вопросы, он попросил-потребовал: – Давайте вообще закроем эту тему.

– Давайте закроем, – легко согласилась Алла и выпила.

– Может, музыку включить? – предложил я.

– Включи Эминема. Я тебе диск как-то дарила.

Я поднялся, нашел нужный диск, поставил. И Эминем стал рассказывать историю своих отношений с девушкой.

Послушав несколько секунд, Свечин недоуменно уставился на меня:

– Это рэп, что ли?

– Он самый, – усмехнулась Алла. – Не нравится?

– А что тут может нравиться? Тупое бормотанье…

– Простите, вы знаете английский?

Свечин поморщился:

– Бог миловал.

– Странно. – Алла тоже состроила гримасу. – Я не могу представить современного писателя, не знающего английского языка. Без английского невозможно понимать сегодняшнюю жизнь.

– Почему это?

– Потому что вся цивилизация думает и говорит на английском. Без английского можно писать только о тупом быдле.

Я не удержался и снова хохотнул:

– Ха! Олег о нем и пишет.

– Быдло тоже достойно внимания литературы, – проворчал Свечин. – Давайте накатим.

Накатили, закусили сервелатом (единственной едой на столе), и Алла продолжила мучить гостя:

– А вы женаты?

– Ну да.

– И дети есть?

– Две дочки.

– М-м! Взрослые?

– Одной девять, другой два.

– А квартира своя?

Свечин вздохнул:

– Своя. Жены, точнее.

– Большая?

– Двухкомнатная.

– Расширяться планируете?

– Денег нет таких…

Алла покачала головой и стала давить Свечина перспективами:

– А дочки подрастут, и что будете делать? На голове друг у друга стоять? Две комнаты, и четыре человека… Года через три они драться будут за свою комнату… Кстати, а где вы свои книжки пишете?

– Дома… У нас кухня большая.

– Прекрасно! Это какие книжки должен писать человек, сидящий на кухне! А вообще, зачем вы детей рожали? Вы их будущее как-то представляете?

– Ладно, – перебил я, – не рви душу человеку. Каждый живет так, как может. – И про себя поправился: «Как хочет».

– Да просто интересно. Вот он позиционирует себя писателем, который старается, – Алла саркастически выделила это слово, – фиксировать жизнь. Но что можно фиксировать, находясь в дерьме.

– Откуда вы знаете, что я нахожусь в дерьме? – уже подрагивая от злости, хрипнул Свечин.

– Да видно. Таких сразу видно.

– А может, я хочу быть вместе с малоимущим слоем народа? Да и вообще, быть богатым для писателя в России позорно… Слушай, – Свечин посмотрел на меня умоляюще, – выключи эту нудятину. Поставь «Гражданку».

Чтобы не усугублять и без того не очень-то благостную обстановку музыковедческим спором, я вынул Эминема и сунул на его место диск с альбомом «Долгая счастливая жизнь».

– Да не это, – скривился Свечин. – Что-нибудь раннее. «Оптимизм» или «Мышеловку». Пусть девушка поймет, что при любом раскладе все заканчивается одинаково.

Алла засмеялась:

– Я и без песен знаю, что все мы сдохнем! И я, скорее всего, сдохну раньше вас, немолодой человек. Но я хочу прожить весело и на полную катушку, а не прозябать, тоскливо пыхтя.

– До тридцати лет и я тоже был уверен, что быстро поживу и быстро умру. А теперь хочу жить долго.

– Зачем? – подчеркнуто изумилась Алла.

– Чтобы долго доказывать, что существующее мироустройство неправильно.

– А как правильно?

– Не знаю и не должен знать. Писатели, как говорится, не врачи, а боль. Да, а вы, – Свечин оживился, вспомнив, видимо, что и сам может задавать вопросы, – на что живете?

Алла рассказала о бильярде.

– Ясно. А с квартирным вопросом как?

Последовал короткий рассказ о доставшейся в наследство квартире.

Свечин выслушал, покривил губы в ухмылке:

– Ну вот видите, как у вас все хорошо – и ремесло есть доходное, и жилье просторное.

– Да, у меня все хорошо, – гордо отозвалась Алла. – Поводов для нытья не имею. Кстати, Олег, вы коксу не хотите принять?

– А?

– Кокаина понюхать не хотите? Он отлично помогает от депрессий.

– У меня нет депрессии. У меня ровное боевое состояние.

– Да я шучу… Серьезно, давайте засадим по дороге. – И вынула из нагрудного кармана жилетки баночку.

Свечин испуганно выставил руку:

– Я не буду. Скоро домой, а тут переклинит… Я лучше водки.

Потом, когда мы вышли вдвоем с ним на лестничную площадку, Олег придушенно просипел:

– Ну и отыскал ты себе экземпляр! Аж вспотел…

– Да, девка мощная, – согласился я. – А секс с ней – как дзюдо… Зато не скучно.

– Что ж, желаю удачи. – Свечин шагнул в кабину лифта. – Но будь осторожен.

Дней через десять после этого эпизода мы с Аллой расстались. Произошло расставание легко, как она и предсказывала, – уставший от ее образа жизни и постоянного траха, я стал избегать с ней встреч. Ссылался на дела, на отъезд из Москвы по работе.

Раза два-три Алла принимала это спокойно, по крайней мере без комментариев и язвления, а потом задала по телефону прямой вопрос:

– Я тебя замучила?

Я было замялся, но быстро понял, что отвечать нужно так же прямо:

– Да.

– Что ж, меня мало кто выдерживает больше месяца. Ты еще молодец, прилично продержался… Ну, тогда – прощай.

– Подожди. Я готов поддерживать отношения.

– Не получится, – без размышлений сказала она. – Мне нужно быть с мужчиной на всю катушку.

Нечто подобное мне заявила весной и Ангелина… И я согласился:

– Да, я понимаю. Прощай. Я тебе благодарен.

– Я тебе тоже. – В голосе Аллы послышалось пусть не сожаление, но душевность.

Интересно, что с тех пор я ни разу с ней не говорил, хотя по пьяни часто названиваю даже не очень близким знакомым. Спустя время возникало желание повторить эти недели, но становилось ясно, что это несбыточно. Даже если она согласится снова быть вместе, такого бурного, безумного загула уже не случится. Будет скучнее и искусственнее.

Когда Свечин узнал, что мы распрощались, расстроился:

– Жалко. Я бы хотел ее изучить. Неплохой типаж для повести.

– Могу дать телефон, – почти всерьез сказал я.

– Да нет, не надо. Таких лучше изучать издали…

Да, типаж интересный. И меньше чем через год мне встретился подобный, по имени Полина, с которым я прожил-промучился-пробезумствовал четырнадцать месяцев. Алла стала своего рода репетицией перед этим, серьезно надломившим мою психику, марафоном.

Но между ними были другие события, другие радости, неприятности и геморрои.

Общение с Аллой потребовало основательной реабилитации. Я был истощен алкоголем, разнообразной наркотой, частым сексом, недосыпанием. Пришлось накупить витаминов, «Эссенциале» для очищения печени. Чтобы выбраться из несильного, но продолжительного запоя, сосал по вечерам легкое пиво, а по утрам принимал буквально граммов пятьдесят водки. На работе сидел истуканом, не в силах заняться ничем серьезным, и бесил исполнительного директора, который с удовольствием применил бы ко мне свои армейские наказания, не будь каждый мой прогул оправдан справкой (конечно, купленной, но вполне законной) о нетрудоспособности.

– Наберут инвалидов, – ворчал Настоящий Полковник при каждой встрече. – Гнать, и все…

Только я стал возвращаться в нормальное состояние (к концу октября), на электронную почту пришло письмо от Ангелины, с которой я уже месяца три никаким образом не контактировал, даже редко о ней вспоминал, считая, что наши отношения прекратились окончательно.

В письме было предложение съездить такого-то числа на Форум молодых писателей в Липки. «Это недалеко, – следовало уточнение, – за Николиной Горой».

Я обрадовался и воодушевился в первый момент. Воскресли все мои планы, сердце, как говорится, забилось чаще. Но сразу осадила мысль: права-то у меня отобрали, и «Селика» сейчас – лишь красивый сгусток неподвижного металла, пластика и резины… Можно было поехать без прав, но это… «И что, что я рискну? Толку-то? Свожу Ангелину по ее делам и услышу на прощанье: «Спасибо, до новых маловероятных встреч».

Хотел набрать ей ответ, сообщить, что с автомобилем такие и такие проблемы. Посидел над клавиатурой, а потом взял телефон.

– Очень жаль, – выслушав, сказала она без особой грусти. – У меня как раз день свободный… И тебе бы было интересно пообщаться с молодыми писателями.

– Я уже общался, – ответил, давя горьковатую усмешку.

– Ты общался с московскими, а в Липках со всей России. Очень интересные люди. Захар Прилепин, Ира Мамаева, Садулаев… Что ж, нет так нет.

– А может быть, мы просто встретимся? – зацепил ее, наверняка готовую отключиться, вопросом. – Необязательно ехать куда-то.

– Я бы с радостью, – фальшивое сожаление, – но как раз стала собирать материалы для кандидатской. Хочу защититься.

– И что, нельзя сделать перерыв на час-другой?

– Сейчас вовсе нет времени…

– Тогда – ладно, – потеряв терпение, довольно жестко перебил я. – Удачи во всех делах.

– Спасибо. И тебе…

Такой вот был последний наш разговор. Точнее – предпоследний. Последний состоялся месяцев через шесть-семь, весной, и его можно назвать эпилогом наших довольно странных отношений.

Да, поговорили и попрощались… А через несколько дней состоялось судебное заседание, на котором вынесли решение, что я и бывший хозяин квартиры должны выплатить его бывшей жене сто тысяч долларов. По пятьдесят соответственно.

Вот так. Полтора года назад я выложил пятьдесят кусков наличными, оставался должен банку на данный момент шестьдесят шесть, а теперь нужно было выбрасывать еще полтинник. С одной стороны, абсурд, а формально… Дело в том, что во время суда квартиру оценили по состоянию на декабрь две тысячи шестого года, когда был принят иск. За полгода с небольшим с тех пор, как я ее покупал, квартира подорожала чуть ли не вдвое. Конечно, несправедливо, но по закону…

Полтинник у меня, в общем-то, имелся, но, во-первых, выбросив его, я оставался практически на нуле, а нужно было на что-то жить, ежемесячно выплачивать шестьсот баксов за ипотеку, во-вторых, предстояли еще разборки с моей собственной бывшей женой, которая тоже старалась оторвать от квартиры кусок. И в-третьих – а с какой стати я должен раскошеливаться? С какой?!

Мой адвокат и представитель сирийца, конечно, подали апелляцию, хотя сразу сказали, что шансы минимальны и нужно готовить сумму…

Ясно, что витамины и «Эссенциале» были забыты; я снова слонялся по кабакам, глотал стопари, с ненавистью смотрел на счастливо-тупые рожи людишек… Наслонявшись, покупал бутылку водки и запирался дома. Утром, похмельнувшись, принимал душ, брился кое-как, ехал в агентство в вечно забитом метро и потом до вечера таращился в монитор компьютера, стараясь не дышать на сослуживцев.

Видон у меня наверняка был далеко не здоровый, но никто не интересовался причиной этого. Так, бросали опасливо-презрительные косяки, может, шептались за спиной, и все. И потому так неожиданно было то, что однажды в обеденный перерыв вдруг подошел Руслан.

Спросил тихо, заботливо:

– Что смурной такой?

– Так… – Откровенничать не хотелось, тем более я знал, что его участие бескорыстным не бывает.

– Сначала думал, что просто бухаешь, – стал развивать Руслан беседу, – а потом понял – серьезные напряги… Может, помощь какая нужна?

– Да какая тут помощь…

Неожиданно для себя я рассупонился и рассказал про решение суда, про то, что Наталья наверняка снова объявится…

– М-да-а, навалилось. Еще и прав ведь лишили, – вспомнил Руслан. – Черная полоса… Держись, земляк, что еще пожелать… Кстати, с Максом-то контактируешь?

Я насторожился:

– Созваниваемся. А что?

– Да опять начал беситься. Он мне напрямую говорить боится, а матери всю душу изодрал. Видишь ли, не хочется ему в Красноярске жить. Восемьдесят штук каждый месяц получает, бонусы, и все ноет… В общем, домой собирается возвращаться.

– Он уже сто лет собирается, – пожал я плечами; разговаривать не хотелось – в очередной раз убедился, что проявление заботы обо мне – это для Руслана лишь повод заговорить о своем. – И не соберется никак.

– Да я помню, помню, – Руслан закивал, – но матери от этого не легче. Она верит, боится. Что он там делать-то будет? Кому он там нужен?… Слушай, поговори с ним. Ведь у него дури же хватит уволиться, к матери примчаться. А что там? На местное вэгэтээрка его не возьмут…

– Почему?

– Ты не знаешь, что ли?… Он тебе не рассказывал?

– Да нет…

Руслан помолчал, явно решая, стоит ли открывать мне некую тайну. Решил открыть:

– Ладно, с Лианкой они разошлись, он человек свободный теперь… Идиот… Тем более сам во всем виноват… Короче, трахал жену директора нашего вэгэтээрка, ну, областного. Директор в итоге узнал, взбесился, чуть Макса не заказал. Тот и свалил в Москву. Вроде как к Лианке, а на самом деле – от директорских угроз спасался.

– Понятно. – Мне с трудом удалось не усмехнуться. – Поэтому и тянет с возвращением. И хочет, и боится.

– Наверно… Хотя время прошло, директор с женой давно развелся, молодую нашел… Но на работу Макса он стопудово не примет, даже если отсюда потребуют. Он – мужик крепкий, не пацанчик. Лет пятнадцать рулит… Вот если бы Макса вместо него… А-а, все это бред… Мать жалко, она-то по-настоящему переживает. – Руслан вздохнул, глянул на часы. – Ладно, похавать еще надо успеть. Ты в «Ростикс» пойдешь?

– Не хочу… А с Максом поговорю обязательно.

С Максом я не поговорил – понимал, что бесполезно. Если он решился всерьез, то обязательно сделает свой редкий, но смелый скачок против течения. Но сейчас в подобный скачок: бегство из Красноярска, увольнение с такой должности – не верилось, наверняка, если уж там ему невмоготу, хлопочет о переводе хоть на понижение обратно в Москву или куда-нибудь поближе к ней. А может, и «крепкого мужика» вынашивает планы сместить, действительно. Ничего невероятного, по сути, Красноярский край – это покруче, чем наша область…

В общем-то, я был бы не против, если бы Максим снова поселился у меня, – одному было тяжко.

Невыносимо было переживать в одиночку долгие и пустые вечера. Не помогали ни многочисленные развлечения, ни даже водка, которой требовалось все больше и больше, чтобы просто уснуть. Нужен был живой человек.

Иван все реже предлагал встретиться. Я его не расспрашивал, но, судя по всему, свое криминальное занятие он бросил, или оно как-то затухло само. Он снова занялся извозом, жаловался, что устает, что слишком много денег уходит на бензин, на ремонт машины, что никак не скапливается сумма, необходимая на покупку новой. «А эта уже разваливается, блин. За нее скоро и тыщу долларов не дадут».

Было заметно, что несколько месяцев вольной жизни, частых выпивок основательно его измотали. Бывает так – выбьешься из привычного ритма жизни, вроде бы почувствуешь облегчение, радуешься свободе, а потом, когда нужно вернуться в этот ритм, чувствуешь полный внутренний раздрай… Такое после отпуска часто случается, после продолжительных выходных…

А уже в начале зимы судьба долбанула по Ивану всерьез.

Помню, он позвонил мне утром, когда я только собирался, вяло и трудно, борясь с похмельем, на работу, и слабым голосом произнес:

– Меня везут в больницу.

– Что случилось? – Я оживился.

– В аварию попал. Со мной вроде нормально… освидетельствовать надо… а машины прилично…

– Ты трезвый?

– Да. Но так… в общем… – в его голосе послышались рыдания человека, который отходит от шока и начинает чувствовать боль, хотя бы душевную, – в общем, я виноват… Сука, ну почему?! Почему со мной?!

Выслушивать его стенания было некогда; я пообещал перезвонить при первой же возможности и в течение дня несколько раз это делал, виртуально участвуя в отгоне Иванового «Фольксвагена» в гараж (машина двигалась своим ходом, и это внушало надежду, что все не так плохо), затем в долгом изучении Иваном развороченного крыла и искрошенного бампера, а после в его заливании горя в ближайшей к гаражу кафешке… Когда я освободился, Иван был уже в ауте.

Дня три-четыре он мне не звонил, на мои звонки не отвечал (пообщаться же с ним очень хотелось) и вдруг заявился прямо в агентство. Вызвал не по мобильному, а через охранника.

– Пойдем поговорим, – предложил сумрачно, почти угрожающе.

– У меня еще полчаса до отбоя.

– Ну-у, – Иван скорчил страдальческую гримасу, – очень важно. Очень.

– Слушай, подожди в «Елках-палках». – Наше агентство находилось тогда еще на Триумфальной. – Выпей немного, я подойду.

– У меня денег нет. Даже на мобиле в минус.

– Поэтому и вызывал через охрану?

– Ну да, в общем…

– Хорошо, закажи, я заплачу.

Обнаружил Ивана за ближайшим ко входу столиком. Рядом с туалетами, напротив бара и кассы. Самое неудобное место, но он занял его, видимо, чтобы я сразу увидел…

Сидел, склонившись над маленьким графинчиком и стопочкой, и о чем-то думал. Наверняка о своей разбитой машине.

Я догадывался, зачем понадобился ему, и готов был посильно помочь, но главной причиной, что сам предложил посидеть в ресторанчике, было желание поговорить. Хоть с кем-нибудь. Достало меня одиночество.

– А-а, – поднял Иван глаза, – наконец-то.

– Почему – наконец-то? Я и так на пятнадцать минут раньше свалил.

– Ну, наверно… У меня теперь каждая минута как час тянется.

– Мне это знакомо.

Иван посмотрел на меня с каким-то презрительным недоверием:

– Да откуда тебе?…

– Охренеть! Я чуть ноги не лишился два года назад… Так, давай спокойно все обсудим. Нечего собачиться.

Заказал две горячие «телеги» – неограниченное количество всяких сосисок, куриных голеней, котлеток за триста пятьдесят рублей, – бутылку водки и кувшин морса.

Выпив и пожевав, завели невеселую беседу.

– В общем, влетел я неслабо, – начал Иван. – Его ущерб… ну, в которого воткнулся, оценили в две тысячи баксов почти, мой – в полторы. Все крыло, фары, габаритки, бампер…

– А как случилось-то? Ты же так и не рассказал. Трубку не брал.

– Не до этого было. Носился по всем этим конторам… Ну, как случилось… – Иван протяжно вздохнул. – Снег валил, гололед. Утро, движение плотное, и на перекрестке я выкатился немного дальше вперед… Ну и те рванули на свой зеленый, и мне в крыло один… Мог бы вполне влево взять, объехать… тысяча случаев таких каждый день… Но как пер, урод, так и ткнулся. Формально я виноват. И вот – кучу бабла надо выкидывать. Сначала собрать, а потом выкинуть.

– Да, неприятно, – отозвался я. – Но тебе три с половиной тысячи, а мне – полтос. И точно так же взять и выкинуть.

– Не понял…

– Я ж рассказывал про решение суда. Давно уже. Нет?

– А, ну да, ну да… Ну там-то ты сам виноват.

– С какой стати?! Документы в порядке были, все подписано…

– Но ведь дело ты проиграл же, – туповато не согласился Иван; я понимал, что он просто выплескивает в этих фразах свое раздражение, но зачем-то стал объяснять:

– Оригинал доверенности исчез, поэтому и проиграл. Все, и судья, понимают, что эта сука или сама, или с помощью своих выкрала. Денег дала. Все понимают, но ничего не могут сделать. И вот решили, что ей надо выплатить сто тысяч баксов. Полтос – я, полтос – ее бывший муж. Судья мне прямо сказала, что сожалеет, но ничем не может помочь…

– Короче говоря, – перебил Иван, – оба мы с тобой в дерьме по макушку.

– М-да, поэтому не надо считаться, кому херовей.

Выпили за то, чтоб из этого дерьма выбраться.

Посидели молча и как-то хорошо молчали. И я почувствовал: все-таки это не так уж страшно, что у меня отнимают деньги, а впереди наверняка новый отъем. Да, это не так страшно, когда есть человек, который понимает и сочувствует, поддерживает в трудной ситуации. И я такого человека, конечно же, поддержу…

Я уже собрался нечто такое сказать Ивану, чуть ли не оду дружбе пропеть. Но он заговорил раньше.

– Дерьмо-то да, одинаковое. Да… Только вот держимся мы на поверхности по-разному. Один чуть ли не захлебнулся совсем, а другой на плотике, с удобствами…

Мое лирическое настроение мгновенно исчезло; я фыркнул едко и досадливо:

– Хм! Это ты меня имеешь в виду – с удобствами? – Подождал, глядя на Ивана; тот как-то по-пёсьи отводил глаза, не решаясь, видимо, подтверждать, но и не желая отказываться от своих слов. И я уже всерьез разозлился: – Мудре-ец! Даже образ вон какой выдумал – на плотике!.. Да на фига я вообще с тобой сижу, пою, кормлю, помочь готов?!

Иван затряс головой, как больной:

– Извини, я сам не понимаю, что несу. Извини.

– Мне эти удобства не с неба упали. Я работаю круглые сутки, торгуюсь, как тетка на рынке, за каждый рубль. У меня в голове пятьсот фамилий, от кого кому и через кого деньги текут. И я кусочки отхватываю. Потому что жить нормально хочу. А ты вот что делаешь? Что ты делаешь, чтоб жить нормально?

– Ну ладно, хорош. На нас смотрят уже. Извини. Давай хлопнем.

Я взял стопку и выпил. Демонстративно отвернулся от Ивана, смотрел на так называемую холодную «телегу», возле которой топтались три молоденькие девушки. Выбирали салатики… На Ивана я действительно разозлился – вот так взять и нагадить, в общем-то, на ровном месте, к тому же на человека, который может выручить… Да это, если подумать, обычное дело: почти из каждого при первой же неприятности, каком-нибудь осложнении готовы брызнуть помои. А уж когда индивид оказывается в дерьме, то сам очень быстро в такое же дерьмо превращается.

– Извини, – еще раз повторил Иван, вроде бы искренне, но, наверное, не раскаиваясь, а желая успокоить, чтоб затем получить помощь. – Крышак просто сносит от всех проблем. И выхода нет. Теперь и бомбить не могу – не на битой же ездить.

– А как с тем бизнесом, про который рассказывал? – с ухмылкой поинтересовался я.

– С каким?

– Ну ты что-то про машины рассказывал – угоняете, разбираете, продаете.

– А-а, это… Да я соскочил. В натуре опасное дело. Можно реальный срок заработать, а башли жидкие… Да нет, это не то.

– Понятно. А группа? У тебя на нее большие планы были.

– Да ну…

– Что, тоже бросил?

– Не то чтоб бросил, а понял – без толку. Собираемся два раза в неделю на три часа и херней маемся. Обязательно кто-нибудь опоздает – у всех же работа, блин, семьи, дела… Спорим из-за ерунды какой-нибудь… Особенно соло-гитарист с басистом достали – на каждом аккорде тормозят, ругаются. То один не то играет, то другой не там вступит. Меня вообще от гитары отстранили – топорно, дескать, получается… Короче, перспективы, может, и есть, но далекие. – Иван помолчал, поерзал на стуле и вдруг дернулся ко мне, заговорил тихо и горячо: – Настоящим надо заняться. Настоящим! Ты же когда-то ведь обещал…

– Я помню, но…

– Погоди. Послушай!.. У меня есть идея реальная, на чем можно приличные башли поднять. Минимум вложений, а навар – стабильный. Все законно, нормально…

Мне даже интересно стало, что такое гениальное придумал Иван:

– Ну?

– Короче… Сейчас. – Иван, волнуясь, но теперь по-хорошему, без своей быдловатой злобы, налил водки; когда выпили и закусили остывшими сосисками, стал рассказывать свой план: – Сначала первый вариант. На Истре есть брошенный дом отдыха. Недостроенный. Кирпич, три этажа, крыша, отделка уже кое-где была начата… Я у местных спрашивал, говорят, строили в конце девяностых, а потом бросили… Какого-то предприятия, не существует уже…

Я понял, к чему он ведет, и мне захотелось спросить так безжалостно: «И что?» Но я сдержался, терпеливо слушал этот горячечный полубред.

– Вполне можно выкупить, – продолжал Иван на полном серьезе, – довести до ума и открыть. Сейчас большой спрос на подмосковные дома отдыха. А тут – триста метров до водохранилища, лес. – Он увидел в моих глазах иронию и осекся. – Что? Думаешь, не стоит?

– Какие еще варианты обогащения?

– Еще?… Еще такое… – Пыл его заметно угас. – Можно купить две «Газели» и возить людей. Это очень выгодное дело. Гарантирую. Вон видел же, сколько по вечерам народу у «Царицыно» давится, «Петровско-Разумовской», да почти везде. Каждый день с работы кое-как добираются. Транспорта не хватает… Оформим частное предприятие, на одну «Газель» я сяду, на другую человека найдем. Да у меня есть паренек… Проезд – пятнашка. Тринадцать человек пассажиров. Нормальный навар даже с учетом налогов-херогов… Я уже разговаривал – никаких больших трудностей. Доходы стабильные, дело свое… А, как?

– Этот вариант более-менее, – сказал я. – А сколько «Газель» стоит?

Иван растерялся:

– Не знаю… Но это легко пробить. В Интернет гляну… Главное, твое принципиальное согласие. Ты согласен участвовать?

«Хм, а точнее – башлять за все», – про себя поправил я. Но вслух ответил:

– Принципиально – согласен. Только если придется все-таки пятьдесят штук платить той суке, то я останусь почти на полных нулях.

– Ну, заработаешь, – заверил Иван. – И откроем бизнес. «Газели» окупим за пару месяцев, еще одну возьмем… Они ведь, эти маршрутники, владельцы то есть, бабок гребут немерено… Достала такая жизнь – каждый день как последний, никакого света, ни целей…

– Да, насчет маршруток можно подумать. – Мне на самом деле в тот момент показалось, что это неплохая идея, и влитая внутрь водка поддерживала иллюзию. – Узнай стоимость машин, процесс оформления документов… Владельцем ты будешь.

– Я? – Иван вздрогнул. – Почему?

– У меня же суды один за другим. Сейчас с сирийцами разберусь – наверняка тут же Наталья навалится.

– Ну да, ну да… Да. – Он наполнил стопки. – Что ж, рад, что не отмахнулся. Если получится – все отлично будет. Я каждую ночь представляю, как еду в «Газели», пассажиры сзади… Такой кайф непонятный, но настоящий… – Его голос задрожал. – Или в доме отдыха… Готов хоть гардеробщиком быть… Настоящим чем-то заняться надо… необходимо.

Мне стало жалко его, неприкаянного, полусумасшедшего, и я бодро произнес:

– Ладно, давай за успех! Ты прав, надо заниматься настоящим. – Глотнули водку, с удовольствием закусили; я не удержался и пошутил: – Вот станешь предпринимателем, на Канарах купаться будешь. – И про себя пропел строчку из ивановского текста: «А россияне на Канарах отдыхают».

– Нет, – серьезно ответил он, – на Канары не поеду. В Швеции домик куплю. Маленький, деревянный. Или в Финляндии. Лес чтоб, тишина…

Когда Иван одевался, из кармана его пуховика вывалился футляр с диском. Я спросил вполне равнодушно:

– Что за фильм?

– Да так, – буркнул он, запихивая футляр обратно.

Но я успел заметить – это был «Форрест Гамп».

– М-м, полезный фильмец! – не удержался от усмешки. – Особенно в таком положении.

– Да, он мне помогает. А что?

– Да нет, так. Я тоже его люблю.

Мы вышли на Садовое, побрели к метро.

– Кстати, – словно только сейчас вспомнил Иван, – ты мне денег-то можешь одолжить?

– Сколько?

– Н-ну, сто пятьдесят.

Я даже остановился.

– Сколько?

– Сто пятьдесят тысяч. Рублей.

– Ты прикололся?

– Почему? Я же объяснял: тому две тысячи баксов надо, мне на ремонт – полторы, еще там… В районе этой суммы и получается.

– Иван, погоди. – После выпитого шевелить мозгами было тяжеловато. – Получается, я должен оплачивать всю эту аварию?

– Нет, почему оплачивать… Я же в долг прошу.

– И каким образом собираешься отдавать? Сто пятьдесят тысяч – это не десятка.

– С доходов нашего предприятия, – без заминки ответил Иван.

– Это ты про маршрутки?

– Ну да!

Мы стояли на вполне реальном тротуаре, мимо проходили вполне реальные люди, а по дороге проезжали вполне реальные автомобили, за стеклами магазина «Абитаре» золотились хоть и дорогущие, но все равно тоже вполне реальные бильярдные столы, диваны, подсвечники, а вот наш диалог мне таковым совсем не казался. Действительно, может ли в реальности один человек у другого – зная, что у него куча проблем, масса расходов, причем в основном совершенно вынужденных (та тысяча баксов гаишникам, полсотни тысяч бывшей жене бывшего владельца квартиры, шестьсот долларов в месяц за эту квартиру, которую вполне могут и отобрать), – требовать еще почти пять тысяч долларов? Тем более зная, что если и отдашь их, то только в туманном-туманном будущем, к тому же с доходов бизнеса, который буду финансировать я.

Стоило бы просто послать такого человека на три ласковых буквы, но ведь… Да, во-первых, этот, требующий, все-таки утверждает, что вернет, во-вторых, вы стали с ним чуть ли не друзьями, а в-третьих, ты ему тоже пусть слегка, но обязан – вспомним, как он помогал тебе, когда ты обморозил ногу, да и твоя «Селика» (на которой, правда, ты не имеешь права ездить в течение года) оформлена на этого, требующего у тебя в сомнительный долг.

И что ответить? Как быть?

В общем, я замямлил растерянно, что мне нужно подумать, подсчитать; стал объяснять в который раз за эти месяцы, что у самого проблемы почти неразрешимые, убийственные… Иван кивал с таким видом, словно говоря: «Давай, давай, отмазывайся».

На другой день я вручил ему две тысячи долларов. Иван принял их хмуро, недовольно бормотнул: «Спасибо». И исчез. Ни звонка, ни эсэмэс, ни письма на имейл. В общем-то, он не был мне нужен, хотя, если решили попробовать открыть дело, то, по логике, Иван должен был сообщить о стоимости и возможности покупки «Газелей». А они оказались не такими уж дорогими (я глянул в Интернете): четвертого года выпуска – сто семьдесят тысяч. Правда, против маршруток-«Газелей» шла война – их всячески дискредитировали, пугали пассажиров, что в «Газелях» они потенциальные смертники, грозились запретить их использование. Цель этой войны была очевидна – заменить наши микражки «Мерседесами» и «Фордами». Но замена шла медленно, и мы, теоретически, могли успеть зарегистрировать предприятие и действительно неплохо заработать.

Правда, в то, что Иван станет реализовывать этот проект, я изначально слабо верил. Такие люди, как он, могут всю жизнь тосковать по настоящей деятельности, в их голову способны приходить идеи; они могут лихорадочно вертеться вокруг своей оси, но в итоге останутся в том же положении, в каком пребывали. Люди типа Ивана всегда были главной опорой государства – ими набивали заводы, бросали на стройки, рытье каналов, на освоение новых территорий, отправляли поколение за поколением на войну. Главное – внушить им, что все это важные вещи, что их пот, кровь и прочее пойдут во благо Родины и их самих. Но вот государство заболело, ему стало не до этих иванов, и они заметались в тоске, не представляя, как им жить, ради чего, куда себя деть. Вроде бы дали полную свободу: делай что хочешь, обогащайся, а они продолжают тоскливо скулить, – генов у них просто нет таких, чтоб жить свободно, работать на себя.

А я на государство никогда, особенно теперь, не рассчитывал. Наоборот, оно мне мешало. Вот стало оно (а точнее, группа людей, назвавших себя государством) закручивать гаечки, и труднее сделалось зарабатывать. Состоялись второго декабря выборы в Госдуму, формальные выборы, без борьбы, без предвыборной кампании, и мне в карман почти ничего не накапало. Мелочь какая-то за безобидные и поэтому практически бесплатные статейки, которые размещались в СМИ больше по инерции, чем из-за стремления добиться для той или иной группки большего количества голосов.

Эх, были бы выборы по-настоящему свободные, с грызней и пиаром! О, тогда бы за одну кампанию можно было обеспечить свое существование лет на десять… Жаль, что я вошел в эту сферу так поздно, так медленно въезжал в тему. Запусти меня в середине девяностых…

Но хорошо, что параллельно с выборами в Госдуму проходили выборы в муниципальные органы власти, и на них я кое-что наварил; да и другие заказы поступали. Конец года оказался все-таки неплохим, и те две тысячи, по сути, выкинутые на ветер, погоды не делали.

А вот пятьдесят штук бывшей жене сирийца подчистили мои накопления довольно основательно… Я сам выступил инициатором окончательного расчета с ней – хотелось вступить в новый год хоть без одной изводящей меня проблемы.

Сириец согласился: «Да, надо заплатить и закончить», – и дал своему представителю указание выложить свою половину суммы.

Расчет состоялся числа двадцатого декабря; я трясся от злобы, но больше от страха, что документы снова оформлены недостаточно правильно, и через какие-нибудь пару месяцев все начнется по новой. Раз пять перечитывал бумаги, задавал кучу вопросов своему адвокату, представителю сирийца, представителю его бывшей жены, судье. Все мне довольно четко и исчерпывающе отвечали, но видно было, что сдерживают улыбки, с какими профессионалы просвещают чайников.

«Ну дак, – еще сильнее злился я, – не вы же башли платите. Какое «платите», блядь! – тут же поправлял себя. – Выкидываете хрен знает за что!»

В итоге поставил свою подпись и достал деньги. Сирийская сука с довольным видом (хотя и продолжая притворяться обездоленной и обманутой слабой женщиной) написала расписку, что претензий больше не имеет. Когда нотариус ее заверила, у меня свалилась гора с плеч. Точнее, я заставил эту гору свалиться, – радовался, глубоко, всей грудью, дышал, стал строить планы на будущее… В ближайшие выходные навел в квартире порядок (все последние месяцы жил, не замечая, где живу, что меня окружает), купил новое постельное белье, в прихожую – веселый половичок. «В общем-то, все не так плохо, жизнь налаживается» – так примерно можно определить мое тогдашнее состояние. Конечно, это были неискренние, вымученные мысли, навязанное умом душевное состояние, но что было делать? – не рыдать же по потерянным деньгам, не убиваться, что вскоре навалятся новые неприятности…

Я стал подумывать о том, где бы провести рождественские каникулы. Хотелось поехать куда-нибудь в экзотическое место. На маленький островок в Океании – поселиться в хижине на берегу и на две недели забыть о существовании Москвы, снежной мешанины на тротуарах, вони в метро и всего прочего.

Конечно, понимал, что денег остался мизер и такая поездка наверняка не состоится, но зачем-то убеждал себя верить в ее возможность, часами сидел в Интернете, читая о глухих уголках планеты, справлялся о стоимости туров туда. Цены на Пасхи, Таити, Кокос, Самоа были приличные даже для богатого человека, но я все равно планировал и выбирал, выбирал, выбирал, куда лучше отправиться.

Естественно, никуда не поехал, зато об этих островах узнал наверняка больше, чем некоторые географы.

Новый две тысячи восьмой собирался встретить один, в покое и тишине, неспешно обдумывая дальнейшую жизнь. Но двадцать девятого декабря, в субботу, нагрянул Макс.

– С Красноярском покончено, – заявил. – Не смог больше, чуть с собой не покончил… Можно пожить?

Что я мог ответить? Пустил. И снова – вереница безумных дней, часовые слезливые монологи Макса об одном и том же.

Эти монологи легко можно уместить в лаконичный рассказ:

– Достало. Летом жарень, духота, осенью еще ничего, а с конца октября – пиздецы полные. Смог, темень, холод. Енисей этот дымится незамерзающий… Но больше всего, конечно, работа достала. Все дергают, все друг против друга, и под меня подкопы… Трудно начальником быть, тем более когда вокруг чужие одни. Три месяца просил, чтоб в Москву вернули. На всё здесь готов, хоть пыль с компов стирать… Ну вот – вернули в региональный департамент. Нормально. Зарплату установили восемьдесят семь штук. С учетом того, что квартиру буду снимать… Надо купить бы однушку хоть – ненавижу эти съемные… В курсе, Лианка в Лондон собралась! Говорит, что с музыкой здесь никаких перспектив, все хотят только деньги высасывать. Как будто там по-другому будет! Никому она нигде не нужна со своим джазом. Деньги ее только нужны. Денежки, денежки… Тридцать четыре года человеку, пора бы понять… Да и всем нам надо как-то за ум браться, ведь силы-то не беспредельны. Старость как подскочит, а – никакой защиты. Ни семьи, ни дома… К Лене хочу, душа не на месте. Был тут в начале ноября, на два дня приезжал, поговорили. Ждет. Не прямо говорит, но – видно. Хотя в этот раз не дала. Ее тоже можно понять – появляюсь пять раз в год, говорю, что люблю, и… Нет, нужно определиться. Без Ленки очень плохо… Хорошая девушка, идеальная станет жена. А время идет, время идет… Бросить все, уехать? А жить где, работать? И сюда ее некуда… Вообще сложно все. Очень сложно.

Я старался слушать эти речи без особых эмоций, а иногда и вовсе отключал слух. Но, случалось, не выдерживал и начинал высказывать свое мнение о его жизни.

Меня действительно поражало, как человек, которому постоянно везет, которого все любят (ну, пусть любят не все, но уж точно никто никогда не старался утопить), может постоянно ныть и жаловаться на судьбу. Взять хотя бы эти восемь месяцев в Красноярске. Персонажа с неоконченным высшим сажают управлять всем ВГТРК Красноярского края! Ладно, пусть ему там не нравится, пусть плохо, пусть не умеет заниматься тем, чем должен, но уж скопить денег из зарплат, а по возможности (возможностей-то было наверняка выше крыши) заработать на всяких проектах он мог. И вернуться в Москву не с пустыми карманами, а с приличной суммой. Купить жилье, действительно, перевезти эту пресловутую Лену и существовать, как он и хотел (на словах) – нормально, стабильно, по-взрослому.

– Куда ж ты бабло-то дел? – не раз изумлялся я, когда Макс начинал жаловаться на безденежье.

Он кривил губы, пожимал плечами:

– Ну, разошлось. Туда, сюда…

– На автоматах сидел?

– Там теперь нет автоматов. Запретили.

– Поэтому и вернулся?… Ты, Максим, как я вижу, вообще жить по-человечески не способен.

Он обижался и нагловато парировал:

– А ты?

– Что – я? Я за эту свою человеческую жизнь каждый день борюсь, и все против меня. Все хотят меня надуть, кошелек вычистить, из квартиры моей выкинуть. Начиная с бывшей жены и кончая последним гаишником. А ты, блин, с детства как сыр в масле катаешься, и все недоволен.

После таких моих слов Макс надувался, молча смотрел телевизор или уходил в спальню, валялся там на широкой кровати, а чаще всего занимал мой ноутбук (поразительно, свой он сразу увез на работу и оставил там), шарился в Интернете.

Не знаю, чем бы закончилось наше многодневное пребывание в замкнутом пространстве (выходили только в магазин за едой и алкоголем), постепенно растущее раздражение друг на друга, но пятого января мне позвонили из родного города и сообщили, что мать парализовало. Я, конечно, помчался туда, хорошо, что билет на поезд купил без геморров – рождественские каникулы были в самом разгаре.

Мать давно болела сахарным диабетом, соблюдала строгую диету, колола инсулин и, в общем-то, больной не выглядела. Но вот, как сказали врачи, на Новый год расслабилась, позволила себе лишнего… Чудом было, что ей стала звонить подруга, не дозвонилась, пришла домой, стучала, дежурила у двери (она знала, что мать должна быть в квартире), а потом вызвала милицию. После долгих споров замок сломали, обнаружили мать на полу.

Теперь она лежала в больнице. Уход, ясно, был минимальнейший, и пришлось щедро простимулировать врачей и санитарок, чтоб следили.

Я позвонил сестре, Татьяне, которая уже лет пятнадцать жила во Франкфурте. В Россию она не заглядывала, по телефону поздравляла мать с праздниками, а со мной вообще не общалась. Как-то мы забыли о существовании друг друга. Татьяна была старше меня почти на десять лет, и между нами не было ничего общего. Но вот наступил момент, когда пришлось отыскать номер ее телефона.

– Приехать не смогу абсолютно, – уверенно сказала она, выслушав мое известие. – Могу выслать по «Америкэн экспресс» пятьсот евро. Пока достаточно?

Я хотел было посоветовать ей засунуть эти евро себе под хвост, а вместо этого стал бормотать, что матери нужна будет сиделка, так как сам я работаю в Москве; что есть надежда на выздоровление, но цены на лекарства бешеные. И Татьяна повысила размер перевода до семисот евро.

«Сука», – про себя ответил я. Вслух же сказал:

– Хорошо, вышли…

Из разговора с врачами понял, что лечение в больнице необязательно. Можно лежать и дома, главное – режим приема лекарств и пищи. «Время, нужно время», – как заклинание повторял врач.

Я нашел женщину, которая взяла на себя обязанности сиделки. За десять штук в неделю… Восьмого января днем мать перевезли домой, и ночным поездом я поехал обратно в Москву – и так уже один рабочий день пропустил.

Чтоб снять напряжение, прилично выпил в вагоне-ресторане, но от водки стало только хуже – накатили воспоминания, представлялось, что сейчас чувствует мать, не в силах произнести ни слова, ни рукой пошевелить, но все видя и понимая. И, как сказали врачи, в таком состоянии она может находиться год и больше. Не исключено, что и многие годы…

Матери я за эти три дня почти ничего не говорил. Во-первых, времени не было – решал вопросы с лечением, с деньгами, сиделкой, а во-вторых, как-то особенно и нечего было мне ей сказать. «Держись… выздоравливай… врачи сказали, что поправишься». А что еще? Даже в детстве я с ней почти не общался. Как-то жили рядом, параллельно, и очень редко, что называется, пересекались.

Неприятность с матерью, к которой я поначалу отнесся без особых эмоций – выполнил сыновний долг, и все, – нанесла мне, как оказалось, чувствительный удар. То есть – стала той каплей отравы, которая окончательно лишила меня равновесия.

Да и сколько можно было его удерживать?…

Десятого января я отправился на работу с бодрым видом, всячески подогревая в себе эту бодрость. Приехал минут на пятнадцать раньше, навел порядок на столе, в ящиках, восстановил в памяти дела, которыми занимался до праздников… Мне казалось (уверял себя в этом), что способен свернуть горы.

Но пришли сослуживцы, коротко обменялись сообщениями, как и где провели рождественские каникулы, заняли свои места. Зажужжали компьютеры, зашелестели клавиши, в общем, создалась обычная атмосфера, и, как ни странно, вся моя бодрость исчезла. Уверенность умерла. Вместо них появилась тоска. Сначала тоненькая, еле заметная, а через несколько минут – придавившая к столу и в то же время рвущая из кабинета куда-то прочь.

Какой смысл во всем? Зачем зарабатывать деньги, ведь их отберут? Зачем бегать и суетиться, проявлять рвение? Все напрасно.

И я сидел, не в силах даже делать вид, что работаю, уставившись в одну точку – на наклейку «Samsung» в правом верхнем углу монитора, – и ждал, когда можно будет на законных основаниях покинуть кабинет, куда-то побрести…

В таком состоянии, то слегка улучшающемся, то ухудшающемся до того, что я не мог утром подняться с дивана, хотя не очень выпивал накануне и спал нормальные восемь часов, прожил месяца два. До середины марта.

Что-то делал, конечно, кое-какие проблемы решал, навещал мать, но все это с огромным усилием, заставляя себя…

Максим пребывал в моей квартире и не проявлял никакого желания снять жилье. Я его не гнал, да и не замечал почти. Приходил домой, ложился на разложенный диван в столовой и до ночи переключал каналы телевизора, время от времени прерывая это занятие, чтоб проглотить пятьдесят граммов водки.

В середине февраля неожиданно позвонил Иван и объявил, что может отдать мне часть долга.

– Какую?

– Триста долларов.

– Зачем мне триста? Скопи две тысячи, тогда и отдашь.

– Это не скоро будет… А так не хочешь встретиться?

Я потер глаза (они что-то слезились в последнее время, зудели, особенно когда я с кем-нибудь разговаривал), ответил:

– У меня большие неприятности. Не до встреч.

Иногда звонил и Свечин, интересовался, нет ли какой-нибудь халтурки. Я говорил, что нет. Однажды не выдержал:

– Слушай, а как ты вообще думаешь дальше жить? До старости так, с копейки на копейку?

– А что? – Голос его тут же стал враждебным. – Это судьба почти всех талантливых людей.

– Но ведь у тебя дети растут. Какими они станут, на эту вечную полунищету глядя.

– Хм! Не надо вопросы Аллы своей повторять. Нормально все у нас. Дочки не голодают. А вот получу три лимона, на задних лапках передо мной будете прыгать.

– Какие еще три лимона?

– Премию «Большая книга»… У меня роман вышел, говорят, что вполне есть шансы получить. Ну, если не первую премию, то вторую или третью. Там тоже денег прилично.

– Что ж, желаю удачи.

– Очень надеюсь…

– Надейся, – не смог сдержать я сарказма, – надежда умирает последней.

– Я не просто надеюсь, а двигаюсь своим путем. В итоге рано или поздно он приведет меня к вознаграждению. И чем мне тяжелее сейчас, тем – в плане материальном – станет легче потом. Вся история культуры это доказывает. А если я не дождусь, то дети стопроцентно будут обеспечены…

Свечин говорил так уверенно, что я даже не нашелся что ему ответить. Подумалось: «А ведь, скорее всего, это правда. Зарабатывает человек себе имя методично и упорно. В Интернете все чаще мелькает, публикаций больше и больше, три книги выпустил. Вполне может дождаться золотого дождя».

А буквально через неделю он сидел у меня в слезах и соплях, хлестал водку, но не пьянел от горя и недоумения.

– …Он должен был жить или очень коротко, или очень долго, а тут… Сорок три года, безвременье, о котором через пять лет никто и не вспомнит… Смерть таких должна символом быть, взрывом, а тут… Болотный бульк всего-навсего… Бульк… А я ведь с его братом, с Сергеем, буквально месяц назад познакомился… Ну да, с тем. На одной литтус он на саксе играл. Познакомились, и я его первым делом спросил: «Как Егор?» – «Хорошо, квартиру купил». – «Да?! – я. – В Москве?» – «Нет, в Омске». До этого, оказывается, с отцом так и жил, там же и студия, и репетиции… К тому же не на заработанные деньги купил, не с концертов, а жена свою квартиру в Новосибирске продала, и на эти деньги купили… Я тогда удивился, но значения не придал. И вот… И он почти сразу в этой отдельной квартире умер. Реальной свободы, что ли, не выдержал?… Нет, не в этом дело… Но я понять не могу, поверить, что человек, чьи кассеты, диски в каждой второй… ну пусть в каждой десятой квартире есть… что он в такой полубедности жил. И брат его тоже, Сергей, всю жизнь по съемным квартирам, на всяких тусовках на хлеб лабает… А его ведь знает весь мир… Кинчев вон за пяток выступлений, говорят, на поместье заработал, а тут великие…

– Ну, Кинчев за определенные концерты бабла огреб, – вставил Максим. – В девяносто шестом, когда Ельцина на второй срок тащили.

– Да знаю я, помню… – Свечин хватанул очередную стопку водки. – У меня об этом, по существу, последний роман. И там песни Летова лейтмотивом… Должен в марте в журнале выйти, к лету – книгой. Два года его писал, а вот появится, и скажут: «Ну Свечин и борзописец! Не успели Летова похоронить, а у него уже книжка готова!» Блин… Но я не об этом всё, не об этом. Не это главное… Я поверить не могу, что сегодня можно быть реально знаменитым и в то же время бедным. На квартиру обычную хрен знает где не иметь денег, когда твои песни все вокруг слушают, – это не бедность, что ли?

В общем, такое вот открытие сделал Свечин в связи со смертью героя панк-рока Егора Летова. Смешное, конечно, открытие, хотя и имеющее право удивить. Если правда, что Летов до последних месяцев жил в родительской квартире, ничего, по существу, не имел, то оставалось действительно только удивляться. Судя по тэвэ, всяким статьям, даже те, кто не набирал приличных песен на альбом, от кого все кривились и никто не слушал, умудрялись строить загородные терема, покупать дорогущие кары, а Летов оставался внизу социальной лестницы со всеми своими многотысячными тиражами дисков, концертами, со всей своей славой. С другой же стороны, вряд ли он рвался зарабатывать деньги. Если бы хотел просторную квартиру, загородный дом, машину, наверняка бы все это заполучил. И его вряд ли назвали бы продавшимся. Вон, даже Свечин, явный его фанат, сам ведущий полубедняцкий образ жизни, был уверен, что Летов имел приличные условия, соответствующие его известности. Нечто большее, чем одна только любовь и уважение немалого процента сорокалетних – пятнадцатилетних жителей России и прилегающих территорий.

Себя я никогда не считал летовским поклонником, но у меня и в юности, и теперь были его записи (пиратские, скорее всего), некоторые песни, вроде «Мы уйдем из зоопарка» и «Долгая счастливая жизнь», я слушал часто, знал наизусть… Меня его смерть зацепила, и я, как и Свечин, считал, что умер он не вовремя, – мне очень нравились некоторые вещи с его поздних альбомов, глубокие, мудрые и одновременно ироничные, спокойные, но и безысходные. Такое, например:

Что-то важное Летов стал нащупывать в этом, как Свечин выразился, безвременье и тут ушел, не досказав, не выразив.

Да, Летова было жаль, но его смерть подействовала на меня взбадривающе. (Часто так бывает – сидя в жутком настроении перед телевизором и видя в нем всякие ужасы, чувствуешь, что твое состояние слегка улучшается.) На работе я стал способен заниматься делами, на леваках зарабатывал активнее. Хотя тоже все двигалось со скрипом, больше по необходимости (а куда деваться, действительно?), чем по желанию… И не на меня одного летовская смерть так подействовала. Максим, оккупировав ноутбук, сообщал:

– Прям буря. Записи выставляют, воспоминания, призывы к нонконформизму. Проснулись все эти из восьмидесятых.

Спустя несколько дней после того, как горевал у меня в квартире, Свечин позвонил снова и каким-то просветленным голосом сообщил, что вместе с Иваном и музыкантами едет в Питер записывать дебютный альбом своей «Плохой приметы».

– А зачем в Питер? – не понял я.

– А как иначе? Это родина русского рока. Егор Летов был членом Ленинградского рок-клуба! Да и… – Просветленность из голоса стала исчезать. – Да и записываться там дешевле. Забили студию на «Леннаучфильме», и девять часов – всего пять четыреста получилось.

– Понятно, – отозвался я. – Мне диск подарить не забудьте.

Свечин пообещал, но предупредил, что альбом потребует много работы: сведение, мастеринг, что-то еще… Примерно через месяц я все-таки их песни послушал. Этакий подростковый панк, исполняемый тридцатилетними мужичками. Неловко было после этого смотреть на Ивана, а особенно на Свечина. Хотя осенью, когда начался мировой экономический кризис и люди испуганно и по большей части бесцельно зашевелились, а некоторые вместо путей спасения стали искать подтверждения близкой всеобщей погибели, «Плохая примета» приобрела даже некоторую известность и популярность – песни стали чаще скачивать в Интернете, группа дала пяток концертов в московских клубах. Парочку я посетил; удивлялся, видя там по полсотни слушателей-зрителей. Впрочем, подавляющее большинство пришедших были знакомыми членов группы. С продажей дисков дело у Ивана и соратников вроде бы не пошло – выпустили какое-то количество самопальных экземпляров, раздавали там-сям…

Правда, они не теряли надежды на успех: «Ничего, все движется. Становление команды – процесс небыстрый. Это только коммерческие проекты за месяц созревают, потом год чешут баблос и рассыпаются».

– Да я понимаю, – с усмешкой отвечал я, – что небыстрый. Только лет-то вам сколько… Рок, а тем более панк, как я слышал, это музыка молодых.

– Ничего, ничего, до старости еще далеко.

Одно время – особенно после первого посещения их концерта – я уверял, что все это баловство, и ничего они не добьются – просто позорятся, не попадая в такт мелодии, не умея двигаться на сцене, изрыгая в микрофоны нечто вроде: «Я – дегенерат, я сам себе не рад», а потом бросил, решив, что все-таки неплохо, когда у людей есть какое-то хобби. Встречаются раза два в неделю, репетируют, спорят увлеченно, ломают голову, выдумывая какую-нибудь фишку… У меня никаких хобби нет. То, что было когда-то, давно кажется глупым и детским, потерявшим всякий смысл. Живу, если перебороть страх и всерьез задуматься, совершенно непонятно зачем.

Просмотрел предыдущие сто сорок с лишним страниц и увидел – не так пишу о том, что заставило сесть за ноутбук и набирать в нем слово за словом по двенадцать-пятнадцать часов вот уже в течение девяти суток. Заставила-то необходимость рассказать, что со мной произошло за эти несколько лет, как методично меня гнобили обстоятельства и люди… Да, получается не так, как хотел. Не так, не то. Хотел подробно, со всеми деталями и мелочами, зафиксировать события, тогдашние мысли свои, которые держу в голове, но почему-то выпускаю, пропускаю, когда перевожу жизненные воспоминания в формат записи; зачем-то структурирую текст, отделяя один эпизод от другого пробелом, нередко нарушаю хронологию…

В итоге выходит какое-то краткое содержание, причем краткое содержание не очень-то увлекательной истории. Чтобы сделать ее увлекательной, нужно сократить содержание, отсеять детали и оставить только самое основное, спрессовать события, кое-что утрировать. Но тогда получится некий неправдоподобный экшен.

В общем-то, я всегда был уверен, что сюжет нужен для того, чтобы заманивать читателя. Вот он открыл книжку, пробежал взглядом первые страницы и, благодаря сюжету, втянулся в текст и уже не может оторваться… Вроде бы так оно и есть – чем динамичней сюжет, тем сильней он цепляет.

И только сейчас я догадался – сюжет прежде всего нужен самому автору, чтоб написать определенную вещь, не растечься по обилию материала, не запутаться в персонажах, времени действия, тех закоулках, ответвлениях, мелочах, какими наполнена, в отличие от литературы, жизнь.

Где-то я встречал: «водянистое произведение», то есть – в нем много лишнего. Но что такое это лишнее?… Я очень любил Селина, «Путешествие на край ночи» лет в двадцать перечитывал постоянно. Впервые прочел в переводе Эльзы Триоле. Оно меня поразило. Можно сказать, именно тогда я увидел окружающее в упор, без иллюзий. По-настоящему. А потом мне попалось другое издание «Путешествия…» (с картиной Босха на обложке), другой перевод. Поначалу он показался хуже, чем у Триоле. Не та динамика, повторение слов и мыслей, необязательные монологи и диалоги. Но под конец чтения я был взвинчен так, что хотелось выскочить на улицу и разнести все вокруг, передавить этих никчемных человечков, как тараканов. Мир показался мне настолько уродливым, что не имел права на существование.

С трудом успокоившись, я стал сравнивать две книги. Все, что было опущено Эльзой Триоле (позже я узнал, что она перевела добросовестно, а вырезали советские редакторы), на первый взгляд, опущено в интересах качества книги, оказалось бесценным для общего впечатления, точнее – воздействия. Все то, что во время чтения казалось водой, в итоге стало серной кислотой.

Во втором романе Селина – «Смерть в кредит» – этой воды было еще больше, но она опять же стала кислотой, и еще более концентрированной, чем в «Путешествии…».

Обманчиво водянисты, растянуты, рыхлы, наверное, все достойные чтения книги. Кажется, в них много лишнего, многое можно без всяких потерь вырезать, а потом оказывается – нет, в этой якобы воде вся соль…

В начале моего текста есть упоминания, что я много читал, называются некоторые писатели, книги. Но по ходу действия эпизодов, где бы я сидел над книгой, почти нет. Это, в общем-то, не упущение, – в последние годы я действительно очень мало читал. Не до этого было, да и (что, видимо, главное) вера в то, что книги что-то дадут мне важное, помогут, давно исчезла. А занимать досуг можно иными, более приятными вещами… Даже то, как потрясало «Путешествие…», заставляло другими глазами увидеть окружающее, оказывалось, в общем-то, напрасным. Так называемый общечеловеческий порядок, законы человеческого общества со всеми его пунктиками, статьями и поправками стали сильнее просветлений – болото затягивало в себя, заливало глаза теплой жижей. Шедевры культуры, сокровища искусства, мудрость книг совершенно бесполезны, даже вредны в реальной жизни. Навык быстро считать в уме, знание английского языка, как выяснилось, куда полезнее, чем декламирование стихотворений Бодлера и целых кусков из «Путешествия на край ночи». Чем знакомство с сотнями книг.

Зачем же я создаю еще один кирпичик в стене огромного лабиринта под названием литература? Если кто-то залезет в мой ноутбук и прочтет все эти страницы в формате «Ворд», какой вывод он сделает? Что вот, дескать, чуваку не повезло – вроде и работа денежная, и квартирой в Москве обзавелся, и в девушку влюбился, но все рассыпа€лось и рассы€палось в конце концов в удушливую пыль… Да, я именно на такой вывод надеюсь. Об этом-то я и пытаюсь рассказать. Свою историю. А польза? Мораль, так сказать? Что не надо куда-то лезть, что вообще все тщетно, любое движение только ускоряет затягивание в трясину?… Ну да, наверное, такая мораль напрашивается. И толку? Пусть даже тысяча человек прочитает мой текст. Прочитает, и поймет, и придет к такой мысли, но наверняка ни один из них не откажется от того пути, по какому шел я и идет подавляющее большинство цивилизованных землян. Эти миллионы и миллионы идут, и каждый надеется, что он-то увернется от тех ударов, какие посылает ему мир: от всех этих завидующих знакомых, ненавидящих родственников, жадных мошенников, сумасшедших разной степени сумасшествия и тому подобных… Что с того, что тысяча человек прочитает и поймет? Разве хоть один из них откажется идти дальше по минному полю к благополучию? Да ни за что. Пойдет, и, может быть, ему повезет – проскочит, доберется, обретет…

А может, моя история – исключение? Ведь вот фигурирует в моем тексте Руслан, и у него все куда глаже. Впрочем, глаже – пока… Нет, я зла ему не желаю, хотя и не верю, что он обретет благополучие. То, по крайней мере, благополучие, к какому медленно, но упорно движется…

Я опять полез не в ту степь. Другое хотел сказать, когда отвлекся от того, что можно назвать сюжетом… Проблема не в цели, не в смысле самого написания этого текста. Мне стало нужно его написать, и я – пишу. Пишу для себя, мне необходимо все зафиксировать и попытаться самому себе объяснить. Проблема не в том, зачем, ради чего, а – как.

Дней через пять мне нужно будет выползать из квартиры. Больше недели уже я провел в ней, перед тем забив холодильник едой, заставив шкаф на кухне бутылками с водкой, запивкой. Но запасы уже на исходе. К тому же подходит крайний срок очередного взноса процентов по ипотеке… Что там меня ждет, за дверью?… Несколько раз в нее долбились; по крайней мере однажды это точно были Свечин и Иван, я слышал их голоса, но не открыл. Я всех опасаюсь. Может быть, накручиваю себя, выращиваю в себе искусственный страх, хотя причин бояться достаточно. Предостаточно. Да и не хочется никого видеть, разговаривать, отвечать на расспросы. Слишком много за эти годы людей и разговоров, переговоров, разборок, криков, слишком часто и резко дергала меня жизнь. Нужно передохнуть и решить, что делать дальше…

Но пока необходимо определиться, как дальше записывать мою историю. Мало времени и много чего нужно еще рассказать. То есть зафиксировать буквами. Создать несколько десятков тысяч слов, соединенных в предложения.

Помню, я часто усмехался, читая роман «Подросток». Мне он казался самой слабой, да нет – самой халтурной вещью Достоевского. (И не мне одному – недаром «Подросток» почти не упоминается, о нем очень редко вспоминают.) Шестьсот пустых страниц, кое-где украшенных обещанием, что дальше будет интересное и важное. А в итоге – обман. Хотя… Написав предыдущие строки, я стал вспоминать содержание, и оно вспомнилось очень смутно, зато забрезжили какие-то важные мысли, которые Достоевский старался выразить через своего героя – молодого человека, попавшего в мясорубку межчеловеческих отношений…

Да, мысли намечены, и их надо бы додумать…

Я читал роман лет десять назад, читал трудно, по необходимости – в то время поставил себе целью познакомиться со всеми вещами Достоевского. Нужно бы перечитать. Хм… Перечитаю, много чего сделаю и переделаю, если выпутаюсь из затянувшего меня узла…

Но я заговорил о «Подростке» по другой причине.

Достоевский выбрал для этого романа форму записок. Повествует от первого лица, предельно подробно и тщательно. Чуть ли не поминутно… В общем-то он писал подробно почти всегда, и в большинстве его текстов временна€я протяженность очень невелика. Дни какие-то, недели.

Но в «Подростке» ему потребовалось показать развитие своего героя. И что он сделал? – вначале показал несколько дней из жизни героя по приезде то ли в Москву, то ли в Петербург (не помню) плюс набросал его биографию, затем, в следующей части, еще два-три дня, отделенных месяцами от начала повествования, а в третьей части еще два-три дня, опять же спустя какое-то время. Кроме того, в «Подростке» Достоевский прибегнул к своему излюбленному приему – погрузил своего героя в беспамятство.

Смешной приемчик, который можно оправдать (и то отчасти) лишь тем, что сам автор, страдая эпилепсией, время от времени терял сознание, на часы и дни выключался из реальности.

Я не хочу прибегать к подобным приемам, мне жалко вырезать из своей истории месяцы, когда вроде бы не происходило ничего важного. Тем более что, если повспоминать определенный период существования, раскопать из-под насыпи тлеющего прошлого отдельный день, разглядеть себя в этом дне, окажется – там столько бесценного, что никак невозможно не вставить этот день в историю. Без этого дня (и без второго, третьего, триста шестьдесят пятого) она будет не полной, не такой достоверной… Впрочем, где-то выше я уже говорил о чем-то подобном… И вот, кстати, мысль, случайно попавшаяся мне во время блужданий по Интернету. Принадлежит Александру Грину, автору полусказки «Алые паруса». «В течение дня человек внимает такому количеству мыслей, впечатлений, речей и слов, что все это составило бы не одну толстую книгу». Уверен, если задаться целью, у любого писателя, даже у крайнего приверженца экшенов, можно найти нечто подобное.

Но как трудно фиксировать эти дни! Как трудно связывать их!..

Ладно, надо продолжать. Впереди рассказ о без малого двух годах. О цепочке из примерно семи сотен утр, дней, вечеров, ночей. Сотен тысяч минут, в каждой из которых я существовал, что-то делал, а если не делал, то мозг все равно работал, искал пути разрешить проблемы и неприятности, пытаясь спасти меня и одновременно губя, разрушая… Все-таки попробую быть лаконичным – боюсь не успеть довести историю до того, что на сегодняшний день считаю финалом.

Давно стало штампом выражение: весной у психически нездоровых происходит обострение. Если весной кто-нибудь совершает смелые (неадекватные) поступки, окружающие уверенно покручивают пальцем у виска и вздыхают: что ж, весна.

Я себя не считаю каким-то психически нездоровым (хотя психика, конечно, поднарушена и алкоголем, и всякими ударами), но весна, особенно та, две тысячи восьмого, меня будоражила, толкала куда-то, заставляла что-то делать. Может быть, потому, что в середине апреля, семнадцатого числа, мой день рождения, и в том году мне исполнилось тридцать три. Сами собой в голову лезли мысли о том, что с не очень-то хорошими результатами, мягко говоря, я к этой символической дате подхожу.

Да, квартира есть, и пусть с огромными потерями в финансах, но я ее отстою. Это моя квартира, мои личные метры… Да, есть возможность очень неплохо зарабатывать… Можно, конечно, кое-что записать в актив. Но вот главное…

С недавних пор главным для меня стало создать семью, захотелось, как это ни странно, иметь сына, дочку. Я останавливался на улице и смотрел, как играют дети, сидят в своих колясках. Мамаши начинали тревожно на меня коситься, принимая, видимо, за педофила.

Я сделался одновременно и каким-то сентиментальным (я даже, помню, заплакал во время очередного просмотра очень нравившегося мне фильма «Лиля форевер» о жизни и гибели хорошей, но бедной и одинокой девушки) и жестоким. Однажды Иван сунулся с просьбой дать ему взаймы еще тысячу баксов, и я ответил, что если он не вернет мне те две через месяц, то включу счетчик; я ставил заказчикам драконовские условия, и большинство из них скрипя зубами соглашались; я почти каждый день напоминал Максиму, что ему пора переселяться, откровенно говорил, что он мне мешает.

– У меня девушка, – объяснял, сбиваясь на крик, – и я не могу привести ее в собственный дом! Нонсенс какой-то!

Макс поначалу отмахивался – какая, мол, еще девушка, не звизди, – а потом стал ныть:

– Я не умею снимать квартиры. С непонятными людьми встречаться, по подъездам ходить…

В конце концов я сам нашел ему приемлемую однокомнатку возле метро «Нагорная», чуть ли не силой вытащил из его кармана деньги. В тот же день он с обиженной до предела рожей собрал свои вещички и уехал. Напоследок взглянул на меня, словно бы обещая: «Ты еще пожалеешь». Я знал, что пожалею, но сейчас необходимо было остаться в своей квартире одному.

Как обычно, начиная некий новый этап жизни, я тщательнейше прибрался. Потом отправился на рынок и купил велосипед. Решил по утрам и вечерам кататься, поправлять здоровье. Тем более и место подходящее для этого рядом с домом имеется – малолюдный парк в Нагатинской пойме.

Я вдруг осознал, что в Москве ни разу еще не был на футболе. По телевизору смотрел почти все матчи, а о том, чтобы пойти на стадион, даже не задумывался. И вот задумался… Стадион неподалеку – имени Стрельцова, где играет домашние матчи «Москва».

Я решил сходить на ближайший – «Москва» – «Зенит». Отлично, увижу Аршавина.

Ведущая к стадиону Восточная улица была пуста – машины не ездили. По тротуарам и проезжей части двигались одинокие люди, или пары, или группки, но тихо, без криков и флагов. А у касс, перед металлическими заграждениями, толпились милиционеры.

Я сунулся было к ближайшему окошечку за билетом, и меня прихватил за рукав страж порядка с двумя желтыми полосками на погонах:

– Питерский?

– Нет.

– А чего сюда лезешь? Это гостевые. Для наших – вон. – И махнул на рядок касс по ту сторону ворот стадиона.

Площадь перед воротами тоже была вся выгорожена железными решетками, и между ними, как по лабиринту, семенили редкие болельщики. На них, придушенно хрипя, рвались с поводков овчарки. В воротах людей охлопывали, проверяли содержимое сумок.

Конечно, я знал про все эти меры безопасности, раз сто, наверное, видел нечто подобное в телерепортажах, но все же вживую зрелище оказалось очень неприятным. Тем более что не предполагал обнаружить это и здесь, на маленьком стадиончике… Возникла мысль вообще плюнуть на матч, и я тут же усмехнулся этому проявлению слабости, обогнул выгородки, сквозь милиционеров пролез к кассам хозяев.

– Один билет, – сказал в окошечко. – Самый дешевый.

– Четыреста рублей, – бормотнули в ответ; я даже не разобрал, мужчина или женщина.

– Четыреста? Я же говорю – самый дешевый.

– Это – самый дешевый. Матч повышенной зрелищности.

Пришлось отдать четыре сотни.

С билетом я просеменил по узкому зигзагистому проходу, пару раз отдернул ногу от собачьих пастей; поднимал руки, чтобы менты проверили, нет ли у меня под мышками чего запрещенного, задирал штанины джинсов… Проверок было две – одна в воротах, другая уже перед входом на сам стадион.

Во время этой второй проверки я стал свидетелем довольно некрасивой сцены. Передо мной стояли мужчина с мальчиком лет семи. Таким полусадичником-полушкольником. И в сумке у мужчины проверяющие – здесь были уже в основном не милиционеры, а парни в штатском, с синими повязками на рукавах, – обнаружили несколько пакетиков сока.

– О-о, – как-то обрадованно протянул один из парней, – придется оставить.

Мужчина удивился:

– Почему?

– Нельзя. Тяжелые предметы не допускаются.

– Да какие они тяжелые?! Двести граммов.

– Брошенные с трибуны, они могут нанести травму.

– Бред. Я ребенку взял, ему два часа тут…

Проверяющий сочувствующе вздохнул, но путь мужчине с мальчиком не освобождал.

– Но ведь там же, – заговорил мужчина жалобно, – нас пропустили… В воротах.

– Они проверяют на предмет алкоголя и оружия, а у нас другая задача… Знаете, – голос проверяющего потеплел, стал доверительным, – там, в буфете под трибунами, и сок есть. А со своим – никак.

Тут зазвучал футбольный гимн; мужчина, тихо матерясь, выбросил на забитый пластмассовыми и стеклянными бутылками стол свои пакетики и потащил растерянного сына на матч.

Меня пропустили без осложнений.

Добрался до своего сектора в тот момент, когда капитаны команд – Тимощук у «Зенита» и кто-то там у «Москвы» – шли поднимать флаг.

– Тимощук! – позвал здоровый парень с трибуны. – Тимощу-ук! Витя!

Тимощук повернул голову, и парень громче и уже откровенно нагло прокричал:

– Вали в свою хохляндию!

Сидевшие рядом одобрительно захлопали и засвистели.

Напротив нашей трибуны находился сектор фанатов «Зенита». Фанаты пока помалкивали, но выглядели серьезно – все в шарфах, некоторые, несмотря на прохладную погоду, с голым торсом, двое-трое устанавливали огромные барабаны; некоторые были заняты укреплением флагов и баннеров.

Пока я разглядывал фанатов, непропорционально огромное по сравнению со стадионом табло, тренера «Москвы» легендарного Олега Блохина, вратаря «Зенита» Малафеева в ближайших ко мне воротах, какую-то тренировочную площадку справа, близкие жилые дома, откуда, наверное, удобно наблюдать за игрой… В общем, пока я обвыкался в новом пространстве, «зенитовцы» забили мяч.

Как я потом узнал из теленовостей, один футболист «Москвы» сбил неподалеку от своих ворот футболиста «Зенита». Был назначен штрафной, который удачно пробил Аршавин.

Фанаты питерцев мгновенно завелись – зажгли фаеры, ударили в барабаны, запели и захрипели речевки. И не успокаивались до конца матча… Болельщики «Москвы», судя по всему, жители окружающих стадион кварталов, работники (в основном – бывшие) завода ЗИЛ, выражали свои чувства разрозненным матом и пожеланиями ломать Аршаву, Малафа, Хохла, Анюка…

В перерыве на табло продемонстрировали, как объяснил диктор, подарок гостям, отрывок из какого-то древнего советского фильма, – пышная девушка пела:

Москвичи смеялись и аплодировали, питерцы чем-то кидали в сторону табло…

Второй тайм мне понравился больше первого, но не потому, что игра стала интереснее, просто опасных моментов стало больше возле тех ворот, которые были ближе ко мне. «Зенит» атаковал, а «Москва» отбивалась и пыталась переходить в контратаку. Но их главный нападающий Бракамонте постоянно терял мяч, и питерские снова катились вперед.

В итоге защитник «Зенита» Анюков пробежал по своему флангу, ударил и забил.

Болельщики «Москвы» с новой силой стали материть и соперников, и своих, а «зенитовский» сектор зашелся в новом приливе ликования…

Со стадиона я уходил торопясь – повсюду слышались тревожные слова, что, мол, сейчас выпустят питерских и они продолжат отмечать победу ногами и кулаками.

До метро болельщики двигались в коридоре милиционеров и вэвэшников. Иногда в коридор высовывалась слюняво-сопливая конская морда. В коридоре были бреши, но я ими не воспользовался и лишь в нескольких метрах от спуска на «Автозаводскую» понял, что мне вместе со всеми не надо.

Шагнул между милиционерами.

– Куда? – Они тут же напружинились и сомкнули плечи.

– Я здесь живу, рядом.

– Нельзя.

– А мне в метро не надо.

– Проходим, – последовал тупой ответ-приказ.

– Я же говорю… – Но посмотрел на их лица и убедился, что доказывать что-либо бесполезно.

Может, я бы все-таки попытался, если бы не чувствовал жуткой, какой-то сосущей усталости. Хотелось как-нибудь без осложнений, поскорее добраться до дома…

Уже собрался спуститься под землю, потратить двадцать рублей на проход в метро и выйти с другой стороны «Автозаводской», но заметил проходящего за ментовским коридором капитана.

– Товарищ капитан, – позвал жалобно, – можно пройти? Я там живу, на Шестой Кожуховской. Мне пешком…

Офицер приостановился, взглядом оценил меня, поморщился, будто увидел бомжару, и углом рта вякнул:

– Пропустите его.

Менты расступились на полшага, я шмыганул в отверстие, не забыл пискнуть «спасибо» и заспешил прочь, мысленно проклиная этот футбол вживую и все геморрои, которые ему сопутствуют.

Вообще в те месяцы мне невероятно тяжело было переносить скопление людей, разговаривать, спорить, слышать потоки слов. Я даже телевизор почти не смотрел – уши начинало свербить от скороговорок болтающих шоуменов, актеров, ведущих информационных программ.

И в то же время чувствовал страшное, беспросветное одиночество. Засыпать снова стало мучительно трудно. Я ворочался на диване, то сжимал, то разжимал веки, старался думать о чем-нибудь легком, не касающемся меня – все остальное немедленно заставляло вспомнить о придавивших меня проблемах… Включал тихо музыку, именно музыку, без слов, и погружался в звуки, уплывал вместе с ними в сон. Но когда, казалось, уже почти оказывался там, в теплом и ласковом мирке, живительном, желанном состоянии, – что-то немедленно хватало меня и тащило обратно. Возвращало в надоевшую, осточертевшую реальность, от которой я так хотел отдохнуть хоть пять-шесть часов… Да, что-то вытряхивало, и я легко, будто и не плыл только что отсюда прочь, распахивал глаза, пялился в полутьму комнаты; музыка сразу становилась противной и лживой; я вырубал ее.

Зажигал свет, смотрел на часы. Был час, или два, или три. А подниматься нужно было в восемь… Я брал какую-нибудь книгу из стопки возле дивана. В ней были и тогдашние новинки, которые сейчас пылятся где-то под диваном, и любимые с юности «Путешествие на край ночи», «Тошнота», по-прежнему находящиеся под рукой, но тоже запыленные… Я мусолил книги каждую ночь, но вряд ли в итоге прочитал за несколько месяцев хоть двадцать страниц.

Да, чтение не спасало от бессонницы. Я включал ноутбук, путешествовал по Интернету или играл в стрелялки. Но и это чаще всего не утомляло; тогда я открывал порносайты.

Впервые я увидел фотки с голыми женщинами лет в десять. Кто-то из пацанов принес их в школу – маленькие помятые карты. На шестерках-десятках были изображены просто женщины без одежды, а на старших – уже с выставленными напоказ гениталиями. Помню, отвращение боролось тогда с любопытством, меня подташнивало, но я не мог оторвать взгляд от этих тел с торчащими грудями и темными отверстиями между ног…

С нарастанием перестройки нарастал и поток картинок, журналов; лет в тринадцать я увидел «Эммануэль», лет в четырнадцать – уже настоящую порнуху по видику… Меня поражало количество и разнообразие женщин и девушек, снявшихся во время совокупления, раздвигающих перед камерой белые гладкие ляжки и долбящих себе в отверстие пальцами или всякими похожими на мужской член предметами. И как-то во время очередного просмотра порнонарезки дома у одного приятеля я не выдержал и спросил вслух: «Зачем они это делают?» – «Эт приро-ода», – ответил мне кто-то сладостно, будто тоже занимаясь в этот момент сексом. «Да нет, я про то, что зачем соглашаются, чтоб снимали?» – «За деньги еще не на то согласишься», – сказал другой парень, кажется, старший среди нас.

Этот ответ меня устроил тогда. Хотя, скорее всего, многие идут на эти съемки не только из-за денег. У женщин есть эта потребность показать свое тело, продемонстрировать миру, как они умеют быть с мужчиной, с несколькими мужчинами, друг с другом, как изгибаются и стонут при этом, как бурно испытывают оргазм. Демонстрируют, в общем, что они полноценные женщины – крепкие, сильные, выносливые.

Может, природой это так устроено, пришло из тех веков, когда еще не было семей, а была свобода, и наверняка этот инстинкт правильный, честный, но цивилизация укрыла женщин кучей одежд, обложила массой запретов и ограничений. Миллионы в каждой стране подчиняются этим запретам, одежду снимают только наедине с законным супругом, а десятки тысяч или сотни тысяч разными способами показывают миру, что они настоящие самки. Хотя большинство из этих десятков и сотен тысяч все же опасаются полного освобождения. Попробуйте предложить проститутке или лучше бляди без комплексов заснять секс с ней, и девяносто процентов решительно откажутся от этого, даже деньги не помогут. Им нужно сохранять хоть какую-то преграду, точнее, некоторую видимость приличия. Вот, дескать, Юлька дала тому, тому и тому, и еще тому, да всем, кого ни спроси, но у нее сохраняется право кому-то не дать – она в любой момент может ответить на домогательства очередного самца, требующего секса и утверждающего, что она дает всем: «А ты видел, что я давала? Не видел? Ну и отвянь».

А когда секс с тобой увидели миллионы мужчин, и с определенной их частью ты потенциально можешь когда-нибудь повстречаться, сохранять эту видимость приличия наверняка невозможно. Пусть не каждый станет нагло лезть к тебе, но в душе-то будет считать, что и так тебя трахнул: пусть отделенная стенкой экрана, ты была абсолютно открыта, ты показала все и всяко.

Конечно, найти партнера для совокупления такой особи не составит труда (впрочем, как знать), но женить на себе кого-то действительно по любви, создать в семье (если она создастся) нормальные отношения вряд ли выйдет. Не могу представить себя на месте мужа, который знает, видел, что его жена до встречи с ним перетрахалась с сотнями мужчин.

И каким образом такие женщины воспитывают детей, каково видеть, что они взрослеют, и знать: сын, дочь вполне могут увидеть запись, где их мама, давно уже благопристойная женщина, проделывает умопомрачительные сексуальные трюки.

В юности я об этом почти не задумывался. Порноактрисы не воспринимались как живые люди, имеющие какие-то еще дела, кроме секса. Скорее, казались этакими заведенными куклами, которые не едят, не ходят по улицам, не прибираются в квартирах, не стоят в очереди к кассе в универсаме; у них не бывает критических дней и плохого настроения. Да, этакие, созданные лишь для секса под камеру, куклы.

Потом на довольно долгое время я совсем забыл о них – у меня появились Наталья и Вера, между которыми я разрывался. Девушки не знали о существовании друг друга, но, кажется, догадывались. Наверняка и у каждой из них был кто-то еще, кроме меня. Но все мы делали вид, будто мы друг у друга единственные, дарили друг другу подарки, весело проводили определенное количество часов в неделю, признавались друг другу в любви… Когда Наталья стала моей женой, Вера просто исчезла с горизонта – исчезла легко и незаметно. И, думаю, не очень переживала от того, что не связала со мной судьбу.

Во время супружества я изменял Наталье, но изменял без влюбленностей – ехал в командировку и, не зная, чем занять час-другой перед сном, заказывал проститутку; одно время посещал в Москве, на «Соколе», одну индивидуалку, Вику, хорошую девушку с крашеными желтыми волосами и отличной фигурой. Платил за два часа пять тысяч рублей и получал порцию первоклассного секса плюс массаж. Потом Вика уехала; я жалел, но не особо. Была – хорошо, не стало – что ж, ладно.

После разбега с Натальей мне довольно долго было совсем не до женщин. Хотя и влюбился вскоре в Ангелину, но, как сейчас понимаю, именно мужской страсти к ней не испытывал. То есть почти не испытывал – в первую очередь мне нужно было в кого-то влюбиться и, главное, почувствовать, что меня любят, что кому-то я нужен и дорог. А секс – он уже где-то на втором плане.

С Ангелиной такой взаимной связи не получилось; с Аллой оказалось слишком бурно, до невыносимости. С проститутками было все-таки противно, да и не давали они чувства любви, конечно…

И вот я торчал один в своей просторной квартире и не мог спать. Не мог быть один. И, перепробовав разные занятия, в итоге открывал порносайты и смотрел ролики. Их были сотни и тысячи. И девушек, женщин, старух были сотни и тысячи. Все они более или менее одинаково скакали на лежащих и сидящих самцах, одинаково брали в рот, одинаково стояли раком, одинаково подставляли лица под брызги спермы.

Я смотрел и не мог понять, зачем смотрю. Возбуждения не было никакого, любопытства тоже. Лишь усиливалась тяжесть в груди, острее давила тоска, что-то внутри горла душило. И часам к пяти я, полумертвый, валился на постель и засыпал или, может, терял сознание. А в восемь звонил будильник.

Да, я только что утверждал, что был уверен: взаимной связи у нас с Ангелиной не получилось. И вроде бы тогда, весной две тысячи восьмого, она стала прошлым, перевернутой страницей, как говорится… Я вспоминал ее все реже, надежды на то, что мы будем вместе, не было уже никакой, но та новость, на которую я наткнулся в первых числах мая, почти случайно зайдя в ее «ЖЖ», оказалась неожиданно очень болезненным, очень сильным ударом.

Наверняка здесь кто-нибудь хмыкнет: опять удар, что же это у него все удары да удары?! Но это именно так, и другого слова я подобрать для цепи тех событий не могу. Именно удары, удар за ударом – известие об измене жены, история с ногой, геморрои с квартирой, парализованная мать… Да, удар за ударом, и после каждого долгая болезнь: депрессняк, запой, апатия и медленное, натужное выздоровление… Так произошло и в тот раз, и от этого удара я, кажется, так до конца и не смог отойти – белая горячка неизлечима, как говорят врачи. Ее можно подавить спокойствием, таблетками, витаминами, диетой, но два-три дня приема алкоголя или нервное напряжение, и она возвращается, и чаще всего еще более глубоким приступом.

Первый приступ случился у меня одиннадцатого мая, в воскресенье. Причиной послужил запой, начавшийся шестого числа. Точнее, я пил почти каждый день очень долго перед тем, правда, понемногу, а с шестого по девятое вошел в жесткий штопор, даже работу прогуливал, сославшись на грипп.

А толчком стало вот что: в ночь с пятого на шестое я, как обычно, не мог уснуть. И, маясь бездельем, лазал в Интернете… Лучше бы копошился по порносайтам, но меня дернуло посмотреть, что там пишет у себя в «ЖЖ» Ангелина.

И самая свежая запись сообщала: «Для тех, кто не знает – четвертого мая я вышла замуж. Знаю, что делать это в мае плохая примета, но я в нее не верю. Я – уверена в избраннике! Мой муж – Никита Клименко, кандидат экономических наук. Чудесный, светлый человек. Живописец! Мы познакомились три года назад и вот решили соединить наши судьбы. Фото с венчания и регистрации выложу в ближайшие дни».

…Позже я скопировал этот пост, поэтому цитирую дословно… А тогда довольно долго тупо перечитывал несколько строк, стараясь и одновременно боясь понять смысл. Я впился взглядом в экран, а мне казалось, что я сплю и это мне снится… Бывают такие моменты, когда с самим человеком или с кем-то рядом случается нечто ужасное, у него возникает ощущение сна.

Однажды меня сбила машина. Я шел, задумавшись, проезжая часть была свободна, и я решил ее пересечь. Сделал несколько шагов, снова отвлекся на свои мысли, и тут меня подбросило – удара особого не почувствовал, – и через мгновение я оказался на капоте. Сквозь лобовуху на меня огромными глазами смотрел парень-водила… Это была «Ауди» с очень низкой посадкой, она поддела меня бампером и закинула на себя. Внедорожник бы просто сшиб, переломав кости, а так я не получил даже сильных ушибов… Водила отнесся ко мне мягко, хотя я переходил в неположенном месте, – долго расспрашивал, как я себя чувствую, не нужно ли ехать в больницу, сам пощупал ноги, ища перелом. А я был не то чтобы оглушен, перепуган – я находился словно бы во сне и как-то безвольно пытался из него, фантомного, выбраться.

Так же и в этот раз. Я сидел, пучился на запись и вытягивал себя из уверенности, что это все во сне. Во сне сижу, во сне читаю, во сне пытаюсь проснуться… Будь я уверен в абсолютной реальности происходящего, я бы, скорее всего, раздраженно захлопнул ноутбук, может быть, швырнул бы его в стену или уж наверняка бы выругался. Но я сидел и сидел одеревенело, и лишь где-то в глубине мозга происходила борьба – крошечные клетки, не поддавшиеся оторопи, спорили между собой.

«Ну и на фига ты изображаешь потрясение?» – «Да, я потрясен. Я не ожидал». – «Чего? Она явно искала мужа, выбирала». – «Я надеялся, что выберет меня». – «Ха! Ха-ха! А ты прилагал к этому усилия?» – «Пытался». – «Не смеши. Сидел тут месяцами и страдал внутри себя. Любовь нужно доказывать. Откуда она могла узнать о твоих чувствах?» – «А тот разговор возле Лавры! Я ей сказал…» – «Смешно-о. Любая нормальная девушка отказалась бы целоваться и тем более прыгать в постель из-за нескольких слов. Нужно было доказывать». – «Я не хотел домогаться». – «А, такое мы уже слышали. Ну и нечего тогда разыгрывать трагедию».

Нечто подобное происходило на микроскопическом участочке мозга, но словно отдельно от остальной головы, от всего меня – от рук, ног, туловища, глаз… Потом щелкнуло где-то на другом участочке, и этот щелчок заставил меня подняться, подойти к холодильнику и достать бутылку водки.

И понесся запой.

Помню, уже прилично наглотавшись, я написал Ангелине слова поздравления, и от нее удивительно быстро пришел ответ: «Спасибо!» Я стал отправлять новые послания, все более откровенные и горькие. Спрашивал, довольна ли она этим мальчиком – «техническим мужем для статуса замужней и зачатия ребенка»… До какого-то момента Ангелина отвечала, доказывала, спорила, а потом замолчала. Я пил, каждую минуту проверял электронную почту и, не выдержав ее молчания, стал звонить на мобильный. Сначала она сбрасывала звонки, затем просто отключила телефон.

Я бегал в магазин, опустошал бутылку за бутылкой, на час-другой отрубался, а открыв глаза, первым делом наполнял стопку.

Бедой нужно было делиться, иначе сердце или мозг взорвались бы… Я набирал Свечина, Ивана, Макса, Руслана и подолгу рассказывал им об Ангелине, жаловался, просил сделать так, чтобы у меня тоже была любимая жена, дети, чтобы все было хорошо… Кто-то из них приезжал ко мне, мы пили, ругались, мирились, строили планы. Но кто именно приезжал, утонуло в тумане.

Единственное, что ярко засело в голове, – приход соседки снизу, которая стала кричать, что я затопил ее ванную. Действительно, я хотел помыться, включил воду и отрубился, очнувшись, услышал шум, пошел на него и увидел, что из джакузи течет на пол вода… Не поддавшись на попытки соседки устроить грызню, я достал из кармана пачку денег, не считая, сунул ей:

– Надеюсь, достаточно.

Не знаю, сколько там было. Может, десять тысяч, а может, тридцать. Соседка поворошила купюры пальцем и молча, кажется, очень быстро, исчезла. Значит, сумма была немалой…

За четыре дня я довел себя до полного обессиливания. В итоге уже не мог подняться с кровати; не спал, а только корчился и сворачивался клубком, обливался потом. Рядом с диваном стояли бутылки с водкой и водой из-под крана. Время от времени, когда нутро начинало требовать еще алкоголя, я приподнимался, отхлебывал водки из горла, запивал водой… Об Ангелине с ее замужеством мыслей уже не было, вообще ни о чем уже не думалось, кроме того что мне очень хреново, я подыхаю.

Несколько раз звонил мобильник, но я не мог до него дотянуться – он лежал на столе метрах в двух от дивана. Единственное, что мне удавалось, – брать бутылки и глотать то почти уже не обжигающее, то пресно-кислое… Водка и запивка падали в желудок и выталкивали оттуда сгустки белой, горькой, разъедающей зубы пены. Я свешивался с кровати и натужно блевал на пол. Потом, весь в поту, потеряв последние силы, отваливался на мокрую подушку. Некоторое время лежал без движения, а потом мышцы, кости снова начинало выворачивать, и я подолгу сокращался, кутался в простыню, сжимал до хруста лопающуюся голову…

Однажды мне удалось, кажется, надолго (часа на три-четыре) заснуть. Проснулся слегка окрепшим и страшно голодным. Хотелось чего-нибудь сладкого. Йогурта, шоколада.

Как дрессированный медведь, доковылял до холодильника, стал в нем копаться. Еды было много, но от ее вида сразу затошнило. Да, очень, по-звериному, хотелось жрать, и в то же время внутри давили рвотные спазмы, словно бы предупреждая: «Не вздумай ничего сюда посылать!»

Но достал упаковку с купленным еще до запоя черничным йогуртом (собирался зрение поправить, хе-хе), сорвал фольгу с одной баночки и стал высасывать мягкое, густое, согревал во рту и потом уже отправлял туда, где плескались остатки смешанной с водой водки… После йогурта быстро съел дольку сыра «Президент» и посеменил к дивану. Поняв, что обязательно будет рвать, и уже не просто пенистой желчью, прихватил ковшик.

Лег на живот. Расслабил тело. На несколько минут стало хорошо, казалось, небывало хорошо; я поплыл в сон, в живительное, благотворное забытье.

Да, эти минуты были чудесными, и я поверил, что похмелье отступило, что теперь будет лучше и лучше, и завтра я приму ванну, побреюсь и спокойно, уверенно, как все нормальные люди, отправлюсь на работу. Но организм просто оторопел от брошенной в него непонятной, уже забытой им массы. За последние дни он привык к воде и водке и теперь не мог распознать нечто сладкое, молочное, вязкое… Вот распознал, возмутился, сжался и выплеснул наружу. И долго еще возмущался, дергался, разрывая внутренности спазмами… В какой-то момент мне показалось, что сердце остановилось. Перестало биться, перекачивать кровь. Я выпучил глаза, замер, прислушался. В груди было тихо. Перевернулся на спину, ударил раз, другой кулаком по ребрам, заизвивался, доказывая себе самому, что я жив…

Я истекал потом, соплями, слюнями, мочой; из задницы тоже что-то сочилось. Все сломалось во мне, я реально сдыхал… Вряд ли до такого состояния могли довести эти четыре дня плотного пьянства, скорее всего, сейчас я расплачивался за месяцы выпивания понемногу, зато ежедневно, за недосыпание, душевный раздрай.

После того похода к холодильнику я почти сутки провалялся на диване. Почувствовав в конце концов себя не то чтобы лучше, но, осознав, что если продолжу лежать, то вполне могу действительно отбросить коньки, снова поднялся и потащился на кухню.

Влил в себя кружку воды, засунул в рот еще дольку сыра. В морозильнике обнаружил кусок баранины… Где-то читал, что после запоев полезно есть баранину… Сорвал целлофановую обертку, бросил в чистую кастрюлю, залил водой. Поставил на плиту, с неимоверным трудом зажег газ. Вернулся на диван.

Полежав, с удивлением ощутил, что сыр нормально лег в желудке, стал перевариваться. Закрыл глаза и практически увидел, как он впитывается в кровь, давая ей энергию быстрее бежать по организму… Я лег на правый бок, натянул тяжелую влажную простыню и уснул.

Когда проснулся, первым делом уловил странный запах. Точнее, во сне еще обратил на него внимание, но тогда он показался мне ароматом цветов, и я стал там, во сне, ходить по саду… Вернувшись в реальность, понял, что это пахнет газом, побежал выключать… Бежал, казалось, быстро, до перехвата дыхания, а на самом деле семенил по этим семи-восьми метрам, как полупарализованный старикан, еле отрывая от пола ступни, дергая туловищем вперед… И сразу снова пробил липкий холодный пот, голова загудела (от угара или немощи, не знаю), внутри ёкало и дрожало.

Хорошо, что в дальней комнате (которую я некогда гордо нарек гардеробной) было открыто окно – газ не скопился до такой концентрации, чтоб меня задушить. Но воняло жутко, и я выбрался на балкон. Вниз смотреть боялся, присел на пыльную табуретку. Отдышался. Напрягал колени, чтоб не ходили ходуном.

– Нет… надо… завязывать, – прохрипел первую более-менее связную фразу за последнюю пару суток. До того лишь стонал: «Ой, бля-а, ой, бля-а…»

Да, в тот момент поклялся себе больше не пить. Ни капли ни при каких обстоятельствах… По крайней мере не позволять себе скатываться в такие запои… И повод-то, повод!.. И так ведь ясно было, что ничего у нас с Ангелиной не получится. Ведь забыл же почти о ней! Э-эх… Да нет, не в Ангелине дело. Ее замужество стало поводом. Ну да – поводом прочувствовать по-настоящему свое полное одиночество. Одиночество никем не любимого человека. И вот я сорвался. Я рухнул…

Там, на балконе, попытался подсчитать, сколько выпил за эти четыре дня. Литров пять, а может, и больше… А здоровья сколько гробанул. И не вернуть… Кретин…

Плита была в засохших хлопьях накипи, кастрюля почти остыла. Включил газ по новой и терпеливо ждал, сидя в столовой, пока баранина проварится. Потом жадно, обжигаясь, жевал, пил бульон. С набитым до пределом брюхом (еда булькала в самом верху пищевода) завалился спать и спал долго, часов десять, глубоко, без всяких сновидений. Но какой-то ниточкой чувствовал, как выздоравливаю.

Почти весь следующий день отлеживался. Слушал спокойную, интерьерную музыку, пытался смотреть телевизор. Собравшись с силами, немного прибрался в столовой – унес в раковину грязную посуду со стола, вытер мокрой тряпкой пятна испарившейся желчи с пола.

Ближе к вечеру приготовил легкий – яйца с водой – омлет, медленно, осторожно загрузил его в себя; помылся, побрился, съездил за бюллетенем. Пришлось выложить за него полторы тысячи.

На обратном пути накупил в «Пятерочке» кучу всяких деликатесов и затем долго, с аппетитом поедал их.

Засыпал тяжело, но спал спокойно и проснулся в восемь утра, по будильнику, бодрым, даже с желанием работать.

День прошел нормально. Я выполнил ряд мелких заданий по размещению информации в газетах, поставил несколько нейтральных сообщений на ленте «Интерфакса», закончил одно свое дельце и получил вечером десять бело-голубых купюр.

В хорошем настроении вернулся домой. Сварил «Монастырских» пельменей, щедро залил их сметаной. Поужинал. Смотрел телевизор. Похохатывал ситкомам на «ТНТ». В одиннадцать лег в кровать и довольно долго, с редким в последние годы увлечением, читал «Великую тайну великой войны» Осокина. Когда глаза стали слипаться, выключил свет и тут же уснул…

Разбудили меня звуки в соседней комнате. В той, где была формальная спальня – большая кровать, платяной шкаф. Там кто-то переговаривался, шуршал, хихикал.

Долго, не веря, я прислушивался. Лежал без движения, смотрел в белесый потолок и слушал, слушал эти невнятные звуки. Потом включил светильник, сел на диване… Один голос был женский, другой – мужской. Люди явно валялись на кровати и играли перед сексом: пощипывали друг друга, мяли, распаляли себя… Как они здесь оказались? В моей квартире? Макс, что ли, очередную подругу привел? Нет, не помню, чтоб я их впускал. Не было… Никого не впускал. Почитал и уснул. И хорошо спал.

Мысли пойти и посмотреть почему-то не возникало, у меня была уверенность, что туда вообще невозможно попасть. Словно это другая квартира… Но голоса и смешки мешали, и я ударил в стену кулаком. Звуки на минуту смолкли, а потом – опять. Я подождал, ударил еще.

– Хватит долбить, – не то чтобы крикнул, но как-то очень внятно произнес мужчина. – Лузерня должна помалкивать.

Девушка засмеялась.

Я узнал свой голос, и по волосам пробежала ледяная волна… Нет, это во сне… Просто кошмар после запоя… И я стал будить себя – закрывал глаза и резко распахивал, пощипывал руку, ноги, говорил вслух. Посмотрел на часы. Было четыре часа.

Поднялся, походил по маленькой столовой. Выпил воды… В конце концов убедился, что не сплю. А голоса в соседней комнате продолжали звучать, и теперь там, в спальне, откровенно издевались надо мной. Пускай, дескать, конченый урод попсихует.

Да с какого хрена я должен терпеть?! Это наверняка Макс. Я ему давал ключи от квартиры – сделал дубликат, проник, пока я спал, и вот петрушит какую-то шваль. И еще глумится, моим голосом со мной говорит. Скот, мало тебе добра сделано?…

Я решительно пошел в спальню. Света там не было; я остановился перед дверью и снова прислушался.

Шепот и сдавленный смех.

Рывком открыл дверь и сразу, левой рукой, хлопнул по выключателю. Сейчас устрою…

Пусто. Постель аккуратно застелена… Пусто, безжизненно, заброшенно. Здесь я редко бывал.

И тут уж стало реально жутко. Я стоял и заставлял себя понять, что происходит. Ведь здесь буквально за секунду до моего прихода кто-то был. Возился на кровати, шептал и смеялся. Я точно слышал, стопроцентно. И где?…

Осторожно, на цыпочках, подошел к кровати и потрогал покрывало. Оно было теплое, но не очень, не человеческим теплом… Или человеческим?… Да нет, нет здесь никого. И не было. Это просто глюки.

– Допился. Допи-ился, дурачо-ок, – усмехнулся я, стараясь себя взбодрить хотя бы таким образом. – Вот так в дурку и попадают. Вот та-ак.

Но эти разумные слова не могли помочь, они сами стали превращаться в бред, и я все повторял и повторял: «Вот так, вот та-ак, вот так, вот так…» Разум убеждал, что это последствия запоя, а окружающее пространство доказывало, что в квартире кто-то есть. Кто-то есть и издевается.

Вот, в шкафу… Куда им еще?

Я раздвинул створки, поворошил висевшие костюмы, рубашки… Нет, пусто.

– Да никого нет! – сказал себе уже со злобой. – Успокойся, выпей таблеток и ляг спать. Еще три часа можно поспать.

И сразу после этих слов по коридору прошлепали голые ноги, забулькало джакузи… Да что ж это?!

Я кинулся туда, но в ванной было темно и пусто. Джакузи сухое…

До утра я бегал по квартире, убеждая себя, что никого в ней нет, и явно слыша голоса, звуки шагов, шуршание.

Вот взяли и врубили песню «Дорз» «Это конец», и как я ни искал, откуда она звучит, как тщательно ни проверял проигрыватель, магнитофон, даже телевизор с DVD, ни жал на кнопки «off», она не умолкала.

В ящике кухонной тумбочки, где хранились лекарства, я нашел упаковку «Глицина» и разжевал три таблетки. Но в соседних комнатах продолжали резвиться, песня тянулась раз за разом, кто-то где-то бегал и похихикивал… Повсюду горел ослепительный свет. Я стоял в столовой с ножом в руке и ждал, когда это все прекратится.

…Теперь, когда я пытаюсь (не очень успешно, правда) описать ту ночь и последующий день, я хорошо знаю, что со мной происходило. Позже нашел в Интернете описания десятков подобных приступов белой горячки. Но и сейчас мне кажется, есть такая подсознательная уверенность, что это происходило не только внутри моего мозга, а на самом деле. В реальности. Некие силы почувствовали, что я ослабел и меня можно утянуть во тьму, и вторглись сюда. Или, что еще вероятнее, – в соседней квартире шумели, или на площадке, и это стало поводом для моих очень глубоких глюков… Нет, не могло мне все просто чудиться. Должен быть повод.

Да, повод… Поводы, поводы… Эти поводы и довели меня до нынешнего состояния… Зачем я так на них реагировал? Но как отличить повод от причины, от неизбежности? И чем заменить водку? Как переживать одиночество? Как превращать проклятую пресловутую тоску в радость существования?

В общем, дождавшись тогда восьми тридцати, я оделся (то и дело прислушиваясь и озираясь) и отправился к метро. Не явиться на работу было рискованно – я и так прогулял три дня, и бюллетень хоть формально и оправдывал эти прогулы, но не являлся оправданием для начальства. Все всё понимали, знали, как добываются бумажки о временной нетрудоспособности.

Благополучно спустился на лифте, миновал двор, посмотрел на свою бедную, ставшую серой от пыли «Селику». Помню, подумал, что надо бы как-нибудь ее помыть…

Белка догнала на тротуаре – за спиной стал расти рев несущейся на меня машины. Такой почти визг, как бывает, когда выжимают полный газ… Я отпрыгнул в сторону, оглянулся в ужасе, ожидая удара. Сзади ничего страшного не было – обычные прохожие, едущие по правилам автомобили. По правой стороне дороги в одну сторону, по левой – в другую.

Пошел дальше и через несколько шагов снова услышал этот бешеный, визжащий рев.

Я до последнего сдерживался, убеждал себя, что это мне лишь кажется, но в последний момент, когда до удара оставалось мгновение, дернулся влево, под дерево; упал, испачкал сырой землей брюки, рукав пиджака.

– Вам плохо? – остановилась надо мной какая-то женщина.

Я посмотрел на нее, наши глаза встретились, и она быстро пошла прочь.

Черт, неужели я выгляжу так пугающе? И как в таком виде буду сидеть в офисе? Как вообще?…

Встал, прижался спиной к дереву… Возвращаться домой тоже было невозможно. Опять смех и шепот, беготня по комнатам, бесконечный «Это конец»… Я достал мобильный, изо всех сил напрягая внимание, нашел номер того врача, у которого покупал бюллетени.

– Что, снова? – удивился он. – Ведь второго дня заезжал.

– Мне нужна реальная помощь, – забормотал я и напугался своего голоса – именно так говорят в фильмах сумасшедшие. – Меня нужно срочно положить в хорошую клинику.

– Извините, я этим не занимаюсь. Я только ставлю печати.

– Но мне сейчас больше не к кому… «Скорую» боюсь вызывать. Меня там заколют… Ограбят… Мне нужно в хорошую клинику…

– А что случилось? – осторожно заинтересовался врач.

– Точно не знаю… Долго пил… – Я догадывался, конечно, что со мной, но боялся произнести вслух, и врач сделал это за меня:

– Алкогольный психоз?

– Да… наверное… Белая горячка, похоже…

– Понятно… Выпейте для начала реланиум… А, – спохватился, – он только по рецепту. – Подумал. – Всё по рецепту. У вас есть успокоительные?

– Только «Глицин».

– Ну, это ерунда…

– А вы можете выписать? – плачуще спросил я; я чувствовал, что белка готовится к новой атаке.

– Да, – после, кажется, очень долгого молчания ответил врач, – у меня есть печать. Подъезжайте.

Его конторка находилась всего в двух станциях метро. Обычно я и не замечал этого расстояния. А теперь до своей «Кожуховской» добирался не знаю сколько. Не знаю, но очень долго и тяжело.

Как только я выходил на открытое пространство, за спиной начинало реветь и мчаться. И никакие внушения не помогали – я обязательно отскакивал в сторону… Спасали стены домов: я двигался вдоль них и таким образом, чтобы они были все время за спиной. Со стороны это выглядело наверняка нелепо, смешно. Лично я, увидев подобного персонажа, с удовольствием бы посмеялся.

Впрочем, я и тогда смеялся над собой, стыдил, уговаривал одуматься, успокоиться, поверить, что все в порядке, и никакая машина меня не сбивает, никакой угрозы нет. Конечно, не помогало. Ужас и хаос были сильнее уговоров и смеха…

Долго стоял возле входа в метро и в конце концов решил, что ни за что не спущусь туда. Если спущусь – потеряюсь, исчезну, умру от страха, когда услышу вой ворвавшегося на станцию поезда. Или сам брошусь под него, чтоб этот страх прекратить… Нет, в метро нельзя.

Снова, стараясь четко контролировать каждое свое движение, достал мобильный и набрал доктора. Стал умолять приехать сюда… Пожалуйста… Я возле станции, я стою, вжавшись в бетон, никуда не могу сдвинуться… Пожалуйста… Рев и движение… мелькание… Вот-вот накинутся и раздавят… Пожалуйста, привезите лекарство… спасите… Пять тысяч устроит?… Семь?…

– Выезжаю, – в итоге недовольно буркнул он.

В агентстве я оказался лишь четырнадцатого мая, в среду. И то с опозданием.

– М-да, не слабо майские отпраздновал, – встретил меня Руслан. – Настоящий Полковник тебя приглашал, как появишься.

– Зачем? – туповато спросил я.

– Наверно, рассказывать будет о трудовой дисциплине.

Осмотрел себя в зеркале, поправил воротник рубашки, убрал клочок перхоти с волос. Пошел.

Полковник сидел за столом и делал вид, что занят чтением бумаг. (Это всегда видно, когда делают вид.) Даже на стук в полуоткрытую дверь не отреагировал.

Я шагнул в кабинет и остановился. Подождал, спросил:

– Можно?

Он поднял глаза, сдвинул брови.

– Можно Машку за ляжку. В рабочее время принято говорить – разрешите… Что ж, проходите.

Сесть не предложил.

– А мы уже отчаялись вас увидеть, – начал издевательским тоном. – Я даже документы стал проверять, думал, вы в отпуске. Нет, в отделе кадров говорят, не брал отпуска. И не увольнялся. – Голос Полковника постепенно стал крепнуть. – А где же он? Рабочие дни, завал срочных дел, а его нет. Испарился человек. В розыск подавать?

– Извините, у меня справки… Я болел.

Лицо Полковника мгновенно, фантастически быстро стало багровым. Казалось, он сейчас разразится истошным ором, и на меня метнулся весь тот ужас, что мучил во время болезни…

– С-слушайте, – вместо ора сдавленно зашипел Полковник, – слушайте, не надо нести пургу. Кого вы решили дурить? Вы!.. – Такое презрение прозвучало в этом «вы», что я с трудом удержался, чтобы достойно не отреагировать; терпел, глядя в пол, на свежеоциклеванный паркет. – Всем известно, как вы эти справки покупаете. Поэтому – не усугубляйте… Вы работаете в информационном – информационном! – агентстве. Здесь каждая минута решает все. Минута! Вы способны это понять?!

Я не ответил, стоял, как провинившийся ученик младших классов.

Настоящий Полковник шумно выдохнул и закончил свою нотацию совсем уж возмутившим меня обещанием:

– Еще раз повторится подобное, и я т-т… – удержался от «тебя», – я вас вышвырну. Идите работайте.

Посмотрим, дебил… Я вышел из кабинета, но направился не в свой отдел, а к генеральному. У меня был козырек – буквально вчера предложили провернуть довольно солидное в плане заработка дело, причем несложное, – засунуть на один федеральный канал ролик, восхваляющий полуопального, но неопасного губернатора. Цена вопроса для меня была в районе пяти тысяч долларов. Конечно, до разговора с Полковником я хотел провернуть его в частном порядке и оставить все деньги у себя, но теперь, после этой истерики солдафона, решил поделиться с гендиректором.

Он меня принял без начальницких проволочек типа сообщения через секретаршу: «Я занят, пусть подождет», выслушал и разрешил – «действуй». И после этого я коротко, но жалостливо поведал о непростом периоде своей жизни и попросил разрешения временно предоставить мне более-менее гибкий график нахождения в офисе.

– Конечно, конечно! – энергично согласился гендиректор. – Нужно решать проблемы.

– А вот… – я сделал голос еще более жалостливым, – вот Павел Юрьевич, – так звали Настоящего Полковника, – сейчас угрожал меня уволить. Вышвырнуть. А я в самом деле болел. Нервное истощение… Таблетки с собой… Еще не совсем оправился.

– Да? – нахмурился генеральный. – Я поговорю с ним, чтобы был снисходительнее.

– Спасибо. Так я поехал на переговоры?

– Давай… Кстати, а это документально будет оформлено?

Я смекнул, на что он намекает, и ответил:

– Думаю, что лучше без документов…

– Хорошо. Счастливо.

В коридоре столкнулся с Настоящим Полковником. Тот явно собрался на меня наброситься, но, видимо, что-то щелкнуло в его костяной башке – промолчал.

На следующий день я вручил гендиректору конверт. Он вроде как небрежно пересчитал доллары, улыбнулся и в виде награды вручил мне пять соточек. Я рассыпался в благодарностях. Кажется, получилось правдоподобно.

Таблетки, в том числе снотворное и витамины, хорошее питание, полное воздержание от алкоголя, велосипедные прогулки по пойме заметно поправили к лету мое самочувствие. Я много работал, в первую очередь, ясное дело, на себя, и в неделю в среднем клал в ячейку по шестьдесят тысяч рублей. (Еще приличная сумма оставлялась на текущую жизнь.) Но приходилось бегать, шевелить языком, торговаться, совершать бесконечные звонки. Уставал и выматывался, зато вечером думал только о том, как бы скорее оказаться в постели.

Иногда, правда, накатывало отвращение к тому, чем я занимаюсь, и тянуло пойти куда-нибудь, где сидят честные люди, покаяться, раскрыть все схемы. Но я тут же ухмылялся: а где эти честные люди? есть ли они вообще? Да к тому же в моем бизнесе нет ничего незаконного – я просто торгую определенным продуктом. Другое дело, если продукт недоброкачественный, но от такого я старался отказываться сразу (к сожалению, не всегда удавалось распознать, где какой)… А главное, что удерживало, вопрос: как, на что, каким образом жить иначе?…

По утрам и в выходные я часто ходил в кино, подолгу бродил по супермаркетам, центрам электроники, книжным магазинам, иногда посещал музеи, выставки, театр… Дома был идеальный порядок.

В общем, я старался жить нормальной, по возможности насыщенной жизнью, и довольно долгое время мне это удавалось, несмотря на многочисленные раздражители, постоянное давилово, толкающее к водке.

Главной проблемой были судебные заседания. Все шло к тому, что мне присудят выплатить бывшей жене довольно приличную сумму.

Нет, не «довольно приличную», а попросту для меня неподъемную – речь шла о трех миллионах рублей. О ста тысячах баксов! (Как и в случае с женой сирийца, квартиру оценили по более поздней стоимости, чем той, когда я ее покупал.)

Но могло быть и хуже, если бы я вовремя здесь не прописался, – первоначально Наталья претендовала на половину жилплощади. (Видимо, хотела разменять квартиру, а потом свою или продать, или, что вероятней, оставить себе на черный день.) Но так как эти квадратные метры являлись у меня единственными, судья посоветовала мне выйти в деньги, а не в долю. Посоветовала, естественно, не во время заседания, а при почти случайной встрече – когда я принес очередную справку (кажется, о доходах). Отдавал ее секретарше, и тут из соседней комнаты вышла судья и обронила эти слова: «Я бы посоветовала вам выйти в деньги, а не в долю». В тот же день я поговорил об этом с адвокатом. Он поддержал, и на ближайшем заседании это произошло… В принципе, меня никто не мог выселить – я исправно вносил в банк проценты, платил коммуналку, и это, повторяю, было мое единственное жилье.

Теоретически, ко мне могли подселить Наталью, то есть присудить ей долю в квартире, а она могла эту долю продать. Но согласилась на сумму, равную стоимости половины квартиры… Впрочем, все это произошло позже, в начале две тысячи девятого, а пока раз в полтора-два месяца назначались заседания и, как и в случае с сирийцами, чаще всего через пять-десять минут заканчивались. Судья смотрела в своем графике свободные часы и назначала дату и время следующего заседания. Секретарша, каждый раз почему-то другая, равнодушно выписывала повестки.

Мы собирались в назначенное время, пудрили друг другу мозги, мой адвокат находил предлог перенести заседание, и это не вызывало ни у кого особого протеста. Даже представитель Натальи вроде как радовался тому, что точка еще не поставлена.

Судья, нестарая, вполне еще привлекательная женщина, но утомленная, с вечно скорбным лицом, насколько возможно судье, мне симпатизировала.

Во-первых, чисто по-человечески правда была на моей стороне, хотя по закону я полностью проигрывал. Но я был виноват лишь в том, что, узнав об измене жены, не побежал с заявлением о разводе в суд, а решил попытаться сохранить семью при помощи покупки квартиры. И оказался лохом. А во-вторых, она наверняка знала, что недавно я уже выложил ни с того ни с сего пятьдесят тысяч долларов, – тот процесс тянулся и разрешился в этом же суде. И вот из меня снова тянули бабло.

Я приходил на каждое заседание, Наталья не появилась ни разу. На суде ее интересы представлял какой-то тщедушный, но цепкий человечек с дефективной и в то же время заставляющей вслушиваться речью. Впрочем, не могу утверждать, что он прямо очень хотел победить – виноватые глаза его выдавали; ему явно стыдно было мочить меня, но он был вынужден это делать. Его для этого и наняли, платили наверняка немалую денежку.

К нему у меня злости не возникало – что ж, работа есть работа, – а вот к Наталье…

Я до сих пор не описывал ни одного заседания. Это и слишком тяжело, но не в плане деталей, терминов (все это можно вспомнить, пробелы восполнить, покопавшись в Интернете), а из-за того, что на них практически ничего не происходило.

Сперва традиционное и иногда очень продолжительное ожидание в коридоре, где рядом стоят и сидят и истцы, и ответчики, отчего атмосфера настолько накалена, хоть все и молчат, что кажется, вот-вот хлопнет короткое замыкание… Я обычно бродил по коридору в стороне от других фигурантов, рассматривал листочки, висевшие рядом с дверями залов заседаний. Помню, меня поразило однажды такое (еще когда судился с женой сирийца).

На одном листочке был целый столбик почти одинаковых записей. Что-то вроде:

«9.00. И. Петров против РЖД; 9.15. П. Иванов против РЖД; 9.30. Г.Сидоров против РЖД». И так далее до самого вечера.

«Что случилось? – спросил я сидящего рядом мужчину. – Какая-то катастрофа?»

«Да какая катастрофа… Кому палец прищемит, другой с полки упадет, и все в суд бегут…»

Наконец секретарша вызывает участников дела в зал. Судья проводит перекличку: «Истец такой-то». – «Здесь, ваша честь». – «Ответчик такой-то». – «Здесь, ваша честь». Потом кто-нибудь предоставляет недостающую на прошлом заседании бумажку, судья читает ее; противоположная сторона просит дать время найти контраргументы, и судья с облегчением его дает. Заседание объявляется закрытым.

Примерно так продолжалось, в общем-то, около трех лет. Трех лет моей жизни. Сначала с бывшей женой сирийца, потом с моей бывшей женой…

Лишь однажды произошел живой эпизод. Мерзкий, но живой. Я как-то особенно жарко стал доказывать, что в момент приобретения квартиры мы с Натальей уже несколько месяцев не жили вместе, встречались только затем, чтобы передать вещи.

– Ваша честь, – дождавшись, пока я выговорюсь, произнес представитель Натальи, – у меня иные сведения.

– Да? – Судья приподняла брови. – Какие же?

– Есть аудиозапись, из которой становится очевидным, что ответчик вступал в половой контакт с истицей уже после приобретения квартиры и на ее площади.

– Когда была сделана запись? Кем? – с плохо скрываемой неприязнью спросила судья.

– Запись была сделана истицей на сотовый телефон, – представитель глянул в свои записи, – в мае две тысячи шестого года. Можно ли предъявить ее суду?

– Что ж, если у стороны ответчика нет возражений…

Понимая, что это за запись и какие слова и звуки там есть, про себя проклиная Наталью последними словами, я поднял руку:

– Разрешите, господин судья.

– Да.

Я поднялся со скамьи:

– Я догадываюсь… Это было еще до того, как мы официально развелись. Но общее хозяйство уже не вели… Моя жена приехала за вещами – я перевез их с квартиры, которую мы снимали до того… Она приехала и… ну и… – Мне было стыдно все это говорить, я не мог подобрать подходящих слов. – Она была инициатором… Вы понимаете, как это бывает… И мы занялись сексом… Это было один раз!

Судья, представитель Натальи, секретарша и даже мой адвокат покривили губы в усмешке. Дескать, детский сад какой-то.

– Да, – продолжал я выдавливать слова, – один раз. Я надеялся, что это поможет нам снова соединиться. Что будем вместе… И подумать не мог, что она специально, чтобы были доказательства…

И вспомнилось, как она посмотрела на меня, когда уходила. А я-то мучился столько дней, что ее взгляд означает… Тварь последняя!..

– Значит, вы признаёте, что продолжали… гм… супружеские отношения после того, как приобрели квартиру на улице Шестая Кожуховская? – грустно спросила судья.

– Ну, не супружеские, а… другие… И это было один раз.

– Следовательно, признаёте, и мы будем избавлены от прослушивания записи?

– Получается, признаю. – И я шлепнулся на скамью…

В тот день я очень сильно боролся с собой, чтоб не купить в «Пятерочке» ноль семь водки и не нажраться. Долго смотрел телевизор, но ничего там не видел. В голове раз за разом прокручивался тот единственный визит сюда Натальи, ее блестевшие глаза, когда осматривала квартиру… Лох я, лох… Лошара!.. На порог нельзя было пускать. Выкинуть сумки с ее хламом на площадку – и пошла вон.

Хотя что меняет факт секса? Был он, не был, значения, в общем-то, не имеет. И так, и так позиция у меня полностью проигрышная. Но совсем уж мерзко – трахаться и записывать это на телефон. Шептать слова, заставлять шептать в ответ, чтобы потом предъявить страстный бред – «А, а, ты меня любишь?» – «А-а, люблю», – как улику.

Часов до десяти я то одеревенело лежал на диване, то метался по комнатам. Хотел позвонить Максу, Лианке, пожаловаться, услышать слова сочувствия… Не стал. Стыдно. Мне было стыдно за то, что совершила моя бывшая женушка, подруга Макса и Лианки и моя подруга юности. Классная девчонка в девяностых, визжащая от счастья, когда я катал ее на «Ниве» по ночным загородным трассам… А теперь… Записывать наш трах, чтоб отхватить полквартиры или толстую пачку бабла… Гнида, тварь!..

А зачем ей отхватывать? Макс с Лианкой рассказывали, что муж у нее реально в достатке и сама она не нуждается. Мстит мне так, что ли? Но за что?

Я не выдержал и позвонил ей. Номер она не сменила – после пары-тройки гудков раздался знакомый голос:

– Алло.

– Привет, – глухо (в горле булькало горькое) сказал я. – Сегодня заседание было, и твой представитель предъявил запись нашего секса… того…

– Я в курсе. – Судя по интонации, она не удивилась моему звонку, вроде бы даже ждала его. – И что?

– Я узнать хотел – зачем ты это делаешь?

– Что именно?

– Зачем, – я изо всех сил старался говорить спокойно, – зачем ты мне жизнь портишь? Ведь всё – мы разошлись, в паспорте печати о разводе, у тебя своя жизнь, у меня – своя. Я пытаюсь как-то устроиться, квартиру купил в кредит, который мне еще выплачивать… При чем ты здесь? Почему ты ко мне лезешь?

– Потому что мне нужны деньги, – последовал ответ, и он был произнесен действительно непрошибаемо спокойным тоном; меня взбесил этот тон:

– Что, муженек не обеспечивает?

– Обеспечивает. Но мне нужны мои личные деньги.

– Но это же мои! Ты ни копейки в эту квартиру не вложила!

– Тогда мы еще были женаты.

Наталья явно выводила меня из себя.

– Ты там опять записываешь? – вспыхнула догадка. – В суде предъявить, если что… Да?

– Какая разница. Я хочу спать. Пока.

– Подожди! Я просто понять хочу, как ты можешь так нагло меня гнобить. Грабить просто.

– Я не граблю. Я хочу забрать свое.

– Какое – свое?! Какое?

– Я прожила с тобой три года. Готовила тебе еду, слушала твою пьяную ахинею, ты ездил на моей машине…

– Ее нам на свадьбу подарили! – вставил я.

– Мои родители подарили, а твоя мать нам что подарила?

– Бли-ин! Я оплатил всю свадьбу, в Париж тебя свозил, в Прагу. Это все дороже «Форда» этого стало.

Наталья зевнула:

– Хватит пережевывать прошлое. У меня сын, мне о нем нужно думать.

– Ну и думайте с мужем своим, а я-то при чем?…

– Может быть, и при чем. Я тогда, кстати, не предохранялась, а беременность примерно в то время началась. После той нашей встречи.

На какое-то время – несколько мгновений или минуту – я, как принято выражаться, потерял дар речи… Если так, то это многое меняет. Да все меняет!.. И за эти секунды успели сменить друг друга удивление, страх, радость, надежда, омерзение, маленький родной человечек у меня на коленях, Наталья рядом веселая…

Нет, какой ребенок, какое возвращение?! Да это она специально вякнула, чтоб меня еще сильнее прибить… И я сказал:

– Никогда не мог представить, что ты такая, оказывается… – Хотел сказать «сука», «тварь», «мразота», но вспомнил, что она вполне может действительно записывать этот разговор, и сдержался. – Что ты подлый такой человек. Что ж, будем бороться с гадами.

– Удачи.

…Решение по нашему делу было вынесено после новогодних праздников, числа пятнадцатого января две тысячи девятого. (Все ясно было уже в декабре, но судья тянула с вынесением, и наверняка ей за это влетело – висяк остался на будущий год. И после продолжительных выходных она резко закрыла дело.)

Меня обязали выплатить Наталье два миллиона восемьсот тысяч рублей. Небольшим утешением мне могло служить то, что и бывшую жену наказали за ее рвение – по нашему ответному иску она оказалась должна мне шестьсот тридцать тысяч. Формально-то ведь мы с ней вместе приобретали жилье, так сказать, дружной, прочной супружеской парой; вот ей и присудили вернуть мне часть выплат, совершенных до развода.

Буквально на следующий день Наталья через своего представителя предложила погасить свой долг за счет моего – то есть после подписания документов я оставался бы должен ей два миллиона сто семьдесят. Хе-хе, всего-то!.. Естественно, я отказался. Пускай тоже мучается…

Да, решение было вынесено, обжаловать никто не стал. Бесполезно. На какое-то время я, да и Наталья, наверное, о нем забыли. По крайней мере я заставил себя не думать об этом долге и последствиях его невыплаты, чтобы как-то жить дальше. Новая вспышка нашего конфликта произошла весной две тысячи девятого, но получилась вялая и заранее обреченная на быстрое затухание. Зато следующая, в начале декабря того же года, загнала меня сюда, в слепой закуток квартиры, заставила запереться на все запоры и отключить телефоны… Не только, конечно, она стала причиной, но в том числе и она. Впрочем, об этом потом.

А пока было лето две тысячи восьмого. Хорошее, нескучное лето.

Наши футболисты в четвертьфинале чемпионата Европы победили голландцев, что стало поводом тысячам пивших пиво по домам и клубам вывалиться наружу, махать флагами и орать: «Рос-си-я!» Какая-то сила заставила и меня выйти на улицу, перебраться по мосту через Третье кольцо и присоединиться к ликующему молодняку возле метро «Автозаводская»… Каким-то чудом я не нажрался.

После победы над Голландией все ждали разгрома Испании в полуфинале и очень изумились, когда те вынесли наших со счетом три – ноль. Вчера названные великими Аршавин, Торбинский, Семак даже не смогли забежать в штрафную испанцев… Москва погрузилась в траур, но ненадолго. Вспомнили, что вот-вот начнется Олимпиада, и стали подсчитывать будущие медали. Некоторые недоумевали, почему нет там нашей сборной по футболу, – в представлении новоявленных болельщиков российские футболисты находились уже где-то вблизи бразильцев…

В середине июля началось обострение отношений Грузии с Южной Осетией. Это стало главной темой выпусков новостей на ТВ. Обстрелы, грозные заявления с обеих сторон, эвакуация из Цхинвала-Цхинвали… Подобные обострения происходили почти каждое лето, но в этот раз шуму было слишком уж много, и я лично не удивился, когда узнал, что грузинские танки идут на Цхинвал (Цхинвали), а слепые перестрелки превратились в бои.

Случилось это в тот же день, что и открытие Олимпиады. У нас в агентстве полушутя (именно полушутя, почти всерьез) сокрушались: «Зачем такие информационные бомбы одновременно взрывать!»

С неделю Москва пристально наблюдала за боевыми действиями в Южной Осетии и Грузии, ожидала взятия Тбилиси, ужасалась известиям о тысячах погибших, потом поражалась, причем с некоторой примесью разочарования, что погибших оказалось всего-то несколько сотен; смаковала кадры с подбитыми танками и раздувшимися от жары трупами солдат (чьими танками и чьими солдатами – грузинскими, осетинскими или российскими, – было не совсем ясно)… Поняв, что наши бойцы победили, Москва рьяно стала болеть за наших олимпийцев.

Вообще патриотизм в то лето в Москве, да и, судя по всему, во всей России достиг наивысшего подъема за последние годы, а может, и за несколько десятилетий. Люди стали мягче друг к другу, выглядели единым целым, двигались уверенней и энергичней; даже вроде бы резко побогатели – одевались лучше и ярче, на улицах становилось все больше новых автомобилей, а бомжей и нищих – меньше…

Лично у меня в то лето тоже все было очень даже неплохо. Если отбросить тяжбу с бывшей женой, то и отлично. Заказы по размещению информации поступали обильно, в агентстве дела обстояли нормально, и даже переезд офиса на улицу Девятьсот пятого года не вызывал у меня особой тревоги. Жалко, конечно, было оставлять привычное место, но на новом кабинеты оказались просторнее, вообще здание светлее и свежее; метро, как и на Триумфальной, тоже рядом. Единственный минус – гендиректор с нами не переехал, остался, и поэтому Полковник получил практически неограниченную власть…

К одиночеству я как-то привык, точнее, научился с ним бороться – за день старался вымотаться до предела, чтобы легче было уснуть. Много гулял, много катался на велосипеде, много читал, особенно книг по истории Второй мировой, которых издавалось невообразимое количество. В основном они оказывались туфтой, но зато очень увлекательной.

В середине августа я съездил в родной город и получил обратно права. Матери стало заметно лучше, она уже шевелилась, хотя ходить пока не могла, говорила с трудом, невнятно, но все же… Сиделка у нее была хорошая, денег я не жалел.

Иван без гундежа оплатил транспортный налог на «Селику», купил техосмотр, страховку. Этим самым, как я считал, с него снялась часть долга.

С Максимом и Свечиным почти не общался тогда, да это и к лучшему, – не слышал Максова нытья, не впитывал туповатое свечинское раздражение.

Лучшее определение моего тогдашнего состояния – позитив. И, судя по всему, большинство окружающих тоже в нем пребывало. Материальный достаток, победы спортсменов, мягкое лето, бодрые речи руководителей государства, короткая война и убедительная победа. Все в порядке.

Появившиеся примерно в июле – августе известия, что в США начался финансовый кризис, насколько я знаю, в первый момент обрадовали даже разбиравшихся в экономике людей. Вот, дескать, в Америке проблемы, а у нас, наоборот, – подъем по всем фронтам.

Наверное, тогда мало кто мог предположить, как на нас повлияют эти заокеанские проблемы. А кто понимал, спасал потихоньку свой бизнес, в то же время громче всех крича, что кризис нас не коснется.

Я не волновался. На банковских счетах у меня лежали копейки, основная же сумма покоилась в ячейке; моему личному маленькому бизнесу кризис мог слегка навредить, но чтобы его погубить, должна была случиться полная гибель экономики и политики. В это я, естественно, не верил. На агентство же мне, по существу, было уже плевать – я достаточно оброс связями, имел в определенном кругу немалый вес и вполне мог давно выйти во фриланс. В агентстве держали привычка, глуповатое сознание того, что нужно где-то работать – точнее, иметь запись об этом в трудовой книжке.

Да, все было очень неплохо, а тут еще объявившийся в начале сентября Максим познакомил с милой девушкой Полиной, носившей очень звучную фамилию – Гарнье. Она была потомком попавшего в русский плен француза из наполеоновской армии. Через все перипетии времени фамилию род сохранил, семья – папа, мама, брат и она – имела свой двухэтажный дом в Тарасовке, поселке за Мытищами. Полина владела небольшим агентством по организации праздников…

Симпатичная, общительная особа с французскими корнями, финансово обеспеченная, свободная (правда, с полугодовалым ребенком, за которым, впрочем, ухаживали ее родители), – что могло меня от нее оттолкнуть? Мы стали встречаться.

Эх, знать бы, как основательно эта милая Полина Гарнье порушит мне мозг, я бы и словом с ней не перекинулся.

Отношения наши развивались во вроде бы нормальном русле – как у большинства мужчин и женщин, имеющих друг на друга серьезные виды. Хотя сложно сказать… Полине я сразу откровенно очень понравился: она смотрела на меня тем ласкающим взглядом, какой говорит о многом, – так смотрят лишь готовые влюбиться женщины. Если наш разговор прерывался и затухал, она находила новые темы, старалась показать себя с лучшей стороны. А вот что касается меня…

Да, Полина была мне симпатична, я с удовольствием с ней общался, проводил время (раза три в неделю по несколько часов мы просиживали в каком-нибудь пафосном кабачке, или гуляли, когда погода позволяла, или играли на бильярде, или в боулинг в одном из развлекательных центров; до секса не доходило, да мы оба, кажется, к этому так быстро не стремились – соблюдали правила серьезных отношений).

Вечером я довозил Полину до дома, прощался с ней у ворот. По-московски чмокнув друг друга в щеки, мы расставались, и я в хорошем настроении ехал к себе на Кожуховку.

– Ну как, – спросил в одну из наших нечастых в то время встреч Максим, – хорошую девочку я тебе подогнал?

– Да. – Я старался сохранять некоторую холодноватость. – А как вы с ней познакомились?

Вообще-то я уже знал как (от Полины), но хотел выяснить, какие отношения были у Макса с Полиной до моего появления.

– На студии. Она в одной передаче участвовала. Разговорились, кофе попили, телефонами обменялись. У нее же дело свое, попросила, если что, клиентов подбрасывать.

– И часто встречались?

– Да нет, так. Созванивались в основном. Она жаловалась, что одна, люди злые вокруг, парень, от которого ребенок, разочаровал… Актрисой хочет стать, но не получается.

– Это я в курсе. Мы с ней уже весь наш кинематограф обсудили.

– Молодцы-ы, – вздохнул Макс, – а я один… Лианка в Лондоне, тоже ничего не выходит. Да она сама дура, стала из себя сразу круть строить. Как здесь… Музыкантам, художникам разным, им сначала надо всячески прибедняться. Мол, гений, но нищий, помогите пробиться, поддержите. А она: вот лавэ, давайте делать. Из нее и вытягивают. Здесь вытягивали, теперь там… Я тут с папашей ее по телефону часа два говорил, он сам позвонил и чуть не плачет, прикинь. Дочери тридцать пять, и ни детей, ни профессии, ни хрена. Только какая-то эфемерная вера, что станет великой певицей. Когда-то было смешно, а теперь страшно уже. Шизофренией пахнет.

– Ну да, – поддержал я Макса бормотком и сам же от него оживился: – А тебе-то какое дело до их проблем? Вы ж сколько лет уже как разбежались.

– И что? Мы – друзья.

Я усмехнулся:

– Завидую. А у меня теперь нет большего врага, чем Наталья.

– М-да, хреново она с тобой поступила. – Но Максу, как обычно, хотелось говорить только о своих делах. – Меня, кстати, в Омск отправить хотят.

– Зачем?

– Местным вэгэтээрка руководить. Я предварительно дал согласие.

– Ты ж уже поруководил в Красноярске. Все развалил и сбежал.

– Ничего я не разваливал. Нормально все было. Если б не тоска, я до сих пор бы там работал.

– А в Омске у тебя такой тоски не будет?

– Ну, сравнил – Красноярск на краю света и Омск…

У меня возникло подозрение, что Макс не знает, где Омск находится.

– Слушай, Красноярск и Омск вообще-то рядом. Сибирь.

Он отмахнулся:

– Мне по фигу. И здесь тоже не могу уже. Одинаковые дни, гомозня, никаких перспектив.

«Уж кто бы мычал! – мысленно возмутился я. – С кем еще все так возились, как не с тобой!»

Но раздражать его этими словами не стал, спросил с мягким сарказмом:

– А какие тебе нужны перспективы?

– Ну… – Макс резко сник, а может, застеснялся. – Ну, семью хочу, ребенка. Пора… Лысый вон уже на полголовы, тридцать три хлопнуло…

Мне тут же передалась его тоска, едкой кислотой забулькала внутри, и, чтоб ее пригасить, я насмешливо напомнил:

– У тебя же Лена есть. Самый подходящий кандидат на роль партнера для такой жизни. Сам же говорил сколько раз.

– Лена… Да, Лена прекрасная девушка. И не надо глумиться. Я с ней каждый день созваниваюсь. Уговариваю приехать.

– И что?

– Что! – Он дернулся, словно я его кольнул вопросом. – Не хочет. У нее там работа, родители, своя комната… Если бы, говорит, у меня здесь квартира была, то еще бы подумала, а так… Боится. А мне туда нельзя.

Я чуть было не спросил – «почему?». Но вовремя вспомнил про конфликт Макса с тамошним теледиректором.

– Подкопил бы денег, взял ипотеку, – сказал. – При твоей зарплате это реально. Да и дополнительно зарабатывать вариантов полно.

Вместо ответа Макс протяжно вздохнул, присосался к бокалу с пивом. Он не хотел продолжать разговор на эту тему, я и не настаивал. Тем более что о подобном мы говорили уже много-много раз…

В общем, незадолго до нового, две тысячи девятого года Макс уехал в Омск и, судя по всему, взялся за дело вполне серьезно. По крайней мере в Интернете я стал встречать его энергичные интервью о реорганизации, о планах по поднятию рейтинга… В феврале он неожиданно для меня защитил диплом в нашем университете, и об этом омские СМИ сообщали как о событии чуть ли не федерального масштаба.

Казалось, Макс прочно обосновался на своем высоком посту, но в июле того же года он совершил тот самый поступок, о котором давно говорил, но в возможность совершения которого никто, даже он сам, не верил. Причиной стал выход его любимой Лены замуж… Но я забегаю вперед. Надо бы рассказать об этом подробнее. Может, если успею…

А пока – о том, как наши чисто приятельские отношения с Полиной переросли в любовные и как я снова стал пить, а значит, потерял контроль за своей жизнью, то есть – за поступками, которые порождают события, почему-то почти всегда усложняющие (усложнившие) мне жизнь.

В октябре две тысячи восьмого мировой финансовый кризис уже вовсю бушевал в России. Впрочем, пока в виде пугающего призрака: реально разорившихся банков, предприятий, компаний было немного.

К моему удивлению (приятному, надо сказать), число заказов на размещение материалов в центральных газетах, на ТВ только увеличивалось. Кто-то хотел развеять панику и убедить, что в его бизнесе все нормально, кто-то, воспользовавшись ситуацией, опускал и валил конкурентов. Чаще всего передавали уже готовые статьи, видеосюжеты, но нередко приходилось искать своих авторов, приглашать телевизионщиков.

Числа пятнадцатого октября я позвонил Свечину.

– Подзаработать хочешь?

– Ясен пень! А что писать надо?

– Тема тебе знакомая – социальная защита в одной корпорации. Там у них кой-какие напряги, руководство хочет доказать, что все под контролем.

– У, давай. Башли мне сейчас необходимы. Дочке куртку зимнюю срочно надо.

– Приезжай, забирай сопромат.

Свечин замялся:

– Слушай, а давай завтра встретимся. Завтра презентация одной книги в клубе «Жесть»… Люди интересные соберутся, посидим…

– Я не пью, – сказал я.

– Ну, пить необязательно. Так… Приходи, не пожалеешь – событие знаковым обещается быть.

– А Ангелина там будет? – В своем голосе я услышал и страх, и надежду.

– Нет, ты что! Она родит вот-вот. Даже «ЖЖ» почти не ведет.

– Да? – Известие о ее беременности меня почему-то обрадовало. – Ладно, приду. Может, с девушкой…

В начале восьмого на другой день Полина и я были на Большой Лубянке. Сунули «Селику» в брешь между стоящими вдоль бордюра машинами. Приехали с опозданием – вечер был назначен на шесть, – но я не жалел: слушать речи не было никакого желания.

Полина была в короткой оранжевой куртке, из-под которой виднелось красное платье; волосы вились, глаза блестели. Я любовался ею… На этих полунищих писателишек она стопроцентно произведет впечатление. Жалко, что Ангелины не будет – пускай бы посмотрела, какую я девочку отхватил. Да и как сам выгляжу – похудевший, помолодевший, бодрый, богато одетый…

Да, мероприятие заканчивалось. На сцене стоял чернявый парень, который вел вечер два года назад в музее Маяковского (потом я несколько раз видел его по телику; он вроде чуть было депутатом Госдумы не стал – в последний момент вычеркнули из федерального списка), благодарил «друзей» за выступления и «теплые слова».

Я нашел Свечина, за его столиком были свободные места; усадил Полину, сходил к барной стойке за коктейлем для нее и соком для себя.

– А сейчас, напоследок, – отблагодарив, сообщил чернявый, – я прочитаю еще один отрывок.

– Вот, презентация, – хрипло прошептал мне Свечин, одновременно изучающе глядя на Полину. – У Сергея сборник публицистики вышел.

– М-м, – покривился я, – замечательно.

– Не вижу причин для сарказма. Действительно очень важная книга, злободневная.

– Прочита-аю, – тянул Сергей, листая страницы, – отрывок из статьи «Политическое послепутинье». Глава называется – «Что за поворотом?».

И, кашлянув, поправив микрофон на штативе, он начал ораторским тоном:

– «Я не сомневаюсь в том, что система падет, и будет падение ее велико. Давайте оглядимся в который раз. Вертикаль власти – это такая башня, которую наглухо задрапировали лозунгами».

– Бумаги привез? – не вытерпев, спросил Свечин.

– Да. Держи.

– Когда надо написать?

– Как можно быстрее, естественно.

– Тш-ш! – возмущенно шикнула на нас женщина за соседним столиком.

Мы уставились на выступающего.

– «…Однако сквозь плотный кумач так и слышится скрип, скрип, скрип, плаксивый, монотонный, наивный, как у детских качелей. Это пилят бабло. Те, кто выстроил под свои аппетиты вертикаль».

Я огляделся. За столиками сидело человек двадцать. Пять-семь из них внимательно слушали, остальные шушукались, цедили пиво… Полина, сдвинув бровки, посасывала коктейль, соображая, видимо, куда это я ее затащил… Свечин налил себе водки из графинчика, выпил, дернулся, куснул бутерброд с сыром. Тут же как-то пугливо перестал жевать, снова стал смотреть на чтеца на сцене. Голос того становился все более твердым:

– «Мучая нас ложью и тупостью, эти «государственники» в очередной раз подставляют под удар целостность страны, которую проткнули стержнем своей башни. И об одном моя мысль: как бы не треснула и Россия, когда их башня расколется».

Впервые месяцев за пять мне невыносимо захотелось вспомнить вкус водки. Прямо огнем зажгло в груди… Может, из-за слышимых слов, а может, из-за Свечина, методично глотающего содержимое рюмашек… Несколько минут я боролся, а потом потянулся к Полине:

– Слушай, а если я выпью?

Она, к моему удивлению, активно поддержала:

– Конечно! Я уж за тебя беспокоиться стала – думала, язва или еще что…

– А как с машиной? Здесь бросим?

– Наверно. – В ее глазах мелькнуло какое-то сложное чувство. – Завтра утром заберем.

Не дожидаясь, когда Сергей дочитает свой текст, я сходил и купил двести граммов «Русского стандарта», бутылку минералки и четыре бутера с семгой. Повторял во время этого процесса Полинино «заберем» и все сильнее, как-то сладостно, волновался. То ли от заложенного в этом слове смысла, то ли от близости опьянения… Под почти крик со сцены: «Кремль будет наш, но до€лжно с любовью и решительностью удержать груз страны», – принял первые тридцать граммов.

– Спасибо автору книги «Битва за воздух свободы», – появился у микрофона паренек в очках, – спасибо всем, кто пришел… Друзья, сейчас здесь начнется концерт группы «Короли кухни». Всех приглашаем послушать. А желающим принять участие в скромном фуршете предлагаем пройти в соседний зал.

Публика подскочила, загалдела уже в полный голос, потекла куда-то в глубь клуба. Свечин тоже направился со всеми, но я удержал.

– Познакомьтесь. Полина Гарнье, актриса и бизнесмен, а это – Олег Свечин, известный писатель.

– Да уж, известный, – традиционно проворчал он и затем уже улыбнулся Полине: – Очень приятно… Что, за знакомство?

Полина глянула в свой бокал:

– У меня кончилось.

– Ну вот, – решил я пошутить, – водка есть.

– М-м… Ладно, каплю мне сюда налей.

Потом сидели за длинным столом в небольшом, узком и душном помещении. Из собравшихся меня больше всех заинтересовала немолодая уже, напоминающая ветераншу-готшу девушка. Откуда-то я ее знал. Не лично, но довольно хорошо… Странное ощущение – мучительное и приятное.

– Олег, слушай, – устав копаться в памяти, спросил тихо, – а кто это с краю стола? Вон та.

Свечин посмотрел и значительным шепотом ответил:

– Алина Витухновская, поэтесса.

– А, точно. Лет десять ничего не слышал о ней. Когда-то стихи любил. Не думал, что она еще жива-здорова.

– Подлей мне еще вина, – подергала за плечо Полина, – и передай вон то канапе… И не забывай обо мне, пожалуйста.

Разговор в основном вился вокруг кризиса и тех возможностей, какие он может предоставить оппозиционным силам, свободной публицистике, журналистике, литературе.

Виновник торжества сидел во главе стола в окружении симпатичных девушек. Лицо его было умиротворенным, в споры он не вступал. Видимо, с написанием книги считал свою миссию на данном этапе выполненной.

Яства были скромными – парень в очках не обманул, – зато алкоголя в избытке. Водка, вино, пиво по желанию… Я постепенно пьянел.

– А вот у Севы про кризис стих есть гениальный! – вдруг, среди ровного гама, раздался восторженный вскрик. – Сева, прочти! Прочти, не ломайся!

– Да я вообще-то никогда не ломался. – Из-за стола поднялся бритый налысо, неопределенного возраста (то ли тридцать пять, то ли пятьдесят пять), крепкий человек.

Хищновато улыбаясь, достал из кармана бумажку, развернул. Посмотрел на нее и опустил.

– Нужно хряпнуть.

– Хе-хе, а говоришь, не ломаешься!

Ему наполнили стопку; бритый выпил с пожеланием:

– За очистительную силу! – И, не закусывая, тонким, почти детским голосом стал блажить:

«Знаменитый Мойдодыр», – невольно вставил я мысленно.

Стих был длинный, и каждая строфа заканчивалась этим призывом: «Пусть сильнее…» Под конец его орали все, некоторые колотили кулаками по столу.

Вбежал парень в очках:

– Ребята, тише! Концерт начинается.

И поэт Сева уже вполголоса зачитал последнюю строфу:

– Пусть! Сильнее! Грянет! Кризис! – все же проревел стол.

– Ура! – подытожил Свечин и бросил в себя очередную порцию водки.

– Слушай, – спросил я, – а ты-то чего радуешься?

Свечин недоуменно вперился в меня; стало ясно, что он почти в хламину.

– А… а почему бы не радоваться?! Что мне лично терять? Зарплата – пятнадцать тыщ, гонорары, халтура – копейки… В финал «Большой книги» я не попал… Расхреначить все и – по новой!

– Ясно. – Спорить с человеком в таком состоянии было бесполезно, я обратился к Полине: – Что, поедем? Я тебя провожу.

– Куда?

– Ну, домой…

Не знаю, зачем я сделал вид, будто не понял того ее явного намека в словах «утром заберем». Проверял ее, что ли?

Полина смотрела на меня с каким-то слишком большим изумлением:

– В Тарасовку? Нет, я перед родителями в таком виде не покажусь. Ты что!.. Давай у тебя переночуем.

– Хорошо…

Вот таким образом наши отношения стали по-настоящему тесными. Я был доволен, что инициатива первого секса исходила не от меня – я вообще всегда этого избегал. Самым моим нелюбимым словом было – «домогаться». Так вот, Полины я не домогался, и потом – когда наши отношения стали непонятно какими – не раз ей напоминал об этом. «Ты первая захотела».

Проходя через зал, где был концерт, я глянул на сцену. Женщина в дымчатых очках отчаянно пела под аккомпанемент группы:

Возле гардероба Алина Витухновская давала интервью. Уверенно говорила державшей перед ее лицом трубочку цифрового диктофона девушке:

– Нам бы хотелось, чтобы у людей открылись глаза на то, что происходит. И рано или поздно, независимо от каких-то мифических происков Запада, от наших желаний или нежеланий, перестанут платить пенсии, давать субсидии, отключат газ, свет. Это просто не может не произойти. И лично мы к этому готовы.

– Алина, извините, – испуганно перебила девушка, – а кто это – мы?

– Как – кто?! Мы – национал-либералы.

На свежем воздухе Свечин, показалось, опьянел еще сильнее. Закурил, огляделся мутными глазами и горько стал вопить:

– Достало всё-о! До жопы, блядь! Я такие посиделки в пяти вещах уже описал. Достало! Домой свалю, в Абакан. В деревню зароюсь!

И побрел куда-то в глубь двора, в темноту. Я хотел было остановить его, хоть до метро проводить, но плюнул – взрослый человек, сам пусть о себе беспокоится.

По пути к Большой Лубянке задержались с Полиной возле «Селики»… Теперь, начиная слегка трезветь, я жалел, что выпил. Кайфа не получил, а за машину было тревожно.

– Да не волнуйся, – стала успокаивать Полина, – вон сколько оставлено. Утром приедем…

Поймали частника, покатили ко мне. За окном проплыли кафе и рестораны «Щит и меч», «Служебный вход», «Главпивторг», затем – громада знаменитого логова КГБ – ФСБ. Многие окна горели… И в ресторанах, и в логове сейчас были сотни отдыхающих или находящихся при исполнении бойцов за безопасность государства. А у них под носом какую-то странную книгу презентуют – «Кремль будет наш… Увидим падение унылой вертикали…», – стихи читают, интервью раздают, как хорошо, что кризис беспорядки спровоцирует. Хотя не запрещать же. Тем более что и в «Щите и мече», и в кабинетах наверняка ведутся подобные разговоры. Везде они сейчас ведутся, у всех сладковатый мандраж (и у миллионеров, и у хронических аутсайдеров), все пытаются выстроить дальнейшую тактику жизни (стратегия-то у всех одна – жить получше), сберечь накопления, и в то же время ожидают всеобщего краха, гибели и хаоса…

Дорога укачала, и даже обжимания с Полиной на заднем сиденье не возбуждали, а усыпляли.

Дома я сразу прошел в спальню, перестелил белье. Полина в это время разговаривала по телефону. Я старался не прислушиваться, но все же улавливал некоторые слова:

– …Сегодня не буду… Да, с парнем… Серьезно… Перестань… До завтра…

Я разделся и лег… Из дремы меня выдернуло оказавшееся рядом прохладное, гибкое, гладкое тело. Я инстинктивно схватился за него.

Жизнь, наверное, любого человека настолько наполнена мелкими и глобальными проблемами, микроскопическими и грандиозными событиями, то светлыми, то темными мелочами, что если начать перебирать их в памяти, анализировать и взвешивать все поступки, действия, ошибки, вполне реально спятить. Поэтому мы очень многое забываем прочно и навсегда. Начав писать этот текст, я поставил своей задачей предельно подробно описать четыре года своей жизни. Не получается – выходит лишь краткое содержание, цепь ключевых событий. Но основной смысл в мелочах, в мелочах…

Я уже говорил об этом, но эта мысль крепнет по мере того, как я приближаюсь к финалу. К тому узлу, который невозможно распутать. И как он затягивался, показать получается лишь отчасти.

Когда набивал в ноутбуке первые строки, был уверен: стоит честно записать события, сформулировать свои мысли и переживания, выстроить разговоры – и получится потрясающая, поучительная история.

Записываю, формулирую, выстраиваю, но, оглядываясь назад, просматривая записанное, вижу, сколько всего важного упущено, сколько острого притупилось, превратившись в слова на виртуальной бумаге.

Вот, например, я очень мало сказал о своей работе. Не о сидении в агентстве даже, а о той, которая приносила мне реальные деньги. И написал так мало не потому, что опасаюсь открыть некие тайны, а просто, если описывать телефонные звонки, поездки за кассетами, переговоры, то для остального не хватило бы ни сил, ни места… Как соединить все в одном тексте? Как все туда впихнуть?

Или – о судебных процессах. Все эти десятки заседаний с репликами, с атмосферой, с моими мыслями перед ними во время и после них, разговоры с адвокатами… Нет, если переплавлять эти куски прошедшей реальности в текст, можно действительно шизануться… Вот иногда показывают по телевизору людей, которые годами с кем-то судятся, и с первого взгляда, с первого сказанного ими слова видно, что они сумасшедшие. Мою психику мои суды подорвали стопудово, всерьез подорвали, но если я еще стану их досконально вспоминать и фиксировать, крыша слетит окончательно. Вот этого я боюсь, хотя в этой-то доскональности вся ценность…

Чтобы подробно показать историю наших отношений с Полиной, которая продолжалась почти год (с сентября две тысячи восьмого до августа две тысячи девятого), нужен отдельный текст, в котором бы эта история была в центре, а остальное – лишь фон, разнообразящие повествование вставки. Так обычно и делают писатели. Но в действительности – в реальной жизни – история с Полиной – это один из эпизодов, один из тех эпизодов, которые если и не меняют кардинально судьбу, но всерьез усложняют жизнь. Точнее – запутывают.

Хотя как сказать… Может, и кардинально поменяла. Как это с математической точностью выяснить?

Надо записать историю и тогда уж смотреть, каковы ее последствия, как она повлияла.

Правда, рассказ, скорее всего, будет состоять из набора фрагментов, которые я считаю (наверняка ошибочно) самыми яркими. Многое из того, что происходило между нами и со мной в тот период, что случилось в стране и мире и так или иначе задело меня, наверняка останется за рамками текста. А ведь оно влияло. Все эти резонансные и, кажется, с легкостью девяностых совершенные в центре Москвы убийства Политковской, Козлова, Байсарова, Калмановича, Ямадаева, Япончика, Маркелова с Бабуровой, десятков более или менее богатых бизнесменов, политиков, журналистов, разнообразных активистов; всемирный мандраж перед запуском адронного коллайдера; Битцевс– кий маньяк; майор Евсюков, отстреливающий всех на своем пути, и «Зая, я убила мента»… Эти и множество других событий тоже оставили отпечатки-зарубки в моем мозгу…

Но, исписав почти двести страниц в ноутбуке, я пришел к выводу, что все-таки невозможно перенести реальность на бумагу. Что ж, в этом и уникальность, бесценность каждого дня, ни один из которых во всем объеме невозможно вернуть никакими способами.

Первые две-три недели после той ночи вместе мне очень нравились. Я давно не был с женщиной, давно не пил, не отвязывался от цепи распорядка, который установил себе, оправившись от весенней белки. И вот, освободившись, я праздновал. Этот праздник был тем более радостен, что рядом находилась веселая, симпатичная девушка.

Как мы жили тогда… Выходные проводили вместе. Уже очень редко куда-то ходили, а, запасшись едой и выпивкой, торчали у меня. Целовались, смотрели фильмы на DVD, часами сидели в джакузи, пили и, конечно, барахтались в постели.

Много разговаривали.

Естественно, с первых же дней знакомства мы в основном тем и занимались, что пытались выведать друг о друге как можно больше, но теперь делать это стало легче.

Я ставил Полине свои любимые группы, включал любимые фильмы, давал читать любимые книги, часто зачитывал отрывки из них… Мы много спорили по поводу фильмов «Лиля форевер», «Пыль», «Прогулка», «Итальянец», «Все умрут, а я останусь». Большинство фильмов ей активно не нравились.

– Это грязь, понимаешь? Грязь! – возмущалась она после просмотра «Все умрут…».

– Да почему грязь? Это – жизнь, – с улыбкой сопротивлялся я.

– Нет, грязь! Я училась в обычной школе, и у нас никогда не было таких идиотских дискотек, пьянок в туалете, ни у кого окна досками не забивали.

– Ну, значит, тебе повезло.

– Это не везение, а норма. Если б так было, все бы давно поумирали, переубивали друг друга!.. Все, больше не включай мне такого.

Хоть мы и спорили, но споры не перерастали в ссоры. Мы наслаждались этими спорами…

В воскресенье, со второй половины дня, начинали тормозить с выпивкой. Вечером рано ложились спать.

Утром в понедельник я отвозил Полину в ее контору или к Ярославскому вокзалу (на работе она бывала нечасто, руководила по сотовому) и ехал в агентство.

Дела делались как-то легко, похмелье не давило, а помогало – бывает так, когда настроение в целом хорошее, похмелье делает будничную рутину более легкой…

Именно в тот период, в конце октября – ноябре, агентство дало серьезную трещину. Я до сих не могу понять, из-за чего именно. С одной стороны, это произошло, наверное, потому, что всяческие фирмы, предприятия, организации стали (хотя бы формально) экономить средства, оптимизировать расходы. Меньше стало официальных, пропускаемых через бухгалтерию заказов. С другой стороны, сотрудники обросли уже таким слоем связей, что, в общем-то, работа в агентстве была лишь некой визитной карточкой: я, мол, сотрудник отдела медиабаинга Агентства бизнес-новостей, я могу разместить вашу информацию. Но, представившись, размещать информацию мы предпочитали уже в обход агентства. Зачем терять деньги? И оттого доходы агентства снижались.

Но вполне вероятно, что, воспользовавшись глобальным кризисом, под шумок, агентство решили подопустить где-то наверху. Конечно, основные доходы его составляло не исполнение мелких заказов, а мощные проекты. И эти проекты осенью две тысячи восьмого подозрительно резко прекратились. Вряд ли это можно объяснить только кризисом.

Позже, вспоминая то время, обсуждая те события с Русланом, я стал склоняться к версии, что наш гендиректор, скорее всего, законфликтовал с некими высокими людьми. Может быть, с руководством «Интерфакса», а может, с кем-нибудь и повыше. И его бизнесу прикрыли, не до конца, но чувствительно, кислород.

Первый явный удар по сотрудникам случился совершенно неожиданно и довольно жестко.

За два дня до выдачи октябрьской зарплаты (значит, третьего ноября) появился приказ о сокращении сумм. Гендиректор снизил себе оклад на сорок пять процентов (в реальность этого, ясно, никто не поверил), исполнительному – на сорок, начальникам отделов – на двадцать пять, рядовым – в том числе и мне – на пятнадцать.

Я не особо расстроился. Ну, получал двадцать семь тысяч, теперь, значит, буду получать около двадцати трех. А вот Руслан, начальник отдела, обиделся, – ему отнятой пятнашки было жалко. Правда, свою обиду он оставил при себе.

Зато начальник отдела брендинга устроил настоящую истерику.

– У меня квартира на кредите! Машина на кредите! Холодильник!..

Подбегал к листу с приказом, смотрел, кому на сколько сократили, и бросался на тех, кто, как ему казалось, пострадал меньше него.

– Пятнадцать процентов! Почему тебе пятнадцать, а мне – двадцать пять?! Ни хрена не делаешь – и все в шоколаде, да?!

С такими же криками он подскочил и ко мне. Я попытался объяснить:

– Да у меня зарплата – двадцать семь была. Куда мне сильно снижать?

– Не по-ой, – страшно исказив лицо, протянул парень, и мне показалось, что он съехал с катушек. – Я знаю, какие ты бабки гребешь. Я зна-а-аю все! Я Павлу Юрьичу все объясню.

Постепенно он успокоился, да и другие, повозмущавшись (правда, в своих кабинетах, в курилках, по-тихому), занялись делом. Но с того приказа начался развал нашего агентства, достигший своего пика летом две тысячи девятого… Агентство существует до сих пор, но теперь это мелкая конторка, борющаяся за выживание… Впрочем, об этом позже. Опять же – позже. Если успею.

На неделе мы встречались с Полиной раза два-три, а выходные, как я уже говорил, проводили вместе. Ночевали у меня. Как-то незаметно в квартире появились ее вещи – туфли домашние, сорочка, заколки, флакончик с духами… Я не то чтобы не обращал на это внимания, но принимал как само собой разумеющееся. В душе было даже приятно – такие мелочи, как лежащие на прикроватной тумбочке заколки или стоящие на полке над раковиной духи, украшали интерьерчик.

Никаких неудобств общение с Полиной не приносило тогда. Конечно, я не был так же свободен, как, например, в мае, но и на фиг не нужна такая свобода, от которой готов лезть на стены.

Правда, постепенно отношения стали не то чтобы портиться, а усложняться. Если поначалу мы занимались сексом молча, не считая вздохов и стонов, то потом Полина начала нашептывать мое имя и «любимый» и требовала слов от меня. Я тоже шептал, хотя и с усилием, что она «любимая», что она «Полинушка»… Затем с ее стороны пошли эти гасящие желание, а может, и зарождающуюся влюбленность, вопросы: «Ты меня действительно любишь?» – «Да. Люблю», – отвечал я быстрее, чтоб скорее вставить свой член в ее горячее отверстие; но отвечал, видимо, недостаточно искренне. «Правда?» – с подозрением уточняла она. «Да, правда. Правда, люблю», – говорил я и обнимал ее, залеплял ее готовый еще что-то спрашивать рот своими губами.

Еще через несколько дней Полина вдруг вспомнила, что может забеременеть.

– Мы ведь выпиваем, а потом – секс! – перепуганно вскрикнула однажды. – Это ведь опасно!

– И что ты предлагаешь?

– Нужно как-то предохраняться.

– Предохраняйся. Таблетки разные есть, – вяло сказал я, не задумываясь о реакции.

Глаза Полины заискрились гневом:

– Ты предлагаешь мне жрать химию?! Спаси-ибо!

Я был в тот момент утомлен долгим кувырканием и тут же ответно заразился ее агрессией – ляпнул:

– А что – моя жена бывшая несколько лет их пила и потом родила ребенка. Вроде здоровый, нормальный…

– Ты… Ты!.. Меня!.. – От возмущения Полина даже заикаться стала. – Ты меня с кем-то другим?! С другой сравнивать вздумал?!

В тот раз мы довольно быстро помирились. Я наговорил массу нежностей, а в душе повторял: «Истеричка!» Мне хотелось, чтоб она исчезла. На время. Отдохнуть день, другой…

Позже ее если не истерики, то попытки спровоцировать меня на неприятные разговоры случались все чаще. То она озадачивалась проблемой: «Ты до сих пор незнаком с моими родителями!»; то сокрушалась, что не видел ее доченьку Мари; то изводила допросами: «Ты хочешь от меня ребенка?»

И очень быстро – уже в конце осени – наши встречи и секс стали мне в тягость. Трахаясь с Полиной, видя ее покачивающиеся тяжеленькие груди, завитки волос вокруг симпатичного лица, гладя гладкие, тугие ляжки, я держал в голове, что вот сейчас, только кончу и отвалюсь, она начнет говорить об очередной грузящей вещи. И от таких мыслей мой член съеживался, уменьшался, как телескопическая удочка. Возбуждение, и так с усилием, натугой вызванное, исчезало вовсе. Оставалась обязанность: «Долби, долби. Если сошелся с самкой, значит, обязан ее долбить».

В конце ноября Полина заговорила о том, что скоро ее Мари будут крестить и я должен участвовать в этом обряде.

Первым делом я, конечно, хотел сказать нечто вроде: «А я-то при чем? Тем более я к любой религии испытываю неприязнь, мягко говоря». Но вместо этого лишь кивнул: «Хорошо».

И вот в субботу, по всей видимости, шестого декабря (пытаюсь определить по календарю), утром я полз по Ярославскому шоссе.

Впереди и сзади, по бокам с той же черепашьей скоростью двигались десятки и сотни «Ауди», «Хонд», «Ниссанов», «Жигулей», «Мерседесов». Все они, казалось, устремились за город, чтобы радостно провести выходные, нажраться шашлыков на свежем воздухе, а я вот один еду затем, чтобы участвовать в совершенно противном мне деле. Зачем? С какой стати?

Впрочем, это мысли, наверное, не того момента, а более позднего времени, когда наши с Полиной отношения стали напоминать мучение. А в то утро я, скорее всего, сидел за рулем вполне спокойно (не считая абстрактной злобы на пробки), слушал «Наше радио» и слегка волновался: как бы не опоздать.

А что? Я встречаюсь с девушкой. Ей двадцать шесть. У нее есть полугодовалая дочь. Эту дочку крестят по православному обряду в одной из подмосковных церквей. Все в традициях, по-человечески. В общепринятых рамках. Нормальная девушка, нормальные традиции, все нормально… А сколько этих сучек повсюду, ни разу не рожавших, может, и не трахавшихся нормально ни разу, но готовых выжать первого попавшегося мужика по полной. Кинь палку в такую, и потом до смерти будешь на нее работать. На нее и на кучу якобы от тебя, якобы из нее, якобы вообще родившихся существ.

Есть такое свежее словцо: факбл – сексуальный партнер, не больше. Встретились, совокупились и расстались на определенное время. Вообще-то идеальные отношения между мужчиной и женщиной. Но почему-то всегда такие отношения перерастают в нечто уродливое. В уродливое, но узаконенное человеческой цивилизацией…

Полина, какой бы она ни была, была честной девушкой. Женщиной. Она действовала по плану и правилам, разработанным черт знает в каком тысячелетии до нашей эры. И только паранойя, присущая многим москвичкам (а особенно подмосквичкам), помешала воплотить замысел в реальность. Нарушила Полина правила, и план сорвался. Но об этом, надеюсь, ниже. (Прошу прощения за этот дешевый вроде бы штамп, но это не штамп, – если успею описать события лета две тысячи девятого, значит, будет и про наш мучительный разрыв с Полиной.)

А пока что – самое начало декабря две тысячи восьмого. Я приехал в Тарасовку, остановился у стальных ворот, за которыми был участок соток двенадцать и посреди него – двухэтажный дом, в котором жили моя девушка, ее родители, дочка и брат.

Я, в общем-то, не был еще с ними знаком. Так, поверхностно, как человек, привозивший Полину из Москвы. И сегодня, понимал, важным событием были не только крестины маленькой девочки, но и знакомство со мной Полининой семьи.

Встречать вышли все взрослые члены, провели на первый этаж, где оказалась большая комната, просторная, с несколькими окнами. Этакий холл в английском стиле.

Стол по центру, диваны, кресла, бильярд, книжный стеллаж, камин, широкая деревянная лестница наверх… Неплохо.

Меня усадили за стол, налили чаю, отрезали кусок торта.

– Покушайте, подкрепитесь, – ворковала мать Полины, полноватая, с навсегда, наверно, застывшим на лице выражением озабоченности; стандартная женщина за пятьдесят. – Да не стесняйтесь, будьте как дома!

Отец и брат Полины, оба сухощавые, светловолосые, тоже какие-то стандартные, сидели рядом, но не ели и не пили, а изучали меня. Не в упор, но явно.

– Спасибо, – растерянно бормотал я; такое внимание, конечно, смущало.

Только немного расслабился, завязал разговор с хозяевами о плюсах и минусах дома на земле и городской квартиры (я, дурилка, порасхваливал перепланировку своего жилища), Полина принесла дочку.

Я слабо разбираюсь в возрасте младенцев, поэтому, когда она говорила еще в сентябре, что ее Машеньке почти полгода, я представлял себе этакого упитанного бутуза, который бегает на четвереньках, пытается встать… А тут оказалось крошечное хрупкое существо с пятнистой мордочкой, будто совсем недавно родилось.

Ребенка стали показывать мне, восторгаться «чудесьной девоцькой», требовать восторгов и от меня. И я в меру сил отзывался, тоже улыбался и сюсюкал.

– Ой, пора! – глянув на часы, всполошилась мать Полины да так, что ребенок запищал.

Мы с Полиной и Мари поехали на «Селике», остальные – на их семейном «Форде». Путь был недальний – купола церкви были видны с крыльца.

– Напомни, – сказал я Полине, – как кого зовут.

– Я ведь тебе несколько раз говорила, – в ее голосе послышалась обида.

– Ну, вылетело из головы. – И про себя добавил: «До недавних пор мне это вообще по барабану было».

– Маму – Надежда Сергеевна, папу – Геннадий Павлович. Брата…

– Брата я помню – Борис. Спасибо.

Доехали в неприязненном молчании. Полина покачивала завернутого в розовое одеяло ребенка, слегка отвернувшись от меня, словно я источал опасность.

В тот момент мозг, кажется, впервые прижгло вопросом: «И зачем мне все это надо?» Но я тут же плеснул на ранку обезболивающее: «Ничего страшного. Все в порядке. Везу ребенка крестить. А Полина – волнуется просто».

Церковь понравилась. Старинная, из темно-красного кирпича, большая, с острой колокольней. Стояла она не на холме, но, по ощущению, все же словно бы на некой возвышенности.

Вороны, кресты, голые деревья, клочки снега на траве. Тоскливый и одновременно приятный пейзаж…

Возле церковной ограды семью Гарнье уже ждали знакомые и родня. Тут же возникла суета, посыпались вопросы, восклицания умиления ребеночком… Надежда Сергеевна побежала в церковь что-то узнавать. За ней последовали и другие женщины, в том числе и Полина, а потом, перекурив, поговорив, мужчины. Обо мне как-то вроде забыли, и возникло желание сесть в машину и смыться. «Да ну, детский сад получится».

Вошел на церковную территорию, побродил по дорожкам. Заметил под тополем лавку, проверил, не мокрая ли. Оказалась сухой и чистой. Сел.

Внутрь церкви не тянуло, но и того отвращения, какое я чувствовал с юности к различным религиозным сооружениям, не возникло. Теперь было такое то ли равнодушие, то ли понимание того, что это многим людям необходимо. Если бы не существовало религии с ее обрядами, правилами, им бы вообще не за что было цепляться в скольжении по жизни. Ничто бы друг с другом не связывало. А так вот решили ребенка крестить, который, вполне возможно, через двадцать лет захочет в ислам перейти или в индуизм какой-нибудь, и собрались. Радуются, перед иконами стоят, смысл своего пребывания на земле ощущают…

Просто сидеть было холодно. Я встал, снова походил туда-сюда. И когда уже решил забраться в «Селику», включить печку, «Наше радио» и ждать возвращения Полины и остальных хоть с каким-то комфортом, из церкви стали выходить люди.

Их оказалось довольно много, человек около ста… Семья Гарнье и их друзья появились в числе последних. Направились не к машинам, а в сторону одноэтажного домика слева от собора.

– А вы разве службу не стояли? – удивилась моему замерзшему виду Надежда Сергеевна.

– Я здесь…

– Вы неверующий? – Ее удивление нарастало.

Я замялся с ответом и уже в спину ей послал подходящее слово:

– Я – агностик.

Она обернулась, глянула на меня с жалостью, но и некоторым облегчением:

– Ну хоть не атеист… Ничего, еще откроете для себя счастье веры.

– Может быть.

– На таинстве-то крещения, надеюсь, присутствовать будете?

«А что, еще не было?» – в свою очередь удивился я, но мысленно, а вслух бормотнул:

– Конечно, конечно.

Тут один из младенцев, видимо, предназначенных для крещения, заревел. Этим сразу заразились другие дети. В крестильню я входил, словно в камеру пыток.

…Праздновали у Гарнье дома. За столом было тесно от обилия гостей. Пожилые, молодые, подростки, дети. Все были давно друг с другом знакомы, и на меня, новичка в этом кругу, обращали повышенное внимание. Расспрашивали, где работаю, москвич или приезжий, и где живу в Москве, свое ли жилье, расхваливали Полину, называя ее Поличкой.

Геннадий Павлович усиленно предлагал мне сперва водку, потом коньяк, виски, в конце концов вино, но я героически отказывался, хотя выпить хотелось очень. Устал я за последние часы, как давно не уставал… Да, хлопнуть граммов триста, наесться от пуза и развалиться на диване. Впериться в беззвучно рябящую живыми картинками плазму.

Сам старший Гарнье почти не пил, Борис вовсе не употреблял алкоголь, а выглядел почти пьяным. Точнее – тихонько напившимся и теперь старающимся никому этого не показать… Вообще он производил странное впечатление – примерно мой ровесник, а поведение как у пятнадцатилетнего, попавшего в непривычную обстановку. (Позже я узнал, что он закодировавшийся алкоголик и, как утверждала Полина в периоды ненависти к брату, хронический курильщик травы.)

А Полина, в отличие от отца и Бориса, заливала в себя вино бокалами. Некоторое время была очень мила, весела, разговорчива, потом стала все сильней повышать голос, заспорила с какой-то женщиной о детском питании. Вскоре только на нее и смотрели – с тревогой и, кажется, отвращением. Вроде того, что «опять ужралась».

Немного понаблюдав, я поднялся:

– Что ж, мне пора.

– Куда ты?! – вскочила и Полина; глаза ее безумно блестели.

– Дела… Завтра утром важная встреча… Еще сегодня кое-что нужно…

– Нет, подожди! Не уходи!..

В общем, закончилось почти скандалом. Хорошо, что я держался достойно – по сравнению с Полиной выглядел разумным, культурным, сдержанным. А может, нужно было тоже орать и безумствовать, чтобы наутро родители сказали ей: ни за что! не нужен нам такой зятек! одумайся, Поль! Это наверняка бы прекратило наши отношения раньше, до того, как они стали мучением.

А я вел себя мирно – ласково извиняясь, добрался до машины и уехал под крики Полины:

– Не оставляй меня! Слышишь?! Сто-ой!

В зеркало заднего вида заметил, как ее с какими-то привычно-смиренными лицами тащат к калитке отец и брат.

Поразительно, но в тот момент, да и некоторое время – около месяца – затем, я воспринимал этот инцидент как случайность.

После не совсем гладкого торжества Полина несколько дней не объявлялась. Я тоже ее не разыскивал. Тут и дела поднавалились – поступило несколько неслабых заказов на размещение информации; заканчивался год, люди стали усиленно крутиться, чтоб войти в новый без больших проблем и с хорошими перспективами. И я, естественно, закрутился, зарабатывая. О Полине почти не думал – меня, по сути, очень устраивали такие паузы в нашем общении.

Но вот она позвонила, слегка настороженным голосом предложила встретиться.

– Конечно! – сказал я бодро, хотя без большого восторга. – Сейчас мне нужно один вопрос решить, и часа через два я готов.

– Я буду ждать в «Сбарро» на Тверской. Тебе удобно?

Приближался вечер, улицы в центре набивались машинами. Я хотел было предложить другое место, где-нибудь на «Автозаводской», поближе к дому, но решил, что это будет слишком. Надо дать понять, что после тех криков опасаюсь слишком сближаться. Согласился.

Прибыл с некоторым опозданием и сразу увидел Полину – она сидела за столиком у окна, улыбалась мне. Помню, я тоже заулыбался, в груди потеплело. Да, приятно, когда среди этих миллионов вокруг есть хотя бы один, кто тебя ждет и улыбается при твоем появлении.

– Поужинаешь? – спросила Полина. – Здесь кухня терпимая. Или хочешь, я тебе приготовлю?

«Сбарро» уже был переполнен – планктон, завершивший очередной рабочий день, кормился, – и мы поехали ко мне.

Вечер получился тихий и приятный, даже при свече, а ночь, как говорится, страстная. Утром мы приняли холодный душ вместе, выпили по чашке кофе и отправились каждый на свою работу… После этого было еще несколько таких же приятных вечеров, ночей и утр. К сожалению, вскоре они превратились в иное…

За пару недель до Нового года Олег Свечин и Иван пригласили меня на концерт их группы.

– Приходи в «Рок-н-ролл паб» на Дубровке, – чуть ли не хором говорили в трубку. – Новые песни будут!

– Вы опять там играете? – И до этого они выступали в проклятом для многих москвичей месте; проклятом из-за «Норд-Оста».

– А что делать? Больше никуда не пускают.

– Хм… почему?

– Ну как, такие песни! – вскричал необычно для себя энергично Свечин. – Придешь, нет?

– Наверно.

– Бери знакомых. Билет по-прежнему символический – сто рублей. Заплатите, потом пропьем.

– Да, – голос Ивана, – надо побольше билетов, чтоб дальше пускали. Не забудь, двадцатого в семь часов!

И вот двадцатого декабря мы с Полиной и Максом (он догуливал в столице последние дни перед Омском) подкатили в Театральному центру. Не на «Селике», конечно, на бомбиле, – выпивали с Полиной с утра, в обед позвонил Максим и через час сидел с нами.

Присутствие Полины избавило меня от выслушивания его жалоб на жизнь. Они трещали об общих знакомых (Полина Максу очень обрадовалась), ругали телевидение, а я разглядывал своего одноклассника. Он как-то стремительно рыхлел, лысел, и лысина была неприятная – надо лбом торчали клочки тонких, словно истертых волосков, а макушка была голая; лицо серое, с несколькими глубокими морщинами вокруг рта, на переносице. Максим оставлял впечатление то ли крайне измотанного работой, то ли жутко пьющего, причем, скорее всего, крепкое пиво, человека. Я, зная его, склонялся ко второму варианту. А может, и то и другое, да и третье с четвертым довели его до такого состояния. В современном мире полно способов себя измотать.

В шесть вечера я объявил, что пора ехать.

– Куда? – испуганно вздрогнул Максим.

Я сказал.

– Зачем? Давайте посидим. Или двинем в кабак куда-нибудь.

– Поехали-поехали. Группу послушаешь, которой хотел продюсером стать.

Полина удивилась:

– Правда?

– Да это треп пьяный был, – отмахнулся Макс. – Никем мне уже не стать.

– Хорош прибедняться, телешишка. Одеваемся!

Концерт был местами смешной, местами скучный. На крошечной сцене (обычно, как я понял, здесь играли полуакустику рокабилли; на стенах висели фотки пятидесятых годов, флаги конфедерации) с трудом умещались четверо музыкантов и двое вокалистов – Иван и Олег.

Свечин постоянно не попадал в ритм, Иван то и дело выкрикивал «ой! хой!». После третьей песни перегорел шнур у басиста, после седьмой или восьмой у ритм-гитариста порвалась струна, непрерывно что-то случалось с барабанами… Зрители, человек сорок, сидели за столиками, усиленно пили пиво, курили, иногда кто-нибудь свистел или выкрикивал: «Ванюха, жги!.. «Клизму» давай!» Судя по всему, большинство собравшихся являлись друзьями и родственниками членов группы.

Песни в основном были на политическую тему. Но до того наивные, что казалось, на сцене не тридцатилетние мужики, а тринадцатилетние подростки. Запомнились строчки:

Или такое, из песни «Клизма», считающейся у них хитом:

Мне понравилась одна песня, ее исполнял Иван, между куплетами потешно, совсем как даун, приплясывая:

И припев:

Ясно было, что это произведение он написал после долгих размышлений о своем никчемном существовании.

Впрочем, пишу я о концерте не затем, чтобы его увековечить, а из-за случившегося после.

Закончилось выступление около девяти. Далее клубом завладевали его законные хозяева – стиляги и рокабилли, которых, оказывается, в Москве немало.

Члены «Плохой приметы» живо собрали инструменты, Свечин зашмыгнул в кабинет директора и через минуту вернулся с деньгами в кулаке.

– Три восемьсот гонорара! – объявил. – Можно гулять.

– Олег, я не буду, – отозвался басист, здоровый парень с кучерявой головой. – Ребенок болеет… Дай мне мою часть.

Стали мучительно делить три восемьсот на шесть. Я стоял неподалеку, постепенно их мучения передались и мне. И я решил помочь:

– Шестьсот тридцать рублей.

– Да? – Свечин недоверчиво нахмурился.

– Ну, примерно. Три рубля там еще с копейками…

Короче говоря, басисту отдали его долю, и он тут же исчез. Остальные в сопровождении почти всех зрителей двинулись в сторону Волгоградского проспекта. Судя по всему, отмечать решили там же, где и в прошлый раз, – в дешевой пивнухе под названием «Кружка».

Мы шли – Максим, я и Полина – в хвосте колонны; я чувствовал Полинину руку на своем локте, слушал ее почти восторженное «я никогда не посещала такие концерты… интересно… они классные», и все было в тот момент хорошо и надежно.

В «Кружке» заняли длиннющий стол подальше от гремящего попсой динамика, но все равно разговаривать было сложно, даже заказы официанткам – худеньким, усталым девочкам – делали при помощи выкриков и знаков.

Появились три бутылки «Зеленой марки», несколько бокалов пива, картошка фри на пластиковых тарелках, а потом и кусочки мяса. Шашлык, видимо.

Иван, подняв руку с рюмкой, что-то прокричал, и мы все выпили.

Полина оказалась рядом с женой Свечина Людмилой, они познакомились, быстро нашли общую тему – дети – и затрещали наперебой эмоциональными фразами… Слушать их было не больно интересно, я стал расспрашивать сидящего напротив соло-гитариста, мужчину лет явно за сорок, каково ему играть такую музыку – примитивный панк, – часами слышать на репетициях убогонькие тексты.

– Да не-ет, они молодцы! – борясь с грохотом, стал объяснять гитарист. – Олег с Ваней! Убежденные парни! Мне нравится!

– Но ведь это детский лепет! – так же криком отвечал я. – Вы, вижу, любите другую музыку! Типа хэви-метала, да?

– Я люблю разную! У парней своя позиция, слова правильные! Я поддерживаю!

Вести дальнейший диалог было тяжело, да и, собственно, не о чем. Повернулся к Полине и аж дернулся от неожиданности – она как раз глотала из рюмашки водку. И это после нескольких коктейлей у меня дома, пары бокалов пива в клубе, бокала здесь.

– Полин! – дав ей закусить, потянул к себе. – Тебе плохо не станет?

– Наоборот, мне хорошо! – Ее переполняла радость. – Классные у тебя друзья! Рок-музыка, литература. Люда вот кино снимать собирается… Слушай, а ты почему не занимаешься ничем?

– Я занимаюсь.

– Это не занятие, – махнула рукой небрежно, – это зарабатыванье денег.

– Н-да? – Я как-то растерялся от такого наезда. – Во-первых, у меня много занятий и увлечений. Песни петь про говно я не собираюсь… А у тебя самой, кстати, какие занятия для души? А?

Полина уже не радовалась – сидела напрягшись, смотрела слепо в стол. Я подумал, что обиделась, и испуганно замолчал. Скандала не хотелось.

– Так, – произнесла она после продолжительной паузы, – мне надо в туалет… Срочно.

– Вон там, – я показал на светящийся зеленый значок с буквами WC.

Поднялась, сомнамбулически побрела через зал. Стройная, аппетитная девушка. Миниатюрная, но с заметной грудью, в меру подбитой жирком задницей (как любила говорить о себе Алла). Еще бы общаться с ней без напрягов… Да… И тогда, конечно, не впервые, но очень как-то отчетливо, я почувствовал, что мы действительно можем быть счастливы.

– Что, поехал я, – подошел, наклонился к уху Максим.

– Давай, счастливо. – Уговаривать его остаться, а тем более приглашать на Кожуховку, понятное дело, не стоило: повидались, и достаточно.

Но, как показало дальнейшее, зря я так легко его отпустил…

Сидел за столом, похрустывал картошкой фри, прислушивался к разговорам вокруг, ждал, когда компания созреет для очередного чоканья. Поглядывал в сторону туалета – Полина что-то долго не возвращалась. Тошнит ее, что ли?

Но вот появилась. Розовощекая, видимо, после умывания, но в то же время еще более пьяная. Близоруко-пристальным взглядом стала осматривать столы. Явно искала меня.

Конечно, стоило бы встать и помахать ей, или подойти, но я с каким-то детским интересом ждал – найдет, не найдет. Любовался ею – в этом накуренном зале, среди грубой мебели, галдящих пьяных парней и мужеподобных девок (в «Кружку», прямо скажем, гламурные редко заглядывают) Полина казалась особенно хрупкой и нежной.

Не обнаружив меня за ближайшим к туалету столом, побрела дальше. Ее прихватил какой-то пацаненок – молодой совсем, – потянул к себе. Полина дернулась, закричала, заметалась. Тогда уж я вскочил, бросился.

– Где ты был?! – рыдая, она ударила меня в грудь. – Где?!

– С ребятами сидел…

– Ты специально прятался! Хочешь меня бросить? Бросай!.. Напоил, завез в этот гадюшник – и бросать?!

– Да успокойся. Пойдем ко всем.

– Я хочу домой. Мне нужно лечь. Отвези меня!

Пришлось спешно прощаться с Иваном, Свечиным, кивать остальным.

Кое-как оделись, вышли на улицу. Полина валилась в стороны, ноги на высоких каблуках подламывались. Но это ладно. Плохо, что она без точек и запятых обвиняла меня в том, что оставил ее, позволил уродам хватать… Я думал, в тепле пойманной машины ее укачает, но там она, наоборот, оживилась еще больше. Это алкогольное оживление, граничащее с истерикой, – самое мерзкое.

– А где Максим? – вспомнила. – Где мой друг Максимка?!

– Он уехал раньше, – тихо, мягко, стесняясь водилу, ответил я.

– Почему уехал? Зачем ты его отпустил?! Он бы поговорил со мной… Почему ты молчишь?

– В таком состоянии с тобой никто не будет разговаривать.

– Да-а?! В каком это состоянии? Ну-ка объясни мне, дорогой!

И так всю дорогу до дома, а потом часа два в квартире… Даже во время самых яростных скандалов я не слышал от своей жены Натальи такого потока слов, как от этой девицы, в общем-то, никем мне не являющейся. Оскорблений откровенных, впрочем, было немного, но тем не менее. «Мне нужна любовь! Понимаешь ты или нет?! Любовь и тепло! Я женщина-ребенок, обо мне нужно заботиться!» И так далее, и тому подобное… В какой-то момент я чуть было не засунул ей в рот полотенце. Еле сдержался, изо всех сил старался отключить слух. Сидел на диване, таращился в телевизор, а Полина в задравшемся платье, в колготках, собравшихся гармошкой, прыгала рядом и говорила, говорила.

Во время ее монолога я впервые услышал имя Антон.

И после этого, и после следующих подобных приступов агрессивного помрачения я довольно легко ее прощал. Тем более она всячески показывала, что виновата, ласкалась, называла себя дурой. Но, конечно, развитию во мне любви к ней эти сцены не способствовали… Да и что может способствовать развитию любви?

Вот встречаешь красивую, милую, идеальную просто девушку. Влюбляешься, готов ради нее на все. Она отвечает взаимностью. И вот вы соединяетесь. Даже если у вас просторная квартира, есть место уединиться и вы живете душа в душу, то все равно через два-три-четыре года и у одной половины, и у другой накопится изрядное раздражение друг другом, пресыщение, усталость, и вы начнете собачиться, грузиться, искать возможность поменьше друг друга видеть. И в итоге, если у вас нет потомства, наверняка разбежитесь, а если дети есть, то ради них будете мучиться до конца. Да многих и потомство не останавливает от разбега. И никакие цепи, вроде венчания, тоже препятствием не являются.

Но и в ненависти друг к другу бывшие влюбленные зачастую находят удовольствие. Так бывает сладко поругаться вечером после трудного рабочего дня. Например, мы с Натальей этим частенько занимались, а потом яростно трахались.

Впрочем, человечеству это отлично известно. Только сейчас вспомнил, что о подобном течении супружеской жизни отлично написал Толстой в «Крейцеровой сонате». Ссора, секс, мир, ссора, секс, мир, ссора… Убийство, это, конечно, нечто из ряда вон выходящее, хотя, если посмотреть криминальную хронику, из ряда вон выходящее вполне может показаться нормой.

Тысячи и десятки тысяч некогда безумно любивших и любимых режут, душат, травят, топят, выбрасывают из окон некогда любимых и любивших…

Несколько раз во время Полининых приступов мне приходила мысль, что я вполне могу ее убить. Вот возьму и хряпну молотком по черепу, и наступит долгожданная, животворящая тишина… Мысль была несерьезная, почти игрушечная, и я не пугался ее. А вот то, что Полина схватит нож и бросится на меня, казалось иногда вполне реальным.

Но, как я написал выше, несмотря на эти наши стычки (я-то в основном молчал, иногда огрызаясь или же пытаясь ее успокоить), мы продолжали встречаться, выпивать, совокупляться. Наверняка, если бы Полина переехала ко мне, расстались бы скорее – месяцок беспрерывного общения в таком духе стопроцентно довел бы меня до того, что я отвез бы Полину родителям и настоятельно посоветовал сдать ее в психбольницу. Но мы жили все-таки порознь, и за два-три дня я успевал по ней соскучиться – Полина все же была очень сексуальна, притягательна; от французов в ней осталась не только фамилия…

В общем, таким образом – встреча, выпивка, секс, Полинин припадок (а иногда, кстати, и его отсутствие), мир, расставание на два-три дня – мы пережили зиму, добрались до весны.

Я был измучен алкоголем, рваным распорядком жизни, перепадами настроения, несправедливым решением суда по поводу квартиры. Мечтал совсем бросить пить, но это все время оказывалось несбыточным. То Полина предлагает, и отказаться как-то глупо, то со Свечиным встречусь, то Макс примчится на выходные, то просто так захочется зайти в кафе и проглотить рюмку ледяной водки, что никакой разум удержать не в состоянии. Хотя с мая прошлого года я не входил в серьезные запои, но чувствовал, что здоровье все равно рушится, как размокшая кирпичная кладка…

Завязать хоть на время помог случай. Без преувеличения, я чуть не погиб. На самом деле.

В тот день я поехал на работу на метро – накануне перебрал пива, садиться за руль сил не было. После работы решил побродить по центру. Вечер оказался хороший, особенный – в природе произошел перелом, и весна победила зиму. Снег еще лежал, но ветер надувал теплый, пахло оживающей землей, оттаивающими прошлогодними листьями… Да, потянуло побродить по самому центру – по переулкам между Тверской и Петровкой.

Я гулял здесь вечерами и раньше – это очень интересный район в это время суток. И особенно ранней весной. Людские потоки схлынули, переулки тихи и пусты, скоро наступит ночь (сейчас солнце светит сбоку, почти с кромки горизонта, но ярко, пробивая, кажется, даже стены), и станет жутко, а пока – хорошо, свободно и слегка нереально. Будто в некой потусторонней Москве. В Москве, из которой исчезло девяносто процентов жителей…

Побродил, завернул в кафешку, тоже малолюдную, тихую, и выпил двести граммов водки. В три приема, заедая слойкой. Потом спустился в метро. Нужно было проехать четыре станции с одной пересадкой… Я присел и уснул. Так глубоко, как это бывает именно в метро. Редко лично со мной, но бывает, и каждый раз кончается опасным приключением.

На этот раз я проснулся в пустом вагоне. Поезд стоял в туннеле, двери открыты. Тревожная тишина, и – главное – ни одного человека нигде, и темные пыльные плиты за стеклами… И тут в моем не то чтобы хмельном, а каком-то именно помутившемся (другого слова не подберу) сознании всплыли московские страшилки про то, как заснувших пьяных отлавливают в таких вот поездах и делают рабами в подземельях, отправляют в лаборатории… Такой какой-то бред, но очень в тот момент правдоподобный.

Я вскочил и выбежал из вагона. Оказался на металлической узкой платформе. Слева заметил лестницу вниз, на рельсы… Почему-то был уверен, что до станции совсем недалеко, вроде бы даже свет ее видел… Взял и спустился, пошел.

– Эй! – Возглас ужаса сзади. – Ёбнулся?!

Глянул назад, продолжая шагать и готовясь уже ломануться от этого возгласа.

На платформе стоял мужчина в голубой рубашке. Навверняка машинист. Лицо искажено.

– Стой, – уже не крикнул, а выдохнул он, – там рельс контактный.

В мозгу опять щелкнуло, я вспомнил про этот рельс, через который пропущен ток огромной силы. В нескольких сантиметрах бьет так, что от человека остается лишь пепел… Я остолбенел, боясь двинуться с места, даже развернуться всем телом.

– Иди сюда, – говорил машинист почти ласково. – Сейчас обратно поедем. Не бойся. По центру иди… Давай. У меня ж график… Ну давай, парень.

И это «парень» меня ободрило. Я переместил ноги носками к поезду, посеменил. Поднялся по лесенке. Прошел мимо машиниста, ожидая оплеухи (я был ее достоин), шагнул в поезд. Упал на сиденье.

Совершенно вареным, будто пил беспробудно несколько дней, добрался до дома; кое-как раздевшись (всё, вплоть до пальто, было пропитано едко воняющим потом) и оказавшись под одеялом, я в очередной раз поклялся, что больше не выпью ни капли. Никогда.

Опять заметил, что спрессовываю прошлое, а это меняет его, – получается, что наши с Полиной дни почти всегда сопровождались ее истериками, пьянством, но это не совсем так. В том-то и проблема, что истерики возникали не так часто и потому казались мне какими-то случайными, и всякий раз я был уверен, что больше они не повторятся. Еще хуже – из-за спрессовывания теряется логическая связь событий, возникает совершенно ненужная интрига, – вот, например, несколькими страницами раньше я упомянул имя Антон. Дескать, во время Полининой истерики после концерта я впервые услышал это имя. И не объяснил, не рассказал, увлекшись другими вещами.

Да, Полина все чаще упоминала об Антоне. Это был ее бывший муж, отец ее дочки.

Вспоминала она о нем то с ненавистью, то почти с любовью, как-то вроде сравнивая его со мной… Я, конечно, специально не расспрашивал, но из отрывочных реплик в итоге понял, что он какой-то актер, явно неудачливый, много старше Полины. Ее родители Антона не любили, он был бедный и наверняка ершистый, как все неудачливые актеры, и, скорее всего, под их давлением Полина в конце концов с ним разошлась. Кажется, еще и не зная, что беременна… Хрен их разберет. Да я и не желал разбирать, мне хотелось просто, чтобы этого Антона в словах девушки, с которой встречаюсь, не возникало.

Упоминания о нем меня бесили, хотя я и старался этого не показывать. Вообще сдерживался, не реагировал чаще всего на все ее словесные потоки. Потом лишь понял, что такое поведение – сдерживаться – очень вредно для психики. Лучше уж тоже орать в ответ…

От встреч с ее родителями всячески уклонялся, но все же довольно часто приходилось, довезя Полину до дома, входить под хлебосольные речи ее мамы, приветливые междометия папы сначала во двор, а потом в холл. Садился, пил чай, беседовал. Тревожили дебильновато-загадочные взгляды ее брата. Создавалось впечатление, что он хочет раскрыть мне некую тайну, но то ли не решается, то ли не может выбрать удобный момент.

Родители Полины продолжали меня откровенно обхаживать. Это и пугало, и умиляло. Очень приятно, когда тебя считают хорошим и не стесняются тебе об этом вполне понятно намекнуть. Тем более что я действительно представал перед ними в лучшем свете – трезвый (ведь был за рулем), гладковыбритый, отлично одетый, на необычном автомобиле. Если даже и случалось, что иногда бывал не в форме, то это легко можно было списать на утомление, чудовищную занятость. И я это всячески подчеркивал – с удовольствием вел переговоры по мобильнику в присутствии семейства, слегка, конечно, иным тоном, другими словами, чем обычно, не торгуясь из-за каждой пятихатки, которая ляжет мне в карман.

Как я уже написал где-то выше, Гарнье были людьми небедными. Дом в Тарасовке они отстроили просторный – весь его я не изучил, но, кажется, места всем хватало с лихвой. А с другой стороны, житье под одной крышей с родителями взрослым людям – Полине (имеющей уже своего ребенка) и Борису – доставляло явно мало радости. И если Борис просто тихо существовал, укуриваясь по вечерам в своей комнате гашем, а утром тащась к станции, чтоб отправиться в Москву на работу, то у Полины часто возникало желание как-то вырваться, отделиться, зажить самостоятельно. От этого и истерики.

Надежда Сергеевна и Борис работали в болгарском посольстве и благодаря этому обзавелись недвижимостью в Болгарии – в строящейся на берегу моря многоэтажке под Бургасом у них и у Полины были квартиры. Студии, как они их называли. Дом должны были сдать в августе, и Полина не раз мечтательно сообщала мне: «Бархатный сезон проведем в Болгарии». Я, ясное дело, сдержанно соглашался. В принципе, был не против.

Отец Полины, подполковник каких-то войск в отставке, коротал дни в Тарасовке. Он пассивно участвовал в бизнесе (я не уточнял, в каком), получал проценты и был вроде бы доволен. Хотя главной темой его разговоров был домик возле Феодосии. Он жил там с конца июня до конца сентября – сдавал комнаты. Домик был расположен на территории бывшей военной базы, где Геннадий Павлович служил в восьмидесятые годы… Полина об этом домике и вообще о Феодосии слышать не хотела (сразу начинала психовать), – кажется, там прошло ее детство, и воспоминания не доставляли удовольствия.

В общем, семья была финансово не из последних, но со своими тараканами и скелетами в шкафах, со своими проблемами.

Главной проблемой являлись, естественно, Полина и ее дочка. Статус Полины как матери-одиночки родителей не устраивал. Может, живи они в каком-нибудь муравейнике на триста квартир, Полина без мужа была бы не так заметна, но в поселке это очень бросалось в глаза. Стыдно было, что молодая женщина имеет грудную дочку и не имеет мужа. Ущербность. И вот появился я – вполне потенциальный муж и отец…

Я часто упоминаю, что родители Полины очень желали женить меня на ней, – но в то время (зима – весна) я не особо анализировал их поведение. Была у меня симпатичная и сексуальная, порой вспыльчивая, с некоторыми недостатками, но в целом вполне подходящая мне женщина; были ее родители – гостеприимные, симпатичные и симпатизирующие мне. Все казалось нормальным, как у людей…

Конечно, слегка беспокоило, заставляло задуматься то, что Антон, в недавнем прошлом официальный муж Полины (видел в ее паспорте печать регистрации брака и ниже – развода), бросил ее в период беременности. Вроде бы – явный подонок, бросать женщину в таком состоянии. Но Полина утверждала, что это она была инициатором – разлюбила, дескать, поняла, что он вообще не способен быть отцом и главой семьи, и тому подобные аргументы… Я кивал, поддерживал ее и внутренне радовался и как-то воспарял от того, что я вот, в отличие от этого Антона, главой семьи быть могу. И что Полина выбрала меня, а не распиздяя Максима, к примеру. Квартира, автомобиль, деньги, перспективы.

Впрочем, постепенно я стал подозревать, что все-таки не она бросила Антона, а он, и догадывался почему. Да и сам все чаще задумывался над тем, не сбежать ли и мне.

Желание это созревало медленно, постепенно, то вспыхивая и становясь нестерпимым (во время очередного Полининого припадка), то совершенно исчезая (в благостный период). Знаю, что в таком состоянии многие живут десятилетиями. Я чуть было не оказался в числе этих многих.

На первый взгляд в своей дочке Мари Полина души не чаяла. Могла часами о ней говорить, покупала ей разные одежки; бывая в Тарасовке, я наблюдал, как увлеченно она с ней играет, не спускает с рук. Образцовое материнство и детство. Этой любовью она пыталась заразить и меня – то и дело давала подержать дочку и обижалась, если я отказывался (мягко отказывался, конечно) или хотя бы не разделял восторга.

И довольно долгое время я верил в то, что Полина не может без своей «девоцьки».

Лишь ближе к апрелю, когда стал приезжать к Гарнье раза по три в неделю, увидел подробности их будней, я засомневался в искренности Полининых чувств.

Вот, например, после выходных, которые мы провели вместе, я привожу ее в Тарасовку. Полина радостна, но и беспокойна – как там Машенька, все ли хорошо; за время в пути она иногда раз десять звонила домой и спрашивала о дочке, сообщала, что мы вот-вот будем. Если ей казалось, что я еду слишком медленно, торопила: «Обгоняй эту помойку. Что он так тащится?! Добавь газу – здесь можно».

И вот мы приезжаем. Мать Полины сразу сажает меня за стол, принимается потчевать, расспрашивать о том о сем, отец вставляет благожелательные реплики. А Полина в это время возится с дочкой. Целует, качает, переодевает, кормит…

Так проходит часа два. Когда темнеет, я говорю, что мне пора. «Завтра рано вставать. Дела». Полина вызывается меня проводить… Несколько раз я клевал на эти ее уловки.

Мы садимся в «Селику».

– Довези меня до магазина, – говорит она, – а обратно я пешком.

Доезжаем до магазина. Полина выходит, но просит:

– Подожди секунду. Мне нужно тебе что-то сказать.

Я жду. Она возвращается с пакетом, в котором угадывается несколько банок коктейля.

Забирается обратно в салон. Откупоривает одну банку. Отпивает, смотрит вперед сквозь лобовое стекло.

– Полин, – говорю, начиная проявлять нетерпение, – что ты хотела сказать?

– А? – Она делает вид (а может, и вправду), что возвращается из глубокой задумчивости. – Я… Я хотела попросить довезти меня до станции.

– Зачем?

– У меня там подруга рядом живет, мне надо с ней увидеться.

Я везу. Но, оказывается, никакой подруги там нет… Полина, успевшая выпить баночку-полторы коктейля, начинает упрашивать меня отвезти ее ко мне (или – вариант – до Мытищ, где у нее другая, тоже наверняка фантомная, подруга).

– Но ведь ты так спешила к дочке, – изумляюсь я. – Меня гнала, а теперь…

– Ты же видел – с ней все в порядке. С ней мои родители. Они знают, что я уехала с тобой… Поедем, нас ждет чудесная ночь… Ты не хочешь? – В ее голосе появляются истерические нотки. – Я тебе надоела? Тебе со мной не интересно?

Действительно, после двух с лишним суток вместе я не прочь отдохнуть. Бурный секс утомил, и теперь при одной мысли о нем в паху начинало жалобно зудеть…

В общем, такие проводы заканчивались или ссорой, или, если я сдавался, вымученно-бурной ночью, а утром уже неприкрытой досадой с моей стороны.

Правда, вскоре я перестал сажать Полину в машину возле ворот. Прощался, целовал в губы и кидался за руль. Срывался с места, аж колеса взвизгивали.

Постепенно менялось и поведение родителей. Нет, ко мне они относились все так же, но вот с Полиной стали суровее, чаще раздражались ее поведением… После нескольких Полининых выходок, свидетелями которых становились и я, и они, родители даже выказывали мне некоторое сочувствие. Вот, мол, такой тебе достался подарочек; но отказаться от нее ты уже не имеешь права. Надежда Сергеевна однажды сделала более чем прозрачный намек: глядя мне прямо в глаза, вздохнула: «Мы в ответе за тех, кого приручили».

Но приручить Полину не удавалось. То есть иногда казалось, что я имею на нее влияние, она соглашалась с моими словами, случалось, становилась тихой и покорной. В сексе была просто идеальна, даже как-то слишком – могла заниматься им часами, кончая по несколько раз (но, может, конечно, и притворялась).

Она делала все, что я просил или хотя бы хотел мысленно. Это угадывание моих желаний и было, наверное, главной причиной того, что я… ну, скажем, испытывал к ней влечение, несмотря ни на что. Да и необходимость, скорее всего. Найти партнера, который бы тебя сексуально удовлетворял, – дело сложное.

Секс, впрочем, занимает в жизни совсем немного времени, а вот все (или почти все) остальное, что было между ним, отравлялось ее навязчивостью, истериками и отходняками от этих истерик.

Полина звонила мне через каждые полчаса, говорила, что любит, спрашивала, люблю ли я ее, предлагала встретиться «через двадцать минут», утверждала, что не доживет до вечера. И так далее. Это очень меня утомляло, мешало делать дела…

Запомнился эпизод. Точнее – мое ощущение. Острый такой момент.

Мы отметили Восьмое марта в «Пекинской утке». Я подарил Полине золотой браслет. Потом поехали ко мне… Расстались утром десятого. Я довез ее до ее офиса, отъехал метров сто и остановился. Заглушил мотор, лег головой на руль… Продолжать жить в таком темпе было невозможно. Нужно отдохнуть. Хотя бы на неделю исчезнуть для Полины. Побыть одному или с другими людьми.

И я сделал вид, что уехал в командировку. Сказал, что на пять дней улетаю в Тюмень.

Полина встретила эту новость мужественно, даже стала меня успокаивать:

– Ничего, это недолго. Работа есть работа. Не скучай сильно.

Я вздыхал расстроенно, а в душе ликовал, что все так гладко устраивается. И эти несколько дней, когда общался с Полиной лишь по телефону, да и то коротко – «связь ужасная», – очень меня оздоровили, и только оказавшись, хоть и призрачно, в стороне от подруги, я почувствовал, в каком напряжении жил последние месяцы и как устал. И встреча с ней вызвала у меня не радость, а досаду. Досаду на то, что эта пауза в нашем общении так быстро закончилась.

Полина долго расспрашивала, а скорее допрашивала, чем я занимался в командировке, что интересного есть в Тюмени. Я рассказывал. Помогал опыт многочисленных реальных командировок и то, что в Тюмени я действительно бывал.

И только жизнь снова вошла в сумасшедше-сладко-невыносимый режим, меня отправили во вполне реальную командировку.

Прелюдия объявления о ней, признаюсь, всерьез напрягла.

Дело в том, что в агентстве дела шли хуже и хуже. С января стали закрываться региональные отделения и издания, заказов было все меньше; в феврале задержали зарплату на неделю, в марте уже на две. Среди сотрудников, особенно тех, кто не имел возможности прилично подрабатывать, возник ропот. Некоторые были в отчаянии – главной причиной, как я понял, являлась невозможность вовремя выплачивать проценты по кредитам. А кредиты имелись почти у всех.

Снова, как и в день публикации приказа о снижении зарплат, случилось несколько явных вспышек недовольства. И Настоящий Полковник отреагировал на них так: заявил, что недовольные могут написать заявление об увольнении по собственному желанию. Его совету, правда, никто не последовал. Ждали.

Меня эти задержки зарплаты тревожили не очень (неприятно, конечно, когда деньги вовремя не выдают, но все-таки несмертельно), хотя, больше в шутку, чем серьезно, я возмущался, причем довольно открыто, и несколько раз ловил на себе недовольные взгляды Полковника.

И когда числа десятого апреля меня вызвали к гендиректору, я испугался. Пока ехал из офиса на Девятьсот пятого до Триумфальной, где сидел генеральный, успел передумать массу мыслей. И как оправдываться буду, почему возмущался громче многих (может, и прощения попрошу), и куда, если все же уволят, податься, и что вообще неприятная история; раскаивался, что вякал, находясь, в общем-то, в куда более выгодных условиях, чем большинство других сотрудников чахнущего агентства.

В том, что генеральный вызывает для разборки, не сомневался. Для других вещей он мог вполне обойтись телефонным звонком…

К кабинету подходил я уже на трясущихся ногах, вспотевший и готовый к полному разносу.

Хотел было спросить секретаршу, не знает ли она, по какому вопросу меня вызвали, но это было бы совсем как-то по-детски… Внешне спокойно дождался, пока она обо мне доложит, и произнесет бесцветно:

– Проходите.

За те месяца три, что не видел его, генеральный заметно осунулся, постарел. Его вид красноречивее всяких приказов и задержек показывал, что дела идут хреновато.

– Здравствуйте, Андрей Юрьевич, – нервно хрипнул я, остановившись в дверях.

– А, привет, – он коротко улыбнулся, – проходи, присаживайся.

Присел за длинный стол для совещаний.

– Как дела-то? – без особого желания выслушивать ответ спросил генеральный.

Я снова похолодел – вопрос вполне мог оказаться подготовкой к объявлению, что я уволен.

– Нормально все, Андрей Юрьевич. Конечно, некоторые нервничают, что с зарплатой так…

– Я знаю… Что ж делать, сложности. Надеюсь, выкрутимся… – Генеральный покачал головой. – У меня вот какая просьба к тебе… Ты в Дагестане был?

– Нет пока.

– Нужно съездить туда, в одном вопросе разобраться.

У меня отлегло от сердца, и я почувствовал небывалый прилив энергии, чуть не подскочил на стуле:

– Я с удовольствием!

– Хорошо. Так вот – там есть район на севере: Тарумовский. Там русские живут, и у них возник конфликт из-за церкви. На церковной земле магазин строится, в общем. Посмотри, возьми интервью у того-другого… Это, конечно, не совсем наша тема, но попросили, и глава района – мой знакомый… Как, поедешь?

– Конечно.

Генеральный снова вздохнул:

– Хорошо… Объективно там все посмотри, сделай такой живой материал… Но вообще… – Он, чего я за ним до этого не замечал, замялся, застеснялся вроде. – Я ведь сам родом оттуда. Из Кочубея. Городок там такой… Тогда это Грозненский район был, а еще раньше – Ставропольский край. Потом передали Дагестану. При Хрущеве. Русских теперь мало осталось, а в детстве, помню… Ладно, – пресек личные переживания генеральный, – надеюсь, ты меня понимаешь. Когда сможешь вылететь?

– Могу завтра, – бодро ответил я.

– Деньги есть? Хочешь, сейчас выдам, или по приезде…

– Лучше тогда по приезде. – Эта фраза, как я понимал, пойдет мне в зачет.

– Запиши контактные телефоны…

Вышел от генерального в прекрасном настроении и тут же купил в ближайшей кассе билеты туда и обратно. На пребывание в Дагестане отвел себе три полных дня. Достаточно, чтобы вникнуть в проблему; может, куда-нибудь и свозят. Всяких интересных мест, слышал, полно. Впрочем, может, и не стоит особо разъезжать – там неспокойно. Стреляют, взрывают…

Позвонил Полине и, изо всех сил выражая расстроенность, сообщил, что снова отправляют в командировку. Прямо завтра. Вернусь в субботу утром…

И тут она выдала такой поток! Что, мол, давно знает, что мне надоела, но зачем хитрить – это подло. Что давно заметила, что я ее не люблю… Долго кричала в трубку в таком роде, не давая мне вставить ни слова. А я хотел выразить изумление – объяснить, что у меня работа такая и уезжаю всего на три дня… Не сделав даже самой короткой паузы, Полина перешла с истерики на жалобное упрашивание:

– Возьми меня с собой. Пожалуйста! Я не буду мешать. Я тихо буду, в сторонке… За самолет, за гостиницу сама заплачу… Пожалуйста, возьми!..

Я растерялся. С одной стороны, именно в эту поездку мне ничто не мешало поехать вместе с Полиной, а с другой… Ее присутствие грозило массой неудобств, напрягов, сложностей… Нет, без нее. Одному.

– Полин, ты пойми, – сквозь ее уже почти плач стал говорить, – это очень важная командировка. Я буду полностью зависеть от принимающих. К тому же – Дагестан. Там ведь война почти. И я себе не прощу, если с тобой что-то случится. Сам бы я никогда по своей воле не поехал, но мне практически приказали. А тобой я очень дорожу.

– Правда? – На секунду-другую Полина, кажется, разомлела от этого признания, но обида оказалась сильнее: – Но если мы любим друг друга, мы должны быть вместе. Тем более там, где опасно! Возьми меня. Я буду в гостинице сидеть тихо и ждать, когда ты освободишься.

– Там, куда я еду, вряд ли есть гостиницы, – ляпнул я.

– Что?

– Там вряд ли есть гостиницы. Это маленький городишко. Село вообще. Тарумовка какая-то… райцентр.

– И где ты будешь жить?

– Ну, не знаю. В кабинете, может, у главы района. Или дома у него.

Я говорил это и сам слышал, что вру. Действительно, большей глупости сложно было придумать. (Впрочем, глупость эта оказалась не такой уж фантастической.) И как должное в тот момент я принял визг в трубке:

– Хватит мне лапшу навешивать! Я все поняла! – И еще десяток малоразборчивых, почти бессмысленных фраз, но крайне эмоциональных.

А потом мертвая тишина в трубке, и – мой облегченный выдох.

Я набрал номер человека, который должен был меня встретить в аэропорту Махачкалы, продиктовал рейс, сказал, во что буду одет.

– Отлично, – ответил он, – до завтра.

Вот говорят: Дагестан – Кавказ, горы, неприступные крепости, море.

Крепостей я не увидел; море заметил из иллюминатора; вместо гор – только какая-то возвышенность возле республиканской столицы. Дагестан предстал мне плоским, с унылыми пейзажами, скучными селениями, которым очень подходило название – «муниципальное образование».

От Махачкалы до этой неведомой Тарумовки мы ехали часа два или больше. Водитель, Виктор Федорович, пожилой, но крепкий, с казацкими усами мужчина, гнал свой «Ниссан» так упорно-быстро и смотрел вперед так решительно-нетерпеливо, будто только стоило доставить меня на место, и все скопившиеся проблемы вмиг разрешатся.

Мы почти не разговаривали на протяжении этих двух с лишним часов. Я задавал нейтральные вопросы, вроде «сколько жителей в селе?», и Виктор Федорович отвечал коротко, мельком; он явно ждал вопросов не таких, но и сам не начинал беседу о главном.

Поселения и какие-то одинокие здания проплывали за стеклом почти беспрерывно, и всё было похоже одно на другое. На третьем часу мне уже стало казаться, что так мы будем ехать в этом лабиринте бесконечно. Я настроился на бесконечность, успокоился, стал прикрывать глаза в дреме, но тут Виктор Федорович расслабил напряженное тело (это даже атмосферу в салоне изменило) и выдохнул:

– Вот и наша Тарумовка.

– М-м! – Я стал всматриваться в домики, надеясь увидеть нечто особенное, но не увидел; обычные постройки – избушки, коттеджики, бетонные коробочки магазинов.

– Знаете, – сказал водитель, – рабочий день уже закончился. Встречаться будем завтра. Сейчас давайте проедем по центру, а потом отвезу вас… – он замялся, – в мотель. Там поужинаем, поговорим.

– Хорошо. – Но эта его заминка перед словом «мотель» вызвала беспокойство. Да и что значит мотель? Тем более здесь.

Пока я беспокоился, мы доехали, видимо, до центра. Виктор Федорович остановил машину.

– Ну вот, – кивнул налево от себя, – церковь наша. Храм Андрея Первозванного.

– Где? – Я увидел лишь недостроенное здание, далеко уже не свежее, с криво лежащими на крыше железобетонными плитами. – Вот это?

Виктор Федорович мрачно усмехнулся:

– Да нет, за ним. Не видите?

– Нет.

«Ниссан» прокатился метров тридцать. Появилась церковь.

– А, теперь вижу.

– Нравится? – еще одна мрачная усмешка.

– Да, хорошая, светлая…

– И вот рядом, на церковной земле, стоит такое страшилище. – Виктор Федорович оглянулся на недострой.

– А что это будет?

– Магазин должен быть на первом этаже, а на втором – ресторан. Свадьбы будут справлять… В этом и суть конфликта. Четвертый год бьемся.

Водитель подождал чего-то, вздохнул; я почувствовал неловкость – молчать было как-то невежливо, – значит, я равнодушен к их проблемам, – а расспрашивать здесь, в машине, о подробностях и нюансах тоже казалось не совсем уместным… Виктор Федорович выручил:

– Ладно, поедемте в «Дагестанские зори», там кафе есть хорошее. Посидим, расскажу о нашей беде.

«Дагестанские зори» находились на окраине Тарумовки и оказались действительно мотелем: забегаловка для шоферов и две-три скромные комнатки, чтоб перекантоваться ночку.

Но, в общем, номер мне понравился. Более-менее. Кровать, телик, душ, унитаз. Для райцентра потянет. Да и забегаловка тоже была на уровне. Кухня отличная, кабинеты для разговоров…

– Что будете пить? – спросил Виктор Федорович, когда я вернулся из номера, бросив там сумку, пальто. – Я шашлык по-хански заказал, под него лучше водку. Но можно коньяк…

– Давайте водку… А что такое ханский шашлык?

– Это из внутренностей барана. Очень вкусная еда… – Он спохватился, испуганно взглянул на меня. – Или другое что? Вы не стесняйтесь. Я просто лучшее на свой вкус заказал.

Я подтвердил, что буду ханский шашлык; мы заняли один из кабинетов. Невысокая, плотная девушка с темными волосами, в косынке, принесла графин водки, рюмки, стаканы, тарелки с овощами и зеленью. Потом лаваш, кувшин с чем-то красным.

– Аварка? – решил я блеснуть знанием дагестанских национальностей.

– Нет. – Виктор Федорович помрачнел. – Это кафе принадлежит кумыкам.

Я не понял, хорошо это или плохо, на всякий случай кивнул.

Выпили, пожевали лаваш и помидоры, и Виктор Федорович, предварительно тяжело и протяжно вздохнув, начал рассказ:

– Очень мы вас ждали, очень надеемся на помощь. Никто, кроме Москвы, помочь нам, видимо, не в силах… Да и не хочет никто, если уж честно… В общем, нашему селу, Тарумовке, больше двухсот лет. Основано казаками, в том числе и моими предками, и они поставили здесь церкви. Одна из них, Андрея Первозванного, уцелела. В советское время была в запустении, но мы ее отреставрировали, и теперь выглядит как новенькая.

– Да, – посчитал нужным вставить я, – красивая.

– Мы старались… Деньги собирали, художники из Кизляра расписывали… Приход довольно большой – по праздникам полон храм… Все вроде бы хорошо, а… а нехорошо. Есть у нас женщина такая, Асият Газимагомедова, предпринимательница…

Принесли шашлык и соус. Тарелки с шашлыком были странные: сверху смотреть – мелкие, а на самом деле высокие, сантиметров десять… Виктор Федорович продолжал говорить, я же пытался разобраться, что это за обман зрения такой. Наконец не выдержал:

– Простите, а почему тарелки такие? Чтобы есть было удобней?

– Что?

– Ну, высокие…

– А, – Виктор Федорович поморщился, отвлекаться на такую чепуху ему явно показалось обидным, – там кипяток. Чтобы баранина дольше не застывала.

– Ясно. Извините, что перебил.

– Да нет, я понимаю… Выпьем?

– Не против.

Мы ели очень вкусный и сытный шашлык из почек, печени, еще чего-то, иногда глотали водку, запивали теплым морсом, и фоном звучал голос Виктора Федоровича. Зная, что запомню из этих тысяч слов и десятков фактов ничтожно мало, но все же стараясь вбить в память хоть что-то, портя этим себе ужин, я ругался в душе, что не захватил из сумки диктофон… Включил бы и не парился…

Впрочем, в последующие дни мне повторили почти то же самое раз двадцать разные люди. И когда я делал материал в Москве, то к помощи диктофонных записей почти не прибегал.

А в тот первый вечер я как-то легко и незаметно запустил в себя граммов семьсот водки (Виктор Федорович подливал, а я не отказывался), объелся и стал подремывать.

– Вижу, вы устали с дороги, – скорее раздосадованно, чем сочувствующе произнес принимающий. – Что ж, отдыхайте. Завтра к половине десятого подъеду. Встретитесь с главой района, с другими еще…

– Н-да, извините, – я тяжело поднялся. – Нужно рассчитаться. – Сделал движение достать деньги.

– Нет-нет, я заплачу! Вы же гость!

– Спасибо…

Зевая, порыгивая жиром, будто мультяшный Обеликс после пиршества, я побрел к себе в номер.

Улегся, но сонливость, как назло, прошла, и я долго бессмысленно смотрел документальный фильм про изобретателя радио Попова. Развлекательные каналы вроде «СТС» и «ТНТ» здесь не ловились…

Три дня мне пришлось работать одновременно и журналистом, и правозащитником, и человеком из Москвы.

Утром Виктор Федорович привез меня в редакцию районной газеты. Она размещалась в большой длинной избе, стоящей посреди некоего пространства, которое при тщательном изучении местности оказалось бульваром. То есть справа и слева находились проезжие части, разделенные полосой метров двадцати шириной, на которой росли деревья, трава, была дорожка и стояло вот это здание…

Около часа я сидел над чашкой кофе и слушал жалобы главной редакторши, крупной женщины, уже пожилой, видимо, давным-давно пребывающей в тягостном состоянии.

И вот она подробно объясняла такое свое состояние:

– Тяжело, очень тяжело, честно вам скажу, нам здесь живется. Выживают нас, выдавливают всяко. Боремся, как можем, но что толку… Все к одному идет… Нет, толк есть, конечно, но все равно… Не жизнь это… Я сама из села Раздолье. Тут недалеко… Там родилась, выросла, всю жизнь отработала… Работала в совхозе «Первая пятилетка». Больше тысячи коров и бычков было, овец семь тысяч. В советское время еще огромную свиноферму построили, но ее лет двадцать уж нет – до кирпичика уничтожили, с лица земли стерли прямо. Понятно, они свинину-то не едят, только они ведь не одни здесь. А нам каково… Ну, это ладно. Главное, весь совхоз развалили, разграбили, а остатки без комиссионной оценки, без всего приватизировал последний директор – Магомедов. И совсем все в упадок пришло. Теперь у него там две сотни коров, не знаю, наберется или нет, овец гурта три от силы. Зато все его личное… А такой совхоз был – и виноградники, и зерно сеяли… Я боролась, так моего мужа так подставили, чуть не посадили. Подбросили две гранаты в багажник и тут же нашли. Дали четыре года условно, да и то потому, что гранаты были без запалов этих. «В следующий раз, – сказали, – с запалом найдем». Пришлось нам сюда переехать. Вот повезло, место редактора как раз освободилось. У меня филологическое образование, стихи сочиняю, и работаю, кое-что полезное делаю. А муж совсем скис… В пятьдесят три как старичок совсем…

Кроме редакторши и меня, в избе были еще две девушки – сотрудницы газеты. Молодые и фигуристые. Русские, судя по виду. Время от времени заходили в кабинет, где мы сидели, спрашивали редакторшу что-то по поводу номера, та отвечала, объясняла, а я отдыхал взглядом, рассматривая их… Симпатичные.

Около двенадцати собрались, как я их назвал про себя, активисты движения за освобождение церковной территории от посторонней застройки. Пришел глава района Алексей Сергеевич Чепелов, мужчина за пятьдесят, крупный, крепкий, но с таким же скорбновато-решительным, как у Виктора Федоровича и редакторши, выражением на лице. (Впрочем, оно такое было почти у всех, с кем я общался в те дни.) Следом за главой (а может, чуть раньше, но какая, в сущности, разница) появились Надежда Николаевна, заведующая управлением культуры района, миловидная, но далеко не молодая женщина, Ольга Петровна, депутат Народного собрания Дагестана (как я понял, статус мощный), председатель Совета ветеранов, еще несколько человек, которые не особо внятно представлялись.

Расселись, девушки налили чай, и снова заговорили о том, как сложно и неуютно здесь теперь стало жить русскому населению, как выдавливают его с этой земли, на руководящие посты сажают людей из других районов.

– Вот, например, – горячась, приводила факты депутат Народного собрания, – взяли и вывели из Тарумовки межрайонный комитет по экологии и природопользованию. Комитет обслуживал наш район, Ногайский район и Южно-Сухокумск. Комитет возглавлял Михаил Никитович Мищенко, коренной житель района, казак. У него не было ни одного взыскания, и вдруг появляется постановление правительства, что офис переносят в Ногайский район. Руководителем назначен ногаец. Почему? Какие причины? Ничего этого не объяснили…

– А с этими мечетями беда какая, – принял эстафету от депутатши председатель Совета ветеранов. – Понастроили чуть не в каждом дворе, и на всех громкоговорители. И в половине пятого начинается: «Алла€-а! Алла€-а!»

– Про это не надо писать, – кивнул на мой лежащий по центру стола диктофон глава района Алексей Сергеевич, – а то и в религиозной розни обвинят.

– Да тут не рознь! – Голос ветерана задрожал. – Тут право человека на покой нарушается. Сколько пожилых людей, больных… Уснут под утро только, а им по мозгам: «Алла€-а!»

– М-да, – осторожно поддержал я, – это тоже проблема. Но давайте подробнее поговорим о том строительстве на церковной земле.

Ветеран по инерции, видимо, отозвался недоуменно:

– А что тут говорить? Все ясно – бандитизм самый настоящий!..

– Погодите, – перебил Алексей Сергеевич. – Это нам кажется, что все ясно. А судам, как мы видим, нет. – Он был очевидно утомлен, волновался и нервничал, но изо всех сил старался сдерживать эмоции. – Итак, постараюсь обрисовать ситуацию…

Он поведал практически то же самое, что я услышал накануне от Виктора Федоровича. Но сейчас сведения записывались на диктофон, я был трезв и внимателен.

На первый взгляд все казалось абсолютно очевидным – лет сто пятьдесят назад построили церковь. Вокруг церкви, естественно, находилась ее земля (мне даже план показали: почти правильный прямоугольник). На земле этой были церковные постройки, кладбище, где хоронили священников… В советское время, естественно, все перепуталось – церковь приспособили под склад, вокруг образовался рынок, а потом появились магазинчики. Потом советское время кончилось, церковь постепенно отреставрировали, церковную территорию вернули приходу, в том числе и те метры, на которых до сих пор стояло недостроенное здание.

– И в чем абсурд, – горько усмехнулся Алексей Сергеевич. – Суд признал землю, на которой ведется строительство, принадлежащей храму и в то же время владелицу здания – добросовестным покупателем, законным владельцем.

Тут у меня подвернулся повод спросить, и я с удовольствием это сделал (а то сидел молча, только кивал):

– А вы предлагали ей альтернативу?

Глава пожал плечами:

– Года два назад предлагали выкупить недострой, предоставить на выбор другой участок, но после того, как поняли, что она будет до конца стоять на своем, переговоры, конечно, прекратились.

– Понятно… – Но на языке вертелся еще один вопрос, правда, задать его я пока не решался. А хотелось узнать, почему только недавно началась борьба за эти метры. Все-таки на дворе не восемьдесят восьмой год и не девяносто второй…

Как я уловил, на месте нынешнего недостроя стоял магазин, который в начале девяностых приватизировали. Потом несколько раз перепродавали. Владельцами были влиятельные в селе люди, и с ними тягаться православные, по всей видимости, не решались. Решились лишь после того, как теперешняя владелица, жена очередного влиятельного человека, овдовела… Но, с другой стороны, упрекать в этом борцов за освобождение церковной земли не хотелось, – еще вчера Виктор Федорович мне рассказал, что лет пятнадцать назад был у них очень активный и принципиальный глава района – Иванов, – пер напропалую, и его убили. Угрожали и нынешнему…

Я подсобрался, выстроил в голове другой вопрос и обратился к депутатше Народного собрания:

– А возможно ли все-таки решить эту проблему на республиканском уровне? – Вопрос бессмысленный после всего, что мне уже сказали, но нужно было показывать заинтересованность. Не сидеть же пнем.

Депутатша протяжно выдохнула, словно готовилась поднять тяжеленный груз.

– Я считаю, что на уровне Дагестана эту проблему уже не решить. Все органы, которые могли бы помочь нам в этом деле, были задействованы, но никто не помог, никто, по существу, не разобрался. Хотя на словах все за нас, все разделяют наше… гм… наше мнение… Теперь у нас нет другого выхода, кроме как обратиться в Москву, в федеральные структуры. Ни у меня как у депутата, ни у простых жителей села нет никакой надежды на то, что удастся отстоять территорию, исторически принадлежащую храму.

– А по каким причинам власти республики не хотят разобраться в этом вопросе? – Я почувствовал себя журналистом, ведущим расследование, азарт появился.

– Причины… Причины в том, что здесь задействованы родственные связи. Высокопоставленные чиновники, находящиеся во власти, конечно, помогают своим родственникам. И в этом смысле никакой закон, даже деньги, не имеют значения. Родственные отношения стоят надо всем. И это особенно ярко проявилось в вопросе строительства магазина на территории храма.

Мне понравился ответ – вполне депутатский хотя бы по форме… Тут взвился Виктор Федорович:

– Да что говорить! Этим магазином до Асият владел муж председательницы нашего районного суда. А сама Асият – родственница председателя суда республиканского! Тут стена непрошибаемая, понимаете?!

Сидели долго, собравшимся нужно было выговориться, и они говорили, говорили. Периоды интереса и сочувствия сменялись у меня усталостью и раздражением, затем какой-нибудь факт вызывал удивление, и я снова со вниманием слушал, увлекался, кивал, издавал междометия, но затем срабатывал инстинкт самосохранения, мозг почти полностью отключался, и я тупо ожидал, когда все закончится.

– Ого! – вдруг удивился глава, взглянув на часы. – Уже половина четвертого! Нужно еще в Новодмитриевку успеть… – Он поднялся, протянул мне руку: – Извините… В общем, надеюсь, проблему нашу почувствовали.

– Да, да… – Я тоже встал, всунул свою руку в его большую, напоминающую вратарскую ловушку, ладонь; произошло крепкое пожатие.

– Мы еще увидимся, а пока вот обращайтесь, если что, к Виктору Федоровичу. Он у нас, кстати, депутат на постоянной основе, – глава выделил «постоянной», – заместитель председателя приходского совета. Полностью в курсе всех деталей… И Надежда Николаевна в вашем неполном, – попытался пошутить, – но все же распоряжении.

Заведующая управлением культуры с готовностью отозвалась:

– Окажем полное содействие! Вы – наша последняя надежда…

– Ну уж не надо так драматически, – поморщился глава. – Но!.. Но, действительно, мы очень рассчитываем на вашу помощь.

Он ушел, и вслед за ним ушли все, кто собрался на эту встречу. Так вереницей утекли… Я даже растерялся, оставшись в кабинете один… И что? Мне-то куда?… Резко почувствовался голод – вспомнил, что, кроме кофе и нескольких печенек, ничего не ел. (Виктор Федорович предлагал позавтракать, но я, побаливая с похмелья, отказался.)

Прошел туда-сюда, листанул подшивку газеты. Какие-то фотки улыбающихся школьников, пляшущих казачек…

– Так, – появилась редакторша, – вам уже и пообедать давно пора… Заговорились.

– Да всем пора бы, – отозвался я дипломатично. – Кафе здесь есть где-нибудь?

– А зачем нам кафе? Тут покушаем хорошо. Девочки сейчас принесут.

…Довольно долго я не мог понять (хотя и старался), почему меня поселили на краю села в мотельчике, а не в гостинице, которая находилась на центральной площади; почему мы едим в редакции, а не в одном из, так сказать, пунктов общепита, которых в Тарумовке немало. Узнал лишь вечером второго дня: оказывается, и гостиница, и большинство пунктов питания, магазинов, парикмахерская принадлежали той бизнесменше, Асият, что не отдавала кусок церковной земли. Естественно, что борцы за этот кусок не хотели, чтоб я жил и ел в ее владениях…

Впрочем, в мотеле мне было относительно удобно, кормили тоже неплохо. На тот обед в редакции девушки принесли горячий и сочный пирог с мясом, салаты; редакторша поставила на стол бутылку кизлярского коньяка. Предложила выпить, я не отказался.

– Вы родом из Москвы? – спросила, дождавшись, когда закушу.

Я сказал, откуда.

– Да, знаю, – кивнула она, – это на Волге… А женаты?

– Сейчас нет.

– М-м… а то вот у нас видите, невесты какие.

Я глянул на сидящих за столом девушек.

– Да, – сказал по возможности игриво, – красавицы.

– Так вот женились бы! – Редакторша сказала это вроде бы в шутку, но за шутливым тоном чувствовалась серьезность. – Скромные, работящие. У нас девушки золотые просто.

Одна из них при этих словах густо покраснела. Краснота пошла от шеи и постепенно залила лицо… Склонилась над тарелкой… Я тоже почувствовал неловкость и в то же время представил, как она, такая стеснительная, входит в мою спальню и начинает раздеваться. Кофточка, платье, трусики… И пресловутый внутренний голос заверил: «Такая не будет истерики закатывать, как Полиночка. Она явно жизнь умеет ценить». – «Ну да, – осадил я его. – Это сейчас она такая, краснеет. А привези в Москву…»

В середине трапезы к нам присоединились Виктор Федорович и Надежда Николаевна (как я предположил, они уходили на некое совещание с главой района, вернулись смурные; после предложения поесть депутат на постоянной основе как-то потерянно сжевал кусок пирога, Надежда Николаевна к еде не притронулась вовсе, лишь выпила кофе).

– Сегодня поздновато уже, – с усилием заговорил Виктор Федорович, – а завтра надо бы с кем-нибудь из мусульман встретиться, к Татьяне Петровне съездить. Ее мнение тоже важно.

– А кто это? – Я разомлел от двух рюмок коньяка, сытного пирога и в то же время был готов к новым подвигам.

– Заслуженная артистка республики, – ответила завуправлением культуры, – очень уважаемый у нас человек.

– Да, конечно. И… – Я сделал паузу, сомневаясь, стоит ли говорить, но все же решился. – И, для хотя бы внешней объективности, наверное, стоит с этой встретиться…

Виктор Федорович напружинился:

– С кем?

– Ну, как ее… Кто здание строит.

– С Асият?! Зачем?

Я кашлянул, ругнул себя: «Полез с инициативой, кретин!» Тем более гендиректор еще намекал, для чего именно меня сюда отправляют… Но здравый смыл и какая-то, до того дремавшая журналистская жилка убеждали, что услышать мнение второй стороны нужно…

– Понимаете, – стал объяснять, – вот выйдет материал, и если не будет в нем голоса того, с кем вы конфликтуете, его все воспримут как заказуху. А к заказухе и отношение соответствующее – отмахнутся, и все. А так…

– Да ведь и так ясно, за кем правда! – перебил возмущенно депутат на постоянной основе. – Ведь…

– Подождите, – в свою очередь, перебила Надежда Николаевна. – Это действительно разумно. Эффект будет не тот, если только одно мнение.

– Тем более, – получив поддержку, стал развивать мысль я, – при помощи ее же слов… Ну, Асият… Ее можно представить в таком свете, что любой поймет, кто прав, а кто нет.

– Ну да, – неохотно кивнул Виктор Федорович, – я понял. Только я к ней не пойду. Сами тогда уж как-нибудь. Покажу, где сидит…

До вечера я торчал в газете. Слушал продолжение горькой истории жизни редакторши, новые подробности тяжбы со стройкой, которые вспоминал Виктор Федорович. (Надежда Николаевна вскоре после обеда ушла.)

Это продолжалось долго; в итоге мне пришлось начать выказывать признаки утомления – тер глаза, вздыхал, возился на стуле, и депутат на постоянной основе отвез меня в мотель.

– Вы ужинайте, не стесняйтесь, – сказал на прощание, – и спиртное берите. Я утром расплачусь.

Особо роскошествовать я не стал – заказал шашлык «как вчера», триста граммов водки, морс, салат из помидоров. Но ел и пил без аппетита – хотелось скорее лечь и уснуть.

И только стал плавно, как в лифте, погружаться в сон, заиграл мобильник. Это была Полина:

– Ты забыл обо мне? – без приветствия, с сухой обидой спросила.

– Нет, не забыл… Привет.

– А почему не звонишь?

– Извини, дел полно. Весь день слушал о проблемах…

– Ты пьян?

– Да нет. Устал просто.

– Я же слышу, что ты пьяный. Значит, пить можно, а мне позвонить и уделить две минуты…

– Слушай! – Наверное, действительно из-за усталости я прямо взбесился. – Я хочу спать. Я перегружен чужим дерьмом, которое в меня весь день вбивали! Завтра утром я позвоню.

Ткнул пальцем в кнопку с красной трубкой, а потом и вовсе выключил телефон.

Улегся, устроился поудобней, но сон долго не шел. В голове сочились едкими струйками мысли о том, что с Полиной нужно как-то развязываться (уже сам голос ее меня раздражал), что вот есть же действительно классные девушки – в этой богом забытой Тарумовке. Тихие, скромные, услужливые… Казачки, наверно… И даже пьяная решимость появилась пойти, найти, где живет та, что покраснела, и посвататься… Так войти и сказать ее родителям: «Прошу руки вашей дочери…» Замечательные у нее щеки. А если их целовать, трогать, прижимать пальцами… И я стал мысленно готовить себя к подъему, представлял, как одеваюсь, чищу зубы, сбриваю щетину, хожу по улицам и ищу. И редкие ночные прохожие подсказывают, где ее двор, окно ее горницы… Эти фантазии подействовали благотворно – я сладко, по-детски как-то уснул.

Что-то стал размахиваться про эту поездку – описываю во всех подробностях, вряд ли нужных, уместных. Хотя… Наверное, вопреки логике, которая диктует мне фиксировать череду своих личных бед, проблем, неприятностей и редких приятностей, я хочу показать людей, которым, по крайней мере тогда, было хуже, чем мне. Меня долбили ничтожные по меркам общества геморрои, а у них отнимали родину. Борьба за несколько десятков квадратных метров была лишь вершиной айсберга, и недаром с этой темы – со строительства на церковной территории – они постоянно сбивались на другое. На разрушенную свиноферму, громкоговорители на минаретах, на отъем должностей у русских… Многое уже забылось, мозг поспешил избавиться от этого, как от лишнего груза.

А с другой стороны, у меня сейчас, безо всяких преувеличений, жизнь висит на волоске, и никакой вины перед теми, кто хочет со мной расправиться, я не вижу. Сижу в квартире без света, с отключенными телефонами, не открываю дверь, когда в нее долбят… Вот мне уж точно некуда деться.

Тем же, в Тарумовке… Ну да: родина, борьба за справедливость. Но это все-таки не вопрос жизни и смерти – жизни и смерти конкретного человека. У них есть выбор.

Виктор Федорович говорил: «У меня дети в Ростове, у Надежды Николавны дочь под Москвой. Здесь в основном старшее поколение осталось – молодежь уезжает. Обидно. Наши предки сюда пришли триста лет назад, на пустую землю, а теперь нас отсюда выдавливают».

Такая вот проблема. Геополитическая, можно сказать. А у меня проблема моего личного физического выживания.

В те дни, когда слушал в Тарумовке истории, видел горестные лица, конечно, сочувствовал, старался поддержать и помочь, а теперь, начав сравнивать… К тому же тогда я находился тогда в другом положении – несмотря на разные неприятности, я был обеспеченным, уверенным в себе человеком. Сейчас же – забившийся в угол комочек живого мяса, на который идет вполне реальная охота…

Но прежде чем перейти к описанию того, как узелок моей жизни затянулся, надо закончить про поездку. Перевести ее в слова. Может быть, этот процесс выведет меня к ответам на некоторые из тех вопросов, что давно не дают покоя – колют и рвут своими крючками. Эти бесконечные – ????…

В общем, всю первую половину второго дня в Тарумовке я брал интервью. Сначала Виктор Федорович привез меня к главе села Павлу Денисовичу. Тот, явно опасаясь сказать что-нибудь лишнее, сообщил, что сейчас Асият строительство прекратила, и, видимо, до окончательного судебного решения оно не возобновится. Несколько раз упомянул, что он за мирное решение вопроса. Что нужно искать компромисс.

Виктор Федорович слушал его мрачно, смотрел как на труса, но помалкивал. Было очевидно, что активным борцом за землю глава села не является…

Втроем вышли на улицу и встретили местного мусульманина в шапочке – депутата местного совета.

– Как вы считаете, – обратился я к нему, оперативно включая диктофон, – правильно ли, что на церковной территории строится то ли магазин, то ли кафе?

Мусульманин, пожилой низенький человек по имени Михаэль, говорил долго, но на очень плохом русском. Мне показалось даже, что он умышленно это делает, чтобы я не понял смысл его ответа. Уже в Москве слушал этот монолог раз десять, но сумел расшифровать лишь несколько фраз: «Нет, это неправильно… На священном месте ничего постороннего быть не должно… Есть такое слово – «харам»… Мы должны уважать друг друга…» В принципе, в обработанном и дополненном виде этого оказалось достаточно для того, чтоб представить мнение представителя исламской конфессии…

Потом вместе с главой села (Виктор Федорович остался возле своей машины) вошли в магазин. Богатый и совсем не сельский по широте ассортимента… Я даже потерялся от обилия пестрых вещиц.

– Асият Далгатовна у себя? – спросил Павел Денисович одну из продавщиц в синем передничке.

– У себя, у себя! – Она заулыбалась.

– Мы пройдем…

«Далгатовна, – повторил я про себя, чтоб запомнить, – Асият Далгатовна».

Прошли к ее кабинету. Глава постучал в дверь, за ней раздалось уверенное «да».

За столом сидела крупная черноволосая женщина. Типичная начальница. Подозрительно нас оглядела.

– Вот, Асият Далгатовна, – обреченно вздохнул глава села, – журналист из Москвы. Насчет строительства возле церкви…

– Из какой газеты?

Я назвал:

– «Агентство бизнес-новостей».

– А разве такая есть?

Показал удостоверение. Женщина почитала, что там написано, с сомнением пожала плечами.

– Так какие у вас вопросы?

– Можно, я включу диктофон?

– Включайте. Запись тоже является документом…

Я сел (Павел Денисович сразу, как только представил меня, опустился на ближайший к двери стул), собрался с духом и начал:

– В администрации района мне сказали, что обращались к вам с предложением предоставить для строительства другие участки. Тоже в центре. Согласитесь, что нынешняя территория для столь большого здания неуместна. Строительство, я сам убедился, ведется буквально возле стен храма…

И после этого минут двадцать говорила только бизнесменка.

Что никто ей ничего не предлагал, главу района она не видела лет пять, хотя они живут на одной улице. Что когда ее муж был жив, никто не интересовался, законное это место или нет. Тогда все помалкивали, а теперь напали на женщину. Что когда они с мужем оформляли эту покупку, прошли все инстанции, убедились: все законно, все документы законные. Что у нее село берет кредит, и ее же травят уже три года. Что «безумный этот Потылицын» (как я понял, Виктор Федорович) устроил митинг возле строительства, а что такое митинг? Это натравливание людей друг на друга. И она держала своих людей, чтобы страшное не произошло. А ее есть кому защитить! Но что это получится? Резня, бойня. И Потылицын с одобрения главы района толкал к этому… Что строит она магазин канцтоваров и книг, а на втором этаже будет школьное кафе. Рядом школа, и дети будут покупать булочки и чай. Это плохо? Это повредит церкви?… Это здание стояло брошенным несколько лет, в нем была помойка, туда в туалет ходили. Она его очистила, и тут – налетели. Она еще вначале, до покупки говорила с батюшкой, будут ли у них претензии. Он сказал: «Мы силой не должны брать, нам хватает того, что есть». Батюшка не против, а эти разжигают. Когда все закончится, она на них в суд подаст за моральный ущерб. За все нервы ее, за все слезы она такой иск предъявит!

– Какие еще вопросы? – после этой, переданной мной вкратце, речи спросила Асият.

– Да, в общем-то, я все услышал. Но вот еще одно, – вспомнил. – Ведь это все-таки земля, принадлежащая церкви. Я план видел, с печатью.

– Там всегда магазины стояли.

Спорить не хотелось, и все же я вспомнил, зачем меня сюда отправил генеральный директор.

– Это в советское время. А до этого – церковная территория.

– А когда-то, – с саркастической улыбкой продолжила мои доводы Асият, – на этом месте каменные люди жили. И что? Я купила эту стройку законно, много денег отдала, и никто меня не прогонит.

– Ну, ладно… – Я поднялся. – Спасибо.

По пути от ее кабинета до машины поинтересовался у главы села доверительным голосом:

– Как думаете, между нами, кто прав в этой истории?

– Эх-х, – мучительный, именно какой-то тарумовский вздох, – и она права, и Чепелов с остальными. Не распутать… Главное, чтобы до крови не дошло. Стоит ей свистнуть, или Чепелову – такое начнется… – Мы подошли к Виктору Федоровичу. – Все, побежал я. Дела!

Захватив из управления культуры Надежду Николаевну, отправились к заслуженной артистке республики. Она оказалась обычной русской деревенской старухой, большой, больной, горюющей по любому поводу. Принимала нас во дворе – у нее было нечто вроде беседки: навес и лавочки.

– Нельзя так делать, нельзя-а, – со слезами, одышливо говорила она. – И не бывает счастья таким людям, которые так поступают. Вы не знаете? Ведь все, кто этим зданием-то владели, умерли один за одним. И Чалаев, и Хирачев, который до него, и Исмаил, муж Газимагомедовой. И все не старые совсем мужчины… И ведь она нарочно злит еще: «Я, – говорит, – здесь кафе открою, музыка будет, свадьбы!» А как мы покойника отпевать под эту музыку будем?

Ну и прочее в таком духе, только довольно многословно, с отступлениями про соседа, сваливающего мусор в речку, которая у них на задах течет, про то, что тяжело им…

От старушки-артистки поехали в редакцию обедать. Девушки снова принесли пирог, шашлык в пластмассовом контейнере, салаты. Редакторша предложила коньяк, но я, чтоб не прослыть алкашом, отказался. А выпить хотелось – загрузился уже до предела. Мозг требовал расслабления.

Ели молча. Местные наверняка ждали от меня слов. Надеялись, что я тоже начну возмущаться несправедливостью, поддерживать их, скажу, какая Газимагомедова плохая, стану выспрашивать новые и новые детали, чтоб возмутиться сильнее… Я представил, как говорю нечто подобное, и понял: получится неискренне, показно. И не потому, что я не сочувствовал им. Какая-то другая причина…

Наконец нашел повод заговорить:

– Думаю, стоило бы со священником побеседовать. Все-таки это важно, чтобы он высказался.

Виктор Федорович помрачнел еще больше. Надежда Николаевна взглянула на него, словно бы спрашивая, можно ли отвечать, но, видимо, получила ответный взгляд – «нет, я сам».

И с усилием, откровенной горькой досадой он произнес:

– Я спрошу, конечно, у отца Александра. Только не уверен, что пойдет на разговор. Не боец он, да и давление на него сумасшедшее… Он уже несколько раз просился о переводе… Но я поговорю, конечно, спрошу.

После обеда депутат на постоянной основе куда-то уехал, у завуправлением культуры тоже появились дела. Обещала через час вернуться. Меня оставили в редакции «посмотреть подшивки».

Я вяло листал мягкие газетные листы, а редакторша комментировала:

– Восьмое марта отмечаем… А вот пожар тут случился, склады горели. Так и не выяснили, поджег кто, или само… Вот концерт состоялся…

Это занятие мне быстро надоело, но сказать прямо было неловко. Да и как? Женщина искренне рассказывает человеку из Москвы о событиях в районе, о радостных событиях, грустных…

Выручило появление посетителей. Правда, в первый момент я чуть было не выскочил от них в окно. Представьте, вваливаются двое кавказцев. Особенно страшен был один, передний: сухой, бородатый, в камуфляжной кепке; в руке что-то обернутое тряпкой. Стопроцентный боевик.

«Ну вот, – стукнуло в голове, – дождался!» Сейчас развернет тряпку и бахнет из миниатюрного «калаша» двумя короткими. И все закончится…

– Здрасе. Надежд Николаевна здесь? – хрипловато спросил бородатый.

Редакторша заулыбалась гостеприимно:

– А, здравствуй, Вахид! Надежда Николаевна должна прийти скоро. А у себя ее нет?

– Нет! Заходил! – Бородач был каким-то очень активным, ершистым, дерганым; второй, невысокий, полненький, держался тихо.

– Ну, подождите здесь, – сказала редакторша. – А что у тебя?

– Работы несу на выставку. Говорили же, сегодня надо. Всю ночь спешил.

Он положил на стол обернутое тряпкой, стал разворачивать.

– Да, познакомьтесь, – вспомнила редакторша. – Вахид, Муслим, – указала на бородача и его спутника, затем назвала меня, прибавила, что я «журналист из московской газеты».

– Хорошо, – мельком отреагировал Вахид; все его внимание было обращено на то, что он принес.

Под тряпкой оказались дощечки с выжиганием. Какой-то горный пейзаж, домики на склоне, водопад, портрет молодого парня в форме десантника, вертолет с выпрыгивающими из него солдатами…

– Прекра-асно! – сопровождала редакторша появление каждой картинки. – Прекрасно, Вахид! – Брала дощечку, разглядывала и клала на стол. – Ты прямо настоящий художник!

Я тоже на всякий случай одобрительно помыкивал. Работы и в самом деле были неплохие, хотя и не настолько искусные, чтобы вешать их дома на стену…

Помявшись возле стола, вышел на улицу. Было почти жарко, зеленели деревья, ярко светило солнце. Такая погода в Москве устанавливалась обычно в середине мая, а здесь в конце апреля лето совсем…

– Ну-ка пошли отсюда! – раздался злобный крик. – Домой! Домой!

Голос показался знакомым; я выглянул из-за угла редакции. Увидел – глава района гонит по проезжей части двух телят. После каждого его замаха телята отбегали на пару метров и останавливались, склоняли головы к траве на обочине.

– Пошли! Домой!

Глава заметил меня, на его лице мелькнуло смущение. И он стал объяснять:

– Все улицы загадили. Взрослых в стадо отдают, а молодняк так вот гуляет целыми днями… Платить пастуху не хотят, и плевать им…

– Да, да, – поддержал его. – Правильно, Алексей Сергеевич. – Тоже чувствовал смущение, будто увидел нечто не для чужих глаз, и поскорее пошел обратно в редакцию.

Но на крыльце остановился. Присоединяться опять к разглядыванию картинок не хотелось… Может, попрощаться и пойти пешком в мотель? Кажется, недалеко, да и день, светло, не должны зарезать… Снять пиджак, засесть в кабинетике, хорошенько выпить, съесть кусок мяса (но только больше не шашлык этот ханский), лечь и выспаться… Еще ведь завтра здесь целый день… В общем-то, все уже ясно, материала для статьи предостаточно… Надо было на два дня приезжать.

Стал прохаживаться по траве. Достал мобильный, пощелкал кнопки зачем-то. На дисплее поочередно появлялись «Звонки», «Контакты», «Настройки», «Галерея»… Вспомнил, что Полине сегодня не звонил. И не хотелось. Сунул телефон обратно в карман.

Шаги по доскам пола. Из дома вышли бородач и толстенький.

– Друг, ты из Москвы правда? – спросил активный; был он и страшный, и в то же время чем-то симпатичный. Так же, наверное, страшны и симпатичны волки, другие хищники.

– Да, из Москвы.

– Пива хочешь пить?

Улыбнувшись по возможности добродушней, я отрицательно помотал головой:

– Не могу сейчас, к сожалению. Работа.

Бородач, внимательно выслушав, достал из кармана сторублевку, обернулся к стоящему за ним толстячку:

– Муслим, на, купи пива. Три! Семерка «Балтика» знаешь?

– Ну. – Тот побрел куда-то.

Закурив, бородач спросил:

– А какое дело приехал решать? Или так – про село пишешь?

– Да так… – Я сомневался, стоит ли ему рассказывать – могло оказаться небезопасным; но все же ответил: – Насчет церкви… Строительства, то есть, рядом.

– А-а, это целая война у нас. Ругаются, суды проходят. Газимагомедова зря, ясно, уперлась, но и Чепелов тоже…

– Что он?

– Ну, жесткий слишком мужик. Нельзя так. Договориться можно всегда, а он прямо танком.

Появился толстенький с тремя бутылками пива. Бородач радостно выхватил одну, открыл зубами, протянул мне:

– Выпей, друг. Хорошее пиво.

Я взял.

– Спасибо… И как он, танком?

– Ну как… Вот смотри, мне зеленку на дом уже год не дает. А почему?…

– А что такое зеленка? – в свою очередь, спросил я.

– Это разрешение на строительство, – неожиданно на хорошем русском объяснил толстячок.

Вахид шумно отхлебнул «Балтики», затянулся сигаретой:

– И вот не дает строить. Потому что я нерусский. И место есть, и всё. А разрешения не дает. А я в девяносто девятом на Хаттаба ходил, вахов ненавижу, хоть, – хохотнул, – хоть и зовут похоже. Ненавижу! – Тут же зло скривился. – А он меня в них записал.

– Извините, – чувствуя, что реальность разрушается, промямлил я, – каких вахов?

Бородач развел руки:

– Ну-у, ты совсем не знаешь ничё! Ваххабиты это. Так называют. Еще – хоббиты.

– Ясно. – Расспрашивать, кто такие ваххабиты, не стал; слышал, что вроде бы течение в исламе есть, агрессивное.

– И он меня, Чепелов, таким же считает. Как встретит, брови сведет, говорит: «Когда бороду сбреешь?» А мне нельзя сейчас – у меня друг умер. Год бороду носить надо. В августе уберу… И с Гаджимагомедовой договориться не хочет. Нет, и всё слово. Строителей тут разгонял, мало совсем до драки осталось. А если б драка, то страшно бы стало. Все драться готовы.

– М-да…

Бородач говорил долго, много, иногда, как и в случае с Михаэлем, я переставал понимать, что говорит (горячась, он, кажется, переходил на свой язык, а временами отключался мой слух). Но приходилось стоять, – а что было делать? куда идти? – прикладываться к бутылке (пиво было теплым и каким-то выдохшимся), кивать, делать вид, что я весь внимание… Приятель Вахида сидел на корточках, вид у него был отстраненный – он явно убивал время минуту за минутой.

У меня спасительно зазвонил мобильник.

– Извини, – я шагнул в сторону. – Да?

Это был Виктор Федорович. Он сообщил, что отец Александр должен получить благословение на встречу со мной вышестоящего священника. Решение будет, скорее всего, уже завтра… Спросил, какие у меня на сегодня планы.

– Да в общем-то – никаких больше.

– Тогда я подъеду, увезу вас в гостиницу.

– Хорошо бы, – отозвался я, с трудом сдерживая в голосе радость. – Посижу, записи начну расшифровывать, чтобы в Москве побыстрее материал подготовить…

Только я оторвал трубку от уха, Вахид продолжил свою эмоциональную речь, точнее, повел ее по второму или третьему кругу:

– А я не враг же! Я в девяносто девятом в ополчении был, под Кизляром стоял против вахов. А он не хочет зеленку дать. А где жить? У брата живу, мешаю семье его. Сам хочу хозяином быть. Жену взять, чтоб все хорошо было… Скажи Чепелову, друг…

Наконец-то появилась Надежда Николаевна, и Вахид, сунув недопитую бутылку в урну возле крыльца, пошел показывать ей свои произведения. Толстячок последовал за ним.

Я выдохнул с облегчением, мысленно торопил депутата на постоянной основе.

Следующий день, по всем предпосылкам, должен был повторить предыдущий. Опять интервьюшки, выслушивание жалоб, ожидание неизвестно чего в редакции или возле. Но получилось иначе – он был заполнен не очень сложными делами, довольно интересной поездкой и пролетел быстро…

Часов в восемь утра позвонила Надежда Николаевна.

– Вы не хотели бы съездить в Коктюбей?

– Не знаю, – спросонья промямлил я. – А что это?

– Это село у нас такое… Уникальное. Самое старое в районе. Там рыбаки живут… У меня в Коктюбее дела, могла бы вас захватить. Вам, уверена, понравится, да и ситуацию лучше поймете.

Довод про ситуацию был веским, и я сказал:

– Через пятнадцать минут буду готов… Да, а как с Виктором Федоровичем?

– Я ему позвоню. К обеду вернемся и продолжим.

Быстро умылся. Выпил в кафе кофейку, вышел на улицу. И как раз подкатил старенький «жигулишко» с Надеждой Николаевной на переднем пассажирском сиденье. Я бодро прыгнул назад.

Дорога до поры до времени была ровной, гладкой. Завуправлением культуры рассказывала о Коктюбее, и вскоре я уже знал, что там обитают потомки поморов, несколько веков назад пришедших на Каспий; что в селе есть хор «Рыбачка»; что в прошлом году в Коктюбее не было школы – затянулся ремонт здания, – и детей возили за два десятка километров в Таловку. Но вот наконец школа почти готова к приему учеников…

– А вон наше Раздолье многострадальное, – указала Надежда Николаевна налево, где вдали виднелись постройки. – Такой богатый совхоз был, а теперь… И никаких надежд на возрождение.

Пейзаж вызывал уныние. Поля, на которых, видимо, ничего не росло, рощицы неизвестных мне деревьев; затем, когда съехали с трассы на тряскую и разбитую полуасфальтовку-полугрунтовку, пошли заросли какой-то высоченной сухой травы.

После долгого гадания, что это, я спросил.

– Камы-ыш, – подал голос до того молчавший водитель. – Раньше на целые километры тянулся вокруг озер. Фазанов было-о!

– А теперь что?

– Да выжигают.

Объяснять, кто выжигает и зачем, водитель не стал, а я не расспрашивал, – «жигуль» мотало и подбрасывало, да и устал я от длинных рассказов за эти дни. Хотя в Москве люди тоже болтливые, но утомляла, скорее всего, непривычность местной речи: другие обороты, манера, новые для меня слова. Все это, ясное дело, напрягало слух, утомляло мозг… Вообще я заметил: с незнакомыми людьми или с теми, с кем давно не общался, в первые минуты говоришь словно бы на разных языках, и требуется время, усилия, чтобы привыкнуть друг к другу, наладить контакт.

Общался бы я здесь с одним, например, Виктором Федоровичем, было бы легче. А тут еще десяток других, в том числе несколько нерусских (а с такими я вообще почти никогда вот так близко не сталкивался; на рынке разве).

В Коктюбей отправился не зря – он мне понравился. То есть не то чтобы понравился, а – удивил.

Прямые улицы, крепкие избы на высоком фундаменте. Причем избы своеобразные: сначала жилая часть, за ней сразу впритык, но чуть пониже, видимо, сарай или коровник какой-нибудь, потом еще что-то, еще… Постройки напоминали поезд, где каждый последующий вагон все меньше.

– А почему так сделано? – спросил я Надежду Николаевну.

– Традиция. Я же говорила, что жители – потомки поморов. А на Севере так принято. Там ведь метели, да и у нас случаются.

– Интересно. – И я сфотографировал на мобильный один из этих продолговатых домов.

Кстати, въезд в село был закрыт шлагбаумом. Мы оставили «жигуль» на площадке перед ним. Я хотел спросить, есть ли автомобили у местных (на площадке стояло несколько машин), и если есть, то имеют ли они право въезжать в свой Коктюбей, но передумал, – не стоит представать чересчур любопытным, а следовательно (вполне можно сделать вывод), глуповатым.

Сначала зашли в здание администрации села. Глава оказался типичным – невысокий, плотный, немолодой.

Надежда Николаевна нас познакомила и тут же добавила:

– Михаил Павлович, оставляю гостя на вас, покажите село, а мне пока нужно с Ириной Геннадьевной, – как я догадался, местной культурной начальницей, – поговорить. Счастливо!

– Что ж вам показать, – вздохнул глава с видом человека, которого оторвали от важного дела и заставили заняться непонятной, но необходимой ерундой. – Пойдемте пройдемся… Достопримечательностей-то у нас немного. Так, живем…

– А чем занимаетесь?

– Традиционно-то у нас тут рыбалка. Потомственные рыбаки. Но сейчас запретили рыбалку. Даже на удочку нельзя. Вот нерест кончается, а лицензию до сих пор не выдали. Хотя научный вылов такой ведется, что промышленному не уступает.

– В смысле, научный? – не удержался я от очередного вопроса.

– Ну, дескать, в научных целях… Для исследований… И черпают, и черпают под этой маркой, а мы тут, считай, голодом сидим. Мужики бесятся, пьют. Что им делать, если они только рыбачить умеют? В последнее время жёны их кормят – у нас ведь хор, «Рыбачка» называется. Не слыхали?

– Надежда Николаевна говорила, но так не слушал.

– У них вроде как сейчас репетиция. Можно заглянуть.

Вошли в большой, с фантазией построенный, но сильно покосившийся от старости клуб.

Сразу в лицо ударил холод. Я даже вздрогнул от такого контраста – на улице почти лето, а в помещении – чуть не минус.

Издалека слышались гармошка или баян и пение нескольких женщин. Мы миновали какие-то коридоры, стены которых были украшены стендами с портретами ветеранов, детскими рисунками, и наконец оказались в концертном зале.

Десять-двенадцать закутанных в платки, полных, мясистых матрешек пели не на сцене, а рядом. Баянист сидел на стуле и бойко аккомпанировал.

Увидели нас, остановились.

– Вот наша гордость, – представил их глава села, – хор «Рыбачки». Не все, но основной костяк… А это, – указал на меня, – журналист из Москвы… м-м…

Поняв, что он забыл, как меня зовут, я представился сам.

– Молоденький, – сказала одна из рыбачек; остальные добродушно засмеялись.

– Так, товарищи, – наоборот, построжел глава, – спойте для нашего гостя лучшую песню. Про Коктюбей.

Женщины послушно выстроились в полукруглую шеренгу; баянист установил удобнее на ляжках свой инструмент, напрягся, готовясь заиграть.

«Как в соцреализме каком-то», – мелькнула мысль, и я усмехнулся, правда, про себя. Внешне был приветлив и доброжелателен.

Баянист заиграл лирическую мелодию, рыбачки закачались, запели… Сперва я не мог понять ни слова, но постепенно тарабарщина стала превращаться в членораздельные фразы:

Я осторожно достал из кармана диктофон, включил на запись. «Пригодится».

Мы с главой села похлопали.

– Ой, чтой-то озябла я, девочки! – по-актерски воскликнула одна из певиц. – Давайте полечкой согреемся!

– «Полечка рыбацкая»! – объявила другая.

Баянист рванул мехи, пробежался пальцами по кнопкам, и хор тут же задорно отозвался:

После этой песни репетиция кончилась, и женщины повели нас в соседнюю комнату – гримерку, видимо, – где был накрыт стол. Тарелки с соленьями, пирожки, салаты, бутылки.

– Давайте, давайте! У нашей Анюты день рождения.

Я послушно шлепнулся на стул. Глава поотказывался, но быстро сдался:

– Ну что ж, десять минут можно.

Одна из рыбачек, круглолицая, с железным зубом, потянулась ко мне через стол с водкой.

– Выпьете рюмочку?

– Не откажусь, – кивнул я. – Замерз. А почему так холодно?

– Промерз клуб наш. Топим, только когда мероприятия. Михаил Павлович мечтает водяное отопление протянуть, но денег всё не дают.

– Да, с отоплением у нас проблемы, – вздохнул глава. – Раньше уголь завозили, дрова, а теперь такие цены… Кочегарку бы общую построить для клуба, школы, фельдшерского пункта. Рядом стоят, хорошо можно устроить… Что ж, – встряхнулся, – поздравляю Анну Семеновну с днем рождения! Не терять энергии, быть такой же веселой, деятельной!

Анна Семеновна, лет шестидесяти, молодо улыбалась…

Вообще женщины были пенсионного возраста. Лишь двух – ту, что налила мне водку, и еще одну, в черном обтягивающем платье под расстегнутой курткой, подчеркивающем большие шары грудей, можно назвать условно молодыми. Примерно лет сорока. Но и пожилые, и помоложе были веселы, как школьницы. Правда, в этой веселости чувствовалась какая-то искусственность (передо мной и своим главой, что ли, играли?) и даже отчаяние. Вот, дескать, несмотря ни на что, мы радуемся.

Пришла Надежда Николаевна, и ее встретили шумно, усадили, навалили на тарелку еды, стали благодарить:

– Спасибо за заботу!.. Спасибо, что муниципальным наш хор сделали!..

– А что это дает? – подзахмелев от двух рюмок, влез я с вопросом.

– Ну как же! – удивилась женщина с железным зубом. – До этого мы самодеятельными были, бесплатно выступали, репетировали, а теперь хоть по четыре тысячи, но получаем. Плюс за концерты.

– Раньше-то, помню, – засмеялась Анна Семеновна, – собираемся на распевки, а мужья: «Куда опять погреблась?» А теперь сами: «Тебе на репетицию, собирайся-собирайся». Теперь мы у них добытчицы.

И рыбачки довольно закивали этим словам. Но тут же и загоревали:

– Да, сидят без работы. Как это, рыбакам и не рыбачить…

Мне налили еще рюмку; я поискал взглядом, чем бы закусить. Еды вроде бы было много, но все какое-то не такое. Солений не хотелось, холодных пирогов тоже… Одна из женщин заметила мои поиски, протянула тарелку:

– Оладушек икорных попробуйте.

– Икорных? – насторожился глава села.

– Да это щучья, с того года еще. Баночка в подполе стояла, решила вот напечь…

– М-м, ну ладно.

Чокнулись разными напитками. Я бросил в себя водку и смело откусил оладушек. Прожевал, проглотил. Что-то солоноватое, словно бы из склеенных мягких зернышек… Терпимо. Доел.

– Извините, хозяева, пора нам ехать, – вздохнула Надежда Николаевна. – Еще дел много сегодня. Успеть бы…

Женщины принялись уговаривать, хоть и искренне, но без большой надежды, посидеть еще.

Я посчитал нужным сказать, что село мне очень понравилось, и песни, и «Рыбачки».

– У вас здесь жизнь настоящая чувствуется, – сделал под конец комплимент.

И сразу же получил ответ:

– Так переезжайте к нам. Дом подберем хороший, писать про нас будете. На баяне научим играть. Если не женаты, так и женим – девки-красавицы есть.

Сказано было опять (как и позавчера в редакции) как бы в шутку, но и с долей некоторой серьезности. Вдруг, дескать, возьмет и переедет…

Мне оставалось пообещать:

– Буду думать. Уж точно – буду вспоминать о вас. Спасибо.

Вторую половину дня провел, как и накануне, в редакции. Надежде Николаевне (хотя вряд ли ей, скорее главе района) пришла идея написать письма патриарху, главному муфтию и Лукину. Я, естественно, поддержал, – странно было бы, если б сказал, что не стоит.

И мы несколько часов составляли эти письма. Время от времени Надежда Николаевна отходила звонить по телефону – видимо, согласовывала формулировки с начальством. Со мной связывался Виктор Федорович и сообщал, что договаривается с отцом Александром о нашей встрече, потом – с отцом Юрием, благочинным православных приходов Кизлярского округа. «Если договорюсь, поедем в Кизляр, – добавлял. – Хорошо? Здесь рядом». – «Поедем, конечно, – отвечал я изо всех сил приподнято. – Я готов».

Но на самом деле мечтал об одном – скорее оказаться в номере, уснуть, а утром прыгнуть в машину и помчаться в аэропорт. Устал. Да и похмельице крутило.

Часа в четыре Виктор Федорович появился в редакции, но был расстроен.

– Отказали, – сказал глухо, с обидой. – Журналист, мол, приехал и уехал, а нам здесь жить.

Я попытался его успокоить:

– Это только подчеркивает, насколько все неблагополучно. Я об этом упомяну в своей статье.

– Да, да… Только тоже, не очень. Действительно, возьмут и сделают что-нибудь… Храм сожгут. Да и… – Виктор Федорович безнадежно махнул рукой. – Не знаешь уже, что лучше, что хуже.

Атмосфера была далеко не позитивная. Я жалел, что не задержался в Коктюбее… Какая-то обреченность чувствовалась и в активности Надежды Николаевны, и в горячих подсказках редакторши, и в моей помощи. Действительно, что могу сделать я, написав даже гениальную статью о происходящем в Тарумовке? Что решат эти письма? И патриарх, и главный муфтий, и Лукин наверняка получают на дню по нескольку подобных.

Слегка развлекали лишь девушки, чересчур исполнительные, предупредительные и в то же время очень стеснительные.

Вычитав в компьютере очередное письмо, я попросил одну из них:

– Выведите, пожалуйста.

Она молча вышла из кабинета. Я посидел, подождал, думая, что, может, принтер где-нибудь в соседнем кабинете. Минут через пять поднялся, шагнул в коридор. Девушка стояла у стеночки.

– А что случилось? – спросил.

– Вы сказали, чтобы я вышла, – без обиды ответила она.

Я усмехнулся:

– Да нет, вы не так поняли. Я попросил письмо на принтере вывести.

– А, да? – И девушка опять, как два дня назад, покраснела от шеи к ушам…

К концу рабочего дня послания были составлены, подписаны Надеждой Николаевной, Виктором Федоровичем, прибежавшим председателем Совета ветеранов. Вызванивали депутатшу Народного собрания, но она оказалась в Махачкале (глава района от подписания воздержался)… Письма я решил взять в Москву и оттуда уже отправить.

– Правильно, – согласилась Надежда Николаевна. – Здесь нет гарантии, что они дойдут. Только знаете. желательно заказными. Чтоб с квитанциями…

Напоследок попили чаю, похрустели печеньем. Редакторша вдруг расчувствовалась и прочитала несколько своих стихотворений о родине. Что-то типа:

А потом Виктор Федорович отвез меня в мотель.

– Такое дело, – сказал, отводя глаза, – у меня завтра совещание утром. Я такси заказал – довезет до аэропорта. В половине восьмого подойдет… Я бы сам… Вы не подумайте…

– Да нет, ничего. – Но на самом деле стало тревожно – ехать через пол-Дагестана на непонятном такси. – Ладно.

– Поешьте хорошенько, не стесняйтесь. Выпейте.

– А вы компанию не составите?

– К сожалению…

В общем, попрощались.

Я не постеснялся, назаказывал кучу всего, жахнул бутылку водки и еще стопарик. Кое-как, колотясь о стены, добрался до номера и, не раздеваясь, но тщательно проверив, запер ли дверь, рухнул на кровать. В последних проблесках сознания поставил будильник в мобильнике на семь утра.

Уснул глубоко и хорошо, и во сне испытывал свое любимое ощущение – куда-то мягко плыл. А потом, сначала внутри сна, стало тормошить беспокойство. Неоформленное, неясное. Тормошило, щипало, будило. И наконец вытолкнуло в реальность, но в реальность мутную – ночную и пьяную.

Нет ничего хуже, чем не спать в таком состоянии. Я лежал, закутавшись в одеяло, и мне казалось, что за окном кто-то ходит, ковыряется в замке, требует у работников ключи от моего номера… Это было, конечно, не так жутко, как во время белки год назад, но тоже… И главное – сейчас были вполне понятны причины на меня покушаться: нарыл информации, завтра привезет в Москву и вполне может заварить серьезную кашу. Лучше всего мочкануть сейчас. Вломиться и пристрелить. Мало ли здесь бандитов и террористов.

И в голове постукивали слова: «В полдневный зной в долине Дагестана…» И представлялся я, обнаруженный завтра днем где-нибудь на задах мотеля. Труп с пулевым ранением, несовместимым с жизнью…

До рассвета болтался между бодрствованием и лихорадочной дремой, то и дело, при любом шорохе, садился, прислушивался, глотал из бутылки колючую минералку и снова валился на матрац. Сжимался.

Запиликал будильник. Я вскочил, умылся, собрал сумку. Голова раскалывалась, тошнило, бил озноб, тело чесалось от пота, но я был счастлив, что ночь кончилась. Почему-то была уверенность: днем со мной ничего не произойдет.

Так оно и вышло. Таксист довез до аэропорта, я почти без проблем (единственное, милиционеров насторожила моя электробритва, и они не только осмотрели ее, но и включили) сел в самолет и благополучно долетел до Москвы.

Когда «Ту-154» бежал по посадочной полосе, очень радовался. Не знал, сколько разнообразных проблем обрушится на меня в ближайшие месяцы.

Статью сделал за два дня. Из затруднительного вообще-то положения, – кто прав, кто виноват, все-таки до конца не определился, – вышел довольно ловко: написал небольшой врез, где в общих чертах обрисовал ситуацию, а потом пустил интервью с заинтересованными лицами.

Гендиректор остался доволен, мне оплатили дорожные расходы, прибавили к ним три тысячи; через неделю статья вышла в одном из московских еженедельников (у себя гендиректор печатать ее почему-то не стал). Условий размещения не знаю. Может, по знакомству, а может, за денежки.

Последствий, ни положительных, ни отрицательных, публикации не последовало. (До поры до времени.) Впрочем, я особо и не следил. Вскоре стало не до конфликта в Тарумовке.

Во-первых, в конце апреля Наталья стала то лично, то через Лианку, то через Максима, то даже через жену Руслана Марину, настойчиво предлагать погасить свой долг за счет моего. То есть она мне становится ничего не должна, а я ей – «всего» два лимона двести тысяч… Естественно, я отказывался. Разок даже поиздевался – сказал, что теоретически не против, она стала собирать документы, что-то где-то платила, бегала, а когда документы оказались у меня, я сообщил: такой вариант меня не устраивает. Наталья искренне, словно не было всех ее подлостей по отношению ко мне, изумилась: «А зачем я тогда тратила время? Деньги?» – «Что ж, – с издевательским сочувствием ответил я, – бывает».

Во-вторых, в отношениях с Полиной потребовалась определенность.

После моего возвращения из Дагестана она не устраивала сцен, была тиха. Но как-то грустно тиха. Конечно, я радовался, что не скандалит и не кричит, но и не по себе было от такой перемены – импульсивная, живая, и вдруг – бац! – умирающая лебедь.

С неделю я выжидал, а потом все же потерял терпение и спросил, что случилось.

– Да так… – Полина отвернулась, и в голосе послышались слезы (даже удивительно стало, как долго она их сдерживала, наверно, специально копила). – Так… Какое это имеет значение…

– Почему не имеет? – отозвался я, уже жалея, что заговорил. – Если мы с тобой вместе…

– Вместе? – Она посмотрела на меня вопросительно и, кажется, с недоумением. – Я не уверена, что вместе. Подумай сам: это ненормально, как мы живем. Уже больше чем полгода. Встречаемся урывками, я бегу к дочке… Родители меня пилят, где я… С дочкой папа, он психует…

Говорила хоть и нервно, отрывисто, но без истерики. Беззащитно как-то. И, наверное, это меня купило – я не ушел в глухую оборону, не озлобился, повторяя про себя: «Психопатка, психопатка», – а обнял ее и стал успокаивать. В плане, что и сам думаю, что так долго нельзя, но вот у меня непонятки с квартирой, подвешенное положение, но действительно нужно решать… В тот момент я очень хорошо понимал Полину: молодая женщина с ребенком, вроде бы есть постоянный мужчина, но идет месяц за месяцем, а он по-прежнему держится на расстоянии.

– Давай переедешь к нам… Ко мне, – шептала Полина. – Место есть. Будем жить в Тарасовке… Мне все равно где, я хочу быть с тобой.

– Да, наверное, – бормотал я, уткнувшись лицом в ее кудряшки; конечно, мелькнула мысль, что это будет за жизнь – вместе с ее родителями, братцем; каждое утро ползти со скоростью паралитика по Ярославке в Москву, а вечером еще медленнее – из Москвы. Но мысль эта мелькнула и пропала, заслоненная стыдом за то, что я так долго мурыжу отличную, в общем-то, девушку, и каким-то мощным, до судорог, возбуждением… Я схватил ее на руки и понес в спальню.

Секс был крышесносящий… У меня действительно подснесло крышу – снова я попался на женскую удочку; то последнее совокупление с Натальей ничему не научило.

Короче говоря, я решил, что нужно жениться. Сам себе придумывал, изыскивал аргументы, почему нужно. Я обязан, полгода прожив с Полиной; хватит мне быть одному; пора завести своего ребенка. И так далее, и тому подобные доводы, вроде бы убедительные, а с другой стороны – смешные. Смешные, потому что не имелось главного – желание (хотя и подточенное ее прошлыми истериками) быть с ней чувствовал, а вот того, что называют любовью, – нет.

Так или иначе, но с тех пор главной темой наших разговоров стала предстоящая свадьба. Мы обсуждали, как лучше объявить об этом ее родителям, в какой загс подавать заявление (в мой районный, в ее районный или во Дворец бракосочетания), съездить ли к моей матери до свадьбы или после; даже об усыновлении Мари речь заводилась (в том плане, что она еще маленькая, и чтобы ее не травмировать позже разными папами, лучше, чтоб я сразу стал законным).

Сейчас мне кажется, что те недели я находился в некоем мороке, – мне удивительно, как я все это всерьез и подробно, многократно прокручивал в голове, часами разговаривал об одном и том же с Полиной. Но что тут такого? Подавляющее большинство людей, готовясь к свадьбе, планируют будущее точно так же. Мало кто мчится в загс сломя голову, а если и есть такие, то через полгода-год они так же мчатся туда за справкой о разводе. Все-таки спешка здесь неуместна, хотя и обстоятельность не страхует от быстрых разводов…

Договорились объявить родителям Полины о решении пожениться девятого мая… Можно было и раньше, но будущей невесте хватало в те дни хитрости и терпения не очень-то меня торопить.

– Шашлыки пожарим, стол накроем во дворе, – планировала она. – И в праздничной обстановке. Да?

– Конечно, – поддерживал я, – а во вторник-среду заявление подадим.

– Давай все-таки во Дворец. Который на Чистых прудах. Там красиво.

– Да. Я согласен.

– А ты меня любишь?

– Конечно, люблю!

– И я!

Но, видимо, какая-то частица разума в моем замороченном мозгу оставалась. Недаром я советовался по поводу свадьбы с Максимом, Свечиным, Русланом, Иваном. Даже не то чтобы советовался, а сообщал, что вот, наверное, скоро женюсь на Полине, и наблюдал за их реакцией. Реакция мне была важнее слов.

К моему, от самого себя скрываемому недоумению, они активно поддерживали это решение.

– Ну, давно пора, – пожимал плечами Руслан. – Значит, отошел в конце концов от Натальи. Поздравляю. После тридцатника тяжело без жены. Я б сторчался, не будь у меня Маринки…

– Я бы тоже женился, – ныл по телефону Максим. – Лена… Не эта бы должность… На хрена я вообще согласился?! Гнию тут в этом Омске… Женись, конечно, Полина хорошая девочка. Главное – честная. Если говорит, что любит, значит, любит реально…

И Свечин, хоть и по своему обыкновению мрачно бубнивший, не отговаривал:

– А какие варианты? Одному от запоя до запоя по жизни течь? Семья нужна все-таки. Конечно, бывают напряги, но куда без них… А она ничего, вроде бы симпатичная. Давай, чего…

– Были бы у меня баблосы, – вздыхал Иван, – да квартира своя, я тоже бы… Каждую ночь с такой, блин, тоской один в кровать залезаю. А так… Классно, когда телка рядом…

В общем, никто из моих так называемых друзей и приятелей не выразил никакого сомнения, хотя знали Полинин характер (кроме разве что Руслана). И я уверился, что все так и должно быть – единственный вариант: свадьба, а потом много лет совместной жизни.

Мое сватовство состоялось легко и гладко.

Приехал к Гарнье утром девятого мая. Выгрузил из «Селики» ведерко с купленным в «Карусели» шашлыком, мешок древесного угля, пакеты, набитые разной едой, соком и легким вином. Меня встретили радостно, стали поздравлять с праздником Победы. Слышался в этих поздравлениях некоторый намек, но никто не прокололся. Видимость того, что они не подозревают о главной цели моего приезда, соблюдалась.

Полина была в легком фиолетовом платье, на голове косынка. Этакая продавщица фиалок… Была трезва, скромна, предупредительна.

День выдался отличный – ясно, тепло, – и стол накрыли во дворе. Мы с будущим тестем нажгли углей в мангале, положили шампуры. Наблюдая, как румянится свинина, потягивали вино; я показывал, что намерен остаться у них ночевать.

Полина с матерью делали на кухне салаты, носили на стол под сосной. Мари мирно и тихо играла в манежике возле крыльца. Геннадий Павлович рассказывал мне про дом под Феодосией.

– Раньше пятнадцатого июня там делать нечего – море холодное. А потом – прекрасно. Два этажа, три отдельных входа, море через дорогу. Пляж, мелкая галька… Я числа двадцатого примерно поехать думаю. Лучший отдых – никакие Египты…

– А мы в августе – в Болгарию! – отозвалась проходившая мимо Полина.

Отец с готовностью ее поддержал:

– Да, Болгария тоже прекрасно. Тем более что своя крыша будет над головой.

Шашлыки дотомились. Сели, стали есть, выпивать. Брат Полины Борис скучающе тянул сок, смотрел по сторонам, на наверняка надоевший ему до отрыжки штакетник ограды, сосны, ползающую в манеже племянницу. Видно было, что он бы без сомнений куда-нибудь далеко-далеко навсегда умотал, если б была возможность. Я в тот момент мысленно несколько высокомерно его пожалел: вот, дескать, немолодой уже парень, а ни жены, ни друзей, ни отдельного жилья, ни, кажется, занятий по душе…

Мари запросилась к нам. Дед принес ее, усадил на колени. Она потянулась к хлебу, мясу.

– Дать? – устав вместо этой еды совать ей бутылочку с чем-то белым, спросил Геннадий Павлович.

Полина заволновалась:

– Не надо, ты же знаешь… Желудочек слабый…

– Ну а как, просит ведь…

– Может, попробовать, – ляпнул я, – все-таки большая.

Полина как-то, как на старшего, посмотрела на меня, кивнула:

– Ладно, пап, дай ей батона чуть-чуть.

Мари жадно съела кусочек и довольно заулыбалась. Отвалилась деду на грудь.

– Ну вот! – обрадовался он. – А мы и не заметили, как наша крошка выросла. – Чмокнул ее в не очень-то пухлую щеку.

И Полина, и ее мать тоже стали радоваться; я понял, что это самый подходящий момент для того, чтоб делать предложение. Выдохнул, хоть и бесшумно, но глубоко, как перед глотанием полного стопаря водки, произнес четко и торжественно:

– Надежда Сергеевна и Геннадий Павлович, прошу руки вашей дочери. Мы решили пожениться и рассчитываем на ваше согласие.

Полина сдавленно вскрикнула, словно эти слова оказались для нее полной неожиданностью; Надежда Сергеевна тут же заплакала, будто дочь никогда не общалась с мужчинами, и вот теперь ее нужно выпускать в страшную и опасную взрослую жизнь. Отец Полины как-то удивленно-удовлетворенно крякнул и стал разливать вино по бокалам. Борис зашнырял глазами по сторонам активнее и тревожнее…

– Что ж, – сказал Геннадий Павлович, когда бокалы были полны, – отношения у вас, судя по всему, серьезные, познакомились не вчера… Мы с матерью уверены, что семья у вас будет крепкая, долговечная… А мы со своей стороны, как говорится, чем сможем – поможем.

– Да, – останавливая слезы, поддержала будущая теща, – совет вам да любовь. Совет!.. – И снова стала давиться счастливыми слезами. – Да лю… любовь!

Громко чокнулись, сделали по большому глотку. Весело, нахваливая, ели шашлык.

Праздничную атмосферу подпортила Мари, срыгнув хлебом. Тут же посыпались упреки друг другу, что вот взяли и дали, хотя нельзя… Но быстро успокоились, вытерли ребенку лицо, сменили кофточку, дали укропного чая. И вернулось радостное оживление; заговорили о свадьбе, несколько осторожнее – о том, где мы будем жить. По тону обсуждения я понял, что родители Полины не против отпустить ее и внучку ко мне. Впрочем, в тот момент это меня не напрягало, я был готов к такому раскладу, да и не мог всерьез представить, что буду постоянно здесь находиться. Разве что на выходных…

Короче, сватовство состоялось.

Ночевал в комнате Полины. Занимались с ней сексом, но без криков и стонов – за стеной была комната брата, а внизу – спальня старших Гарнье. К тому же рядом находилась кроватка с Мари.

На другой день ели остатки шашлыка, Полина потягивала вино и о чем-то думала, иногда влюбленно взглядывая на меня; я готовился сесть за руль. Торчал в основном во дворе, когда давали, натужно играл с потенциальной приемной дочкой… Беспокоило, конечно, что она все еще такая маленькая. «Как медленно дети растут, или это только Мари такая…» – вяло шевелился вопрос.

Видимо, поймав момент, когда рядом никого из взрослых не будет, ко мне подошел Борис:

– Ты на Полину не обижайся, что она психованная. Она ведь чуть не погибла. Не говорила?… Была у подруги, которая в том доме на Гурьянова жила. Хотела ночевать остаться. Уже отпросилась, но потом домой поехала. И ночью дом взорвался. С тех пор ее клинит часто…

Я не придал его словам значения тогда, лишь покивал. Мне казалось, что Полинины клины уже в прошлом.

Часов в пять мы с ней поехали в Москву. Вслед нам махали, улыбались. По всему было видно, что у родителей Полины свалился с плеч тяжеленный камень. Дочь была устроена.

Дома пили шампанское, ходили голые, постоянно обнимались и целовались, кувыркались на широкой постели… В общем, полная идиллия.

В понедельник с трудом собрались, я проглотил алкозельцер. Завез Полину на ее работу, приехал в агентство. Занимался делами в отличном настроении, хотя часто мысленно отвлекался, задумываясь о том, завтра или послезавтра подавать заявление, какие кольца покупать.

– Чего светишься? – ближе к обеду спросил Руслан, кажется, специально для этого подловив меня возле кулера.

Я ответил с шутливой горечью:

– Всё, прощайте пирушки и подружки.

– Что, серьезно? Когда свадьба?

– На неделе пойдем заявление подавать.

– А-а, – Руслан отмахнулся, – это ты рано прощаешься.

– Почему?

– После заявления еще с месяц ждать. А за это время много чего произойти может.

Я воспринял эту фразу как обычный подкол, а оказалось, что она подтвердилась тем же вечером…

Около половины седьмого набрал Полину. Утром договорились, что я заберу ее и мы поедем ко мне. Поставим машину, отправимся в ближайший приличный ресторан… Слушал длинные гудки и ожидал вот-вот услышать: «Да, любимый?» А вместо этого раздалось раздраженное:

– Алло. Я сейчас не могу разговаривать.

И я тоже мгновенно раздражился:

– Тебя забирать с работы?

– Я не на работе.

– А где?

– Потом объясню… позвоню. – И отключилась.

Я постоял, как дурак, в коридоре, тупо глядя на дисплей мобильного. Вернулся на свое место. Подождал еще чего-то, вырубил компьютер, бросил засидевшейся Оксане Шамаевой (остальные уже свинтили) вялую покашку и побрел на улицу.

Долго торчал в машине. Куда ехать? Несколько Полининых слов, нарушение только что выстроенной схемы выбили из колеи. Я потерялся, словно бы оглушенный сильным коротким ударом, и теперь пытался прийти в себя, понять, что случилось…

Покопался в ящике для дисков, выбрал альбом «Дикие травы» группы «Мельница». Включил. Из десятка динамиков потекла музыка. И слова стали успокаивать меня, лечить:

Да, названивать глупо. Была бы ей нужна моя помощь, сказала бы. Конечно, сказала бы… По работе неприятности, что ли?… Какой-нибудь недовольный актеришка, отыграв на утреннике солдата Победы, права качает?… Или заказчик предъявляет претензии?… Что еще может случиться?…

Несколько раз рука тянулась к ключу зажигания и падала на колено… Если уж завести, значит, куда-то надо поехать. Домой? Переодеться в треники и футболку… А позвонит Полина – вскакивать?

За последние дни я успел внушить себе, что мы с ней одно целое, и уже не мог представить, чем займусь, когда ее не окажется рядом. Особенно таким вот образом: не надо меня забирать с работы, я позвоню потом, объясню… Да уж, слова невесты. И как я должен к ним относиться?… Идиотизм.

Мимо прошла Оксана. Остановилась возле своего крошечного «Опеля», нажала кнопку сигнализации. Машинка радостно пискнула. Оксана открыла дверцу, юркнула в салон. Движения ее были одновременно и скромными, и уверенными. Этакая мышка добралась до норки и в ней спряталась.

Завела «Опель», пристегнулась ремнем безопасности и стала медленно выруливать с парковки. Отправилась домой. Куда же еще… Добросовестно отработала положенное время, и теперь ее ждет спокойный отдых… И эта невзрачная Оксана показалась мне такой счастливой, что свело скулы и защипало пальцы.

Я выхватил из кармана телефон, нажал номер Полины. Два-три длинных гудка, а потом щелчок и гудки короткие. Сбросила.

Пробирался к своей Кожуховской через центр часа два. Не торопился, не ругался на пробки и вклинивающиеся в вереницу передо мной автомобили, а даже был рад подсознательно этой медленной езде. Тянул время, ожидая, что сейчас мобильник запиликает, и я услышу слова извинения: «Не сердись, любимый. Возникали некоторые проблемы, но теперь всё хорошо. Я сама доберусь. Если можно, встреть меня, пожалуйста, возле метро».

Но мобильник молчал. Я поставил «Селику» на ее законный пятачок, потоптался рядом. Потрогал горячий капот, проверил, не подспустили ли колеса, протер ладонью ее красивые, раскосые фары… Да, я всячески оттягивал момент, когда войду в квартиру, сниму туфли. Войду, сниму, и что дальше?…

Не буду расписывать свое состояние в тот вечер. Любой человек хоть раз чего-нибудь ожидал – радостного, страшного, неизвестно какого, – поэтому любой, надеюсь, поймет, что я, как говорится, не находил себе места.

Долго бродил по комнатам, включал и выключал телевизор, сидюшник. Не выдержал и выпил остававшиеся в холодильнике граммов триста водки. Снова включил телевизор, задремал перед ним.

…Полина позвонила около трех ночи.

– Приедь за мной! – пьяновато велела. – Я в Свиблове. Проезд Нансена… Когда тебя ждать?

Помню, меня взбесило не само требование, даже не ее заплетающийся язык, а это «приедь». Не «приезжай», не «забери», а – приедь… И я хмыкнул в трубку:

– С какой стати? Я ждал твоего звонка с половины седь…

– У меня дела были! – визгом перебила она. – Между прочим, я решала очень важную нашу проблему – об отцовстве Маши. Ты слышишь?!

– И что, нельзя было сказать вечером? Меня-то зачем за идиота держать? – Накопившееся за несколько часов (да нет, за многие месяцы на самом деле) раздражение невозможно было взять и погасить. – Я что, болванчик?

Полина с готовностью вошла в раж – то смирение, какое демонстрировала на протяжении двух-трех недель, сгорало в очередной истерике…

Если бы она быстро успокоилась, может, жалобно заплакала, я наверняка вскочил бы и помчался туда, где она стояла одна на ночной улице среди темных человеческих ульев. Но она визжала, сыпала оскорблениями в том роде, что все мужики – козлы, что никому она и ее дочка не нужны, что ей не нужны уроды, что я ее использовал, а теперь хочу избавиться. И так далее.

И мой мозг энергично стал развивать некоторые ее тезисы: действительно, зачем мне эта истеричка, да еще с ребенком, и какой будет моя жизнь, когда она окажется в этой квартире хозяйкой. Да я через месяц из окна выскочу…

Я нажал кнопку отбоя, а потом выключил мобильный. Поднялся, выдернул вилку из гнезда городского телефона. Лег на диван в столовой. Долго не мог (да и не пытался) уснуть, ожидая, что сейчас запищит домофон и мне придется впускать Полину, слушать продолжение истерики. Сдерживаться, ждать, когда она выдохнется, замолчит, ослабнет. И там – примирение, секс и продолжение этих американских горок. То взлет к почти счастью, то пропасть ругани…

На работу приехал с большим опозданием, разбитый, вялый, как после недельного запоя.

Агония наших отношений продолжалась до начала сентября. Ночевок Полины у меня уже почти не случалось (не считая двух-трех приступов страсти), но встречи где-нибудь в кафе происходили регулярно и приводили в основном к скандалам. Причем я уже не отмалчивался, как раньше, а равноценно отвечал на каждое оскорбление, объяснял, что с такой психопаткой жить не собираюсь. Пусть она или излечивается, или мы навсегда друг о друге забудем… Заканчивалось это все уже откровенным ором друг на друга (даже охранники иногда встревали) и разбегом на пару недель.

Так же дружно, как совсем недавно поддерживали мое решение жениться, теперь мои приятели соглашались, что Полина мне не подходит. Тем более что в то время она стала им активно названивать, включая Руслана, с которым вовсе не была знакома, но слышала о нем от меня. Всем объясняла, какой я подонок, как я ее предал, и так далее.

Некоторое время я не мог понять, откуда у Полины номера, например, Свечина, Ивана, а потом от нее же самой, во время очередного скандала, узнал, что еще в пору нашей идиллии она забралась в мой телефон и многое из него почерпнула.

Парни, конечно, жаловались; один разговор, с Максом, хорошо запомнился – оказался более содержательным.

– Слушай, – набрал он меня среди ночи, – утихомирь свою невестушку. Три часа мне сейчас мозги промывала. У меня и без этого геморров по маковку…

– Ничем не могу помочь, – пробормотал я со сна. – К тому же ты сам виноват.

– С фига ли!?

– Ты сам меня с ней познакомил.

– И что – что я? Я ей этот номер не давал. Знаю, что она безбашенная на все четыре головы…

От такого признания я даже с дивана вскочил:

– А на хрена ж ты мне жениться на ней советовал?!

– Ну, можно подумать, если б сказал «не женись», ты бы послушал…

– Это уже мое дело – слушать или не слушать. Спасибо, земляк!

– Ладно, давай не грузиться, – устало попросил Макс. – Оба мы в дерьме-дерьмовиче… Я тебе не говорил еще? Ленка моя замуж собралась.

– Хм! – я обрадовался смене темы. – За кого?

– Да какая разница… Нашла какого-то… То есть он ее. Уговорил. Она сообщила позавчера эсэмэской. Пытаюсь дозвониться – не отвечает. На письма – тоже. На домашний звонил несколько раз – родители говорят, что дома нет… И тут еще на работе завал – на день сорваться не могу. В субботу стал работать, прикинь… Уволюсь к херам. К ней надо! Я ведь люблю…

Мне становилось все легче и легче от его нытья. Свои проблемы всегда становятся менее грузящими, когда наблюдаешь проблемы других… Я лег, натянул одеяло до подбородка, прикрыл глаза; слушал максовский монолог, будто колыбельную.

– Дождался… такую девочку теряю… Блин, если замуж, значит, она с ним трахалась! Он ее трогал!.. Все, увольняюсь! На хер мне эта должность, деньги эти сраные… Я один, один совсем…

И, что удивительно, Макс это свое намерение все-таки реализовал: не дожидаясь окончания срока, расторг контракт и уехал в наш родной город. Конечно, расплевавшись с теми, кто симпатизировал ему на ВГТРК. В Москву после этого ему дорога вряд ли когда-нибудь снова откроется.

Время от времени он звонил мне, жаловался на нищету (нигде не работал, что подкопил в Омске, спустил), на то, что Лена, несмотря на все его уговоры, все же вышла замуж; Макс пришел на свадьбу, устроил прямо в загсе дебош, валялся перед любимой на коленях, был сдан в милицию, штраф ему там какой-то выписали, чуть дело не завели… Жил он с матерью, питался рисом и макаронами, когда появлялись копейки, бухал в своей комнате, а потом шел уговаривать Лену бросить мужа и стать его женой… В общем, весь смысл его жизни свелся к тому, чтобы вернуть любимую.

А у меня происходило наоборот – только на месте Лены был я (правда, у меня не было в то время, так сказать, второй половины), а на месте Макса – Полина. Она долбила меня звонками каждый день. То истерила, то тихо плакала, то умоляла, то угрожала…

Это продолжалось все лето. Однажды я не выдержал и ушел в запой, который закончился новым, но, к счастью, довольно легким приступом белки. Я целые сутки слышал в ушах строчки какой-то попсовой песни: «Стоят девчонки, ноги по колено, у перехода метрополитена…» Я знал, что слова в оригинале не совсем такие, и мучительно пытался их вспомнить, – не «ноги», дескать, а что-то другое. Вдобавок мне стало явственно казаться, что моя обмороженная три года назад голень снова стала распухать и покрываться пятнами. Я тер ее мазями, пил успокоительное и слышал, слышал одни и те же фразы задорной песенки: «Стоят девчонки, ноги по колено…»

Когда белка отпустила, я традиционно навел в квартире порядок. При этом выбросил вещи, не только принадлежавшие Полине, но и побывавшие у нее в руках. Даже майку «Челси», присланную мне Лианой из Лондона, швырнул в мусоропровод – Полина ее пару раз надевала…

В общем, лето две тысячи девятого получилось тяжелое, бредовое. И, конечно, не только из-за истории с Полиной.

Агентство наше откровенно разваливалось. Зарплату стабильно задерживали, серьезных заказов не поступало, зато дисциплина крепчала и крепчала; Настоящий Полковник смотрел на нас с ненавистью, как на дармоедов. «Надо увольняться», – шелестели сотрудники.

Первой, и совсем неожиданно, соскочила тихоня Оксана. Как-то в середине июля, в конце рабочего дня, она собрала вещи в пакет и объявила:

– Прощайте, господа.

Не поняв смысла этого «прощайте», мы ответили равнодушным «пока». Я, помню, удивился одному – что сегодня она уходит раньше других.

На другое утро Оксана на работе не появилась, зато на доске приказов закрасовалась бумажка, извещающая, что она уволилась по собственному желанию. Наша местная блондинка Настя Мациевская тут же, сгорая от любопытства, стала звонить Оксане и после череды наводящих вопросов узнала, что та устроилась в «Газпром».

– Охрен-не-еть! – Лицо Руслана страшно исказилось. – Вот тебе и простуха. А мы тут киснем!

Увольнение Оксаны стало толчком, и теперь большинство людей занималось почти исключительно тем, что искало другую работу. Делалось это открыто, Настоящий Полковник бесновался, ему хамили. Смелости сотрудникам добавляло то, что вместо Оксаны была принята тетка, не умеющая даже как следует владеть компьютером. Некоторое время она просила помощи по любому вопросу, а потом забила и стала тупо пить чай…

В начале августа валить стали массово. Из нашего отдела ушли Артем Пахомов и Настя, за их столами появились какой-то явно мало что вообще соображающий в окружающем мире паренек (даже имени его не запомнил) и девушка Ольга.

Когда я увидел ее «Айфон 3GS», который до сих пор еще не продается в России, сумочку от «Миу Миу», а потом и автомобиль, на котором она ездит, – новенький «Ягуар XJ» (совсем вроде бы не женский), то был очень изумлен, зачем она устроилась сюда за тридцать тысяч (в самом лучшем случае), которые к тому же выплачивают с огромным скрипом. И по одежде, и по поведению она была явно не из того слоя, какой плесневеет по офисам.

Мне она понравилась. Симпатичная, ухоженная, а главное – какая-то притягательная, интуитивно близкая мне… Трудно объяснить, чем, но было ощущение, что вот такую девушку я давно ждал. И радовало, что и она обращает на меня внимание.

Несколько дней повода завязать с ней разговор не представлялось, – мы сидели друг напротив друга и переглядывались откровенно заинтересованные друг другом. Но взять и начать болтать и мне, и ей казалось нелепо. Щелкали клавишами, хмурились в мониторы, и, отводя от них глаза, встречались взглядами…

Когда Ольга выходила из кабинета, у меня возникало желание тоже встать и пойти следом за ней. Завязать в коридоре разговор… Естественно, оставался сидеть, терпеливо ждал возвращения… Может быть, я бы подкараулил ее где-нибудь (это было несложно), но я всячески убеждал себя, что неформальные отношения на работе – пошлость. Я всегда старался держать дистанцию с сослуживцами, ограничиваясь «здравствуйте», «до свидания», «привет», «пока»; единственное, мог на праздничной вечеринке дежурно пошутить.

Но в случае с Ольгой все получилось иначе. Этому способствовало и то, что я увидел в ней девушку, которая действительно мне нужна (впервые с момента знакомства с Ангелиной), а также, и это более существенно, мое внутреннее решение вот-вот отсюда уволиться.

Да, мы проработали вместе три с небольшим месяца, а потом и началось наше настоящее общение. Еще месяца два. Прекрасные и… ну, можно сказать, драматические два месяца.

Дальнейшие события я буду описывать, скорее всего, схематически, пунктирно. И не только из-за нехватки времени; но в голове такой сумбур, что события последнего полугода – от знакомства с Ольгой до того момента, когда я понял, что нужно спрятаться, – не получается разложить в хронологическом порядке, выбрать основное, а записывать все подряд, как я убедился, нереально… Поэтому постараюсь более-менее связно объяснить, почему я забился в угол, отключил телефоны и пугаюсь каждого шороха.

К этому привело несколько причин. Большинство из них возникало на протяжении четырех лет, одни раньше, другие позже; они развивались то активнее, то медленнее, и вот в начале зимы сплелись в такой сложный клубок (прошу прощения за этот уже встречавшийся в моем тексте штампованный образ), что мне пришлось скрываться.

Первая, самая, наверное, несущественная (хочется верить, что так) причина, – в августе я наткнулся в Интернете на пост какого-то горца с тарабарским ником, где речь шла о моей весенней статье про церковь в Тарумовке. Горец (по крайней мере, на юзерпике был изображен молодец в бараньей шапке) писал нечто такое: «Поражен цинизмом и ложью… Вопросы корреспондента носят провоцирующий характер… Статья подрывает авторитет руководства республики в решении межэтнических и религиозных вопросов… Пиар-акции такого характера у нас не проходят…» Все бы ничего, но в конце он обещал «найти и наказать провокатора».

Второе – я не желал больше общаться с Полиной… Вообще-то я довольно долго сомневался, правильно ли делаю, что окончательно с ней разрываю, время от времени, даже против желания и голоса разума, пытался наладить отношения. Пусть не отношения жениха и невесты, но хоть человеческие. Все-таки у нас были хорошие, очень хорошие часы.

Но каждая встреча заканчивалась ссорой, после которой я давал себе слово больше не отвечать на ее звонки, не встречаться… Проходило несколько дней, неделя, и я не выдерживал, это слово нарушал.

Зря, конечно, продлевал агонию, но в самой глубине души все же был страх совсем потерять Полину. Точнее – страх опять остаться одному.

Знакомство с Ольгой стало этот страх гасить, но еще активнее его гасили выходки Полины.

Одна из них переполнила пресловутую чашу терпения: Полина попросила срочно забрать у какого-то актера две тысячи рублей (сама, дескать, с ребенком); я забрал, но, естественно, не помчался в Тарасовку, а решил передать при случае. А на следующий день узнал от Макса, Ивана и Свечина, что Полина звонила им, явно бухая, и кричала, что я украл у нее деньги.

– Ну и идиотка! – не мог не поразиться.

Эти две тысячи отдал ей тем же вечером и объявил:

– Все, больше я тебя видеть не хочу. Не звони. Я серьезно.

С месяц она не объявлялась, а потом позвонила с чужого номера. Я подумал, что это по делам, ответил. И услышал жалобный лепеток:

– Пожалуйста, не отключайся! Прошу… Мне нужна помощь.

– Что еще случилось? – проявил я слабость; как раз ехал из агентства, где почти целый день проболтал с Ольгой на лестнице, потому был в приподнятом настроении, и возникло подсознательное желание послушать жалобы вечно теперь несчастной, никому не нужной Полины.

– Я здесь, на улице, – скулила она тихо и бессильно, – отвези меня домой к моей дочке. Я очень замерзла…

– Ты вполне можешь сесть в электричку и доехать.

– Нет… Мне очень плохо… Я лежала в больнице, в клинике неврозов… Отвези меня, пожалуйста, к моей дочке… И у меня совсем нет денег.

Ну, что делать… Я узнал, где она (оказывается, сидит на скамейке возле Рижского вокзала), развернул «Селику» и поехал.

В первую минуту как увидел ее, ощутил острое сожаление: «Ну и что бы не быть нам вместе…» Миниатюрная, но фигуристая, в каждом движении женственная; лицо хоть и без косметики, осунувшееся, но все равно миловидное, которое хочется целовать. Черные завитки волос, близорукий, но пристальный взгляд…

– Здравствуй, – сказала она потерянно, когда я вышел из машины, – отвези меня…

Взял у нее два больших пакета с какой-то одеждой, положил в багажник. Кивнул:

– Садись.

Тронулись. Молчали. Полина смотрела вперед, руки держала на коленях; мелко подрагивала.

Я без слов включил печку, хотя в салоне было тепло. Говорить что-то опасался – опыт разговоров с ней, мягко выражаясь, имел далеко не позитивный.

Полина заговорила первой.

– Вот, сбежала из больницы… Врача избила. – Посмотрела на свои ногти и поправилась: – Исцарапала. – И после паузы, как раз когда мы довольно резво покатили на северо-восток по проспекту Мира, стала убеждать то ли себя, то ли меня, то ли того врача, впрочем, без истерики: – Я не сумасшедшая, и не надо ко мне так относиться. Так вести со мной… Я не сумасшедшая, просто я хочу быть счастливой, хочу, чтоб… – Громко сглотнула, видимо, комок рыданий, и надолго замолчала.

Пересекли МКАД; Москва стала заканчиваться, и Полина заметно занервничала. Ерзала на сиденье, смотрела по сторонам, задерживала взгляд на мне, чего-то ожидая, каких-то, скорее всего, слов… Я делал вид, что внимательно слежу за дорогой.

Полосы в сторону области в районе Жуковского были забиты машинами, мы поползли изматывающе медленно. Я никогда так не проклинал эти пробки.

– Ну скажи что-нибудь, – умоляюще произнесла Полина.

Я дернулся от неожиданности, и слишком, наверное, сильно, потому что она качнулась в сторону от меня (ожидала, что ударю, что ли). Через силу ответил:

– Я боюсь с тобой разговаривать.

– Почему?

– Потому что знаю, что это закончится визгами.

Полина (видел боковым зрением) покачала головой.

Еще минут пять-семь ехали молча… Наконец миновали Жуковский. И она снова подала голос:

– Почему вы все меня так ненавидите? – Она, оказывается плакала, но без рыданий, бесшумно и бессильно. – Почему-у? Неужели я такая… Знаешь, почему я попала в больницу? Из-за чего?

Я промолчал.

– Меня папа избил… Первый раз меня ударил… Несколько раз ударил… По лицу… Да, мне было плохо, я говорила… Мне нужно было уехать… А он только из Крыма своего вернулся… И что?… – Она чем-то вытерла лицо и другим, более сухим голосом продолжила: – Я люблю Машеньку… люблю… Она – моя дочь. Но… но я должна работать, у меня должна быть жизнь. Я – молодая женщина, молодая красивая женщина. Мне нужна помощь. Меня нужно любить, нужно греть, ухаживать…

– Это я уже слышал, – не выдержав, перебил. – И про женщину-ребенка тоже. Давай не будем.

– Почему? – почти прошептала она замученно, но и с какой-то надеждой.

Я не ответил. Смотрел на ползущий перед нами фургон с надписью «Даем лучшее». Стал гадать, чей это слоган – воды? мебели?… Когда буду обгонять, гляну. Наверное, на боковине будет название фирмы…

– Почему не говорить об этом, – не спросила, а бесцветно пробормотала Полина. – Почему, если у меня сердце разрывается… Да, я женщина, и я каждый день чувствую, как уходит моя жизнь. По капле. Мне страшно. От этого я и срываюсь, и выпиваю… иногда. – Снова вытерла лицо. – Я тебя полюбила. Честно. И сейчас… Мне очень плохо… Давай еще раз попробуем…

Я чуть было не ответил: «Не стоит». Вовремя удержался. Не надо. Довезу до дома, высажу и умчусь… Не надо ничего говорить. В итоге будет то же, что и обычно. Истерика, крики, рыдания… Молчать. Молча довезти и попрощаться.

Проползли Мытищи. Дорога стала свободнее… Съехали с Ярославки…

Понимая, что времени остается мало, Полина стала говорить быстрее и решительнее:

– Ведь все же хорошо было. Да? А ссоры… у кого их не бывает. Прости меня, если я в чем-то виновата… – Она снова сделала паузу, ожидая моей реакции, не дождалась. – Ответь мне что-нибудь. Что, я даже разговора не достойна? Я хуже животного?! Его везут и молчат… Скажи хоть что-нибудь!

– Не надо визжать! – прорвало меня. – Я не хочу слушать этот визг! Ты попросила отвезти домой, я отвожу. Всё.

– Что – всё?… А что меня там ждет? Я не хочу туда. Понимаешь? Я хочу к тебе… с тобой.

И она повалилась на меня, стала расстегивать «молнию» на брюках.

Я вдавил педаль тормоза, оттолкнул. Как кукла на нитках, Полина мотнулась на ремне безопасности. Залепетала:

– Не бросай меня, не бросай, мы же любим друг друга… Не бросай…

Горя от бешенства и одновременно от возбуждения (одного прикосновения хватило!), я отстегнул ее ремень, открыл дверь.

– Все, выходи. Здесь рядом. Выходи из машины.

– Не броса-а-ай, не отдавай меня им, – продолжала лепетать Полина. – Давай убежим… В Болгарию… Будем вдвоем… спокойно… любить…

Я выпихал ее и, не закрывая двери, ударил по газам. Промчавшись метров тридцать, резко развернулся и рванул в сторону Ярославки.

Полина бросилась под машину. Пришлось снова тормозить.

– Уйди с дороги! – зарычал я. – Все, пошла отсюда.

– Отдай мои вещи, подонок! – Ненавидящие глаза за лобовым стеклом.

Я вылез, быстро открыл багажник, выбросил на асфальт пакеты. А Полина стегала меня словами:

– Что, деньги своровать не удалось, так хоть тряпки решил? Под-до-о-нок!.. И как я могла на тебя целый год убить?! Спать с тобой, целовать? Урод вонючий.

Уже запрыгнув обратно в «Селику», я ответил:

– Тебе лечиться нужно. Долго и упорно. Салют!

– Да пошел ты! Все пошли на хуй!

После этого случая я Полину не видел. Зато стали названивать ее родители. И вопрошали: «Как это понимать? – почти полгода как сделал девушке предложение и до сих пор не женился. Фактически бросил ее. Она места себе не находит, попытка самоубийства была…»

Я отвечал довольно культурно, объяснял, что в нашем разрыве виновата их дочь, ее поведение и истерики, и тому подобное. И родители вроде бы соглашались.

А уже в начале ноября оказалось, что моя несостоявшаяся невестушка беременна. Старшие Гарнье почему-то были уверены, что от меня. Я пытался уверить их, что мы не занимались сексом с июня, а в ответ услышал от ее отца:

– Срок как раз такой. Полина скрывала все эти месяцы. И если вы не явитесь, я вас найду и разберусь, как принято разбираться с такими подлецами. Адрес ваш нам известен.

Сказано это было вполне убедительно. Но, скорее всего, я бы не воспринял угрозу всерьез, если бы не знал, что Геннадий Павлович бывший военный, а ныне не совсем понятный мне бизнесмен. Может, с какими-нибудь бандитами связан. Поэтому опасность была, причем вполне реальная.

А в том, что ребенок (пока не родившийся и, может, вообще мифический) не от меня, я был уверен почти на сто процентов. В противном случае Полина бы об этом мне просверлила весь мозг… Скорее всего, перепихнулась с этим своим бывшим, с Антоном, или еще с кем-нибудь от безысходности, и залетела. И стала валить на меня.

Если уж дойдет до конкретных разборок, я готов на генетическую экспертизу. Пускай научно устанавливают отцовство.

Третья причина моего нынешнего положения вообще возникла из ничего. Опять Макса надо благодарить…

Слоняясь по нашему родному городу, он встретил девушку, с которой я дружил в девяностых. Веру.

Тогда они были знакомы едва-едва (моей подругой для Макса являлась лишь Наталья), но тут разговорились, стали вспоминать обо мне, и Макс дал ей мои имейл и номера телефонов. А потом радостно сообщил об этом мне. Дескать, нашел твою старую знакомую, она обещала с тобой связаться. К тому же в Москву собирается. Увидитесь.

Может быть, действовал он из лучших побуждений, но не исключаю, что решил подгадить (ведь знал же, что у меня как раз завязываются отношения с «девушкой, которую я полюбил», с Ольгой).

А подгадить у Макса был повод. За несколько дней до того, как сообщить свою радостную новость, он долго выпрашивал у меня прямые контакты Димы, того моего приятеля, что владел двумя банками (я упоминал о нем в начале истории). Макс наверняка хотел занять у Димы приличную сумму денег, потом бы не отдал, и крайним оказался бы я… Поэтому номер Диминого мобильного я не дал, неубедительно наврав, что потерял… И вот Макс, скорее всего, решил отомстить, напустив на меня призрака из прошлого.

Вера написала на электронную почту: как хорошо, что мы нашлись. Куда я пропал? Как живу? В почте была ссылка на ее «Мой мир». Там я нашел галерею фотографий. Малоузнаваемое лицо полной женщины, какой-то мальчик в полосатых плавках, лысый бугаёк, обнимающий эту женщину…

Я не ответил, надеясь, что Вера больше не объявится. Но в ближайшую субботу она позвонила.

– Привет, а ты чего не отзываешься?

И эти несколько слов сказали мне о ее жизни больше, чем десяток фотографий… Муж наверняка приблатненный коммер, каких у нас в городе осталось немало, сама вроде бухгалтера, не старшего, а такого – посчитать, справку выдать (Вера окончила в середине девяностых бухгалтерские курсы)… А главное – образ жизни ведут простой, полубыдляций. Покрикивают друг на друга, смотрят «ТНТ», не читают, в выходные тупо бухают на кухне, закусывая борщом с сантиметровой пленкой жира и слушают то блатняк, то какую-нибудь ретропопсу, вроде «Я-а-блоки на снегу…».

– В смысле? – решил прикинуться я дурачком.

– Ну, я ж тебе в начале недели на имейл написала.

– А, я не заглядывал еще… Здравствуй, Вера.

– Здравствуй-здравствуй, принц моей юности, – хохотнула она совсем как тетка. – Ну, как живешь? Рассказывай…

С полчаса я вымученно с ней разговаривал, уклончиво сообщил, чем занимаюсь, о том, что был женат, но развелся, насвистел, что в Москве по-настоящему устроиться не получилось, все зыбко… Она в ответ поведала о себе и своей семье. Почти все совпало с моими предположениями.

– Сынишка растет, Сережка, – заключила Вера, – девятый год.

«Подходящее имя», – чуть было не ляпнул я и осторожно стал прощаться: дескать, дела.

– Сегодня ж суббота, – последовало удивление, – какие дела!

Я вздохнул:

– Моя работа не вписывается в схему будни-выходные. В выходные дел бывает даже больше.

– Бе-едненький… Ладно тогда. Но сильно не зарабатывайся, береги себя.

И когда я уже готов был отключиться, добавила:

– Да, я ведь через две недели у вас в столицах буду. Надеюсь, – в голосе послышалась коровья игривость, – увидимся.

– Конечно, – промямлил я. – Звони, как приедешь.

Сразу после этого набрал Макса и уточнил, давал ли он Вере мой адрес.

– Какой? – Кажется, он был пьян. – Почтовый?

– Улицу, дом, квартиру.

– Не помню… Вроде нет.

– И не вздумай! Слышишь? Не вздумай давать!

– Да ладно. А что?

– Просто… Запомни одно: Вере мой адрес давать нельзя.

Позже я очень хвалил себя, что предпринял кой-какие меры. Если б Верин муженек узнал, где я живу, мне бы наверняка несдобровать. (Впрочем, нет гарантии, что не узнал. Может, поселился сейчас возле моей двери и терпеливо, как умеет быдло, ждет, когда появлюсь.)

В обещанное время Вера заявилась в Москву. Не одна, а с подружкой. Цель приезда назвали: цивильно пошопиться перед Новым годом (хотя до него оставался еще почти месяц). Поселились в «Измайлово». Вера, конечно, вызвонила меня, предложила встретиться. Я помялся, а потом согласился. Все-таки это было смешно и некрасиво, не увидеться с девушкой (даже если она уже не девушка, а тетя-мотя), с которой была почти что любовь.

Я стал предлагать удобные и в меру пафосные ресторанчики в центре, но Вера перебила:

– Да приезжай сюда. Возьми шампанского, еще чего… Что нам эти рестораны.

В общем, приехал. Букет роз прикупил. Обнаружил дам в двухместном экономическом номере пьяноватыми за уставленным жратвой – колбаса, огурцы, шпроты в банке – столом. Еще был сок и ополовиненная бутылка «Журавлей».

Конечно, последовали Верины радостные крики, объятия и поцелуи в щеки. Я разглядывал ее и не мог поверить, что за десять лет можно так измениться. Из тонкой интеллигентной девочки превратиться в такое… Может, объективно, она и не была очень уж отвратительной, но по сравнению с той Верой… Конечно, среда обитания, загружаемая внутрь еда формируют облик. В каждом слове и жесте Веры виделась ее простая и грубоватая жизнь, от нее точно бы несло жареным картофаном и куриными окорочками… Подруга ее, Светлана, была почти такой же. Разве что помоложе – лет двадцать семь.

Я хлопнул шампанским, дамы взвизгнули и подставили гостиничные стаканы. Себе я плеснул каплю и тут же услышал недоуменное:

– А ты что, инвалид?

– Я за рулем…

– Это свинство, ехать на встречу с подругой юных лет и не пить.

Я согласно покивал, мол, да, свинство.

Сидели, вспоминали прошлое. И, удивительное дело, те моменты, которые в моей памяти были яркими, светлыми, озвученные теперь, нами нынешними, тут же становились бледными и бесцветными. Словно открываешь раскрашенную когда-то книжку-раскраску и видишь, как солнечный свет стирает цвета, оставляя лишь типографский контур картинок…

Посреди разговора, без какой-либо подготовки, Вера вдруг сказала подруге:

– Свет, может, сходишь погуляешь?

И та тут же поднялась, натянула сапоги, подхватила искусственную дубленку.

А потом у нас с Верой случился секс… Даже не пойму, как я повёлся, – она меня совершенно не возбуждала, вызывала скорее брезгливость, чем симпатию. Но я дал ей повалить себя на кровать, расстегнуть брюки, задрать к горлу свитер… Она некоторое время катала мой член во рту, заодно раздеваясь; я смотрел в потолок. Когда член набух, освободила от него рот и причмокнула:

– Сладенький.

Взобралась на меня, запихнула член в теплую влажную дыру и стала покачиваться. У нее, при ее откровенно излишнем весе, оказались аккуратные и твердые груди, почти такие, как были; я потрогал их, Вера сладко застонала.

Держать руки поднятыми было неудобно, и я положил их на ее шевелящиеся ляжки. Сейчас они были напряженными и тугими. Я прикрыл глаза и стал вспоминать Веру десятилетней давности. Тонкую, стеснительную, боящуюся сказать глупость или пошлость; вспомнил, как плакала она от восхищения, слушая песни Гребенщикова, как медленно каждый раз поддавалась на занятие любовью, не то чтобы ломаясь, а как-то иначе, и эта медленность не раздражала, а, наоборот, вызывала уважение: вот девушка понимает, что секс – это не просто сунь-высунь…

Вера качалась на мне очень долго. Слава богу, она не очень давила своим весом, упершись коленями в кровать. Член, как поршень, размеренно хлюпал в ее крупном отверстии… В какой-то момент мне почудилось, что это никогда не кончится, и вот так мы и будем, в таком положении, пока не обессилем и не умрем. А потом я будто поймал ее мысль: «Только бы кончить, только бы кончить». Но у нее все не получалось, и чтобы она скорее добилась своего и это прекратилось, я стал ей помогать. Щекотал соски, помогал члену пальцами, постанывал… Вот ее качание остановилось, ляжки сжали мой таз так сильно, что, казалось, он сейчас лопнет; Вера издала горловое «а-а-а» и повалилась на меня, задрожала, мелко забилась.

С минуту она корчилась, терлась грудями о мою волосатую грудь, а потом выпрямилась и снова стала качаться.

– Давай сделаем паузу, – шепотом попросил я.

– А ты? – так же шепотом, который напомнил прежнюю Веру, отозвалась она.

– Я потом… – Я чувствовал, что испытать оргазм с ней у меня вряд ли получится.

Она слезла и подошла к столу, плеснула себе шампанского.

В комнате было светло, и я увидел на ее заду, на бедрах, на предплечье синяки. Сине-фиолетовые пятна.

– Где ты так? – спросил, натягивая джинсы.

Она, не переспросив, о чем я, ответила:

– Да эт муж. Он бешеный у меня… Скотина.

И стала жаловаться на мужа. Я привычно – сказывался опыт столкновения с монологами Полины – отключал слух, но суть понял: муж неплохо зарабатывает, но самодур, может по несколько дней не ночевать дома, зато ревнивый, частенько бьет Веру, спит с ней редко…

Когда исповедь иссякла, я вздохнул:

– Извини, мне пора. Дела срочные…

Она поднялась со стула, голая пошла ко мне. На лобке топорщилась узенькая полоска волос, по краям которой темнела щетинка; соски смотрели на меня, как два розовых глаза.

– Может быть, еще? – произнесла Вера жалобно.

– Завтра, хорошо?… Бежать надо.

– Но ведь ты не закончил…

– Что ж…

Она усмехнулась:

– Беги, москвич.

Я метнул по комнате взгляд, вспоминая, не выкладывал ли что-нибудь из карманов, нащупал ключи, паспорт с правами. Шагнул к Вере, обнял ее, поцеловал.

– До свидания.

– Тебе хорошо было? – всхлипнула она.

– Да. Спасибо.

На первом этаже был ресторан, а при нем туалет. Я заперся в нем, тщательно вымыл обволоченный словно бесцветной глазурью член, вытер бумажными салфетками…

Конечно, назавтра с Верой не встретился. Она звонила мне раз пять, но я не брал трубку. Потом начались ее письма: «Куда пропал?… Обиделся, что ли, за что-то?… Почему не откликаешься?… Все ли у тебя хорошо?…» А дальше: «Это были лучшие минуты за последние десять лет… Ты такой красивый, добрый… Ты лучший человек в моей жизни… Я по-прежнему люблю тебя… Хотела бы быть с тобой, твоей, как раньше…»

Я продолжал упорно молчать, но, признаться, с удовольствием читал эти слова… Но в один прекрасный денек с адреса Веры стало приходить совсем другое: «Ты кто такой?… Верка мне все рассказала и уже получила свое… Давай встретимся, поговорим по-мужски… Ответь, если ты мужик, а не пидор… Я тебя из-под земли достану, гаденыш…»

Было страшно. От такого амбала с бритым черепом можно было ожидать чего угодно. Я обзвонил всех, кто в родном городе знал мой адрес, включая мать и Макса, и потребовал никому, ни при каких обстоятельствах его не говорить. Но понимал, что если человек задастся целью узнать, где живет такой-то такой-то, то сделает это за полчаса… Я сам покопался в Интернете и очень быстро убедился. На сайте «Пробей человека», например, такая информация имелась.

И с начала декабря я каждый день готов был увидеть или возле подъезда, или у двери своей квартиры Вериного муженька, приехавшего мстить за попранную честь. Точнее, готов был увидеть целую стаю тех, кто жаждет со мной расправиться…

Например, меня мог караулить муж Натальи, а вероятнее всего, нанятые им громилы.

История наша с бывшей женой не только не окончилась, но к Новому году еще обострилась.

Но сначала немного у другом…

Конечно, черт знает, как можно надежно защититься, если тебя решили мочкануть или хотя бы поучить, переломав несколько костей и отстегнув почки. Самое, наверное, правильное – договориться, убедить, что ты не враг, не представляешь угрозы, что все произошло случайно, не по твоей вине. Но договориться сложно. Тем более когда уверен, что, в общем-то, ты прав, а наезжающие – сволота и твари, и ты бы сам с удовольствием стер их в мясо-костный порошок.

Защитой, пусть и довольно-таки иллюзорной, для многих служит оружие.

Я никогда о нем всерьез не задумывался. Да и повода не появлялось. Вот такой прямой угрозы моей жизни до этой зимы не возникало.

Правда, атмосфера в Москве сгущалась уже давненько. С начала кризиса уж точно. Люди стали агрессивнее, чащи встречались нерусские лица. Особенно много – монголоидов. Они ходили группами, переваливаясь с ноги на ногу, одеты были в давно вышедшие из моды курточки, в вареные джинсы, а то и в спортивные костюмы. Я думаю, это ломанулась молодежь из Киргизии, после очередной тамошней революции… Появились и русские парни в кепочках, кожанках до колен, трениках, с ищущими конфликта взглядами. И воскресло понятие – гопота.

Больше всего эти перемены в Москве были заметны в метро. Даже не по внешнему виду людей, а по их поведению. И раньше, конечно, были и давки, и хаотичность, но все же действовали некие правила, народ двигался потоками. Теперь же, наверняка из-за большого количества недавно приехавших, правила эти разрушились. Хаоса стало больше, столкновения чаще. То и дело слышались возмущенные выкрики: «Куда ты прешь?! Пропусти!.. Стой справа, проходи слева!..»

Как-то, уже поздней осенью, я оказался на Цветном бульваре. Вышел из метро и направился, помню, в сторону Садового кольца. И тут навстречу повалила толпа энергичных, возбужденных парней. Нерусских. Кавказцы, монголоиды, таджики… Они катились по тротуару, по проезжей части, не обращая внимания на машины, перепрыгивали через ограду бульвара.

От неожиданности я аж в стену влип, в мозгу ударило: «Ну вот, началось». Так могли идти только на штурм…

– Ой, какие ребята краси-ивые! – пропела какая-то бабулька, тоже оттесненная толпой к стене.

В ответ засмеялись, улюлюкнули.

Весь день я был под впечатлением этого шествия. Куда катилась толпа? Откуда?… То и дело ожидал сирен милиции и «скорой помощи». Взрывов, дыма пожаров.

Вечером, оказавшись дома, я стал жадно смотреть телевизор, заодно копался в Интернете. В итоге узнал, что мусульмане отмечают курбан-байрам, и та толпа на Цветном – это часть верующих, возвращавшихся с молитвы. Там недалеко мечеть, возле «Олимпийского». Сообщалось, что все улицы и площади в радиусе более километра были забиты верующими. Тысяч семьдесят, что ли…

Известие о курбан-байраме меня несколько успокоило (все-таки праздник, а не бунт), но мысли о резких и глобальных переменах в этническом и религиозном составе населения Москвы приходили почти каждый день. Москва все сильнее напоминала мне Париж, разве что негров пока поменьше…

Впрочем, речь-то не об этом, а об оружии.

Мысль обзавестись травматикой появилась после того, как я увидел пистолет у Ивана.

Мы сидели у меня, выпивали. Речь заводилась про долг, но быстро угасла (Иван сказал, что собирает сумму), а через некоторое время достал из-под свитера черный пистолет.

– Ни фига себе! Откуда? – удивился я.

– Купил, – нарочито небрежно ответил он, – «ИЖ-Макарыч», двенадцать тыщ всего… Оказалось ерундовым делом. Прошел обследование на предмет, – постучал рукояткой себя по голове, – приобрел сейф и получил разрешение. В жбан с пяти шагов – и труп, считай.

– Он – труп, а ты на зоне, – я усмехнулся, а потом рассказал про тот случай, когда мужик на моих глазах завалил из травматики или боевого (разница, по сути, невелика) двух охранников возле «Голдена».

– Ну, дуракам закон не писан, – пожал плечами Иван. – А без такого средства уже невозможно. У нас в подъезде за последний месяц три квартиры черным сдали. И до этого были… Одни вообще на нашей площадке… Хозяева-пенсионеры на окраины переезжают, а эти – сюда. И их в одной хате штук по десять. Каждый день в лифте сталкиваюсь и не знаю, сегодня наедут или завтра. Голодные, сука, злые, глазами щупают… Работы, видать, нет, вот и звереют.

Мы выпили еще, и я попросил у Ивана пистолет. Пошли в дальнюю комнату. Я выстрелил в стену и потом изучил результат. Вмятина оказалась внушительной – с полсантиметра глубиной.

– Неплохо, – отдал пистолет хозяину. – Мне бы тоже надо купить.

На следующей неделе побывал в оружейном магазине «Кольчуга». Мне понравился «МР-81», копирующий знаменитый «ТТ». Решил начать оформлять документы. Что, пусть будет. Не помешает.

Но, что называется, закрутился – пара выгодных, но и сложных дел появилась, плюс к тому Руслан уволился, и меня в агентстве ничто больше не держало, кроме Ольги, с которой мы общались уже очень плотно… Короче, не до медосмотров и справок стало.

А потом позвонил Свечин:

– В курсе, Иван, придурок, попал.

– В смысле?

– Ну, в прямом – посадили. Одному гастарбайтеру ногу прострелил. Решил порядок в подъезде у себя навести… Мне его мать сказала. Я искал его – концерт в «Р-клубе» в субботу, а он на репетиции не приходит. Стал звонить, узнал вот… Блин, теперь мне одному полтора часа в микрофон горлопанить, связки сажать окончательно…

Но из-за этого Свечин зря волновался – Ивана выпустили по подписке о невыезде. И он стал мне трезвонить, слезно упрашивать занять ему пять тысяч долларов, чтоб откупиться от пострадавшего, от ментов. Даже, как в свое время Макс, у двери караулил.

Я сначала отказывал, потом стал обещать дать деньги в ближайшем будущем, а затем уже реально от него бегал. На звонки не отвечал, перед тем как ехать домой, узнавал через Свечина (пришлось ему за это немного приплачивать), где сейчас Иван. После моего звонка Свечин связывался с ним, спрашивал, как дела, и мимоходом задавал вопрос: «Ты дома?» Потом перезванивал мне и сообщал о местонахождении Ивана. Если оказывалось, что тот ждет меня, я до поздней ночи торчал в кабаке или клубе, дурея от громкой музыки и резвящихся малолеток.

В конце концов попросил Свечина передать Ивану, что уехал в родной город на две недели, и Иван от меня отстал… Впрочем, через некоторое время выяснилось, что Свечин пытался снять деньги с моего (но оформленного из-за тяжбы с женой на него) счета в банке. Доверенность была на меня, и его легко послали, правда, этот прецедент очень мне не понравился. Наверняка Иван уговорил писателишку меня кидануть…

Деньги были, но выбрасывать на ветер пять тысяч баксов – почти сто пятьдесят тысяч рублей, – это, согласитесь, дикость какая-то. Сам стрелял, сам и отвечай. А мне кто поможет, если я попаду в подобную переделку? Кто поможет мне разрулить мои нынешние проблемы?… Только вот остался вопрос: «Селика»-то оформлена на Ивана, и ссориться с ним по-крупному довольно рискованно.

В общем, во многом из-за случая с Иваном покупка пистолета отменилась. Не факт, что я по пьяни тоже не открою пальбу. У меня на площадке тоже черт знает что происходит… И вообще – у каждого первого есть масса причин стать Евсюковым.

Да, я ничего еще не писал о своих соседях. Но теперь уже и поздно. Так, вкратце.

У нас на площадке четыре квартиры. Живут люди, мягко говоря, не из интеллигенции. Постаревшие дети тех, кого полсотни лет назад свозили сюда из деревень работать на ЗИЛе, АЗЛК (и один завод, и остатки другого отсюда в пятнадцати минутах ходьбы).

Где эти пожилые уже дети работали, где работали их дети лет тридцати, как их всех вообще звали, я не знаю, да никогда и не интересовался, ограничиваясь при встрече бесцветным: «Здравствуйте». Они же вроде бы поначалу (как только я переехал) были не против задружить, как это принято в их среде, – ходить друг к другу в гости, выпивать вместе, занимать друг у друга соль, трепаться на лестнице, но я не ответил на эти знаки и вскоре тоже стал получать лишенное интереса: «Здравствуйте… здорово».

Морщинистые, худые мужики часто курили возле мусоропровода, страшные одутловатые женщины шныряли из квартиры в квартиру в рваных халатах; иногда сквозь стены и двери слышалось безобразное орание псевдонародных песен типа «Зачем вы, девушки, красивых любите?». Случалось, возникали шумные скандалы, бой посуды, кипиш в подъезде… Я относился к этому не то чтобы равнодушно, но с пониманием: жизнь, мол. Правда, возникало жутковатое ощущение, что я не в Москве с ее Третьяковкой, храмом Христа Спасителя и прочими так называемыми духовными жемчужинами, а в каком-то населенном откинувшимися зэками и зэчками поселке.

А совсем недавно, уже в тот период, когда меня вовсю грызли серьезные неприятности, на нашей площадке разыгралась целая драма.

Был выходной. Я выпивал и смотрел телевизор; конечно, ворошил в мозгу события последних месяцев – знакомство с Ольгой, беременность Полины, случай с Иваном, первые письма-угрозы от неведомого мужа Веры, мой долг Наталье… И тут загрохотали тяжелые удары в железную дверь.

У нас, как во многих подъездах без консьержки, закутки с двумя квартирами защищены внешней дверью. И вот в нее долбили – долбили так мощно и нагло, что у меня зашевелились волосы. Никакой пьяный Иван так долбить не станет. Потом затрезвонили в мою квартиру. Но быстро прекратили – звонок смолк. А долбить продолжали. Я выключил телевизор, сжался на диване.

Конечно, был испуган. Да не то что испуган!.. Хотя как это все передать… Сжался, не шевелился, как будто любое мое движение могли услышать там, за двумя дверьми, и начать долбить активнее; недавнее вялое ворошение событий превратилось в бешеное их тасование. Я судорожно пытался угадать, кто рвется в мою квартиру, кому я так сильно нужен?… И хотелось стать невидимым, исчезнуть, раствориться… Вот так же прячутся под кровати и в шкафы киношные ничтожества, когда к ним приходят герои, чтоб уничтожить зло… Пульсировала детская надежда, что вот сейчас долбение прекратится, тот, кто за дверью, плюнет и уйдет. Хрен с ним, дескать, пускай живет, гнида.

И как я обрадовался, какую легкость почувствовал (словно бы острые щипцы отпустили меня), когда наступила тишина. Даже привстал. И сразу рухнул обратно, услышав жужжание, и следом – визжащий скрежет. Дверь резали!..

Ладно, не стану описывать свое состояние. Все равно стопроцентно достоверно не получится; к тому же многие, наверное, могут представить (хотя бы по тем же фильмам), что чувствует и как ведет себя человечек, когда к нему рвутся убийцы. Скажу только, что всерьез возникла мысль выпрыгнуть из окна, – там может спасти чудо, а здесь, я был уверен, уже все…

Визжащий скрежет прекратился, в тамбуре затопали; потом отчетливо, словно второй, хлипкой, обитой дерматином двери не существовало, прозвучал вопрос:

– Какая шестьдесят пятая?

И женский голос так же отчетливо ответил:

– Вот эта, слева.

Меня окатила горячая волна счастья: «Не моя!» Моя квартира была шестьдесят четвертой.

И новые мощные и наглые удары, но уже нестрашные – не ко мне.

Я глотнул водки прямо из бутылки и на цыпочках побежал в прихожую. Приложился к глазку.

В тамбуре толклись три милиционера (у одного я заметил на шевроне надпись «Служба судебных приставов»), пожилая женщина, которую несколько раз и довольно давно видел возле лифта, и еще один мужчина в синем комбинезоне, с «болгаркой» в руках.

– Откройте! – колотя кулаком в жестяную набойку возле замка, кричал один из милиционеров. – Откройте, иначе будем ломать! – Он обернулся к женщине: – Вы точно уверены, что они там?

– Ну я же уже говорила… Я и вызвала вас, когда увидела, как он в подъезд вошел. С утра наблюдала.

– Откройте дверь! – продолжил колотить милиционер. – Откройте, милиция!

В общем, замок сломали, вошли в квартиру. А дальше – визг, ругань, громыхание мебели… Я вернулся в столовую, плотно закрыл дверь. Включил телевизор, выпил, закусил ветчиной. Кряхтя, как после рабочего дня, лег на диван. Наблюдал за той легкостью, что гуляла, резвилась внутри. Хотелось смеяться и плакать от счастья. Наверняка нечто подобное чувствует уцелевший в катастрофе…

Позже узнал: оказывается, соседи, муж с женой, снимали эту квартиру у старушки. Та умерла, а они продолжали жить, и уже не платили дочери умершей. Дочь и не хотела денег – требовала, чтобы они съехали. Около года, оказывается, длилась эта война, с судами и разборками, и вот завершилась принудительным выселением.

Дверь в квартиру женщина починила, а вот стальная так и осталась с разрезанным замком. Я несколько раз говорил, что надо бы что-то сделать, исправить, хозяйка соглашалась, но ничего не предпринимала. И до сих пор стальная дверь бесполезна. Сейчас это, естественно, меня напрягает предельно – любой урод с двух пинков может оказаться у меня. Не говоря уж о тех, кто решил со мной разобраться. Единственное, наверно, что их удерживает, – уверенность, что меня здесь попросту нет. Свет я не зажигаю, не отвечаю на телефонные звонки, передвигаюсь по комнатам осторожно и тихо, как мышь. В основном сижу в уголке, в закутке без окон, набиваю в ноутбуке свою историю.

Да, начал-то я про Наталью, но опять сбился на другое, тоже, как мне кажется, важное. По крайней мере, дополняющее картину.

А с Натальей… В общем, она периодически наседала на меня с требованием решать вопрос насчет долга. Причем речь велась в основном не о том, чтобы я выплачивал срочно эти миллионы, а чтобы погасить ее долг передо мной за счет моего.

Несколько раз она звонила сама, минуя представителя. Сначала – весной-летом – предлагала относительно спокойно, вроде бы делая мне одолжение, уменьшая мою сумму, потом – более настойчиво, подключив Лиану и Макса (они писали мне на имейл, звонили по телефону, а позже по скайпу, который я с какого-то хрена взял и установил; что меня задело, так это активность Макса, наверняка подогретая Натальиными обещаниями что-нибудь ему заплатить в случае удачного исхода, – денег-то у него теперь не водилось).

И чем ближе подступали рождественские каникулы, тем мощнее давила Наталья. Видимо, решила съездить с муженьком и ребенком куда-нибудь за границу, а тут угроза, что ее тормознут на таможне по стоп-листу.

Я стабильно, но довольно мягко, дипломатично отказывался от ее предложений. Но одна ее выходка меня взбесила, и я сорвался.

Дело в том, что после увольнения Руслана из агентства решил сваливать и я. Во-первых, дни, проводимые в этом гибнущем учреждении, можно было употреблять на зарабатывание неплохих денег во фрилансе, а во-вторых, – быть с Ольгой, в которую я уже всерьез влюбился, и делать вид, что мы с ней всего лишь коллеги, было тяжело и неправильно, почти невыносимо. Лучше встречаться по вечерам и тогда уже не скрывать своих чувств.

Так или иначе в начале ноября я уволился, а буквально через неделю-полторы мне позвонила бухгалтерша из агентства и сообщила, что пришла бумага с требованием удерживать из моей зарплаты двадцать пять процентов. Требовала этого моя бывшая жена. В ответ ей отослали другую бумагу, что я с такого-то числа в агентстве не работаю, и копию приказа об увольнении.

– Вот сука! – недоумевал я. – Что ей неймется?!

Несколько дней переживая этот случай, я пил и вспоминал (в который раз за последние четыре года), как мы с ней познакомились, как не могли друг без друга тогда, в первые месяцы знакомства, как я перетащил ее в Москву; свадьбу вспоминал, поездку в Париж, прогулки по Елисейским Полям и ее восторг на смотровой площадке Сакре-Кера, наши не такие уж плохие дни в Москве…

Как раз тогда позвонила на скайп Лианка. Я пил виски, копался в Интернете, и тут забулькало, на экране высветилось имя «Лиана».

Я механически нажал «ответить».

– Привет, – появилось ее лицо, миловидное, но уже пожухшее, навсегда усталое.

«Да, тридцать шесть ведь ей», – вспомнил, и появилось сочувствие – вот неплохая, по сути, женщина, не дура, при деньгах, а ни семьи, ни какой-то определенной перспективы. Вроде бы цель есть – стать известной певицей, но щелкают годы, и движения никакого. И скоро на нее наверняка всем станет плевать, даже деньги не помогут. Кому нужна пожилая армянка со своей детской мечтой покорить джазовый Олимп…

– Да, привет, – ответил. – Как дела?

– У меня все хорошо… – Ей явно хотелось поговорить не о своих проблемах или достижениях.

– Как Лондон? – скорее задал я новый вопрос, оттягивая момент, когда в мои уши польются просьбы пойти Наталье навстречу, урегулировать наши денежные вопросы.

Лиана пожала плечами, а может, поежилась. Сказала:

– Стоит Лондон, шумит…

– Как твои успехи?

– Ты спрашивал в прошлый раз. С тех пор – без изменений. Я о другом поговорить хотела…

На мгновение мне показалось, что сейчас Лиана попросит совета, как бы ей восстановить отношения с Максимом, то есть как бы им снова стать мужем и женой; хватит, мол, дурить, пора взяться за ум, родить ребенка…

– Понимаешь, у Наташи очень сложная ситуация, – по-неживому как-то глядя на меня с экрана ноутбука, начала Лиана. – Она…

– Извини, я не хочу о ней ничего слышать, – перебил, – тем более после того, что она сделала.

– Что сделала?

– Письмо мне на работу прислала, чтобы из моей зарплаты удерживать часть денег…

– Да, про это я знаю.

– Ну и зачем тогда со мной заводить беседы? – Я налил виски и выпил; меня трясло. – Мало она мне гадостей за последние годы сделала? Тварь она просто, гадина.

– Не надо так, – попросила Лиана. – В жизни все может произойти. Если она полюбила человека… У них девочка, серьезные, чистые отношения.

– Прекрасно! Очень чистые – одному бросать двух маленьких детей, другой мужу изменять, эсэмэсками перекидываться: «Чмоки-чмоки, рыбка». Очень чистые отношения!

– Но ведь они любят друг друга! – Лианка прокричала это с каким-то нездоровым жаром.

– Ну и слава богу. А я что, должен еще и финансово их любовь обеспечивать? Очень удобно и справедливо… Да я… – И тут у меня вырвались, как говорится, роковые слова: – Да я лучше ее закажу, чем хоть копейку дам! Тварюга…

– Ты это серьезно? – Лицо Лианки не умещалось в экране – видимо, она старалась всмотреться в меня.

– Что – серьезно?

– Что заказать.

– А что мне делать?! Четыре года продолжается. Ну полюбила, ушла, родила. А я-то при чем?! Я эту квартиру купил сам, на свои деньги. С какого хренища я ей-то платить должен? За что?! Она меня грабит, и я буду защищаться. Суд мне не помог, помогут другие вещи!

– Понятно-понятно, пока, – испуганной скороговоркой произнесла Лиана и исчезла с экрана, компьютер булькнул.

– Ну и катись, блин! – послал я ей вслед. – Посредница…

Я не придал этому разговору особого значения. Ну, выразил свое мнение, дал понять, что сюсюкаться с Натальей не намерен и ни на какие уговоры не поведусь. Причем дал понять это Лианке, а не кому-то еще. Надеялся, что больше она не станет возобновлять разговоры на эту тему.

Дня два-три все было относительно спокойно. Я разворачивал свой личный бизнес по размещению в СМИ информации, заводил новые знакомства, рекламировал себя в разговорах с провинциальными журналистами, помощниками политиков, бизнесменов.

А потом среди ночи мне позвонил Макс.

– Слушай, – сквозь сон зарычал я, – я понимаю, что тебе не хер делать! А мне в восемь утра встречаться.

– Погоди, – тревожно перебил он, – тут очень серьезное дело.

– Что, опять деньги кончились?

– Да при чем здесь я! У тебя такие геморры назревают!..

– Хм, удивил… У меня и так их по горло. – Я все еще цеплялся за сон, хотелось сказать Максу что-нибудь сильное, чтоб он исчез из трубки, и снова провалиться в теплое забытье. – До завтра.

– Да можешь ты выслушать?! Я с Лианкой сейчас говорил… Что ты там насчет Наташки намолол?

– В плане?

– Они там все на ушах. Считают, что ты ее завалить собрался. Муж Наташкин справки о тебе наводит. Кажется, без ее ведома. Лианке звонил, узнавал, где работаешь теперь, где живешь… Лианка твой адрес пока не сказала, но, говорит, если так дальше пойдет…

– Так. – Я вскочил с дивана. – Это она Наталье, что ли, мой бред передала?

– Не знаю, что там кто кому передал, но я так понял, что каша заварилась по-взрослому… Наталья в милицию хочет, муж говорит, что уладит сам… Будь осторожен, короче. Или лучше прощения попроси.

– У кого это я должен прощения просить?!

– Ну, у кого… У Натальи.

– С какого хрена! Что она меня грабит?

– Как знаешь, – вздохнул Макс. – В общем, я свой долг выполнил, предупредил…

Поначалу я отнесся к сообщению Макса не очень серьезно. Тревогу затмевала уверенность в моей полной правоте, но потом, обдумывая случившееся, понял, что меня вполне могут если не прикончить, то как следует изувечить. Чтоб больше не угрожал… Или машиной сбить. Самый распространенный способ припугнуть…

Я пытался себя успокаивать, а в воображении продолжали разрастаться картины расправы со мной: возвращаюсь вечером из магазина, и во дворе набрасываются двое. Хрясь, хрясь. И всё. И кому докажешь, что это было не простое автозаводское хулиганье, а проплаченные Натальиным мужем бойцы?… Или в квартиру врываются, выкидывают из окна… Самоубийство, дескать. И кто будет разбираться? Ну выбросился одинокий, уволившийся с работы полуалкаш, ну и что… Или вот сажусь я утром в «Селику», ко мне подходят. Удерживают дверцу, бьют ножом. Имитируют ограбление. И остаюсь я мертвый сидеть в салоне. Таких частенько обнаруживают, когда уже кожа начинает сползать… И покажут потом в какой-нибудь «Дежурной части» полуминутный ролик…

– Да фигня это все! – говорил себе, а сам прислушивался к каждому шороху, оглядывался по сторонам, как шпион со сдавшими нервами; звук машины за спиной казался мне таким же жутким, звуком приближающейся смерти, как и полтора года назад, во время белки.

Я физически ощущал, как сжимается окружающее пространство. Сжимается и вот-вот раздавит…

Наконец не выдержал, решил связаться с Лианкой. Позвонил на телефон – видеть ее не мог.

Она сразу заговорила со мной враждебно. От той, хоть и явно натужной дружелюбности, что установилась между нами после того, как рассыпались две наши пары, не осталось и следа.

Рассусоливать я не стал, объявил сразу:

– Я не собираюсь никого убивать. Наталья может не бояться и не накручивать своего супруга. Пусть продолжают вытягивать из меня мои деньги. У меня их все равно нет и вряд ли будут. Я, конечно, возмущен ее поведением, но мстить ей не намерен, тем более таким образом, о котором ты ей наблаблакала.

– Почему это я наблаблакала? – сухо спросила Лианка. – Я передала ей дословно то, что ты тогда сказал.

– Я был тогда не совсем трезв, во-первых, а во-вторых… В общем, те мои слова не имеют никакого отношения к моим планам. Что-то делать с Натальей я не собираюсь. Передай это ей и ее супругу, пожалуйста.

– Попробую, – такой же сухой голос в ответ. – Но лучше сам позвони.

– Не вижу причин унижаться, – гордо сказал я и отключился.

Но через несколько минут предложение Лианки стало казаться мне не таким уж унизительным. Я ходил вокруг телефона, открывал имейл, чтобы написать Наталье, но все-таки удержался.

– Пусть лучше валят, – поставил точку своим сомнениям.

Разговор с Лианой принес некоторое облегчение, хотя я и продолжал каждую минуту ожидать нападения. Не только нападения людей Натальиного муженька, – теоретически мог появиться с какой-нибудь монтировкой в руке отец Полины, или муж Веры, или оскорбленный моей статьей дагестанец, в конце концов узнавший, где я обитаю…

А вскоре возникла еще одна угроза, пожалуй, самая реальная, хотя и самая неожиданная. Вроде бы совсем уж ни с того ни с сего…

Я пробежал последние два десятка страниц и увидел, что почти ничего не написал об Ольге. Кроме того, что она появилась в нашем отделе и очень мне понравилась, а я – ей.

Стоит сказать подробнее… Необходимо.

Внешне она была как раз в моем вкусе, – как и Наталья, и Ангелина, светло-русая, поджарая, с целеустремленным взглядом. Но если у Натальи целеустремленность эта была чисто обывательская (устроить свою жизнь по возможности предельно комфортно и сыто), у Ангелины – какая-то революционная (собрать вокруг себя соратников, в том числе и будущего мужа, совершить нечто грандиозное в литературе), то у Ольги взгляд выражал целеустремленность не совсем мне ясную. Не знаю, как это объяснить, но с самого начала произведя на меня впечатление умной девушки, Ольга в то же время удивляла и немного забавляла той серьезностью, с какой относилась к работе, хотя работа и была почти придуманная, – в агентстве делать было тогда практически нечего. И, тщательно разрабатывая обреченные на нереализованность проекты, Ольга смотрела на бесившегося Настоящего Полковника так, что очевидно становилось: под таким взглядом он не посмеет сказать лично ей что-то грубое, не повысит на нее голос. Не то чтобы она смотрела на него с предупреждением, что за грубость он поплатится, или же с той преданностью, с какой сотрудники часто смотрят на начальника, – нет, просто как-то спокойно-серьезно, как-то, как я это определяю, целеустремленно.

Вообще, кстати сказать, такая целеустремленность часто встречается у людей лет в тринадцать-пятнадцать, потом же у большинства исчезает, сменяясь пустотой, усталостью, досадой, отупением…

Как я уже говорил, Ольга мне понравилась сразу, как только появилась в нашем кабинете. Плюс к тому – заинтриговала. Судя по одежде, аксессуарам, автомобилю, она была очень небедной, а устроилась в гибнущую контору. Об этом я и спросил ее, как только представился случай поговорить один на один.

Она улыбнулась и тут же слегка удивленно изогнула губы:

– Это неплохая практика.

– Да уж, – шутливо поддержал я, – практиковаться лучше всего в экстремальных ситуациях.

– Не лучше, а – правильнее, – серьезно уточнила она.

Я взял стаканчик «эспрессо» из автомата, предложил и Ольге. Она снова изогнула губы:

– Я такой не пью.

– Да я тоже вообще-то… – Кофе пить расхотелось. – А ты где-то работала до этого?

Из дальнейшей беседы узнал, что Ольге двадцать шесть лет, она окончила МГИМО («Ни фига ж себе!» – удивился про себя), знает итальянский, французский, немецкий и, само собой, английский, сейчас учит испанский; что ее отец – член совета директоров одной крупной строительной компании, которая борется с «Интеко» за сферы влияния на территории Москвы (я тут же употребил несколько смачных эпитетов по отношению к Батуриной и Лужкову, и Ольга меня с увлечением поддержала); что живет она с родителями в Усове («Это рядом с Барвихой», – уточнила мельком), но есть и своя квартира в Крылатском; что, кроме нашего агентства, работает еще в журнале (я не стал уточнять пока, в каком), часто от него ездит за границу, а также занимается переводами.

В общем, она была одновременно и из того слоя, что находится где-то там, вблизи олигархов, и вполне земной, свойской. Впрочем, многое меня в ней при дальнейшем общении изумляло.

Нет времени, да уже и сил описывать, как наши отношения развивались, как росла симпатия друг к другу. Буду, что называется, скакать галопом.

Скажу так: одного разговора с Ольгой возле кофейно-чайного автомата, а потом на лестнице, где курят (хотя ни она, ни я не курим), хватило, чтоб убедиться – это та женщина, с которой я бы хотел жить. Нам будет хорошо, и мы не устанем друг от друга, не скатимся к быдляцкой ненависти, какую испытывают многие мужья и жены со стажем. (В те недели воспоминания о том, что так же я думал после знакомства с Ангелиной, казались мне смешными и нелепыми, – начни мы жить вместе, наверняка получилось бы еще хуже, чем с Полиной; наверняка без криков и шумных истерик, но с невыносимым психическим давлением.) И дело здесь даже не в том, что мы с Ольгой друг другу понравились, и нравимся, и готовы друг друга всерьез полюбить, а в социальном положении. Нет, любовь, конечно, важнейшая вещь, хотя… Сколько горячо любящих друг друга людей женятся, венчаются, клянясь перед иконами в вечной любви и верности, – и быстро увязают в быте, борются с беспросветной бедностью (не той даже, когда на хлеб не хватает, – это часто только укрепляет пары, – а той, когда не можешь купить ребенку понравившуюся ему игрушку раз, второй, третий, пятый, десятый, когда год экономишь на всем, чтобы провести десять дней на море, снимая там такую же квартирёшку, в какой живешь остальные триста пятьдесят пять дней в году), и в конце концов такие браки лопаются, как протухший рыбный пузырь.

Любая любовь рано или поздно мутирует в ненависть, запри влюбленных в пресловутом шалаше. Так произошло у нас (со всеми оговорками) с Натальей, так бы наверняка случилось с Ангелиной, к тому шло с Полиной. В случае с Ольгой этого вполне можно (было бы? – борюсь между настоящим и прошедшим временем) избежать. Оба мы финансово обеспечены, и есть перспективы и дальше неплохо зарабатывать, у обоих квартиры, причем не вонючие однушки; и у нее, и у меня достойные машины. В общем, почти равный статус. К тому же характеры, кажется, схожи, – и Ольга, и я с удовольствием иронизировали, но без жара, горячности, были спокойны по жизни (какие-то экстремальные ситуации я в расчет сейчас не беру), склонны обдумывать свои поступки. Такие прагматичные, но и человечные современные люди. Ну, по крайней мере, мне хочется так считать…

В Ольге меня больше всего цепляло воспитание. Сразу, после нескольких минут общения, становилось понятно, что это девушка не из рабочего дома на «Автозаводской» или где-нибудь в Бирюлеве, а… Ну, скажу так: ее слова, голос, жесты показывали, что она представительница новой аристократии. Складывается такой слой в нынешней России. Это не совсем «золотая молодежь», среди которой полно безбашенных идиотов, а нечто другое. Образованные, выдержанные, серьезные, но и, когда уместно, остроумные, готовые отстаивать свои принципы (но без криков и ругани) девушки и юноши…

Я спешу, и поэтому мне сложно точно формулировать. Да и возможно ли точно сформулировать впечатления, ощущения? Многие писатели вроде бы формулируют точно, емко, лаконично, а начнешь думать над этой формулировкой и приходишь к выводу, что это не букет впечатлений, ощущений от увиденного и испытанного в реальной жизни, а нечто выдуманное писателем для своего текста. Набросал физический и психологический портрет героя в одном абзаце и погнал дальше… Любой реальный человек настолько многогранен, сложен, неожиданен, почти одновременно (какие-нибудь секунды) и симпатичен и отвратителен, навязчив и скромен, что на описание только одного человека у настоящего писателя должна уходить целая книга…

Но многое, как я упомянул уже, меня в Ольге изумляло. Казалось, что с раннего детства и до сих пор она обитала в несколько параллельном мире. В свои двадцать шесть, например, не знала, кто такой Виктор Цой. Вообще огромные пласты современной культуры (или контркультуры, что, в общем-то, одно и то же) были ей неизвестны. Русская литература ограничивалась для нее именем Пелевина, которого к тому же, как я понял по наводящим вопросам, она не читала; эстрада – Филиппом Киркоровым (в машине у Ольги был диск с его песнями, которые ей кто-то подарил)…

Перечислять то, чего она не знала, можно долго. Но вот, по-моему, исчерпывающий пример: как раз вскоре после нашего знакомства она улетала в Шанхай (какая-то презентация журнала там была), в этом Шанхае увидела китайские тряпочки, и в ней загорелся предпринимательский огонек.

– Представляешь, вполне приличная одежда, а стоит – пустяки, – говорила, вернувшись. – Мне кажется, на этом можно отлично зарабатывать. Даже если с учетом перевозки, таможенных и прочих налогов…

Сдерживая смех, я спросил:

– Оленька, а ты бывала когда-нибудь на Черкизоне?

– А что это? – Она наморщила лоб, пытаясь понять.

Тут уж я не выдержал и захохотал.

Телевизор она не смотрела, радио не слушала (разве что «Релакс FM»), газет тем более не читала. С новостями знакомилась по заголовкам на главной странице «Яндекса»…

– Что ты вообще делаешь на досуге? – отважился я однажды задать долго донимавший меня вопрос; голосу придал такую интонацию, что, дескать, могу этот досуг украсить.

– Учу испанский, занимаюсь на тренажерах, плаваю в бассейне, – серьезно стала перечислять Ольга, – конечно, с подругами болтаю, читаю…

– Что читаешь? – тут же ухватился.

– Сейчас?

– Ну да.

– Сейчас я читаю «Атлант расправил плечи».

– А кто автор?

– Айни Рэнд.

Такого писателя я не знал, но покивал и с легкой усмешкой поинтересовался:

– И как, нравится?

– Не очень, честно говоря. Слишком длинно. Но мне советовали прочесть. В принципе, полезная книга.

«Какое-нибудь псевдоинтеллектуальное фэнтези», – про себя хмыкнул я, а вслух спросил:

– А Паланика читала что-нибудь?

– Кажется, нет.

– А фильм смотрела – «Бойцовский клуб»?

Ольга задумалась:

– Н-нет… Нет, не помню.

– А «Все умрут, а я останусь»?

– Нет. Но если ты советуешь, я посмотрю. – Голос ее стал мягким, просящим. – Ты мне говори, что важно. Я не совсем разбираюсь в кино, да и в литературе тоже. Только, – к ней вернулась серьезность, – только если ты считаешь это действительно важным.

– Хорошо. – А в голове торкнулся разрушающий мою самоуверенность вопрос: «А что действительно важно?»

Да, Ольга многого не знала, но и я не знал многое из того, что знала она. Даже Москва, оказалось, у нас совершенно разная. Разные кофейни, рестораны, бутики, любимые места. И это отлично – мы, так сказать, обогащали друг друга. Беседовали часами и удивлялись, удивлялись, делая все новые открытия.

Кстати, я купил огромный, в трех томах, роман Айни Рэнд, о котором упомянула Ольга. Это было вовсе не фэнтези, а вполне реалистическая вещь о бизнесе, который государство старается подмять под себя, то есть – присосавшиеся к государственным структурам бездельники… Конечно, в книге была изрядная доля беллетристики и воды, но основная мысль мне понравилась. Тем более что в романе откровенно доказывалось, что есть люди, способные думать и придумывать, и в избытке существуют те, кто создан природой только для физического труда. И когда эти вторые начинают лезть в число первых, происходят кризисы и развал.

При удобном случае я завел речь об «Атлантах…». Ольга поддержала, и мы долго с удовольствием обсуждали экономические проблемы и тому подобное. Причем я говорил больше о глобальном – о коррупции, кремлевской, лужковской и прочих мафиях, а Ольга приводила примеры невозможности вести честный бизнес из опыта своего отца, знакомых…

Я был доволен таким нашим общением; даже навалившиеся угрозы, как я понял позже, по-настоящему меня тогда не трогали. Точнее, были заслонены ощущением влюбленности… О том, что мы будем с Ольгой мужем и женой, и не мечтал, хотя в глубине души не исключал, что когда-нибудь сделаю ей предложение. Но мне было хорошо и так, и я не приставал к ней с поцелуями и объятиями, не заговаривал о сексе – не хотелось опошлять этими плотскими вещами наши чисто дружеские отношения.

И вдруг в середине декабря – мы сидели в кофейне на Мясницкой – Ольга заявила:

– У меня после рождественского поста должна была свадьба состояться.

Я аж поперхнулся. Не от неожиданности скорее, а от какого-то резкого, холодящего испуга.

– Как?… – наконец сумел выговорить довольно глупое. – А теперь не будет?

– Да, теперь не будет, – спокойно ответила Ольга, посмотрела мне в глаза. – Я поняла, что мне это не нужно.

– Почему?

Ольга от этого «почему?» заметно занервничала; я вспомнил, что такой вопрос женщинам задавать не рекомендуется. Единственной реагировавшей на него спокойно была Ангелина.

– Потому, – Ольга помяла салфетку, – потому что я встретила тебя.

Испуг превратился в стянувший тело вязкими нитями страх… Действительно страшно, когда девушка, тем более такая девушка, фактически признается в любви. Это сулит коренное изменение жизни… Но в тот момент возникло чувство, что я совершил какую-то гадость…

По логике вещей, после слов я должен был повезти Ольгу к себе (она еще ни разу не была у меня дома), зацеловать, положить на постель. А я сидел, крутил чашку с кофейным осадком, таращился в стеклянный столик. Выдумывал, что бы ответить. В голову лез полный бред: «Мы на двух машинах… Как поедем?… Дескать: «Держись за мной»… Или «Селику» бросить?…»

В общем, в тот раз мы распрощались с натужной теплотой. Я был жалковат, суетлив; от меня прямо несло замешательством… Я словно бы видел себя и морщился от омерзения.

А что я мог? Как я должен был себя вести? Уподобляться своей бывшей жене, вернее, ее тогдашнему любовнику, разрушающему чужую семью? Нет, я не хотел быть таким же. Лучше уж жалким и ничтожным…

Потом, дома, конечно, материл себя, рычал от бешенства, хватал мобильный, чтоб позвонить Ольге, и тут же бросал обратно на стол… Сбегал за водкой и сразу залпом выглотал полбутылки. «Идиот, что я наделал?!» Я был уверен, что после такой моей реакции на ее ясный и откровенный знак Ольга больше уже не захочет со мной общаться. Такие девушки не привыкли, когда их практически посылают.

Два дня находился в этом состоянии. Все пережевывал в мозгу произошедшее… Как раз незадолго до слов Ольги узнал, что муж Натальи собирается со мной разобраться… Все рушилось, гибло, действительность взялась за меня по полной программе… Может, я утрировал происходившее, хотя… Нет, в любом случае – ненормально, ненормально.

А потом позвонила Ольга. Я схватил мобильный, хрипло выдохнул:

– Алло!

– Здравствуй. Ты куда исчез?

– Да я тут… – Прокашлялся. – Заболел немного. Но теперь более-менее… А ты как?

– У меня все хорошо. Рабочий день окончен. Сижу в машине, думаю, чем бы заняться. Сегодня у меня свободный вечер…

Она замолчала. Я мучительно подбирал ответ:

– М-м… – Потрогал свою щетину, глянул в зеркало – два дня вливания алкоголя не украшали. – Пока еще температура. Антибиотики пью… Знаешь, Оль, – решился сказать главное, – меня, честно говоря, поразили твои слова, что ты замуж собиралась, то есть что уже все было готово и решено, а ты отменила…

– Да, случай неординарный, – нехорошим голосом подтвердила Ольга. – Но так бывает… Я передумала.

– Что – передумала?

– Выходить замуж за этого человека. Мне казалось, что мне будет с ним комфортно, а теперь поняла, что так нельзя. Нужно, видимо, действительно любить, чтобы связывать с человеком жизнь. А жениться для статуса или еще чего-то… для галочки, а потом изменять, мучиться, бегать, это плохо.

«Нельзя… для галочки… действительно любить… плохо», – повторил я про себя с неожиданным удовольствием; чем-то таким из пионерского детства повеяло.

Но вслух промычал мудаковато:

– Я понимаю… это правильно… Но себя чувствую… Не знаю, как сказать…

Ольга разрешила:

– Мне можно говорить прямо. Я не из обидчивых баб.

Это «баб» ободрило. И я рассказал о том, как от меня ушла жена, как я переживал, как чуть не потерял ногу…

– А теперь я€ чувствую себя разрушителем, – закончил. – И это очень мерзкое чувство. Понимаешь? А?

Вслушиваясь в тишину в трубке, я ожидал (даже с каким-то желанием), что сейчас услышу мертвую пустоту разъединения… Да, отключилась бы, пропала. И все… Пережить потерю, перетерпеть, перемучиться и зажить дальше.

– Я тебя понимаю, – медленно заговорила Ольга. – Но не вини себя, не выдумывай. В том, что я решила не выходить замуж, ты ни при чем… Нет, по-другому… Просто знакомство с тобой открыло мне на многое глаза.

«На что наше трещание могло открыть глаза?!» Я чуть не спросил ее об этом.

А Ольга так же медленно, обдумывая, видимо, каждую фразу, продолжала:

– Да, ты не должен себя винить. Я не знаю, как ты ко мне относишься на самом деле. И даже не знаю, как я к тебе отношусь…

– Я к тебе отношусь очень хорошо! – перебил я, услышав в ее тоне предвестие прощания. – Ты тот человек, та женщина, с которой я хотел бы жить всю жизнь. Я тебе это давно хотел сказать.

В трубке раздался странный звук. Кажется, Ольга сдавленно ойкнула. Но тут же довольно спокойно произнесла:

– Спасибо, что ты это сказал. Мне стало легче. Последняя неделя получилась очень тяжелой.

– Из-за этого?…

– Да. Перед родителями неловко. Особенно – перед папой. Он у меня ко всему относится очень серьезно. Я до этого собиралась замуж два раза. – Голос ее оживился, даже повеселел. – Знакомила с родителями молодых людей, а потом папа мне говорил: «Нет, я категорически против». Объяснял почему. Я шутила: «Ладно, буду гулять дальше». А папа: «Да, лучше гулять, чем ломать себе судьбу». И я понимала, что действительно он прав… Но это сложно сознавать, что ты не замужем. Тем более когда все подруги давно… А в этот раз папа дал добро, стали готовиться, зато я вот… – Ольга хихикнула, наверняка желая этим снизить напряженность. – Такой сбежавшей невестой себя чувствую. Видел фильм с Джулией Робертс и Гиром?

– Как ни странно, – тоже хихикнул я, – видел и даже пересматривал.

– Почему – как ни странно?

– Ну, это редчайший случай, когда и ты, и я знаем определенный предмет. Обычно у меня впечатление, что мы как из разных измерений одного мира.

– У меня тоже. Может быть, этим ты мне и дорог…

Мы договорились встретиться завтра в семь вечера в пиццерии на Пресненском Валу. После этого я намеревался привезти Ольгу к себе… Почти всю ночь прибирался в квартире, помыл полы. Потом покупался в джакузи, тщательно побрился, подстриг ногти. Настроение было великолепное, и я удивлялся, как это быстро происходит – перескакивание от отчаяния к эйфории.

Лег около четырех утра, но уснуть не мог, хоть и уговаривал себя: «Спать… Завтра огромный день… Завтра надо быть сильным и свежим».

Действительно, завтра получился огромный день…

В восемь часов, только-только я стал плавать где-то на сонном мелководье, зазвонил телефон. Я глянул на дисплей, увидел, что Ольга. Мелькнула радостная мысль: «Не может до вечера дотерпеть, хочет предложить сейчас встретиться».

– Алло, привет, Оль, – сказал, нажав кнопку с зеленой трубкой.

– Здравствуй. Извини, что я так рано.

– Да нет, ничего, – сладко потянулся я, – я не спал.

– Я тоже… Здесь такая ночка получилась… Мой жених… бывший… в буквальном смысле слова с ума сошел… Я не хотела бы тебе этого говорить, но это и тебя касается.

– Да?…

– Дело в том, что он решил… что, в общем, я с ним разрываю из-за нового мужчины.

– А это не так? – слегка кокетливо спросил я.

– Можно сказать, что так. Но дело в том… – Голос Ольги задрожал. – Он поклялся найти его, тебя то есть, и… В порошок стереть пообещал.

– Да… И он на это способен?

– До этой ночи я была уверена, что он мало на что способен. И что наша свадьба формальность просто… Ну, в общем, любви не было. Я ее, по крайней мере, не чувствовала. И вдруг такое… Он о тебе, кажется, ничего не знает конкретно, я ему не говорила, но подружки мои, скорее всего, наболтали. Да и других способов много…

– Понятно, – я банально вздохнул. – И что делать?

– Не представляю… Я постараюсь его убедить, что он этим ничего не добьется…

– Чем не добьется? – Еще продолжал я хитрить не с ней даже, а с собой.

– Чем… Что будет тебя искать.

Вот из-за всех этих накатов, произошедших практически одновременно, я и оказался в темном углу своей квартиры. В том углу, который некогда гордо назвал гостиной. Мечтал поставить два глубоких кресла, а между ними журнальный столик и бар… Сидеть с умным приятелем, вести беседы, неспешные и духовно обогащающие… Но теперь здесь перетащенный из столовой обеденный стол, на котором ноутбук, тарелки и последняя, почти уже пустая литровка водки, блокнот с заметками, отключенный сотовый, мусорные пакеты у стены. И я. Я прячусь. Я не знаю, что там за дверью, во дворе. Что там с Ольгой, с Натальей и ее муженьком, с семейством Гарнье, Вериным бешеным супругом, с тем безымянным дагом, решившим «найти и наказать провокатора». Может быть, они забыли обо мне за этот неполный месяц. А может, только и ждут, когда я включу свет, отопру дверь, выйду на площадку… Или вообще ничего страшного не случилось, и все эти угрозы – только слова, пустые, по существу, и безобидные. Как тявканье декоративных собачек. Не бандиты же папа Полины, жених Ольги, даже Верин супруг; не боевик же тот дагестанец. Впрочем, они могут нанять бандитов. Да, вполне… Но и это для них небезопасно. К тому же все так запуталось, – вот грохнет меня Верин муж, а Наталья, Макс, Лианка, Руслан подумают на Натальиного мужа. Раскрошит мне череп нанятый Натальиным мужем урод, а Вера побежит с заявой на своего мужа… Хотя с какого хрена Вера куда-то побежит? И Полина? Да все…

В мозгу жуткая путаница от многодневного одиночества, недосыпания, водки и виски, постоянного ожидания худшего. Вообще от всего того, что произошло. Вполне можно слегка крезануться… Но не исключено, что я спятил всерьез. Сумасшедшие, как известно, не понимают, что сошли с ума. Я вот чувствую, что со мной не все в порядке, но до какой степени…

Нет, вряд ли безумие глубокое, – я все делаю вполне разумно, здраво. Хожу в туалет, а не под себя, умываюсь, правда, пуская воду тоненькой струйкой, чтоб шум не могли услышать за дверью; я готовлю горячую еду, но плиту включаю на самую малую температуру, чтоб валик на счетчике не так заметно ускорял вращение… Я, наконец, написал двести тридцать шесть страниц вполне связного текста. Иногда я наугад открываю его, прочитываю довольно большие куски и остаюсь доволен. Конечно, есть стилистические неточности, грамматические ошибки, местами некоторая несвязность; кое-что я исправляю. Но шлифовка – не главное. Главное – фиксация череды событий, которые в итоге сложились в довольно страшную историю.

Кстати, несколько слов о том, как возникла идея ее записать.

В то же утро, когда мне позвонила Ольга с известием, что отвергнутый жених поклялся стереть меня в порошок, я решил на время испариться. Правда, возник вопрос: куда? Купить билет на самолет и улететь за границу? Но наверняка меня тормознут за долг Наталье. Если уж ее (судя по всему) не выпустили за двадцать штук долларов, то меня-то за сто наверняка… Уехать в какой-нибудь город в России? И что делать? Если на родину, то там меня легко могут найти, да и месяц с матерью я вряд ли выдержу – отвык быть сыном… Хотел было укатить в Минск (Иван побывал, рассказывал, что все дешево и жить легко), но опять же: чем там заниматься? Жить на съемной квартире, бродить по улице и думать, что здесь: выбили дверь в квартиру или нет, разгромили мебель или пощадили…

Короче говоря, я решил остаться. Затаиться… Раза два-три в сутки я выглядываю в окно из-за шторы, смотрю на «Селику». Она превратилась в огромный сугроб. Кажется, интереса к ней никто не проявлял; даже дворники не тронули. Внешне все довольно спокойно, несколько раз ко мне приходили, звонили, стучали в дверь, но ломать ее не пытались.

Без малого месяц прошел довольно быстро, и это наверняка благодаря тому, что я был занят – часов по двенадцать в сутки набивал в ноутбуке эту историю.

Да, почему стал ее записывать… Так вот – решив исчезнуть, я принялся обзванивать знакомых и приятелей. Плана, куда деться, еще не существовало, и потому я всем говорил разное: Руслану – что уезжаю во Франкфурт к сестре, Максу – что решил провести праздники в Витебске, Свечину – что с месяц буду в Крыму…

– Зимой в Крыму – это верх мажорства, – буркнул тот.

– Какое мажорство… Проблемы достали.

– Проблемы – когда на четыре сосиски денег нет.

Я не удержался и вкратце рассказал ему о том, что произошло в последние дни.

– М-да, – прозвучало в трубке, – я тебе даже завидую.

– В чем это?

– Ну, такая бурная жизнь. А у меня… Сижу вот, вымучиваю, о чем бы повесть написать. Никаких сюжетов… Наверное, о твоих проблемах попробую. Листов на пятнадцать такая социально-экзистенциальная вещь…

Я усмехнулся:

– Не получится.

– Почему?

– Ты же мало что знаешь. Поверхностное только. – Меня как-то встревожила эта свечинская идея. – Зря полгода убьешь…

– Да ладно, получится. Кое-что досочиню, или ты меня потом проконсультируешь… Название надо только удачное. Я всегда сначала названия придумываю, а потом пишу. Гм, – Свечин, кажется, задумался. – Жалко, «Богатые тоже плачут» уже забито…

– Это я богатый?! – Хотел раздражиться, но вспомнил, что тороплюсь, решил не тратить время на идиотскую пикировку. – Ладно, удачи в твоих попытках прославиться. В общем, будут спрашивать, я в Крыму. Феодосия, Ялта, Коктебель…

– А кто будет спрашивать? – мгновенно напрягся Свечин.

– Да, по идее, никто не должен… Ну, может, Иван…

– Он вряд ли. Он вообще на тебя крайне обижен. Считает, что ты его предал… У него суд, кстати, после Нового года. Реальный срок корячится.

– Я здесь ни при чем, – быстро сказал я. – Все, счастливо оставаться.

Потом часа два сидел на диване в столовой. Думал, что делать. В конце концов решил спрятаться в квартире, запасшись едой, алкоголем…

Съездил в «Пятерочку». Выбирал продукты долго и тщательно, будто от того, куплю ли еще одну пачку риса или гречки, «Монастырских» пельменей или «Богатырских», зависит мое спасение… Наконец загрузил «Селику», отвез домой. Забил до отказа холодильник, тумбочки. Осмотрел разрезанную стальную дверь в тамбуре. Да, ее так просто не починить. И не к кому претензии предъявлять: новоиспеченная хозяйка-соседка быстро сдала квартиру и перестала здесь появляться…

Что ж, будь что будет. Запер на оба замка хлипкую советскую дверь в квартиру. Придвинул к ней обувную полку, – наверно, чтоб себе показать, что проход заблокирован.

Снова сидел на диване. Старался понять, правильно ли поступаю. Решил, что правильно. Если что, буду защищать свое жилище, подниму шум…

Взял мобильный, нашел номер Ольги.

– Да, – почти сразу ее голос.

– Привет, – сказал я так замогильно, что сам испугался.

– Здравствуй. Как твои дела?

Отличный вопрос после того, что сама же наговорила мне утром!

– Да так… – Решив ей позвонить, я не знал совершенно, что буду говорить, а тут вдруг понес деловитым голосом, деловитым, но и расстроенным: – Знаешь, мне поступило только что предложение. Одна компания приглашает к себе в пиар-службу. Неплохая зарплата. До трех тысяч долларов в месяц.

– Да, хорошо, – как мне показалось, с готовностью поддержала Ольга. – Ты, надеюсь, согласился?

– Согласился… Только… вот что… Эта компания в Омске находится. Ну и… туда нужно ехать… срочно… Купил уже электронный билет, вечером вылетаю. Необходимо успеть до Нового года в курс дела войти… В общем, вот так вот получилось.

Она наверняка не поверила – какая-то спешка нечеловеческая, – но меня это уже мало беспокоило. Главное, соблюдены формальные приличия.

Конечно, жалко было терять такую девушку. Лучшую из тех, что встречал. Хотя… Нет, действительно лучшую… А с другой стороны, погибнуть где-нибудь в подворотне, или быть изувеченным, или замерзнуть в сугробе с проломленным черепом… Пусть все уляжется, и тогда, может, получится снова завязать с ней отношения. Восстановить… Да, буду на это надеяться… И никакой здесь трусости, что я вот так… Это не трусость – спасать свою жизнь…

Последней позвонил матери. Сказал, что уезжаю на рождественские каникулы в Египет.

– Если вдруг не позвоню в Новый год, не волнуйся, – предупредил, – там может телефон не ловить.

– Хорошо отдохнуть, – почти враждебно пожелала мать, но затем все же спросила: – Сюда не собираешься?

– Может быть, в феврале.

– Приезжай. Здоровье лучше, но тяжело… Недавно Максима встретила на улице. Пьяный, заросший, прямо настоящий бомж. Стал что-то мне говорить, но я не поняла ничего. Про какую-то Лену, что она не любит… Говорит и плачет, и слезы из глаз выкатываются огромные, я никогда таких не видела… Ох, а такой юноша был…

Я перебил ее, сказал, что Максим сам во всем виноват, и кое-как попрощался.

Снова долго сидел в тишине. Мыслей уже не было, я просто ждал. Не знаю даже, чего именно… Ничего не происходило. Единственное, за окном стало темнеть…

Я отключил сотовый, а потом вынул и сим-карту. Выдернул из розетки вилку городского. Задернул шторы на окнах. Прошел по комнатам и впервые услышал, как громко стучат тапки по ламинату. Набросал на пол покрывала, одеяла, старые джинсы.

Наступила ночь. Я разделся и лег. Конечно, уснуть не получалось. На автомате включил телевизор и тут же погасил – свет от него могли увидеть с улицы. А я ведь уже скрывался.

Пить не хотелось, точнее – страшно было глотать алкоголь в таком состоянии. Неизвестно, что я могу устроить пьяный… Выдумывал, чем бы заняться. Не только сейчас, но и в ближайшие дни, недели.

Взял плеер, засунул в уши «таблетки», включил наугад. Оказалось – песня «Плохой приметы» про Москву. Прикольная, вообще-то…

Сейчас от этих слов стало не по себе. Нажал «off», выдернул «таблетки», бросил плеер на диван… Вспомнил, что Свечин хочет описать мою историю… А почему бы самому не попробовать? Когда-то я писал рассказы и эссе. Получалось относительно неплохо.

В самый укромный угол квартиры – между двумя комнатами – я притащил стол, стул. Поставил ноутбук. Включил. Выпил рюмку водки. Создал файл «Моя история». Несколько раз перечитал эти два слова. Пресновато, банально. Переименовал в «Информацию».

Выпил еще рюмку. Открыл файл. Довольно долго смотрел на белое пространство виртуального листа, на мигающий курсор. В мозгу вспыхивали десятки эпизодиков из последних четырех лет. Вспыхивали и гасли. Не то, не то… Один из эпизодиков вспыхнул ярче других, его свет задержался. Тот момент, когда я расслабленно развалился перед телевизором, умиротворенный, всем довольный. Нет, не довольный, а какой-то успокоившийся: есть жена, вот-вот соберется сумма на ипотеку; вот так и будет течь жизнь… И тут Натальин мобильник пиликнул, объявив о приходе эсэмэски. Я от нечего делать взял его и открыл. И произошло как в каком-нибудь анекдоте. Как в каком-нибудь неостроумном, примитивном, бородатом анекдоте. Но это был не анекдот, а реальность…

Мне понравилось сочетание слов: «Произошло как в каком-нибудь анекдоте», – и я набрал его. А дальше слова полились, полились и в итоге стали таким вот огромным текстом. Что получилось, что это – определить не берусь. Скорее всего, действительно информация. Информация о том, что со мной произошло.