Я решил записывать в эту тетрадь все, что пришлось и придется еще пережить за время войны. До сих пор меня учили и проверяли другие; теперь я сам себе учитель. Впрочем, у меня есть еще один наставник — война. Его — единственного из всех моих учителей — я ненавижу и проклинаю.

Война разлучила меня с матерью и братьями; она убила Нину. Она учит меня страхом. Но я хочу стать сильнее ее…

Фантазер, правда?

Не скрою; меня называли фантазером в школе. Я увлекался астрономией и любил фантазировать. Я мысленно путешествовал по крохотной планетке Адонис, поперечник которой составляет всего лишь полкилометра. Мне хотелось выкрасить звезды. Ведь это так красиво — небо в разноцветных звездах. Вселенная — как огромный цветник…

Когда я поделился своими мыслями с Костей Вороной, он дернул плечом:

— Мелешь всякий вздор! И если хочешь знать, так звезды и без того цветные. Ты этого не замечаешь потому, что слепец.

Костя — мой бывший одноклассник, сосед. У меня с ним сложные отношения. Похоже на то, что мы дружим, а вот отец его ненавидит нашу семью. Ненавидит давно, с 1930 года. Ведь наш дом стоит на земле его предков…

Об этом я еще расскажу. Нынче мне не до предков, с которыми я, к слову сказать, и не был знаком. Загадкой для меня остался Костин батя — Александр Иванович Ворона, колхозный ветеринар. Вот у кого душа — потемки.

Но знаю ли я самого Костю? Может быть, я и в самом деле слепец?

Что греха таить, донимает он меня своими насмешками. И особенно неприятна эта глупая кличка.

Правда, и Косте досталось как-то. Меня защитила Анна Степановна — наша невестка. Возмутившись тем, что Костя потешается над моей близорукостью, она сказала:

— Стыдно так говорить. Что касается фантазерства, то это не порок, а ценный дар. Жалок человек, лишенный фантазии…

Мы с Костей и здесь, в лесу, продолжаем спорить. Мы — разные. Он стал партизаном, а я вот предаюсь воспоминаниям. Теперь он без зазрения совести может называть меня пустым фантазером…

В памяти всплывает еще один образ. Максим, мой старший брат. Он также потешался над моими фантазиями. Но у него это получалось иначе. Он добродушен. И я ведь знаю: взрослые вообще любят дразнить малышей. С ним, однако, нетрудно спорить, он и сам фантазер. Он хотел вырастить пшеничный колос, который дал бы ему килограмм зерна.

Где он теперь, этот мирный агроном?

Будь Максим нынче на моем месте, он не стал бы хандрить, как я… Возле землянки появился бы опытный участок, где он выращивал бы свои диковинные овощи для партизан. А я вот унывать начинаю…

Впрочем, это минутное настроение. Достанут мне подходящие очки, и я снова буду полноценным бойцом. А пока что, как «допотопная барышня», пишу дневник.

«Барышней» назвал меня Костя. Он догадался, что я веду дневник, и постоянно следит за мной. Как-то он сказал:

— Ты, оказывается, как допотопная барышня, дневничком обзавелся.

Меня разозлило это. Что ему нужно, этому приставале? И все же я спокойно ответил:

— Я старые задачи от скуки решаю…

Он не поверил. Людмила Антоновна после рассказала мне, что Костя перерыл всю землянку. Я стал еще осторожнее. Моя тетрадь — это моя душа, а в свою душу я Костю не впущу.

Я прячу тетрадь в специальной ямке в излучине реки. Так легче будет найти ее. Дерево может исчезнуть, а река останется. Это недалеко от нашей землянки. Кроме меня, ямку знают некоторые партизаны. Кто-нибудь из нас все же останется в живых и сумеет передать мои записки матери.

Костя не знает и не должен знать, что я пишу о нем. Иначе он убьет меня.

Я не стал бы его терпеть, если бы командир не приказал нам поселиться в одной землянке. Полевой думает, что мы настоящие друзья. Когда я потерял очки, он в шутку назвал меня кротом и сказал, что Костя должен стать моими глазами. Костя головой отвечает за «крота»…

Славный у нас командир; с ним чувствуешь себя легко, хорошо. У него спокойный, правдивый взгляд. Ясный он человек. И все же иногда я не понимаю его. Однажды он сказал:

— Ты, Андрей, комиссар землянки. Смотри за своим приятелем. Порой, знаешь, самым близким друзьям нельзя доверять.

Я ничего не понял, но стыдно было сознаться в этом. Допустим, Полевой не доверяет Косте. А мне?

Костя — мои глаза. Но он не увидит моей тетради. Хоть я и «крот», однако же читать и писать могу без его помощи.

Вот и сейчас лежу в густом, колючем кустарнике и пишу. Сюда сам черт не доберется. Из нашей землянки я вылез тайным ходом. У нас, кроме главного хода, есть два запасных. Их можно обнаружить только изнутри, а главный так замаскирован, что даже партизаны находят его с трудом.

Я выполз, как настоящий крот, и лежу у самой норы. Лежа удобнее писать. Мне помогает моя дурацкая близорукость: я пишу, уткнувшись носом в тетрадь.

Надо мной ясное небо; на моих руках и на тетради чуть шевелятся солнечные пятна — ветер колеблет листья над головой… Тепло. Кажется, совсем еще лето. Чудится далекое кукование «врушки-кукушки». Я думаю о жизни. Сколько лет мне еще жить? Если переживу войну, жить мне до глубокой старости. Я должен стать ученым. Хочется сделать какое-нибудь важное открытие. Мне не дает покоя слава француза Леверье. Ведь нашел же он новую планету. Может быть, я обнаружу в небе новую звезду?

Куда мне, «кроту», до звезд!

Займусь пока землей, как советовал мне Максим. Звезды хороши ночью, а днем — земля. Посмотрим, что делается на земле. А! Муравьи. Где только они не водятся! Трудятся, невзирая ни на что. Вот один тащит к муравейнику сухую личинку. Какие невиданные пропорции! Чтобы понять это, надо вообразить человека, тянущего водонапорную башню.

Я воздвигаю «противотанковое заграждение»: кладу камень на пути муравья. Меня интересует его сметливость. Покинув на минуту личинку, муравей уходит в разведку, исследует правый и левый фланги. Наконец он со своим грузом «обтекает» камень и направляется к муравейнику.

Молодец, муравей!

На секунду отрываюсь от тетради. Какой чудесный осенний день! Солнечный свет можно пить, как вино. Облака закрывают солнце, и все же в воздухе разливается золотое сияние. Кажется, желтая листва излучает впитанный ею солнечный свет. В лесу сегодня все так просто и безмятежно.

А в селах хозяйничают гитлеровские головорезы.

Я пишу и думаю о матери. Она произнесла только одно слово — «война», и я понял, что моим вузом станет фронт. Правда, я очень близорук; я мог бы тогда, в прошлом году, уехать подальше в тыл, чтобы продолжать учебу. Но разве можно — хотеть этого, когда все уходят на фронт?

Максим злился тогда на меня. Он хотел, чтобы я остался с матерью, оберегал ее. Чудак! Он не мог понять, что матерей надо защищать на фронте.

Но я расскажу обо всем по порядку, пока Костя где-то воюет, а Людмила Антоновна стирает пеленки и готовит обед. Хочется рассказать обо всем, что с нами произошло с тех пор, как началась война.

I

В нашем доме возникли распри из-за меня. Да, я был повинен в том, что мать поссорилась с Анной Степановной — младшей невесткой, женой Романа.

К нам Анна Степановна пришла спустя два года после Клавдии; пришла с двумя чемоданами, которые нес вслед за ней улыбающийся Роман. В одном из этих чемоданов были платья, белье, в другом — книги и разные безделушки. Роман, как бы извиняясь, говорил матери:

— Вот и все наше приданое. Моя Аня не чета Клавдии…

Он сказал так потому, что Клавдия на двух грузовиках привезла свои вещи. Максим поселился с ней в пустовавшей комнате, которую мать называла «холодной хатой». Зимой там стояли тарелки с холодцом; от стен веяло сыростью и скукой. Только в одном углу висела картина, на которой был изображен поражающий дракона Георгий-победоносец. Мать сердилась, если кто-нибудь из нас говорил, что это икона:

— Такое придумаешь! Это ж не бог, а вояка.

Клавдия выбросила «вояку» в кладовку и повесила вместо него «Золотую осень» Левитана. При этом она хвастливо заявила, что эту копию знаменитой картины подарил ей один московский художник, с которым она познакомилась в поезде. Максим хмурился: он ревновал Клавдию даже к тем, кому она нравилась до замужества. Но и он полюбил этот прекрасный пейзаж.

Роман жил с Анной Степановной в узкой, похожей на коридор комнатушке, где все еще висели мамины рушники, где стол был покрыт маминой скатертью… Сложив чемоданы на табурете и покрыв их белым платком, Анна Степановна сделала нечто похожее на туалетный столик.

А у Клавдии было все «настоящее»: трельяж, комод, шкаф, венские стулья. Окна она украсила белыми кружевными занавесками. На полу лежали яркие домотканые коврики. И постоянно из ее жилища доносился сильный запах духов…

Анна Степановна никому не завидовала. Она говорила Роману, посмеиваясь:

— Ничего, скоро и мы заживем, как буржуи…

Клавдия не выносила ее насмешливого тона.

С тех пор как Анна Степановна поселилась с ней под одной крышей, Клавдия стала еще ласковее не только с мужем, но и с нами, его братьями, особенно с мамой.

Меня, десятиклассника, она при всех целовала, как малыша. В своем портфеле я часто обнаруживал ее гостинцы — конфеты, пряники. Когда я шел в клуб, она шутя брызгала на меня духами, чтобы я «девчатам нравился»…

Клавдия и Нину Максименко любила потому, что я увлекался ею…

И все же мне больше нравилась строгая, сдержанная Анна Степановна. Она была не только моим классным руководителем, но и сестрой. Именно сестрой. Клавдия не думала о моем будущем, не интересовалась, о чем я мечтаю, с кем я дружу. А с Анной Степановной я мог делиться самыми сокровенными мыслями. Она не жалела меня, близорукого, как остальные, в том числе и мать; она убеждала меня, что я полноценный человек; говорила, что мое будущее представляется ей интересным, радостным. Но она же и распекала меня за мои промахи.

Однажды, когда мать и Клавдия потребовали, чтобы я перестал наконец дружить с Костей Вороной, Анна Степановна сказала:

— А я недовольна тобой, Андрей, потому, что ты не стал его настоящим другом.

Эти слова ошеломили мать, вызвали бурю в душе старшей невестки.

— Какая чепуха! Боже, какую ты чепуху мелешь, Анна! — воскликнула Клавдия. — Наш Андрей… должен стать настоящим другом Кости… Послушай, Роман, что твоя женушка говорит…

— Женушка у меня дельная, — сказал Роман.

А сама Анна Степановна повела атаку против старшей невестки. Насмешливо улыбаясь, она заговорила о том, что все зависит от воспитания. В человеке можно воспитать любые качества. Андрей должен был повлиять на Костю как комсомолец, а он, мол, «сдает позиции»…

Я собирался возразить, но Анна уже заговорила о другом:

— Даже взрослому можно привить и хорошее и дурное. Иной сильный мужчина становится тряпкой, попадая под влияние какой-нибудь красавицы…

Мать сердито перебила Анну Степановну:

— А ты кого наслушалась? Может, на тебя Ворона влияет? Что ты этого выродка защищаешь?

Мать ненавидела Ворону, Костиного отца.

В тридцатом году, во время коллективизации, он своими руками уничтожил доставшийся ему в наследство сад. Он не хотел, чтобы его добро стало собственностью артели. Три гектара сада давали ему большой доход. Ворона был зажиточен и хитер, но не в меру горяч. В течение одной ночи он вырубил все деревья в своем саду…

Когда он вернулся из тюрьмы, на пустыре, рядом с его домом, стояла новая хата под соломенной крышей. Вскоре мои старшие братья покрыли ее железом; вокруг нашего дома были посажены яблони, груши, вишни… Один вид этого молодого сада бесил Ворону, вызывал в нем ненависть к нашей, в сущности, ни в чем не повинной семье.

Ворона постоянно оскорблял мать, называя ее «грабительницей». Она тоже возненавидела этого озлобленного и несправедливого соседа.

— Я не защищаю старого Ворону, — спокойно возразила Анна Степановна. — Речь идет о Косте…

Мать снова перебила:

— И слышать не хочу про это. Лучше посоветуй Андрею, чтоб он не связывался с тем выродком…

В другой раз они также сцепились из-за меня. Я вдруг приуныл. Меня и в город тянуло, и село жалко было покинуть.

— Можешь заочно учиться, — сказала Анна Степановна.

И снова мать и Клавдия отчитали ее: она, мол, сбивает меня с толку. Но ведь Анна Степановна ничего плохого не сказала. Раньше она сама хотела, чтобы я стал ученым. А тут вдруг поняла, что я без памяти люблю свои Сороки. Да и как же их не любить?

Нынче наше село притихло, как человек, очутившийся посреди ночи в диком лесу. (Того и гляди, хищный зверь накинется на тебя…) А каким оно было до войны! Как пело и разговаривало по утрам!

Бывало, проснешься и видишь, как, словно перекликаясь, одно за другим вспыхивают окна. Вот загорелось электричество в доме председателя колхоза; полился яркий свет из окон соседних домов. Еще минута — и оживились самые дальние хаты.

Сквозь густые ветки деревьев просачивается нежная лимонная краска. Дом не виден, но отлично слышишь, как звякает щеколда дверей, как кто-то торопливо умывается возле колодца, ахая и шутливо пофыркивая. Затем на улицу устремляются женщины, подростки… Порой увидишь старушку, догоняющую стайку шумливых девчат…

Ржание лошадей перекликается с рокотом автомобильных моторов. Затем раздается блеяние овец. В светлеющем воздухе извивается, стреляя, кнут пастуха. И говор… бодрящий человеческий говор везде заглушает пение птиц — на главной улице, на взгорье, где размещен колхозный двор, у реки, отгороженной от круглых верб зеленой стеной камыша…

Анна Степановна сама влюбилась в наши Сороки. Она хорошо понимала меня. А мать и Клавдия считали ее моим недругом. Даже Максим ожесточился против нее. Он как-то сказал о ней: «В семье не без урода». И это было особенно обидно для Анны Степановны, так как она слишком неказиста по сравнению с высокой и статной Клавдией.

Но мне она нравится. И у меня хватит мужества даже признать, что она права: в своих отношениях с Костей я в чем-то «сдал позиции»…

II

Вспоминаю одну летнюю грозу. Она началась так: из-за синей полоски горизонта выглянула темно-серая туча. Словно разведчик, озирала она село и поля. Вслед за ней появился целый отряд — темно-серые, бурые, синие тучи двигались, словно танки, вперед. Послышалась отдаленная канонада грома; засверкали молнии, и в серебряном шуме дождя шрапнелью посыпался на землю град. Он барабанил по крышам, подпрыгивая, как резиновые шарики, ударялся о стены домов; белые стены потемнели от дождя; в продавленных колесами колеях заструилась вода.

Град обрушился на цветник, и на сломанных стеблях беспомощно повисли цветы, которые с любовью сажала мать.

Недолго, однако, бушевала гроза. Налетел ветер и рассеял тучи, погнав их на север. Снова прояснилось небо, засверкали на солнце влажные крыши домов. Яркие росинки вспыхнули в мокрой траве. Земля вновь ожила, но цветник был разгромлен; в лужах, окружавших его, лепестки гвоздики блестели, словно капли крови.

Напрасно поднимал я головки цветов: сломанные стебли не могли их держать; цветы падали в грязь. Я готов был заплакать от досады… Внезапно меня окликнул Костя. Засучив обе штанины до колен, он, как аист, ступал по воде.

— Вот град так град! — горланил он. — У Квашихи окна побил, а у Насти петуха ранил. Лежит и ногами дрыгает.

Я спросил:

— Так чего же ты смеешься?

— А что ж я, плакать буду?

— Ох и дурень, а еще в школе учишься.

— Сам дурень.

— Потише, а то так припечатаю…

— А я сдачи дам.

— На задаток пока…

Я собрался ударить Костю, но он отскочил и, разбрызгивая во все стороны жидкую грязь, начал медленно удаляться.

— Раз так, я тебе ничего не скажу. Один уеду…

По тону Кости я догадался, что он не зря пришел ко мне в такую погоду. Он что-то задумал.

Мы часто ссорились, но все же дружно жили. У него был отец, но не было матери; у меня отца не было, но была мать. Я ему никогда не завидовал, а он не мог смотреть на меня без зависти. Отец покупал ему черные и серые рубахи, чтобы незаметно было, когда загрязнятся. А моя мать всегда шила мне и братьям светлые — белые, розовые, голубые. Когда мы все садились за стол, в хате было как весной в саду. Иногда Костя просил у меня на воскресенье «поносить» сатиновую рубаху.

Мне не нравился Костин характер, это правда, но я жалел его. Ведь он никогда не знал матери. Было ему только три года, когда мать умерла, и он ее не помнил. А у меня такая хорошая мама. Когда я был совсем маленьким, она приносила мне с базара гостинцы. Придет, бывало, в зимний день красивая, краснощекая. Я лезу к кошелке, а она гонит меня: «Простудишься». Потом сама вытащит из кошелки длинные такие конфетины, завернутые в чистый белый платок, и угощает. Целует и угощает. И не то чтоб от конфет было сладко, — материнская ласка — вот что запомнилось на всю жизнь.

Я догнал Костю у колодца. Он не спешил уходить. Он знал, что я догоню его.

Я спросил:

— Ну, что ты хотел сказать?

Он молчал. Меня это озадачило: он вообще болтун.

— Ты чего молчишь?

Костя зажмурил глаза, губы у него задергались.

— Наверно, опять у батьки папиросы стащил? — сказал я.

Я сделал вид, что собираюсь уходить. Он схватил меня за плечи и начал трясти. Он сильный, черт. Повалил меня на борт колодца и в шутку колотил, не давая передохнуть. Я вырвался, а он снова догнал меня и стал щекотать, давясь от смеха.

— Говори ты, косолапый черт, — закричал я, — а то все волосы выдергаю! (Волосы у него рыжеватые, жесткие, словно медная проволока.)

Он посмотрел на меня уже серьезно.

— Киномеханик сказал, что в Киеве есть трубы, в которые на звезды смотрят. Ты хочешь на звезды посмотреть? — Он лукаво подмигнул мне. — Поедем в Киев, мне один железнодорожник обещал достать билеты. Там и школы есть.

— Какие школы?

— Такие… Для меня и для тебя. Для тебя музыкальная. Называется она… Постой… как же она называется? Консерв… коне…

— Какие там консервы! — засмеялся я. — Консервы — это рыба в жестянке.

— Да не консервы, — рассердился Костя и вдруг выпалил: — Консерватория! А для меня драминститут. Там на артистов учат.

Я долго не поддавался его уговорам. Разве можно бросить родное село? Однако и поездка сулила много. Шутка сказать: Киев!

Что, если Костя один уедет? Можно ли было допустить, чтобы Костя уехал без меня?

Стыдно сознаваться, но и я тогда решил уехать из Сорок. Ведь мы были совсем еще мальчишками… Не то, что теперь…

Подготовились оба как следует: я дал Косте свою белую рубаху (все-таки в город едем, пусть пофорсит). Взяли хлеба, яиц и пошли на станцию.

Был ясный и теплый день. Уезжать не хотелось. Но я не мог подвести друга.

Мы разыскали стрелочника, обещавшего достать билеты. Это был рябой усатый дядя с красным флажком в руке. Узнав, в чем дело, он засмеялся:

— А ну, марш с путей, пассажиры сопливые!

Пришлось спрятаться. Недалеко от насыпи, в овражке, пролежали до вечера. И в это время я понял, что уже не смогу вернуться домой. Не успокоюсь, пока не доберусь до Киева. «Оттуда матери телеграмму пошлю, — решил я. — А если хорошо устроюсь, заберу мать к себе: пускай и она, хоть раз в жизни, поглядит на Киев».

Когда стемнело, пришел товарный состав. Мы подошли к заднему вагону. На тормозной площадке стоял кондуктор с фонарем в руке. Он погнал нас так же, как стрелочник; не спросил даже, куда мы едем…

Мы побежали вдоль поезда и разыскали другую площадку, без кондуктора. Костя залез туда. Я за ним.

Несколько часов ехали мы, и никто не обращал на нас внимания.

Ночь была черная, непроглядная, пустая, только ветер хлестал в лицо. Мы ели яйца с сухарями и смотрели по сторонам. Звезд не было, небо затянулось тучами. Даже на дождь было похоже — две — три капли упали мне за воротник. Совсем близко промелькнули вербы — я узнал их по шуму. Вдали то тут, то там появлялись и исчезали огоньки. И вдруг я увидел сияние. Впереди, куда шел поезд, блестели крупные звезды.

Я закричал:

— Смотри, Костя, какое созвездие!

Костя засмеялся:

— Дурень, это фонари… в городе Киеве… Понял?

Я прилип к этим огням и не мог оторваться. Настоящие звезды. Паровоз словно обрадовался — вдруг загудел. Звезды поплыли нам навстречу. Потом показалась станция — белая, огромная.

— Киев! — закричал я, а сам начал по сторонам глядеть: где же Днепр?

— Слезай, приехали, — сказал Костя, спрыгивая с подножки.

Я, конечно, за ним. Вдруг появился кондуктор — лохматый, сердитый. Схватил Костю за руку и швырнул на землю:

— Ты куда?

Костя поднялся и, потирая бока, проворчал:

— Не куда, а откудова.

Он потянулся за мешком, но поезд тронулся, и мешок с продуктами так и остался на тормозной площадке.

Мы забрались в садик возле станции и, сидя на скамейке, ждали рассвета. Так и уснули незаметно. Утром Костя разбудил меня. Смотрю, лицо у него грязное, запыленное, рубаха моя в пятнах (не уберег), и взгляд у него какой-то совсем растерянный. Я оглянулся вокруг — города нет… не видно… Какие-то домики белеют за палисадником, дальше — станция, водокачка, а еще дальше — степь…

Я спросил:

— Где же Киев?

— Какой там Киев! — сказал Костя сердито. — До Киева далеко. — Он еще больше расстроился. — К черту, не хочу быть артистом. Знаешь, что я надумал? Окончу институт… Нет, два института окончу и стану начальником над всеми.

— Наркомом? — спросил я, рассмеявшись.

Он с вызовом посмотрел мне в лицо:

— А хоть бы и так. Три института окончу и своего добьюсь.

Так мы и не добрались до Киева — вернулись домой пешком.

Шли несколько дней. В одном колхозе нас покормили: в другом задержали — хотели в детский дом отправить (мы были похожи на беспризорников). Увидев нас, мать закричала не своим голосом, потом схватила меня, прижала к себе и заплакала. Мне даже стыдно стало перед Костей.

Голова у матери как серебро — седая вся (я ее с малых лет помню такой), а глаза синие-синие. Издали она совсем как девушка…

Конечно, она ругнула меня, но у самой слезы по щекам текли. Одна слезинка по серебряному волоску на губы спустилась.

Целую минуту глядела она то на меня, то на Костю, потом вдруг закричала:

— Ой, чертенки замурзанные… А ну, купаться!

Она дала нам кусок мыла, полотенце и прогнала на речку. Пока мы купались, она выплакалась, как полагается (я это по глазам видел), затем принесла нам чистые штаны, рубахи. Опять мое — мне и Косте.

Я, наверное, косо поглядел, потому что мать прошептала:

— Не сердись, Андрей, у него же нет матери. Жалко его.

Но, когда Костя ушел, она сказала:

— Зачем ты с Костей водишься, Андрей? С Гришей дружи, он тебя никуда не заведет.

Гриша — мой двоюродный брат. Он всегда ревновал меня к Косте. Когда мы были маленькими, он приходил к нам в дом и ходил за мной следом. Но мне с ним было скучно. С Костей мы делали рогатки, взбирались на деревья и разоряли гнезда, ловили птиц силками… Гриша только мешал нам. Стоило разбить окно, как Гриша бежал к матери и орал:

— Тетка Катерина, а Костя с Андрюшкой окно раскокали!

Однажды я не выдержал и подрался с ним. Он оказался силачом, этот увалень. Он повалил меня на землю и так прижал коленями, что мне трудно стало дышать. Костя бросился на выручку, но Гриша усмирил его одной рукой. С тех пор мы оба начали бояться Гриши.

Мать была недовольна тем, что я избегаю брата. А что делать, если мне скучно с Гришей?

Когда мы подросли, Гриша, как и прежде, старался подружиться со мной. Он был отличным спортсменом, и я гордился им. Еще бы! Двоюродный брат — лучший в районе футболист, гранатометчик, пловец. И все же он скучен…

С Костей я часто ссорился, однако мы дружили. Он занятный парень.

III

Ребята любили, когда я читал Пушкина, а Костя постоянно мешал нам. Он умышленно перевирал слова поэта. Однажды вечером я прочел в классе «Вакхическую песню». Ребята дружно подхватили последнюю строчку:

— «Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

Затем начали аплодировать мне.

Костя смотрел на меня с завистью. И вдруг заорал, потушив свет в комнате:

— Да скроется солнце, да здравствует тьма!..

Я в темноте нашел Костю и ударил его. Когда ребята зажгли свет, я смирно сидел у окна. Костя со злобой поглядел на меня, держась одной рукой за щеку. Конечно, он догадался, что это я его угостил.

Как-то в школьном клубе была вечеринка, и девочки попросили меня сыграть что-нибудь на скрипке. Они одолжили для меня скрипку у Ивана Семеновича, нашего историка. У меня не было своей скрипки, и, когда преподаватель доверял мне инструмент, это было настоящим праздником.

В первом ряду сидела Нина Максименко. Не знаю почему, но мне так приятно было сидеть с ней рядом. Говорили, что она красивая. Я же никогда не думал об этом. Правда, мне нравилось ее круглое, с ямочками на щеках, лицо. В глазах ее постоянно искрился смех. Она часто бывала у нас в доме. И стоило ей появиться, как все начинали улыбаться. Даже Максим…

А ведь нас горе породнило с Ниной и ее матерью. Отцов наших кулаки убили в тридцатом году, во время коллективизации.

Мы часто говорили об отцах. И мне нравилось, что Нина не плакала, хотя ей было очень тяжело. Летом она работала в колхозе, зимой училась в школе. Когда Нина стала взрослее, она начала избегать меня. Я обижался и ходил за ней следом, как Гриша за мной. Костя потешался над нами. Как только девочка покажется, бывало, возле школы, он орет, будто сборщик утиля: «Нина идет, Андрей, протри очки скорей!»

Нине нравились остроты Кости. Слушая Костю, она подпрыгивала и заразительно смеялась. Но если я играл на скрипке, Нина могла целый час просидеть неподвижно, слушая музыку. И Костя, конечно, злился.

В этот вечер я играл Чайковского. Девочки не отрывали глаз от меня. Вдруг послышался смех. Смеялась Нина. Вслед за ней засмеялись все остальные.

Я оборвал музыку и посмотрел на девочек. Мне было непонятно их поведение. Что смешного в мелодиях Чайковского? Или это я рассмешил их каким-нибудь неловким движением?

Глядя на меня, девочки перестали смеяться. Но Нине трудно было справиться с собой. Смех так и клокотал у нее в груди. Она отвела глаза и вытянула голову, словно подавилась. Вдруг опять прыснула.

Я оглянулся и увидел позади себя Костю. Он стоял, прислонившись к стене, и так комично изображал ловлю блох, что действительно трудно было удержаться от смеха.

Впрочем, не всем было смешно. Мне хотелось поколотить Костю, но у меня в руках не было ничего, кроме смычка.

Я молча положил скрипку на стол и вышел. Меня душили слезы. И не успел я подумать, что это глупо, как слезы ослепили меня. Я должен был снять очки, чтобы вытереть стекла. Ребята окружили меня. Они чувствовали себя неловко. А Костя, подойдя ко мне, серьезно сказал:

— Брось, Андрей. Я пошутил…

Он дружески положил мне руку на плечо, но я оттолкнул его.

После он то старался помириться, то опять высмеивал меня в присутствии Нины и других девочек.

Однажды в школьной стенгазете появилась заметка обо мне. Неизвестный автор хвалил меня как способного музыканта и советовал не увлекаться астрономией (все знали о моем увлечении этой замечательной наукой). Моя «вселенная» — музыка, «обсерватория» — скрипка, «телескоп» — смычок.

Приятно было читать об этом, хотя автор не убедил меня. Вдруг я заметил в нижнем углу «дружеский шарж». Это был смешной рисунок: — я играл смычком… на гармошке… Под рисунком стихи:

Ребята уже знали, что и заметка и стихи написаны Костей.

Мне стало обидно, и я подумал: долго ли еще придется терпеть этого наглеца? Надо же было родиться в одном селе с этим дурацким Костей! Конечно, я мог бы с таким же успехом издеваться над ним… У него и фамилия подходящая: Ворона.

Да, я мог бы подтрунивать над ним. Но мне противно это делать.

Когда мы сдали последний экзамен, я при всех пожал ему руку и без злобы сказал:

— Прощай, Костя. Я рад, что мы больше никогда не встретимся.

IV

Двадцать первого июня мы, десятиклассники, решили устроить прощальный вечер. Анна Степановна поддержала нас, но назвала это иначе:

— Это будет вечер дружбы, а не прощания, — сказала она. — Покидая школу, вы еще больше должны укрепить вашу дружбу. Где бы вы ни находились в будущем, вы будете делать одно общее дело.

Дружба… Как это прекрасно звучит!

А ведь я как-то поспорил с матерью из-за этого слова. Дело в том, что, в отличие от Клавдии, ласково говорившей Максиму «мой муженек», Анна Степановна при всех называла Романа другом. Максим и Клавдия были супругами; Роман и Анна Степановна — друзьями. По этому поводу мать сказала младшей невестке:

— Чудишь. Ты хоть и не венчалась с Романом, а все же он твой законный муж.

— «Муж., муж…» — вмешался я. — Какое дурацкое слово! Разве «друг» не лучше?

— Помалкивай, — сказала мать, начиная сердиться.

Я не унимался:

— Не буду молчать. Вы всегда обижаете Анну Степановну. Все с Клавдией носитесь. А наша Анна Степановна…

— Замолчи же, — смущенно проговорила Анна Степановна, закрывая мне рот ладонью. — Не надо маму сердить.

— Это он подлизывается, — уже шутливым тоном проговорила мать. — Как стала ты этим самым… классным руководителем, так и защитники нашлись. Ишь какой прыткий…

Мать потеребила мне волосы; я отстранился, хотя в другое время меня любое ее прикосновение радовало.

— Несправедливая вы, — сказал я, боясь посмотреть на мать. — Клавдия для вас как родная дочь, а Анна Степановна…

— Эх ты, сосунок, — добродушно выругалась мать.

Только теперь я начинаю понимать, что она и Анну Степановну любила, только сдержанность младшей невестки и ее, должно быть, сковывала.

Как бы там ни было, семья у нас была дружная. Пускай Максим порой хмурился, так ведь Клавдия и за него веселила дом. Роман вечно дразнил своего «друга», говоря при всех: «Ну, поцелуй меня… поцелуй меня хоть раз, как жена». Анна Степановна конфузилась, а братья хохотали.

Замечательные братья у меня! Когда соберутся, бывало, вместе, весь дом ходуном ходит. И посмеяться любили, и песню спеть умели…

А то вдруг начнут бороться. Петр — задира, он не только Виктора затрагивал, но и Максима.

Все вместе они были грозной силой у нас в Сороках. Какой-нибудь хулиган во все лопатки удирал, если пронесется слух, что «Наливайки идут наводить порядок…»

И вот что примечательно: все мы с каким-то особым уважением относились к Анне Степановне. Как будто она для всех была классным руководителем…

Порой и Максим заговаривал о том, что жена должна быть настоящим другом. А Петр шутя упрекал Романа: «Эх, опередил ты меня, братуха. Мне бы такого друга, как твоя Анна… Только у нас в Сороках такие не водятся».

Я помалкивал. Не мог же я сказать, что Нина Максименко — хороший друг, хотя еще и не жена. Петр, не то в шутку, не то всерьез, говорил, что он бросит МТС и переедет в Каменку. Только там, дескать, и можно найти подлинного друга.

Он говорил так потому, что Анна Степановна приехала к нам из Каменки. Помнится, она с самого начала привлекла внимание школы рассказами об этой самой Каменке. Это ведь необыкновенное село: там до сих пор сохранились памятники старины, да еще какие! Около сахарного завода, на берегу Тясмина, стоит «зеленый домик», в котором бывал Пушкин. Да, да, Пушкин приезжал в Каменку и там встречался с декабристами. Анна Степановна рассказывала об этом так, словно сама присутствовала при их встречах…

Клавдия выросла в Сороках, но не любит родное село. А вот Анна Степановна хоть и выросла в заводском поселке, но, право же, стала у нас совсем своей.

Клавдия упрекала Максима, что он агроном и не может переехать в город. Анна Степановна с любовью рассказывала о Каменке, но только и думала о том, как бы получше устроить нашу жизнь в Сороках. Она говорила именно о нашей, а не о своей личной жизни. И даже не о жизни нашей семьи, а обо всех сорочинцах. Благодаря ей в каждом колхозном доме появилось радио. Она добивалась расширения колхозной электростанции. В клубе Анна Степановна руководила драмкружком.

Отец у нее тоже интересный человек. До революции он был рабочим, потом его назначили директором завода. Он хотел, чтобы Анна стала инженером. Но Анна Степановна решила стать учительницей. Ей нравилось учить детей, просвещать народ.

Окончив институт, Анна отправилась «в самое глухое село». Таким селом ей показались наши Сороки. Правда, вначале оно и было таким. Ведь не было ни радио, ни электричества, ни кинотеатра. Потом Сороки настолько изменились, что Анна Степановна в шутку жаловалась своему отцу: «Куда я попала? Мне здесь нечего делать…»

Мы, десятиклассники, искренне радовались, что именно она стала нашим классным руководителем.

…Собрались мы на выпускной вечер аккуратно, как на урок. Целый отряд — двенадцать девочек и шестнадцать парней. Девочек было маловато, но мы не хотели приглашать девятиклассниц.

Я был со скрипкой, и ребята шутили: Андрею не нужна пара, за Ниной будут ухаживать Костя и Павлуша — по очереди. Что касается Гриши, которого мы прозвали «тяжеловесом», то в виде исключения он может поухаживать за Анной Степановной, если я не скажу об этом Роману…

Всем было весело. Только я один, дурень, хмурился. Еще бы! Пока я играл, Костя и Павлуша всерьез ухаживали за Ниной. Играть мне пришлось весь вечер, а Костя еще и подтрунивал:

— Если выдержишь, в консерваторию без экзамена примут.

Я хотел проучить его, чтоб знал, как вести себя на «вечере дружбы». Но Анна Степановна догадалась, в чем дело, и, пользуясь тем, что почти все ребята собрались за столом, провозгласила первый тост:

— Пью за то, чтобы из моих воспитанников вышли хорошие советские специалисты.

— Из девочек не меньше двенадцати учительниц и врачей, — пошутила Нина, — а из мальчиков не меньше четырнадцати агрономов и… генералов.

Я спросил:

— Почему не меньше четырнадцати?

— Потому, что из Кости вообще ничего не получится, а ты…

Я не успел ответить, как Костя закричал:

— Посмотрим еще, кто скорее генералом станет!

Павлуша не захотел отстать от Кости, он начал хвастать тем, что лучше всех знает мотоцикл; он будет мотоциклистом. Костя тут же заспорил. По его мнению, самый важный род войск — пехота. «Пехота решает судьбу сражения», — утверждал Костя.

Гриша отдавал предпочтение артиллерии. Костя орал, доказывая» свое. Я почувствовал себя чужим среди них. Девочки посматривали на меня с участием, а Нина укоризненно покачивала головой. Все это надоело мне, и я сказал:

— Давайте выпьем за здоровье Анны Степановны. Все ее воспитанники выходят в люди… Кроме одного болтуна. Но, как говорится, в семье не без урода.

Девочки засмеялись. Анна Степановна покраснела и начала чокаться со всеми. Но Костя не прикоснулся к своей рюмке. Он требовал, чтобы я немедленно извинился (на воре шапка горит).

— Ребята, несите мелкокалиберное ружье, — сказала Нина, — сейчас будет дуэль.

Анна Степановна, смеясь, возразила:

— Нет, сейчас будет бой петухов.

Я взглянул на Костю: у него чуб поднялся, словно петушиный гребень, И голову он вытянул, как петух. Я захохотал. Ребята дружно поддержали меня. Костя побледнел и отошел от стола. Он стоял в углу как провинившийся школьник. Всем нам стало неловко.

Анна Степановна подошла к нам с двумя рюмками, наполненными вином. Одну из них она протянула Косте.

— Надо выпить за мир, за дружбу, — сказала она.

Костя взял рюмку. Он сразу повеселел и хотел прикоснуться к рюмке, оставшейся в руке Анны Степановны. Но она отстранилась и заставила меня взять вторую рюмку. В классе стало тихо, как во время урока. Костя, видимо, рад был помириться со мной, но я медлил. Вспомнились все старые обиды, хотя в то же время и не хотелось продолжать ссору.

Я оглядел наш класс. Он был неузнаваем. Вместо парт стояли столы и стулья. Столы были покрыты разноцветными скатертями. На окнах много цветов. У одного из окон ребята поставили школьный аквариум. Золотистые рыбки подплывали к стеклянной стенке и во все глаза глядели на наше пиршество. В простенке висела карта Европы. Огромное красное пятно разлилось над мелкими разноцветными лоскутьями. Я с грустью подумал о том, что нахожусь в этом помещении последний вечер. Вот выйдем из класса и разбредемся по необъятной стране. И, может быть, никогда больше не увидимся.

Я сказал Косте:

— Ладно, выпьем за дружбу.

Мы чокнулись и осушили рюмки.

Анна Степановна взволнованно сказала:

— Ну, если даже они выходят отсюда друзьями, то за остальных я ручаюсь. Давайте же, ребята, всю жизнь дружить. И пусть все мои воспитанники станут заметными, почетными в стране людьми. Чтобы я вами всегда гордилась… Пусть вы не будете генералами, но каждый должен быть настоящим бойцом, достойным сыном и защитником своей родины. — Анна Степановна вдруг улыбнулась: — Ну, а если уж кто-нибудь из вас не выдержит и сделается генералом, мы соберемся в этом классе опять, и это будет наш общий праздник.

Все весело зашумели и начали плясать под патефон, который заводила Анна Степановна. Она никому не уступала этой роли. Отмахиваясь от осаждавших ее кавалеров, она упрямо твердила:

— Не мешайте мне! Дайте поглядеть, каких я плясунов воспитала. Это же мой последний вечер с вами.

От этих слов нам стало грустно; мы перестали танцевать и окружили Анну Степановну. Она рассердилась на нас:

— Ну, если не хотите танцевать, давайте споем.

И мы запели. Даже безголосый Гриша пел. Однако самые веселые песни вызывали грусть. Анна Степановна опять рассердилась.

— Андрей, сыграй гопак, — приказала она. — Я вам покажу, как надо веселиться.

Я не видел более веселой пляски. Ребята, окружив учительницу, подпрыгивали и приседали, как настоящие запорожцы.

Все так увлеклись пляской, что и не заметили, как Анна Степановна выскользнула из круга. Остановившись возле аквариума, она долго глядела на пляшущих ребят. А я смотрел на нее. И рыбки, казалось, смотрят на Анну Степановну, уткнувшись носами в стекло.

Внезапно глаза Анны Степановны заблестели от слез. Я невольно оборвал музыку. Теперь все заметили плачущую учительницу и бросились к ней. Девочки целовали Анну Степановну, а ребята хмурились и покашливали, как старички.

Потом Нина громко сказала:

— Спасибо вам, Анна Степановна, за ваши заботы. Мы вас никогда не забудем.

Это был сигнал. Мы бросились в соседний класс и вышли оттуда с цветами. (Целый день собирали их.)

Анна Степановна растерянно глядела на нас, на наши букеты. Она не могла взять в руки и десятой доли того, что ей преподнесли. Здесь были розы, левкои, георгины, ромашки… Кто-то даже подсолнечник принес — такой маленький, нежный…

Видя растерянность Анны Степановны, мы вытащили из того же класса ящики, в которых цветы доставлялись в школу. Провожая Анну Степановну домой, мы понесли вслед за ней три ящика цветов. Она поминутно останавливалась и, всплескивая руками, говорила:

— Куда же я все это дену?

V

Мы торжественно шли по центральной улице.

Был зеленый рассвет, дружно горланили петухи, скрипели колодезные журавли. Над рекой ярко горели окна электростанции. И так нам было хорошо, что мы дружно запели.

Веселый шум и песня разбудили Романа. Он выскочил на крыльцо и, по-детски протирая глаза, просил не горланить, чтобы не разбудить маленького Олега. Ребята притихли. С трудом втащив в комнату ящики с цветами, они на цыпочках вышли опять на улицу. И здесь мы начали прощаться с Анной Степановной.

Ребята по очереди целовали ее и так увлеклись, что Роман сердито крикнул:

— Хватит вам, бессовестные, человека мучить…

Всем стало еще веселее, а Нина расцеловалась и с Романом. (Повезло же ему!) Потом Роман увел Анну Степановну, а мы еще некоторое время стояли под окном, словно чего-то ждали. Внезапно окно распахнулось, и Анна Степановна, погрозив нам пальцем, строго сказала:

— Ребята, спать, спать пора.

Мы сделали вид, что уходим, но, когда окно закрылось, все снова остановились. Тогда я предложил:

— Ребята, пойдем в поле, солнце встречать!

И, схватив Нину за руку, быстро зашагал вперед.

Ребята толпой повалили за нами. Один только Костя отстал.

Я не помню более радостного рассвета, хотя все было обычным. Заря как заря: на востоке заалело небо, затем розовым огнем полыхнули облака. Когда из-за горизонта показалось солнце, напоенные росой поля засверкали миллионами звезд.

Мы замерли, глядя на пылающий шар, отделявшийся от синей полосы земли. Нина прижалась ко мне плечом и прошептала:

— Когда кончим вуз, вернемся сюда и снова встретим солнце. Здесь… на этом месте. Хорошо? И ты напишешь свою музыку… Музыку восходящего солнца. Да?

Мне хотелось поцеловать ее, но ребята мешали. Нина, как бы дразня, потянулась ко мне и засмеялась. Кто-то сказал зевая:

— Ребята, пора все-таки спать.

Я был как в тумане. Я захмелел от солнца. И когда мы, вернувшись в село, начали прощаться друг с другом, я уже не постеснялся и обнял Нину. Она вырвалась и убежала. Очки мои полетели на землю. Пока я их нашел, Нина уже была в комнате.

Подобно Анне Степановне, она открыла на минутку окно и погрозила пальцем:

— Спать, спать пора.

Затем показала язык и скрылась в глубине комнаты.

Когда я вернулся домой, мать ничего не сказала, только поглядела на часы и покачала головой.

Я вскоре уснул. Неожиданно меня разбудили подозрительные звуки. У моей кровати стояла мать. Она глядела на меня плачущими глазами и усиленно сморкалась в платок. Я начал сонно искать очки.

Мать сказала:

— Война… По радио передавали… Фашисты напали на нашу землю…

Максим ничего еще не знал. Я нашел его в поле, где он с довольным видом разглядывал свой опытный участок, любуясь новым сортом пшеницы. Несколько лет он потратил на то, чтобы вывести этот диковинный сорт. В будущем году пшеницей Максима должны были засеять десятки гектаров, и он готовился к этому, как к большому празднику.

Увидев меня, он удивился. Я любил его, но не очень увлекался агрономией, и мое появление на опытном участке нельзя было объяснить простой случайностью. Несколько обеспокоенный, он пошел мне навстречу, но все же не удержался и хвастливо сказал:

— Видал, какая пшеничка?

Я целую минуту молча глядел на серебристо-зеленый квадрат, окруженный лесом подсолнечников. В поле медленно проплывали тени облаков. Максим стоял без фуражки, высокий и плечистый; ветер вихрил пряди его темных волос.

Когда я сказал, что началась война, Максим не поверил и улыбнулся. Я рассердился и, махнув рукой, направился к селу. Тогда Максим, быстро натянув на голову фуражку, побежал вперед. Он ни о чем не расспрашивал; казалось, все остальное для него понятно.

Войдя в дом, он недоверчиво оглядел мать и Клавдию, лепивших вареники, как и в прошлое воскресенье, и вдруг обернулся ко мне с сердитым, но уже проясняющимся лицом:

— Ты… звездочет… Я тебя за такие шутки так отлуплю!.. Ну и напугал, чертенок. До сих пор сердце бьется, как телячий хвост.

Максим засмеялся.

Но не успел он стряхнуть с себя неприятное настроение, как подбежала Клавдия и, прижимаясь к нему, оставляя следы муки на пиджаке, тихо заплакала.

Мать чересчур усердно вынимала из чугунного котла уже сварившиеся вареники.

В комнату вошли Роман и Петр. Она тут же усадила их за стол.

— Ну что, вкусные варенички? — спрашивала мать.

Можно было подумать, что ее совершенно не касалась война.

Максим и Роман успокаивали Клавдию, а Петр пробовал вареники, восторгаясь искусством «стряпух».

Изредка мать поглядывала на меня — самого младшего в семье. Я разбирал старые книги, надеясь найти среди них какой-нибудь военный учебник. Как трудно мне было сидеть у стола. В такие минуты мои предки садились на коней и мчались во весь опор на врага. А я листал учебники. Ах, черт возьми! Мне самому хотелось сражаться. Меня охватило такое возбуждение, что невозможно было усидеть на месте.

Мать о чем-то тихо разговаривала с Петром, и по их взглядам я догадался, что они говорят о моей близорукости. В семье привыкли, что мне, «слепцу», суждено оберегать старость матери; такие, как я, в армии не нужны.

Желая подразнить меня, Петр заговорил о том, что нам, холостякам, легко, мол, идти на фронт — никто не заплачет по нас.

Мать покачала головой, а Роман, шлепнув Петра по плечу, невесело пошутил:

— По тебе все наши девчата будут реветь…

Он обеспокоенно поглядывал в окно, ожидая Анну, гулявшую с маленьким Олегом у реки. Клавдия все еще прижималась к Максиму, мокрым лицом касаясь его бритых щек. Тяжело дыша, Максим обнимал жену: он хотел успокоить ее, но не находил слов.

Роман рассердился, глядя на них:

— Перестаньте хныкать! Тебя, Максим, не возьмут на фронт, ты ведь не обучен.

Максим вспыхнул:

— Думаешь, я фронта боюсь?

Клавдия на секунду оторвалась от Максима и недоверчиво поглядела на Романа, как бы спрашивая, правду ли он говорит. Роман, улыбаясь, пожал плечами:

— Послал же бог жену моему брату — души в нем не чает… Еще неизвестно, пошлют ли его на фронт, а она уже белугой ревет. А вот моя женка забежала куда-то и про мужа забыла. Но ведь кто-кто, а я, как политсостав, первый пойду на фронт.

— Положим, первыми уйдем мы, танкисты, — возразил Петр.

— Вон и твоя спешит, — сказала мать Роману, взглянув в окно, и тихо прибавила — Да не расстраивайте вы себя, хлопцы, может быть, еще обойдется. Давайте лучше обедать.

Оставив сына в соседней комнате, Анна Степановна неторопливо переступила порог. Внимательными глазами разглядывала она всех. С таким вниманием она изучала нас, учеников, когда чувствовала, что в классе не все в порядке.

Роман с нарочитым огорчением сказал:

— Где же ты ходишь, Аня? Видишь, как другие жены горюют? Клава уже наплакаться успела…

Анна Степановна скупо улыбнулась. Она была взволнована. Мимоходом приласкав Клавдию, она возбужденно заговорила:

— Я забежала на минутку в сельсовет. Вижу: партийцы наши что-то обсуждают у себя. Но не все. Стокоз вертится в коридоре и ахает. Увидел меня и говорит: «Вам хорошо, вас немцы не тронут, а меня повесят». — . «Почему же, спрашиваю, меня не тронут?» — «Беспартийная вы, хоть и образованная. А мне, малограмотному дураку, достанется». Ух, до чего же мне хотелось морду ему побить!..

— Ну, ты у меня и боевая, Аня! — сказал Роман, обнимая жену.

Она какая-то смешная: прижмется к Роману и отскочит сконфуженная. Может быть, потому, что я, ее бывший ученик, глядел на нее. А Клавдия целуется с Максимом без всякого стеснения.

Петр был веселее всех. Вот это парень! Я ему, танкисту, завидовал. И меня злило то, что Максим сидел, опустив голову, будто все мы уже поумирали и он один остался на белом свете. Правда, ему жаль было расставаться со своими полями, но ведь надо же оборонять их, раз враг войной пошел. Я что-то сказал ему об этом… Он рассердился.

— Молчи, сморчок, ничего ты не понимаешь.

— Ну, ну, полегче, — сказал Роман, вступаясь за меня. — В эту войну и сморчки будут воевать. Война, брат, всеобщая.

Мать испуганно поглядела на меня. Видимо, только теперь она поняла, что я тоже стремлюсь на фронт. Ей страшно было подумать, что, кроме Виктора, который уже несколько лет где-то летает, можем уйти на фронт и мы — все четверо. Пристальным взглядом окинула она нас всех, потом задержала на секунду глаза на мне, на Максиме и со вздохом села за стол.

Петр начал наливать в рюмки водку и собирался произнести тост, но мать опередила его:

— Не надо, Петруша. Помолчи…

Мы пили молча. Затем мать сказала, печально глядя на нас:

— А то нет… давайте выпьем за победу и за то, чтобы мы все вместе… вместе с нашим дорогим соколиком Виктором встретились тут… в этой самой хате.

— Ты… у нас герой! — закричал Петр, целуя мать.

Он, этот механизатор, был удивительно нежным и ласковым. Мне самому хотелось порой, чтобы Петр положил руку на плечо или погладил по голове; он и Нину целовал при всех; она краснела, но никогда не сердилась. А Петр говорил, подмигивая мне: «Смотри, тютя, как надо девушек любить».

Все выпили. Роман торжественно поднял свою рюмку, сказал:

— Я хочу выпить за матерей. Много испытали они и еще больше испытают. Война эта будет страшной, и многих мы не досчитаемся. Вот почему всем надо быть тверже стали… Чтоб ничто не сломило нас, чтоб земля наша выстояла. И кто останется в живых, пусть, как сказал Шевченко, вспомнит незлым, тихим словом тех, кто не вернется домой…

Тут уж и мать не выдержала. Глядя на нее, Петр сказал:

— Не надо плакать, мама. Во-первых, не все пойдут на фронт. Кое-кто дома останется. Такие вояки, как Максим и Андрей, фронту не нужны. А во-вторых… пускай кто как хочет, а я вернусь домой. Можете не сомневаться. И мы выпьем еще не одну четверть водки, чтоб я так жил. Ну, дамочки, — неожиданно закончил он, обращаясь к Анне Степановне и Клавдии, — может быть, вы уже наплакались, так помогите мне, холостому танкисту, уложить чемодан. Я должен уехать.

Клавдия все еще таращила глаза на него, глотая слезы. Он порывисто обнял ее:

— Эх, расцелуюсь-ка я напоследок с нашей красавицей-невесткой. Хлопцы, придержите Максима!

И он так поцеловал Клавдию, что Максим невольно зажмурился. Роман, делая вид, что сердится на Петра, сказал матери:

— Хорошо, что такого черта на фронт посылают. А то оставишь его в тылу — не одну жену отобъёт…

Клавдия подбежала к Максиму, прижалась к нему. Мать с улыбкой проговорила:

— Если в мирное время не отбил ни у кого жены, то кому теперь такое придет в голову?

Максим тихо сказал жене:

— Собери мне, Клава, мои вещички.

— А ты, Максюта, куда собрался? — спросил Петр, лукаво улыбаясь. — На охоту?

Максим не был воякой. Я вот «слепец», а во мне черт сидел. Так хотелось поскорее на фронте очутиться. А он — сильный, глазастый — никогда в армии не служил. Сначала учился в вузе, потом важной работой в колхозе занялся… Верхом Максим почти не ездил; ходит, бывало, по полю, хлебами любуется, к каждому стеблю присматривается. Руки у него необыкновенные: что ни посеет — растет. Палку в землю воткнет — почки выпускает весной. Взгляд у него ястребиный — в пути какую-нибудь козявку на стебле заметит, слезет с брички и уничтожит… Чирков шутя бил на лету. Я его зрению завидовал. Ах, мать не знала, кому какие глаза нужны.

VI

Дядька Никита с теткой Варварой и Гришей пришли с опозданием.

По воскресеньям дядька ходил на охоту или рыбу удил. Убьет двух зайцев или уток и всегда делится. Он ругался, если ему деньги давали. Отказаться от его воскресных подарков невозможно. Он на воротах повесит зайца и кричит на всю улицу: «Что это у тебя за зверинец, Катерина?»

Мать долго не знала, как от него отвязаться. Петр ей помог. Как-то он поймал бродившую по двору утку и дал дядьке Никите в обмен на принесенную им дикую. И вскоре все начали менять домашнюю птицу на дичь.

Дядька не отказывался; он охотно приносил к себе домой живых кур, уток. Тетка Варвара нервничала. Еще бы! Муж целую птицеферму развел во дворе. Надо было ухаживать за птицей, а тетке некогда было: она служила в больнице санитаркой.

На этот раз дядька Никита появился с ведром свежей рыбы. Он поставил его посреди комнаты (видно было, как рыба играет, расплескивая воду), затем, встревоженный, подошел к столу и спросил, обращаясь к самому сведущему в политике племяннику:

— Правда, Роман, что фашисты против нас пошли?

Он на рассвете рыбу удил. У реки нашли его тетка Варвара и Гриша. Они сказали ему про войну, но он все еще не верил. Он ждал, что скажет Роман, которого в доме называли политкомиссаром.

— Да, — взволнованно проговорил Роман. — Гитлер на нас вероломно напал.

Дядька Никита рассвирепел. Опрокинув в рот полстакана водки и сердясь на тетку Варвару, заставлявшую его закусывать, он ударил кулаком по столу с такой силой, что вся посуда задребезжала.

— Сто сорок семь чертяк в пузо ему, проклятому! Дайте мне этого самого Гитлера, я из него немецкую сосиску сделаю.

Он был смел и воинствен, но ему не везло. В первую мировую войну дядька Никита был артиллеристом и, как он сам об этом рассказывал, из пушки ворон пугал. Ни одного немца не привелось убить.

В 1918 году, когда немцы захватили Украину, дядька болел и не мог пойти в партизанский отряд. Когда он наконец выздоровел, немцы уже удирали. Так и не удалось ему повоевать.

В это воскресенье он пил больше, чем обычно. Когда графин опустел, дядька, не прощаясь, вышел на улицу.

Он шел в сопровождении совершенно расстроенной жены и сына, продолжая горланить:

— Гриша, приведи его ко мне, этого проклятого Гитлера! Я его проучу!

На следующей день, когда Гриша уезжал, тетка Варвара плакала, а дядька наставительно говорил, неся Гришин чемодан:

— Помни, Григорий, орденов мне твоих не нужно, можешь и без орденов вернуться. Но чтоб от Гитлера и порошка не оставил.

Гриша молча улыбался. Его посылали в танковое училище, и я думал, глядя на него: «Хорошо, что Гриша трактор изучил, теперь пригодится». Но сам он не говорил об этом. Был он молчалив, как мать, но задирист, как отец.

Прощаясь, он сказал мне:

— Если я не вернусь, Андрей, не забудь про моих стариков.

Мне стало не по себе.

— Думаешь, я дома останусь?

— А кто тебя, очкастого, на фронт пошлет?

— Чем же я хуже тебя?

— Не сердись, Андрей, — сказал дядька Никита. Затем он прибавил, окидывая сына гордым взглядом: — Гриша у меня заправский солдат!

VII

Петр и Роман еще больше подтянулись, почувствовали себя настоящими солдатами. А Максим как-то осунулся. Он был взлохмачен и очень скучен.

Мать говорила, утешая его:

— Да не волнуйся, сынок, тебя не пошлют на фронт. Не могут же оставить колхоз без агронома.

Максим злился. Почему это мать думает, что он не хочет воевать? Никто не смеет обвинять его в трусости…

«Да ты не трус, — хотелось мне возразить брату, — просто в тебе прадедовская кровь испортилась… прокисла… Ты не вояка, а хлебороб».

Однако я не решался заговорить с Максимом и только со стороны наблюдал за ним.

По утрам он, как обычно, торопливо одевался, собираясь в поле. У него были веселые глаза; он вполголоса напевал какую-нибудь шутливую песенку. И вдруг, вспомнив про войну, начинал хмуриться. Он угрюмо ходил по комнате из угла в угол, как заключенный.

Получив вызов из военкомата, Роман облегченно вздохнул, Петр по-мальчишески обрадовался, а Максим окончательно увял. Несколько раз перечитывал он адресованную ему повестку, словно все еще не веря, что это именно ему предлагают явиться с документами и дорожными вещами.

Мать расстроилась, глядя на него. Максим увел ее, плачущую, в другую комнату… Братья ушли, и в доме никого не было, кроме меня. Максим говорил слишком громко, и я (каюсь) невольно прислушивался к его словам. С матерью он говорил откровенно, как на исповеди:

— Да, я боюсь, мать. Боюсь, потому что ничего не смыслю в военном деле. Меня в первом же бою ухлопают. Будь она проклята, эта война! Теперь решает техника, а я кто? Агроном.

Мать говорила так тихо, что я ничего не слышал. Максим все время прерывал ее. По-видимому, он уже плохо владел собой.

— Нет, нет, мать, это конец. Надо прямо смотреть правде в глаза. Прошу тебя, не обижай Клаву… береги Ленечку. У них, кроме нас с тобой, никого нет больше.

Он уже «хоронил» себя… Меня это взбесило. Не помню, как это случилось, но я вдруг распахнул дверь и очутился с глазу на глаз с матерью и Максимом. Они молчали. Но им было ясно, что я подслушивал. Да я и не скрывал этого. Я собирался поговорить с Максимом, как мужчина с мужчиной. Мне стыдно было за него, старшего брата, большого, взрослого человека…

Мать догадалась, в чем дело, и вытолкала меня за дверь. Только тогда я понял, как глупо мое поведение. Я вышел на улицу и остановился, не зная, куда идти. Правду говоря, я сам почему-то начал думать, что больше никогда не увижу Максима. Такому, как он, действительно легко погибнуть в первом же бою.

День прошел как в тумане. Вечером началась подготовка к отъезду братьев. Максим бодрился, пробовал даже шутить, но взгляд его выражал обреченность.

Матери некогда было и поплакать как следует: председатель колхоза поручил ей срочную работу. Она сидела у стола и что-то подсчитывала, в то время как Клавдия и Анна готовили дорожные мешки. Мать изредка поглядывала на них. У нее что-то не ладилось; она морщила лоб, почесывала пальцем висок и опять считала. Не было Романа, он мог бы ей помочь. Он, бывало, оторвется от своих книг, посмотрит на озабоченную, склонившуюся над бумагами мать и скажет;

— А ну, ну, что там подсчитать надо?

— Ты хоть на бумажке запиши, — говорила мать, радуясь, что нашелся помощник.

— Говори, так запомню.

И не успевала она цифры повторить, как он уже объявлял сумму. Будто фокусник… Потом, чтобы у матери не возникало сомнений, подходил к ней, смотрел ее записи и быстро-быстро щелкал на счетах. Мать с удивлением убеждалась, что он сосчитал верно. И не могла надивиться она: откуда у Романа такие способности, если дедушка и бабушка были совсем неграмотные…

А он только улыбался, опять принимаясь за свои книги.

Он был политиком и математиком, техником и педагогом. Работа в школе механизации многому его самого научила.

Теперь у матери совсем не ладилась работа. Она отложила бумаги в сторону и начала помогать невесткам. Клавдия всхлипывала, укладывая в мешок носовые платки и полотенца. Незаметно от матери и Анны она прижала один из платков к своей влажной щеке и затем бережно положила его в сумку, прикрыв полотенцем.

Первым появился Петр; он успел уже обойти всю родню и знакомых девушек. Подойдя к матери, он пристально заглянул ей в лицо. И, убедившись, что она не плачет, с радостным изумлением сказал:

— Все-таки наша мама молодец! Ну, давай сыграем в шашки на прощание.

Он дома бывал только по воскресным дням. После тяжелой работы в поле он охотно играл с матерью в шашки. Зная, что мать его ждет, Петр не спешил к девушкам и долго оставался с матерью, стараясь развлекать ее. Она рассказывала ему все наши семейные новости. Со мной она о домашних делах не говорила; я считался еще мальчишкой, а Петр был взрослым, и он понимал мать. — Но сегодня, играя в шашки, она молчала, постоянно сбивалась, наконец поднялась.

— Хватит, — сказала она смущенно. — Вернешься с фронта, сынок, тогда доиграем.

— Ладно, — быстро согласился Петр. — Я вот замечу, где чьи шашки стоят… А теперь вот что, мама: я немного помоюсь и надену в дорогу чистое. Кто ж его знает, когда придется в баню сходить.

Он долго возился в кухне, насвистывая и фыркая. Когда пришел Роман, он пригласил его «выбаниться» за компанию. Роман сказал:

— Поналивал ты здесь, мать целую неделю будет после тебя убирать.

— Сказано — холостяк, — пошутил Максим, — для него все пустяк.

— А вас, женатых, жены помыли как следует? — смеялся Петр, появляясь на пороге. Он уже был одет, но все еще тщательно вытирал волосы и шею мохнатым полотенцем. — Женатым, конечно, удобнее, но мне поздно жениться. Вернусь с фронта, тогда и женюсь. Ты смотри, Андрей, как бы твоя Нина не вышла за меня замуж. Она уважает танкистов.

Он по-прежнему дразнил меня. Я отмалчивался.

Мне и мать покидать не хотелось, и с братьями уехать охота была. До поздней ночи мы просидели все вместе. Роман, помогая матери, добродушно ворчал:

— Бессердечный человек этот Сидор Захарыч! Знал ведь, что сыны на фронт уезжают, и все же работу подкинул. Подождать бы мог.

Мать смущенно сказала:

— Да это я сама напросилась… Чтоб чем-нибудь заняться.

— Хитрая у нас мамаша, — сказал Петр. — Ну, если так, можно в шашки доиграть.

— Потом, потом… когда вернешься…

Все трое собрались уезжать на рассвете. И мать не плакала. Она давала строгий наказ: писать почаще письма и беречься на фронте; не храбриться там, где: не нужно; поскорее разделаться с проклятыми фашистами и домой вернуться.

Глядя на мать, Анна также сдерживалась, только прижимала к щекам руки Романа и вздыхала. А Клавдия, передав сонного Леню матери, несколько минут бежала за подводой, на которой уезжал Максим, и надрывно рыдала.

Утро было ясное и веселое, трудно было поверить, что братья на смерть идут. Мать долго стояла посреди улицы и глядела, как постепенно уменьшается, удаляясь, подвода, как три фигуры братьев сливаются в одно неясное, бесформенное пятно.

Когда подвода исчезла за косогором, мы вернулись в дом; пока невестки возились с малышами, мать вышла в пустую комнату, где стояла кровать Петра, и долго глядела на висевшую у изголовья фотографию отца. Я стоял в дверях, не решаясь подойти ближе и в то же время не желая оставлять ее.

Мать наконец заметила меня и пальцем, как маленького, поманила к себе. Когда я подошел, она взволнованно обняла меня, прижалась к моей голове горячей щекой и только, теперь дала волю слезам.

— Тебя, Андрей, я никому не отдам, — шептала, она, — никому…

VIII

Проводив Романа, Анна Степановна сразу же ушла в школу, а оттуда вместе с учениками — в колхоз. Теперь, как никогда, колхозу нужна была помощь; нельзя терять ни одной минуты…

Клавдия весь день просидела дома и все время плакала. И вечером мать застала ее плачущей.

Утром Клавдия пришла из сельсовета расстроенная. Она сообщила, что Сидор Захарович добился отсрочки для колхозного механика Степана Стародуба. Это совершенно точно, ей сказал один служащий военкомата. Клавдия возмущалась, что ученого агронома послали на фронт, а какого-то доморощенного механика оставляют в тылу.

Мать также недоумевала. Петр был не хуже Степана: он и на тракторе и на комбайне работал. Это был лучший механизатор МТС. И вот его мобилизовали, а Степан остался. «С чего бы это?» — спрашивала мать.

Клавдия горячилась.

— Я знаю… я все знаю, — говорила она, со злостью смахивая выступившие на глазах слезы. — Степан ухаживает: за Софьей, за председателевой дочкой. Вот почему.

— Не думаю, — сказала мать, но видно было, что все это волновало ее.

Клавдия продолжала горячиться:

— А я думаю… Максима и Петра забрали, а такого «незаменимого» специалиста, как Степан, оставили. Прямо смешно… Что хотят, то и делают.

Меня самого это обозлило. На следующий день я увидел Степана у кузницы. Наша кузница стоит над прудом, как бы разделяющим хозяйство двух колхозных бригад. По утрам в тихой воде играет пламя пылающего горна. Возле кузницы всегда стоят лодки на приколе (ребята из второй бригады увлекаются греблей). По другую сторону пруда белеет дом, в котором помещается колхозная контора. У дома вербы шумят, тополя заглядывают в воду, любуются своей серебристой листвой. У этого пруда все мое детство прошло…

Я подошел к Степану в ту минуту, когда он, весело насвистывая, держал клещами раскаленную полоску железа; бородатый кузнец, как бы шутя, ударял молотком по красному концу, заставляя его расширяться.

Не прерывая работы, Степан спросил:

— Что скажешь, Андрей?

Я слукавил. Я передал ему привет от братьев, ушедших на фронт. Они рады были, узнав, что хоть один хороший парень остался в тылу. Все-таки девушкам веселее будет.

Степан недоумевал. Тогда я откровенно рассказал ему о слухах, которые почему-то до сих пор не дошли до него. Степан посмотрел на меня ясными зеленоватыми глазами, как бы проверяя, не шучу ли я; затем лицо его налилось кровью, брови нахмурились и глаза потемнели.

Бросив клещи на землю, он сделал несколько шагов в сторону, намереваясь обойти пруд, но вдруг решительно побежал вниз, к лодкам.

Высокий и плечистый, он ввалился в одну из лодок и со страшной силой ударил веслом по воде. Лодка помчалась к другому берегу с невероятной быстротой.

Вот кому быть чемпионом гребли, а он почему-то увлекался футболом.

Спустя две — три минуты он уже скрылся в дверях конторы.

«Значит, он сам ничего еще не знает», — подумал я. В этом можно было теперь не сомневаться.

Что было дальше, не скажу, но Степан по-прежнему оставался в колхозе, занимаясь ремонтом уборочных машин. Правда, он помрачнел, избегал встречаться с призванными в армию ребятами и страшно злился, когда ему задавали обычный вопрос: не получал ли он из военкомата повестки?

Я начал презирать его.

IX

Смешно теперь вспоминать, как я бегал в военкомат и упрашивал, чтобы послали меня на фронт. В конце концов я или понравился военкому, или надоел ему: он пообещал «заняться этим вопросом». Вскоре я получил повестку. Я не знал, как сказать о ней матери.

Вечером мы, как всегда, сидели у себя в комнате и вспоминали братьев. От Виктора не было никаких вестей.

Часто перед сном мать вынимала из своей папки старую газету, в которой был напечатан портрет Виктора, и долго вглядывалась в его лицо. Он был мало похож на себя, но у нас не было другого портрета. Виктор не любил сниматься; он рано ушел из дому и редко навещал нас. Он был по призванию летчик. Рассказывая о Чкалове, он с загадочной улыбкой прибавлял: «Валерий Чкалов не успел облететь земной шар, но кто-нибудь из нас, молодых, совершит это».

Приезжая в отпуск после длительной разлуки, Виктор внимательно осматривал комнату и точно устанавливал, что изменилось у нас в доме за два — три года. Он радовался, замечая вышитое матерью новое полотенце или скатерть.

С большой тревогой мать ждала писем от него. Если бы он хотя открыточку прислал, легче было бы мне разговаривать с матерью.

И все же я должен был сказать ей, что мне прислали повестку. Но я сказал ей об этом не сразу. Я спросил ее, хочет ли она послушать народную «Думу».

— Какую думу? — недоумевала мать, подняв на меня грустные глаза.

— Думу про мать и ее сыновей.

— Почитай, — сказала мать, любившая слушать мое чтение. — Послушаю.

Я раскрыл книгу, но мне нечего было читать: я любил сочинять сказки или думы, и я рассказал ей про мать молодых казаков:

— То не гром грохотал над полем, не буйные ветры Налетели: то вражье войско шло походом на Украину.

Начали и запорожцы собираться в поход. А у одной вдовы было четыре сына — четыре сына, как один: красавцы.

Стали они спорить промеж себя: кому в поход идти, а кому со старой матерью остаться? Слушала мать их спор, а сердце томилось и замирало. Сама не знала: кого из них оставить? Все четверо были кусками ее сердца.

А братья спорили:

«Пусть старший остается дома, он уже успел повоевать, ему и отдохнуть не стыдно».

Старший сердился и говорил:

«Пусть младший оберегает мать, мы обойдемся без него в походе».

А средние — те уж на коней взобрались и саблями побрякивали.

Вздохнула мать, прислушавшись к их спору:

«Идите все четверо, не спорьте. Побейте врага и скорее домой возвращайтесь».

Как услыхали эти слова сыновья, как гикнули, — будто птицы взметнулись кони; пыль тучей поднялась до неба. Глянула мать, — пыль улеглась, а сыновей не видно.

Помчались они в поход.

Ждала их мать, ждала, не плакала; все вспоминала каждого в отдельности: как родила, как вырастила. И радовалась, что все четверо смелыми казаками стали…

В степи шел бой. И вскоре разбили врагов казаки. С веселым шумом и песнями возвращались они с похода. Мать ждала своих сыновей и радовалась, что война кончилась.

Вдруг появились кони средних сыновей без седоков — лишь седла казацкие красовались на конских спинах. Сжалось материнское сердце, заныло, но она не заплакала.

«Есть у меня еще старший и младший — они утешат меня, старуху».

Вдруг видит: мчится конь старшего сына без седока и так жалобно ржет. Еще больнее сжалось материнское, сердце, но она сказала:

«Есть у меня младший — будет он утехой мне в старости».

Вдруг видит мать: мчится конь младшего сына без седока, только стремена пустые звякают. И не выдержало материнское сердце — заплакала, зарыдала она, седую голову склонив на плетень.

Слышит она — опять казаки поют. Последние рубаки возвращаются: с повязками на головах, усталые, но песни поют веселые. Прислушалась мать: казаки о ее сыновьях поют; поют о том, какие они смелые да отважные, как врагов рубили храбро, как Украину-мать отстояли, защищая кровью…

Стала мать у ворот и глаза вытерла, лицо ее посветлело, зарумянилось.

А казаки пели, возвращаясь с похода; пели о своих товарищах-героях…

— Это ты сам выдумал? — спросила мать, покачав головой.

— Сам.

— А что потом с матерью было, не знаешь? — спросила мать. — Когда она в хату вернулась?

Об этом я не подумал и сказал:

— Не знаю.

— Вот видишь… А выдумываешь…

Я молчал. Мать поглядела на меня лукавыми глазами и спросила:

— Тебе тоже на войну хочется, правда?

Сердце у меня забилось; я не стал распространяться и просто показал матери повестку.

Мать сдвинула брови и замерла. Несколько минут она сидела неподвижно, забыв о своих бумагах, рассыпавшихся у нее на коленях. Я собрал бумаги в папку, бережно положил их на стол. Мать не двигалась.

Внезапно на крыльце послышался шум. Мать вздрогнула и поднялась, машинально поправляя выбившиеся из-под платка седые пряди. В комнату вошла взволнованная Клавдия. Она рассказала, что соседнюю станцию бомбили фашистские самолеты. Я попробовал возражать: это были непроверенные слухи.

— Все равно, — сказала Клавдия. — Ты ничего не понимаешь… Мне страшно оставаться с ребенком. Я хочу уехать.

— Куда же ты уедешь? — спросила мать.

— Все равно куда.

— Присядь, — строго сказала мать. — Да скажи толком, с кем же ты решила уехать?

— Все равно, — повторила Клавдия, избегая глядеть на мать. — Механик МТС едет в командировку, я с ним поеду… А там посмотрю…

— Подождала бы… Может быть, весь колхоз выезжать будет. Вместе и поедем.

— Не могу я ждать, — говорила Клавдия, нервничая. — Если хотите, едемте вместе.;. Пусть и Аня едет, нечего ей здесь делать… Надо детей спасать…

— Нас не отпустят, — сказала мать и прибавила, глядя в лицо невестки: — Не отрывайся, Клава, от семьи, легче будет. С твоим характером ты одна не выдержишь.

— Выдержу.

Мать вздохнула.

— Делай как знаешь. Эта война всех испытает, проверит, кто чего стоит. Смотри, Клава, чтоб не пожалела после. Как война ни запоганит нашу землю — опять очистим. Земля — она вечная, а человек только раз живет.

Клава, кажется, ничего не поняла, но вся ее решительность исчезла. Она только дернула плечом и ушла.

Мать посмотрела на меня и покачала головой:

— Все вы хотите бросить меня…

С недобрым чувством думал я о Клавдии: она появилась совсем некстати. Теперь мне стало еще труднее говорить с матерью. Впрочем, мы больше не говорили. Так или иначе я должен был явиться в военкомат.

X

В военкомате нашли, что я слишком близорук. Подумаешь, как будто я в школу летчиков хочу поступить. Мне хотя бы в пехоту!

Один парень посоветовал «записаться в добровольцы». Я решил обсудить этот вопрос с Кирилюком — председателем сельсовета. Но в сельсовете я застал только мать Нины.

Все ее звали просто Настей; мою мать Катериной Петровной, а ее — Настей. Она работала сторожем, хотя могла бы руководить колхозной бригадой. Ведь Настя не хуже моей матери разбиралась в сельском хозяйстве.

В свое время Настя Максименко считалась лучшей колхозницей. А Кирилюк забрал ее к себе, и Настя стала незаменимым помощником председателя, хотя по должности числилась сторожем.

Я вошел в канцелярию, когда Настя Максименко получала зарплату. Нина выучила мать грамоте, и она читала книжки, но писать не умела и не любила.

Расписываясь в ведомости за зарплату, Настя хмурилась. Буквы ложились неровно; она с трудом удерживала острие карандаша, заползавшее за указанную секретарем черту, и недовольным тоном говорила:

— Куда оно едет?

Увидя меня, она покраснела. В эту минуту она казалась помолодевшей. Даже мне не верилось, что передо мной стоит мать девушки, окончившей десятилетку.

Обычно Настя в шутку называла меня «зятьком», отчего я просто терялся. Теперь она сама была очень сконфужена. Еще бы! Нина говорила, что мать книги читает, а она и расписаться-то не умеет.

Я начал протирать очки, делая вид, что ничего не заметил. Настя успокоилась, отозвала меня в сторону и неожиданно сказала:

— Андрей, голубчик, уезжай с Ниной поскорее. Где-нибудь учиться будете вместе. Чуешь, она же у меня одна.

Я спросил:

— Может быть, вместе уедем?

— Шо ты, шо ты! — возразила Настя. — Я тут останусь.

— Что же вы будете делать здесь без Нины?

Настя решительно сказала:

— В партизаны пиду. Раз сына у меня нема, сама пиду, партизанить буду. Я их, проклятых фашистов, секирой буду рубить, вилами буду колоть. Щоб не лезли на нашу землю…

— Добре, тетя Настя, — сказал я. — Когда надо будет, подумаем, что делать. А пока не волнуйтесь: фашисты еще далеко. Лучше скажите, где председатель, мне с ним поговорить надо.

— Кирилюк в районе, — деловым тоном сказала Настя. — А шо таке? Может, я без него справлюсь? Я тут на все вопросы ответы даю.

— Если так, скажите, пожалуйста, как в добровольцы записаться? Через сельсовет или надо в район?

— Надо в район, в военкомат надо, — быстро ответила Настя и вдруг всполошилась: — А кого же ты думаешь в добровольцы записать?

— Себя.

— Скаженный! — Настя смотрела на меня недоверчиво. — Такое придумаешь! Кому ты нужен такой… в очках… Ну тебя, прямо сердце забилось. Хто ж так шутит?

— Я не шучу.

Настя начала хитрить:

— Ну, а раз серьезно, то ничего из этого не выйдет. Не берут добровольцев. По порядку всех вызывают. Кого надо; того и посылают на фронт. Ты бы сходил к Нине, она дома одна…

Я снова отправился в военкомат, решив поговорить лично с комиссаром. Целых два часа простоял в очереди, наконец вошел в кабинет.

Худощавый, с осиной талией, военком даже не поглядел на меня. Он задал стандартный вопрос: «Год рождения?» Я ответил. «Ждите повестки», — сказал он и в ту же минуту забыл обо мне.

Я ушел домой обозленный. На обратном пути встретил Нину и узнал, что Настя разыскивала мать в поле. Нина была встревожена: видимо, что-то случилось. Я догадался, в чем дело, но промолчал.

XI

Конечно, мне помешали мои очки. Как это я не догадался снять их, перед тем как войти в кабинет военкома.

Я решил поговорить с председателем колхоза. Сидор Захарович знаком с военкомом. Если, он сумел отстоять Степана, ему нетрудно будет устроить меня. Надо только убедить Сидора Захаровича, что я не так уж плохо вижу.

Недавно он сказал матери: «Гордись, старуха, четырех сыновей дала Красной Армии; следовало бы присвоить тебе звание лучшей матери нашего района…»

Что же он скажет, когда и пятый сын уйдет на фронт? Придется Сидору Захаровичу повысить Катерину Петровну в звании.

Мать была в поле. Сидора Захаровича я нашел у колхозной конторы.

Странное дело: с тех пор как началась война, Стокоз, например, совсем опустился. Он, кажется, даже не умывался: лицо его покрылось пылью, хотя он нынче не бывает в поле. А вот Сидор Захарович по-прежнему тщательно выбрит, усы подкручены. Из-под темно-серого (рабочего) пиджака выглядывает чистая, аккуратно застегнутая на все пуговицы рубашка. Он ведь не любит неряшливости ни в одежде, ни — тем более — в работе!

Когда я подошел, он присматривался к черному наросту на ветке молодого ясенька. Нарост напоминал большое круглое гнездо. Темнело, и Сидор Захарович напрягал зрение, задумчиво почесывая затылок. Он не мог понять, что за странная птица свила гнездо у самого крыльца, где всегда было много людей.

Я оказал:

— Это не гнездо, Сидор Захарович, это пчелиный рой.

Сидор Захарович засмеялся:

— Придумал, хлопец. А ну, протри очки.

— Лучше глаза свои протрите: разве не видите — это рой, он даже шевелится.

Я был уверен, что это пчелиный рой. Конечно, этот нарост должен шевелиться. Я со спокойной совестью утверждал это. Сидор Захарович — хозяйственник, он не прочь увеличить пасеку, но ему мешала чрезмерная осторожность.

Я горячился, убеждая его, что надо немедленно позвать садовода. В это время появилась мать. Не обращая внимания на Сидора Захаровича, всегда подтрунивавшего над ее торопливостью, мать обняла меня и скороговоркой спросила:

— Ну что, Андрей? Говори скорее, сынок, что у тебя?

Я лукавил:

— Да вот заспорил с Сидором Захаровичем. Я говорю, что это рой, а он не верит. Говорит — гнездо.

— Какое гнездо? О чем ты говоришь, сынок? — огорченно сказала мать. — Про военкома скажи.

Я молчал.

— Значит, не приняли? Не приняли? — прошептала мать, не скрывая своей радости. — Выходит, что тебя совсем не примут! Будешь в колхозе работать. Работы у нас пропасть. Хотя нет, ты учиться поедешь… С Ниной вместе… Добре, сынок?

Сидор Захарович сказал:

— Эге, с таким зрением его в снайперы возьмут. Ну, иди, хлопче, позови садовода, нехай ветку осторожненько — спилит и рой заберет; Новый улей будет в колхозе.

— Сейчас позову, — сказал я. — А вы, Сидор Захарович, поговорите с военкомом… чтоб он знал, что я не слепец.

— Когда же с ним поговорить? — насмешливо спросил Сидор Захарович. — Сейчас? — Он покачал головой. — Торопливый ты, Андрей, как и мамка твоя… Ну, иди, не махай тут руками, а то пчел распужаешь.

Мать только вздохнула.

— Не спеши, Андрей, — сказала она тихо. — Еще много горя впереди. Успеем натерпеться, сынок.

XII

До сих пор Сидор Захарович справлялся со своими обязанностями. Не было у него излишней торопливости ни в жестах, ни в действиях; никогда он не спешил, но никогда и не опаздывал, потому что был человеком опытным.

Не раз мать спорила с ним. Ей казалось, что Сидор Захарович что-нибудь прозевает; порой она так нападала на него, что Стокоз поговаривал, будто мать хочет «спихнуть» Сидора Захаровича, чтобы «сесть на его место». Это возмущало мать, тем более что она дружила с председателем. А Сидор Захарович, посмеиваясь, говорил: «Без меня Катерина не справится. Чуть что, так и шарахнется. Ее придерживать нужно».

В колхозе было всего вдоволь. И людей всегда хватало, потому что Сидор Захарович умел расставить их как следует, и когда матери казалось, что с какой-нибудь работой двадцать человек не справятся, у Сидора Захаровича справлялись десять. Поучая мать, Сидор Захарович рассказывал ей басню о том, как цапля весь день клевала размазанную по тарелке кашу и не наелась, а пес спокойно и быстро всю кашу языком вылизал. «Все надо с толком делать», — говорил председатель.

Война, однако, застала Сидора Захаровича врасплох. Как только началась мобилизация, он почувствовал; что в колхозе не хватает людей. Он отстоял Степана, поручил ему ремонт уборочных машин. Но разве это спасет положение?

Клим Стокоз, этот неповоротливый, долговязый канцелярист, считал, что Сидор Захарович слишком медлителен.; во время войны колхозом может руководить только такой энергичный человек, как Катерина Петровна. Мать сердилась, слушая болтовню Стокоза, а сам Сидор Захарович посмеивался: «Сначала спросите меня, — может, я никому не уступлю свой пост… Да еще языки поотрезаю всем, кто мой авторитет подрывает…»

Однажды Сидора Захаровича вызвали в районный центр. Он вернулся оттуда поздно вечером очень взволнованный, но делал вид, что ничего не произошло. С озабоченным видом проверял он гараж, конюшню; долго осматривал стоявшие у конюшни возы, освещая их фонарем. С такой тщательностью он проверял колхозный транспорт лишь накануне сева или уборки хлеба. Обычно он делал это с веселым лицом, приказывая конюхам «запастись горючим», а шоферам — «прибавить коням овса».

Мать поняла, что Сидор Захарович привез какую-то новость, но ей не удалось откровенно поговорить с ним. Сидор Захарович объяснял свое необычное поведение тем, что в этом году нужно пораньше убрать урожай, а колхоз к уборке еще не готов. Между тем в селе кто-то распространял тревожные слухи. Говорили о приближении фронта, о том, что Сидор Захарович умышленно медлит, чтоб погубить колхоз.

Почти всю ночь мать не опала. Утром, задержав Сидора Захаровича у гаража, она строго сказала:

— Что же ты молчишь, Сидор Захарович? Надо собрание собрать, с людьми поговорить.

— Собрание соберем, — спокойно возразил Сидор Захарович. — Только ты не волнуйся. Посиди, отдохни, видишь, как запыхалась. Годы уже не те… — Председатель тяжело прислонился спиной к борту грузовика, прибавил: — Сегодня собрание проведем. А ты, Андрей, возьми баян да сыграй людям что-нибудь хорошее, чтоб не скучали.

— Для чего музыка? — рассердилась мать. — Тут скоро пушки будут играть. Быстрее собери людей да объяви, что кому делать. До каких пор ждать будем?

Сидор Захарович не спеша закуривал, укоризненно глядя на мать и вместе с дымом лениво выпуская изо рта слова:

— Торопливая ты, Катерина, ой, какая торопливая! Сядь лучше да выслушай, что надо делать.

И, как всегда, Сидор Захарович деловым тоном распорядился проверить, в каком состоянии находятся овцы, коровы…

— Надо больных учесть и сразу же выбраковать, чтобы не возиться с ними в пути. И Ворону предупреди, чтоб никуда не отлучался. Ветеринар должен быть каждую минуту на месте. Словом, подготовь все наше животноводство к отправке и доложи.

«Доложи»… Это было новое слово в лексиконе Сидора Захаровича. Так он с матерью никогда не говорил. И мать еще больше заволновалась:

— Когда же уходить будем? Завтра?

— Когда нужно будет, тогда и уйдем, — отрезал Сидор Захарович, но тут же ласково прибавил — Иди, голубка, займись делом. Да не волнуйся, ты же боевая женщина.

XIII

Стол был покрыт красной скатертью, над столом висели портреты, в простенке сверкало золотом красное знамя. Казалось, что сейчас начнется торжественное собрание. Но на сцене не было никого, кроме Сидора Захаровича. В зрительном зале стояли встревоженные — колхозники. Никто из них не хотел сесть, хотя председатель несколько раз повторил:

— Граждане, садитесь.

Мужчины в переднем углу, усиленно дымили — цигарками; Сидор Захарович сам потянулся было за кисетом, но вовремя сдержался и сказал, обращаясь к колхозникам:

— Прекратите курение.

Стокоз насмешливо проговорил:

— Боишься, как бы потолки не закоптились? Хочешь Гитлеру все чистеньким оставить?

Просто обалдеть можно, глядя на этого человека. Кто такой этот Клим Стокоз? «Канцелярская крыса», как в шутку назвал его парторг колхоза. Было время, когда Стокоз ленился сходить в поле, чтобы уточнить, кто там работает. Он знал свой дом, свою жену, контору… А тут вдруг зашевелился, начал называть себя при всех патриотом, кое в чем даже опережал председателя.

«Вот я какой!» — говорил он всем своим видом.

Но Сидор Захарович словно и не замечал такой перемены. Отмахнувшись от него с досадой, он сказал:

— Делается это не для Гитлера, а для нас. Правило такое. А наши правила мы будем соблюдать всегда и везде. Понятно? Теперь садитесь и успокойтесь. Я вам кое-что сообщу.

Колхозники продолжали стоять. Только несколько человек, пожав плечами, осторожно опустились на скамью, как бы садясь на гвозди. Сидор Захарович выжидал, пока остальные усядутся. Он начал перебирать бумаги, словно совсем забыв о людях. Стокоз не выдержал и с отчаянием закричал:

— Да говори же… ч-ч-черт!.. Тебя только за смертью посылать можно.

Сидор Захарович улыбнулся:

— А что ж… Если б вы командировали меня за смертью, так все успели б нажиться. А вот если бы тебя, Стокоз, послали… — Сидор Захарович подмигнул, — ты смерть на самолете доставил бы. Ты у нас бедовый… Ну, сядь, а то стоишь, как часовой. Все уже сели, а ты задним мешаешь смотреть на меня.

Когда Стокоз уселся, Сидор Захарович еще раз заглянул в какую-то бумажку, хотя ясно было, что она не имеет никакого отношения к делу.

— Так вот, граждане… — сказал он, насупившись. — По поручению районных организаций я должен предупредить вас, что обстановка складывается тяжелая. Придется быстренько собрать урожай… То, что можно… А что не удастся собрать — уничтожим. И временно перевезем наше добро в другую область. Потому что Красная Армия должна воевать, а мы ей должны хлеб давать. Понятно?

— Что ж ты так тянул? — крикнул Стокоз. — Надо было сразу сказать. Пока ты речи произносишь, можно за сто километров укатить.

Сидор Захарович удивленно поглядел на Стокоза:

— А ты почему так волнуешься? Тебе вообще не придется уезжать. Тебе, товарищ Стокоз, придется остаться… Ну, вот что: членам, правления и бригадирам быть здесь. Остальным разойтись по своим местам. И запомните, граждане: работать надо, не считаясь ни с чем. Понятно?. Ну, сыграй, Андрей, что-нибудь подходящее.

Я сыграл «Марш Черномора» Глинку. Но никто не слушал музыку. Колхозники уходили словно с похорон. Только мать поглядела на меня. И я по глазам понял, о чем она думает. Да, теперь она не сомневалась, что я буду сопровождать колхозный обоз…

XIV

Быстро и напряженно убирали колхозники урожай, увозили зерно на станцию, готовились в поход. То, что нельзя было забрать с собой, уничтожали. Мать плакала, глядя на изувеченные поля.

Тяжело было расставаться с домом. Я смотрел на фотографию отца, над которой висел украшенный васильками рушник. Отец был в добротном кожухе, с винтовкой в руках. Я никогда не знал его таким. В тридцатом году, когда его убили кулаки, он носил обыкновенное суконное пальто и заячью шапку.

До организации колхоза мы жили в низенькой дедовской хатке, в окна которой едва просачивался дневной свет. Однако мать долго не хотела уходить из своей хаты. Когда остались одни руины, она все же не могла спокойно пройти мимо бывшей усадьбы. Как-то вечером ей показалось, что на полуразрушенной печке кто-то лежит. Заметив человека в знакомом отцовском пиджаке, она закричала так, что со всех сторон сбежались люди. И тут выяснилось, что на лежанке отдыхает подвыпивший садовод, которому мать сама подарила, отцовский пиджак. Он проснулся от крика и, протирая глаза, весело сказал:

— Слышь, Катерина, приснилось мне, что мы с твоим мужиком наливку пьем. И такая она крепкая, нехай ей черт, что до сих пор голова кружится.

Мать никогда не рассказывала о своем горе, которое она пережила в молодости. От чужих людей я узнал, что первого мужа моей матери повесили немецкие оккупанты в восемнадцатом году. Он был отцом Максима и Виктора.

Может быть, именно потому Максим был так угрюм: он ведь помнил, как погиб отец. Когда-то мать называли «Катериной веселой». Должно быть, она была такой смешливой, как Нина; Не потому ли она так полюбила ее?

Мать и старшие братья очень старательно работали в колхозе, вот и удалось построить дом. Да и правление колхоза помогло — ведь отец был первым организатором артели.

Хорошо и просторно было у нас, но мать никак не могла привыкнуть к новому дому. Все здесь было чужое: дух отца остался там, в старой хате. Когда на старом месте сровняли землю и посадили огород, мать еще больше начала томиться. Не веря в загробную жизнь, она все же тосковала. Ей казалось, что отцовская душа бродит как неприкаянная по улицам села, ища пристанища.

Там, в старой хате, отец часто снился ей; она во сие разговаривала с ним и советовалась. А как только перебрались мы в новый дом, все вдруг исчезло. Мать истосковалась до того, что как-то вечером опять пошла к старой усадьбе; она надеялась, что отец заметит ее и вслед за ней придет в новый дом.

Вернулась она совершенно расстроенная и долго плакала, повалившись на новую никелированную кровать. Когда же мать уснула, ей приснился отец. С тех пор она успокоилась, решив, что он поселился в новом доме. И мы, ее безбожные сыновья, не смели смеяться над ней. А мать, стараясь оправдаться перед нами, говорила, ласково улыбаясь:

— Нехай и батько с нами живет. Разве он кому помешает?

Теперь война заставляла ее покинуть и этот дом… Надо было, немедленно уезжать.

Собираясь в дорогу, мать поручила мне предупредить Анну и Клавдию. Она решила увезти их с собой. Иначе и не могло быть. Они были членами одной семьи. Я даже представить себе не мог мать без невесток и внуков.

Анны не было дома: она уехала в район по делам, захватив с собой Олега. (С тех пор как началась война, матери боятся покидать своих малышей.)

Клавдия вдруг появилась с Ленькой — заплаканная, охрипшая. Не сказав ни слова, она протянула матери письмо, написанное карандашом. Мать прочла его и как-то странно простонала, прислонившись» к стене. Я с трудом усадил ее на кровать. Затем поднял оброненное ею письмо и узнал; что Максим, наш Максим пропал без вести.

— Как же ему не пропасть, — говорила Клавдия, всхлипывая, — раз он не обучен военному делу. Его нарочно на смерть послали. Холостяка Степана… оставили, а его…

Мать строго сказала:

— Не говори, чего не следует. Максим найдется. Он никуда не мог потеряться.

— Убили его… — твердила Клавдия.

— Не может того быть, — возразила мать, видимо, стараясь убедить не только Клавдию, но и себя. — Не такой он, Максим, чтобы так сразу… Наберись терпения, Клава. И собирайся — с нами поедешь… с колхозом. С нового места в полк напишем. Это же товарищи сообщают… А нужно, чтоб командир ответил.

— Все мы теперь пропадем без вести, — прошептала Клавдия и снова зарыдала: — Ой, осиротили нас с Ленечкой! Осиротили… Где же мы теперь отца найдем, сыночек?

Мать успокаивала Клавдию, но та продолжала плакать, твердя: «Никому мы теперь не нужны… никому…»

Мать начинала сердиться.

— Собирайся в дорогу, Клава. И выкинь из головы такую думку, что Максима живого нет. Не мог он потеряться.

Клавдия молча попрощалась и вышла. А утром она уехала с группой учителей, оставив матери маленькую записку. Ей было неловко, что она покидает семью. Но ее убедили товарищи, что надо ехать немедленно. Они все вместе будут искать работу в школах тыловых районов.

Узнав о поступке Клавдии, Анна побледнела и долго не могла говорить. В это время она стала как-то ближе матери. Мать была счастлива, что хоть она уедет вместе с семьей.

Но Анна неожиданно заявила, что ей поручили эвакуацию школ; она пока не может уехать.

Я уж молчал о себе, боясь причинить матери боль.

…Удивил меня Герасим Кондратьевич Полевой. Ах, как он удивил меня! Я и раньше не сомневался, что он настоящий коммунист. Дело не в том… Мы все как-то свыклись с тем, что он выступает на разных заседаниях и совещаниях, что он произносит длинные речи, пытаясь убедить всех, что строительство коммунизма требует всенародной активности. Худой и длинный, изгибающийся, как гадюка, Стокоз исподтишка хулил Полевого. Стоило Гёрасиму Кондратьевичу появиться за столом президиума, как он тут же шептал: «Ну, теперь Полевой завет дет шарманку на целый час. Пойду хоть покурю…»

Курить приходилось долго, — Полевой в самом деле не мог «уложиться в регламент».

Однако теперь он не произносил речей. Если кто-нибудь, обращаясь к нему, «мямлил», он сам нетерпеливо просил: «Говори короче».

Раньше я не мог представить себе, как этот плотный, медлительный в движениях мужчина мог быть лихим рубакой во время гражданской войны. Теперь, как бы помолодев, он поистине, словно вихрь, проносился по улице, «пришпоривая» каблуками коня.

Лицо его заметно похудело, глаза ввалились, но отливали сталью; рука уверенно держала повод… Раньше о, и только по праздникам надевал свою кожаную куртку. Теперь она стала его «партизанской формой».

Он стал похож на одного из тех комиссаров, которых приходилось нам видеть в кино и на плакатах. Но не слышно было никакой «митинговости» в его голосе, — говорил он коротко, необычно тихо. (Словно боялся, что кто-нибудь подслушает его разговор с будущими партизанами и передаст врагу…)

Сначала он сцепился с Климом Стокозом. Клим налаживал старенький мотоцикл, купленный у какого-то механизатора совсем недавно. Полевой подъехал к его дому, помахал рукой: подойди, мол, я не буду слезать с коня.

Сдерживая усмешку, Стокоз подошел к калитке. (Должно быть, его забавлял воинственный вид парторга.)

— Чего изволите? — спросил он шутливым тоном.

Полевой нахмурился.

— Балагурить будем после войны, — сказал он негромко, но внушительно. — Ты мне вот на какой вопрос ответь: для чего мотоцикл готовишь?

Лицо Стокоза как бы покрылось тенью. Он сказал, стараясь не глядеть в шальные, гневно поблескивающие глаза Полевого.

— Ну… может, придется улепетывать…

Полевой еще больше нахмурился.

— Знаешь, что я тебе скажу, Стокоз. Я всегда думал, что у тебя душа с гнильцой, но не знал… право, не знал, что ты в общем и целом такая нечисть. Ну, вот что, некогда мне с тобой в данный момент разглагольствовать., предупреждаю: сбежишь без нашего ведома — будешь раскаиваться. Понял?

— Чего ты от меня хочешь? — почти простонал Стокоз.

— Хочу одного: чтобы ты помог эвакуировать колхоз, а после решим, что дальше делать с тобой:..

— Я в партизаны не пойду… Какой из меня вояка?

— Никто тебя и не возьмет… в партизаны… Но если окажешься предателем, даже твои потомки будут о том жалеть. Все. Будь здоров!

И Полевой умчался.

Стокоз, растерянно улыбаясь, посмотрел ему вслед.

— Лихой, — сказал он, обращаясь ко мне. — Ну, он думает, наверно, что теперь гражданская война. Тут такая заваруха начнется, что таким скакунам не долго придется скакать… Что ты скажешь на это, Андрей?

Я сказал:

— Не знаю, сколько ему придется скакать, но тебе, Клим, несдобровать, если станешь предателем.

Стокоз едва сдерживал гнев:

— Да что вы все побесились? С чего это я, советский человек… патриот, можно сказать… стану предателем? Я, брат, эту фашистскую сволочь сам всей душой ненавижу…

Он очень хотел убедить меня, что Полевой неправильно поступает, «обижая» таких людей, как Стокоз.

…Довелось мне услышать и другой разговор. На этот раз Полевой созвал небольшой актив в колхозной конторе, чтобы поговорить о том же: об эвакуации колхоза. Все силы должны быть направлены на то, чтобы вовремя вывезти общественное добро в глубокий тыл, чтобы ничего не осталось врагу… Вместе с тем Полевой заботился о рядовых колхозниках. Надо было обеспечить хлебом и тех, кто уезжал, и тех, кто по той или иной причине вынужден был остаться в Сороках.

Все мы говорили на совещании, а Ворона молчал. Когда все разошлись, Полевой сказал ему:

— Смотрю я на тебя, Александр Иванович, и думаю: что там у тебя на душе? Какая у тебя думка насчет текущего момента. А?

— Думаю, как все, — пробормотал Ворона, взлохмачивая усы подрагивающими красными пальцами. — Война есть война, а враг есть враг…

— Ну и что?

— Врага надо бить!

До сих пор Ворона и усы подкручивал, и приосанивался, особенно если встречал «бравую молодицу». Теперь он лохматил усы и волосы на голове… Он кряхтел, морщился… Он изображал из себя одряхлевшего человека. Но не так легко было провести Полевого.

— Не прикидывайся, Александр Иванович, овечкой, — сказал парторг. — Давай по душам говорить. Прошлое-то у тебя, в общем, неважное: хоть сам и не кулак, но за отцовское наследство на нас в обиде. Верно?

— Вот еще…

— Не крути, Александр Иванович. Логика подсказывает, что от тебя добра ждать нельзя. Мы и не ждем. Но об одном предупреждаем тебя: если чего-нибудь натворишь, после пожалеешь. Заверяю тебя: сколько бы ни тянулась война, а советский народ гитлеровцам не победить. И любого предателя рано или поздно мы все-таки накажем…

Ворона внезапно усмехнулся. Полевой понял его.

— Ты сейчас так подумал: болтает Полевой всякую ерунду. Не ведает, что через какое-нибудь время от него самого и костей не останется. Что верно, то верно. Но я с тобой, Ворона, от имени всей партии говорю. От нашей большевистской партии. А она навеки останется. Понял?

Ворона сгорбился, тихо спросил:

— Что ж я должен делать?

— Я сказал все, что требует текущий момент, — строго проговорил Полевой. — А ты сделай для себя вывод. Ты ведь не глупый человек!

Когда Полевой вышел из конторы, Ворона шумно вздохнул:

— Ума не приложу, что делать. Вот прижал так прижал…

Однако, хотя Полевой и «прижал» Ворону, тот не очень-то горевал. Как видно, он и не думал уезжать из Сорок. Он тайно скупал ценные вещи у колхозников.

Этот человек был далеко не беден, но вечно жаловался на нужду. Сейчас он старался приобрести любую вещь, только бы избавиться от денег.

В 1917 году он вернулся с фронта в форме военного фельдшера и начал работать в сельской больнице. В течение нескольких лет Ворона работал врачом, не имея специального образования. С появлением молодых советских врачей его положение изменилось: он превратился в заведующего больницей, в администратора. К этому времени он построил себе новый дом под железной крышей, купил двух коров. В одном только не повезло ему: умерла жена. Пришлось самому коров доить. Он носил молоко на базар и копил деньги. Большой доход давал ему и сад. Когда его окончательно разоблачили как проходимца, он стал спекулянтом. А в тридцатом году угодил в тюрьму…

После Сидор Захарович пожалел его и назначил скотником. Оказывается, сам Ворона назвал себя ветеринаром.

— Нехай, — сказал по этому поводу Сидор Захарович. — Пока у нас нет ветеринара, нехай он ставит коровам клизму.

Когда стало — известно, что колхозный обоз отправляется в далекий путь, Ворона пришел к Сидору Захаровичу с охотничьим ружьем за спиной.

— Я остаюсь, товарищ председатель, — решительно заявил он. — В партизанский отряд пойду. Со скотом кто угодно справится, а такие люди, как я, должны с немцами воевать.

— Когда нужно будет, пошлют воевать и тебя. Пока надо скот сопровождать, — спокойно возразил Сидор Захарович. — Не нанимать же нам для этого человека. И лучше не возражай, я решил твердо.

Ворона вернулся домой и пытался побить, поломать приобретенные вещи, но сын помешал ему. Костя позвал соседей. Ворона растерялся. Он смотрел на помятый, изуродованный им же самовар и бормотал:

— А что же я немцам буду оставлять свое добро? Чтоб они не дождались этого! Чтоб их чума выморила, проклятых…

Потом он заперся с Костей, и они долго о чем-то спорили Александра Ивановича не было слышно, а Костя все время кричал. И, выйдя на улицу, он все ещё не мог успокоиться.

Наконец появился и Ворона с пузатым мешком в руках. Он молча сел на подводу и сидел съежившись, словно боялся оглянуться на свой дом. Только когда донесся, до него голос Сидора Захаровича, он поднял голову и, окликнув председателя, просяще сказал:

— Может, все-таки отпустишь меня в партизанский отряд? В мировую войну я их, гадов, бил, и теперь бить хочется.

Сидор Захарович мимоходом спросил:

— А в восемнадцатом году бил немцев?

Ворона молчал.

— Вот видишь, — сказал Сидор Захарович, оглядывая сдерживаемых погонщиками коров, — значит, партизанского опыта у тебя недостаточно…

Костя выбежал на пригорок, увидел сидевшего на возу сгорбившегося отца и заревел. Ворона толкнул его кулаком в бок и затем, обращаясь к Сидору Захаровичу, громко сказал:

— Я сына оставляю, Сидор Захарович. Смотри, Костя, бей проклятых фашистов, не давай передышки.

Сидор Захарович возразил:

— Косте в армию пора идти. Не оставим его.

В воздухе зазмеились, засвистели длинные бичи погонщиков. Огромный табун двинулся вперед, поднимая, пыль. Костя снова подошел к отцу, но Ворона уставился на него такими злыми глазами, что парень попятился.

Он больше не плакал, лишь с тоской смотрел на родителя. И мне стало жалко его. Я думал: может быть, он такой оттого, что не знал материнской ласки? А что, если бы у него была такая ласковая мать, как у меня?

Я стоял на пригорке, провожая взглядом табун. Я твердо решил остаться. Сидор Захарович соскочил на минуту с коня, пожал мне руку, как товарищу, и сказал:

— Значит, остаешься, Андрей? Ну, смотри, не жалей гитлеровцев.

Затем он позвал Костю:

— Константин Ворона, иди садись!

Но Костя не отозвался, он незаметно ушел домой.

Сидор Захарович обнял меня и крепко поцеловал, щекоча щеки жесткими усами. Я забеспокоился: где же мать? И вдруг увидел легкий возок, на котором она сидела. Позади нее на свежем сене лежал баян.

— Забрала твою гармошку, — сказала мать, жестом подзывая меня. — Будешь в дороге играть…

Я стоял и смотрел на мать; День был пасмурный, а у нее глаза блестели, словно синие огоньки. Сидор Захарович отошел в сторону и чересчур долго закуривал, поглядывая на нас. Я твердо сказал:

— Мама, я остаюсь.

Она, должно быть, решила, что я шучу, и, дернув вожжи, сказала:

— Ну так возьми свою гармошку, а то я поспешаю.

— Баян мне теперь не нужен: я в партизаны пойду.

— Тю, дурненький! — сказала мать, все еще не веря в серьезность моего тона. — Из тебя выйдет такой партизан, как из меня председатель колхоза. — Она лукаво взглянула на Сидора Захаровича к уже серьезно проговорила: — Ну, садись, пора уже ехать.

— Мне надо остаться, мама, — повторил я и стиснул зубы, чтобы не расплакаться.

Мать поглядела на меня и поняла, что я не шучу. Она с невероятной быстротой спрыгнула на землю и, обняв меня, разрыдалась. Все, чем мы жили до сих пор, промелькнуло перед моими глазами. Вспомнилось, как Максим, уезжая на фронт, говорил мне: «Береги мать, Андрей, ты теперь один у нее…»

Я заколебался: ведь мать уезжает неизвестно куда. Совсем-совсем одна. Что скажут братья после войны, если она погибнет, не дождавшись их?

Я не знал, что мне делать. Вдруг послышался спокойный голос Сидора Захаровича:

— Не беспокойся, Андрей, мать с нами едет, а мы ее не обидим.

Мать оторвалась от меня и поглядела на Сидора Захаровича такими глазами, что он отвернулся.

— Себе даже зятька сберег, а у меня последнего сына отбираешь?

Сидор Захарович обиделся. И впервые за все время я почувствовал грусть в его голосе:

— Не говори, чего не следует, Катерина. На твоего сына я не влияю. Он лучше меня знает, как надо поступить.

— Меня никто не уговаривал, — сказал я матери. — Все идут в партизаны; Даже Костя убежал… А я что, калека? Не надо плакать, мама, мы скоро увидимся. Я же тут не один остаюсь, — пошутил я, — батька со мной.

Мать поправила выбившиеся из-под платка седые волосы и улыбнулась. Затем поглядела на меня ярко заблестевшими заплаканными глазами. И еще раз поцеловала меня — в лоб, в щёки… Наконец, едва сдерживая слезы, она торопливо села на возок.

— Береги себя, Андрей, — сказала она тихо. — И смотри, чтоб Костя тебя опять куда не заманил.

Когда мать уехала, вокруг стало как-то пусто и неуютно. Я почти побежал к дому Насти Максименко. Она вместе с Ниной, должна была уехать на сельсоветской подводе.

На улице, у знакомого домика, я увидел подводу, нагруженную домашним скарбом. На возу, рядом с женой и тещей Стокоза, сидела Настя. В руках ее позвякивал большой зеленый чайник. У воза хлопотал Стокоз, помогая Нине вскарабкаться на огромный сундук. Заметив меня, она отстранила Стокоза.

— Ты почему не уехал? — спросила Нина, подбегая ко мне.

— В партизаны иду.

Девушка заволновалась:

— Андрей, ты это серьезно? Скажи, серьезно?

— Серьезно.

Я никогда не думал, что Нина решительный человек. Она всегда казалась мне мечтательницей. С ней приятно было поговорить о стихах, о музыке. Какой-нибудь пустяк мог рассмешить ее; она хохотала, пока слезы не ослепляли ее. Я и мысли не допускал, что Нина может сказать:

— Мама, я тоже в партизаны пойду.

Подумала ли она о том, что ее ждет? Я-то обо всем подумал. И в первую минуту мне страшно стало, что Нина останется вместе со мной. Затем охватило чувство какой-то неизведанной еще радости. Мне хотелось взять Нину за руку и бежать вместе с ней в поле, в лес, к реке… Бежать и горланить, как в детстве… Но я молча подошел к ней и только крепко сжал ей локоть.

Она ни разу не всплакнула. Зато Настя дала волю слезам. И Нина, краснея, умоляла ее:

— Не позорь меня, мамочка. Я комсомолка. Другие девчата на фронт пошли — и то не побоялись. А тут же совсем не страшно.

Она взобралась на телегу, поцеловала мать и моментально спрыгнула, как бы боясь, что Настя попытается задержать ее. Настя перестала плакать. Она с изумлением смотрела на. Нину, словно не узнавала ее. Нина сказала, помахав матери рукой:

— Скоро увидимся, мамочка!

Стокоз пожал плечами и, схватив вожжи, ожесточенно дернул их.

— Черт, знает, что за люди! — сказал он с озлоблением. — Могут уехать и остаются. А тут…

Только на следующий день я узнал, почему он так нервничал: ему, Стокозу, приказано было остаться.

XV

Степану Стародубу поручили эвакуировать тракторы, и он с работниками МТС еще раньше покинул район. Колхозники отправились вслед за механизаторами.

Мы с Ниной долго стояли посреди дороги, глядя на опустевший горизонт. Утром вернулся Стокоз, провожавший свою жену до Старых Дубов: Он рассказал нам о том, как немцы бомбили колхозников.

Когда передние подводы приблизились к Старым Дубам, в небе показался фашистский разведчик. Вскоре он скрылся.

Мать заспорила с Сидором Захаровичем. Она требовала, чтобы обоз продолжал двигаться, не задерживаясь нигде ни на минуту. Надо было подальше уйти от фронта. Но Сидор Захарович приказал сделать привал. Не обращая внимания на колхозников, поддерживавших мать, он оставил часть телег на самом видном месте, посреди обширной поляны, а все остальное добро вместе с людьми расположил далеко в лесной чаще.

В небе появился фашистский бомбардировщик и начал сбрасывать бомбы на поляну. От телег, брошенных по приказу Сидора Захаровича, не осталось и щепки. А колхозный обоз, дождавшись вечера, двинулся дальше.

Рассказав об этом, Стокоз глубокомысленно заметил:

— Тут оставаться безопасно: немец не будет бомбить пустое село. А там кто его знает… — Он вздохнул, подавляя зевоту. — Может, моя женка не доедет до места…

Он посеял в наших душах тревогу. Мы не имели никаких сведений от матерей. Нина делала вид, что она абсолютно спокойна, но глаза у нее были красные, припухшие.

На следующий день Полевой должен был эвакуировать свою жену Людмилу Антоновну с двумя близнецами. Вместе с ними собиралась уехать Анна Степановна с Олегом. Однако Стокоз потребовал, чтобы Анна Степановна осталась в селе. Он говорил о ней, как о замечательной боевой женщине. Только такой человек, как Анна Степановна, может справиться с работой, которую поручали самому Стокозу. Пока Анна Степановна будет находиться в селе, никто не осмелится нарушить порядок.

Руководители района охотно поддержали кандидатуру Анны Степановны. И только после внезапного отъезда Стокоза узнали, что у Анны Степановны ребенок.

Об этом мне рассказал Полевой, не перестававший возмущаться поступком Стокоза, оставившего вместо себя Анну Степановну.

Она после жалела, что не отправила Олега с матерью. Полевой успокаивал ее. Он договорился с начальником станции и хочет отправить Анну вместе со своей семьей, как только выздоровеют дети (близнецы некстати заболели корью).

Мы все вместе убирали пшеницу на оставленном нам небольшом участке. В глубоком лесу прятали зерно, которое в будущем могло пригодиться партизанам. Все, что можно было вывезти, грузили в вагоны и отправляли в глубокий тыл.

Поселились мы в домике возле железнодорожной станции. Днем работали, по ночам дежурили. Я с Костей был в пожарной команде. Нина стала сандружинницей. Иногда мы ходили в поле, вспоминали школьную вечеринку.

Поле стало другим. Тут и там чернели выжженные нивы; подсолнечники были раздавлены катками — их нельзя было оставлять гитлеровцам. Пусть и не надеются на «трофеи»!

Однажды мы встретили старуху, блуждавшую в поле, словно она что-то искала. Это была мать Кирилюка. Она отказалась уехать: трудно было расстаться с родным селом. Блуждая по полю, она старческими глазами разглядывала его. Заметив нас, она вдруг закричала:

— Гляньте сюда! Вы только погляньте, деточки!.. Они не хотят умирать…

Мы подошла к старухе. На земле, у ее ног, лежали сломанные подсолнечники. Их золотые головки все еще тянулись к солнцу.

Мы уходили домой, осторожно ступая, чтобы не задеть их нежные лепестки. Казалось, старуха похвалит нас за это, но она укоризненно покачала головой:

— Для немцев оставляете? Чтоб они не дождали…

И начала срезать подсолнечники кухонным ножом.

Я видел ее в поле несколько раз: она медленно, но упорно уничтожала ожившие растения… Каждый день старуха приходила в поле, как прежде на работу.

Костя часто уходил к себе домой и возвращался совершенно расстроенный. Он не знал, что ему делать с вещами. Неужели все это добро достанется гитлеровцам?

Я советовал сжечь дом вместе со всеми вещами, тогда будет легче. Костя злился:

— Давай сначала твой спалим.

— Мой не мешает мне.

— Потому что твоя мама все добро вывезла.

— А твой батька не успел?

— Мой батька не такой шкурник, как твоя мамка. Он хотел остаться, чтоб вместе в партизаны пойти. Так его силой увезли. А твоя мамка просто сама удрала.

— Прикуси язык!

— Правда очи колет.

Я схватил его сзади за воротник. Нина бросилась ко мне и заставила отойти в сторону. Я жалел, что не успел как следует поколотить Костю. Надо же учить таких!

Я начал избегать его. Тогда он первый подошел ко мне и извинился.

— Помнишь, мы с тобой пили за дружбу.

Нина была рада, что мы помирились. Она не переносила ссор.

Мы с Ниной все время бывали вместе. Если я дежурил, она приходила ко мне на дежурство. Если она дежурила, я не отходил от нее. Иногда мне казалось, что наши матери погибли и что во всем мире мы остались одни. Я заботился о ней, словно она была родной сестрой. Стоило ей отлучиться куда-нибудь на часок, как я уже начинал волноваться. Проснувшись, я стучал в дверь соседней комнаты, чтобы скорее убедиться, что Нина жива, здорова.

Нина также волновалась, если я где-нибудь задерживался. Объясняла она это просто: «Теперь война, все может случиться». Каюсь: я иногда умышленно задерживался где-нибудь, чтобы лишний раз почувствовать ее тревогу.

В первый вечер, когда я дежурил, Нина не решалась подойти ко мне. Она сидела в станционном скверике и скучала. Было еще светло. Солнце только-только приземлилось; сосновый лесок, начинавшийся за железнодорожной насыпью, был как в сказке: оранжевые, почти красные стволы выделялись вдали, словно огненные столбы, над которыми застыл кудрявый розовато-зеленый дым. Лес вскоре погас, и мы, не оглядываясь, догадались, что солнце ушло за горизонт. Я осмелел, приблизился к Нине. Она держала в руках старый, потертый том «Тысячи и одной ночи». Я спросил:

— Не страшно, Ниночка?

— Не-ет.

— Может быть, ты жалеешь, что не уехала?

— Не-ет, — ответила Нина и вдруг быстро проговорила, желая переменить разговор: — Здесь написано «Шахразада», а я когда-то читала другую книжку, и там было написано «Шехерезада». Почему это так, Андрей?.

— Слушай, Шахразада, — сказал я, стараясь заглянуть Нине в глаза, — а что, если ты уедешь вместе с Анной Степановной и женой Полевого? Нашим матерям веселее будет.

Нина не слушала; несмотря на сумерки, она читала:

— «…И Шахразаду настигло утро, и она прекратила дозволенные речи, а когда же настала восемьсот сорок первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Сандаль-евнух рассказал Джафару-Бормакиду…»

— Ты себе глаза испортишь, — сказал я, закрывая книгу.

— Да… я уже ничего не вижу, — призналась Нина. — Я теперь такой же крот, как и ты.

Она минуту помолчала и неожиданно попросила:

— Расскажи мне что-нибудь, Андрей. Сказку расскажи.

— А я не умею сказки рассказывать.

— Умеешь, Ребята говорили, что ты сам сказки, выдумываешь.

— Наврали.

Нина сказала:

— Расскажи мне десять сказок, и я уеду.

Я вспомнил, как томительно долго рассказывала свои сказки Шахразада. Ей выгодно было рассказывать одну сказку в течение нескольких ночей. А мне надо было спешить. Хотелось, чтобы Нина поскорее уехала. Я знал, что будет тяжело расставаться с ней. Но с тех пор как фашистские летчики обстреляли на соседней станции поезд с женщинами и детьми, я понял, что нам надо расстаться. Нина должна была уехать, и я сказал:

— А что, если я расскажу тебе десять сказок в одну ночь?

Нина, не задумываясь, проговорила:

— Придется мне завтра утром уехать.

Конечно, она не верила, что я в одну ночь сочиню десять сказок..

А я сгоряча взялся за это безнадежное дело.

Никогда еще не было мне так хорошо. Я тотчас же начал придумывать сказки. Казалось, это самое легкое дело. Однако мы просидели весь вечер, и я ничего не придумал. Я перебрал в своей памяти все, что когда-то вычитал в сборниках народных сказок. В моем воображении мелькали необыкновенные Красные Шапочки, катился диковинный колобок, мчался вихрем на волке красавец Иван-царевич… Но ничего своего я не мог изобразить. Я знал: Нина упряма, она не захочет уехать, пока я не расскажу ей обещанных десяти сказок.

Ночь прошла, а я так-ничего и не придумал.

Утром меня разыскал на станции раненый лейтенант, направлявшийся вместе с другими в тыл. Он принес большую, радость: Максим жив! (Как я жалел, что не мог сообщить об этом матери и Клавдии!) Максим передал письмо, будучи уверен, что оно застанет Клавдию еще в Сороках. Лейтенант готов был отстать от поезда, только бы вручить письмо.

Я сказал, что Клавдия уехала; лейтенант, с сожалением произнес:

— Что ж, тогда вы возьмите… Максим просил вручить кому бы то ни было из семьи, если Клавдии не будет дома…

Я прочел письмо. Вот о чем писал брат:

«Родные мои — Клавуся, сыночек! Я уж было совсем пропал, да потом подумал: как же вы останетесь без меня? Ну и, как видите, выжил. А если всерьез говорить, то вот какая беда приключилась. Наша часть попала в окружение. Ну, не буду рассказывать, что с нами было, скажу только, что меня трижды ранило, но я все же продолжал бить фашистов. Ух и дрались же мы с ними! Сначала я даже не знал, как это мне, агроному, придется воевать. В первом бою, помню, просто испугался и отступил. (Это, оказывается, бывает с новичками.) Потом я подумал: если все равно умирать, то хоть умру так, чтоб семье не стыдно было за меня. И расхрабрился. А после самому себе удивлялся. Вот мы с лейтенантом Ермолаевым целую неделю пробивались к своим. И пробились. Только ему, бедняге, придется отсиживаться теперь в тылу: рука не действует. А я молодец, ей-богу! Опять на фронт еду. А оттуда — прямиком домой. Так что ждите и не горюйте. За меня не бойтесь, военное дело на практике изучаю. Хорошо, что с мотором еще в колхозе познакомился. Теперь вот пересяду на самоходную пушку и буду опять фашистов бить… Целую вас, маму и всех родных. Максим».

Лейтенант смотрел на меня ясными, ласковыми глазами. Потом сказал:

— Вы немного похожи на Максима, вот только очки впечатление портят. Ну, а Максим молодчина. Ах, какой молодчина! Он и сам выбрался, и меня через весь фронт протащил. Верите, я плакал, когда мы расставались.

У него и теперь были влажные глаза. Не потому ли он чересчур торопливо прощался? Впрочем, поезд уже отходил. Он все еще что-то говорил о Максиме, но шум поезда заглушил его голос.

Весь день думал я о брате, а вечером, когда Нина, смеясь, заговорила о безнадежной «новой Шахразаде», сказал:

— ‘Сегодня я тебе сказку расскажу.

— Списал где-нибудь?

— Нет, сам придумал.

— Ну, я сейчас проверю это. Расскажи.

И я рассказал ей сказку про Солдата и Смерть:

— Был в селе хлопец один — Омелько Заяц звали его. Еще прадеда его прозвали Зайцем за то, что боялся на коня садиться. Бывало, скажут ему: садись на коня, а он и говорит: «Эге, сначала «сядь на коня», потом «саблю возьми», а потом «скачи в поле и саблей маши». Так и воякой сделаешься. А я воевать не люблю».

Ну и прозвали его Зайцем. Всех казаками называли, и у каждого фамилия была, а про него так и говорили: Заяц.

Омелько тоже пугливым был. Может быть, из него храбрый боец получился бы, но с детства его затюкали. Заяц — да и только. Из других парней храбрые командиры вышли, бойцы-летчики, танкисты, артиллеристы, а Омелько был просто — Заяц. И больше всего боялся Омелько, что его на войну возьмут.

Когда началась война с фашистами, позвал Омельку председатель сельсовета и говорит:

«Ну, Омелько, довольно труса праздновать. Иди в район, в военкомат, а с фронта героем возвращайся».

Как и полагается, призвали Омельку, дали винтовку в руки и послали на фронт. Тут он, как услыхал выстрелы, похолодел. Все смело в бой пошли, а Омелько струсил. Один такой на весь полк.

Смерть увидела труса и говорит:

«Боишься в бой идти?»

«Боюсь», — отвечает Омелько.

«И не ходи, — говорит Смерть, — а то в бой пойдешь — стра-а-ашно умрешь. Лучше здесь ложись, я тебя тихонько усыплю, не почувствуешь даже».

«Не хочу умирать!» — кричит Омелько.

«В бой пойдешь — все равно умрешь, — смеется Смерть. — А я тебя так тихонечко, так легонечко заморю, и не заметишь…»

Смерть такая добрая, ласковая.

Но Омелько вдруг вскочил да как закричит:

«Отстань от меня, я в бой пойду, потому что жить хочется!»

И он в бой пошел. И так храбро сражался, был таким страшным, что даже Смерть к нему подступить боялась…

Нина схватила меня за руку.

— Если я уеду, ты назовешь меня трусихой, да?

— Нет, я назову тебя умницей.

— А умные разве не трусят?

— Умные не делают глупостей.

— А что ты называешь глупостью?

— То, что ты здесь осталась.

— Я осталась потому, что жалко тебя. Ты плохо видишь, Андрей. Стоит потерять очки — и тебя курица обидит.

— Ты меня не обидишь, — огрызнулся я, чувствуя себя глубоко задетым. — И вообще, оставим этот разговор. Можем не встречаться, если я тебе неприятен…

Нина засмеялась:

— Расскажи еще девять сказок, и перестанем встречаться.

— Уедешь?

— Ага… — тихо, нерешительно произнесла Нина.

Ночью мы слушали радио. В сводке говорилось о зверствах фашистов. Они поганили нашу родную землю, грабили и убивали людей. Мы узнали, что гитлеровцы приближаются… Я заговорил об их жестокости, надеясь, что Нина немедленно уедет. Но она не заботилась о себе, хотя в глазах ее, всегда искрившихся весельем, появился страх.

— Неужели так и кончится наша жизнь? — шептала она. — Разве фашисты Сильнее нас, Андрюша?

— Не сильнее… Красная Армия их разобьет.

— Но наши отступают.

— Отступают, пока окрепнут. А потом как ударят!.. Думаешь, народ допустит, чтоб немцы долго оставались на нашей земле?

— Народ… — прошептала Нина. — Какое это слово, Андрей! Подумать только, какая это сила — народ. Как же нас много! Правда, Андрей?

— Да, много нас… Очень много…

— И я так думаю, что, если весь народ поднимется, Гитлеру несдобровать…

— Да… несдобровать…

Мы верили… мы горячо верили, что народ не допустит, чтобы Гитлер поганил советскую землю. Есть у нас сильная партия. Есть Красная Армия… Они все силы свои соберут и уничтожат фашистов. Снова оживут поля, захваченные разбойниками. Вся Украина снова расцветет…

В душе моей уже новая сказка зрела… Сказка о родной земле, о том, как наша земля горит под фашистскими танками. Я будто своими глазами видел это: земля под вражеским танком как вспыхнет — он и расплавится…

— Через восемь дней ты уедешь, — сказал я Нине.

— Через девять…

— Сейчас я тебе расскажу новую сказку.

Вместо того чтобы обрадоваться, Нина обиделась.

— Ты так спешишь, словно я тебе уже надоела.

Я пошутил:

— Да, хочется поскорее избавиться от тебя.

— Противный…

— Слушай… Я хочу рассказать…

Нина перебила меня с отчаянием:

— Не надо, Андрей.

— Но почему?

— Я и так уеду.

XVI

Сколько раз я ошибался! Думал, что Максим — плохой вояка, а он оказался настоящим бойцом. Нину считал трусихой, но она так смело вела себя во время первого налета фашистов, сбросивших зажигательные бомбы на нашу станцию. Я не узнал ее. С какой-то злостью накидывалась она на бомбу и не успокаивалась, пока страшный, брызжущий огнем металл не почернеет.

Выходит, что я и Анну Степановну не знал.

Она хорошо изучила небо. Вместе с нами, своими учениками, она любила путешествовать в мировом пространстве. Она научила меня любить и понимать вселенную… Но я никогда не думал, что она будет учить меня воевать. Однако она первая начала стрелять по самолету из винтовки. Мы дружно поддержали ее, и воздушный лихач, пытавшийся обстрелять нас из пулемета, позорно бежал.

Наконец настал день отъезда Анны Степановны. Прощаясь, она сказала:

— Если бы не Олег, я осталась бы с вами, ребята.

Она словно оправдывалась. Хотелось обнять ее и расцеловать, но я постеснялся это сделать при Нине.

Внезапно она сама сказала:

— Ну, Андрей, поцелуемся.

Я покраснел. Нина отвернулась, чтобы не видеть нас.

— Эх, молодежь! — сказала Анна и, не дав мне опомниться, быстро и крепко поцеловала меня в обе щеки. На глазах у нее выступили слезы. Однако, уходя, она весело проговорила: — После войны, ребята, мы с вами так еще потанцуем… Только воюйте крепко, чтобы война скорее окончилась.

«Только воюйте крепко, чтобы война скорее окончилась», — мысленно повторил я и посмотрел на Нину. Смущение ее прошло, она глядела на меня такими ясными и горячими глазами, что во мне кровь забушевала. Хотелось совершить необыкновенный подвиг. И, не скрою, хотелось, чтобы Нина гордилась мною.

Она доверчиво прижалась ко мне плечом; я почувствовал, что не выдержу и поцелую ее… Нина вдруг потянулась ко мне. В этот момент послышался шум самолета. Фашистские хищники снова налетели на нашу станцию. В поле, за водокачкой, уже громыхали фугасные бомбы. Я крикнул Нине:

— Иди в траншею… Быстрее же… Ниночка!

Она побежала в сторону скверика, где были вырыты траншеи.

Я направился к пожарному депо. Внезапно послышался визг бомбы, падающей с огромной высоты. Раздался взрыв. На меня посыпались комья земли, осколки стекла, обломки дерева… Я лег на краю насыпи, но ’в тот же миг меня подбросило взрывной волной. Бомбы рвались со всех сторон. Люди заметались на путях. Я кричал им, советуя лечь на землю. Я понимал, что опасность велика везде, но все же менее опасно лежать, прижавшись к земле: с одной стороны все же могла защитить насыпь.

Я радовался, что Нина успела залезть в траншею. Бомбы падали на железнодорожное полотно, у которого я лежал; скверик был далеко.

В воздухе стоял оглушительный грохот. Еще не обстрелянные, обезумевшие от страха люди продолжали метаться или ложиться на насыпь с обеих сторон. Среди них я вдруг заметил Нину. Она бежала в мою сторону, она искала меня. Я заставил ее лечь рядом… Она испуганно поглядела на меня и улыбнулась. Я понял: она радовалась, что я невредим. В это короткое мгновение я вдруг заметил то, что раньше не поражало меня: у нее были прекрасные белые зубы, живые, словно искрящиеся, голубые глаза… Эти глаза заставили меня забыть о себе, мне хотелось сохранить ее жизнь даже ценой собственной жизни. Я, как брат, обнял Нину и прикрыл своим телом, чтобы случайный осколок или камень не убил ее.

Огромный черный столб взметнулся в небо, и я почувствовал, как горячий воздух прижал меня к Нине; казалось, мы вместе с землей поднялись вверх и снова опустились. Потом я почувствовал страшный удар по голове, и все сразу исчезло. Мне показалось, что я падаю, проваливаюсь сквозь землю; я силился за что-нибудь ухватиться и не мог.

Сколько времени я пролежал без памяти — не знаю, но, по-видимому, я очень скоро пришел в себя. И первое, что мне бросилось в глаза, — это Нина, бегущая к вагону, на который упала зажигательная бомба. Она хотела потушить ее: ведь рядом стояла цистерна с бензином.

Я закричал что было сил: «Ложись!» Но в этот миг опять поднялся черный столб, рассеченный огнем. Стало темно. Гул и скрежет оглушили меня.

Я побежал к свежей воронке. Я искал Нину, забыв обо всем на свете. Я рыдал, разгребая землю руками.

На дне воронки лежало несколько дымящихся осколков; земля внизу также дымилась, влажная и горячая. Из-под земли, в том самом месте, куда я прыгнул, виднелись черные волосы. Я понял: это волосы Нины.

* * *

Фашистские самолеты улетели, сделав свое страшное дело. Кругом раздавались стоны, плач. Вместе с теми, кто остался в живых, я бросился тушить огонь, охвативший станционное здание. Я потерял очки и не видел всего, что делалось вокруг. Пламя, словно оранжевая птица, обрушилось на меня, и я потерял сознание.

Очнулся я в землянке, где, кроме меня и Кости, находилась жена Полевого с близнецами. Костя молча протянул мне маленькое зеркало. Я не узнал самого себя. Голова у меня была седая, как у матери.

Я почему-то решил бежать на станцию, но Костя остановил меня; он сказал, что станция уже занята немцами, а Полевой стал командиром партизанского отряда.

Мне обещали достать новые очки, но пока я должен был оставаться в землянке, связываясь с внешним миром только через Костю.

…Анна Степановна опоздала на последний поезд из-за того, что не знала, кому передать дежурство в сельсовете. Когда она могла наконец уехать, ей помешали дети Филимона Кирилюка. В поле она заметила пятилетнего мальчика, тащившего на себе годовалого брата. Сирот уводила бабушка, но ее ранило осколком снаряда, и она умерла посреди дороги. Старший мальчуган был также ранен, но он упрямо тащил братишку, стараясь уйти подальше «от выстрелов». Анна Степановна не могла их бросить, она задержалась с малышами. Что было дальше, Костя не знал; наступила ночь, и все потонуло в темноте. Но он не сомневался, что Анна Степановна погибла вместе с детишками.

Я весь горел.

— Почему же ты не помог? — спросил я Костю, чувствуя, как новая волна горя поднимается в моем сердце. — Ты же мог взять второго малыша. Ты же мог их спасти!

— Если бы я ушел с ними, меня считали бы дезертиром, — пояснил Костя.

— А так тебя будут считать мерзавцем, — сказал я.

Костя пожал плечами. Ему казалось, что он поступил правильно.

Несколько дней я почти не спал. Я не мог примириться с мыслью, что Анна Степановна погибла. Я был уверен, что партизаны приведут ее вместе с детьми а землянку, что они сделают то, чего не сделал Костя.

Но я напрасно ждал: Анна Степановна не появлялась, о ней никто ничего не знал.

XVII

Кажется, я схожу с ума. О чем я хотел еще рассказать? О крохотной планетке Адонис? Да, я фантазировал. Я путешествовал по вселенной. Забавная планета! Ее поперечник составляет всего лишь полкилометра.

Должно быть, у меня повысилась температура. Ишь ты, как расшалились нервы… А ну, Андрей, возьми себя в руки!

Костя назвал меня «допотопной барышней». Я ведь дневником обзавелся. Но мой дневник не только тайна моя. Это друг… Это для меня… инспектор государственного контроля…

Стой, Андрей! Вот здесь еще немного поплачь… Вспомни все, что произошло, и поплачь. А следующую страницу я тебе не позволю «кропить слезой»…

Прощай, Нина! Прощай, родная моя. Тебя смерть сразила, а я дальше пойду. Дальше!

…Эх, если бы мне добыть очки! Без них я все-таки беспомощный.

Тепло. Кажется, еще совсем лето…

На секунду отрываюсь от тетради. Нет, это уже осень! Но какой чудесный сегодня день! «Золотая осень», как у Левитана…

Клавдия увезла копию этой картины с собой. Многие вещи оставила, а ее забрала. Она ведь знает, что Максим влюблен в Левитана…

Значит, Клавдия верит, что Максим еще может вернуться к ней? Или это для нее «дорогой сувенир»?

Сувенир… Вот какими словами я щеголяю…

Как-то Людмила Антоновна сказала:

— Вот смотрю я на тебя, Андрюша, и диву даюсь. Я хоть и не старая, но все-таки помню твоего батю. Он был настоящим селюком-хлеборобом. А ты — интеллигент. И вся ваша семья какая-то интеллигентная. Посмотришь на вас и начинаешь понимать, что же произошло в нашей стране. Вот ведь и я не похожа на свою мать. Верно? Интеллигентной особой стала…

Высказалась и рассмеялась…

Бедная (и такая милая) «интеллигентная особа». Она чуть горбится оттого, что потолок висит над самой головой. У нее два сына, оба черноглазые, похожие на отца. Один из них живой, краснощекий, веселый; второй — вялый, он еще хворает. И все же он подражает брату — болтает ножками, ныряет головой в мягкую подушку, хотя делает это как-то неуверенно, словно раздумывая.

Почти целый год мы живем в землянке: я, Костя и Людмила Антоновна с близнецами.

Людмила Антоновна часто смотрит куда-то в угол, где сложены трофейные мины, и о чем-то думает. Глаза у нее большие, светлые; кажется, это у нее чужие дети, так непохожи они на мать.

О чем она думает — неизвестно, но в глазах ее скорбь. Однако стоит кому-нибудь из младенцев заплакать, как она преображается. Она склоняется над ними с нежной, ласковой улыбкой…

Ребята ползают по широкой деревянной кровати, как зверьки. В землянке горит коптилка, они не знают дневного света, и мне больно смотреть на них.

Один из них уже научился стоять, придерживаясь руками за спинку кровати. Целую минуту он стоит, глядя на мать, затем, потопав ножками, снова садится.

Спят они как бы по очереди. Смотришь; один уткнулся личиком в подушку, раскинул ножки с розовыми пухлыми пятками и спит; другой продолжает шалить.

С одним матери легче справиться.

Но иногда они просыпаются одновременно. Стоит заплакать одному, и другой охотно поддерживает брата. Тогда молодая мать теряется. Но вот она обнажает грудь и начинает кормить одного из них, не обращая внимания на другого. Второй ворчит — ревнует.

Оба они беспрерывно произносят одно и то же слово, варьируя его на разные лады: «пап-а», «а-па-па-па»…

Мать машинально гладит большой рукой по голове то одного, то другого. Затем снова устремляет взгляд в угол. Она грустит. Однако я не слышал ни одного ее вздоха.

Я часто думаю о матери. Что она делает теперь?

Много времени прошло с тех пор, как мы расстались. Мне рассказывали, что Сидор Захарович и мать в пути помогали другим колхозам убирать хлеб. Потом, видно, устроились в тылу, в каком-нибудь русском колхозе. И мать и братья заняты настоящим делом.

Может быть, сейчас мать читает письма от братьев, в которых они рассказывают о своих подвигах. А я, бездельник, так долго отсиживаюсь в землянке. Даже Костя стал настоящим партизаном: он уже участвовал в боях; он с восхищением говорит о Полевом. Кто бы мог подумать, что Полевой стратег?

Костя рассказывал о нем удивительные вещи. Однажды Полевой с пятью десятками человек разгромил фашистский гарнизон. Он не водил своих людей в атаку с винтовками наперевес, не мчался, подобно Чапаеву, на тачанке. Бой, в котором участвовал Костя, не был похож на сражения, знакомые мне по книгам. Полевой разделил свой отряд на десять групп; десять боевых пятерок атаковали село со всех сторон, забросали гитлеровцев гранатами. И те растерялись оттого, что с ними воевали не по правилам.

Я завидую Косте. Правда, я тоже кое-что делаю по поручению Полевого, но все это пустяки. (Ведь Костя — боец!) И у меня уже созрел план: я также буду воевать с фашистами. Я и без очков отлично найду знакомые дороги, по которым движутся войска противника. Я верну фашистам их собственные мины.

Стало веселее. В землянке тикают ходики. (Людмила Антоновна не забывает подтягивать гирю по утрам.) Я сказал: тикают ходики. Почему-то все думают, что маятник говорит: тик-так, тик-так… Но я явственно слышу: «Пой-дем, пой-дем…» Звонко, настойчиво зовет меня маятник, думая, что он сам идет.

Подобно кроту, я выползаю из землянки. Далеко, между стволами деревьев, полыхает солнце.

Наступает вечер. Земля неумолимо оборачивается вокруг своей оси, уводя нас от солнца. Да, мы уходим от солнца, а люди все еще по привычке говорят: «Солнце садится».

Лесная тишь затыкает мне уши. Я глохну. И вдруг слышится колокольчик. Я вздрагиваю: школьный звонок? Мне становится смешно, и я сам себе говорю: «Поднимайся, бездельник, перемена кончилась, иди на урок».

Я возвращаюсь в землянку и начинаю изучать трофейные мины.

XVIII

Вот снова осень пришла, а мы живем по-прежнему.

Полевой редко наведывается к семье. Он перебрался со своим отрядом подальше от нашего леса, где скрывается много людей, не успевших или не пожелавших уехать. Я понимаю его. Он боится, как бы фашисты не окружили лес, как они делают это в других районах. Ведь в нашем лесу, кроме людей, находится партизанская база.

В селе разбойничают не только гитлеровцы, но и кое-кто из наших односельчан. Некоторые из них добровольно поступили на службу к врагу.

Гитлеровцы все время вербовали людей для отправки в Германию. Желающих было слишком мало, и они всячески заманивали молодежь в клуб. Они демонстрировали свои фильмы. — Но в кино ходили только они сами и «добровольцы». Озлобленные фашисты стали устраивать облавы, ловить людей на улицах, вытаскивать из домов и погружать, как скот, в товарные вагоны.

Порой партизанам удается отбить группу обреченных людей. Тогда начинаются пожары и расстрелы. К нам в лес прибегают совсем обезумевшие люди.

А Костя часто бывает в Сороках. Он уже мало говорит о Полевом. Он стал политиком. Каждый раз он приносит из села какие-то новые для меня мысли. Однажды он даже пытался оправдать поступки «добровольцев». Что, мол, делать крестьянам, если Советская власть бросила их? Целый год страной управляют немцы… Я так накинулся на него, что он не выдержал и выбежал из землянки. Потом Костя вернулся, посмотрел на меня с лукавой улыбкой. Оказывается, он меня разыграл. Он сам ненавидит «добровольцев». Да и как их не ненавидеть, если они ограбили его дом, присвоив лучшие вещи?

Иногда Костя философствует. Ему, например, хотелось бы видеть «настоящую украинскую армию».

Я спросил:

— Что значит «настоящая»?

Он ответил серьезно:

— В Красной Армии все одинаково одеты, только казаки — по-своему. А украинца не отличишь от русского…

— Ты хочешь, чтобы красноармейцы надели запорожские шаровары с мотней до самой земли?

— А что ж. Это наша национальная форма. Чего же ее стыдиться?

Я представил себе бойца в запорожских шароварах, садящегося в самолет или на мотоцикл, и захохотал. Я нарисовал эту картину Косте, и он тоже начал смеяться. Костя понял, как глупо то, что он сказал. Глядя на него, я вдруг подумал, что он носит в голове чужие мысли. Перестав смеяться, я спросил:

— С кем ты встречаешься в селе?

— С кем придется, — уклончиво ответил Костя. — Во всяком случае, тому не поздоровится, кто попадется Косте Вороне на глаза.

Вот как! Однако он не рассеял моих подозрений. Наоборот, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что наши дороги расходятся. Я чувствую, что он томится своим положением. Он уже не верит, что Красная Армия вернется. Не оставаться же ему всю жизнь в лесу?

— Ну что ж, иди, выдай нас всех фашистам, — сказал я резко, — они тебя за это своим полицаем сделают. Будешь спокойно жить.

— Да, спокойно, — отшутился Костя. — Пока партизаны не убьют.

Он то улыбался, то хмурился. Казалось, он не знает, как вести себя в моем присутствии. Он словно боится, что я разгадаю его мысли, и все время меняет тему разговора.

Конечно, Костя хитрее меня. Но все же я должен поймать его с поличным.

Иногда он приводит в землянку кого-нибудь из партизан, которые в общем-то похваливают Костю. Мне порой становится стыдно за себя. В самом деле, виноват ли Костя в том, что я чересчур подозрителен? Ведь он и раньше болтал всякий вздор, но от этого не становился моим врагом. Мы часто ссорились из-за пустяков, а все-таки по-настоящему не враждовали.

Костя догадался, что я не верю ему, но делает вид, что между нами ничего не произошло. Когда же я собрался к Полевому, он встревожился. Он отказался проводить меня к партизанам.

— Полевой за сто километров отсюда, — сказал он. — Пока доберемся, немцы десять раз нас убьют.

XIX

Я не смею даже подумать, что Красная Армия не вернется. Да и как это можно допустить! Я хорошо знаю историю, чтобы не отчаиваться. Не могу представить себе, чтобы фашисты удержались на нашей земле. Когда немцы пришли на Украину в 1918 году, кое-кому казалось, что наша земля навеки станет германской. Бандиты помогали немцам тогда. А народ разгромил и немцев и их сообщников.

Правда, мне страшно смотреть на немецкие танки… Я стараюсь не думать о них. И все же я выхожу по ночам с немецкими минами на старый шлях. Иду ощупью, как настоящий слепец. Впрочем, вблизи я все-таки вижу все, что надо. Сделав свое дело, я тотчас же ухожу. Я не так храбр, чтобы сидеть на шляху до утра.

Однажды пришел Полевой и рассказал о неизвестном мстителе. Кто-то удачно поставил мину у моста на шоссейной дороге: на рассвете машина с фашистами взлетела на воздух. Партизаны насчитали пятнадцать трупов.

Полевой спрашивал партизан, по никто из них не мог сказать, кто минировал мостик. Тут Костя начал намекать, что это он, мол, «проучил фашистов».

Полевой, кажется, не поверил. Во всяком случае, он ничего не сказал. А Костя думал, что командир будет восторгаться его поступком. Когда Полевой ушел, Костя проворчал:

— Старайся после этого. Другим за такие дела ордена выдают, а он даже не поблагодарил.

— За что же тебя благодарить? — спросил я, возмутившись его враньем. — За сказки?

Костя вытаращил глаза. Он догадался, в чем дело, и спросил растерянно:

— А ты… ты почему не признался? Вот дурень так дурень!

Он так и не понял, почему я молчал. Сам-то он любит поговорить о своих успехах.

Частенько он уходил в разведку и каждый раз возвращался целым, невредимым. Другие разведчики исчезали, партизаны находили их трупы, а Костя был неуловим. О нем говорили, как о способном, отважном разведчике.

Однажды он забрался в свой собственный дом и вынес оттуда патефон. Он решил развлечь музыкой близнецов. Что и говорить: Людмила Антоновна смотрела на Костю, как на героя. Но в моей душе все чаще возникали сомнения. Я не мог понять, как это Костя ухитряется спастись, в то время как другие партизаны гибнут. Я не мог скрыть своих мыслей. Костя рассмеялся, сказал:

— Пойдем со мной, посмотришь, как это получается.

— Я попрошу Полевого, пускай сам посмотрит.

— Ты думаешь, что Полевому нечего больше делать?

Я промолчал. Костя начал шутить:

— Крот завидует орлу. Правда?

—. Лучше быть хорошим кротом, чем поганым орлом.

— Поганых орлов не бывает.

— Я говорю о поганом петушке, который называет себя орлом.

Костя готов накинуться на меня с кулаками. Но он боится меня. Я плохо вижу, однако руки у меня крепкие. И Костя избегает мериться со мной силами.

Когда Полевой снова пришел, Костя развлекал близнецов, следя за мной глазами. Его интересовало, о чем я буду говорить с Полевым.

Командир закусывал, поглядывая на жену. Потом с усмешкой проговорил, указав на Костю:

— Видишь, какую я тебе веселую няньку дал.

Мне хотелось поговорить с Полевым о своих подозрениях, но Костя ни на минуту не вылезал из землянки. Вдруг он подошел ко мне и громко проговорил, стараясь привлечь внимание Полевого:

— Слушай, крот, сколько я тебя предупреждал: не ввинчивай детонаторы в мины! Не дай бог, кто-нибудь нечаянно заденет мину… Наша землянка на воздух взлетит.

Костя знал, что я вожусь только с обезвреженными минами. Значит, он умышленно это сказал. Я еще не понимал, к чему он клонит, но было ясно: это начало какой-то подлой затеи.

Полевой сказал:

— Надо вырыть яму для мин. Подальше от землянки. Вы должны сделать это вдвоем. Когда будет готово, доложите, я осмотрю.

Я сказал, что Костя клевещет на меня: я ведь лучше его знаю, как обращаться с минами. Костя ухмылялся: плохо, мол, человек оправдывается.

Я нервничал. Еще бы: Людмила Антоновна всерьез заволновалась… Полевой, успокаивая ее, бросал на меня неодобрительные взгляды.

Я поклялся, что завтра же будет готова яма для мин.

Полевой вдруг спросил:

— Ты знаешь, как обращаться с минами?

— Конечно, знаю.

— Так это ты, наверно, фашистам гостинцы носишь?

Я поневоле опустил глаза. Вдруг послышались его шаги: Полевой шел ко мне. Я не мог поднять голову, неловко стало. Он ласково сказал, положив мне руку на плечо:

— Ах ты, крот…

Это прозвучало, как похвала.

Я сказал Косте:

— Пойдем выроем яму.

Хотелось увести его из землянки. Ведь мы мешали Полевому. Может быть, он хотел поговорить с женой по душам… сынков приласкать… А мы торчали перед глазами, как болваны.

Костя покинул землянку неохотно. Ему хотелось о чем-то побеседовать с командиром.

XX

В течение двух дней строили мы подземный «минный склад». Наконец все было готово. Я с нетерпением ожидал командира. Как только он одобрит наше «сооружение», можно будет освободить землянку от «адских машин».

Рано утром я спрятался в кустах, чтобы кое-что записать в дневник. Костя не заметил моего ухода. Боясь слежки, я обычно набрасывал на свою постель одеяло так, чтобы ему казалось, что я еще сплю. Лежа в кустарнике, я писал… Внезапно раздался грохот. Воздушной волной отбросило меня на край огромного оврага. Острая боль привела меня в сознание. Я весь был исцарапан.

С ужасом подумал я о жене командира, о близнецах, о Косте… Неужели они погибли?

Невозможно описать страшную яму, которая образовалась там, где была землянка. Я боялся заглянуть в нее. После гибели Нины я не мог смотреть на остатки человеческих тел.

Но что же могло случиться?

Как я проклинал себя, что не догадался отнести мины куда-нибудь подальше от землянки… Ведь мы могли сложить их в новом помещении. Полевой после осмотрел бы склад…

Я плакал, ища свою тетрадь, чтобы поведать ей о своем страшном горе. Вдруг послышался испуганный крик Кости:

— Андрей!.. Андрей… Ты?..

Он шел мне навстречу — бледный, трясущийся. Все лицо его передергивалось, колени ходили так, будто он пританцовывал. Кажется, он больше всего испугался оттого, что я невредим. В это мгновение я подумал, что это он взорвал землянку. Он, наверное, решил, что я погиб. Сам он отсиживался где-нибудь в сторонке и теперь пришел проверить результаты своей работы. Да, он был чист и опрятен, как никогда; он успел даже надеть мою голубую сатиновую рубаху. У него на руках не было ни пылинки.

Я обдумывал, что делать, как вдруг Костя спросил:

— Как же ты уцелел?

Я готов был убить его на месте.

— А ты думал, что я готов, да? Рад был похоронить меня. Ну, пойдем к Полевому; там узнаешь, как я уцелел.

Я решил так: если Костя станет упираться, пригрожу ему гранатой (у меня в нескольких местах на всякий случай гранаты спрятаны). Костя удивленно спросил:

— Ты хочешь пойти со мной?

— Вместе пойдем.

— А я советую тебе скрыться, пока Полевого нет.

— Почему?

— Потому… Он ведь знает, что это твоя вина. Сколько раз я говорил тебе: не трогай мин. При Полевом предупреждал тебя. Не послушался…

Теперь я понял, почему Костя в присутствии командира заговорил о минах… Почему он требовал, чтобы я не трогал мин до прихода Полевого…

Он думал, что я струшу. Но я решил идти к командиру. Я научился смотреть правде в глаза. Да и поверит ли Полевой Косте? Ну, а если он найдет, что я виноват, пусть расстреляет меня.

Я решительно сказал:

— Пойдем к Полевому, он умный, разберется.

Костя замялся. Я, кажется, застал его врасплох. Он не думал, что я так решителен. Ему нужно было выиграть время, чтобы обдумать свое положение. Он сказал:

— Хорошо, пойдем к Полевому. Только я сначала разведаю, нет ли где-нибудь немцев поблизости. После такого взрыва они могут нагрянуть и сцапать нас. Жди меня здесь.

Он явно хитрил. Черт с ним! Я даже рад, что он ушел. Мне еще многое нужно записать в свою тетрадь…

И вот я пишу последние строки. (Может быть, и в самом деле последние?) Я не могу взять эту тетрадь с собой. Мало ли что может случиться в пути.

Через несколько минут я спрячу ее в условленном месте, в излучине реки. По правде сказать, очень грустно мне расставаться с ней.

Я достал две гранаты на всякий случай… Вот вернется Костя, к мы пойдем…

Еще несколько строк, и «летопись окончена моя». Ах, дурень, дурень… У тебя даже руки дрожат. Нет, к черту эти глупые мысли. Я должен жить. Я буду жить!

Опять вспоминается Пушкин:

«Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

Оно надо мной — яркое, теплое солнце. Даже желтая листва излучает свет. Кажется, вся земля пропитана им. И не верится, что гитлеровцы все еще поганят нашу землю…

Надо тетрадь спрятать. Спрячу ее и, пока Костя придет, буду любоваться солнечным светом.

Еще несколько строк: друзья мои, кто найдет эту тетрадь, передайте ее матери… В последнюю свою минуту я буду думать о родине и о ней. Для меня это нечто одно — большое, яркое, дорогое, как солнце.

I

Снились Катерине Петровне диковинные подсолнечники. Будто росли они в долине и все тянулись вверх, безудержно устремляясь в небо. Стержней не было видно, зеленая листва не шевелилась, а над листвой, как бы вися в воздухе, горели огромные золотые звезды. Они поворачивались к солнцу, а солнце торопилось на запад. Подсолнечники не успевали следить за его полетом. И как бы говорили они ему: «Не спеши за горизонт, мы еще не нагляделись на тебя, не напились твоего света».

Но солнце уходило. Вот оно закатилось за темную полоску горизонта, и подсолнечники начали подниматься вверх, как языки оранжевого пламени. Поднимаясь, они удлинялись и в небе слились, как сливаются мелкие ручьи в огромный поток. Это был невиданный пожар. Пылали подсолнечники, пылала долина. Вдруг загорелось все небо и разлилось всепоглощающим пламенем над землей.

Катерина Петровна проснулась и долго с ужасом глядела в знойное небо. Над ней, как золотой факел, пламенел подсолнечник. Широкая листва его просвечивала, и было видно, как на одном из лепестков суетится жучок. К подсолнечнику подлетел бархатный шмель с позолоченными пыльцой лапками, сердито пожужжал и впился хоботком в желтый диск. В небе мелькали птицы.

Где-то, совсем недалеко, куковала кукушка, и Катерина Петровна вспомнила детство: «Кукушка, кукушка, сколько мне лет еще жить?» И засмеялась. Кукушка столько накуковала, что хватит и ей и сыновьям…

Сколько же жить ее сыновьям?

Сонливость развеялась. Катерина Петровна лежала на траве и думала как-то обо всем сразу: о войне, уже много месяцев полыхавшей над родной землей, о колхозе, о сыновьях, ушедших на фронт.

Живы ли они? Что они сегодня ели и чем были заняты? Катерина Петровна с трудом проглатывала кусок хлеба по утрам. Больно было думать, что в ту минуту, когда она завтракает, сыновья ее голодны. На столе всегда лежали ложки и вилки всех членов семьи. Она сидела у стола и думала о том счастливом дне, когда все ее дети снова усядутся за общий стол. Каким весельем забурлит тогда ее дом…

«Ее дом»…

Катерина Петровна с горькой усмешкой вспомнила, как трудно было привыкать к деревянному домику, в котором пришлось временно поселиться.

Но война все продолжалась, и Катерина Петровна уже привыкла к русской деревне, где поселились эвакуированные колхозники. Сидор Захарович договорился с колхозом «Луч»: прибывшие с ним люди работали в одной бригаде.

Хозяйка избы, в которой нашла себе угол Катерина Петровна, приветливо относилась к этой седой женщине, изгнанной фашистами из родного села. И все же Катерине Петровне трудно было привыкнуть к чужому дому. Больше всего ее угнетали деревянные стены. Комната напоминала ей огромный ящик. Катерина Петровна повесила над кроватью домотканый ковер, украсила окна и углы комнаты вышитыми полотенцами. В огороде она развела подсолнечники. И все это она делала потому, что тосковала по Украине. Она по-детски радовалась, когда подсолнечники зацвели.

Хозяйка побелила печь, желая доставить удовольствие украинке. И обе они радовались, украшая печь простым орнаментом собственной работы. Однако стоило хозяйке уйти к себе, и Катерина Петровна опять загрустила, вспомнив о семье, о родной далекой хате…

По утрам, выходя из дому, она печальными глазами оглядывала улицу с деревянными избами, вспоминала сады и хаты родных Сорок, и часто ей чудились знакомые с детства задушевные мелодии, шум тополя, скрип колодезных журавлей…

Сидор Захарович — человек бывалый: он сразу освоился в чужом селе. Он скоро привык к новой обстановке и хозяйничал в колхозном дворе и в поле, как у себя в Сороках. Главной его задачей было добывать хлеб и продукты для фронта, и он по-своему оценил хорошее хозяйство «Луча». В свободные минуты Сидор Захарович любовался стенами домиков, покрытыми голубой масляной краской; рассматривал коровники и погреба; с любопытством заглядывал в глубокие колодцы.

Спустя неделю он уже знал в лицо всех колхозников и колхозниц, успел побывать у многих из них дома; открыто и немилосердно критиковал он лодырей и нерадивых… Его сразу заметили и относились к нему, как к хорошему хозяину.

Когда в колхозе не хватало кормов для скота, Сидор Захарович сумел достать в соседних селах мякину и сено. С ним считались в районном центре. Еще бы! Помощники Сидора Захаровича не только успевали ремонтировать инвентарь «Луча»; по и помогали другим колхозам.

Больше всего доставалось от Сидора Захаровича Марье Семеновне, временно исполнявшей обязанности председателя колхоза «Луч». Он то ругал, то учил ее, как руководить хозяйством. Вначале Марья Семеновна огрызалась, даже жаловалась секретарю райкома. Потом поняла, что ей, недавнему бригадиру, еще не под силу руководить целым хозяйством.

Она позвала к себе Сидора Захаровича в гости, и все думали, что после этого он перестанет ее критиковать. Но оказалось, что они мирно, в дружеской обстановке разрешали вопрос, кому руководить колхозом. Вскоре весь коллектив «Луча» проголосовал за Сидора Захаровича; он всем успел понравиться.

В горячее весеннее время он уже был председателем.

Глядя на тоскующую Катерину Петровну, Сидор Захарович говорил с укором:

— Перестань хныкать, Катерина. Не до того, голубка, теперь. Война кончится, вернемся домой, наладим все как следует, и тогда заливайся слезами сколько хочешь… Катерина Петровна невольно улыбалась:

— Тогда и плакать не захочется…

— Тем лучше, — заключал Сидор Захарович, лукаво подмигивая.

II

Постепенно Катерина Петровна привыкла к людям, познакомилась с их жизнью. Она знала, что многие женщины так же ждут писем от сыновей; волнуются, думая о фронте. И Катерина Петровна вместе с ними еще горячее принималась за работу.

Она постоянно думала о сыновьях, мысленно провожая их в бой, с болью и страхом представляя себе опасности, которым подвергались они на фронте.

Катерина Петровна подробно расспрашивала бывалых людей: как там на фронте, какому роду войск труднее? Раньше она думала, что Роману легче, чем Петру. Роман мог за много километров от фашистских укреплений громить их из тяжелых орудий. Петр хотя и сталкивался с противником лицом к лицу, но сидел за крепкой стальной броней. Но ведь могут налететь фашистские самолеты и сбросить бомбы на батарею Романа. А танк Петра могут подбить из противотанковых орудий… На то и война…

Еще чаще думала она о старшем сыне. Командир полка в ответ на ее письмо подтвердил, что Максим действительно пропал без вести. Но ведь она знала, что после первой мировой войны кое-кто из пропавших без вести вернулся домой. Может быть, и Максим вернется? Или он погиб?

Она будет ждать…

Пока что она с ужасом ждала новых вестей. Ей казалось, что война постепенно убьет всю ее семью. И как ни старалась Катерина Петровна заглушить тоску, ничего не помогало — росла она, как пырей. Сегодня вырубишь до самого корня, а завтра, смотришь, опять пробивается стебель.

Катерина Петровна успокаивала себя, думая о Викторе: ведь воевал он и на Дальнем Востоке и на финском фронте… Отчаянно воевал — и все же остался жив…

Успокоив себя насчет Виктора, Катерина Петровна подумала об Андрее. И, как страшную сказку, услышанную еще в детстве, вспомнила она думу про мать и ее сыновей.

Катерина Петровна вскочила, заволновалась: «Что же это я лежу? Люди работают, а я отсыпаюсь».

Стало стыдно, хотя ночью она, как всегда, плохо спала и в поле прилегла на полчаса во время законного обеденного перерыва.

Девушки и пожилые колхозницы окучивали картофель, хотя могли еще немного посидеть, побалагурить. Когда-то любили они послушать патефон или сами пели, собравшись у воза, на котором привозили еду. А теперь все спешили. Слишком много было работы, и колхозницы просили своего бригадира не отвлекать их даже читкой газет. Пусть Катерина Петровна сама читает газеты и рассказывает им новости.

Катерина Петровна по утрам успевала послушать радио, а днем просматривала газеты и, помогая то одной, то другой колхознице окучивать огород, беседовала с ними.

Она приносила в поле письма от фронтовиков — от сыновей, братьев, мужей… Это было самое тяжкое дело для нее. Она искренне радовалась тому, что колхозницы получают письма; ей нетрудно было ловить почтальона Керекешу, прозванного «человеком-неуловимкой». Но каким испытанием было для нее чтение чужих писем, в то время как ей перестали писать!

Была большая семья у Катерины Петровны, и вот никого не осталось. Анна и Олег, наверное, погибли… Им не удалось выбраться из Сорок, когда появились фашистские десанты. Случайный знакомый подтвердил опасения Катерины Петровны: Анна в самом деле не успела эвакуироваться. Она все еще дежурила в сельсовете, когда последние машины с детьми ушли на восток. И как проклинала себя Катерина Петровна за то, что силой не увезла невестку и внука.

Клавдия разыскала Катерину Петровну через Бугуруслан, где были сосредоточены адреса всех эвакуированных, и написала ей о своей жизни. Она потеряла всякую надежду увидеть когда-нибудь Максима. Катерина Петровна звала ее к себе. Им легче будет вместе сносить удары судьбы… Клавдия заартачилась: она, мол, по-прежнему любит Катерину Петровну, но жить с ней в одном доме не сможет. «Надо лечить, а не растравлять раны», — писала она.

Вскоре Клавдия перестала отвечать на письма свекрови. Потом Катерине Петровне вернули ее письмо с надписью на конверте: «Возвращается за ненахождением адресата». Ей так и не удалось найти невестку. Катерина Петровна поняла, что Клавдия для нее тоже «пропала без вести».

Так вот и жила Катерина Петровна одна, в чужом селе, среди чужих людей. И все же она ждала писем — от Петра и Романа, от Виктора… Даже от Клавдии.

Перекинувшись двумя — тремя словами с колхозницами, Катерина Петровна поглядела на солнце и, ни к кому больше не обращаясь, сказала:

— Схожу за почтой, наверное, Керекеша принес уже свеженькие газеты.

Она сказала «газеты», а думала о письмах. И загадывала: будет ли ей сегодня письмецо и от кого именно — от Петра, от Романа, от Виктора? А может, партизаны хоть привет передадут от Андрея?

Она быстро направлялась к чистеньким домикам селения, где разместился эвакуированный колхоз, и вслед ей неслись выкрики колхозниц:

— Катря, мне весточку принеси… от сыночка…

— Катерина Петровна, мне телеграмму от Павла…

— Тетя Катря, не забудьте и про меня…

Приближаясь к деревне, Катерина Петровна встретила Ворону, подумала: «Значит, неудача будет. Хуже черной кошки». Она невольно усмехнулась, и Ворона заметил это.

— Вот и хорошо, что встретились, — сказал он, привычно подкручивая кончики черных усов. — Не в контору ли поспешаешь?

— Почтальона ищу.

— Ищи ветра в поле… — с присвистом произнес Ворона. — Чарочку где-нибудь перехватил и отсыпается. А ты, видно, письмеца ждешь?

— Как же не ждать?

— Я вот не жду, — вздохнул Ворона. — Да и тебе от Андрея-то не дождаться весточки нынче. Ох, чует мое сердце, что несдобровать нашим хлопцам… Несдобровать…

— Типун тебе на язык! — озлилась Катерина Петровна. — Еще и в самом деле беду накаркаешь.

— Сам душою болею…

Катерина Петровна не хотела задерживаться и тем более говорить о том, что ее постоянно угнетало. Вспомнив, что Ворона искал ее, она уже по-деловому спросила:

— Ну, что там у тебя, Александр Иваныч? Опять с председателем не поладил?

— Черт с ним поладит… Придирается… А тут еще и Пахомов сподличал…

— С чего бы это? Он — добрый старик.

Катерина Петровна недоверчиво отнеслась к словам Вороны, так как хорошо знала ветеринара Пахомова, работавшего в «Луче», как утверждали местные люди, со дня основания колхоза. Старик очень расстроился, когда ему сказали, что среди эвакуированных украинских колхозников находится «свой» ветеринар. Увидев Ворону, он невольно пришел к выводу, что «такой» вытеснит его, старого ветеринарного фельдшера. А тут еще сам Ворона распустил слух, будто он ветеринарный врач, да еще и со «стажем»… В колхозе «Луч» даже в довоенное время нечего было делать двум ветеринарам, так уж — теперь наверняка придется уступить место более молодому, к тому же довольно прыткому ветеринарному врачу…

Катерина Петровна понимала, что Пахомов боится за свое «место», но и мысли не допускала, что он может «сподличать». Она вспылила, когда Ворона, вздохнув, с унылой усмешкой повторил: «Да, добрый…» Догадавшись, что Катерина Петровна не намерена затягивать разговор, Ворона прибавил жалобным тоном:

— Этот самый Пахомов при всех назвал меня фальшивым. И будто от него исходит требование перевести меня в скотники.

— Так ты ж и есть фальшивый! — засмеялась Катерина Петровна. — В Сороках-то все знают, что с тобой было, Александр Иваныч…

Ворона, нервно сузив глаза, пристально посмотрел на Катерину Петровну.

— Так, может, это от тебя слух пошел… будто я вовсе и не ветеринар?

— Какой там слух? Я слухи не распускаю, Александр Иваныч. А на партийном собрании высказалась…

— На партийном собрании? И что ж ты про меня там сказала?

— Да то, что все наши Сороки давным-давно знают. Не доктор ты, Александр Иваныч. И даже не фельдшер. Пахомов — опытный и еще трудоспособный. А двух ветеринаров держать накладно…

Ворона побагровел, в притененных густыми бровями глазах вспыхнула злоба. В эту минуту вспомнил он все, что когда-то произошло в Сороках. Сын Катерины Петровны — Роман беседовал с бывшими фронтовиками, а после заявил в райкоме партии, что в царской армии Ворона был санитаром, а в Сороках начал выдавать себя за «доктора». Роман Наливайко доказал, что во время революции Ворона присвоил себе чужую форму. И в документе, которым он ввел в заблуждение односельчан, написано не Ворона, а Воронов, и не Александр Иванович, а Алексей Иванович…

После этого бывший «доктор» Александр Ворона стал даже не ветеринаром, а скотником. В дни эвакуации ему опять повезло: вернули на прежний «пост». И он, по всей вероятности, одолел бы Пахомова, если бы Катерина Петровна не вмешалась…

— Выходит, что все от тебя исходит? — тихо, хрипнущим голосом спросил Ворона, продолжая глядеть ненавидящими глазами на свою бывшую соседку.

— Ты о чем? — недоумевала Катерина Петровна.

— Может, это ты посоветовала опять в скотники меня произвести? — с трудом подавляя гнев, уточнил Ворона.

Катерина Петровна с горькой усмешкой покачала головой.

— Эх, Александр Иваныч… Сколько лет учим тебя жить по-советски, а ты все свою линию гнешь. Не видишь, что в пропасть катишься. Ну, чего ты так вызверился? Я же хочу, чтоб тебе лучше было.

— Чтоб мне лучше было?! — с деланым смехом воскликнул Ворона. — Ну, дай и тебе бог счастья! И сынкам твоим долгой жизни желаю… А за Романа твоего век буду бога молить…

Он говорил с откровенной издевкой. Катерина Петровна, схватила его за локоть:

— Опомнись, Александр Иваныч! Такая беда на нас всех надвинулась, так зачем же еще нам — меж собой — враждовать? Вдумайся, что я говорю. Ты ж фальшивым ветеринаром и в «Луче» стал. А зачем это тебе? Поработай в коровнике как следует, покажи себя в деле, Александр Иваныч… Та мы ж тебя на руках будем носить…

Катерина Петровна с такой ясной, доброй улыбкой смотрела на Ворону, что он не выдержал взгляда ее светлых, синеватых глаз и отвернулся.

А в следующее мгновение ей уже было не до Вороны — впереди показалась знакомая фигура однорукого почтальона. Словно молодая девушка, подлетела Катерина Петровна к нему, протянула руку. И вся засияла, когда почтальон, улыбаясь, вручил ей сложенное треугольником письмецо.

— Ох, Петрусь… сыночек родненький… — шептала Катерина Петровна, узнав почерк того самого сына, с которым больше всего любила беседовать. И сейчас она, читая письмо посреди улицы, как бы разговаривала с Петром. — Голубок ты мой ласковый… Под пулями да под бомбами о маме своей тревожишься. Да я же вся… вся благополучная… Только б с вами, мои дорогие сыночки, беды не случилось…

Почтальон уже отошел. Катерина Петровна поискала глазами, с кем бы поделиться своей радостью. И в эту минуту она, словно самому близкому другу, доверила Вороне то, о чем «под большим секретом» сообщал ей сын-танкист:

— За одно сражение Петруся орденом наградили. А еще был такой бой, за который могут будто бы и в Герои произвести…

— Отчаянный он у тебя, — без особого восхищения произнес Ворона. И тут же добавил, стараясь заглянуть в письмо: — Ну, и мой Костя не посрамит нашу фамилию. Хоть и моложе Петра, а тоже хоть с кем потягаться может… Отважный, одним словом, хлопец…

Катерина Петровна покивала головой, как бы соглашаясь с Вороной, но думала она все же не о Косте, а о своих сыновьях. Прислонившись спиной к забору, она еще раз — громким шепотом — перечитала письмо от Петра. И Ворона с удивлением слушал нежные слова, которыми начиналось и которыми заканчивалось письмо танкиста Петра Наливайко.

«Ишь, как разнежился на войне, — думал Ворона, прислушиваясь к радостному шепоту Катерины Петровны. — А тут и простого «здравствуй» не доходит от сына. Один-единственный и тот написать не может. Она радуется, а тут хоть волком вой».

И, злясь, безотчетно ненавидя седую, счастливую женщину, Ворона побрел к скотному двору.

Почему-то вспомнилось сейчас, как Сидор Захарович говорил Пахомову, что никто не искал Ворону, что тот, мол, сам прилип к колхозу. Пахомов сказал смеясь: «Так он же, коли так, не ветеринар, а овод».

И скотник Кругляк, подхватив это слово, начал трунить над Вороной, говоря, что нельзя подпускать овода к коровам. Ворона, дескать, и в скотники не годится…

«Надо было мне в Сороках остаться», — заключил Ворона, представив свою дальнейшую жизнь в «Луче», где, как ему казалось, окружают его «лютые враги».

И хотя никто больше не придирался к нему, а Сидор Захарович начал даже похваливать его, как скотника, душа Вороны не смогла обрести равновесие. Работая в коровнике, он испытывал жгучую ненависть к Катерине Петровне и ее сыновьям. Однако, чем сильнее было это чувство, тем крепче сковывал его страх при виде бывшей соседки.

Сидя у себя в комнате, где даже в ясный солнечный день было сумеречно, Ворона чуть приоткрывал засиженную мухами занавеску и с ненавистью смотрел на улицу. Утром и вечером появлялась там торопливая Катерина Петровна.

«Чтоб тебя парализовало, — думал он, возмущаясь даже тем, что эта пожилая женщина не утратила былого проворства. — Чтобы ты туда пошла, а назад не вернулась». И ему было совершенно безразлично, куда именно шла Катерина Петровна, — главное, «чтоб не вернулась». Но она шла в поле, и еще более оживленная возвращалась домой. Шла в колхозную контору и опять спешила домой, как девушка. Другие пожилые женщины давно жаловались на ревматизм и еще какие-то свои особые болезни, а эта и не старела, и не болела.

«Подсыпать бы тебе какого-нибудь вредного порошку в борщ, — мысленно язвил Ворона, — чтоб ты и до отхожего места не добежала. А то можно и покрепче средство найти для тебя…»

Однако, повстречавшись с Катериной Петровной на улице или в колхозной конторе, он начинал заискивать.

Однажды даже поблагодарил ее за то, что она «пристроила к делу» его… Катерина Петровна простодушно рассмеялась, когда Ворона, улыбаясь, сказал ей спасибо…

— Видишь, нынче-то и сам доволен, — проговорила она. — Человеку и в беде легче, коли у него совесть чистая. Что ж, старайся… Старайся, Александр Иваныч… Колхоз в долгу перед тобой не останется…

«Да и я в долгу не останусь», — зло подумал Ворона, хотя с лица его еще не сошла заискивающая улыбка.

III

Почтальон Керекеша ехал на велосипеде, держась за руль одной-единственной левой рукой. Правой руки он лишился на фронте и вынужден был переменить профессию счетовода на письмоносца. Это было для него «временное явление» — он учился писать левой. И, может быть, успел бы «набить» себе руку, если бы реже пил.

Когда-то у него был красивый почерк; он виртуозно считал на счетах, рисовал карикатуры для стенгазеты. И теперь, лишившись руки, он горевал, заводил дружбу с теми, кто мог «чаркой попотчевать»; подвыпив, он бесконечно говорил об ужасах войны.

До ранения Керекеша служил в одном полку с Максимом, поэтому Катерина Петровна хорошо относилась к бывшему фронтовику. Узнав, что Максим пропал без вести, Керекеша ничуть не удивился, словно так и должно было случиться. Катерина Петровна спросила:

— Это часто бывает?

— Да, это бывает, — ответил почтальон. — Стоит зазеваться — и будь здоров! Но это не страшно. Один мой товарищ пропал без вести и оказался в плену.

Керекеша видел, как заволновалась Катерина Петровна, и торопливо прибавил:

— Да вы не беспокойтесь, все будет в порядке. Ручаюсь. Я вот сам сначала пропал без вести, а потом меня в госпиталь перетащили…

Он заврался и все испортил. Катерина Петровна вернулась домой совсем убитая. Но все же она продолжала встречаться с почтальоном; она все ждала: может быть, он скажет что-нибудь новое?

В нетрезвом виде Керекеша покачивал головой и бессвязно говорил о том, как он в первом бою вместе с Максимом бежал от немцев «во все лопатки»… Катерина Петровна нетерпеливо прерывала его, оглядывалась по сторонам: не слышит ли кто-нибудь болтовню Керекеши?

Сегодня почтальон был трезв, и Катерина Петровна приветливо улыбнулась ему. Задержав Керекешу, она потрогала пальцами набитую письмами и газетами сумку:

— Есть что-нибудь для надоеды?

«Надоедой» она сама себя называла за то, что каждый раз спрашивала, нет ли ей писем или телеграмм, заставляя Керекешу вновь и вновь рыться в сумке, хотя он с самого начала утверждал, что для Катерины Наливайко ничего нет.

Не отвечая на вопрос, Керекеша начал просматривать пачку писем, вынимая их из сумки по одному. Катерина Петровна напряженно следила за пальцами его руки. Стоило им задержаться на каком-нибудь конверте, как сердце Катерины Петровны замирало.

Как часто, прочтя фамилию на конверте, Керекеша опускал письмо обратно в сумку, а Катерина Петровна, подавив вздох, виновато говорила:

— Ну, давайте газеты и письма для моей бригады, побегу в поле.

На этот раз Керекеша особенно усердно рылся в сумке, перебирая письма; он даже подмигнул Катерине Петровне. Ее начало знобить, колени задрожали, а руки сами собой потянулись к почтовой сумке. Она уже не могла сдержать себя и свободной рукой помогала почтальону.

Увидя Керекешу, к нему со всех сторон начали сходиться свободные от работы колхозницы. Был жаркий день. Керекеша вытирал рукавом гимнастерки потный лоб, сердито смахивал пальцами влагу с желтых жидких усов и уже с любопытством постороннего человека наблюдал, как жадные руки колхозниц и подростков перебирают письма.

Он был чужим человеком в колхозе, но его успели полюбить, и часто колхозницы угощали его пирогами или пышками. Многим он приносил хорошие вести, и ему прощали то, что он часто пьет. Когда он был трезв, ему охотно давали «чарочку». Как-то еще весной, получив телеграмму от Виктора, Катерина Петровна весь вечер просидела с ним, вспоминая родные Сороки и угощая Керекешу наливкой своего приготовления. И теперь он, глядя на Катерину Петровну, уже самостоятельно еще и еще раз перебиравшую письма, думал о вкусном ужине, который предстояло ему разделить со счастливой матерью, получившей весточку от сына.

Но письма не было, и Керекеша уже с тревогой следил за разочарованным лицом Катерины Петровны. Когда она оставила наконец сумку, передав ее другим колхозницам, искавшим адресованные им письма, Керекеша испуганными глазами окинул окруживших его людей, еще раз лично пересмотрел все адреса и вдруг хрипло спросил:

— Граждане, кто взял письмо для Катерины Петровны?

Колхозницы смотрели на почтальона с удивлением, а подростки настороженно переглядывались и отходили. Они знали, что, если пропадет что-нибудь из сумки Керекеши, он уж кого-кого, а ребят не пощадит. Запомнят они, как крепок кулак единственной руки бывшего фронтовика.

Катерина Петровна покачала головой и невольно улыбнулась. Она решила, что Керекеше просто показалось. Никакого письма не было ей, и никто, конечно, не мог его присвоить. Колхозницы и ребята просматривали адреса на полученных ими письмах, и их недоумение возрастало.

— Це мени, ось точно написано.

— Чего ж бы я взяла чужое письмо? Глянь — это же от моего Василька.

— Что ж ты разыгрываешь старую женщину, никто из нас никакого письма для Катерины Петровны не видал…

Керекеша сдвинул брови, на лбу его гармошкой сбежались морщины. Не глядя ни на кого, он мигал глазами и кусал наползавшие на нижнюю губу усы, пытаясь что-то вспомнить. Наконец с виноватым видом проговорил:

— Показалось мне, что ли? Ну, как сейчас, помню, Катерина Петровна: такой синий конверт и красивыми буквами адрес написан.

— Наверно, от Романа, — обрадовалась мать. — У него почерк красивый. Или от Виктора…

Керекеша озабоченно продолжал:

— А может, показалось? — Морщины на лбу почтальона разошлись, глаза обнадеживающе глянули из-под желтых бровей. — Завтра я этот вопрос проясню на почте, Катерина Петровна. Будьте уверены: если только письмо имеется, оно будет доставлено вам в самый раз. Керекеша понимает, что значит письмо в наше время…

IV

Ворона, брезгливо морщась и сплевывая, сгребал железной лопатой навоз в кучу. Уж лучше запах карболки, чем этот постоянный смрад темного и тесного коровника, где в два ряда стоят рыжие, понурые коровы. Доярки утверждали, что до войны в этом помещении было светло, чисто. Может быть… Очень может быть… Кое-где под потолком и сейчас еще висят покрытые паутиной, мышиного цвета, электрические лампочки. В «дежурной» валяются доильные аппараты. Но «век электричества» кончился здесь с тех пор, как колхозные мастера ушли на фронт. Некому отремонтировать и наладить движок… В домах мерцают коптилки. По ночам у дверей коровника тускло горит фонарь «летучая мышь». Да и его порой уносят в конюшню или свинарник…

Доярки говорили, что в первые дни войны еще можно было добиться порядка в коровнике. Но когда «пройдоху» Кругляка назначили скотником, все здесь пришло в упадок. Он, этот нелюдим Кругляк, не вывозил навоза из помещения, а сбрасывал его в самые темные углы. «Это просто вредительство», — возмущались доярки…

Следовало немедленно выгнать Кругляка из колхоза, но Сидор Захарович послал его пока на конюшню: пускай, мол, поработает под контролем других конюхов, может быть, исправится. Люди-то позарез нужны…

Став скотником, Ворона тоже обратил внимание на молчаливого Кругляка. У этого высокого, длиннорукого человека было странное лицо: брови его угрюмо наползали на злые, зеленоватые глаза, а толстые губы улыбались. Он улыбался постоянно, даже в те минуты, когда председатель отчитывал его за безделье.

В то время, когда Ворона вывозил тачкой навоз из коровника, Кругляк подошел к нему, попросил закурить.

Александр Иванович насыпал ему махорки в газетную бумажку и опять принялся за свое дело. Кругляк медленно крутил цигарку, глядя на скотника. Коричневое, худое лицо его, как всегда, улыбалось.

— Ты, сказывают, большим начальником был? — спросил он, когда Ворона, опрокинув пустую тачку, остановился у порога, чтобы передохнуть.

— А что? — хмуро спросил Ворона.

— Ничего… так…

«Нет, не так, — подумал вдруг Ворона. — Неспроста ты про меня расспрашивал».

Он мог без обиняков спросить: что ему, собственно, нужно, этому Кругляку? Но не так глуп Ворона, чтобы поступать опрометчиво. Предчувствуя, что этот нелюдим хочет сказать нечто важное, Ворона не торопил его. Вместе с тем нельзя было упускать случай.

Доярки были заняты своим делом: доили коров, подносили корма к яслям. Да они обычно и не смотрели на Кругляка — слишком он «напакостил» им…

В том, что Ворона и Кругляк курят на некотором расстоянии от коровника, не было ничего удивительного, на дверях ведь висит дощечка с надписью: «Курить строго воспрещается».

И ведь не случайно Кругляк отошел подальше от дверей, — такие тонкости Ворона умел понимать. Человеку хочется поговорить откровенно. О чем? О своем прошлом или о прежних «постах» Вороны?

Прошло несколько минут. Конюх и скотник курили, разглядывая друг друга. Из коровника доносились голоса доярок, позвякивание ведер и подойников. Серые крыши постепенно сливались с унылым цветом вечерних сумерек. Лишь изредка можно было заметить слабые огоньки в окнах домов.

— Что смотришь? — спросил вдруг Ворона. — Узнаешь?

— А где нам было встречаться? — угрюмо проговорил Кругляк. — В тюрьме, что ль?

— И там побывал, — со вздохом признался Ворона. И тут же прибавил, давая понять конюху, что с ним можно разговаривать без обиняков: — Ну, ты, как видно, мою биографию изучил?

— Знаю…

— Так что ж… встречались?

— Нет. Я в тюрьме не сидел.

— Так я тебе и поверил.

Кругляк осклабился:

— А ты ведь и впрямь побывал там. Чувствую. Ну, это меня не касается. Вот что скажи, Ворона: Сидора Захарыча любишь?

— Люблю.

— И я.

Ворона рассмеялся:

— Выходит, что мы с тобой одним миром мазаны. Так, что ли?

— Как тебе хочется, так и понимай.

Тщательно затоптав ногами окурок, конюх молча направился к себе: надо было лошадей поить. Спустя некоторое время он повел первого коня к стоявшему, у, колодца корыту. Конь жадно пил воду, похрапывая, судорожно вздрагивая. Кругляк заорал:

— Ну… дорвался… бездонная бочка!..

Он приводил и уводил лошадей, не давая им вдоволь напиться. Ворона и раньше замечал это, но ему было не до лошадей: своих забот хватало. Теперь он подумал: «Сущий вредитель… Только, как видно, сильно трусит… И хочется, и колется.!. Такому за всю свою жизнь не попасть в тюрьму…»

Поведение нелюдима вызывало в душе Вороны презрение и брезгливость. Не думает ли он, что и Александр Иванович способен заняться «мелким вредительством»? Не на такого напал.

Ворона не случайно устроился перед войной ветеринаром: он по-настоящему любил животных; коровы с детства вызывали в нем добрые чувства. Когда ему самому приходилось их доить, в нем пробуждалось желание ласково погладить шелковистую шею. (Своих коров он тщательно мыл и чистил.) Ему хотелось порой целовать еще влажного новорожденного теленка… А какую нежность он испытывал, держа на своей шершавой ладони желтеньких пушистых цыплят…

Нынче, видя, что Кругляк просто издевается над животными, Ворона готов был накинуться на него. Ему хотелось вывести тех же лошадей из конюшни и еще, раз их напоить… Напоить так, чтобы они не оглядывались с тоской на корыто…

«Ну и гад, — подумал Ворона, увидев, что Кругляк как ни в чем не бывало опять направляется к коровнику. — Я тебя проучу».

Он еще и сам не знал, как это ему, скотнику Вороне, удастся проучить конюха Кругляка. Допустим, что он заявит о своих подозрениях председателю… Может быть, Сидор Захарович и поверит ему… Но как установить «факт вредительства»?

«Очень просто, — решил Ворона, — пускай Сидор Захарович сам проследит за его действиями. Исподтишка. Так, чтобы и комар носа не подточил…»

Но зачем это Вороне? Хм… зачем… Да хотя бы для того, чтобы Сидор Захарович понял, что Александр Иванович свой человек… Стопроцентно советский…

«Стопроцентно»…

В течение всей своей жизни Ворона не был в глазах других таким «стопроцентным». А ведь именно потому, что ему постоянно не доверяли, он и скатился «в преисподнюю».

Скотник… Подумать только: бывший доктор, заведующий больницей стал скотником…

Надо кончать с этим… кончать…

Доярки разошлись по домам. Ворона повесил у дверей «летучую мышь» и приготовился слушать Кругляка, у которого, как видно, пробудился аппетит к разговору. (Слишком долго он не находил в «Луче» собеседников.)

Ночь была темная, хмурая. Когда вдали вспыхивали фары машины, у дороги на мгновение вырисовывались ненатурально зеленые кусты. Ворона мысленно переносился в другие края, туда, где в это время, как бездомный щенок, валялся в кустах его сын Константин.

Константин… Костя… сынок… единственный его сынок…

Может быть, его и в живых уже нет? Ворона старался не думать об этом. Почему-то он все-таки был уверен, что Костя переживет войну. Но где они встретятся? Там, на оккупированной территории, или здесь? Может быть, Костю, как некоторых других раненых партизан, вывезут когда-нибудь на самолете в советский тыл? Только бы ранение было не очень тяжелое…

А что, если война еще больше затянется? Американцы и англичане, как видно, не очень спешат на помощь Красной Армии. Может случиться, что Гитлеру удастся присоединить к Германии всю Украину… Тогда что?

«Тут надо еще помозговать, — решил Ворона, — кому из нас выгоднее поменять местожительство — мне или Косте…»

Такие мысли наполняли голову Вороны в то время, когда Кругляк опять устроил себе «перекур» на нейтральной территории — между конюшней и коровником. Ворона не подошел к нему, только проговорил равнодушным голосом:

— У тебя, оказывается, и своего табачку хватает?

— Хочешь?

— Обойдусь.

— А то попробуй моей махры.

— Обойдусь, говорю. И ты, пожалуйста, не ходи сюда с цигаркой. Заметит Сидор Захарович, так обоим влетит…

Должно быть, Кругляк понял, что Ворона вообще не возражает против общения, но не хочет, чтобы конюх курил возле коровника. На этот раз он затоптал свою цигарку раньше, чем полагалось; Ворона догадался, что Кругляку хочется продолжить разговор. И когда тот подошел, он уже без всякого опасения спросил:

— Так что ты хочешь, Кругляк? Может, думаешь, что я твой родич?

— Родич не родич, а одним духом мог напитаться.

— Ну и что?

Они уже настолько понимали друг друга, что можно было позволить себе полную откровенность. Однако Ворона не торопился. Разглядывая худое, скуластое лицо стоявшего под фонарем Кругляка, он думал: «Не всякую рыбу, что начала клевать, можно крючком за жабры схватить. А все-таки пускай клюет…»

Хлопнув себя ладонью по голове, Ворона проговорил:

— Ох, я ж и тютя. У меня чистый спирт припрятан в кладовке. Постой тут, я — мигом!

Не прошло двадцати минут, как он принес завернутую в газету бутылку, ломоть хлеба и несколько кусочков сала. Они пили просто из горлышка. Закусывая, Ворона спросил:

— Из каких краев будешь?

— Да мы ж земляки с тобой, — тихо ответил Кругляк и вдруг, по-гусиному вытянув вперед голову, прислушался.

Ему показалось, что за углом кто-то стоит. Многозначительно взглянув на Ворону, он присел с испуганным видом. Ворона схватил его за руку.

— Эге, да ты труслив как заяц. С таким никакой каши не сваришь.

— А ты хочешь сразу к черту на рога попасть? То-то и пришлось тебе в тюрьме посидеть, Александр Иваныч, — не без ехидства произнес Кругляк. — Я, брат, не из таких…

— Напакостил — и в кусты. Так, что ли? — Ворона беззлобно выругался. — Эх, ты… А я-то думал, что из тебя настоящий напарник получится. Нет, с тобой, Кругляк, и связываться не стоит…

— Береженого бог бережет, — пробормотал Кругляк.

«Клюет», — твердо решил Ворона. Однако такой решимости у него ненадолго хватило, — в следующую минуту он ощутил в себе некую раздвоенность. Было ясно, что Кругляк — «свой», с таким следовало бы сойтись поближе. Но в то же время Ворона понимал, что ему лично надо быть осторожнее. Катерина Петровна и Сидор Захарович заметят даже то, что он с Кругляком общается. А ведь как ни хитрит этот Кругляк, все видят в нем не того человека, которому можно было бы доверять…

Кругляк не знал, какие мысли тревожат Ворону. Поощряемый его восклицаниями, вроде: «Ну и как?», «а дальше-то что?» или «неужто правда?», Кругляк коротко поведал о своей судьбе. Был он «настоящим хозяином» на Полтавщине до того «проклятого года», когда началась сплошная коллективизация сельского хозяйства. Его раскулачили и выслали «бог весть куда…» Пришлось Кругляку до самой войны «мыкаться». Узнав, что гитлеровцы «укрепились» на Украине, Кругляк решил пробраться ближе к линии фронта. В «Луче» ему, в общем-то, неплохо, но тянет «на родину». Теперь вся «загвоздка» в том, как перейти линию фронта?

— А если красные попрут фашистов? — спросил Ворона, с насмешливым прищуром глядя на конюха. — В Германии, что ли, будешь век доживать?

Сжав ладонями худое морщинистое лицо, Кругляк долго оставался в неподвижности. Он думал… Он мучительно думал…

— В этом — вторая загвоздка, — пробормотал он наконец. — Коли б знал, где упадешь, так и соломки подстелил бы. Я вот с тобой хотел посоветоваться. Ты не из глупых, видать; скажи, брат, надолго ли они в наших краях окопались?

— Этого сам господь Саваоф не знает, — со вздохом ответил Ворона. И вдруг спросил: — А почему бы тебе в «Луче» не остаться навсегда? Работу дают… Трудодни начисляют… Живи да поживай…

Кругляк вспылил:

— А ты останешься? Усадьбу твою разорили, говоришь, сад уничтожили, фамилию обесчестили… И ты согласен вот так… скотником в колхозе до конца жизни? Да чтоб меня трижды мои деды-прадеды прокляли на том свете, если я примирюсь…

— Раз так, иди туда… — посоветовал Ворона.

— Куда?

— Да к себе на Полтавщину.

— Но я ж еще не знаю, удержится ли там германская армия, — с отчаянием прошептал Кругляк. — Если б я мог знать…

— Ишь какой хитрый, — рассмеялся Ворона. — Чужими руками жар хочешь загребать. Шкурой своей дорожишь. А кому она нужна — твоя шелудивая шкура? Уж коли Советская власть тебе не по нутру, иди навсегда к фашистам. А что ж… Прогонят тебя с Полтавщины опять, так и в самой Германии приспособишься. Не все ли тебе равно, чьим быкам хвосты крутить?

— Да я ж хозяином был! — с гневом и тоской возразил Кругляк. — Со мной сам пан-помещик раскланивался. Селяне даже наймитов моих боялись… А ты хочешь, чтоб я лично до конца жизни батрачил. Да чтоб мне руки и ноги покорчило, если я покорюсь…

— Гнида ты! — ругнулся Ворона. — Даже не вошь, а всего только гнида. Чтоб ты вшой мог стать, нужен тебе теплый кожух… Ну, хватит балясы точить. Я, между прочим, не из тех, кого ты можешь в напарники себе взять. Понял?

И, прервав бесполезный разговор с конюхом, Ворона ушел к себе.

На следующий день доярки не могли надивиться его старательности. Он не только убирал, навоз и менял подстилку, но и помогал коров доить. Им вообще в диковинку было то, что мужчина лучше любой доярки массирует вымя и доит корову…

Слух о необыкновенном рвении скотника дошел до председателя колхоза. «Хитрит», — подумал Сидор Захарович. Однако такая хитрость бывшего ветеринара ничуть не тревожила его: ферма только выиграла от того, что скотник начал лучше работать. «А может, он и на самом деле взялся за ум?» — размышлял председатель, узнав, что Ворона поражает всех своим усердием…

И вот сам Ворона пришел к Сидору Захаровичу, чтобы сообщить под большим секретом, что конюх Кругляк — «подозрительная личность». Предупрежденный Вороной, председатель несколько дней украдкой наблюдал за Кругляком, когда тот водил лошадей к колодцу. Затем Сидор Захарович собственноручно еще раз напоил их, чтобы убедиться, что Ворона не «наговаривает» на конюха…

Когда Кругляк пытался оправдываться на общем собрании, Ворона потребовал, чтобы и ему дали слово. К этому времени в нем созрело решение «перестроиться». Он никогда не перестанет ненавидеть тех, кто превратил его в скотника, кто разлучил его с единственным сыном…. Но грош цена этой ненависти, если она будет прорываться, как у Кругляка, даже на работе. Надо быть поумнее…

Кругляк во многом похож на самого Ворону. Познакомившись с этим человеком ближе, Ворона понял, что надо во что бы то ни стало (и как можно скорее!) завоевать доверие окружающих его людей, особенно коммунистов. Иначе — смерть… Ведь война затянулась. И неизвестно, удержится ли Гитлер на Украине…

Если Вороне суждено вернуться на Украину, то и в этом случае ему не нужны «напарники» вроде Кругляка. Эта трусливая «гнида» только помехой будет. И лучше избавиться от него, пока есть возможность… Они как два паука в банке… Нет, нет, Кругляк должен быть убран с дороги, по которой еще придется шагать Вороне…

Ошарашив Кругляка своим вероломством и красноречием, Ворона вывернул наизнанку душу бывшего кулака с Полтавщины. Таких, как Кругляк, надо нынче особенно тщательно проверять. И пока он еще не вывел из строя конское поголовье; необходимо правлению «принять самые решительные меры»…

— Что ты так смотришь на меня? — с издевкой спросил Ворона, обращаясь к оторопевшему Кругляку. — Я не из тех. Понял?

Конюх все еще не мог опомниться от неожиданности.

— Ведите его прямо в НКВД, — сказал Сидор Захарович, указывая на Кругляка. — Я сейчас приду…

Он задержался на минуту, чтобы поблагодарить Ворону. Однако, пожимая ему руку, Сидор Захарович сказал с усмешкой:

— Только не думай, Александр Иванович, что мы после этого повысим тебя в должности. Налаживай дело в коровнике и будь, как сейчас, бдительным на своем посту…

«Чтоб ты пропал с таким постом!» — озлобленно подумал Ворона.

V

Письма, адресованного Катерине Петровне, не оказалось на почте, и Керекеша заволновался…

Возвращаясь в колхоз, он, как обычно, зашел в крайний домик, в котором жил Ворона. Александр Иванович был самым активным подписчиком. Керекеша с удовольствием приносил ему свежие газеты, журналы. Письмами Александр Иванович не интересовался: он знал, что сын не может ему написать, а больше не от кого было получать. Друзья и родственники разбрелись по всей стране, и лень было Александру Ивановичу их искать. Зато газеты он читал запоем и с нетерпением ждал появления почтальона.

Его не удовлетворяли радиопередачи, он искал в газетах «подробностей», и часто, прерывая кого-нибудь из колхозников, комментировавших новости радио, Ворона уверенно говорил:

— Это что… Вот я в «Известиях» читал одну статейку. Она проливает свет на события. Газету, я вам скажу, надо читать умеючи… А что радио — это для всех…

Он не был таким, как «все»; докапываясь до мельчайших подробностей каких-нибудь событий, он с глубокомысленным видом делал свои выводы; он разъяснял колхозникам то, что, как ему казалось, не было понятно из газет. Он бесконечно говорил о героизме Красной Армии, о разгроме немцев под Сталинградом; с гордостью подчеркивал, что в Отечественной войне огромную помощь оказывают Красной Армии партизаны, в рядах которых находится его сын Константин.

Ворона часто напоминал Сидору Захаровичу о его «непоправимой ошибке». Стоило отпустить Александра Ивановича в партизанский отряд, и весь колхоз мог бы теперь гордиться своим земляком. Он, Александр Иванович, — старый рубака…

Говоря о своих возможных подвигах, он громко вздыхал и обижался, когда Сидор Захарович не признавал своей ошибки, не сочувствовал бездействующему «старому рубаке». И уж совсем падал духом Ворона, когда председатель прерывал его восклицанием: «И в уходе за скотом можно геройство проявить!»

Конечно, он и сам понимал, что от хорошей работы тыла во многом зависят успехи на фронте. Но за скотом могут и женщины ухаживать, а ему, еще крепкому мужчине, следовало в партизаны записаться…

Разоблачив конюха Кругляка, Ворона почувствовал себя крепче. Кажется, Сидор Захарович начал доверять ему…

Вот еще Керекешу надо «раскусить». Что за человек, в самом деле?

В присутствии Керекеши, для которого всегда была приготовлена стопка водки, Ворона постоянно восторгался Красной Армией: она хотя и отступала порой, но крепко била фашистов.

Обычно Керекеша отмалчивался, злясь на себя за то, что, даже побывав на фронте, не научился разбираться в политике так тонко, как это умеет делать Ворона. В то же время он вздыхал, косясь на коричневый шкаф, где Александр Иванович держал свой заветный графинчик. Если скупой хозяин, покряхтев, наливал «повторно», Керекеша считал своим долгом поддержать разговор и, моргая хмельными глазами, глухо бубнил:

— Но они, гитлеровцы, тоже не жалеют нас. — Он встряхивал своим изуродованным плечом и продолжал: — Вот… не успел носа высунуть, а они как громыхнули. Эх, об чем говорить… Дайте, пожалуйста, еще рюмашечку.

— Хватит, а то письма растеряешь, — наставительно говорил Ворона. — Тебе нельзя напиваться до потери сознания: ты, Керекеша, государственный человек…

Так и заканчивался их разговор. Керекеша злился на хозяина; тот в свою очередь был недоволен гостем.

А может быть, и не стоит возиться с этим дурнем, как с Кругляком? Пожалуй, этот пьяница еще пригодится Вороне…

Когда Керекеша вновь появился со свежими газетами, Ворона, как всегда, дал ему рюмку водки, сказав при этом, что водка с каждым днем дорожает и что дружба с почтальоном ему дорого стоит. Александр Иванович добродушно улыбался, и Керекеша, приняв его упрек за шутку, продолжал аппетитно закусывать хлебом с огурцом…

Кивая головой, Ворона просматривал газету. На его лице застыло такое выражение, словно он съел молодое кислое яблоко. Керекеша смотрел на него с любопытством. Это был плечистый мужчина с широким краснощеким лицом и с лихо подкрученными черными усами. Виски у него совершенно побелели, даже подернулись желтизной, голова облысела, над лбом торчало несколько седых волосков, как напоминание о бывшем чубе, но усы сохранили свой естественный цвет.

Просмотрев газету, Ворона хлопнул Керекешу по плечу и, выпучив глаза, с деланым испугом произнес:

— Силища какая! Га? Ух, какая силища!

Керекеша продолжал смотреть на Ворону веселыми, мигающими глазами. Он привык к тому, что Ворона постоянно восторгается Красной Армией, и, кивая головой, промычал:

— Да-а, си-ли-ща…

Не обращая внимания на собеседника, Ворона продолжал:

— Красная Армия — сильная, а смотри, что делается на центральном участке. Как они прижимают ее. Значит, у них ого-го-го! Если они так будут жать, придется нам и отсюда того… «выковыриваться»…

Керекеша пьяными глазами поглядел в газету и опять закивал головой, как бы соглашаясь с хозяином. Однако, заметив, что Ворона заинтересовался письмами, почтальон резко, из-под самого носа у Вороны забрал сумку и вдруг, поднявшись, глухо спросил:

— Александр Иванович, письмо для Катерины Петровны вы стибрили?

— Какое письмо? — удивился Ворона.

— Письмо для нашей бригадирши… для Катерины Петровны. Разве вы не читали, что там на конверте написано?

Ворона засмеялся:

— Чего это я буду интересоваться всякими письмами. Что я — военная цензура? Чудак!

Керекеша несмело, но настойчиво повторял:

— Отдайте письмецо, Александр Иванович. Слышите, отдайте, я вас прошу. Прочитали и отдайте. Оно вам без интересу. Что у вас, газет не хватает на закурку?

— Что ты ко мне пристал, как будяковая колючка? Какое письмо?

— Такое… Отдайте! Бедная мать мучается. Отдайте, Александр Иванович.

Ворона побагровел от ярости:

— А мне какое дело, что она мучается? У меня единственный сын в партизанах. И никаких писем не получаю. Я тоже «бедный»…

— Отдайте… — жалобно тянул почтальон. — Вы же сами родитель, должны понять материнское сердце. Отдайте!

Ворона покривил правый угол рта, отчего ус поднялся выше. Злость прошла: он уже спокойно глядел на почтальона, как бы испытывая его. Керекеша начал сердиться:

— Отдайте! Я государственный человек, слышите? Я заявлю в милицию!

Ворона продолжал ухмыляться. Керекеша вспыхнул. Схватив тарелку, на которой оставались только хлебные крошки, и капли огуречного сока, он ударил ею о край стола. Злобно отбрасывая ногой белые осколки, Керекеша орал:

— Отдай!.. Я инвалид Отечественной войны! Не трогай мои нервы!

Ворона принес из сеней веник и начал подметать комнату; руки у него тряслись, но говорил он спокойно, рассудительно:

— Не кричи на меня, суконный сын. А то я, знаешь, пойду в НКВД и заявлю, как ты, инвалид Отечественной войны, Красную Армию позоришь. И Катерине Петровне расскажу, как ты ее сына грязью поливаешь. Разве не ты говорил, что Максим обмотал бинтом ногу и удрал, когда в атаку шли. Га? Ну, чье тогда сверху будет?

Керекеша обмяк и снова сел, нервно запихивая газеты в сумку. Ворона покровительственно положил руку на его изуродованное плечо:

— Ух и дурень же ты, как я посмотрю на тебя. Кипишь, кипишь, а для чего, спрашивается? Хочешь Ворону запугать? А я, брат, не та ворона, что куста боится. Хе-хе-хе… Ну, давай помиримся, Керекеша. Тебя как звать?

— Василий.

— Ну, вот что, Вася: за тарелку я с тебя ничего не потребую, можешь еще и чашку разбить, но если будешь письма терять — сядешь маком. Это я тебе всерьез говорю. — Ворона спокойно вынул из кармана помятое письмо и передал почтальону. — На, обрадуй нашу дорогую бригадиршу… Пусть ей веселее будет. Она там, наверное, ждет не дождется, бедная, весточки…

Керекеша ощупал конверт пальцами, как бы проверяя, есть ли внутри письмо, затем поднес его к глазам и, убедившись, что оно хорошо заклеено, с недоумением поглядел на Ворону. Тот укоризненно покачал головой:

— Нельзя тебе пить, суконный сын. Больше я тебе ни одной чарки не дам. Ни-ни, брат, и не проси. А то ты не только письма, но и голову потеряешь… Вчера ты ушел, смотрю, вот тут, у стола, письмецо лежит. Позвал я тебя, а ты хоть бы что — не оглянулся даже. От водки оглох, суконный сын. Хотел я сам отнести бригадирше письмо, да побоялся: скаженная она, подумает, что я интересуюсь ее письмами. Зачем, думаю, наводить тень на плетень. Ну, иди, иди, Вася, там тебя бабы ждут не дождутся…

Керекеша перечитал вслух надпись на конверте. Хмель у него прошел. Он вдруг вскочил, как мальчишка, и, не прощаясь с хозяином, выбежал на улицу.

Ворона постоял на пороге, прислушиваясь к удаляющимся шагам, затем вернулся в комнату, закрыл на крючок дверь за собой и, подойдя к столу, поднял лежавшую на скатерти газету. Под ней оказался большой пухлый пакет…

VI

Керекеша бежал, лишь на секунду-две задерживаясь возле опрятных домиков, чтобы вручить старухам и ребятишкам газеты. Он спешил к Катерине Петровне и, лишь ступив уже на ее крыльцо, вспомнил, что в такое время она обычно бывает в колхозе. На мгновение Керекеша задержался у новенького синего почтового ящика, прибитого Катериной Петровной совсем недавно к дверям, и торопливо приподнял крышку, намереваясь опустить конверт. Вдруг он передумал, решив лично вручить матери долгожданное письмо.

Рассеянно отвечая на вопросы встречных и на ходу всовывая кому-нибудь из них газету в руки, Керекеша побежал к колхозной конторе. Войдя в комнату, где находились счетоводы, почтальон торопливо спросил:

— Где Катерина Петровна? Ей письмецо от сына.

У него был такой радостный вид, будто он сам по меньшей мере друг человека, приславшего письмо.

Дверь председательского кабинета распахнулась, и на пороге показалась Катерина Петровна, все еще продолжавшая с кем-то спорить. Увидев радостное лицо почтальона, она забыла о споре и, почти выхватив у него письмо, прижала на мгновение конверт к щеке; она глядела куда-то в пространство широко открытыми глазами. Дрожащими пальцами разрывала она конверт, ища глазами, где бы сесть так, чтобы ей никто не мешал. Седенький плешивый счетовод, сидевший обычно в углу между шкафом и столиком, любезно предложил ей стул.

Вынув из конверта квадратный листок бумаги, Катерина Петровна так разволновалась, что целую минуту не могла читать. Руки ее все еще дрожали. Счетовод и случайно вошедшие в комнату колхозницы смотрели на нее радостными глазами: все ведь понимали, что переживала эта седая женщина, мать пятерых сыновей, как ждала она писем.

Катерина Петровна подняла голову, увидела напряженные взгляды присутствующих и, молодея от счастья, шутливо проворчала:

— Ой, да не мешайте же вы мне!..

Старый счетовод, улыбаясь, заставил окружающих заняться делом, чтобы не мешать Катерине Петровне, и сам начал перебирать лежавшие на столе бумаги, хотя по всему было видно, что мысли его заняты чем-то другим.

В комнате стало тихо, слышалось только учащенное дыхание почтальона, старательно вытиравшего платком потное лицо. Внезапно послышался глухой стук — все обернулись и увидели упавшую на стол серебряную голову Катерины Петровны. Старый счетовод, не зная, чем помочь, схватил стоявший на столе графин, но, убедившись, что в нем нет воды, сокрушенно вздохнул. Катерина Петровна подняла голову, поглядела на всех невидящими глазами и, пошатываясь, вышла из комнаты.

На столе остался забытый ею белый квадратный листик, из которого все узнали, что танкист Петр Наливайко никогда не вернется к своей старой матери — он погиб на фронте смертью героя…

VII

Вечером того же дня Ворона пригласил к себе Керекешу и, сверх ожидания, дал ему полстакана водки, поджарил яичницу с салом на закуску, положил целую буханку хлеба на стол. Это удивило почтальона, так как обычно он закусывал огурцами или солеными помидорами, а хлеба получал не больше одного куска.

Еще больше удивился Керекеша, увидев тарелку с мочеными яблоками и блюдечко с конфетами и белыми сухариками. Казалось, Ворона решил устроить пиршество, выставив все, чем только сам располагал.

Выпив водку, проголодавшийся Керекеша жадно хватал то огурец, то яблоко, то конфету; затем, видя, что хозяин не проявляет прежней скупости, придвинул к себе сковородку с яичницей и торопливо проглотил пять желтых глазков, словно боялся, что Ворона заберет у него яичницу из-под носа.

Ворона печально глядел на гостя и, казалось, не видел его. Мысли хозяина были заняты чем-то посторонним. Скользнув взглядом по столу, он потянулся к графину, налил Керекеше еще полстакана, затем вылил себе остальное в чашку, молчаливо чокнулся и выпил. Он не закусывал. Постепенно лицо его покраснело, седые брови сдвинулись…

Керекеша все еще удивленно поглядывал на хозяина; он не узнавал этого человека и совсем растерялся, когда увидел на глазах Вороны слезы. Тот плакал, как мальчик, размазывая слезы по лицу. Затем положил руки на стол, прижался к ним мокрым от слез лицом и зарыдал.

Керекеша вскочил и, продолжая жевать, испуганно склонился над плачущим хозяином. Он не знал, что говорить, что делать. Нерешительно положив руку на вздрагивающее плечо Вороны, почтальон думал о его странном характере. Керекеша считал Ворону сильным человеком и никак не думал, что он способен так расплакаться.

Не поднимая головы, Ворона прошептал:

— Тяжкий сон, брат, приснился… Кошмар…

— Сон? — удивился Керекеша. — Мне каждую ночь фашистские танки снятся. Вот это ужас! Будто лежу в окопе, а тут как загудит… залязгает… Рррраз — и… Господи боже мой… Я, когда проснусь, так с ума схожу… — Помолчав, Керекеша спросил: — А вам что снилось?

— Кошмар, — всхлипывая, прошептал Ворона. — Сынок у меня был… Костя… Ну, вроде уже и… нет его… нет…

— Хо-хо-хо, — с нарочитой веселостью произнес Керекеша. — Так это ж только приснилось. Говорят, что в жизни как раз наоборот бывает. Выпьем за его здоровье!

Ворона не стал пить. Глаза у него были красные, скорбные. Все еще по-детски всхлипывая, он глухо спросил:

— Ты больше ничего не терял?

— Я теперь бдительный, — сказал Керекеша.

— Ну и слава богу. А то я из-за тебя тревожился. Знаешь, какие могут быть неприятности. Почта — государственное дело. В самый раз можешь в тюрьму угодить.

— Не дай бог, — прохрипел Керекеша, ища глазами свою сумку.

— Эх, ты! — упрекнул Ворона. — Опять в сенях бросил. Разиня.

Когда Керекеша нашел сумку, Ворона уже ласково проговорил:

— Возьми на дорогу конфетку, Вася… Теперь такими гостинцами не балуют…

Но почтальон отказался даже от конфеты. Дрожащими пальцами он рылся в сумке, листал старую потрепанную книжку, проверяя наличие заказных писем. На лбу его выступили крупные капли пота.

Успокоившись, он с вымученной улыбкой посмотрел на хозяина:

— Напугали вы меня, Александр Иваныч. Чтоб вам ни дна ни покрышки…

Когда почтальон ушел, Ворона закрыл дверь на крючок, завесил окна одеялами и, вздыхая, вытащил толстую тетрадь из-под кипы газет, лежавших в шкафу, где хранились продукты.

Это была присланная с фронта тетрадь Андрея. В приложенном к ней письме командир Н-ской части сообщал, что тетрадь доставлена в штаб перешедшим линию фронта партизаном, товарищем К.

По поручению командира отряда товарища П. партизан устно рассказал следующее. Соученик Андрея — Константин Ворона — оказался предателем; он поддерживал связь с украинскими националистами. Боясь разоблачения, он повел Андрея не к командиру отряда, а к тому месту, где находился фашистский патруль. Близорукость помешала Андрею вовремя обнаружить приближавшихся к нему фашистов. Но он не растерялся и не струсил: не желая сдаваться в плен, Андрей взорвал гранатами себя вместе с предателем Константином Вороной и шестью фашистами.

Труп Андрея партизаны не обнаружили. Видимо, озверевшие гитлеровцы захватили его с собой, чтобы поиздеваться хотя бы над мертвым героем. Все, что осталось от Андрея, — это его тетрадь. Вот почему партизаны решили переслать ее матери…

Ворона позвал Керекешу, чтобы удостовериться, что тот не обнаружил никакой пропажи. Пока почтальон закусывал, хозяин в сенях, обжигая спичками пальцы, вынул из сумки потрепанную книжку и расписался в ней за Катерину Наливайко. Теперь он мог заняться дневником ее сына. И, покусывая губы, роняя слезы на густо исписанные страницы, Ворона начал читать, вздрагивая каждый раз, когда нетерпеливые глаза его находили в тетради родное имя сына…

Между тем Керекеша старательно смачивал водой волосы, задержав у колодца старуху с полным ведром. Старуха, рассматривая почтальона добрыми слезящимися глазами, покачивала головой. Изредка она сама брызгала водой ему в лицо и тихо смеялась, приговаривая:

— Не забудь, кто тебя в чувство приводил… Письмецо хорошее принеси.

— Принесу, — прошептал Керекеша, не глядя на старуху, и, пошатываясь, снова направился к дому, в котором жил Ворона.

Он решительно постучал в дверь и удивился, увидя быстро появившегося на пороге хозяина.

Ворона никак не ожидал, что почтальон вернется. В первое мгновение он озабоченно нахмурил брови, затем улыбнулся и бесцеремонно потянул Керекешу за пустой рукав:

— Ну, иди, иди, суконный сын! Вишь ты, тянет, как карася на крючок с червяком. Ладно, рюмашечку еще налью. Только больше ни-ни…

Керекеша впервые входил в знакомую комнату с твердым намерением не пить. Он отстранил Ворону, приблизившегося к нему с заветным графином, и глухо спросил:

— Я тут никакого пакета не оставлял?

— Нет, — сердито ответил хозяин. — Ты у меня ничего не оставлял. И давай так договоримся, Керекеша: газеты и что там еще полагается я буду брать у ворот. Ты лучше и не входи ко мне. С тобой, брат, и я в тюрьму попаду…

— Не дай бог, — прошептал Керекеша. — Ну, вы на меня не сердитесь. Показалось, будто на почте еще вчера дали мне толстенный пакет. Заказной, понимаете?

— Понимаю, — сказал Ворона, скашивая в сторону сощуренные глаза. — Ну и что?

— Проверил по книжке, так вроде и не было такого пакета. У меня правило: дал адресату заказное — изволь расписаться…

Ворона полистал старую, пахнущую луком книжку почтальона, сказал:

— У тебя все адресаты расписались.

— Я и сам вижу. А тут померещилось…

— Померещилось. Ах ты, суконный сын! Тебе пить нельзя. Никак нельзя.

Керекеша стоял у порога неподвижно, угрюмо глядя на хозяина. Ворона сказал, все еще листая его книжку:

— Да… тут полный порядок. Ты хоть и пьешь, но ум свой, как видно, не пропиваешь.

— Государственное дело, — пробормотал почтальон, прощаясь с хозяином. — Ну, а насчет снов, Александр Иваныч, так вы не расстраивайтесь. В жизни, говорят, как раз все наоборот получается…

VIII

Впервые за все время Ворону по-настоящему потянуло к людям. Он не мог сидеть в своей комнате; томился по ночам в коровнике, когда одному приходилось дежурить. Засыпая, он неизменно видел перед собой живого сына. Костя представлялся ему по-разному: то больным в землянке, то раненым в кустах, то извивающимся под гусеницей танка… Но каждый раз он выкрикивал одни и те же слова, обращенные к родителю: «Зачем ты меня бросил, батя?»

Просыпаясь, Ворона плакал и тут же тянулся к водке. В коровнике он начинал метаться, не зная, что делать, как успокоить душу. Стараясь отвлечься от тяжких дум; он еще горячее принимался за работу: убирал навоз, чистил коров…

Однажды утром Марья Семеновна, исполнявшая теперь обязанности заведующей животноводческой фермой, увидела его за работой и похвалила. Ворона не сразу понял, о чем она говорит. Ему показалось, что эта пожилая рыжая женщина подтрунивает над ним. Он сказал:

— У меня горе, так что ты не смейся.

— А я и не смеюсь, — возразила Марья Семеновна. И тут же спросила: — А какое горе?

Хотелось рассказать ей о гибели сына, но тут же Ворона сообразил, что этого делать нельзя: Марья Семеновна общается с Катериной Петровной. Он сказал уклончиво:

— Одинокий я… Сынок-то в партизанах… А он у меня единственный…

— И я одинокая, — прошептала Марья Семеновна, невесело глядя на подкручивающего усы скотника.

Нет, ей и в голову не приходило, что с этим еще крепким мужчиной у нее могут возникнуть какие-то близкие отношения. Ей даже неловко стало оттого, что Ворона смешно прихорашивается, как будто пришел на свидание к своей зазнобушке.

У этой некрасивой, но сильной, плечистой женщины было свое горе: муж погиб на фронте, сын-студент — во время бомбежки в Москве. Она тоже пыталась развеять тоску-печаль на работе, но у нее ничего не получалось: хоть и не плакала на людях, а работать в полную меру не могла. И еще больше горевала Марья Семеновна, видя, что возглавляемое ею колхозное хозяйство приходит в упадок. Сидор Захарович выручил ее. Она взяла на себя животноводство, старалась, работала изо всех сил, даже дояркам помогала коров доить… И все же не могла тоску заглушить. И все ей казалось, что наступила безнадежная пора старости, что только смерть положит конец ее мукам…

Однако, присматриваясь к Катерине Петровне, она вдруг поняла, что с любым горем можно справиться, если ему не поддаваться. Главное, надо не о себе думать, а о других. Вот ведь какая судьба у Катерины Петровны: лишилась родного крова, рассталась с сыновьями… Одного уже навеки потеряла… А посмотришь на нее со стороны, и тебе совестно становится… Как же можно приходить в отчаяние, если такая обиженная судьбой женщина, как Катерина Петровна, и то не чувствует себя несчастной. Иной солдат может поучиться у этой старухи. Она и не подозревает, что Марья Семеновна, глядя на нее, и сама бодрится. При этом Марья Семеновна думает, что все украинские женщины такие крепкие и выносливые. Ведь и Настя Максименко молодчина, и дочка Сидора Захаровича Софья — геройская девушка…

Нынче, увидев, как рьяно глушит свою тоску-печаль Ворона, Марья Семеновна еще больше приободрилась. Она восхищалась и душевной и физической его силой. А как старательно он чистил колхозных коров! Нет, право же, хорошие люди эти украинцы. У Марьи Семеновны было какое-то недоверие к Вороне, но вот он окончательно покорил ее сердце. Еще тогда, когда он разоблачил проходимца Кругляка, она обратила внимание на этого человека. Суровый, не очень разговорчивый, но, в общем-то, по-настоящему советский человек. Нынче, узнав о том, как он тоскует по сыну, увидев, как он при этом находит радость в труде, Марья Семеновна до такой степени прониклась к нему уважением, что не выдержала и сказала:

— Живем мы как-то не так, Александр Иваныч. Чайку пришел бы попить…

— И от чарочки не откажусь, — с улыбкой: ответил Ворона.

Марья Семеновна заметила, что, когда он улыбается, лицо его становится особенно приятным. «Добродушный хохол, — подумала Марья Семеновна. — Горе сделало его угрюмым, а душа у него, как видно, ласковая. Такой и развеселит, и песню споет, как соловушка. Они, украинцы, все песенники…»

В этот день Марья Семеновна сама стала неузнаваемой: задорно понукала она доярок, собственноручно меняла подстилку под коровами, помогая скотнику; даже что-то напевала себе под нос.

Лицо ее раскраснелось и стало красивее; бронзовые волосы выбились из-под платка. «Смотри, какая, — невольно подумал Ворона. — Вроде даже и ничего… У этой масти своя краса…»

Он с нетерпением ожидал вечера. И уж совсем по-мальчишески обрадовался, когда Марья Семеновна сказала, уходя из коровника:

— Как только Анисим заступит на дежурство, ты и приходи…

Ворона начинал понимать, что с ним происходит: душа хотела отдохнуть, развлечься. Горе легче забудется, если он сумеет разделить его с этой женщиной.

Ворона знал, где она живет, но никогда еще не приходилось бывать у нее. Домик Марьи Семеновны стоял в самом конце ровной улицы, где не было ни одного деревца. За ее деревянным, похожим на скворечник домиком с желтыми резными ставнями зеленел сад. Эвакуированные украинки давно заметили этот уголок и восхищались мудростью покойного мужа Марьи Семеновны, отгородившегося таким способом от холмистой приволжской степи.

Нынче, когда Ворона понял, что при любом исходе войны ему не придется вернуться в Сороки, душа его наполнилась желанием сблизиться с одинокой рыжей женщиной, стать хозяином опрятного домика и сада. Он был в том возрасте, когда человеку бывает совестно употреблять слово «любовь», однако и чистого расчета у него не было. Хотелось иметь близкого человека… Делить с ним все, что еще наполняло жизнь…

Больше всего боялся Ворона, что Марья Семеновна ограничится «чаепитием». Ведь Катерина Петровна, например, и не посмотрела на другого мужчину, с тех пор как ее мужа убили. А была она во сто крат красивее этой рыжей вдовы…

Марья Семеновна ждала гостя. Встретив его на крыльце, она тихо проговорила:

— Вот и хорошо, что пришел. Будем чай пить…

Ворона, подобно многим другим украинцам, не увлекался «чаепитием», но сегодня ему нравилось сидеть за столом, на котором задумчиво шумел маленький, поблескивающий медными боками самовар.

Комната была оклеена обоями. Висевшая над столом керосиновая лампа мягко освещала стены, украшенные многочисленными фотографиями в маленьких разноцветных рамках. Скользнув взглядом по ним, Ворона заметил портрет мужчины в шляпе.

«Муж, — подумал гость. — Однако почему же он в шляпе? Учителем был, что ли?»

Марья Семеновна любовно наполняла кипятком голубые чашки. Самовар все еще шумел; на медный поднос, в сереющий под ним пепел, падали искорки. Удобно расположившись у стола, Ворона пристально смотрел на хозяйку. Теперь, когда она была в одной легкой кофте, фигура ее поражала стройностью. Ей было лет сорок пять, не больше, но в пальто или сером ватнике она казалась неуклюжей старухой. Нынче Ворона видел перед собой довольно еще привлекательную грудастую молодицу.

Он невольно спросил:

— Муж-то у тебя кем был?

— Кооператором, а после — председателем колхоза.

— Председателем?

— Да… Я из его рук все колхозные дела приняла…

Ворона пошутил:

— И вручила их черт знает кому…

— Ну-ну, — с улыбкой упрекнула хозяйка. — Ты в моем доме и слова такого не произноси. Обижусь…

— А ты не обижайся, — немного смутившись, сказал Ворона.

Он украдкой поглядывал на хозяйку, пившую чай с блюдечка. Сам-то он обжигался и дул в чашку, что забавляло Марью Семеновну и вместе с тем тревожило.

— Ты пей, как я… Вот… вот…

Она смеялась, наблюдая за гостем, который и к блюдечку боялся прикоснуться губами. Внезапно она потянулась рукой к его усам:

— Это ж тебе мешает…

И приподняла черный, с упругим завитком, ус.

Он схватил ее руку, судорожно сжал. Марья Семеновна отстранилась и, неодобрительно поглядев на гостя, неожиданно спросила:

— А ты почему беспартийный?

Его ошеломил этот вопрос; покраснев, опустив глаза, он тихо ответил:

— Да как-то не пришлось…

— Может быть, грех какой на душе имеешь?

Он вздохнул:

— Только и греха, что сына бросил на Украине. Вот Сидор Захарыч и дочку и даже зятька прихватил с собой…

— Ну… это ты ни к чему… — перебила его хозяйка. — Ты Сидора Захарыча не трогай, у меня на него свой взгляд.

— Я и не трогаю…

Марья Семеновна без особого стеснения рассматривала его. Ворона понимал это по-своему и старательно крутил усы. Видя, что гость не допивает свой чай, Марья Семеновна спросила:

— Наливкой тебя угостить, что ли?

— От такого добра не откажусь.

Она вынула из-за сундука бутылку с наливкой, наполнила рюмку и ласково сказала:

— Попробуй. Это смородинная. Собственного приготовления.

Он осушил рюмку и облизал губы.

— Ты настоящая хозяйка.

— Может быть, женишься?

Ворона заглянул ей в лицо и расхохотался. Нет, не оттого, что она пошутила, — он вдруг заметил, что и глаза у нее рыжие. Рыжие и озорные. Свет лампы играл в них, как лунный блик на воде.

— Могу, — сказал он наконец, пододвигая свой стул поближе к раскрасневшейся хозяйке.

Она стала серьезной, пожалуй, даже печальной.

— А ты мне не нравишься.

— Да что ты?

Ворона был так растерян, что Марья Семеновна опять развеселилась.

— А что ж ты думаешь? Вот так — пришел, покрутил усы и покорил, да? Нет, Александр Иваныч, я не из таких, да и возраст не тот… А если… если у тебя сердце хорошее, оно поймет меня. Я живую себя в землю не закопаю, но и шлюхой не стану…

— Зачем ты так говоришь? — с досадой перебил ее Ворона.

— Говорю, что думаю. Слушай. Шлюхой не стану… — На глазах ее вдруг заблестели слезы. — Не знаю: вдова я или еще не вдова… Не знаю… Пока война не кончится, другого не приму. Ждать буду. Бывает, что и возвращаются с войны… — Она заметила и огорчение и крайнее удивление на лице гостя. — А ты не падай духом. Дружить с тобой не откажусь. А когда война кончится… и если… если мой не вернется, я с тобой старость коротать буду. Только стань человеком. Вот тебе мое условие: покажи себя на работе, развернись. Да может и так случиться, что ты еще бригадиром, а то и председателем станешь…

— Добре, — сказал он задумчиво, остановив взгляд на кровати, над которой возвышалась покрытая кружевной накидкой горка подушек. — Добре, я себя покажу.

Все же он хотел остаться у нее и сейчас. Марья Семеновна, смеясь, выпроводила его. Он ушел расстроенный, но постепенно успокоился, думая о будущем: «Можно и тут окопаться. Муж вряд ли вернется… А мне и тут хорошо будет… Что ж, Костенька, перегородил ты мне дорогу назад. Останусь. А с врагами твоими я тоже рассчитаюсь. Они еще наплачутся…»

Он возвращался домой окрепнувший, ободренный.

IX

Катерина Петровна весь вечер просидела у себя в комнате, не зажигая света.

Сидор Захарович приказал не беспокоить ее и поручил руководство бригадой Насте Васильевне. Веселая и шумливая Настя притихла, узнав о горе, постигшем Катерину Петровну.

Рано утром она решила навестить Катерину Петровну, не желавшую никого впускать к себе в дом: ей, как заместителю бригадира, надо посоветоваться, чем с утра заняться.

На крыльце дома Настя столкнулась с Вороной. Сдержанно ответив ему на приветствие, Настя постучала в дверь. Послышался слабый голос:

— Кто там?

Настя недружелюбно взглянула на Ворону, подумала: «Тоже пришел голову морочить» — и как-то неуверенно ответила:

— Открой, Катря, это я…

Катерина Петровна молчала. Настя, не дождавшись, пока ей откроют, подумала вслух:

— Добре, завтра зайду, — и ушла.

Не успела она отойти, как дверь медленно приоткрылась, на пороге показалась Катерина Петровна. Не заметив Вороны, она молча посмотрела вслед удалявшейся Насте. У нее словно отнялся язык, и она не нашла в себе сил, чтобы позвать Настю.

Ворона сдержанно кашлянул. Катерина Петровна вздрогнула и обернулась. Увидя Ворону, она устало закрыла глаза и так простояла целую минуту, не шевелясь. Ворона нарочито громко вздохнул:

— Услышал я, Катерина Петровна, какое у тебя горе. Не сердись, что пришел в такую минуту: сердце не выдержало. Оно ж у меня не каменное.

Он снова вздохнул. Катерина Петровна открыла глаза и поглядела на него так, словно удивлялась тому, что он еще не ушел.

— Зайди, — сказала она. — Что ж мы стоим на улице?

— Да прямо неудобно заходить, — сказал Ворона, боком проходя в дверь, мимо Катерины Петровны, и по привычке подкручивая усы. — Посижу минутку, может, тебе веселее станет.

Он вошел в дом и сел у стола. Катерина Петровна не открывала занавески, в комнате был полумрак. Белые полотенца сливались со стеной, огромные маки, вышитые на рушниках, казалось, висели в воздухе, спускаясь гирляндами вдоль оконных рам; стол, покрытый скатертью, белел посреди комнаты, как мраморная плита.

Ворона сел спиной к свету, так что лицо его нельзя было разглядеть.

Они долго молчали. Ворона вздыхал. Катерина Петровна, словно немая, стояла у печки, прислонившись спиной. Тихо, как бы боясь нарушить тишину, Ворона сказал:

— Получил я письмо от Кости.

Катерина Петровна вся затрепетала:

— От Кости?

— От Кости, от сыночка…

— Что ж он пишет? Андрей здоров?

Ворона ответил не сразу:

— Ничего… Хлопцы здоровы. А вот про твоего Максима сын пишет такое, что и сказать страшно.

Ворона замолчал и с опаской поглядел на Катерину Петровну.

— Знаю: без вести пропал, — прошептала Катерина Петровна, не вдумываясь в слова Вороны. — Ты скажи, как это письмо дошло? Откуда оно?

— Оттуда… Партизаны передали в штаб Красной Армии, а из штаба мне.

— Может, хоть одно слово дописал Андрей от себя. Что ж, Костя написал, а Андрей не мог? Или как?

— Наверно, не мог. Эх, для чего только послали его туда! — Ворона понизил голос. — Обидели тебя, Катерина, ни за что ни про что. Пятеро сыновей, и всех на верную смерть послали.

Катерина Петровна хотела возразить: Виктора и Андрея никто не посылал, они добровольцы; но у нее не хватило сил, чтобы сказать несколько слов. Она продолжала стоять у печки, боясь пошевельнуться. Казалось, стоит сдвинуться с места, и она грохнется на пол.

И все время она глядела на занавески, сквозь которые тускло просвечивались квадраты стекол. Чудилось ей, будто все затопила вода, и слова Вороны доносятся глухо, пробиваясь сквозь ее толщу.

Она не любила Ворону, но почему-то не хотелось, чтобы он ушел.

— Ну, может, это и брехня, — сказал Ворона; — Костя мальчуган еще. Слух до него дошел, вот он и написал. А зачем писать? Ведь знает, что матери неприятно будет…

Катерина Петровна думала, между тем, про Андрея, делившего все невзгоды с Костей. Андрей и Костя учились вместе, вместе партизанить ушли. Это как-то примирило ее с Вороной. И она сказала так, лишь бы поддержать разговор:

— Наши хлопцы, наверное, и теперь дружат.

— Да… дружат, — пробормотал Ворона и, поднимаясь, прибавил: — Так вот… про Максима ты, оказывается, не все знаешь… Будто бы нашелся он…

Катерина Петровна сорвалась с места так, словно обожглась у печи. Пальцами вцепилась в мягкое сукно пиджака Вороны.

— Нашелся? Что ж ты сразу-то не сказал?

— Да видишь ли, какое дело: он будто бы у немцев служит. Ну, это, скорее всего, брехня…

— Брехня! Не мог он с ними… И не говори… Нет… нет, и не говори…. Он не мог…

— Да ведь всякое бывает, — сказал Ворона, боясь отстранить женщину, чтобы она не упала. — Кто попал к немцам, с тем может что угодно случиться.

— Неправда, неправда! — закричала Катерина Петровна, теряя рассудок. — Максим не такой!

Ворона сбивчиво заговорил, усаживая Катерину Петровну на стул:

— Костя… мальчуган глупый… он мог не разобраться… Ясное дело, Максим не такой. Не из той семьи вышел, чтоб к немцам пойти на службу. Ах, дурень Костя! Как это можно писать такое! Теперь же и цензура читает письма и вообще… Но ты не волнуйся, Катерина: я то письмо спалил, чтоб и следа не осталось.

Ворона натянул фуражку на голову, торопливо сказал:

— А этим… Сидору Захарычу и его зятьку Степану не страшно в тылу сидеть. С ними такого не случится. Эх, Катерина, больно мне за тебя… Одна за всех страдаешь…

Он вышел, осторожно прикрыв дверь за собой; будто и не было его — исчез, как призрак.

Катерина Петровна повалилась в постель, но, не полежав и минуты, решительно поднялась, причесала голову, повязалась платком и вышла из дому.

X

Несколько минут стояла Катерина Петровна на крыльце, рассматривая все еще непривычную прямую улицу с однообразными домиками, такими не похожими на украинские хаты. Но за углом, как в родном селе, слышался знакомый говор, стучали ведра — колхозницы поили лошадей. Где-то скрипела телега, горланили петухи. Вдруг заворчал трактор. Катерине Петровне послышался голос Петра. Она вздрогнула и быстро сошла по ступенькам с крыльца. Вот сейчас, казалось, вырвется из-за угла машина и сын, держась левой рукой за баранку руля, помашет правой и весело крикнет:

— Бувай здорова, мама, в субботу вернусь, будем в шашки играть!

Что-то сдавило горло, но Катерина Петровна только вздохнула и быстро пошла в сторону колхозного двора, размышляя вслух:

— Антона и Христю надо отправить за мякиной, а то сгниет в поле. А крышу на коровнике пускай кончают Настя и Горпына. А то дед Карпо будет еще неделю возиться.

Возле конторы Катерина Петровна встретила Софью — дочь Сидора Захаровича. На ней был старый отцовский пиджак и полинявший от времени берет. «Куда она в таком наряде?» — подумала Катерина Петровна, намереваясь незаметно пройти мимо девушки. Но Софья увидела Катерину Петровну, кивнула головой, и приостановившись, хотела что-то сказать.

Катерина Петровна, едва ответив на приветствие, пошла дальше. Она чувствовала взгляд Софьи: видимо, девушка продолжала смотреть ей вслед.

У коровника суетилась озабоченная Настя. Они удивленно поглядели друг на друга, затем Настя со свойственной ей ласковостью обняла Катерину Петровну, но от волнения не могла сказать и слова. Это удивило Катерину Петровну, любившую Настю за веселый нрав. Сегодня она не узнавала ее.

— Что ты так присмирела?

— Ой, голубушка ты моя! — оживилась вдруг Настя. — Я думала, шо ты там плачешь-плачешь… Постукала, а ты молчишь. Я уже не знала, шо и подумать. А тут столько забот всяких. Я ж теперь вместо тебя временный бригадир. Сидором Захарычем назначена.

— А что ж я, больна или не способна? — обиделась Катерина Петровна. — Пока силы есть, сама буду работать.

Настя недоверчиво заглянула в глаза Катерины Петровны и, идя рядом с ней, прижалась к ней плечом, продолжая без умолку болтать:

— Не журись, Катря. Наши ж опять наступают. Ось Харьков и Киев возьмем. А там кончится война, поженим наших детей: мою Нину и твоего Андрея. А шо ж? Такую свадьбу справим. Ох и выпьем же, и погуляем! Она ж у меня одна-однисинька. Все наше село на свадьбу позову.

— Какое село?

— Наше село. Господи, — наши Сороки!

— Ох ты, молотник! — засмеялась Катерина Петровна. — Довольно языком молотить. Полезай на крышу.

Настя недоумевала:

— Чего ж я на крышу полезу? Я ж не пьяная.

— Пьяные на крышу не лазят.

— Лазят, лазят! Мой свекор, бывало, как только выпьет лишнее, так и лезет на крышу; все ему хотелось посмотреть в небо, як там ангелы живут?

— Ну, хватит, хватит! Полезай, будешь крышу латать. Мужчин не хватает, значит, надо самим учиться. А то на деда Карпа надежда мала.

Настя засмеялась:

— Чего ж я буду крышу латать, я ж теперь временный бригадир, а не простая колхозница.

— Полезай, полезай! Я тебе еще помощницу пришлю. А бригадир — живой и здоровый, не надо замещать его. И чтоб сегодня крыша была закончена.

Катерина Петровна обошла весь двор, проверяя работу колхозников. Она тут же отправила подводу за мякиной, проверила сбрую на конюшне, распорядилась подвезти воды на пекарню. Всех она поражала своим спокойствием.

С деловым видом подошла она к колхозницам, впрягавшим коров в телеги. Это она сама предлагала использовать на сельскохозяйственных работах нетельных коров и теперь с любопытством наблюдала, как постепенно приученные животные выполняли несвойственную им работу. Видя, что одна из коров начала упрямиться, ложась на землю, Катерина Петровна взяла повод и повела ее, в то время как колхозница, сидя на возу, управляла вожжами.

— Вот так и надо их приучать, — сказала Катерина Петровна и направилась к мастерским, где старики ремонтировали машины.

У конного привода возилась группа людей. Катерину Петровну удивило то, что среди них, в числе других девушек, находилась Софья.

Молодая учительница была похожа на мастерового: руки черны от мазута, на лице темные пятна, волосы непокорными прядями выбивались из-под берета. Она внимательно следила за каждым движением Степана Стародуба, подтягивавшего гайки на конном приводе, и руки ее тянулись к механику, словно она хотела помочь ему и не знала, как это сделать. Степан разгибал на минуту спину и, скользнув взглядом по суровому лицу стоявшего рядом Сидора Захаровича, вдруг улыбался Софье, показывая большие белые зубы.

«Счастливые», — подумала Катерина Петровна. Все у них было по-прежнему. И Сидор Захарович был счастлив своей дружбой с Настей Максименко. Им только война помешала оформить брак.

В первое мгновение Катерине Петровне хотелось уйти, но, вспомнив, что это же хозяйство ее бригады, она сдержалась, степенно подошла к группе девушек и несколько минут стояла молча, следя за их работой. Наконец спросила, чуть улыбнувшись:

— Что, девчата, не трудно?

— Не трудно, — ответила одна из девушек, лукаво поглядев на Степана. — С таким инструктором можно горы перевернуть.

— Добре, только хорошенько изучайте машины, чтобы потом не бегать за инструктором, не спрашивать про всякий пустяк.

— Некогда будет бегать, — сказал Сидор Захарович, закуривая.

Софья подошла к Катерине Петровне, тихо сказала:

— Посидели бы вы дома, тетя Катя, батько вам заместителя назначил — Настю.

— Что ж я, больная? — нарочито громким голосом возразила Катерина Петровна. — Теперь больной человек и то не удержится дома.

Софья смутилась:

— Ну, мы думали… раз у вас такое горе…

— А вы за меня не беспокойтесь, я еще с ног не валюсь. А работать мне нужно много. Чтоб сынам легче воевать было, надо стараться… У меня ж нет ни дочек, ни зятьев… Сама…

Голос Катерины Петровны дрогнул. Она сердито махнула рукой и отошла в сторону, к девушкам, что возились у жаток. Софья и Степан переглянулись, и брови молодого механика нервно сдвинулись; он исподлобья поглядел на Сидора Захаровича.

Но тот продолжал дымить цигаркой, делая вид, что ничего не заметил.

XI

Софья давно осиротела. Она привыкла к Катерине Петровне, словно к матери, приходила к ней советоваться и чувствовала себя в ее хате, как дома. Часто она играла в шашки или в карты с Петром, и Катерина Петровна лукаво поглядывала на них, а соседи были убеждены, что это кончится свадьбой, и готовились как следует повеселиться.

Но свадьба не состоялась. Случилось так, что из Красной Армии вернулся Степан Стародуб, такой же боевой танкист, как и Петр, только менее веселый и чересчур «книжный». Он так же любил технику и все доставал книги, выписывал журналы, читал и проверял свои знания на практике. Любая машина интересовала его.

Как-то он купил старый негодный мотоцикл и начал возиться с ним, набрасывая чертежи, приспосабливая изготовленные в колхозной мастерской детали. Парни подтрунивали над ним, но в то же время завидовали его усидчивости, упорству. А когда он починил мотоцикл и в очередное воскресенье катал на сельском выгоне девушек по кругу, все поняли, что это за сила — Степан Стародуб.

Даже Петр сомневался, что из «двухколесной дряни», купленной Степаном за бесценок, может получиться настоящая машина. Но как бы там ни было, Степан стал владельцем единственного во всем колхозе мотоцикла.

Степан по очереди катал девушек, вызывая восторг у собравшихся на выгоне колхозников и детей. Когда очередь дошла до Софьи, Петр помог усадить ее на мотоцикл позади Степана. Поглядев на Петра, Степан кивнул головой и насмешливо сказал:

— Будь здоров, Петр, не кашляй!

И не успел Петр подумать, что это значит, как мотоцикл затарахтел, врезался задним колесом в землю, взбил пыль столбом и мгновенно скрылся за углом колхозного клуба.

Степан и Софья вернулись через час — полтора веселые, смеющиеся, но пешие. Они дружно тащили занемевшую, обессиленную машину. Толпа на выгоне все еще не расходилась, словно ждала их появления. Петр чувствовал себя задетым и сказал, встретив Степана насмешливым взглядом:

— Ну что, отказала твоя керосинка?

— Не беспокойся, — серьезно ответил Степан. — Машина у меня отличная, только горючего не хватило. Доставай горючее и катайся, бес с тобой, только смотри, шею себе не сломай…

Он передал машину Петру, а сам взял Софью под руку, как настоящий кавалер, и, подмигнув ребятам, зашагал с девушкой по улице.

С тех пор началась необыкновенная любовь, и, когда парни подтрунивали над Петром, он добродушно отвечал:

— Дураки вы! Разве я мог бы полюбить Софийку, как Степан? Это его пара. А моя дивчина еще ждет меня.

Софья училась в городе и, когда приезжала на лето, была со Степаном неразлучна. Все говорили о предстоящей свадьбе, и было ясно, что это произойдет, когда Софья закончит свое училище. Но едва закончила она учебу — началась война.

Видя, как другие мужчины уходят на фронт, Софья с ужасом думала о предстоящей разлуке со Степаном. Конечно, она обрадовалась, когда Степан получил отсрочку, но понимала, что это ненадолго. Обеими руками она ухватилась за свое счастье и боялась его потерять.

Часто по ночам она испытывала угрызения совести, думая о тех, кто погиб на фронте, но стоило утром увидеть Степана, как все ее ночные тревоги рассеивались; она была счастлива, что Степан рядом с ней, что проклятая война не разлучила их.

В тот день, когда пришла страшная весть о смерти Петра, Софья потеряла покой.

Вечером Степан, как обычно, помылся после работы, надел чистую рубаху, повязал галстук и отправился к Софье. Он бывал в доме Сидора Захаровича каждый вечер, и все удивлялись, что он оттягивает свадьбу. Никто не догадывался, что молодой паре стыдно было думать о свадьбе во время войны.

Войдя в дом, Степан увидел Софью и встревожился: она была бледная, задумчивая. Девушка не отвечала на ласки. Ее белый красивый лоб морщился, большие карие глаза подозрительно блестели.

— Что с тобой, ласточка? — спросил Степан, обнимая девушку. — Заболела?

— Не-ет.

— Может, я чем-нибудь обидел?

— Не-е-ет.

Неожиданно Софья вздохнула и сказала:

— Все говорят, что батько освободил тебя от военной службы из-за меня.

— Кто говорит?

— Все.

Степан вскочил: он готов был бежать, но сам еще не знал куда. Софья задержала его у самого порога:

— Куда ты?

— Я им всем языки поотрываю.

— Кому?

— Кто болтает… Ты же знаешь, что я спорил с Сидором Захарычем. Но разве твоего батьку переспоришь!

— Я знаю, а другие не знают.

— Так пускай все знают.

— Не кипи, Степа.

Софья прижалась к Степану.

Минуту стояли они обнявшись — неподвижные, замершие от счастья. Слышно было, как у Степана на руке тикают часы. И вдруг Софья сказала:

— Знаешь что, Степочка, нам ведь все равно разлучиться придется…

— Придется, — как эхо отозвался Степан.

— Зачем тянуть? Все равно… война… Ты бы сходил в военкомат… Пускай посылают тебя куда нужно. Так будет лучше… И пускай все знают…

Софья не договорила и заплакала. Степан глухо сказал:

— Я сам думал через неделю-две идти. А не говорил потому, что жалко было тебя расстраивать.

— Все равно, Степочка… Не миновать нам этого.

В тот же вечер они твердо решили: Степан утром пойдет в военкомат, и пусть там решают его судьбу.

Они не зажигали огня и, казалось, потеряли счет времени. Наконец Софья сделала над собой усилие и сказала:

— Скоро батько придет, надо свет зажечь.

— Мне пора уходить, — сказал Степан и начал прощаться.

Он думал, что больше не увидит Софью, но ни слова не, сказал об этом. Софья не плакала, и только в ту минуту, когда он уже промелькнул, как тень, мимо окоп, она повалилась, на диван, который, казалось, все еще сохранял его тепло, и разрыдалась. И так плакала, что не слышала, когда в дверь постучался отец.

XII

Утром Степан быстро сложил свои вещи в рюкзак и только тогда сказал матери, что его вызывают в военкомат.

Мать смотрела на него недоверчиво; ей казалось; что он шутит. Когда же увидела, что он всерьез прощается и уходит, загородила ему дорогу:

— Постой, Степочка, я сбегаю к председателю, он тебе опять отсрочку выхлопочет.

— Нет, мама, теперь мне никакая отсрочка не нужна. Пришла моя очередь. А вы не горюйте, со мной ничего не случится. Я буду за такой броней, что мне никакие пушки не страшны. Вообще все будет хорошо. Вы, мама, только Софью не забывайте, она для меня теперь все равно что жена.

Стоя уже на пороге, Степан подумал и прибавил:

— Вы бы, мама, перебрались к Софье или к себе взяли бы ее… Вам же веселее будет.

Мать замахала руками:

— Что ты, Степочка, а люди что скажут! Вы хоть бы свадьбу справили.

— Война, мама… не до свадьбы теперь. Вернусь — тогда свадьбу сыграем.

Мать так ошеломили слова сына, что она долго стояла, размышляя; между тем Степан окинул взглядом комнату, в которой поселился в день приезда в «Луч», кивнул на прощание матери и ушел.

Вначале он хотел сразу явиться в военкомат, оформиться, а затем уже отпроситься на час и зайти в правление колхоза. Но потом решил, что лучше предупредить Сидора Захаровича, чтобы больше не возвращаться в колхоз и не расстраиваться.

Он зашел в контору в тот момент, когда Сидор Захарович «распекал» Катерину Петровну за то, что у нее в бригаде все еще не закончена подготовка к уборке урожая. Она сидела молча у стола. Лицо у нее было пунцовое, глаза злые; правая рука теребила скатерть. Сидор Захарович стоял за столом и говорил спокойно, но каждая его фраза была крепка, как удар молота.

— Можешь злиться на меня, но подготовку надо закончить вовремя. Мыслимое ли дело: бригадир дуется на председателя, а работа тормозится.

— Я не дуюсь ни на тебя, ни на твоего зятя, — сказала Катерина Петровна.

— Он такой же мой зять, как твой кум. А к уборке надо готовиться. Понятно?

— У меня же все готово.

— А цепы?

— Опять цепы. Ты хоть бы не срамил колхоза. Когда это мы цепами молотили?

— Если припечет, будем молотить и цепами и руками. Главное — вовремя хлеб обмолотить и государству сдать.

— Сдадим, — уверенно ответила Катерина Петровна и вдруг заметила стоявшего на пороге Степана.

Он молча слушал и улыбался. По лицу, по рюкзаку, висевшему у него за спиной, Катерина Петровна догадалась, что Степан уходит в военкомат. Она взволнованно вскочила, и все остальные также заметили механика. Он снял фуражку и поклонился:

— До свидания, граждане. Ухожу в армию.

Сидор Захарович скрутил цигарку, но не закурил; глядя на Степана, он спокойно сказал:

— Что это за драмкружок? Делать тебе нечего?

Степан серьезно возразил:

— С конной молотилкой и цепами вы здесь без меня справитесь, а на фронте танкисты нужны. Вот… на смену Петру пойду.

Катерина Петровна не выдержала, подбежала к Степану и, обнимая его, прошептала:

— Бувай здоров, Степочка. Я знала, что ты так и сделаешь. Иди, да береги себя.

Сидор Захарович вышел из-за стола и критически оглядел Степана, как бы проверяя, не забыл ли он чего-нибудь. Затем шутливо взял Катерину Петровну за локоть:

— Постой, не спеши прощаться. Я с ним поговорю. — Он суровым тоном спросил: — Ремонт машин закончен?

— Кончат без меня, — сказал Степан.

— А курсы трактористов насмарку?

Степан вдруг закричал:

— Какое мне дело до вашего ремонта и курсов! Раз вы хозяйственник — надо было предвидеть. Партия чему учит? Я виноват, что вы раньше не подумали, чтоб девчат подготовить.

— А почему ты не спросил Гитлера, когда он войну начнет? — Сидор Захарович вспомнил о своей цигарке, закурил и, насмешливо улыбаясь, продолжал: — Ты тоже не предвидел, что я тебе всыплю перцу. Словом, нечего дурака валять. Снимай мешок и принимайся за работу… Артист…

— Мне стыдно на улице появиться! — закричал Степан. — Всем колю глаза. Оно и понятно: какого черта я здесь торчу? Здоровый, обученный военному делу… Хлопцы нашу землю защищают, а я в тылу отсиживаюсь. Не хочу, чтоб думали, что вы меня, как «зятька», отстояли. И Софья этого не хочет. Так что прощайте, Сидор Захарович.

Степан решительно шагнул через порог. Сидор Захарович спокойно окликнул его:

— Степан, вернись!

Но дверь с шумом захлопнулась.

— Степан! — уже сердито повторил Сидор Захарович.

Фигура Степана мелькнула за окном.

Сидор Захарович, побагровев от гнева, выбежал на крыльцо.

Степан, не оглядываясь, шел по улице.

Встревоженные бригадиры вышли вслед за председателем. Бросив окурок на землю, Сидор Захарович начал догонять Степана.

Механик продолжал идти. Сидор Захарович поравнялся с ним и что-то сказал. Степан продолжал упрямо идти вперед. Тогда Сидор Захарович опередил его и загородил дорогу. Никто не слышал, о чем они говорили, но Степан вдруг резко повернулся и пошел обратно.

Бледный, растерянный, прошел он мимо стоявших на крыльце колхозников, направляясь к своему дому.

Возвращаясь в контору, Сидор Захарович свертывал на ходу новую цигарку и хмурился. Но через минуту он уже улыбался и, как бы отвечая на недоуменные взгляды бригадиров, сказал:

— В мирное время я всяких нарушителей дисциплины не любил. А теперь… Ну, так на чем мы остановились, товарищи? Да, насчет цепов… Высказывайся, Катерина Петровна.

И Сидор Захарович снова сел за свой председательский стол.

XIII

Встречаясь с Сидором Захаровичем, Степан отворачивался. К Софье он заходил только в те часы, когда знал, что Сидора Захаровича наверняка нет дома. Он злился по каждому пустяку, кричал на всех, заставляя работать. На курсах трактористов он вел себя так, что девушки ходили жаловаться на него председателю. Сидор Захарович выслушивал жалобы и спрашивал: «Ну, а как работа идет, хорошо?» — «Хорошо», — отвечали сконфуженные девушки. «Главное, чтоб работа шла хорошо», — успокаивал Сидор Захарович.

Он собирался поговорить со Степаном о его поведении, но не успел.

Курсы трактористов закончили работу, и девушки перестали жаловаться на механика. Они даже хвалили его.

Катерина Петровна неловко чувствовала себя перед Степаном и в особенности перед Софьей. Она решила зайти к ней и поговорить обо всем откровенно.

На улице она встретила почтальона. С хмурым лицом вручил ей Керекеша письмо. Узнав почерк Романа, Катерина Петровна засмеялась от радости и поглядела на почтальона с укоризной:

— Что это ты… вроде батьку похоронил. Тогда смеялся, а теперь, когда такое хорошее письмо принес, смотришь как волк.

Лицо Керекеши посветлело:

— Разве угадаешь, какое кому письмо несешь? Трудная теперь работа у почтальона. Ух, какая трудная!

Все еще смеясь, Катерина Петровна остановилась посреди улицы и вскрыла конверт. В нем оказалось маленькое письмецо Романа с припиской, сделанной чужим почерком.

Роман писал: «Мамочка, родная, я ранен, но не очень тяжело, так что не волнуйся. Доберусь в госпиталь, поправлюсь и приеду к вам на побывку. Если знаете, где Анечка с сыночком, пришлите адрес. Ей про ранение не пишите, сам напишу. До свидания, мамочка. Сообщите, где братья, что с ними. Роман».

Дальше шли слова, написанные другим человеком. Их было еще меньше, но они так подействовали на Катерину Петровну, что у нее подкосились ноги. Едва успела ухватиться рукой за забор.

Неизвестный человек писал:

«Дорогая гражданка! Ваш сын Роман скончался, тяжело раненный в живот. Вместе с вами горюем. По поручению бойцов — Василий Иванович, санитар».

Утром на следующий день Катерина Петровна снова работала в поле. Она стремилась к колхозникам, но была молчалива среди них. С этого дня, казалось, оборвалась ее связь с окружающими людьми; она жила, не думая о времени, не замечая смены дней.

XIV

Осень наступила незаметно. Катерина Петровна неожиданно удивилась, увидев желтые листья на деревьях.

Однажды вечером пришла к ней Софья. Не сказав ни слова, девушка села у стола и опустила голову. «Чего она пришла?» — недоумевала Катерина Петровна, стуча кастрюлями.

Ей не хотелось ни печку топить, ни варить. «Для чего я эту посуду брала? — думала она. — Кастрюли, хоть на целую бригаду вари. Дюжина ложек… Пропала моя семья, без вести пропала».

Иногда хотелось выбросить лишнюю посуду просто на улицу. Но в следующую минуту Катерина Петровна начинала любоваться блестящими белыми кастрюлями, думая о том, с каким удовольствием будет варить борщ, когда дети вновь соберутся в ее доме. Она, как всегда, раскладывала ложки на столе — для каждого члена семьи. По привычке положила ложку для Романа, но быстро убрала ее… И опять заколебалась: что, если Роман жив? Может быть, ей по ошибке написали. Ведь официального извещения нет, а она уже хоронит его.

Катерина Петровна снова положила ложку на стол и сама села рядом с Софьей, собираясь ужинать. Но есть не хотелось, и она задумчиво глядела на остывшую в тарелке кашу.

Софья сидела неподвижно, опустив глаза. Казалось, она ничего не видит и не слышит. Катерину Петровну злила ее молчаливость. Она раздраженно спросила:

— Чего ты сидишь, вроде кого похоронила? Может, будешь вечерять со мной?

— Спасибо, — едва слышно произнесла Софья и опять замолчала.

Катерина Петровна не зажигала свет, и в комнате было сумрачно. За мокрыми от дождя окнами, как хлопья черного снега, падали листья.

— С милым поссорилась? — недружелюбно спросила Катерина Петровна, все еще недоумевая, почему девушка так расстроена.

— Степа уехал… — сказала Софья. — Кончил все, что батька от него требовал, и уехал на фронт.

Катерина Петровна вздохнула с облегчением:

— А чего ж он будет дома сидеть? Другие уже головы свои сложили, а он…

Софья испуганно посмотрела на Катерину Петровну. В ее густых ресницах блеснули слезы. Не сказав ни слова, она вскочила и выбежала из комнаты.

Катерина Петровна бросилась вслед за ней, позвала:

— Софья! Софийка!

Никто ей не ответил.

Катерина Петровна вышла на крыльцо и, глядя в мокрую темноту, снова позвала. И снова никто не ответил. Софья словно утонула в тумане. Было так тихо, что Катерина Петровна отчетливо слышала, как редкие дождевые капли ударяются о стекла окон.

Постояв несколько минут на крыльце, Катерина Петровна продрогла и открыла дверь, собираясь вернуться в комнату. Внезапный порыв ветра засыпал ее влажными листьями; откуда-то издалека залетели странные звуки… Катерина Петровна уловила мелодию — тихую, как звон комара. «Радио в клубе», — подумала она, стараясь отогнать тревожные мысли.

Она подумала об Андрее, и фантастические мысли, как это часто бывало в последнее время, приходили ей в голову. Может быть, Андрей играет в эту минуту, и она слышит его музыку. Может быть, он отвоевал у фашистов радиопередатчик и зовет мать по ночам.

Катерина Петровна вернулась в комнату, зажгла свет и, снова сев у стола, решительно подумала: «Буду вечерять». Но так весь вечер и просидела, не прикоснувшись к еде, уставившись неподвижным взглядом в пустующее место на скатерти, где обычно лежала ложка Петра.

XV

Много дней пролежал Максим в госпитале. Он уже начал было поправляться, когда ему рассказали о смерти шофера Протасова. Максим очень мало знал этого человека, лежавшего в соседней палате, Ему было известно лишь то, что он, Протасов, на предельной скорости вывез его из-под вражеского обстрела. Протасов был ранен, когда пытался защитить своим телом Максима.

Очень хотелось Максиму посмотреть на него, но, когда ему разрешили выйти из палаты, Протасова уже не было — он скончался после тяжелой борьбы за жизнь.

Максиму казалось, что он потерял самого близкого человека. Он ходил по широкому коридору госпиталя, всматриваясь в незнакомые лица раненых, которым так же, как и ему, разрешалось ходить, и мучительно припоминал лицо Протасова. Кажется, у него были небольшие рыжеватые усы. Максим запомнил только эти усы и глаза — добрые, небесного цвета, глаза северянина.

Немного поправившись, Максим начал искать себе занятие. И вдруг пришло в голову, что он может быть полезным, находясь даже в госпитале. Он организовал кружок по изучению мотора. Выздоравливающие бойцы знакомились с новыми типами танков и самоходных орудий.

Каждый день Максим осведомлялся: нет ли ему писем? И никак не мог привыкнуть к короткому ответу медсестры (которой так хотелось, чтобы он получил письмо). «Нет, — говорила сестра, — но вы ждите. Напишут».

Кто напишет? Клавдия? Но, если бы она была жива, разве не нашлось бы у нее сил, чтобы разыскать Максима? Нет, Клавдия, наверное, погибла. Если она не успела эвакуироваться, гитлеровцы убили ее…

Он боялся даже подумать, что Клавдии нет в живых. Где-то в душе жила неистребимая вера в то, что все закончится благополучно, настанет снова мирная, счастливая жизнь. Он с новыми силами примется за любимое дело… И сына… сыночка Леню будет воспитывать.

Устав, Максим добрался до своей койки и лег. Сосед, лежавший справа, радостно улыбаясь, читал письмо. Сосед слева лежал, остановив взгляд на матовой лампочке, смутно белевшей под потолком. За окном сверкало солнце, и трудно было понять, о чем думает раненый, глядя на лампочку. Неожиданно он повернул голову, посмотрел на Максима, словно почувствовал его взгляд.

— Читал сводку? — спросил сосед, оживляясь. — Наши-то наступают.

Максим рассмеялся:

— Это ты на потолке вычитал?

— Почему на потолке? В газете… И по радио передавали.

— А я вижу: человек прилип глазами к лампочке, — продолжал шутить Максим. — Что-то он там изучает, думаю.

— Электрик я, — сказал сосед. — Гляжу вот: какая грубая работа. Лампочку подвесили, как в казарме. Да мы и в казармах аккуратнее делали. По работе соскучился, брат. Эх, об чем говорить…

Максиму захотелось рассказать о себе, о своих мыслях. В это время в палату вошла санитарка.

— Сестра вас спрашивает, — сказала она тихо электрику.

— Сестра? — недоумевал тот. — А что ей нужно? Я ни на что не жалуюсь.

— Да ее не пускают, — сказала санитарка, тоже чему-то удивляясь.

— Почему не пускают? Ничего не понимаю. Она что, из другого госпиталя?

— Да она ваша сестра… не медицинская, — пояснила санитарка. — Насилу разыскала вас.

— Марина? — прошептал электрик, судорожно приподнимаясь.

— Да, да, Марина. Только лежите, нельзя вам вставать.

После длительных переговоров с главным врачом сестру электрика пропустили, и она неслышными шагами вошла в коридор госпиталя.

Здесь было тихо. В глубоких креслах, затянутых чехлами, сидели выздоравливающие бойцы. Им было приказано сидеть спокойно, поменьше волноваться, иначе главный врач не разрешит выходить из палаты. Они с детским любопытством рассматривали появившуюся в коридоре курносую молодую женщину.

Марина помнила все указания дежурной медсестры: войдя в палату, она осторожно прижалась к раненому и, сдерживая слезы, тихо сказала:

— Ты только не волнуйся, Вася, не расстраивайся. У нас все, все благополучно. И Катя твоя жива-здорова…

— А дети… дети?

— Детки тоже здоровенькие. Вот снимочки… погляди…

Она показывала брату маленькие любительские фотографии. Он, всхлипывая, прижимал их к щеке, затем долго всматривался в круглые детские личики.

Максим с трудом сдерживал слезы. Когда Марина положила снимки под подушку брата, он вдруг попросил:

— Покажите, пожалуйста… У меня тоже… вот такой карапуз где-то…

— Где? — машинально спросила Марина.

— Не знаю, — устало произнес Максим.

С грустной улыбкой разглядывал он чужих детей. Марина украдкой наблюдала за ним, наконец сказала:

— А я вам помогу найти его. Ей-богу. Вот ведь братишку-то разыскала… Скажите, кто вы? О жене расскажите… я все… все запишу…

— Она у меня бедовая, — с похвалой отозвался о сестре электрик.

Максим сообщил ей все данные: о Клавдии, о матери, об Анне Степановне… Может быть, кому-нибудь из них удалось эвакуироваться…

Он провожал Марину в коридор и все еще рассказывал ей о Клавдии, которая, должно быть, уже поседела с горя…

Марина пообещала, прощаясь:

— Умру, а своего добьюсь. Уж какую-нибудь Наливайко я вам разыщу через Бугуруслан. Да я и в газеты буду писать. Я вот Васеньку нашего так и нашла. Он до войны в газеты пописывал…

Когда Марина ушла, Максим вернулся в палату, лег на свою койку и сказал соседу-электрику:

— Если хочешь, после войны в Сороки уедем.

— Это где? — спросил электрик.

— На Украине. Там такие места… залюбуешься.

— А люди?

— Люди? Вроде меня. А что?

— Поеду, — с улыбкой проговорил электрик. — Ты погляди-ка… вот что я придумал…

И, поблескивая молодыми глазами, сосед начал показывать Максиму чертежи, сделанные им карандашом в маленьком блокноте.

— Электрополивалка, — с гордостью произнес он. — Для искусственного орошения овощных культур…

XVI

День был тихий, небо серое, облачное; сверху падали редкие снежинки; казалось, их можно сосчитать. В белесом поле с шумом пронесся черный поезд. Сидор Захарович задержался на крыльце конторы и поглядел на пробегающие вдали цистерны. Часто, глядя на товарные составы, он думал: «Если б хлеб можно было добывать, как нефть или руду…» Он завидовал рабочим. Ему хотелось беспрерывно добывать пшеницу, как шахтеры добывают уголь. И его злило, что начиналась зима. Был он по-прежнему шутлив, но все чаще придирался к кому-нибудь из колхозников и, если обижались на него, говорил:

— Тяжело, да? А на фронте легче?

По ночам, освободившись от колхозной работы, Сидор Захарович читал газеты. Он повесил у себя над кроватью карту Советского Союза и часто, оторвавшись от газеты, водил шершавым пальцем по карте, хмурясь, покачивая головой. Уже и Харьков и Киев взяла Красная Армия, а все же сколько еще земли украинской фашисты поганили! Сколько еще боев впереди!

Наутро Сидор Захарович становился еще придирчивее. И чаще всего почему-то доставалось Катерине Петровне. Порой он требовал от нее больше, чем от бригадира. Ей казалось, что он перекладывает свою работу на ее плечи… Она с возмущением говорила о «незаконных придирках». Сидор Захарович сурово отвечал:

— Я не придираюсь, а учу тебя. Может, меня, как старого артиллериста, на фронт пошлют. Кому я тогда хозяйство передам?

Говоря так, Сидор Захарович улыбался, но взгляд его был по-прежнему суров. Катерина Петровна не придавала значения его словам.

Он понимал, что она не верит в серьезность его тона, но и не пытался убедить ее. Больше всего его беспокоило то, что Катерина Петровна поссорилась с Софьей.

Софья стала механиком. Почти каждый день они сталкивались на работе, но в их отношениях не было прежней теплоты. Проходя мимо, Софья старалась не глядеть на Катерину Петровну, а Катерина Петровна возмущенно говорила:

— Я виновата, что она кавалера потеряла! У меня два сына погибли… А что с остальными, даже не знаю. И я ни на кого не сержусь, а она на меня дуется.

Еще никогда не была Катерина Петровна так зла, как теперь. Когда Сидор Захарович попытался уговорить ее, чтобы она помирилась с Софьей, Катерина Петровна сказала:

— Я с ней не ссорилась. Пускай дурь выбьет из головы. Она должна мне в ноги кланяться. Я мать, а она кто такая?

Так и не удалось помирить их, и это очень огорчало Сидора Захаровича. Его серьезно тревожило настроение дочери. Софья очень изменилась после отъезда Степана: отец почти не слышал ее голоса в доме. Еще недавно Софья напевала или рассказывала что-нибудь смеясь; теперь дом стал безмолвен, как могила.

Все чаще ездил Сидор Захарович в район и привозил оттуда брошюрки, за чтением которых его можно было застать даже в конторе. Иногда он, отложив книжку, недовольным тоном говорил:

— Черт его знает, какая сложная техника.

Он упорно изучал мотор, самостоятельно водил машины и думал о самоходных орудиях. Теперь совсем не та артиллерия, что в первую мировую войну.

Однажды он сказал, лукаво глядя на собравшихся у него в кабинете членов правления:

— А что, товарищи, если кому бог сына не дал, надо самому на фронт ехать, а?

Настя серьезно возразила:

— На фронте без тебя обойдутся, Сидор Захарович. От тебя больше пользы в тылу…

— Ага, больше пользы! А кончится война — будете глаза колоть. Катерина пятерых вояк фронту дала… Даже твоя дочка, Настя, воюет. А чем я похвалюсь?

— У тебя ж зять на фронте, — пошутила Катерина Петровна.

Сидор Захарович нахмурился:

— Ну, хватит об этом. Давайте подумаем про сало и хлеб для фронта.

Когда обсуждали работу бригад, Сидор Захарович почему-то больше всего недостатков находил в работе Катерины Петровны. Часто она уходила домой обиженная, даже не попрощавшись. После таких стычек она долго не заговаривала с Сидором Захаровичем, а на его вопросы отвечала через силу.

И вдруг Катерина Петровна пришла в контору такая жизнерадостная, что все удивились. Такой ее уже давно не видели. Сидор Захарович собирался поговорить о достижениях в работе бригады, чтобы поднять настроение; было за что похвалить ее: переживая большое горе, Катерина Петровна не растерялась и справилась со своей работой. Да ее бригада и Марье Семеновне помогла: коровники и свинарники были утеплены.

«Догадалась — и повеселела, — подумал Сидор Захарович. — Но нет, я тебя все-таки приперчу…»

И он нарочно заговорил о каких-то старых хомутах, валяющихся на конюшне. Он думал, что Катерина Петровна вспыхнет и начнет отругиваться, но она смотрела на Сидора Захаровича добрыми, ясными глазами и, казалось, не слышала его. Словно он говорил не о ней, не о ее бригаде, а о чем-то постороннем.

Он упрекнул Катерину Петровну в несерьезном отношении к своим обязанностям. Она глядела на него широко открытыми глазами, продолжая улыбаться.

«Что с ней?» — недоумевал Сидор Захарович, переглядываясь с членами правления.

Катерина Петровна обвела всех счастливыми глазами:

— Что вы так смотрите на меня? Думаете, умом тронулась?

Она помолчала и затем радостно сообщила:

— Вот телеграмма от Максима. Из госпиталя. Обещает приехать.

В комнате как бы светлее стало. Все улыбались, будто всем передалась материнская радость.

Только Ворона хмурился, опустив голову. Катерина Петровна торжествующе поглядывала на него: «Наврал твой сынок… наврал… — думала она. — Хорошо, что хоть ты слово сдержал и никому ничего не сказал. Поскорее бы приехал Максим, тогда все выяснится… А там, может быть, и Роман найдется. Может быть, и о нем по ошибке написано…»

Ворона сказал с нескрываемой завистью:

— Счастливая! Хоть одного сына увидишь. Может, без руки или без ноги, а все-таки жив. А я, наверно, никогда не увижу своего Костю. Он у меня такой, что голову сложит, а с поля боя не побежит.

Катерину Петровну больно укололи эти слова. Она хотела сказать, что ее сыновья тоже «с поля боя не бегают», но Сидор Захарович оттеснил Ворону.

— Теперь, Катерина, я скажу тебе то, что давно уже собирался сказать, — проговорил он по-деловому. — Хочу тебе поручить… председательский пост… А сам уеду. Не могу дольше в тылу сидеть. Мне только сорок восемь лет. — Он лихо подкрутил усы, как бы подражая Вороне. — Ты с сыном-агрономом вполне справишься без меня.

Видя, что Катерина Петровна собирается возразить, Сидор Захарович сел на свое председательское место и строго сказал:

— А теперь, товарищи, пока Максим еще не постучался в дверь, займемся нашими делами.

И он заговорил о подготовке к будущему севу, которым, может быть, придется заняться и в «Луче» и дома — в Сороках…

XVII

В последние ночи Катерина Петровна плохо спала. Все ей чудилось, что кто-то стучит в окно: «Мама, открой…» Она вскакивала и дула на посеребренное изморозью окно, встревоженно глядела на улицу.

За окном была белая пустота, только ночной сторож в темном тулупе иногда проплывал в сумраке, направляясь к колхозным амбарам.

Катерина Петровна снова ложилась в постель и пыталась уснуть, но тревожные мысли не давали ей спать. Перед глазами стоял Максим — то безрукий, то безногий, то без одной ноги, с костылем под мышкой. Каждый раз он напоминал кого-нибудь из инвалидов, которых уже не раз видела Катерина Петровна на станции и в колхозе. Переживая тревогу, она в то же время радовалась, словно все пятеро сыновей возвращались домой. И когда за окном раздавался какой-нибудь шум, она снова, полураздетая, бросалась к окну или выбегала в сени. Затем долго стояла посреди комнаты, прислушиваясь и не чувствуя холода.

Случилось, однако, так, что в тот вечер, когда приехал сын, Катерина Петровна крепко уснула. Несколько минут он стучал в окна и двери, пока разбудил мать, уставшую от работы и ожидания.

Спустя полчаса Максим сидел у стола и глядел на мать, убиравшую корыто и вытиравшую мокрый пол. Казалось, он видел ее только вчера, такой же озабоченной, быстро убирающей комнату. Но было это очень давно и совсем в другом месте; было это в тот самый вечер, когда Петр вместе с Максимом и Романом собирался на фронт.

Петр уходил воевать, как в театр: мылся, аккуратно причесывался, брился. Он беспечно шутил, и Максим невольно любовался братом — самым веселым и самым красивым в семье.

Он был похож на мать. Максим, с детства считавший себя неудачником, не раз с завистью думал о Петре. И завидовал ему даже в ту минуту, когда они все трое уходили на фронт, — завидовал той смелости, с которой Петр шел навстречу смерти. Прощаясь, Петр заглянул брату в глаза: «Будь здоров, агроном, смотри, патроны не посей вместо пшеницы…»

В ту минуту Максим подумал, что он в последний раз видит брата… И теперь вздрогнул: на него смотрели ласковые синие глаза Петра. На мгновение Максим потерял рассудок: он с трудом осознал, что это мать смотрит на него, закончив свою работу.

— Как в бане выкупался, — сказала Катерина Петровна, продолжая ласково улыбаться.

Максим знал: мать думает сейчас о Петре, о том, как он купался, уходя на фронт. Максим был менее разговорчив и не так ласков, как Петр. Он казался сердитым, хотя в жизни никого не обидел. Дети в школе, где он руководил агрономическим кружком, относились к нему с особым уважением. Они затихали, как только он появлялся в школьном коридоре. Анну Степановну любили ребята и после уроков бежали за ней почти до самого дома, расспрашивая о чем-нибудь, а Максима они никогда не провожали; он уходил один, думая о чем-то своем. И никто не догадывался, что он завидовал тем, кто умел беззаботно смеяться и балагурить.

Они сидели вдвоем. Мать молчала, только глядела на сына не отрываясь, словно видела в нем всю свою семью. Впервые Максим заметил тоску в светлых глазах матери. Казалось, глаза ее блестели не от смеха, а от слез: синими каплями вспыхивали они и гасли под серебряными прядями свисавших на лоб волос.

Вспомнилось, как Андрей в шутку жаловался, что с детства знал только седые волосы матери, что его родила старуха. Мать била его пальцами по губам и просила Максима рассказать о ее русой косе… Он один в семье помнил мать молодой. Но Максим отмахивался, продолжая читать книжку, с которой не расставался даже во время еды.

Теперь хотелось сказать матери, что он помнит ее молодой; с тех пор прошло много лет, но она почти не изменилась. — Еще и сейчас только сухие, жилистые руки старили ее… Но Максим ничего не сказал; он приподнялся и, налегая на костыль, направился к матери. Хотелось приласкать ее — одинокую, терпеливо ожидавшую сыновей… Но ему так и не удалось это сделать — он вдруг застонал и присел на другой стул, закрыв глаза от боли и вытянув раненую ногу.

Вдруг мать повалилась на пол и, осторожно прикасаясь к этой самой ноге, заплакала. И он опять ничего не мог сказать. Он уже знал, что Петр и Роман погибли, а Андрей остался партизанить… Мать жила одна в этом чужом домике… И даже Клавдия, добрая Клавдия, которую мать любила, как родную дочь, забыла о ней… Вся семья разбрелась, и мать напряженно разыскивала всех в огромном мире. Она так хотела снова собрать семью, но пока только один Максим вернулся. И мать тихо спрашивала, глядя на его раненую ногу:

— Больше не пошлют на фронт, правда, не пошлют?

— Не пошлют, — угрюмо ответил сын.

— Не пошлют, — тихо повторила мать.

Она продолжала сидеть на полу, глядя на Максима счастливыми глазами. Затем поднялась и, взбивая подушки, ласково прошептала:

— Отдыхай, Максимушка, завтра поговорим обо всем.

Она вышла в соседнюю комнату, неслышно прикрыв за собой дверь. Засыпая, Максим услышал приглушенное всхлипывание. Он догадался, что это мать плачет, но у него не хватило сил открыть глаза.

XVIII

Кажется, никогда еще не было столько сил у Катерины Петровны. Как молодая девушка, работала она лопатой, отгребая снег, расчищая дорожку от крыльца на улицу. Потом принесла от колодца два ведра воды, не замечая, что пальцы щиплет мороз. Затем ушла в колхозный двор, где, как всегда, по утрам собирались колхозники и бригадиры.

Она заговаривала с каждым встречным, и все улыбались Катерине Петровне, зная о ее радости.

Сидор Захарович давал указания возчикам, сидевшим уже на возах и сдерживавшим застоявшихся лошадей; несколько подвод с дымящимся на морозе навозом направлялись в поле. Подростки гнали коров к колодцу — на водопой. Где-то у колхозного клуба простуженным голосом заговорило радио, и люди начали прислушиваться, упрашивая друг друга: «Да тише… не мешайте же слушать…»

В сводке Информбюро сообщалось о новых победах Красной Армии, и Сидор Захарович покачивал головой, укоряя самого себя:

— Красная Армия наступает и скоро Сороки освободит, а я тут застрял. Принимай уже дела, Катерина Петровна, отпусти душу на покаяние.

— Не торопи ее, — вмешался Ворона, — до Сорок еще далеко. Ты дай ей с сыном наговориться. — Он вдруг спросил, обращаясь к Катерине Петровне: — Что, крепко спит?

— Спит, — прошептала Катерина Петровна, — спит как убитый.

— Совесть, значит, спокойная, — сказал Ворона, — а люди черт знает что болтают про такого человека. Чтоб им языки поотсыхали.

Катерина Петровна замерла от страха: не думает ли Ворона рассказать всем про письмо Кости? Но ведь это же такая глупая выдумка. Максим не был в немецком тылу. Он из госпиталя выписался.

Сидор Захарович нахмурился. Колхозники настороженно смотрели на Ворону. А он продолжал, пожимая плечами:

— И как это только может язык повернуться у Керекеши? Ну, даже если что-нибудь знаешь, зачем языком трепать? Государственный человек, а такие безответственные слова говорит.

— Да что он там говорит? — строго спросил Сидор Захарович.

— Ну, мелет языком… будто Максим Наливайко, с которым он в одном полку служил, в первом же бою здоровую ногу бинтом обмотал… и дал стрекача… Конечно, Максим не вояка. Он агрономическим, а не военным наукам обучен, но все-таки воевал. Это же факт. Нога-то, оказывается, действительно ранена, и даже всерьез…

Ворона все еще продолжал возмущаться поступком почтальона, но Катерина Петровна не слушала его. Опустив голову, чтобы не видеть окружавших ее людей, она почти побежала домой, сбиваясь с тропинки, проваливаясь в глубокий снег.

Максим проснулся от страшного гула. Казалось, за окнами разрываются бомбы. Он вскочил и застонал от боли. В глаза ударили солнечные лучи, и в первую минуту он не мог сообразить, где находится. Наконец увидел мать, стоявшую у стола, на котором с вечера оставалась грязная посуда. Это она громыхала пустыми кастрюлями, неизвестно для чего переставляя их с места на место. Брови ее были нахмурены. Заметив, что сын проснулся, она начала тихо вытирать посуду, но по-прежнему метала в его сторону недовольные взгляды. Он не мог понять, что случилось.

— Что такая сердитая, мать? Спала?

— Спала, чтоб мне заснуть уже навеки.

— Что так?

— От радости, что сын вернулся. Лучше б ты меня в живых не застал.

— Да что с тобой? Кто тебя так распалил, мать?

Она приблизилась к сыну, сидевшему на кровати, и, глядя в упор, спросила:

— Как же ты воевал, сынок? Не приходилось от немцев бегать?

Максим вспомнил о своем первом испуге, и ему стало смешно. Давно это было. С тех пор много событий произошло в его жизни: он несколько раз был ранен, попал в окружение и пробился к своим. Напряжение, боевые дни заслонили собой все, что он пережил в первом бою. И он ответил матери улыбаясь:

— Приходилось.

Катерину Петровну злила его улыбка. Она резко спросила:

— Обмотал ногу бинтом и побежал. Да?

— Да, мать… — уже без улыбки ответил Максим. — Обмотал здоровую ногу бинтом и побежал. А кто тебе об этом сказал?

Катерина Петровна схватилась руками за голову и застонала. Ее седые волосы растрепались, и Максим вдруг заметил, что они уже тронуты желтизной. Он начал рассказывать о том, как испугался в первом бою, но мать закрывала уши, чтобы не слышать его.

Вечером она прислала сыну пироги с капустой и кринку молока, но он не прикоснулся к еде, хотя испытывал голод. Он вышел на крыльцо, постоял минуту и направился к колхозной конторе, с ожесточением налегая на больную ногу. У крыльца конторы встретил Сидора Захаровича. Председатель колхоза обнял его и сказал шутливым тоном:

— Допрыгался? Ну, ничего, мы тебе в колхозе опять повозку дадим. У нас и калеки работают.

— А я не калека, — возразил Максим, чувствуя себя серьезно задетым. — Вот еще немного отдохнет нога — и опять на фронт.

— Куда тебе на фронт! — строго сказал Сидор Захарович. — Я до сих пор жалею, что тогда отсрочку не выхлопотал тебе в военкомате. Какой из тебя вояка! Ты, брат, природный хлебороб.

— Будьте здоровы, — сказал Максим, не желая продолжать разговор, — я мать ищу.

— Она у меня сидит. Да и ты приходи — по чарке выпьем. Завтра думаю в военкомат отправиться. Пришла моя очередь…

Максим отошел, напряженно думая: «Кто это распустил слух? Выходит, Сидор Захарович тоже знает? Значит, мать недаром так волновалась».

Он не знал, что ему делать. Хотелось пойти к председателю колхоза и рассказать, что с ним произошло. Но кто распространяет слухи?

Нога отяжелела, и Максим направился к крыльцу, решив отдохнуть на скамье. Только теперь он заметил в сумерках сторожа в огромном тулупе, из воротника которого выглядывали лишь усы и нос. Максим был рад, что может посидеть спокойно, ведь старик ему незнаком. Но вдруг нос сторожа зашевелился, тускло блеснули огоньки глаз, и послышался хриплый голос:

— Это ты, наверно, Катерины Петровны сын? Чего ж ты к председателю не идешь? Там и мамка твоя гуляет.

Максим поморщился от этих слов, но сдержанно спросил, прикидываясь, что ничего не знает:

— Что это еще за гулянка?

— Не знаешь? — оживился сторож. — Председатель с активом прощается. На войну собрался. Правду говорят ваши украинцы: что дурная голова не задумает, а ноги несут… Ты ему расскажи, как там, на фронте. Может, передумает. Жалко такого председателя отпускать. Ей-богу, жалко!

Максиму показалось, что и сторож знает о его поступке. Он молча поднялся и направился к председательскому дому, решив откровенно поговорить со всем активом. Так будет лучше.

Войдя в дом, он увидел сидевших у стола людей, среди которых было несколько человек знакомых. В углу сидела мать. Она как-то сконфуженно поглядела на сына. Максим протянул впереди себя костыль, словно проверял, прочен ли пол. Вдруг раздался насмешливый голос:

— Не щупай, этот пол не минирован! Мины у нас только на столе.

Это говорил Керекеша. Он указал глазами на бутылки, возвышавшиеся над тарелками с пирогами, и лихо топнул ногой:

— А тут безопасно. Хоть до потолка прыгай — не страшно.

Максим напряженно всматривался в лицо Керекеши. Оно было знакомо, но Максим никак не мог вспомнить, где он видел этого человека.

Керекеша сказал, щуря пьяные глаза:

— Не узнаешь? А мы в одной части служили.

Подмигнув, он вдруг пустился в пляс:

— Эх, раз, еще раз… Пляши, пляши, нам теперь до самой смерти не страшно. Ловко отделались, а?

Максим присел на скамью у окна, стараясь не глядеть на мать, шептавшуюся с Сидором Захаровичем. Он не видел, как Сидор Захарович, поднявшись, дружески позвал его кивком головы. Максим думал о Керекеше. Значит, это он распространил слух в колхозе?

Керекеша остановился против агронома и, понизив голос, с откровенностью пьяного человека начал болтать:

— Я тоже хорошо отделался. Доктор говорит: не горюй, может быть, еще спасем руку. А я кричу ему: режь, не жалей, у меня тело гнилое, рука сгниет. Доктор испугался и отрезал, видишь, как чисто. А я — ого-го-го… Пускай найдут еще одного такого здоровяка! Что мне рука?! Я и одной выпить могу. А если бы с рукой остался — мог бы голову потерять.

Максим пристально смотрел на однорукого человека. Он с трудом вспоминал подробности первой встречи с ним. Кажется, это его Максим вытаскивал раненого из огня… А может быть, это был не он?

Приплясывая, Керекеша подошел с пустым стаканом к столу. Сидор Захарович неохотно взял со стола бутылку, собираясь наполнить стакан почтальона. Охваченный внезапной яростью, Максим размахнулся костылем и с силой ударил по бутылке. Засверкали осколки стекла и со звоном посыпались на пол. Малиновые брызги разукрасили белую скатерть. Все повскакали со своих мест.

Керекеша с ужасом поглядел на агронома: ему показалось, что тот снова поднял костыль. Однако Максим не тронул почтальона. Окинув всех злобным взглядом, он вышел в сени, повалился на сухую холодную солому и заплакал от невыносимой боли.

Чьи-то руки помогли ему в темноте подняться. Почувствовав на своих пальцах теплые капли слез, он догадался, что это мать. Она подала ему костыль и открыла наружную дверь. За дверью смутно блестела полоса снега.

Максим молча сошел с крыльца. Мать предупредительно открыла калитку. Он пошел дальше, скрипя по тугому снегу ботинками и костылем. Внезапно остановился, не оглядываясь, прислушался: сзади раздавался мягкий скрип валенок. Это шла мать.

Он быстрее пошел домой, на душе стало легче.

XIX

Марья Семеновна не то что уж очень интересовалась Вороной, но пристально наблюдала за ним и в коровнике и в колхозной конторе. С ней он был ласков; коров жалел, телят на руках носил, приговаривая: «Маленькие вы мои…» А Катерину Петровну ненавидел. За что?

Материнским сердцем Марья Семеновна поняла, что Ворона нарочно испортил Катерине Петровне встречу с Максимом. Именно он, а не этот пьянчужка Керекеша.

Она попыталась вызвать его на откровенный разговор. Ворона нервничал.

— Ты вроде ловишь меня.

— Ловлю.

— Нашла вредителя.

— Ты еще хуже. Кругляк животных губил, а ты за людей взялся.

— Ох, какие слова, Марья… Какие слова. И не совестно тебе?

Они разговаривали в доме Марьи Семеновны. Сегодня она не устраивала чаепития — самовар не шумел, чашки лежали на тарелке вверх донышком. Усадив Ворону возле окна, Марья Семеновна нарочито внимательно рассматривала его лицо.

— Ты вроде и не украинец, — проговорила она с усмешкой. — Знаешь, что я подумала, когда ты только приехал?

— Интересно…

— «Турок», подумала. Даже спросила Сидора Захарыча: откуда такого привезли? Ну, он не понял меня, говорит: «Из-за Десны черти принесли». Это у вас такая поговорка?

— Да, есть такая присказка, — с улыбкой подтвердил Ворона. — Вот что, Марья: давай-ка по чарочке выпьем. Да и помиримся. Ну, если я что не так сделал, не сердись. Научи меня, старого дурака, как с людьми обращаться. Может, я чего и не понимаю… Разве я хотел про Максима плохое сказать? Сам переживал за него…

— Врешь.

— Вот тебе и раз… Давай лучше выпьем…

— Нет, — решительно возразила Марья Семеновна. — Так поговорим… без чарочки… Ты у меня, голубчик, на подозрении…

— Умом тронулась…

Марья Семеновна продолжала, не спуская глаз с его лица:

— А для чего ты Керекешу к себе заманиваешь?..

Ворона побледнел, встал:

— Это уже нахальство…

— Что? Ты сядь, я с тобой еще поговорю…

— Если муж тебя не бил, так ты теперь пожалей свои кости, — отчеканил Ворона.

— Правды боишься?

— Надоела ты мне! — крикнул Ворона и, не прощаясь, выскочил на улицу.

Марья Семеновна вышла на крыльцо, посмотрела ему вслед. В сумерках фигура этого человека чем-то напомнила ей мужа. В глазах защекотало, сердце подступило к горлу. Она с трудом переступила порог и села на первый попавшийся стул. Голова кружилась, в глазах темнело. Внезапно она вспомнила Катерину Петровну и с усилием выпрямилась, упрямо посмотрела на фотографию мужа. Сказала вслух:

— Чуть не променяла на этого турка… Эх, баба…

Опять послышались шаги у крыльца. Она вздрогнула: не вернулся ли Ворона? Уж теперь она и кулаками может его выпроводить…

К ней стучался сын Катерины Петровны. Марью Семеновну ошеломило это. Наверное, он видел, как Ворона уходил от нее. Бог знает что подумает…

Едва переступив порог, Максим спросил:

— Непрошеных гостей принимаете?

— Входите, дорогим гостем будете, — с искренним радушием произнесла Марья Семеновна.

Она усадила его за стол и потянулась было к самовару. Максим сказал:

— Чаевать будем после… При электричестве…

Марья Семеновна не понимала его. Она пожала плечами, когда он начал вдруг вывинчивать серую от пыли электрическую лампочку. Повертев лампочку в руках, Максим сказал:

— Целая и невредимая. А проводка исправна?

— У нас только движок из строя выбыл.

— Знаю. А почему Степан Стародуб не отремонтировал его?

Марья Семеновна немного сконфузилась:

— Не в том дело… По правде сказать, он как раз перед отъездом наладил его. Но кто ж будет у нас светить? Да и горючее нынче на вес золота. Подождем, пока война кончится…

— А мне хочется колхозникам праздник устроить, — сказал Максим. — Как только я у Софьи узнал про движок, так и взбрела в голову эта фантазия. Поглупел на фронте, правда? Впрочем, вы же и раньше меня не знали…

— Вы славный, — тихо, сдерживая слезы, проговорила Марья Семеновна.

Максим отказался от чая, и они тут же направились к колхозной водокачке, где стоял движок. Через полчаса Максим и Софья начали налаживать движок и динамо-машину, а Марья Семеновна занялась проверкой лампочек. В домах все было исправно, оставалось только получше затемнить окна. Затем надо было заглянуть в конюшню, в коровник.

Она вытирала тряпкой серые стеклянные шары, когда на пороге коровника показалась плотная фигура скотника.

— О, и ты тут? — воскликнул Ворона, делая вид, что он обрадовался, увидев Марью Семеновну. — Дай тряпку, я сам это сделаю…

— Лучше навоз выбрось, а то смрад такой, что дышать невозможно. Раньше у нас этого не было…

— Да я же стараюсь, Марья…

Неожиданно вошел Максим. Он искал Марью Семеновну, чтобы предупредить ее, что Софья готова включить ток. Марья Семеновна радостно проговорила:

— Милые вы мои… Да я же еще и лампочки не повытирала…

Максим, только сейчас заметив Ворону в глубине коровника, воскликнул:

— А, земляк! Я как раз и тебя хотел видеть, Александр Иванович. Дело есть… Важное дело есть…

— Что еще там?

— Могу и при свидетеле спросить. Так даже лучше. Я хотел спросить тебя, Александр Иванович: не приходилось ли тебе, по нечаянности, за мою маму расписываться?

— Где… расписываться?

Электричество загорелось так неожиданно, что Ворона невольно вздрогнул. Обычно краснощекое лицо его стало вдруг белым, как у мертвеца. Он продолжал смотреть в сторону Максима, но глаза его бегали, мигали; взгляд их никак не мог задержаться на чем-нибудь. Марья Семеновна пристально, не моргая, смотрела на него. И вдруг сказала решительно:

— Сейчас я Керекешу позову.

Она быстро вышла. Ворона, усмехаясь, поднял с пола выпавшую у него из рук лопату.

— Все вы тут подурели… — Взглянув на помигивающую над головой электрическую лампочку, он с озабоченным видом проговорил: — Пока Софья коровник освещает, надо навоз убрать. Днем тут невозможно управиться. День-то короткий…

Подняв тяжелую лопату с влажным навозом, он понес ее мимо Максима так, чтобы тот, паче чаяния, не загородил ему дорогу. Максим невольно отступил. Тогда Ворона, уронив на порог лопату с навозом, бросился наутек с прытью молодого бегуна.

XX

Сидор Захарович уехал, зная, что сын будет помогать Катерине Петровне. Между тем Максим решил искать Клавдию. Когда мать после утреннего наряда вернулась домой, сын укладывал чемодан.

— Ты куда собрался? — встревоженно спросила она.

— К своей семье поеду.

— Разве ты знаешь, где Клава живет?

— Найду где-нибудь. Ты же сказала, что в Бузулуке была.

— Уехала она оттуда. Письма мои назад вернулись.

— А ты и успокоилась, — жестко сказал Максим. — Не пишет, ну и ладно. Меньше беспокойства будет…

Мать обиделась:

— И не совестно тебе так говорить? Я ей писала-писала… Звала к себе. Но она у тебя с гонором…

— Какой там гонор! Ты, наверное, так обласкала ее, как меня, когда я сюда приехал. Не дала даже отдохнуть…

Она ушла в контору. Максим долго стоял над раскрытым чемоданом, размышляя. Потом отбросил здоровой ногой чемодан и, повалившись на кровать, впился зубами в подушку. Наконец успокоился. «Мать все поймет, — подумал Максим. — Она умная, она все поймет».

Вечером в контору колхоза, где Катерина Петровна сидела за председательским столом, прибежал Керекеша. Он узнал, что Сидор Захарович, уезжая, советовал договориться с почтой о замене почтальона.

Жестом указав Керекеше на стул, Катерина Петровна продолжала говорить, обращаясь к озабоченной Насте:

— Понимаешь, Настенька, дело это теперь ответственное, не каждому доверять можно. И пора тебе грамотой крепче заняться. Ты ж еще молодая, может, начальником почты станешь.

Настя кивала головой в знак согласия.

— Ну, раз нужно, Катря, шо ж поробыш… Треба соглашаться. — Она радостно улыбнулась… — Может, аж теперь я получу весточку от Нины… Ой, Катря, голубка, где ж наши дети? Шо там с ними?

— Что ты хотел? — спросила Катерина Петровна, взглянув на сгорбившегося, хмурого Керекешу.

Он замялся, косясь на Настю.

— Говори, у нас нет секретов.

Керекеша вспотел и, торопливо вытирая лицо верхом шапки-ушанки, заморгал глазами.

— Не могу при Насте Васильевне, — упрямо заявил он.

Настя сердито пожала плечами:

— Секретничайте, я выйду.

Когда она вышла, Керекеша прошептал, озираясь по сторонам, словно не веря, что в комнате больше никого нет:

— Страшный человек Ворона.

Катерина Петровна сдержанно улыбнулась:

— А ты только сейчас его раскусил?

— Я его давно раскусил… Но думал, что он из любопытства… А он… Знаете, что он сделал?

— Я все знаю, — спокойно сказала Катерина Петровна. — Да вот беда: Ворона сбежал, придется тебя одного под суд отдать.

Керекеша затрясся. Он долго смотрел на Катерину Петровну испуганными, мигающими глазами, как бы вникая в смысл ее слов, затем с видом отчаявшегося человека сказал:

— Всё равно. Но я хотел про другое сказать. Это Ворона распустил слух, будто Максим с фронта убежал. Я ему только про один случай рассказал, а он… Это он, чтоб опозорить вас и Максима… А ваш Максим…

Катерина Петровна стояла над столом с таким выражением лица, словно не она Керекешу, а он ее осуждал.

— Максим так воевал!.. Когда лейтенанта поранило, он нас всех в атаку водил. А в первую минуту с кем не бывает… Когда видишь такой ужас кругом… — Керекеша неожиданно всхлипнул. — Он меня, раненого, из огня вытащил. Сам весь в крови, а меня тащит… Ему медаль за отвагу дали.

— Медаль?

— Да что медаль… — продолжал, всхлипывая, Керекеша. — Ему орден надо было дать, самый боевой орден, но он не любил хвалиться, если что сделает. Если б вы видели, как он немцев штемпелевал! Господи… Таких, как я, целый взвод его одного не стоит… И на него такую клевету возвели…

Катерина Петровна молча глядела на Керекешу. Глаза ее вспыхивали синими огоньками; покрасневшее лицо казалось совсем молодым.

— За что он вас так невзлюбил, этот Ворона? — спросил Керекеша.

— Мы с ним классовые враги, — пошутила Катерина Петровна.

— Да ведь он колхозник!

— А душа у него кулацкая…

Керекеша продолжал, задыхаясь:

— Он ваш пакет украл, а в книжке у меня подпись подделал…

— Какой пакет? — прошептала Катерина Петровна, чувствуя озноб. — Что ж ты мне ничего раньше не говорил?

Керекеша молчал; култышка его мелко дрожала.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась встревоженная Настя. Катерина Петровна сделала над собой усилие, чтобы не упасть. Руки ее одеревенели; она с трудом накинула на плечи пальто, но, уходя, сказала по-деловому:

— Посиди тут, Настя, мне надо в район… Да не волнуйся, пожалуйста!

XXI

Катерина Петровна впрягла лошадь в сани и, не обращая внимания на конюха, ходившего за ней следом, уехала в район.

Поздно ночью она вернулась такая расстроенная, что не могла снять хомут с лошади; молча кивнула на лошадь конюху и поспешно ушла, словно боялась, что он будет расспрашивать.

Катерина Петровна тихо вошла в комнату и остановилась у порога. Сын спал, бормоча что-то во сне и беспокойно шевеля раненой ногой. Жаль было его будить, и мать долго сидела у стола, глядя на спящего Максима. Лампа горела тускло, мигая, и лицо его казалось от этого особенно неспокойным. Не зная, чем заняться, Катерина Петровна вынула из печи холодный чайник, начала наливать в чашку и вдруг сообразила, что чай ведь остыл. Сконфуженно подошла к печи, собираясь развести огонь; звякнула крышкой чайника и испуганно посмотрела на сына: не проснулся ли? Но Максим спал глубоким, хотя и неспокойным сном.

В комнате было душно. Катерина Петровна накинула на плечи толстый шерстяной платок и вышла на улицу. Ночь была тихая, лунная. На снегу лежали короткие тени домов. В одном доме топилась печь, и дым вырастал из трубы, как белое сказочное дерево. Вырвавшись из трубы, дерево расширялось и постепенно росло; затем крона его начинала таять, сквозь ветви пробивалось синее небо, поблескивали звезды; наконец пушистая крона исчезала, а снизу, из отверстия трубы, опять вырывались клубы дыма, превращаясь в новое белое пушистое дерево. Так бесконечно оно росло и таяло, чтобы вырасти вновь.

Постояв посреди улицы, как бы размышляя, что дальше делать, Катерина Петровна медленно вышла в поле. Здесь начиналась синяя снежная пустыня. В этой пустыне, словно одинокая лодка в море, чернела дымящая сторожевая будка. В степи прошумел поезд, простучал колесами на стыках, оставляя за собой длинный хвост дыма, в котором потонули горящие низко над горизонтом звезды.

«Хорошо бежит», — подумала Катерина Петровна, глядя на исчезающий в степи товарный состав.

Каждый день на фронт шли поезда — везли людей, орудия, танки, самолеты. Катерина Петровна радовалась и верила, что скоро уже придет день, когда она отправится на Украину.

Она собиралась вернуться домой — надо отдохнуть, завтра много работы, — как вдруг заметила в поле одинокую фигуру. Кто-то стоял и так же, как Катерина Петровна, глядел на тающий над железной дорогой дым.

Катерина Петровна приблизилась и узнала Софью. Девушка обернулась на скрип шагов и сконфузилась. Катерине Петровне также стало неловко: она вспомнила, как Сидор Захарович, уезжая, просил не забывать о Софье.

— Что ты тут делаешь? — спросила Катерина Петровна, озабоченная неожиданной встречей.

— Так… — невнятно ответила Софья. — В хате скучно одной…

— Ты не сердись на меня, Софийка, — тихо сказала Катерина Петровна, желая помириться с девушкой. — Ты должна понять и не обижаться. У тебя все еще впереди, Софийка, а у меня… Я мать… Ты это понимаешь? Пятеро сыновей у меня… Я их растила… растила… и вот…

Софья заплакала. Катерина Петровна подошла к ней, словно мать, обняла ее и спросила:

— Чего ты? Что с тобой, Софийка?

Софья молчала, доверчиво прижавшись лицом к плечу Катерины Петровны. И они долго стояли молча, задумавшись. Каждая думала о своем горе. Неожиданно Софья прошептала:

— Я все понимаю, тетя Катря, все понимаю. А только и вы… и вы тоже поймите… — Софья заговорила бессвязно, торопливо. — Матерям всегда тяжело, но я тоже… я тоже буду матерью… и мой ребенок… может быть, никогда… никогда не увидит Степу… Отца не увидит…

Катерину Петровну ошеломило это. Она не знала, что ответить девушке. И вдруг заметила, что Софья почти раздета: поверх отцовского пиджака была накинута легкая шаль.

— Что же ты так выскочила из хаты? — заволновалась Катерина Петровна. — Софийка, голубка моя! Ты ж простудишься! Пойдем домой, я тебя горячим чаем напою.

Она силой уводила девушку к себе. Вот сейчас они затопят печь, согреют чай… Может быть, и Максим проснется, выпьет с ними чайку. Легче будет с ним говорить при постороннем человеке. А может быть, и совсем не надо будет ни о чем разговаривать?

Катерина Петровна и Софья приближались к колхозной конторе, когда их задержала чем-то напуганная Настя.

— Ой, — сказала она, хватая Катерину Петровну за рукав, — а я тебя так ищу… так ищу… Все село обошла. Максима разбудила… Тут милиционер якыйсь пакет от прокурора привез. Думала распечатать, да побоялась.

Передавая пакет, Настя прибавила, понизив голос:

— А ще милиционер сказал, шо Ворона под следствием. И я за тебя так боялась! Не дай бог, думаю, Ворона с тобой шо-нибудь сделал. Он же только прикидывался янголом, а сам настоящий зверь…

Катерина Петровна вскрыла большой конверт и, обнаружив толстую тетрадь, с радостным изумлением воскликнула:

— Ой, Андрюшин почерк… Это же от него… от сыночка… — Она прижала тетрадь к щеке. — А я думала, что Ворона спалил пакет. Настенька, голубка моя, это же весточка от Андрея! Он через фронт прислал…

Не сговариваясь, они втроем повернули к конторе, шумно прошли мимо сонного сторожа и, очутившись в кабинете председателя, начали торопливо зажигать лампу.

— Ну, давай, Катря, — сказала Настя, нетерпеливо раскрывая лежавшую на столе тетрадь. — Давай же читать, шо там наши детки пишут.

В комнате было тепло, лампа постепенно разгоралась, и даже Софья повеселела, глядя на счастливых матерей. Они сели у стола рядом, тесно прижавшись друг к другу. И пока Катерина Петровна листала тетрадь, словно любуясь почерком сына, Настя ворковала:

— Ой, Катря, какие же мы счастливые! Ось война кончится, к деткам своим вернемся. Эх, и ударим горем об землю, шоб оно в прах рассыпалось! Такую свадьбу сыграем, шо на весь свет прошумит. Ух, я ж и напьюсь, Катря! А шо ж, она ж у меня одна-однисенькая, моя Ниночка.

Катерина Петровна начала читать вслух, но вдруг умолкла и с испугом посмотрела на Настю.

— Что-то мне спать захотелось, — сказала она усталым голосом. — Голубки мои, тут столько написано, что до утра не кончим читать!

— Нехай Софья читает, — предложила Настя, — быстрее будет.

— Нет, Настенька, — возразила Катерина Петровна. — Софья нездорова, видишь, какая зеленая. Отведи ее домой да чаем угости. А то за ней некому поухаживать… А я тут на диване переночую. Что-то мне не хочется Максима беспокоить…

Настя ушла с явной неохотой, догадываясь, что Катерина Петровна хочет остаться одна.

Одевшись потеплее, Настя и Софья несколько раз выходили на улицу, чтобы проверить, есть ли свет в конторе. И они убедились, что Катерина Петровна не спит.

Софья уснула, а Настя все еще сидела у окна, борясь с дремотой. Наконец также уснула, положив голову на подоконник.

Проснувшись, она удивленно заглянула в окно, за которым сверкало холодное зимнее солнце. Потом тихо, боясь разбудить Софью, вышла на улицу.

Войдя в контору, Настя осторожно постучала в дверь председательского кабинета. Ей никто не ответил, но вдруг послышался стон, и Настя обеими руками схватила дверную ручку. Дверь была заперта изнутри, ключ торчал в замочной скважине. Настя постучала снова, на этот раз более настойчиво. За дверью повторился приглушенный стон. Тогда Настя выбежала из конторы, решив позвать Максима. Ей казалось, что с Катериной Петровной что-то случилось.

Когда Настя привела в контору встревоженного Максима, там уже собрались колхозники. С замирающим сердцем подошла Настя к дверям председательского кабинета и вдруг испуганно отпрянула: дверь распахнулась, на пороге появилась Катерина Петровна. У нее было бледное, усталое лицо, но во взгляде чувствовалась строгость, с какой Сидор Захарович встречал людей по утрам.

— Что вы тут шумите? — спросила она.

Максим пошутил:

— Митинг по случаю моего отъезда. Председательствуй, мать, а то и шумно у нас и регламента не соблюдаем.

Катерина Петровна пристально «посмотрела на сына. Он шутит, значит, на душе у него хорошо. Пусть едет, может быть, его счастье еще не захирело. Конечно, агроном колхозу позарез нужен, да ведь у него всего лишь отпуск. Грешно задерживать… Она еще ночью решила, что не станет возражать против его скоропалительного отъезда.

Поначалу думалось, что надо сказать об Андрее, но и тут сдержала себя: хватит ему своего горя. Мать понимала, что с Клавдией что-то случилось. Трудно было постичь, что именно. Но, зная характер Клавдии, Катерина Петровна поневоле тревожилась за судьбу сына. Впрочем, может быть, это и ложная тревога. Ведь Клавдия так сильно любила его. Что бы там ни произошло, старшая невестка еще может вернуться в семью. А вот Анна… Анна — отрезанный ломоть…

Пока Катерина Петровна размышляла, глядя на улыбающегося сына, Настя обшарила глазами ее стол и, выбежав из кабинета, озабоченно спросила:

— А где тетрадь? Ты сховала ее?

— Личные вопросы на вечер оставим, Настенька, — торопливо возразила Катерина Петровна. — А сейчас надо во двор идти… Люди наряда ждут…

Она решила, что и Насте не следует говорить о гибели Андрея и Нины. Надо как-то подготовить ее…

После наряда Катерина Петровна могла позволить себе немного побыть с Максимом. Он ходил за ней следом, но этого было мало: хотелось посидеть с ним, поговорить… Нет, нет, не об Андрее и не о Клавдии! Просто она что-нибудь хорошее скажет, чтоб ему легче было в пути. И как бы ни встретила его Клавдия, пусть знает, что мать в нем души не чает…

Пока шли домой, у нее много хороших слов созрело в душе; мысленно она называла его и дорогим сыночком, и родненьким, и Максимушкой… А переступила порог — и как бы растеряла все ласковые слова. Он шутил, смеялся, вынимая бритвенный прибор из чемодана, а мать не могла и слова произнести. Он говорил:

— Усы, что ли, отпустить? Так ведь в дороге хлебнешь горя. Разве девчата отпустят меня, усатого, если где-нибудь сцапают? Девчата нынче смелые стали…

Мать в это время думала: «Шутишь, а душа, верно, болит».

Он тихо запел:

А у матери было одно на уме: «Хочешь меня, старую, перехитрить…» Вместе с тем она радовалась, что у него такой сильный характер. Батя его был еще крепче… Когда его батю немецкие оккупанты вешали в восемнадцатом году, он кричал жене: «Все равно немцу несдобровать на нашей земле. Не журысь, Катруся!»

Максим уронил зеркало на стол; Катерина Петровна вся встрепенулась:

— Не разбил?

— Пока бог миловал, — все тем же шутливым тоном ответил Максим. — А что?

— Да так… Я ж это зеркальце из Сорок привезла. Оно наше, фамильное.

— Помню, помню… Когда Андрюшка дурачился с ним, ты чуть в обморок не упала. Суеверная ты у нас, мать…

— А ты?

— Я? Хочешь, я это зеркало вдребезги разобью, не побоюсь! — Он размахнулся, но вдруг бережно поставил зеркало на стол. — Не страшно, а жалко. Фамильное ведь… Да и другого-то у тебя нет, верно?

Все же он так небрежно обращался с ним, стараясь получше разглядеть свои залепленные мыльной пеной щеки, что мать поминутно вскакивала и просила:

— Осторожнее, сынок! Давай лучше я подержу…

Она держала перед ним зеркало; он скоблил бритвой свою щеку и, усмехаясь, говорил:

— Сейчас ты у меня, мать, в роли фронтового товарища. Там именно так и брились… во время передышки…

Побрызгав на себя тройным одеколоном, Максим произнес с неожиданной грустью:

— Помнишь, как у нас в хате духами пахло? Нынче у Клавы и куска пахучего мыла, наверно, нет…

Мать отвернулась, с трудом сдержала слезы. «Любит, — подумала она. — Так меня покойный Павел любил…»

Второй муж любил ее не меньше, но она крепче запомнила первую любовь. А Максим был первым сыном…

У Катерины Петровны дрожали руки, когда она ставила зеркало на место. (Обычно оно на хозяйской этажерке стояло.)

Максим сказал с добродушной ухмылкой:

— Да, мать, ты у нас суеверная. А я вот в самого черта не верю. Уж война меня просветила…

Говоря так, он бросил нечаянный взгляд на старую фотографию, висевшую когда-то под копией картины Левитана. Лицо его словно похорошело от радости.

— Я не заметил раньше… Думал, что это хозяйский снимок. А ведь это мы с Клавой. Как раз перед свадьбой снимались… Ты помнишь, мать, эта фотография под «Золотой осенью» висела. Картина, должно быть, пропала…

— Клава ее увезла.

— Да что ты?!

Максим еще больше повеселел. Весь день он что-то мурлыкал себе под нос, шутил, смеялся… Правда, его огорчило то, что рамка почернела и не было никакой краски в доме, чтобы освежить ее. Прежде Катерина Петровна не обращала внимания на эту рамку, а тут и сама подумала: «Черная, как на покойнике…» Она пообещала сыну, что закажет колхозному плотнику другую рамку. Он спросил, щуря глаза:

— Думаешь, что и я суеверный?

Но пока она готовила ужин, Максим ножом содрал черную краску на рамке. Мать сразу же заметила это, но ничего не сказала ему. А Максим все пошучивал…

Поправляя шапку на голове, он в последний раз заглянул в «фамильное» зеркало и сказал:

— Ты эту стеклянную вещь береги, мать. Как никак — наследство…

Он уезжал в приподнятом настроении. Софья, должно быть намеренно, включила электричество как раз в тот момент, когда он покидал дом, — комната внезапно озарилась светом. Максим торжественно произнес:

— Хорошее предзнаменование!

— Хватит, — строго сказала мать.

И он присмирел. Между тем Катерина Петровна подумала: «Пускай у тебя вся жизнь будет такая светлая».

Провожая сына, она сама правила конем. И радостно было ей сознавать, что в домах на главной улице приволжской деревни, по которой они ехали на станцию, впервые за многие месяцы стало светло, как в родных Сороках перед войной.

I

Снег падал и падал, выбеливая потемневшие от паровозного дыма сугробы., Анне Степановне нравилось, когда по утрам вся окрестность как бы оживала, залитая яркими лучами солнца. С вечера обычно все кажется будничным, неказистым, даже противным. Крыши домов серы, под ногами пепельного цвета слякоть; степь, пересеченная Турксибом, кажется угрюмой, дикой. Но стоит присыпать эту задымленную местность свежим снежком, и все сказочно преображается. Особенно хорошо здесь в солнечное утро, когда над белым покровом помолодевшей степи призрачно возникают очертания далеких гор…

Много раз в течение зимы, вокруг этой маленькой станции происходит смена снежного покрова. Потемневший снег остается под спудом, но и свежий быстро темнеет.

Анна Степановна невольно сравнивала его с простынями, которые ей приходилось стирать для общежития кондукторов и стрелочников. Не успевала она поменять белье, как оно тут же грязнилось. Железнодорожники просто не в состоянии были соблюдать чистоту — вокруг дым, угольная пыль, копоть…

Анне Степановне и свое белье приходилось стирать чуть ли не ежедневно. Она работала уборщицей, прачкой, а порой и носильщиком. Потела, пылилась… Да и не было у нее ничего лишнего: часть своих рубах перешила, сделав из них рубашки для малышей.

Поселилась она подле станции Кара-Курган в саманной избе; вместе с детьми терпела нужду, но переезжать в другое место не хотела. Здесь было веселее… Впрочем, не веселья она искала: ведь по Турксибу все время двигались не только товарные, но и пассажирские поезда. Анна Степановна жила надеждой, что когда-нибудь увидит в окне вагона знакомое лицо… Э, да что скрывать: она почему-то была уверена, что по этой дороге когда-нибудь проедет и ее Роман. Ведь все время в одну сторону едут раненые, в другую — выздоровевшие воины…

Да одного ли Романа ожидала она? Разве не могут оказаться на Турксибе Максим или Виктор? Они для нее были такими же родными, как и муж. Еще там, в Сороках, братья Романа называли ее своей сестрой…

Анна Степановна ни одного пассажирского состава не пропускала. И вообще она ходила домой только затем, чтобы немного отдохнуть да покормить малышей. В те дни, когда шел такой, как сегодня, обильный снег, она принималась за лопату. Вместе с другими железнодорожниками ей приходилось бороться против снежных заносов. Это был тяжкий труд… И все же… все же она радовалась, когда свежий снег покрывал потемневшую от дыма и угольной пыли диковатую местность…

А вот Клавдия жила, как в раю, — отдаленный от железной дороги поселок был похож на чистое украинское село. Над белыми крышами домов ослепительно сверкали складки заснеженных гор. И в домах было чисто, светло… Однако же Анна Степановна не завидовала Клавдии. Она наотрез отказалась переехать в «Красный путь», где так хорошо устроилась ее родственница.

Более того, она не хотела встречаться с Клавдией.

А ведь как они обе тосковали…

Анна Степановна жила во всех отношениях скверно: питаться приходилось чем бог пошлет; в избе бывало холодно, особенно в метель. Был такой момент в ее жизни, когда она, следуя примеру других железнодорожников, стащила несколько корявых веток саксаула, этого изумительного казахстанского топлива. Просто подошла к стоявшей в тупике платформе и, пользуясь тем, что она здесь «своя», сгребла немного саксаула на снег. Прикрыв добычу полами брезентового плаща, она спокойно отошла от платформы. И, право же, никто к ней не придрался бы… В ее воображении уже рисовалась заманчивая картина: она топит печь, а вокруг нее собрались малыши. Они отогреваются. Комната наполнена их радостным смехом…

Отойдя от платформы всего несколько шагов, Анна Степановна все же не выдержала — вернулась, бросила саксаул на прежнее место и, заливаясь слезами, почти бегом устремилась к тому самому домику, где ее, как всегда, с нетерпением ожидали голодные, посиневшие от холода дети.

Впрочем, Анна Степановна не сразу вернулась домой: целый час она собирала в поселке сухие стебельки травы, случайно оброненные кем-нибудь клочки бумаги, солому. А на следующий день занялась поисками сухого бурьяна под снегом. Нет, нет, никогда больше рука ее не прикоснется к злополучному саксаулу…

Вот и сегодня, поработав на очистке путей от снега, она могла принести себе корягу, которой на весь вечер хватило бы. Но это же воровство… Нет, нет… В сенях есть «неприкосновенный запас» соломы. Она протопит печь, а затем с кастрюлей сходит в буфет за своим пайком. Ей давали четыре порции какой-то липкой жижицы из муки и бог знает еще из чего. Это называлось «затерухой»…

Анна Степановна проверяла свои запасы соломы в сенях, когда раздался торопливый стук в дверь. Она вышла и увидела Клавдию, державшую в руках присыпанную снегом кошелку. Лисий воротник ее пальто и плечи тоже побелели от снега. А лицо ее так зарумянилось, что Анна Степановна невольно подумала: «Будто с катка пришла».

— Здравствуй, — быстро проговорила Клавдия, целуя Анну Степановну. — Заходить я не буду, спешу. Возьми, пожалуйста, это…

— Что «это»? — недоумевала Анна Степановна, глядя не на кошелку, а на высокие новые боты Клавдии.

— Тут… заячина… Покорми своих малышей, да и сама поешь. Вот ведь какая стала… Как с креста снятая…

— Ничего… другим еще хуже живется.

— Глупо!

— Ты о чем, Клава? — все больше удивляясь, спросила Анна Степановна.

— Все о том же… Какого дьявола ты здесь торчишь? Говорю тебе: переезжай в «Красный путь». Я тебе выхлопочу место в нашей школе…

— Может быть, и жениха найдешь?

— Бессовестная!

Они стояли у дверей; снег падал и падал, словно алебастром облепляя обеих. Анна Степановна сказала:

— Зайди, посиди. Замерзла я, потому и злая…

— Меня ждут, — возразила Клавдия. — В следующий раз посижу. А то нет — лучше ко мне приезжай. Ленечка выздоровеет, так мы его с кузеном познакомим…

— Слово-то какое откопала, — улыбнувшись, заметила Анна Степановна. — Я думаю, что твоему Лене будет скучно с моим Олегом. У моего всего два слова в обиходе: «холодно» и «кушать».

Клавдия вздохнула:

— Ты невозможная.

— Ладно, как-нибудь обсудим мои достоинства и недостатки, — сказала Анна Степановна. — А за эту самую заячину спасибо. Вот только… не знаю, право, как же нам…

— Замолчи! — сердито перебила Клавдия. — Дети живут впроголодь, а она… Ничего мне не надо. Мне это бесплатно досталось…

— Как это… бесплатно?

— Знакомые охотники столько зайцев нынче набили, что всем хватит…

— Охотники или охотник?

— Оставь глупости…

— Ты с Княжанским все-таки встречаешься?

— Анна…

— Ну, а если Максим объявится?

Клавдия отвернулась. Снег падал и падал, оседая на ее каракулевой шапочке и лисьем воротнике. Уже и не различишь, где каракуль, а где лисий мех. Глухо, по вместе с тем как-то подчеркнуто она проговорила:

— Ты знаешь, что я люблю Максима… Только бы он вернулся…

— А Княжанский?

Клавдия нервно рассмеялась:

— Это временное явление. — Вручив Анне Степановне тяжелую кошелку, она уже с горечью прибавила — Осуждаешь ты меня, а за что? Грязная сплетня до тебя дошла, и только. Я с ним не встречаюсь…

— Что ж ты сразу мне не сказала! — воскликнула Анна Степановна. — Вот дурешка! Ну, зайди в комнату.

— Не могу. Грузовик ждет…

Анна Степановна расцеловала Клавдию и, остановившись у дверей своего жилища, подобревшими глазами смотрела вслед родственнице. В голове ее уже созревал маленький, чисто хозяйственный план: заяц, как видно, большой, упитанный; можно будет часть зажарить, а остальное сохранить для «затерухи». Мелкие кусочки мяса превратят эту жижицу в нечто съедобное…

Когда Клавдия скрылась за углом соседнего дома, Анне Степановне вдруг захотелось догнать ее и еще раз поблагодарить за «заячину». И пусть Клавдия не сердится на свою строптивую родственницу. Она, Анна Степановна, потому и ворчит, что любит Клавдию…

Пробежав немного, Анна Степановна увидела не грузовик, а сани, подле которых стоял высокий мужчина в шубе. Как только Клавдия приблизилась к нему, он ловко набросил на нее огромный тулуп и, приподняв на руках, усадил в сани. При этом он, кажется, поцеловал Клавдию, а она рассмеялась, как от щекотки…

Когда сильные черные лошади понесли Клавдию в сторону «Красного пути», как бы разрывая густую сетку снегопада, Анна Степановна с тоской посмотрела на освежеванного, холодного, словно лед, зайца. Он жег ей пальцы, как украденный саксаул.

Медленными шагами возвращалась она к себе домой, размышляя, как поступить. Вдруг захотелось эту драгоценную «заячину» швырнуть в снег вместе с кошелкой…

II

Максим приехал в Бузулук поздно вечером. Смутно выступали в темноте белые стены домов, в сыром воздухе носился запах дыма. Где-то топили соломой, и дым стлался над улицей, вызывая в душе Максима неясные воспоминания о далеких Сороках.

Он с трудом отыскал нужный дом, постучал в окно. Сердце колотилось так, что он невольно прижал к груди руку, державшую костыль, — словно хотел замедлить удары сердца. Дверь открыла заспанная, недовольная женщина.

— Это дом номер двадцать три? — спросил Максим, стараясь разглядеть лицо женщины.

— Это. А вам кого нужно? — Голос хозяйки дома был сухим и неприветливым. — Говорите скорее, а то холодно.

— Я муж Клавдии Михайловны, — сказал Максим.

— Какой Клавдии? — хозяйка явно недоумевала, и Максим тоже ощутил холод.

Вдруг женщина сказала, переменив тон:

— Клавы? Господи, вы ее муж? Входите, пожалуйста, что ж мы стоим на улице.

Максим вошел в темные сени, где по-домашнему пахло свежеиспеченным хлебом, и его охватил озноб. Только на одно мгновение вспомнилась жалоба матери на то, что письма ее возвращались «за ненахождением адресата». «Мало ли какие штуки выкидывает почта», — думал он, вдыхая теплый воздух чужого дома.

На окне в синем блюдечке беспокойно шевелился желтый огонек коптилки, едва освещая часть стола и примыкавшую к нему деревянную кровать. На кровати лежали два мальчугана, выпучив удивленные глаза. Пока хозяйка прикрывала дверь, чтобы не просачивался холод из сеней, Максим взволнованно оглядывал комнату.

— Садитесь, садитесь, — сказала хозяйка, беря у гостя чемодан и заботливо пододвигая тяжелый дубовый стул. — Рассказывайте, откуда же это вы. Ой, вы только не смейтесь надо мной, что спрошу, я всех спрашиваю… Не приходилось ли встречаться с капитаном Парфеновым? Он по политической части. Партиец. Тоже на Украине воюет, и вот уже третий месяц нет писем.

— Нет, не приходилось, — сказал Максим, недоумевая, почему хозяйка не зовет Клавдию.

Словно угадав его мысли, хозяйка прошептала:

— Господи, а ваша бедная Клава… что она пережила! Все не знала, что ей делать: верить или не верить, что муж пропал без вести… Мы уж тут ее все развлекали…

— Да где же она? — нетерпеливо спросил Максим.

— Ой, это я спросонья, — сказала женщина. — Вы, наверное, ищете ее… А я… а у меня… вы знаете… она и адреса не оставила.

— Значит, она уехала?

— Уехала. А куда — не знаю… — Хозяйка вздохнула. — Она, бедная, так переживала. Никакая работа не шла в голову. Вещи продавала, тем и кормилась. И все на станцию бегала. Тут эшелоны с ранеными проходят. Одна старушка, наша бузулукская, своего сына встретила… Так с тех пор и Клава все высматривала: может быть, мужа увидит. Хоть раненого… А потом какую-то женщину встретила… знакомую учительницу, что ли… И за пять минут собралась, чтоб поезд не прозевать. Я ей и вещи помогала тащить. Будто бы в Алма-Ату уехала…

— С ребенком она?

— С сыночком… Он такой потешный, ваш Ленечка. Мои мальчуганы очень баловали его…

— Значит, так ничего и не знаете? И не писала совсем?

— И не писала… — В голосе женщины прозвучала обида. — А я ее, как родную, приютила. Да у нее много забот всяких. Я и не сержусь… Она добрая…

С тяжелым сердцем ушел Максим из дома, спеша на станцию, хотя знал, что поезд будет не скоро.

В вагон столько людей набилось, что даже полки для багажа были заняты ими. Везде виднелись головы или ноги пассажиров. Люди лежали на полках, сидели на чемоданах и мешках, заполнив все свободное пространство. Шинели, пальто, шапки-ушанки, фуражки, белые пушистые береты, валенки, боты, туфли — все это разнообразило внешность людей, и в то же время все они чем-то были похожи друг на друга. Лица запылены, закопчены, мужчины не бриты…

На одной из нижних полок сидели инвалиды войны. Они сосредоточенно играли в домино. В вагоне было шумно. Обрывки фраз и песен, кашель, крик детей — все смешивалось в бессвязную музыку. Время шло медленно, и Максим, не зная, чем заняться, решил присоединиться к раненым бойцам. Играя в домино, он насвистывал украинские мелодии. Юноша с рыжим пушком на подбородке без особого любопытства спросил:

— Далеко едешь?

— В Среднюю Азию. А что?

— Да так… Скучно, потому спросил…

К Максиму подсел пожилой человек в командирской шинели и тоже спросил, закуривая:

— В какие места едете, товарищ?

— Говорю же: в Среднюю Азию.

— Я понимаю. Но куда именно?

— Сам не знаю куда. Я семью ищу: сына, жену…

Пожилой человек покачал головой и сдержанно улыбнулся:

— Средняя Азия — не совсем точный адрес.

— Хотя бы компас достал, — пошутил юноша.

Бойцы перестали играть, всех занимал теперь разговор. Скучающие пассажиры повеселели. Тут и там раздавались голоса:

— Жену можно без компаса найти.

— Не всякую. Иная рада, что от мужа избавилась, на край света удрала.

Максиму неприятна была эта болтовня. Он уже пожалел, что откровенно сказал о своей цели.

Поезд с однообразным шумом шел в бескрайней степи. Мимо окон проплывали серые пятна курая. Над горизонтом тускло желтело небо, оно как бы увядало к вечеру.

Чтобы замять неприятный разговор, пожилой человек спросил, угощая Максима папиросой:

— А с какого фронта?

— На Украине воевал, — сдержанно ответил Максим, — на родине у себя.

— И я… у себя на родине… — сказал пожилой человек и почему-то вздохнул. — Тоже на Украине. Ну, а как же это вы все-таки семью ищете без всякого адреса?

— Пока без адреса… То есть у меня был один адрес, да он не пригодился, — сказал Максим, скупо улыбнувшись. — Решил так попробовать… Все равно делать нечего, пока нога не зажила…

— А вы ко мне приходите, — сказал пожилой человек. — Я дам такую работу, что и с больной ногой работать сможете.

— Спасибо, мне бы сначала семью найти.

— Вместе будем искать… Серьезно, приходите. Я до фронта в горсовете работал. Запомните на всякий случай фамилию: Вершинин… Я вас устрою.

— Вы говорите так, будто сами уже устроились.

— Можете не сомневаться, — сказал Вершинин смеясь. — Я ни одного дня в простое не буду. Точно. — И прибавил уже серьезным тоном: — С инвалидами буду работать. Товарищам написал, так мне уже и работу подыскали.

Они долго говорили о делах на фронте, о наступлении Красной Армии. Ближе познакомившись со своим спутником, Вершинин рассказал о себе. Он вырос на Украине и собирался вернуться в Киев после войны.

За окнами постепенно темнело. Чувствуя усталость, Вершинин взобрался на верхнюю полку и, укладываясь спать, сказал Максиму:

— Смотрите, товарищ, уговор дороже денег.

Вскоре послышался храп: Вершинин уснул богатырским сном.

Поезд шел в пустом темном пространстве, где, казалось, не было никаких признаков жизни. Изредка покрикивал паровоз; мимо окон проплывали фонари, высвечивая на мгновение лица дремлющих пассажиров.

Максим долго не мог уснуть. Вспоминал, как Клава с сыном провожала его. Ленька махал пухленькой ручкой, но лошади его занимали больше, чем отец. Клавдия повернула сына лицом к Максиму, однако ничего из этого не вышло: помахав отцу ручкой, мальчик опять начал смотреть куда-то в сторону. Максим понимал, что Леня еще совсем крошка, но все же обидно было. Теперь Леня, наверное, по-другому встретит отца… «Надо будет купить ему игрушки в Алма-Ате, — подумал Максим, — какой-нибудь заводной танк, что ли. Как бы там ни было — парень».

Он улыбался, представляя себе сына в длинных штанах.

С верхней полки свесилась голова Вершинина:

— Слушайте, товарищ, вы не спите?

— Не сплю.

— Про сына думаете?

Максим молчал. Вершинин засмеялся.

— Мне мой Вася приснился. Знаете, он у меня уже третий год в школу ходит. Так вот, приснилось, будто я своего Васю первый раз в школу веду. Чертовски приятная минута для отца. Точно. — Он вдруг прибавил со вздохом: — Когда он в школу пошел, я на Дальнем Востоке был…

Под дружный храп соседей они снова заговорили о детях, о войне. Максим перебирал в памяти все, что сделал он на фронте, и чувствовал, что сделано еще очень мало. Хотелось отдохнуть в семье и снова вернуться в армию. Воевать, воевать до тех пор, пока враг не будет разбит. Чтоб сын спокойно рос в родном краю…

До самого утра сидели они вдвоем, беседуя, как старые приятели.

Поезд приближался к большой станции. Пассажиры, впервые попавшие в эти края, любовались снежными горами. Вершинин не спеша слез с полки, приготовил чемодан и посоветовал спутнику сделать то же самое.

Он был удивительно спокоен. Максим завидовал ему, зная, что сам в такую минуту не мог бы не волноваться. Спокойствие не покинуло Вершинина и тогда, когда поезд остановился и все начали пробираться к выходу. И вдруг, радостно заорав, он бросился вперед, расталкивая осаждавших вагон пассажиров. К нему навстречу спешили мальчик в серой заячьей ушанке и женщина в старомодной меховой шапочке.

Максим умышленно задержался в толпе, чтобы не мешать счастливому отцу, и вскоре потерял его из виду.

III

Он стоял посреди площади и любовался горами. Облака клубились низко над городом — серые, холодные, — а над ними громоздились залитые солнцем, сверкающие вершины. Почему-то казалось, что Клавдия живет здесь, в этом городе, где из-за берез и тополей даже зимой не видно домов. У вокзала, в вагонах пригородного поезда, на улицах города Максим искал глазами знакомое лицо. Может случиться, что он встретит Клавдию просто на улице и заорет, как Вершинин…

Однако ему скоро пришлось разочароваться. Попав в горсовет, он долго рылся в списках эвакуированных, нервничал, бранился по поводу того, что в списках нельзя было ничего понять. Он уже собрался уходить, когда, еще раз заглянув в серый потертый список, скорее угадал, чем прочел, знакомую фамилию. Рядом стояла едва заметная буква «А» и странное слово: «Кара-Курган». Дрожа от волнения, Максим подошел к окну, чтобы лучше разглядеть карандашную запись. Не было сомнения: это описка. Вместо украинской фамилии «Наливайко» написано какое-то бессмысленное слово. Но кто же это мог быть? Анна? Какая глупость может забрести в голову Максиму! Разве мало однофамильцев? «А что, если это Андрей? — подумал Максим. — Может быть, раненого вывезли в тыл?.. Может быть, он находился здесь в госпитале? Какой вздор! Это же списки эвакуированных. Сюда не могло попасть имя Андрея. Но может быть, действительно Анна?»

Вдруг новая мысль пришла в голову Максиму: «А что, если это не «А», а «Л»? Леня, Леонид. Сын».

Вечером Максим разыскал дом, в котором жила семья Вершинина. Он очень устал за день, и ему хотелось хотя бы посидеть где-нибудь спокойно, выпить стакан кипятку.

Из темного коридора он попал в маленькую чистую комнатушку. У окна стояла большая кровать; напротив, у стены, маленький столик, покрытый белой скатертью; в углу этажерка с книгами. Мальчик лет десяти сидел возле этажерки, навалившись всей грудью на стол. Он решал задачи, хмуря брови и шепотом повторяя цифры. В другом углу, у плиты, сидела женщина, которую Максим уже видел на вокзале. В одной руке она держала недовязанный шерстяной носок, другой подбрасывала в печку мелкий саксаул. Она с любопытством поглядела на вошедшего человека и вдруг поднялась:

— Это вы, наверное, ищете жену?

— Я, — ответил Максим, испытывая смущение перед озабоченной женщиной.

Мальчик подал ему стул.

В комнате стоял запах жареного картофеля, на плите тихо шумел чайник. Все было так просто и обычно. Только странное топливо — саксаул, похожий на обломки оленьих рогов, напоминал о том, что Максим находится за тысячи километров от родных мест.

— Мы уже так наволновались из-за вас, — сказала чужая женщина, с укором глядя на гостя. — Григорий Иванович прямо рассердился на вас. Куда же вы делись там, на вокзале?

Не успел Максим ответить, как в дверях появился Вершинин. Снимая на ходу шинель, он сказал:

— Ну он и тютя…

— Гриша! — с укором сказала женщина. — Товарищ пришел.

Вершинин уже и сам заметил гостя. Пожимая ему руку, он строго сказал:

— А я его и в глаза отругаю. Точно. Ну, знакомьтесь с моей женой. — Лукаво подмигнув, Вершинин прибавил: — Моя Варвара Семеновна, наверно, не так хороша, как ваша жена, но тоже геройская женщина. Точно. Ну, где вы бродили?

— Горами любовался.

— Художник нашелся. А мы ждем-ждем…

— Картошка перестояла, — сказала Варвара Семеновна, — чайник третий раз вскипает.

— Что там чайник! — хмурился Вершинин. — Я у соседа достал двести грамм водки и от досады почти всю выпил. Может быть, с наперсток осталось. Ну, налей нам, Варвара Семеновна, чокнемся по древнему обычаю.

Максим чувствовал себя у Вершинина, как в родном доме. Он откровенно рассказывал о своей неудаче и не стыдился слез, невольно навернувшихся на глаза. Вершинин сказал назидательно:

— Не надо было ходить одному. Вместе пойдем и найдем все, что нужно. Точно.

— Не хотел вам мешать, — признался Максим, — вы столько времени семью не видели… А тут посторонний…

— Я уже дома, а вы еще не знаете даже, где ваша семья, — с нарочитой грубоватостью в тоне проговорил Вершинин и передразнил Максима: —«Посторонний»…

Спал гость на хозяйской кровати. Вершинин и Варвара Семеновна ушли к соседям и вернулись только рано утром. Завтракая, Максим думал о том счастливом дне, когда он сможет позвать к себе в гости своих новых друзей. После завтрака он вместе с Вершининым отправился в город.

С видом хозяина Вершинин рассматривал списки эвакуированных, бранил сотрудников, однако и ему ничего не удалось выяснить.

— Придется в Кара-Курган писать, — сказал он со вздохом. — А пока чем-нибудь займитесь. И не унывайте: раз жива — найдете. Точно. А чтоб скорее дело шло, я телеграмму дам.

Вершинин был уже занят разными делами. К нему приходили озабоченные люди, и он сам все время куда-то спешил. Он неоднократно предлагал Максиму работу, но тот не хотел себя связывать, чтобы всегда быть готовым к отъезду.

— В таком случае помогайте моей жене, — шутил Вершинин. — Она теплые носки для бойцов вяжет. А то и стряпать можете вместе…

Шутки, однако, не развлекали гостя. Он затосковал и каждый день с нетерпением ждал почтальона.

Однажды он вбежал в комнату с телеграммой в руках. Вслед за ним шел почтальон, сердито повторяя:

— Гражданин, надо расписаться… Надо расписаться, говорю…

Максим отмахнулся и прочел телеграмму вслух:

— «Наливайко был нашем районе, наводим справки, подробно ответим письмом. Секретарь райсовета Кенжебаев».

— Еду! — кричал Максим, показывая телеграмму Вершинину.

— Сначала распишитесь, — упрямо сказал почтальон.

Вершинин расписался за обалдевшего от радости гостя и рассудительно сказал:

— Надо дождаться точного и обстоятельного ответа.

— Не могу больше ждать, — сказал Максим, снова и снова перечитывая телеграмму.

— Не торопитесь, — сказал Вершинин. — Побудьте у меня.

Максим упрямо мотал головой:

— Не могу ждать. Пока мне точно ответят, я весь Казахстан пешком обойду.

Вершинин не настаивал. Он понял, что уговорить Максима невозможно. И, лукаво подмигнув Варваре Семеновне, сказал:

— Должно быть, и любит же тебя жена, такого… Я вот, старый семьянин, и то не спешил так домой. Ну, желаю удачи!

Вечером они по-братски расцеловались, и Максим уехал.

IV

Обходя пассажиров, спешивших с дымящимися котелками и чайниками к вагонам, Максим окинул беглым взглядом станционное здание с вывеской «Кара-Курган» и выбрался на привокзальную площадь. Поглядев на тополя, торчавшие у белых домиков, — точь-в-точь, как на Украине! — он вслух произнес:

— Вот тебе и Казахстан.

Было приятно видеть этот обыкновенный, будто с детства знакомый пейзаж. Казалось, стоит свернуть за угол, и за железнодорожной посадкой покажется родное село Сороки… Белое здание школы… Дом, в котором живет Клавдия… И вот уже малыш смотрит на незнакомого человека, которого мама называет его отцом.

Фантазируя, Максим вынул из кармана телеграмму, собираясь зайти в райсовет. Вдруг ему пришло в голову, что Клавдия живет где-нибудь поблизости. Она учительница, следует в первую очередь побывать в отделе народного образования. Может быть, Клавдия работает в одной из местных школ?..

Разыскав низенький домик с серым деревянным крыльцом, над которым висела вывеска с надписью «Кара-Курганский районо», Максим постучал в дверь. Сердце его замерло: что, если он здесь встретит Клавдию? Ведь она бывает, наверное, в районо.

На стене большой комнаты висела зеленая картина с плоским изображением дворца и кипарисов. На потертом диване сидели две учительницы: одна из них упаковывала детские ботиночки, другая рассматривала новенькие учебники с голубыми обложками. Из-за стола поднялась маленькая женщина в черном пальто и меховой шапочке, одетой набекрень. Были у нее розовые щеки, толстые детские губы, и вся она казалась почти девочкой. Но серые глаза глядели строго, а морщинки под глазами старили ее лицо. Она спросила, окидывая взглядом незнакомого человека с чемоданом и костылем:

— Вы к кому, товарищ?

— Могу и к вам, — сказал Максим.

— Садитесь. Я Глазухина. Если вам нужна работа, вы попали по адресу. — Глазухина улыбнулась и скороговоркой спросила: — Математик, литератор, историк?

— Агроном, — ответил Максим. — И биологию читал… Дарвинизм могу…

— Марья Андреевна, — обратилась Глазухина к пожилой учительнице, рассматривавшей учебники. — Я вам биолога нашла. Знакомьтесь.

Учительницы оживились. Максим шутливо замахал руками:

— Что вы меня уже сватаете, я еще вдоволь не нагулялся…

Спустя несколько минут они уже беседовали, как старые знакомые. Максим рассказывал свою историю. Глазухина рылась в каких-то списках. И вдруг почти закричала:

— Вот… Кл. Наливайко… Значится по седьмой школе. Это школа при корейском колхозе. Сейчас я позвоню в «Красный путь», вызову ее к телефону.

Пока Глазухииа вертела ручку старого телефонного аппарата и кого-то убеждала, что ей срочно нужен колхоз «Красный путь», Максим не находил себе места: он взволнованно ковылял по комнате, гремя костылем, потирал руки, ерошил короткие волосы. Он почти не слышал, о чем говорила Глазухина, и когда она наконец объявила, что в два часа Клавдия будет у телефона, Максим побледнел и ухватился рукой за стол, чтобы удержать равновесие.

— Вот пока все, — сказала Глазухина улыбаясь. — Теперь вы можете отдохнуть… Если голодны, я организую пропуск в столовую. Здесь имеется столовая для инвалидов…

Максим был голоден, но боялся покинуть комнату, где висел телефон. Он уже ждал звонка, хотя до назначенного времени оставался еще целый час. И он был прав: звонок раздался на двадцать минут раньше. Глазухина подбежала к телефону, прижала к маленькому розовому уху черную грубую трубку.

— Товарищ Наливайко? Что? — Глазухина засмеялась, глядя на заволновавшегося Максима. — Клавдия? Правильно?

Максим прислонился к стене, нетерпеливо ожидая той минуты, когда Глазухина передаст ему трубку. Руки у него тряслись. Он прижимал их к груди, чтобы скрыть это. Зажав нижнее отверстие трубки, Глазухина строго сказала: «Успокойтесь». И продолжала разговор, чтобы дать возможность Максиму овладеть собой.

— А у нас в списках значится Наливако. Что, описка? Я так и думала. Ну, очень хорошо, что ошибка исправлена. Постойте, не бросайте трубку. Нет, нет, ради этого я не стала бы вас беспокоить. Есть более важное дело. Сейчас с вами будет говорить один товарищ.

Шутливо хмуря брови, Глазухина передала наконец трубку Максиму. Он крепко прижал трубку к правой скуле, чтобы незаметно было, как дрожит рука.

— Клава!.. Клавочка… Клавуся… — кричал он в трубку, забыв, что на него смотрят посторонние люди. — Здравствуй, родненькая. Ты ждала меня, да? Ну, конечно. Это я, Максим. Да что ты, миленькая, кто же тебя здесь будет разыгрывать? Я… Я… Вот товарищ Глазухина может подтвердить… Живой и невредимый… Да, да, сегодня приехал. Клавочка! Что? Я ничего не слышу. Клав…

Максим растерянно поглядел на Глазухину:

— Нас прервали…

Глазухина взяла трубку и принялась опять вызывать колхоз «Красный путь». Она долго стояла у телефона, дула в трубку, наконец объявила:

— Колхоз «Красный путь» не отвечает.

Желая успокоить Максима, Глазухина сказала:

— Сейчас я устрою вам подводу. Раз это она, не теряйте времени и поезжайте в «Красный путь».

V

Глазухина проводила Максима в большой белый дом, в котором помещались райком партии и райсовет. Она постучала в дверь, на которой висела табличка с фамилией «Утеев», написанной по-русски и по-казахски. Из кабинета донеслось глухое «пожалста». Максим вошел вслед за маленькой женщиной в кабинет.

На полу лежал малиновый, с зеленым орнаментом ковер; у стола, покрытого красным сукном, стояли тяжелые, обтянутые кожей кресла. Привычный вид обстановки хорошо подействовал на Максима. Он с любопытством рассматривал казаха в черной гимнастерке, ругавшего кого-то по телефону за задержку выгрузки вагонов с саксаулом.

— Что вы себе склад устроили на станции? — кричал Утеев, не обращая внимания на вошедших. — Вы знаете, что вагоны для другой цели нужны? Что? Надо найти людей! Вот школа и то нашла выход — выгрузила своими силами. Словом, если завтра к утру не выгрузите, мы посоветуем начальнику станции передать ваше топливо другой организации. — Утеев помотал головой, пробормотал что-то по-казахски и, заметив посетителей, улыбнулся: — Что тебе, товарищ Глазухииа?

Маленькая женщина представила Максима.

— Нужна подвода, — сказала она. — Семья товарища находится в двадцати километрах отсюда… В колхозе «Красный путь».

Утеев сузил глаза до такой степени, что исчезли зрачки. Темная, почти коричневая рука с тонкими пальцами неспокойно зашевелилась на красном сукне стола.

— Да… — протянул он задумчиво. — Конечно, товарищу помочь надо… Но у меня нет подвод.

— Я знаю, что у тебя нет, — сказала Глазухина, сдерживая улыбку. — Я думала, что ты кого-нибудь попросишь… Или прикажешь… У нас ведь много организаций…

— Да… Хорошо сказать… прикажешь, — проговорил Утеев, вздыхая. — Вчера я всех ругал на совещании. Сегодня горячка началась. Наш завхоз вывозит саксаул. Райпотребсоюз послал за товарами… «Заготзерно» хлеб на станцию возит… Ну, кто еще? — Утеев снова вздохнул. — Хорошо, приходите утром, как-нибудь устрою.

— Я бы хотел сегодня, — сказал Максим, думая о том, с каким волнением ждет его Клавдия в «Красном пути». — Извините, если нельзя.

Ему вдруг стало неловко за себя, он виновато прибавил:

— Конечно, отрывать подводу или машину в такое время… Я просто не подумал об этом…

— У меня лично только верховая лошадь, — сказал Утеев. — Я верхом езжу. Если бы вы могли…

— Нет, мне легче пешком, — пошутил Максим и начал прощаться.

Глазухина вышла вслед за ним и в коридоре сказала:

— Пойдемте, я вас устрою, переночуете в средней школе… у директора… а завтра уедете.

— Вы думаете, что мне так легко дожить до завтра? — шутил Максим, чувствуя какое-то возбуждение. — Кто это сказал: не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня?

— Один день можно потерпеть.

— Нет, я сегодня же буду там. Что для нас, фронтовиков, какие-нибудь двадцать километров? — Он с благодарностью пожал руку Глазухиной. — Спасибо, я как-нибудь на своем костыле доеду.

Тяжелое путешествие предстояло ему, по, решив действовать, он никогда не колебался. Он не послушался Глазухину, советовавшую хотя бы чемодан оставить. В чемодане были подарки, которые он купил в Алма-Ате для Клавдии и Ленечки. Он решил во что бы то ни стало сегодня же попасть в «Красный путь».

Глазухина долго смотрела из окна на дорогу, по которой, прихрамывая, ушел Максим. Она, может быть, не без зависти думала о женщине, ради которой инвалид предпринял такое путешествие.

Максим шел, ориентируясь по телефонным столбам. Неожиданно столбы свернули в сторону от дороги и пошли напрямик, пересекая изрезанное белыми рвами заснеженное поле. Где-то впереди они снова вышли на дорогу. Вдали белели горы. Впрочем, Максиму казалось, что они не так уж далеко. Он шел, размышляя: «Где же колхоз, если горы так близко? Или колхоз находится в горах, или дорога у самых гор сворачивает куда-нибудь в сторону…»

Если бы Максим знал, где находится колхоз «Красный путь», он шел бы напрямик, чтобы скорее добраться «домой». Да, дом его теперь находится в неизвестном колхозе, где живет Клавдия с маленьким сыном.

Приближался вечер. Максим спрашивал встречных женщин-кореянок, нельзя ли пройти напрямик. Они плохо понимали его, но все же не советовали сворачивать с дороги. Он продолжал идти и удивлялся: горы все так же были далеко.

Он шел весело, иногда помогая какой-нибудь кореянке поднять на плечи сноп курая. А то задерживал пожилого казаха, ехавшего верхом на ослике, закуривал вместе с ним и, покивав головой, шел дальше. Половину пути он прошел быстро и почти незаметно.

Телефонные столбы, торчащий из-под снега желтый бурьян, далекие тополя — все это было слишком привычным и никак не вязалось с его представлениями о Средней Азии. Но вот он заметил посреди пустого поля домик с вывеской над крыльцом и, несмотря на усталость, подошел ближе. Он прочел вывеску: «Кара-Курганское лесничество» — и улыбнулся: вокруг ведь не было ни деревца, ни кустика.

Задержав возчика, направлявшегося к лесничеству, Максим дал ему на цигарку табаку и спросил:

— Лесничество снегом ведает, что ли?

— Зачем? — пожал плечами возчик. — Здесь под снегом топлива хватает.

— Какого топлива? — удивился Максим.

— Молодой саксаул… А есть еще и курай, камыш. Саксаул, между прочим, не хуже угля горит. Что, впервые в наших краях? А я здесь двадцать лет живу, привык…

Возчик попросил еще немного «солдатского курева» и весело погнал впряженного в двуколку быка.

Максим пошел дальше. И снова удивлялся, глядя на горы: они все еще были далеко. Впереди не было никаких признаков селения — лишь белые горбы вдоль прорытых в степи, засыпанных снегом арыков да заросли камыша, шевелившего на ветру нежными султанами.

В поле никого не было. Только вороны изредка пролетали над белым скирдом соломы; присев на вершину скирда, они оглушительно каркали и снова исчезали. В камышах вдруг появлялась заблудившаяся сова. Она отдыхала на столбике у дороги — серая, рогатая — и, заслышав шум, снова улетала неизвестно куда.

Максим продолжал идти, но расстояние до гор не уменьшалось. Они все еще были далеко, а за ними, еще дальше, синели величественные очертания вершин Тянь-Шаня. Никогда не думал Максим, что придется побывать в этих местах.

Он шел, выбиваясь из последних сил. Горы потемнели, вершины их затуманились. Телефонные столбы уходили вдаль, постепенно уменьшаясь; вдали казались они не больше спичек. И не больше спичечных коробок были показавшиеся там домики.

Сумерки сгущались, и селение исчезало на глазах, как бы растворяясь в темноте. Стало тоскливо, но вдруг вспыхнули огоньки — целое созвездие электрических фонарей. Максим догадался, что это и есть колхоз «Красный путь».

Теперь уже никакая усталость не могла его задержать. Хотелось сократить расстояние, перешагнуть, пролететь пространство, разделявшее его с семьей. Казалось, на последнем километре он не выдержит и просто побежит, как бегут бойцы в атаку. Но Максим сдержал себя; он знал, что его ждут, и спокойно, уверенно продолжал шагать, налегая на давно отяжелевший костыль.

Фонари наконец приблизились, показались освещенные окна крайних домов. Максим заметил мальчишек, катавшихся на санках, и спросил, где школа. Узнав, кто ему нужен, ребята взялись проводить.

«Клава ждет», — радостно подумал Максим, направляясь вслед за мальчишками к освещенному домику.

VI

Он приближался к дому, когда вдруг повалил большими хлопьями теплый, влажный снег, освежавший лицо. Это еще больше подняло настроение. Максим постучал и удивился, услышав старческий голос за дверью. «Наверное, няня», — подумал он и вошел в комнату.

Маленькая старушка с сухоньким, но добрым лицом посмотрела на него удивленно, даже с некоторым испугом, но, заметив костыль и выдвинутую вперед утолщенную ниже колена ногу, успокоилась.

— Добрый вечер, — сказал Максим так, будто он только вчера ушел из этого дома. — Не ожидали?

— Здравствуйте, — приветливо сказала старуха. — Нет, ожидали.

Счастливый и возбужденный, Максим поставил посреди комнаты чемодан и сел на стул, чтобы отдышаться.

Жадными глазами рассматривал он комнату. Было тепло и уютно. Максим словно вернулся в свой дом, в Сороки. Здесь только комната была немного уже и окна меньше, но все это: портрет Тараса Шевченко в углу, знакомая вышитая скатерть на столе, украинская плахта вместо коврика на спинке дивана, копия «Золотой осени» на стене, семейная фотография, на которой Максим изображен вместе с Клавой и Ленечкой, — все это свое, родное, близкое сердцу.

«Клава, очевидно, ушла в детский сад, за сыном», — решил Максим. Он был рад, что старуха молчала. Ему самому надо было собраться с мыслями; хотелось просто посидеть несколько минут неподвижно, отдыхая и наслаждаясь своим счастьем. Вдруг он заметил маленькое фото в овальной рамке, прислоненной к флакону с зеленоватым одеколоном. Максима охватила тревога: это был портрет незнакомого человека. Портрет был вставлен в рамку, в которой когда-то находилась фотография годовалого Ленечки.

— Кто это? — спросил Максим, обращаясь к старухе, спокойно занимавшейся вязаньем чулка.

— Леня, — ответила старуха.

Максим рассмеялся. Он думал, что старуха по рассеянности вставила вместо Ленечкиной фотографии случайно подвернувшийся под руки портрет какого-нибудь артиста. Это был в самом деле молодой мужчина с красивым актерским лицом.

— Где же хозяйка? — опросил Максим повеселевшим голосом.

— А она вас встречать поехала.

— Меня?

— Ага. Вот как вы должны были прийти, она в колхоз ушла. На машине поедет, так что быстро домой вернется. Вы посидите.

— А где же Ленечка? — спросил Максим, обеспокоенный тем, что в комнате не видно детской кроватки.

Старуха не успела ответить. У дома загудела машина, и в комнату ввалился мужчина с сумкой и свертками в руках. На голове у него была побелевшая от снега шапка-ушанка. Высокий и плечистый, он в то же время был удивительно подвижен. В первую минуту он не заметил Максима, да и Максим не успел разглядеть его.

Вошедший торопливо, как это делают люди, попавшие с мороза в теплую комнату, начал раскладывать принесенные им предметы в разных местах. Привычным движением открыв дверцу буфета, он поставил на полочку консервные банки, затем положил в ящик стола папиросы и спички, а на стол хлеб, вынутый им из плетеной сумки. Наконец, весело крякнув, снял шапку, стряхнул с нее снег за порог и повесил на гвоздь у дверей. Потом распахнул пальто и в этот момент заметил сидящего в углу постороннего человека.

Он внимательно посмотрел на гостя, и тут легко обнаружилось сходство с фотопортретом в овальной рамочке, Максим вдруг поднялся и увидел, как испугалась старуха, поглядев на костыль, который он держал словно палку.

Высокий мужчина как-то неожиданно сконфузился, неловко протянул руку:

— Княжанский.

«Наливайко», — хотел было сказать Максим, но, сделав над собой усилие, спокойно произнес первую пришедшую ему в голову фамилию:

— Шевченко.

— Знаменитая фамилия, — сказал Княжанский, успокаиваясь, приветливо оглядывая гостя. — Вы к Клавдии Михайловне или… ко мне?

Старуха все так же испуганно смотрела на Максима, но он не обращал на нее внимания. Он сдержанно сказал:

— К Клавдии Михайловне. Да я, собственно, могу и не дожидаться. Муж ее просил передать привет, вот я и зашел. Пожалуйста, передайте ей…

— Муж?! — ошеломленно спросил Княжанский.

Он заволновался и, чтобы скрыть это от чужого человека, начал рыться в карманах. Достав пачку папирос, он предложил закурить. Максим видел, как у Княжанского дрожали руки. Да он и сам с трудом протянул руку за папиросой. И все же, одолев слабость, закурил, затянулся и ясными глазами заглянул в красное, потное лицо Княжанского.

— Садитесь. Что же это мы стоим? — сказал Княжанский, усаживая гостя на стул, стоявший у стола. — Рассказывайте, где же он? Вы его лично знали? Как он? Мама! — обратился Княжанский уже к старухе. — Может быть, ты нас чайком угостишь? Впрочем, вы, наверно, голодны, товарищ Шевченко? Вот что, мама: ты открой нам коробочку консервов. — Княжанский окончательно овладел собой, в его голосе чувствовался хозяин. — Мы с вами выпьем по рюмочке.

Это была самая трудная минута для гостя. Он покосился на старуху, хлопотавшую у буфета, и почему-то потянулся за чемоданом.

— Спасибо, — сказал он решительно, — я ведь только на минутку. У меня здесь родственники. Я звонил им по телефону, и они ждут, наверное…

Он говорил с несвойственной ему торопливостью, словно боялся, что его прервут, как только он сделает паузу.

— Ну, ну, все-таки по рюмочке надо выпить, — ласково уговаривал Княжанский, — за здоровье воскресшего из мертвых. Садитесь, садитесь.

Княжанский был необычайно приветливым и гостеприимным хозяином.

Максим заметил, что у него, в сущности, не было ничего актерского в движениях и жестах. Княжанский говорил искренним тоном:

— Да оставьте вы свой чемодан, право же, он никуда не убежит.

— Нет, нет, спасибо, — упрямился гость, — я очень тороплюсь. — Больше всего он боялся, что Клавдия вернется и он встретится с ней в присутствии этих чужих людей. — Вот, пожалуйста, передайте подарки… от мужа и отца…

Он чересчур долго возился над чемоданом, из которого все время вываливались то брюки, то другие вещи, отнюдь не похожие на подарки. Наконец он поднялся, красный от напряжения, держа в руках коричневого бархатного медвежонка с красными пуговками вместо глаз, маленький голубой автомобильчик, косынку с цветным орнаментом и коробку пудры со стандартной женской головкой на крышке.

Все это он спокойно разложил на столе и собирался что-то сказать, но вдруг заметил остановившийся, неподвижный взгляд Княжанского, разглядывавшего подарки.

— К сожалению, — сказал тихо Княжанский, и тут же поправился: — Очень, очень жаль… — он с трудом подбирал слова, — но детские игрушки не пригодятся.

Максим неловко повернулся. Костыль, торчавший у него под мышкой, упал на пол; застонав, Максим повалился на стул…

Княжанский подбежал к нему, подал костыль и, словно забыв, что надо делать дальше, стал поддерживать Максима под руку, хотя тот сидел. Максим мягко отстранил его, поднялся и упрямо подошел к чемодану. Силы, однако, изменяли ему. Он с усилием поднял чемодан и, не глядя на Княжанского, спросил:

— Что с малышом-то?.. Болел?

— Я не знаю подробностей. Кажется, воспаление легких… Знаете, маленьким украинцам трудно переносить здешний климат.

Максим ничего не сказал, только посмотрел на Княжанского таким взглядом, словно не поверил ему. Затем, опустив голову, он, как слепой, потянулся к дверной ручке, с трудом нащупал ее. Уже в сенях его задержал Княжанский:

— Простите… товарищ Шевченко… а адрес?

Максим обернулся, на его лице изобразилось недоумение.

— Адрес товарища Наливайко? — повторил Княжанский.

— Адрес? — Лицо Максима было освещено светом, падавшим из дверей комнаты; оно было спокойно, только брови чуть шевельнулись. — Адреса у него нет теперь. Он в походе.

И Максим вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.

Княжанский минуту стоял у порога, открыв наружную дверь, за которой по-прежнему падал снег. Большие редкие хлопья как бы играли в воздухе, задевая друг друга; в глазах рябило, и Княжанский не мог разглядеть, куда ушел инвалид.

— Ленечка, простудишься! — послышался голос старухи.

Княжанский медленно, нехотя вернулся в комнату, подошел к столу и долго разглядывал детские игрушки Взял в руки автомобильчик, проверил, не заводной ли, и снова поставил на стол так осторожно, словно он был из тончайшего стекла. Затем сел у стола, потянулся за папиросами, лежавшими на столе рядом с подарками.

Старуха зашевелилась, скрипнула стулом.

— Сильный, — со вздохом сказала она. — Я думала, он сознание потеряет.

— Ты о чем? — спросил Княжанский, машинально закуривая.

— Не догадался? — с укором сказала мать. — А я сразу поняла: это и есть он сам… Максим Наливайко, муж Клавочки.

Княжанский выронил изо рта папиросу и вскочил, нервно скомкав папиросную коробку, которую он все еще держал в левой руке.

Папироса дымилась на цветном коврике у стола. Синяя струйка, чуть извиваясь, поднималась вверх и расплывалась по комнате сизыми тающими колечками.

Старуха бросилась к коврику, растоптала папиросу старческими ногами и, усаживаясь на свое место у печки, снова вздохнула.

Княжанский стоял посреди комнаты не двигаясь, что-то мучительно обдумывая.

Вскоре вошла в комнату Клавдия — мокрая, озябшая. Она вся тряслась. Старуха дремала, посвистывая носом. Княжанский бросился к Клавдии и начал снимать с нее пальто. Клавдия старалась обойтись без его помощи, но руки ее не слушались. Лицо у нее было бледное, испуганное. Она с признательностью посмотрела на Княжанского, накинувшего на ее плечи теплый платок, и, все еще дрожа от холода, села у стола.

Взгляд ее упал на детские игрушки. Она вскрикнула и опустила голову на стол.

Княжанский подошел к ней, ласково прикоснулся рукой к ее вздрагивающему плечу. Она прошептала, ища слепыми пальцами его руку:

— Не говори… не говори ничего… Дай мне собраться с мыслями.

Едва коснувшись его пальцев, она подняла голову и, словно боясь еще раз посмотреть на игрушки, подошла к дивану, села. Но что-то тревожило ее; она вскочила и, забыв снять мокрые боты, забилась в угол между этажеркой для книг и шкафом.

Княжанский обеспокоенно посмотрел на часы.

— Ведь у него, наверно, нет здесь никаких родственников, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Где же он ночевать будет?

— Да… у него никого… нет… — глухо отозвалась в углу Клавдия.

Княжанский покачал головой и, быстро одевшись, вышел на улицу.

…Когда он вернулся, Клавдия спала, сидя на стуле. Княжанский осторожно, чтобы не разбудить ее, снял боты и туфли, поочередно приподнимая то одну, то другую ногу, потом попытался поднять Клавдию, но едва не выронил — так она была тяжела.

Он с трудом перетащил ее на диван, положил под голову украшенную яркими маками диванную подушку; она открыла глаза и прошептала:

— Ничего мне не надо… Умоляю, оставь меня…

VII

Выйдя на улицу, Максим вспомнил почему-то «Золотую осень» Левитана. Но теперь ему представился тот же пейзаж зимой. Все завалено снегом, только речка еще синеет. Синеет, как чьи-то глаза. Чьи?

Он подумал о жене брата. Где она? Неужели и Анна уже с другим живет?

Нет, Анна не такая. Когда-то она подтрунивала над Максимом: «Взял в жены барыню. Терпи…»

Снег ослеплял Максима. Дом, в котором жила Клавдия, стал похож на другие дома, как только он отошел от него. В снежном сумраке он увидел большое здание школы и направился к нему в расчете на то, что там удастся переночевать. Но сторожиха не впустила его. Не открывая дверей, она посоветовала зайти по соседству к учительнице Наливайко или в сельсовет, за разрешением.

Максим решил зайти в сельсовет. Здесь ему повезло: дежурная, пожилая женщина с желтовато-седыми космами, выбившимися из-под старого коричневого берета, радушно встретила его. В течение пяти минут она успела рассказать ему о том, как эвакуировалась из-под Воронежа; наконец спросила:

— Вы, наверное, кушать хотите? И устали с дороги… А я болтаю… Куда бы вас направить? Вам куда хочется: к корейцам или к казахам?

— Все равно, — сказал Максим, прислушиваясь к боли в ноге. — Хоть к китайцам.

— Что это вы такой мрачный? Нехорошо, нехорошо, товарищ. Ваше настроение мне не нравится… Ладно. Что вы больше любите: бесбармак или рисовую кашу?

— Главное, чтобы поближе, а то нога болит, — сказал Максим.

— Я вас в корейский колхоз пошлю. Конечно, вам не мешало бы покушать баранины… Поправиться. Но рис тоже полезен. Да и у корейцев мясо бывает. Они свинину, как и мы, уважают.

Понизив голос, дежурная прибавила:

— А если вам скажут, что они собак едят, — не верьте. Мне тоже говорили. Один раз я с нашим секретарем в гостях у корейцев была. Дали нам мясо с рисом. Секретарь подмигнул мне: собака, мол. Я и побрезгала. Он слопал все мясо, а потом смеется и говорит: «Вкусный кролик, спасибо вам, Глафира Демидовна». Так что не верьте… Но что это я… Обрадовалась, что живого человека увидела. Тут сидишь одна, вот так всю ночь, и все думаешь, думаешь… От думок, Берите, голова трещит. Так что, извините, пожалуйста, нате вам записку и идите прямо-прямо по этой улице… потом направо свернете… пройдете до шоссе, до председателя. У него крайний домик и электричество… Ну, в добрую пору! До свидания, товарищ. Заходите в субботу, я опять буду дежурить.

Провожая Максима до дверей, Глафира Демидовна снова заговорила о корейцах, но он предусмотрительно опустил крылья своей шапки-ушанки и вышел.

Снег перестал падать. Изредка только пролетали отдельные снежинки, теряясь в воздухе. Максиму было все равно куда идти. Он долго шел мимо темных изб, над которыми, словно стволы орудий, торчали колодезные журавли. Наконец показались освещенные домики. У одного из них Максим увидел толпу. Никто не обратил на него внимания. Белозубые корейцы стояли под окном и, глядя друг на друга черными хмельными глазами, напевали на непонятном языке и весело хлопали в ладоши. Одному из них Максим протянул записку и тут же подумал, что ему едва ли удастся объясниться с корейцами.

Кореец мельком заглянул в записку и сказал:

— К председателю? Пойдемте.

Он ввел Максима в узкую комнату, напоминавшую сени. Здесь двое корейцев в майках с увлечением били огромными молотами по белой массе, лежавшей в широком деревянном желобе. Несмотря на усталость, Максим удивленно рассматривал странных молотобойцев. Кореец заметил его удивление и засмеялся, обнажая большие белые зубы:

— Никогда не видели? Это наш корейский хлеб… из риса. Называется удар-хлеб.

В следующей комнате, посреди которой была яма, как в кочегарке, у большой плиты склонились кореянки. В комнате пахло жареным мясом и прелой соломой. Кореянки варили кашу. Пар подымался над котлами, как дым из паровозной трубы. У стены, на циновке, девочки лет десяти — двенадцати приплясывали, развлекая сидевших у них за спинами малышей. Дети были подвязаны большими платками, они громко смеялись, размахивая ручонками.

Кореец залез на минусу в яму, подбросил в топку сноп соломы и, улыбаясь, проводил Максима в смежную комнату.

Здесь на сверкавшей от электрического света циновке сидело несколько человек. Все они были похожи друг на друга. На низеньком столике стояли пиалы и тарелки с капустой, кусками мяса, белыми рисовыми лепешками. Круглолицый кореец лет сорока наливал водку в стаканы, когда ему подали записку от дежурной сельсовета. По-видимому, это и был председатель. Он внимательно прочел записку и кивнул корейцу, сопровождавшему Максима:

— Сон, усади товарища.

— Снимайте ботинки, товарищ, — сказал Сон, — и садитесь.

Максим недоумевал. Тогда Сон снял валенки, затем помог Максиму расшнуровать ботинки и потянул его за собой на циновку. Максим не успел опомниться, как ему дали стакан водки и вилку.

— Отдыхайте, — сказал председатель улыбаясь.

Гость рад был напиться так, чтобы обо всем забыть.

Но после первых глотков водки захотелось есть, и он, опьянев, стал закусывать мясом, рисовой кашей. Все было так наперчено, что забивало дух. Он был рад, что на него не обращают внимания. Насытившись, он оглядел пировавших с ним корейцев. Что означало это пиршество?

Председатель то весело болтал по-корейски, то напевал песенки, позванивая ложками. Максим с тоской смотрел на незнакомых людей. Угнетало то, что все говорили на непонятном ему языке. Председатель, как бы вспомнив о госте, протянул ему стакан с белесой жидкостью, которую Сон наливал из большого медного чайника.

— Пейте, товарищ, это наша корейская буза.

— Да по какому же поводу мы пьем? — спросил Максим, с удовольствием отпивая глотками вкусную бузу. — Что у вас, не пойму, свадьба, что ли?

— Да, да, свадьба, — сказал председатель, словно обрадовавшись, что гость догадался, в чем дело. — Сона женим. Сон, иди сюда, чокнемся. — Председатель засмеялся и продолжал: — Племянник мой, сопляк (кореец с особым удовольствием произнес это слово), гулял с девушкой… А его военкомат вызвал… Оказалось, надо жениться. Завтра в военкомат, а сегодня женим. Они, черти, авансом жили…

Корейцы хохотали, глядя хмельными глазами на председателя. Сон мотал головой, разливая бузу. Он сердился на дядю.

В комнату вошел русский в шинели и старой красноармейской фуражке. Крикнув что-то по-корейски, он, как у себя в доме, не спеша снял сапоги, поставил рядом с ботинками Максима и подошел к столу.

Председатель помахал ему рукой:

— А, товарищ Громов, садитесь.

— Черти, опять женщин забыли пригласить, — добродушно ругнулся Громов, садясь подле Максима. — Дурацкий обычай. Вы же нудные без женщин, как столетние ишаки…

— Товарищ директор, — с нарочитой строгостью сказал председатель, — вы у меня в доме, а не в МТС — не кричите…

— Ладно, дьяволы, давайте выпьем!

Чокаясь с председателем, Громов сказал:

— Ну, будь здоров, Ким! Если ты и сеять будешь так, как пьешь, — далеко пойдешь.

— Пять лет сею — и, кажется, ничего, — возразил Ким.

— Этот год будет самый трудный, — сказал Громов, осушив стакан. — Смотри, чтоб не сесть маком…

Корейцы захохотали; им, по-видимому, нравились остроты Громова. Теперь они все заговорили по-русски, перебивая друг друга, и Максим повеселел. Он взял Громова за локоть и сказал ему на ухо:

— Первый раз в жизни гуляю на корейской свадьбе. Оказывается, пьют, как и у нас.

— На какой свадьбе? — громко спросил Громов, окидывая взглядом сидевших у стола корейцев. — Что же вы от меня скрыли, ребята? Кто из вас женится?

Снова все засмеялись, а Сон, лукаво поглядев на Кима, объявил:

— Я женюсь… на вашей бабушке.

Громов догадался, что Максима разыгрывали, и укоризненно покачал головой:

— Зачем же гостя обманывать… и Сона конфузить. — Обращаясь к гостю, он объяснил: — Это у Кима сегодня праздник по случаю того, что он начал танки строить. Да, да… Танки корейского колхоза начинают фашистов бить. Ким лично сто тысяч рублей на танки дал. Стоило по этому поводу выпить ведро бузы… Ну, ребята, кто хочет кушать, кушайте потихоньку. Нам с Кимом надо потолковать.

Максим невольно прислушался к их разговору. Ему показалось, что кореец назвал его фамилию. Громов повысил голос.

— Словом, ты не крути, Ким, — сказал он. — Все равно придется выделить десять человек на курсы трактористов. Иначе я тебя и обслуживать не стану. Мужчин у тебя много…

— Откуда у меня мужчины? — возмущался Ким, хотя рядом с ним сидели молодые корейцы. — Одни калеки остались. Все мои мужчины у Княжанского на шахте… Он, кажется, скоро и женщин заберет. Такую программу развернул…

— Княжанский? — неожиданно для самого себя вмешался в разговор Максим. — Вы знаете Княжанского?

— О, даже слишком! — засмеялся Громов. — Они вдвоем за одной женщиной ухаживают.

— Ну, ну, — рассердился кореец, — Клавдия Михайловна не заслужила таких шуток. Она замечательный человек. Правда, немного надоедает просьбами: то ей молока для учительских ребятишек отпусти, то барана для самих учителей зарежь. Она в школе профсоюзный вождь, — в шутку прибавил Ким. — Даже у мужа умеет кое-что выдрать для школы.

— Княжанский — ее муж? — глухо спросил Максим.

— Вы ее знаете? — в свою очередь спросил кореец. — Да, это замечательная пара. — Он подмигнул Громову. — Я уж старался отбить ее — не помогло. Она женщина постоянная.

Кореец и Громов снова заговорили о своих делах. Максим принялся пить бузу. Он вдруг почувствовал желание поскорее уйти отсюда. Поехать в «Луч», где мать осталась…

Пирушка кончилась, и Максим понял, что это был обыкновенный ужин. Веселье прекратилась, как только женщины убрали стаканы и пустые пиалы. Максиму было неловко: он основательно захмелел. Хотелось подняться, но дремота приковала его к циновке. В голове помутилось. Голоса вокруг него затихли, постепенно все поглотила тьма.

…И вдруг он увидел, как распахнулась дверь и на пороге появилась Клавдия. Она искала кого-то глазами. Ким весело сказал:

— Ну, вот и женщины к нам идут.

Кореец протянул Клавдии стакан с бузой, но она, словно не замечая никого, шла к Максиму. Он поднялся ей навстречу. У нее было светлое, улыбающееся лицо, такое, каким оно запомнилось Максиму с первых дней совместной жизни.

— Я тебе Леньку принесла, — сказала Клавдия. — Тебя обманули… Леня не умер, вот он у меня за спиной. Возьми его…

Она повернулась к нему спиной, и Максим с радостным криком потянулся к ребенку. Но вдруг увидел, что это не Леня, — это была маленькая кореянка.

Клавдия посмотрела на Максима через плечо и засмеялась, обнажая большие белые зубы. Максим повалился на циновку и зарыдал.

…Проснулся он с мокрым от слез лицом и увидел склонившегося к нему Кима. Вокруг — никого. На циновке не было никаких признаков вчерашнего пиршества. В углу лежали аккуратно сложенные подушки и разноцветные ватные одеяла, — покрытые белыми кружевными накидками.

— Что-то приснилось? — участливо спросил Ким, глядя на Максима понимающими глазами. — Наверное, родные края приснились? — Кореец почему-то вздохнул.

Максим сел на циновке рядом с корейцем и спросил:

— Скажите, учительница Наливайко брала у вас вчера машину? Вечером?

— Вчера вечером? — Ким лукаво подмигнул. — Вчера вечером к ней муж приехал, а в такие вечера ее не вытянешь из дому… А почему вас это интересует?

Максим ответил уклончиво:

— Да так… Я мог тоже уехать с той же машиной… с которой она должна была уехать. Ну, думал, что прозевал.

— Зачем вам уезжать? — сказал кореец. — В записке сказано, чтоб я вас устроил. Оставайтесь, пожалуйста.

— Нет, — решительно сказал Максим, начиная собираться в дорогу. — Я в Россию вернусь. В колхоз «Луч»… Там у меня мать-старуха. Так что прощайте…

VIII

Из-за горы показалось багряное солнце. На него еще можно было смотреть. Облака, туманная полоса в горах, снег — все было окрашено в красновато-золотистый цвет.

Верхушки тополей зажглись от солнца. Над ними вился белый дым, шедший из дымоходов. Над домами показался силуэт всадника, он как бы плыл в воздухе. Трудно было разглядеть дорогу, тонувшую в ярко освещенной полосе тумана.

Максим озирался по сторонам. Он не мог найти дом, в котором жила Клавдия. Белые домики были похожи друг на друга. Максим подумал, что в эту минуту Клавдия, быть может, смотрит на него. Она, пожалуй, побоится идти в школу и сорвет урок.

Не торопясь, Максим вышел на дорогу. У сельсовета стояли телеги, хотя дорога была покрыта глубоким снегом. Казахи в огромных лисьих шапках сосредоточенно поили лошадей. Может быть, они могли бы подвезти? Но он только на мгновение задержался возле них и заковылял дальше. Ему не хотелось уходить, но он упрямо продолжал идти.

Под ногами блестел укатанный колесами снег. На освещенных солнцем голых ветвях деревьев стаями сидели веселые взъерошенные воробьи. Они купались в солнечном свете, оглашая воздух неумолчным чириканьем. Где-то далеко горланили петухи.

Максим выбрался в поле и сел на белый холмик у дороги, вонзив в мягкий снег костыль. Он сидел так целый час и готов был просидеть весь день. Но его заметили проезжавшие мимо казахи. Они остановили подводы, груженные мешками с зерном, и с недоумением разглядывали человека в шинели, сидевшего просто на снегу.

Максим не понимал, о чем говорили ему казахи. Он попробовал угостить их табаком. Казахи отказались и продолжали кричать. Старик с редковолосой бородкой взял костыль, протянул его Максиму.

— Да отстаньте вы от меня! — закричал Максим, отворачиваясь от осаждавших его людей. — Я ни бельмеса не понимаю.

Переглянувшись, казахи рассмеялись. Не обращая внимания на ругань, они дружно подняли его с земли и потащили к одной из подвод. Сидя уже на подводе, он снова предложил казахам табак, но теперь они сами вытащили из карманов бархатные кисеты и наперебой стали угощать его куревом.

Он долго ехал с казахами, сидя на мешках. Затем казахи свернули в сторону едва видневшегося вдали элеватора. Жестами они приглашали Максима к себе в аул. Он в свою очередь объяснил им, что спешит на станцию. Казахи отпустили его неохотно.

Он остановился посреди дороги и долго смотрел им вслед.

IX

На станции Максим узнал, что пассажирский поезд будет только к вечеру. Он решил без билета войти в вагон, как это делали другие. В конце концов, ему нечего терять.

Тяжело опираясь на костыль, он бродил по поселку.

День был солнечный, яркий. Подтаявший снег сверкал и искрился. На голых ветвях деревьев заметны были преждевременно появившиеся почки. На воротах хлопал крыльями и пел петух. Мимо белых домиков проезжала подвода. Ленивые быки шли медленно, налегая друг на друга. На возу лежал человек в черной барашковой шапке — настоящий чумак. Он вяло помахивал кнутом. Позади него сидел казах в коротком овчинном полушубке. Максим вспомнил родные села. Такую картину можно было наблюдать много лет назад. Если бы не горы, подумал бы, что находится где-то на Украине, чудесно перенесенный в отдаленное прошлое…

Неожиданно раздался голос, заставивший Максима вздрогнуть и обернуться:

— Левчук! Товарищ Левчук! Не узнаешь! Это я, Омаров!

— Тпру! — заорал человек в барашковой шапке, и в это мгновение Максим заметил, что у казаха, сидевшего позади возчика, страшно укорочены ноги. Они были отняты выше колен, круглые кожаные чехлы заменяли ботинки.

Максим догадался, что это фронтовик, остановился и, дружелюбно улыбаясь, сказал:

— А я не Левчук.

Омаров пристально вгляделся в лицо Максима и сконфуженно, с заметным акцентом произнес:

— Извините, товарищ, обознался. У меня в батальоне товарищ был. Очень похожий на вас. Вместе у Днепра сражались. Вы тоже украинец?

— Украинец.

— Садитесь. Вот ваш земляк. — Омаров указал на возчика. — Мой завхоз. Данило Иваныч, приглашай на вареники.

— Вареники его, наверно, дома ждут, — сказал возчик, приглаживая усы. — Ты его бесбармаком угости. Это будет смачно для него.

Они познакомились. Максим был скуп на слова, но все же сказал, что он агроном… Рассказывать о себе ему не хотелось.

Омаров со вздохом сказал:

— До войны я геологом был. А теперь вот… геолог без ног — анекдот. Но ничего. Я решил валенки делать. Жизнь — не седло, меня из жизни не легко вышибить.

Последнюю фразу Омаров повторил по-казахски и рассмеялся. Потом снова вздохнул:

— На фронте хотел гранатой себя взорвать, как один политрук сделал… с отчаяния. Но передумал. Мать говорила: «Возвращайся, хоть и калекой… только бы живой». Мать… понимаете, мать, не жена. Вот я и приехал сюда. А в городе, где я работал, девушка-невеста есть. Она тоже геолог. Но я к ней не поеду.

Он вдруг спросил:

— А вы, наверное, женаты? И дети есть, правда?

— Нет никого, — сдавленным голосом ответил Максим, тронутый дружеским тоном казаха. — Была жена, да замуж успела выйти. Зря я ее искал… А сынок помер…

Омаров был ошеломлен. Он закричал, незаметно для себя переходя на «ты»:

— Что ты говоришь, друг! Этого не может быть. Ты шутишь! Скажи, что ты пошутил!

— Нет, это правда, — со вздохом сказал Максим.

— Садись, друг… Пожалуйста, не стесняйся. — Омаров усмехнулся. — У меня нет персональной машины, но ничего. Едем ко мне.

Максим взобрался на воз, сел рядом с Омаровым. Не все ли равно ему, что делать, куда ехать?..

Сдержанно рассказал он о Клавдии, о своем прошлом, о своих полях. Наконец поведал и о поисках жены.

— Ты ее даже не видел? — спросил казах.

— Нет.

— Значит, это сплетни, — горячился Омаров.

— Это правда, — упрямо сказал Максим. — Все кончено. Если бы не эта дурацкая нога, я бы сегодня же отправился на фронт.

— Вам, агрономам, надо учиться у геологов, — сказал Омаров. — Вы привыкли к легкой работе: вспахал землю, посеял и ждешь, пока вырастет урожай. А нам надо по горам лазить, в землю залезать, надо постоянно искать. И когда уже найдешь, не так легко урожай «снять».

Разговаривая, они незаметно подъехали к дому, где помещался «пимокатный завод». Сказав что-то возчику по-казахски, Омаров уцепился сильными руками за задок телеги и ловко слез на землю.

— Пока мать приготовит поесть, я тебе покажу мой «энский оборонный завод», — сказал он с усмешкой. — Мы для фронта валенки делаем.

Он повел Максима в обыкновенную избу с пристройками. Они шли мимо огромных куч шерсти, лежавших в проходной комнате, видимо, из-за отсутствия специального помещения. Распахнув вторую дверь, Максим попятился — его обдало паром. Омаров засмеялся, толкнул его вперед и сам нырнул в пар, как в воду.

Максим ничего не видел. На него веяло теплом и запахом согретой влажной шерсти. Только спустя некоторое время он мог различать то, что делалось в помещении: женщины в цветных майках и трусах катали валенки; они были потные, сосредоточенные, но двигались энергично, несмотря на жару.

Цех был похож на примитивную баню, где люди, тонущие в пару, кажутся призраками. Только здесь не было обычной банной суеты; в движениях людей чувствовалась слаженность. Омаров, маленький, казавшийся совсем жалким в этом помещении, как бы переплывал от одной работницы к другой; он щупал еще не совсем оформившиеся мохнатые пимы, давал какие-то указания и шел дальше.

Максим невольно почувствовал уважение к маленькому казаху и стыд за себя. Бывший геолог нашел свое место в строю людей, продолжающих великую битву. Безногий, он заботился о теплой обуви для оставшихся на фронте товарищей. Омаров забыл о личном горе. Он погрузился в пимокатное производство так, будто всю жизнь только и занимался им.

Омаров подошел к Максиму и стал рядом с ним, как бы проверяя, какое впечатление произвел на нового человека его «завод».

— Все-таки производство у тебя скверное, — сказал Максим, задыхаясь.

Омаров перестал улыбаться:

— Почему, друг?

— Плохо проветривается помещение.

— У тебя только нога испорчена или легкие тоже?

— Легкие тоже.

— Что же ты мне сразу не сказал? Здесь с плохими легкими не выдерживают, — сказал Омаров.

Он увел Максима в маленькую комнатушку, отделенную от цеха стеклянной перегородкой. Здесь было сумрачно и пахло шерстью, но все же легче дышалось. Усадив гостя, Омаров огорченно сказал:

— Думаешь, я ничего не делаю? Не хочу облегчить работу?

— Я ничего плохого не думаю, — смущенно пробормотал Максим.

— Говори прямо, друг. Ты думаешь: Омаров одним дает пимы, чтобы не замерзли ноги на фронте, а других жарой морит. — Омаров вздохнул. — Это такое производство, друг. Чтоб можно было делать валенки, нужна жара, как в бане, нужен пар, чтоб грязь слезала. Конечно, можно было бы облегчить эту работу, если бы мы делали не сто, а всего десять пар. Но у меня работают жены бойцов, они и слышать не хотят о снижении плана.

— План подходящий, — сказал Максим, улыбаясь. — Но вот вопрос: на сколько дней хватит таких пимов?

Омаров вспыхнул, и Максим впервые почувствовал обидчивость казаха. Омаров схватил валенки, лежавшие на столе, и поднес к глазам Максима. Он спросил обиженно:

— Это, по-твоему, плохие пимы?

Стараясь смягчить впечатление, вызванное неуместной шуткой, Максим с преувеличенным любопытством осматривал и ощупывал добротные валенки, на подошвах которых четко чернела цифра 30. Он не заметил никаких дефектов, если не считать того, что на подошве одного валенка торчал клок шерсти.

— Прекрасная обувь для бойцов, — сказал наконец Максим, решив похвалить Омарова.

— Так вот, — торжествующе ответил Омаров, — это брак.

Он посмотрел на Максима такими глазами, словно хотел сказать: «Видишь, как мало ты смыслишь в хорошей обуви».

В этой пимокатной Максим твердо решил уехать из Кара-Кургана. Да, надо заняться настоящим делом. Бессмысленно искать встречи с Клавдией. Ведь она умышленно ушла из дому, когда он появился в «Красном пути». Вдали от нее легче будет забыть прошлое.

Прощаясь, Омаров сказал:

— Что ж, друг, придется тебе снова жениться.

Максим промолчал. Омаров вскинул на него внимательные глаза. Черные зрачки, казалось, с трудом раздвигали узкие щели, словно стараясь вырваться из плена век.

— А мне и жениться нельзя, — пошутил он и горько улыбнулся. — А то еще дети пойдут безногие.

X

Максим оформил документы, купил билет. Он был уже настоящим пассажиром. Он старался уверить самого себя, что равновесие восстановлено — он уезжает деловым человеком, его ждет важная работа. К станции приближался поезд, который должен был увезти его из Кара-Кургана.

Он остановился, прикрыв рукой глаза, не замечая устремившейся к нему молодой женщины в синем берете и белом овчинном полушубке, подпоясанном широким красноармейским ремнем.

Женщина вдруг обняла его и крепко прижалась щекой к лицу. Он не успел еще сообразить, что произошло, как вдруг горячие слезы женщины брызнули ему в лицо. В первое мгновение он подумал, что это измученная ожиданием жена или сестра какого-нибудь фронтовика, обознавшись, бросилась на шею чужому человеку. На лицах перронных зевак он видел сочувствие и недоумение, даже невольную улыбку. Всем было ясно, что женщина в полушубке ошиблась.

Ничего и никого не замечая, женщина оторвалась на мгновение и посмотрела на Максима счастливыми глазами. Все лицо ее — мокрое, возбужденное — сияло от радости.

Максим сконфуженно заглянул в это лицо и вдруг сам обнял женщину в полушубке, прижал ее голову к груди и, склонившись над ней, разразился тяжелым, мужским рыданием.

Поезд с шумом отошел, но Максим даже не заметил. Не обращая внимания на собравшихся вокруг людей, он приподнял голову улыбающейся женщины и целовал ее мокрые щеки, вытирал своим носовым платком ей глаза.

— Как ты сюда попала, Аня? — спросил он охрипшим от волнения голосом.

— Как видишь, — говорила Анна Степановна, все еще держа руку Максима в своей руке и глядя на него сверкающими от слез глазами. — Я разыскивала вас всех, но разыскала только Клаву, через Бугуруслан. Она в Бузулуке жила. Мы с ней вместе переехали в эти края. Ты уже видел ее? Мне показалось, что ты уезжаешь.

Говоря так, Анна Степановна хмурилась. Она не знала, что и как сказать о Клавдии. Он понял ее и, стараясь говорить беспечным тоном, произнес:

— Да, собирался уехать… Что ж мне на Клаву смотреть? Пусть на нее теперь ее муж смотрит…

— Ну, все равно, ты сегодня не уедешь, — сказала Анна Степановна, — поезд уже ушел. Дай чемодан, я здесь пристрою.

Она быстро отнесла чемодан в помещение станции, затем вернулась, взяла Максима под руку и увела к пакгаузам, против которых подростки очищали от снега запасные пути.

Максим не мог понять, куда и зачем она его ведет. Он не успел спросить ее об этом. Анна Степановна подошла к ребятам и весело заговорила с ними. Мальчики и девочки окружили ее, смеясь и беззаботно болтая. Наконец Анна Степановна что-то сказала ребятам уже серьезно, и они снова взялись за лопаты, продолжая прерванную работу. Анна Степановна подошла к Максиму, еще раз оглянулась на ребят и, сдерживая довольную улыбку, крикнула им:

— Смотрите не опоздайте на репетицию!

Затем сказала, обращаясь к Максиму:

— Это мой драмкружок, а там дальше — хористы и танцоры. Хорошая самодеятельность, правда?

— Это школьники? — спросил Максим. — Значит, ты в школе работаешь?

— Не совсем так. Я работаю на станции. Что ты так удивляешься? Занимаюсь разной черной работой и…. на дежурного помощника учусь. Я сразу же на Турксиб пошла. Во-первых, здесь веселее, всегда много людей проезжает… Встретить можно кого-нибудь… А во-вторых, когда мы сюда приехали, в школе не было свободных мест. Пришлось искать любую работу.

— Это и есть «во-первых», — поправил Максим.

— Ну, все равно… Я очень довольна своей работой. И от школы я тоже не оторвалась — здесь, при десятилетке, руковожу художественной самодеятельностью. Устраиваем концерты в пользу семей фронтовиков. А в свободное время очищаем пути… Вместе с домохозяйками. В общем, интересно живем! — Анна сдержанно рассмеялась. — Вот мы какие! Турксиб теперь на фронт работает. Надо, чтобы поезда без помех, быстренько бегали. — Анна снова взяла Максима под руку. — Пойдем, мне надо еще к начальнику станции забежать… насчет лопат. Лопаты у нас дрянные… из фанеры.

Они вошли в узенький коридор, где суетились люди в черных шинелях, с фонарями или сигнальными флажками в руках. На одной из дверей висела табличка: «Начальник станции». Анна Степановна собиралась постучать, но дверь распахнулась, и из кабинета вышел Княжанский — в шапке-ушанке и пальто. Он сердито говорил, обращаясь к шедшему позади него человеку в железнодорожной форме:

— Вы обязаны позаботиться о дополнительных платформах. Мы даем сверх плана продукцию. А вы?

— Турксиб загружен по горло, — возразил начальник станции, запирая кабинет.

— Я говорю о платформах, — резко сказал Княжанский. — Позвоните в управление дороги. Иначе мы будем телеграфировать наркому.

— Управление не поможет, — также повышая голос, сказал начальник станции. — Платформ не хватает. Когда-то здесь был разъезд, а теперь что? Десять клиентов обслуживаем.

— Я еду в Алма-Ату, — сказал Княжанский. — Скажите, сегодня будет добавочный пассажирский?

— Будет, — пробормотал начальник станции. — Да вы не торопитесь, Леонид Петрович. Я сейчас свяжусь с диспетчером. Кроме того, саксаул сгрузим… Уладим как-нибудь.

— Ну, сегодня ему не до лопат, пойдем домой, — сказала Анна Степановна, подталкивая Максима к выходу.

Княжанский заметил ее и хотел подойти, но вдруг узнал человека, стоявшего рядом с Анной, и, поклонившись, с озабоченным видом достал из кармана папиросы. Начальник станции предусмотрительно вынул зажигалку. Пока они закуривали, Анна Степановна вышла на перрон, увлекая за собой Максима.

— Ты с ним знакома? — спросил он удивленно.

— Да, — сказала Анна Степановна. — Мы ехали вместе, в одном вагоне. Он, я и Клавдия… Он криворожец.

Анна Степановна принесла чемодан. Максима и заговорила шутливым тоном, уводя его в сторону поселка:

— Пойдем, Максимка, я тебя рисовой кашей угощу.

И, поглядывая на него блестящими округлившимися глазами, Анна Степановна без умолку говорила, расспрашивала о матери, Андрее, Викторе…

«Почему она про Романа не спрашивает? — мучительно думал Максим. — Неужели не знает, что он погиб?»

Он рассказал ей о встрече с матерью в колхозе «Луч».

Анна Степановна приостановилась, спросила:

— Помнишь, как она не любила меня?

— Мать всех нас любит, — возразил Максим.

— Нет, нет… Я для нее падчерицей была. Сознайся, Максимка, ведь она невзлюбила меня из-за Клавы…

— Ошибаешься. Мать думала, что ты к нашему Роману равнодушна.

— Я… равнодушна? — почти закричала Анна Степановна.

Они снова пошли, и Анна Степановна продолжала с какой-то торопливостью, словно хотела все сразу высказать или боялась, что ей помешают:

— Клавдия скрыла от меня мамин адрес. И свои адреса она меняла… боялась, что мать разыщет ее. Мы с Клавдией сначала вместе жили, но ей скучно стало жить со мной под одной крышей. Она все с Княжанским дружила, а мы с ней — разные. Княжанский тогда ее в школу устроил. В «Красном пути». Сказать по правде, он хороший человек, но я не люблю его — сама не знаю за что.

— Наверное, за то, что его Клава любит.

— Не думаю, — быстро возразила Анна Степановна. — Она тебя помнит и любит, Максимка. Это я тебе говорю как женщина.

Максим остановился посреди дороги, тяжело дыша.

— Она только в одном виновата — не дождалась тебя, — прибавила Анна Степановна сдавленным голосом. — А вот я жду Романа.

— Ты что-нибудь знаешь о нем? — осторожно спросил Максим, отвлекаясь от утомившего его разговора.

— Я все-таки разыскала маму и написала ей. Она, наверное, знает. Я так рада, что мне ее адрес прислали. Ведь я не знаю, где и как мне Романа искать.

Анна Степановна остановилась перед дверью маленькой, сложенной из самана избы:

— Вот мы и дома.

Пройдя сени, наполненные соломой и серебристыми ветвями молодого саксаула, они очутились в чистой комнате с корейским каном. На блестящей циновке сидели ребята — трое мальчиков. Один совсем маленький, в теплой розовой рубашке, пухленький, как все здоровые ребята; у него были большие серые глаза, похожие на глаза Романа. Второй был постарше; он с любопытством рассматривал затрепанную книжку с желтыми и коричневыми зверями. Третий — мальчишка лет семи, белобрысый, с жестким чубом, торчавшим над красивым круглым лбом, деловито помешивал ложечкой рисовую кашу в пиале, видимо собираясь кормить малышей. Все трое удивленно глядели на незнакомого дядю в шинели и молчали.

— Это все твои? — спросил Максим. — Где же ты их набрала?

— Всех вывезла, — оказала Анна радостно. — .Своего и малышей Кирилюка… Он ведь в партизаны ушел.

— Как же ты спаслась, Анечка? Ведь ты же осталась в Сороках?

Анна Степановна засмеялась:

— Знаешь, Максим, когда человек чего-нибудь сильно захочет, он все сделает, всего добьется… Честное слово. Мне теперь уже ничего не страшно. Я, как кошка, Максим, тащила их через фронт по одному. Сначала в лесу спрятала… Валька — молодец, — Анна Степановна глазами указала на старшего мальчика. — Знаешь, что он сделал, чтобы малыши не ревели? Бинт им в рот запихивал. Я думала, задохнутся… Нет… Выжили… Теперь богатырями будут.

Анна Степановна перевела дыхание:

— Вальку осколком ранило, а он молчит, как в рот воды набрал. Я его последним перетащила. Боялась, что опоздаю… Снаряды уже совсем близко начали рваться… Но как же кинуть его одного… посреди леса… Знаешь, как страшно было: по одну сторону двое маленьких… сыночек и другой. А по другую сторону — Валька, раненный. Какой он терпеливый, Максим! Если бы ты видел, какими глазами он посмотрел на меня, когда я опять подползла к нему. Он меня всю дорогу целовал… Эх, что вспоминать! Никакими словами этого не выразить!

Анна Степановна ладонью смахнула набежавшие на глаза слезы и тихо сказала:

— Одного только боюсь… Боюсь того дня, когда нужно будет с ними расстаться. Когда они своего батьку найдут. Да пусть лучше скорее этот день придет.

Она хотела еще что-то сказать, но в комнату вошла кореянка, видимо соседка.

— Одна женщина заходила к вам… — сказала она. — Та, что осенью гостила у вас… Детей трогала и плакала…

Максим и Анна Степановна переглянулись. Сердце у Максима упало: он догадался, что это была Клавдия.

Клавдия хотела скрыть от учителей, что бывший муж приезжал к ней. Но слух, неизвестно от кого исходивший, распространился так широко, что даже ученики узнали об этом и еще перед уроком чистосердечно поздравили свою учительницу.

В поселке Клавдию любили и сочувствовали ей: она всем сказала, что муж ее погиб на фронте. И никого не возмущало то, что у нее бывает главный инженер шахты. Она, мол, была человеком свободным. Ей могли только завидовать некоторые приятельницы — ведь Княжанский был известным человеком в районе.

Теперь Клавдия боялась, что, после того как в «Красном пути» побывал Максим, отношение к ней изменится. На другой же день она отправилась в Кара-Курган, хотя старуха и угрожала, что оставит ее и уедет к сыну в горы (он только раз в неделю навещал мать и Клавдию).

Она не застала Анну Степановну и вернулась к себе еще более расстроенная…

Дома ее ждал Княжанский. Воздержавшись от поездки в Алма-Ату, он решил заехать на обратном пути к Клавдии. По выражению ее лица Княжанский догадался, что она была в Кара-Кургане. Прервав мать, начавшую жаловаться на Клавдию, он помогал жене раздеваться с обычной заботливостью. Избегая его взглядов, она села с ногами на диван, опустив голову, обхватив руками колени.

Княжанский стоял посреди комнаты, остановив на Клавдии внимательные глаза.

— Ты с ним виделась? — спросил он тихо.

— Нет.

— Я видел его на станции, — сказал Княжанский, — с Анной Степановной. Должно быть, он собирался уехать.

Клавдия вскрикнула, подняла на Княжанского испуганные глаза. Он не удивился, сел рядом с ней, осторожно положив ей руку на плечо.

— Давай говорить откровенно, Клава, — сказал он, сдерживая волнение. — Ведь ты любишь не меня, а его. Правда?

Клавдия снова опустила голову:

— Не знаю.

— Подумай… разберись в своих чувствах, — сказал Княжанский и, поднимаясь, прибавил — Прости, но я должен уехать.

Он нежно, слишком нежно поцеловал ей руку, затем попрощался с молчаливой матерью, неторопливо оделся и вышел.

Клавдия проводила его растерянным взглядом. Затем сняла с этажерки бархатного медведя и снова села, прижавшись к нему щекой. Глаза ее глядели куда-то за окно, и она не видела плакавшей у печки старухи.

XII

Максим изболелся душой. Он сознавал, что должен либо снова восстановить прежние отношения с Клавдией, либо навсегда, вычеркнуть ее из своей памяти. Он достаточно молод для того, чтобы сызнова построить личную жизнь. Но он ничего не предпринимал, не находя в себе сил для отъезда.

Он по-прежнему любил Клавдию, вместе с тем сожалел, что так много дней потратил на бесплодные поиски того, что когда-то называлось счастьем.

Весть об освобождении Сорок не была неожиданной. Но когда Максим прочел об этом в газете, он почувствовал приток новых сил. Хотелось куда-то бежать, что-то делать. Мучительно стыдно было за свое бессилие.

Отправив в родной колхоз поздравительную телеграмму, он неожиданно почувствовал стыд и перед матерью: она потеряла самое дорогое в жизни и все же нашла в себе силы, чтобы не изменить гражданскому долгу. Ему показалось, что мать стала сильнее, чем была в начале войны. Если раньше она скрывала свой страх перед войной, то теперь просто ничего не боялась. Она продолжала делать то, что ей было поручено. Мать в тысячу раз сильнее ранена, чем Максим… несколько раз подряд убивали ее фашисты… Да, убивали… Ведь пуля, сразившая Петра, пронзила и сердце матери… Но она выжила. Мать делала все, что может, чтобы вернуться на родину. Что такое горе Максима по сравнению с ее горем?

…Слово «Сороки», прочитанное в газете, и в душе Клавдии подняло целую бурю. Ей показалось, что только Анна сможет ее понять. А Максим? Быть может, он еще не уехал?

Терзаемая сомнениями, ехала она в Кара-Курган. Анна Степановна встретила ее молча, не без удивления.

— Надеюсь, ты не прогонишь меня? — спросила Клавдия, остановившись на пороге.

— Оставайся, — сдержанно сказала Анна Степановна.

— Ты сегодня какая-то ершистая, Анка. Недовольна, что я зашла?

— Наоборот, рада видеть родичку.

— Ты шутишь, Анка?

— Нет, я говорю серьезно. Разве ты мне не родичка?

Клавдия горько улыбнулась.

— Кстати, сейчас придет Максим, — сказала Анна Степановна. — Признайся, тебе очень хочется видеть его?

Не ответив, Клавдия подсела к ребятам, разглядывавшим ее с любопытством. Она погладила по голове самого маленького, Олега, и вздохнула. Затем посадила его к себе на колени, прижала лохматую головенку к груди и замерла, уставившись глазами в одну точку.

Анна Степановна не двинулась с места. Она с тревогой взглянула на ходики, висевшие в простенке между окнами: не подумает ли Максим, что она умышленно вызвала Клавдию?

В дверь постучали. Валька тоном хозяина сказал:

— Можно.

В комнату вошел Максим. Клавдия оторопело взглянула на него. Затем кинулась к этому чужому, не похожему на прежнего Максима человеку, прижалась лицом к его шинели и зарыдала.

Дети испуганно смотрели на нее, инстинктивно прижимаясь друг к другу. Анна Степановна подошла к ребятам и села возле них, словно боялась, что кто-нибудь разлучит ее с ними.

Максим мягко отстранил Клавдию. Казалось, он хотел получше разглядеть ее. Она была все такой же красивой: те же шелковистые кудряшки, большие синеватые глаза. Прежде она никогда не красила губы и ресницы; Максим думал тогда, что краска будет портить ее. Но теперь она нравилась ему еще больше, и он с тоской подумал, что никогда уже не обнимет эту женщину.

Она снова потянулась к нему; он почувствовал, что его твердость ослабевает. Княжанский — это несчастный случай в их жизни, и только. Максим вспомнил корейскую сказку о том, как муж пожалел изменницу-жену. Мудрый кореец решил, что во всем виноват любовник. Он предпочел избавиться от любовника жены, даже не намекнув, что знает об измене… И снова они были счастливы.

«Что ж, — подумал Максим, — может быть, и нам еще улыбнется счастье…»

— Не гони меня, — прошептала Клавдия, — я тебя одного любила и люблю… Я не хочу оставаться здесь, в этой глуши… Мы поедем отсюда вместе.

— Куда же ты хочешь ехать? — глухо спросил он.

Клавдия улыбнулась:

— Как это куда? Домой хочу. В наши Сороки.

Она снова прижалась к нему — нежная, ласковая. У него не хватило сил, чтобы оттолкнуть ее. Он беспомощно посмотрел на Анну Степановну, строгую, настороженную. Тихо, но твердо спросил:

— А мать… как ты думаешь… мать примет тебя?

— Бедная мама, она так любила Ленечку! — невольно прошептала Анна Степановна…

Клавдия испуганно посмотрела на Анну Степановну, потом перевела взгляд на Максима.

— Это все прошлое… — тихо сказала она. — Кому какое дело до моего прошлого? — Она попыталась улыбнуться. — А если мама не примет, будем жить отдельно.

Максим сказал дрогнувшим голосом:

— Не обижайся, Клава… Может быть, я еще и люблю тебя… только жить нам не придется вместе… И вообще, я снова собираюсь на фронт…

— С костылем? — спросила Анна Степановна, невольно улыбнувшись.

— Нога почти исправная, — Максим похлопал себя по колену. — И я своего добьюсь, Анка. Ты ведь сама сказала: если человеку сильно чего-нибудь захочется, всегда добьется. А я сильно хочу на фронт… к товарищам… А пока будьте здоровы, пойду ночевать к Омарову.

Он кивнул головой Клавдии и вышел. Анна Степановна догнала его в сенях и, не говоря ни слова, крепко пожала руку.

XIII

Ветер вздымал мелкую снежную пыль, и все тонуло в ней, как в тумане. Снег снова покрывал успевшие почернеть поля и крыши саманных избушек. Казалось, зима никак не хотела отступать, хотя днем солнце все больше плавило снег, согревая землю.

В комнате было темно, как в сумерки. Дети спали вповалку на циновке. Анна Степановна сидела неподвижно у окна. Казалось, она не слышала, когда вошел Максим.

— Что с тобой, Анка? — удивился он.

Анна Степановна вся встрепенулась:

— Ты, Максим?

— А кто же еще из мужчин к тебе заходит? — пошутил он. — Конечно, я. Что это у тебя глаза вроде вспотели?

Анна Степановна протянула ему письмо.

Максим нахмурился, начал читать, догадываясь, что у матери что-то неблагополучно. И вдруг сказал:

— Видишь, мать и сама не верит, что Роман умер. Ведь сколько ошибок бывает. Разве на мне, например, не поставили крест… — Он обнял Анну Степановну, ласково прибавил: — Ну, хватит… хватит… Соберемся в Сороках все… И так еще заживем, Анка…

Но Анна Степановна продолжала плакать.

— Какой ужас! — шептала она. — Петр погиб… Романа нет… и Андрюша… Он же еще совсем мальчик…

— Андрей? — Максим посмотрел на Анну Степановну безумными глазами.

— Там дальше написано подробно, — сказала она. — Маму партизаны известили. И мама просит, чтобы мы приехали к ней… Чтобы все…

Анна Степановна внезапно замолчала.

Максим читал и перечитывал письмо. Мать рассказывала о смерти Андрея… О том, как сын Вороны предал его…

Слезы душили Максима. И чтобы скрыть волнение, он вышел на улицу.

Он долго бродил по пустынным улицам, стараясь не думать об Андрее. Но каждый раз, даже здесь, в глухом селе, что-нибудь напоминало о брате.

Над ним искрилось небо. Вспомнился давний разговор о звездах. Максим сравнивал их с золотыми зернами, усеявшими синее поле. Андрей хохотал. Его забавляло подобное сравнение. «Это здорово, — сказал он. — Максим посеял звезды в небе; звезды дали ростки; потом зацвели, заколосились… Может быть, хвостатая комета — это заколосившаяся звезда?»

Затем он стал серьезен: «Наука новые миры открывает, а поэзия древними образами живет. Почему говорят: «солнце восходит», «солнце садится». Не восходит и не садится оно — это давно наукой доказано. Разве не лучше сказать: «мы уходим от солнца», «мы возвращаемся к солнцу»?.. Или как там еще. Нехай поэты подумают, а я астроном… Знаешь, что я хочу сделать, Максим, когда ученым стану: хочу летающую обсерваторию изобрести. Неудобно наблюдать за каким-нибудь небесным светилом, когда Земля беспрерывно вертится. Не успел что-нибудь рассмотреть как следует, а Земля обернулась… Лови ее за хвост… А я самолет-обсерваторию построю…»

Он подумал и рассмеялся: «Дурень я, правда? — И вдруг вздохнул: — Ничего путного я не придумаю. А другим везет. Француз Леверье в молодости новую планету открыл. Вот парень!»

Максим старался не глядеть на звезды. Еще вчера он думал, что где-то далеко, на Украине, Андрей смотрит на те же звезды… Теперь он знал: Андрея уже нет…

Но брат стоял перед ним как живой. Он вырастал из снежных сугробов, проплывал в звездном пространстве. Максим был первым учителем Андрея. Он называл брата «искрометным», и никогда ему в голову не приходило, что Андрей исчезнет, перестанет существовать.

Когда-то Максим пытался сделать из него агронома. Андрей написал слово «агроном» на клочке бумаги и, зачеркнув букву «г», поставил сверху «ст», как это делают учителя, исправляя ошибку. И засмеялся задорно, звонко. «Братику, — сказал он, обнимая рослого Максима, — не всем же в землю глядеть. Пусть один из нас в небо смотрит». — «Небо тебя не станет кормить», — пошутил Максим. Андрей засмеялся: «А разве ты не станешь кормить меня, пока я звезды считаю?»

«Ах ты, славный мой, — подумал Максим. — Я бы тебя всю жизнь кормил. Я бы столько хлеба насеял, что хватило бы для всех — и для солдат, и для поэтов, и для звездочетов».

Ярость охватила его. Он вдруг почувствовал, что не может здесь оставаться, пока гитлеровцы родную землю поганят. «Мстить, мстить!» — почти кричал Максим, бродя по улице.

Утро следующего дня было солнечным. Дети, как всегда, играли на циновке, Анна Степановна стояла на табурете вся в белых брызгах. Она макала щетку в ведро с разведенным мелом и старательно белила потолок.

— Что это ты затеяла? — спросил Максим. — Этот дом все равно покинуть надо. Я тебя и малышей с собой заберу.

— Да что ты?!

Анна Степановна замерла, как изваяние, на табурете. Только щетка ее была натуральной: от нее отрывались, падая на пол, тяжелые белые капли.

XIV

Много дней они ехали поездом, но дорога не утомляла Максима. По утрам он выбегал на остановках из вагона, чтобы запастись для «всей семьи» кипятком. Он жадно слушал радио и затем рассказывал новости Анне Степановне, малышам. Красная Армия продолжала наступать, неудержимо двигаясь на запад. Максим не скрывал огорчения, что сам в такое время находится «не у дел»…

Он уже распрощался с костылем, хотя еще прихрамывал, и был уверен, что ему удастся снова попасть на фронт.

Приехали они в воскресенье, и Максим был удивлен, найдя в доме только Настю, сидевшую за столом, на котором лежала географическая карта.

В руках Насти был большой красный карандаш, которым она старательно водила по карте. Она так увлеклась, что не заметила, когда гости вошли в комнату. Услыхав голос Максима, она подняла голову и смутилась. Максим шутливо вытянулся, приложив руку к козырьку:

— Здравствуйте, Настя Васильевна. Вот мы и прибыли… Целый десант.

— Ой, мои дорогие! — воскликнула Настя. — Да мы ж все жданки уже поели. Здравствуйте, Максим! Всех… всех поцелую. А теперь садитесь, завтракать будем…

Максим огляделся: на плите румянились маленькие пирожки; в огромной кастрюле клокотал компот. Можно было подумать, что здесь ждали гостей, хотя он и не предупредил (не мог предупредить) о дне приезда. Тем не менее даже у Насти был праздничный вид.

Она смущенно сложила карту, спрятала карандаш. Максим пошутил:

— Я вижу, вы стратегией занялись.

Настя улыбнулась:

— Смотрю, куда наши дальше пойдут.

— А-а… — протянул Максим и снова окинул взглядом покрытый белой скатертью стол, горы пирогов, патефон. — Да вы и в самом деле гостей ждали? Нас или не нас?

— И вас… Только не сегодня, — сказала Настя и, глядя на озабоченного Максима, почти хвастливо прибавила — У меня теперь большая семья, Максим. В будни мои сынки и дочки в интернате, а по воскресеньям домой приходят. Я такой обычай завела, чтоб не забыли материнской ласки.

— Сироты?

— У нас нет сирот, — строго возразила Настя. — Смотри не проговорись при детях!

Максим подумал, что сейчас мать приведет ребят. Это даже лучше, что в доме ребята будут. Ведь он должен сказать о возвращении на фронт.

Неожиданно веселой оравой ворвались в комнату дети: шесть мальчиков и четыре девочки. Настя радостными глазами следила за каждым движением своих «сынков» и «дочек», угадывая малейшее их желание. Подкладывая пироги на стол, за которым они разместились, она сказала:

— В интернате пирогов не пекут. Так воны дома заказывают.

— Дома?

— Дома, — подтвердила Настя. — Надо, шоб каждый из них дом чувствовал, семью…

Максим спросил:

— А где же это мать загулялась?

— Як це де? — сказала Настя. — Разве ты не знаешь? Я думала, шо тебе уже все рассказали, раз ты молчишь. Катерина ж в Сороки поехала.

— В Сороки? Почему такая спешка? Могла бы нас дождаться.

— Куда там! Як тилько прийшла бумажка из райкома, она всю ночь и спать не могла. Тягло забрала и поехала. А я своей очереди жду не дождусь… Если бы Катерина знала, шо Андрей жив, она пешком побежала бы в Сороки.

— Андрей?

— Эге ж. А ты и про Андрея не знаешь? Катерина уехала, а на другой день письмо от Андрея пришло. Яке счастье, господи!

Максим смотрел на Настю, как на безумную.

— Андрей? Наш Андрей?

— Ну а чей же? — сказала Настя, и глаза ее заблестели. — Если бы я могла, на крыльях вслед за ней полетела бы… А то ж сердце не выдержит, когда враз сына увидит.

Я зол, как сто сорок семь чертей, о которых когда-то говорил дядька Никита. Все столько времени воевали, а я что делал? О чем расскажу я братьям и матери, когда снова соберемся в нашей хате? Я поседел в семнадцать лет, но от чего? От страха.

Со злостью гляжу в красное небо заката. Оно напоминает мне зарево. Сосны на синем холме кажутся приросшими к земле одноногими птицами. Они взмахивают темными крыльями, мечутся, как птицы, застигнутые пожаром, и никак не могут подняться вверх.

Я, кажется, стал другим с тех пор, как после большого перерыва снова заглянул в зеркало. Нет, не в зеркало — в воду. Тетка Варвара спрятала от меня свое зеркальце, с которым она не расставалась даже в лесной землянке.

Однажды я выполз из норы и кое-как добрался до родника, поблескивавшего среди кустов. Я склонился над водой и вдруг почувствовал такую слабость, словно заглянул в пропасть. Я ведь забыл о своей седине.

Я, кажется, спросил:

— Это ты, Андрей?

Нет, я не спросил, только подумал. Не жалость, а злобу вызвал во мне этот седоголовый парень. Что может быть отвратительнее собственной слабости?

Я со стороны вижу его — Андрея Наливайко. Он мстил немцам, как только мог. А теперь без толку бродит среди развалин, называющихся населенным пунктом Сороки.

Рядом с ним шагает молодой советский офицер. Наш Гриша, «тяжеловес», уже дважды ранен и стал капитаном. Он приехал навестить родителей, но нашел только мать. Скоро он снова едет на фронт.

Я уже видел бойцов и командиров Красной Армии в погонах. Они озадачили меня, но Гриша… Гриша ошеломил.

Гришка — капитан, командир батальона! На плечах у него золотые погоны (он ведь отпускник и решил щегольнуть!), на груди новенький орден Боевого Красного Знамени и гвардейский знак. А я — Андрей Наливайко — несостоявшийся партизан.

Гриша много говорит о будущем Сорок; говорит о том, как весной зацветут вишневые сады. Он стал разговорчивым, этот гвардеец.

Он рассказал мне, как однажды после боя его поразило цветение деревьев среди дымящихся руин.

Он видел на выжженных войной полях молодую траву. Она была зеленее той, что растет на земле, не тронутой огнем.

Мы незаметно вышли в поле. У края вспаханной полосы кричали суетливые галки. Над синим горизонтом застыло белое облако, похожее на пушистое заснеженное дерево. Земля была мирной, ужас войны казался сном.

— Зачем ты воскрес, Андрей? — спросил Гриша, все еще удивленно рассматривая меня. — Ведь ты стал легендой. О тебе можно было песни слагать. Я думал: приеду в Сороки и поплачу над могилой героя. А ты воскрес…

— На кой черт мне становиться легендой? — возразил я нетерпеливо. — Что я сделал для этого? Вот про Петра даже до партизан слухи дошли. Он погиб, как герой. Когда его машина загорелась, он не стал спасать свою жизнь. Он давил немцев горящим танком до тех пор, пока сам не сгорел. Да, слух о нем облетел всю Украину и дошел до нас. Вот он какой! А я что сделал?

Больше всего я злился на Полевого. Он не принял меня в партизанский отряд, решив, что я никуда не гожусь, а сам, как мальчишка, увлекся войной. Я сомневался, что Полевой уцелеет. И все же он жив. Как только война затихла, дважды прогромыхав над нашими норами, Полевой выехал в поле на трофейных лошадях. Вместе с другими партизанами он вывозил навоз на заснеженные поля, собирал части машин. Однажды он сказал: «Вот теперь, Андрей, я приму тебя в свой отряд… если у тебя не пропала охота».

Гриша хохотал, слушая мои жалобы.

— Война еще не кончилась, — сказал он, — успеешь стать генералом. — Затем, ласково толкнув меня в бок, прибавил — Ты все еще в небо смотришь, Андрей, а пора уже землей заняться. Максим на фронте воюет, а ты здесь повоюй. Весна идет. Надо побольше земли засеять. Да и озимые надо выхаживать, а то немцы запустили поля. Теперь люди работать хотят. Помоги им, брат.

Он подарил мне найденный где-то среди развалин сельскохозяйственный словарь-справочник, дал тетради и карандаши, чтобы я занялся агрономией. Он очень щедр, мой двоюродный брат.

— С твоими способностями можно и без академии обойтись, — сказал он. — В этой книге найдешь все, что нужно. Работай, пока Максим вернется.

Он, кажется, догадался, что я томлюсь бездельем.

Мне хотелось швырнуть пузатый томик в кусты, но в последний момент я раздумал. Ведь это была пока единственная книга, попавшая в мои руки после освобождения села. «Вот видишь, поумнел, — говорил насмешливый взгляд Гриши. — Все-таки я тебя убедил».

Я часто думал о матери. Скоро она должна вернуться в Сороки; надо будет в самом деле заняться колхозом. А кто ей поможет, если Максима нет?

Я молча пожал руку Грише. Он удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Сгущались сумерки. Гриша направился к дому, в котором поселилась тетка Варвара.

Я пошел к нашей хате. Она без крыши, но над ней раскинула мощные ветви уже пахнущая весной верба. Душистые ветки заглядывали в окна. Я с нетерпением ждал, когда снег окончательно растает и ветки вербы покроются нежной серебристо-зеленой листвой.

Вот уже несколько дней я живу в этой хате. Здесь стоит койка; на стенах висят портреты и плакаты, подаренные мне красноармейцами. Я успел побелить стены. Днем здесь совсем хорошо — светло, тепло, просторно. Ночью над хатой сверкают звезды. Я ложусь на койку и долго не сплю, думая о матери, о братьях. Скоро ли они появятся в Сороках? Как они встретят меня, покойника?

Перебираю в памяти все, что произошло за время войны. Думаю о завтрашнем дне. Чем же мне заняться? Может быть, в самом деле агрономией?

Стараюсь вспомнить все, что делал в поле Максим. Кладу под голову подаренную Гришей книгу (как бы кто-нибудь не утащил ее ночью). Да, я решил заняться землей. Но как трудно все же расстаться с небом. И, думая о земле, я впервые за время войны жадно гляжу на звезды. Ведь крыши нет — они прямо над головой.

Я долго не сплю, прислушиваясь к ночным звукам. Быть может, мать уже приехала и ищет меня. Я, кажется, мог бы расслышать шорох ее одежды, ее шаги.

Внезапно запел петух. Привет тебе, полуночный крикун! Спасибо тому, кто притащил тебя в глухие, вымершие Сороки.

Хорошо бы сейчас зажечь электрическую лампочку! Мать скорее нашла бы нашу хату. Но у меня нет даже огарка свечи, даже коптилки.

И все же я нашел выход. Я развожу костер просто на кирпичной лежанке, на той самой, где в зимние вечера сидели, греясь, братья и мать.

Костер горит хорошо; дым беспрепятственно поднимается вверх, заволакивая звезды. И пусть! Пусть не раздражают меня эти миры, кажущиеся издали ничтожными светлячками. Пусть других беспокоит слава Леверье, нашедшего новую планету. Я займусь землей.

Меня опять волнует все, что пережито за годы войны.

Я раскрываю подаренную Гришей тетрадь: пишу, лежа на койке. Изредка лениво поднимаюсь, чтобы подложить в костер немного дров. И снова склоняюсь над тетрадью. Меня беспокоит черный квадрат окна. За спиной чудится ехидное лицо Кости.

Я вздрагиваю. (Нервы!) Оборачиваюсь и со злым упрямством смотрю в окно. Но я вижу только высвеченные огнем костра ветки вербы, проползающую по ним тень от дыма. Сильнее разжигаю костер. Так легче будет матери найти нашу хату среди руин.

I

Я лежал в сырой и темной лесной землянке. На земле снова была весна. Она пришла не так, как описывают ее поэты. В марте припекло солнце, снег стаял, и появилась слякоть. Пошел дождь. В лицо хлестал теплый и влажный ветер. Потом снова начались морозы. Земля покрылась тонким слоем льда, ломавшимся под ногами со звоном, как стекло. Опять все побелело от снега, даже ветки деревьев. А сверху все еще сыпались снежинки — огромные, точно клочья белой бумаги.

Как только снова показалось солнце, тетка Варвара вытащила меня из землянки. «Скорее выздоровеешь», — сказала она.

Весь день я лежал на досках, высунув голову в дыру, которую мы называли дверью.

Жили мы, как дикари. Землянка была похожа на пещеру первобытных людей. Мох, дерево, камни украшали ее. В углу зияло отверстие для дыма. Дым поднимался вверх неохотно. Чаще всего он расползался по землянке, выедая глаза.

Сама тетка Варвара — тощая, черноглазая, суровая — напоминала если не дикарку, то во всяком случае отшельницу. И я тоже чувствовал себя отшельником. Нет, дикарем.

Однако мы не поддерживали вечного огня. У тетки Варвары была трофейная зажигалка. Она добывала огонь легким нажимом пальца. Дикарям не снилось такого чуда.

Как я попал в эту землянку, никто толком не мог сказать. Дядька Никита каждый раз по-новому рассказывал о том, как обнаружил меня в лесу. То я лежал в яме бездыханным трупом и он меня «откачивал»; то ползал по тропе, знакомой только одному дядьке; то сидел в траве, скуля, как бесприютный щенок.

Я же помнил лишь то, что произошло до взрыва первой гранаты. Я долго шел с Костей по лесу. Он вел меня, как хотел (я ведь не знал, где находится Полевой), и повел прямо на фашистский патруль. Но я был готов к этому. Я уже знал, что за человек Костя, и решил взорвать гранатой себя вместе с ним и гитлеровцами.

Первую гранату я бросил фашистам под ноги, когда Костя подбежал к ним. Потом, кажется, еще бросал, но куда — не помню. Очнулся уже в землянке. Голова была забинтована, в глазах темнело от боли.

И все же я рассмотрел тетку Варвару, бинтовавшую мне ногу, зажатую с двух сторон дощечками. Я понял — дощечки вместо гипса. Значит, у меня перелом кости.

У тетки, как всегда, было суровое, пожалуй, даже злое лицо. Я не радовался, попав к ней в руки. Правда, она была санитаркой и могла помочь. Но я помнил ее характер.

— Где вы меня нашли? — спросил я.

— А я тебя и не искала, — сказала тетка. — Никита притащил. Где-то в канаве нашел… Валялся, как дохлый щенок. Хотел он тебя в землю закопать, потом присмотрелся — вроде живой…

— Спасибо… И вам и дядьке спасибо…

— За что это нам спасибо?

— За то, что спасли меня.

— А мы не о тебе заботились.

— А о ком? — спросил я, сдерживая улыбку, чтобы не обидеть тетку.

— Без надобности ты и мне и дядьке. Одного такого, как ты, я выродила, а что он сделал, барбос? Бросил родителей и ушел.

— Гриша ушел с Красной Армией. Не мог же он с вами остаться.

— Ясно, не мог. Немца испугался. А родителей бросил на произвол… Все вы такие.

Я заворочался, собираясь подняться. Неприятно было лежать в этой землянке. Тетка закричала на меня:

— Не шевелись, окаянный! Я тебя столько дней выхаживала, а ты в один миг все испортишь. Не шевелись, пока не позволю.

— Да для чего же я вам нужен?

— Ты мне без надобности, — все так же жестко сказала тетка. — Для Катерины спасаю тебя… для матери… Тебе-то что, а она там мучается… несчастная.

— Значит, вы все-таки верите, что мать вернется в Сороки… и что Гриша вернется?

Тетка даже отвернулась — так взволновали ее мои слова.

— Не приставай. Знай лежи.

Мне стало грустно. «Как была, так и осталась ведьмой, — подумал я. — Хоть бы дядька Никита поскорее пришел!»

Продолжая злиться, тетка заставила меня поесть. Я решил не раздражать ее и молча стал жевать жесткие кукурузные лепешки, запивая их теплой водой. Из лесу доносился запах цветущей вербы, и я подумал об одной весне, когда так хорошо жилось. Вспомнил Нину и начал рассказывать о ее смерти. Тетка молчала и вдруг спросила:.

— Где же ее убило?

— Возле станции. Знаете, где палисадничек. Под старыми тополями.

— Дура, — прервала меня тетка Варвара. — Лезла куда не следует. Надо было сидеть в траншее.

Я больше не мог выдержать. Я приподнялся, решив дать отпор тетке Варваре. Но в это время послышались шаги. Дядька Никита ввалился в землянку и, не обращая внимания на жену, стал рассказывать:

— Так это-таки правда, что партизаны опять объявились в наших краях. Под Вербовкой немцев побили и обоз захватили.

Я вспомнил о тетради, которую партизаны должны передать матери, если погибну.

— Знает ли Полевой, что я жив?

Дядька Никита посмотрел на меня так, словно впервые услышал это имя.

— Полевой? Он без вести пропал.

Это ошеломило меня.

— А Кирилюк?

— Убили.

— А Дубовик? А Ковальчук? А Зализняк?

— Тоже пропали без вести. Фашистского генерала убили и сами исчезли. Что с ними немцы сделали — не знаю. Долго у нас не было партизан, а теперь новый отряд появился. Тарас Трясило командует. Ух, и боевой же командир, говорят!

— Тарас Трясило? — переспросил я, чувствуя, что дядька Никита, как всегда, сочиняет. — Это же знаменитый гайдамак. Про него Шевченко писал!

В доказательство я прочел на память несколько строк из «Кобзаря».

Дядька Никита помотал головой, потом начал рассказывать о подвигах Трясило. Он был неуловим, этот храбрый партизан. Многим стало казаться, что это в самом деле вымышленный герой.

Я спросил, обращаясь к дядьке Никите:

— Вы его видели?

Я по глазам заметил — дядька хотел сказать: «Видел», но, поймав на себе насмешливый взгляд Варвары, нахмурился:

— Он со мной через одну дивчину связь держит. Она связист в партизанском отряде. К нему никого не подпускают. Сначала я и сам думал, что сочинили этого самого Трясило, чтоб веселее жилось. Но когда фашистов под Вербовкой разбили, тут могли бы поверить даже такие, как моя жинка.

Однажды в нашей землянке появилась девушка, назвавшая себя Наташей. Она была в грубом крестьянском ватнике и сапогах. Кто она? Откуда? Этого мы не знали. Тетка Варвара встретила ее недоверчиво. Каюсь, я сам подумал вначале: не провокатор ли? Поэтому на ее осторожный рассказ о партизанах равнодушно ответил:

— Какое нам дело до партизан!

А тетка поспешно прибавила:

— Мы себе живем в лесу и никого не трогаем.

Наташа посмотрела таким взглядом, что даже тетка не выдержала и отвернулась. Остановив удивленные глаза на мне, Наташа вдруг спросила;

— Ты кто такой? Откуда?

— А тебе что до него? — всполошилась тетка Варвара. — Это мой сын, Омелько… с детства парализованный.

— По-моему, ваш Омелько ранен, — упрямо сказала Наташа.

Тетка готова была с кулаками накинуться на непрошенную гостью, но тут появился Никита. Он пожал руку Наташе, как старой знакомой, и весело сказал:

— Ага, разыскала все-таки нашу хату… Ну, как там Трясило поживает?

С этого дня Наташа стала изредка заходить к нам, как к своим знакомым. Она с удовольствием рассказывала о делах партизан, словно не замечая, что мы ей не верим. Я по-прежнему был для нее Омелькой, сыном Варвары и Никиты Коваленко. Больше всего боялась тетка, как бы девушка не узнала, что мы — Наливайко. Тетке казалось, что Костя Ворона жив, что вместе с немцами он разыскивает меня. Может быть, Наташа из их компании?

И тетка Варвара говорила Никите, угрюмо покачивая головой:

— Нашел ты ее на свою голову. Заведет она тебя, окаянного, что и домой не вернешься.

II

Внешним видом дядька Никита напоминал запорожца. Лицо казалось не в меру суровым, густые брови свисали на глаза, пышные усы закрывали весь рот. Он был плечист, грузен, но необычайно подвижен.

Короткая, тупорылая трубка его часто меняла свое местонахождение: из голенища переходила в карман, из кармана в руку, из руки в левый угол рта, из левого — в правый… И все дымила, дымила, дымила…

Когда он хохотал, трудно было удержаться от смеха, даже если хотелось плакать. Когда он что-нибудь рассказывал, все умолкали. Стоило ему повысить голос, и собеседнику становилось не по себе.

Он был упрям и непокорен, но как только появлялась тетка Варвара, сразу же увядал. Трубка переставала дымить, суровые складки на лбу исчезали, под усами появлялась виноватая улыбка.

Дядька Никита вырыл землянку в лесу и ждал разгрома немцев, занимаясь охотой. Он верил, что Красная Армия вернется, только не знал, когда это случится. Тетка то насмешливо улыбалась, то безнадежно качала головой. Она давно примирилась с мыслью, что больше не увидит Гришу.

До войны тетка Варвара работала санитаркой в районной больнице и очень любила лечить Никиту. Она, казалось, довольна была, когда дядька болел. В таких случаях весь персонал больницы помогал ей: кто лекарствами, кто советом. Стрелочник томился в постели, прислушиваясь к далеким паровозным гудкам. Лежа на койке, он чистил ружье или делал из конского волоса лески для удочек. Но он не мог нарушить режим, предписанный теткой Варварой.

Когда я впервые после ранения пришел в себя, он подмигнул и сказал, косясь на моего неутомимого лекаря:

— Ну, Андрей, теперь если и захочешь на тот свет прогуляться, Варвара не позволит.

Дядька Никита любил рассказывать о своих приключениях, но трудно было понять, когда он говорит правду, когда выдумывает. Он рассказывал с увлечением, и всегда его слушали. Однако в рассказах дядьки было столько невероятного, что ему редко верили.

Однажды он, раненный, приполз в землянку и, стараясь не глядеть на жену, простонал:

— Лечи, Варвара, а то, ей-богу, умру.

Он был весь окровавлен, хотя тело его покрывали пустяковые раны. Казалось, он просто побывал в густом шиповнике и поцарапался.

Когда тетка Варвара, проклиная судьбу, уложила его в постель, он вдруг расхохотался. И пока она лечила его, он рассказал о том, как добывал «языка» для Трясило, чтобы его, Никиту, в партизаны приняли.

— Наташа думает, что из меня никакой партизан не получится. Старый, мол, никудышный. А я говорю: «Старый конь борозды не портит. Хочешь «языка» приведу?» Она смеется: «Приведи, говорит, мы тебя в гвардию запишем».

Надо «языка» достать, думаю, а то партизаны будут надо мной смеяться.

Была у меня трофейная немецкая форма, переоделся я, заглянул в воду и самому себе опротивел. Прямо как настоящий гитлеровец стал.

Ну, ничего, думаю, можно потерпеть; зато определенно «языка» приведу. Иду лесом и вижу: самолет фашистский летит. Нехай, летит, думаю, раз мне стрелять нельзя. Партизаны зря стрелять запрещают.

Смотрю: какая-то нечистая сила — скок с крыла и вниз головой летит. Потом парашют раскрылся. Гляжу: спускается. Я автоматик свой приготовил и бегу гостя встречать. А он, нечистая сила, так ловко руками и ногами работает, прямо вроде плывет. За дерево зацепился, но все-таки слез на землю. Ножиком чик-чик веревки и оглядывается. А я тут как тут. «Здравствуйте, говорю, очень приятно познакомиться».

Говорю ему так, а у самого поджилки пляшут. Вижу: гость в форме советского лейтенанта, а меня, гитлеровца, не боится. Ну, я сразу догадался, что это за лейтенант.

Делать нечего, надо гостя принимать. Я и говорю: «Давно из Красной Армии не было у нас гостей, прямо соскучились. Что ж, садись, земляк, закурим». А земляк хмурится: партизан, мол, а в немецкой форме. «Зачем вражью форму надел?»

«Затем, говорю, что здесь много фашистских собак бегает — слопать могут. И тебе, говорю, тут опасно ходить, переодёться надо». А он, нечистая сила, смеется. «Я, говорит, могу переодеться на глазах у самих фашистов — до войны фокусником был».

Ну, раз ты фокусник, думаю, надо смотреть за тобой получше. И тут меня опять морозить начало. Узнал, узнал я нашего Сорочинского пана Николая Николаевича. Он в восемнадцатом году сопляком был, когда немецких оккупантов били. Ну, известное дело, он мной тогда вовсе не интересовался, а я его запомнил. Через сто лет мог бы узнать.

Ну, поймать я поймал его, а что дальше делать — не знаю. «Вас, спрашиваю, интересует партизанский отряд? Вы для связи приехали?» Он смеется, доволен, что я догадался. «Так точно, говорит, я послан для связи с отрядом, которым руководит некто Трясило». Так и сказал: «некто». Я это чудное слово навсегда запомнил. «На карте, говорит, его штаб обозначен, но не совсем точно, так что помоги разыскать».

Эге, думаю, губа не дура. Разбомбить товарища Трясило хочет. «Ну, говорю, пойдем, приведу туда в самый раз». Он ломается: «Не стоит беспокоиться, ты мне только покажи, куда идти».

«Сам не пойдешь, говорю, вместе пойдем». И веду его напрямик. Веду и думаю: как же это тебя связать, чтоб партизанам легче было доставить. Он посмотрел в карту и говорит: «Плохо местность знаешь, не туда ведешь». А я говорю: «Не волнуйся, я тут без компаса по всему лесу хожу».

А он еще больше волнуется. И все отстает от меня. Я уже сам вроде пленного — впереди иду. Потом не выдержал и говорю: «Давай-ка рядом пойдем, а то я вроде арестованный». Он, вижу, недоволен, но молчит — подходящий момент ловит.

И вдруг вижу: нечистая сила прет — фашисты идут навстречу. Пять человек, и все с автоматами. Смотрю на лейтенанта — ему утекать надо, а он усмехается про себя и даже кашлять начал, чтоб фашисты скорее нас заметили. Ну, думаю, капут пришел, прощайся, Никита, с белым светом…

Но все-таки не растерялся. Надел, думаю, нашу форму, так и получай по форме, как следует. И пока он усмехался, накинулся я на него, всунул ему кляп в рот и кричу не своим голосом: «Хальт! Хальт!» Потом повалил его на себя и только смотрю, чтоб кляп не выскочил. А гитлеровцы тут как тут. Он меня бьет, а они его. Он уже и про свою форму забыл, ногами от них отбивается. А они лупят его по чем попало. Я только смотрю, чтоб кляп не выскочил, чтоб он с ними заговорить не мог.

Лейтенант понял, в чем дело, и с отчаяния начал меня, как кошка, когтями царапать. Лысину разодрал, нечистая сила.

Ну, гитлеровцы, как увидали кровь, стащили его с меня, и тут пошла потеха. Сначала ему уши отрезали, потом обломали пальцы. Вижу: Николай Николаевич сознание потерял. Я тогда незаметно в сторону отполз. Думаю: с кляпом или без кляпа — теперь уже все равно.

А гитлеровцы режут его. Потом один из них сорочку заметил — своей немецкой фирмы. И еще на груди какой-то значок нашел: фашистский, конечно. Так они все и обмерли. Потом между собой: «гел-гел… гел-гел» — по-немецки, значит. И все своими глазищами на меня смотрят. Но не успели разглядеть: я автомат поднял да еще гранатой пригрозил. Они удирать начали. Я тогда и пошел строчить.

Смотрю: четверо упало, а пятый, нечистая сила, бежит. Я гранату метнул. В сторону, чтоб припугнуть гитлеровца. Он упал и ногами дрыгает…

«Не дрыгай, — говорю я ему, — все равно придется живого оставить. Потому как партизанам «язык» нужен».

Когда дядька Никита умолк, тетка покачала головой и со вздохом сказала:

— Не знаю, какого ты «языка» достал, а твой — без костей. С молодых лет все брешешь и брешешь.

— Не любо — не слушай, — возразил дядька, — а врать не мешай.

Конечно, и я и тетка не поверили ему. Тем неожиданнее было для нас появление Наташи, пришедшей по поручению товарища Трясило. Он велел ей узнать о самочувствии дядьки и поблагодарить за ценного «языка», доставленного в партизанский штаб.

III

Как только я начал выползать из землянки, захотелось найти тетрадь. Я не мог успокоиться, пока не добрался до тех мест, где когда-то погибла семья Полевого. Я то полз, то шел хромая, и, когда оказался в излучине знакомой реки, меня охватило такое волнение, словно мать увидел. Я долго не мог отдышаться и все лежал, глядя на камень, под которым прошлой осенью спрятал дневник. Этот камень я мог бы через сто лет узнать.

Затаив дыхание я подполз к камню, сдвинул его плечом. Вот она, выложенная цветными камешками, заветная нора. Я всовываю дрожащую руку в нору — и вдруг убеждаюсь, что тетрадь исчезла. Неужели партизанам удалось передать ее матери? А может быть, ее захватили гитлеровцы вместе с Полевым? Может быть, Наташа в самом деле подослана врагом? Слишком настойчиво допытывалась она, кто я такой.

Как-то она заметила, что я плохо вижу, и закричала:

— Ты близорук? Я так и знала.

Она обещала достать мне очки. Тетка Варвара совсем расстроилась:

— Думаешь, она очки принесет? Фашистов приведет к нам! Вот увидишь.

И впервые за все время тетка, запрещавшая мне отходить от землянки даже на десяток шагов, сама предложила погулять в лесу. Вот я и ушел на прогулку.

Вернувшись в землянку, я застал Наташу. Она что-то рассказывала угрюмой тетке Варваре. Увидев меня, Наташа вынула из брезентовой сумки несколько пар очков в отличной роговой оправе:

— Вот, выбери подходящие и носи на здоровье. Это трофейные. Фашисты на том свете и без очков обойдутся.

Лучше бы она не говорила этого. Очки хорошие, но противно было прикасаться к ним. Наташа притворилась, что не замечает моей брезгливости. Она спросила:

— Печатными буквами умеешь писать?

— Умею.

— А веришь, что Красная Армия разгромит фашистов?

— Верю, — сказал я, стараясь не глядеть на тетку, у которой от волнения задрожал подбородок.

— Вот и разъясняй это людям, — строго сказала Наташа, — убеждай их в этом. На карандаши и бумагу! Только погорячее пиши. Понял? А я завтра приду за листовками.

Как только Наташа вышла, тетка накинулась на меня:

— Что ты наделал, окаянный! Завтра она сюда фашистов приведет, и тебя и нас погубит!

IV

Дядька Никита ввалился в землянку, таща за собой мальчика, с головы до ног вымазанного сажей.

— Принимай, Варвара, еще одного сынка, — горланил дядька. — Этого Степой зовут. Он тоже смерти в лапы попался и насилу-насилу вырвался: сколько дней в старом дымоходе прятался!

Когда тетка рассказала ему о подозрительном поведении Наташи, Никита помрачнел. Тетка Варвара хотела покинуть землянку немедленно, но дядька был настроен слишком воинственно, чтобы согласиться с Варварой. Он собрал гранаты в углу, взял автомат и устроился у входа. Тетка еще больше заволновалась:

— Сдурел ты, окаянный, что ли? Они с тебя живого шкуру сдерут, на части тебя разрежут. Если себя не жалеешь, то хоть бы нас пожалел.

— Не бойся, Варвара, — балагурил дядька, — их будет не больше роты, а с одной ротой я как-нибудь справлюсь.

Он дежурил в кустах, у входа в землянку, весь день. Когда начало смеркаться, дядька вдруг закричал:

— Утекайте, страшная сила надвигается!

Мы увидели, как между стволами деревьев промелькнула фигурка девушки, направлявшейся в нашу сторону.

— Фашисты где-нибудь спрятались, — упрямо твердила тетка. И вдруг накинулась на меня — Да спрячь ты свои бумажки, окаянный!

Степа как-то особенно напряженно всматривался в лицо приближавшейся Наташи. И вдруг с криком побежал ей навстречу:

— Галя! Гале-ечка!

Наташа обняла мальчика, и так они шли к землянке, пошатываясь, словно захмелев. Они говорили о чем-то шепотом, затем, не глядя ни на кого, сели у землянки на траву и заплакали. Потом Наташа посмотрела на озадаченную Варвару и сказала:

— Это мой братишка Степа. Мы целый год не виделись.

Незаметно наступил вечер. Небо заполнилось облаками, собиралась гроза. Серые тучи как бы сползали на потемневший лес. Ветер гудел в соснах, раскачивая зеленые верхушки. Между ветками деревьев поблескивало пламя заходящего солнца. Тучи все ползли и ползли, появляясь неизвестно откуда, снижаясь над лесом, как тяжелый туман. Пахло гарью. Казалось, это тучи пахнут…

Наконец блеснула молния, лениво перекатился над верхушками сосен гром — глухой и немощный по сравнению с грохотом бомб, к которому уже привыкли наши уши. Брызнул дождь. Несколько капель упало на усы и подбородок дядьки Никиты. Он поднял голову, слизнул с усов задержавшуюся там дождевую каплю и улыбнулся:

— Теперь, Наташа, ты меня должна определить в отряд товарища Трясило, раз я тебе брата нашел.

— Не Наташа, а Галя, — сказал я и прибавил, обращаясь к Степе — Твоя сестра — обманщица, Наташей прикинулась.

— А ты не обманщик? — засмеялась девушка. — Думаешь, я не знаю, что ты не Омелько? Сразу догадалась. Ну ладно, дядя Никита, пойдем со мной, мы вам дадим работу.

Тетка Варвара была так взволнована, что в первую минуту не знала, что сказать. Только когда дядька начал собираться, она запротестовала, но Никита не слушал ее. С деловым видом он поправил гранаты, висевшие у него на поясе, привычным движением надвинул шапку на лоб, словно боясь, что ветер сорвет ее, и вдруг окликнул меня и Степу:

— Собирайтесь, хлопцы, нечего вам баклуши бить.

Однако увидеть Трясило нам не удалось. В глубине леса мы встретили только двух — трех незнакомых партизан, с которыми Наташа о чем-то шепталась. Затем она повела нас дальше.

И вот мы оказались в овраге, поросшем густым кустарником. Здесь стояла замаскированная трофейная пушка. На ящиках со снарядами сидел старик с жидкой серебрящейся бородой. У дядьки загорелись глаза. В первую мировую войну он был артиллеристом, и ему давно хотелось снова пострелять из пушки.

Наташа сказала:

— Вот и пушка. Она пока не нужна отряду. Будете с дедом Омелькой караулить ее.

Дядька Никита почесал затылок:

— Это ты меня в сторожа нанимаешь?

— Что вы, дядя Никита, — сказала Наташа, улыбаясь. — Будете командиром орудия. Ну, до свидания.

Как только она ушла, дед Омелько хмуро посмотрел на Никиту и сказал:

— Трясило приказал отвезти пушку на Лысый Горб. Так что помогите мне, хлопцы.

Однако дядька Никита не спешил. Он, кажется, собирался догонять Наташу. Дед испуганно загородил ему дорогу:

— Куда? Давай пушку везти. Командир что сказал?

Сумерки сгущались. Дальние стволы деревьев слились в сплошную сиреневую стену. Вокруг не было ни огонька. Лес будто вымер, только в том месте, где стояла пушка, лошади нетерпеливо били копытами о землю.

— Давай, давай! — торопил дед Омелько.

Никита сердито закричал:

— Я командир орудия или ты, дед?

— Ты, — так же сердито ответил Омелько.

— Так слушай мой приказ: проверь сбрую и взнуздай коней. Чтобы все было наготове.

— А что Трясило сказал? — упрямо повторял дед Омелько.

— Слушай, что я приказываю. Стоять наготове и ждать. А ну, Степа, помоги деду!

Он умышленно не обращался ко мне, считая, что я не гожусь даже в помощники деду Омельке. Все же мы вдвоем со Степой занялись пушкой. Куда ушел дядька, мы не знали.

Дед чертыхался, поправляя хомуты на лошадях. Степа покрикивал на меня, как на подчиненного, и ловко натягивал мешки на головы лошадей, чтобы заглушить ржание. Затем он с видом настоящего артиллериста проверил ящик со снарядами, погладил ствол орудия и удовлетворенно сказал:

— Так что техника в исправности.

Где-то на опушке леса застрочили пулеметы и автоматы, послышались взрывы гранат. Лес наполнился шумом, грохотом. Будто гроза, что с вечера собиралась над лесом, не сверху налетела, а вырвалась из глубины леса. Мы суетились у пушки, не зная, что делать. Степа сдерживал возбужденных лошадей, приготовив на всякий случай гранаты. В воздухе запели шальные пули, и дед Омелько, покачав головой, словно укоряя самого себя за трусость, полез под колеса орудия.

Не успели мы разобраться, что происходит, как появился дядька Никита. Второпях он рассказал, что партизанскому отряду угрожает опасность. Увлеченные боем, партизаны не заметили, как группа фашистских солдат, делая вид, что отступает, начала глубокий обход с тыла.

Разгадав замысел врага, дядька Никита решил выручить партизан. Напрасно я доказывал, что надо сначала предупредить командира отряда. Дядька не слушал меня. Схватив под уздцы лошадей, он упрямо потянул их за собой, лавируя среди деревьев.

Мы вытащили орудие на пригорок, и не успел я опомниться, как начался обстрел фашистов. Степа усиленно помогал дядьке. Я забыл взять свои трофейные очки и, действуя на ощупь, по-видимому, только мешал дядьке. Он ворчал:

— Держи лошадей, Андрей, мы тут без тебя справимся.

«Мы» — это дядька Никита и Степа.

Степа подпрыгивал от удовольствия при каждом выстреле. Дядька приговаривал, заряжая орудие:

— Мы их немецкой шрапнельной угостим, вкуснее будет.

Выпустив несколько снарядов по скоплению гитлеровцев, дядька приказал деду:

— Давай на Лысый Горб!

Внезапно он присел на землю и застонал. Шальная пуля попала в живот. Дядька корчился и с каким-то удивлением повторял:

— Что ж это меня так ранило? А, сто сорок семь чертей им в бок, что же это они меня так испортили?

Выстрелы стали реже и вскоре совсем затихли. Короткая схватка кончилась. Партизаны возвращались, неся трофейное оружие и ящики с продуктами. Дядька лежал в траве, стараясь не стонать. Командир в темноте разыскал его и со сдерживаемым гневом спросил:

— Почему приказ не выполнил?

— Какой там приказ? — проговорил дядька, поскрипывая зубами, чтобы не стонать. — Фашисты начали обход с тыла, а я буду сидеть и ждать, пока вас всех перебьют? Хорош партизан!

— По-твоему, ты правильно поступил?

Я чуть было не закричал от изумления, узнав знакомый голос. Это был Герасим Кондратьевич Полевой. Я бросился к нему, но Полевому было не до меня. Он наклонился над дядькой Никитой и сказал уже мягче, видимо догадавшись, что тот ранен:

— Сорвал ты мне, Никита, всю стратегию, понимаешь? Я сам знал, что враг в обход пойдет, и хотел своих людей в сторону отвести, чтоб гитлеровцы лбами столкнулись. Понятно? А как получилось? Ну, что там у тебя? Давай перевяжу.

Дядька молчал. Полевой ощупал его и снял фуражку.

Я подошел к Полевому.

— Это вы и есть Тарас Трясило?

Мне хотелось ошеломить Полевого, но он нисколько не удивился, увидев меня.

— Андрей? Здравствуй, покойник, — сказал он чуть насмешливо. — Наташа уже рассказала мне про тебя. А мы, брат, твою тетрадь матери послали. Ну, ничего, теперь и тебя переправим ей целехонького. Обрадуем…

— Возьмите меня в отряд, — сказал я.

Полевой ответил не сразу:

— Думаешь, что воевать легко? Вот дядька твой уже довоевался.

— Я буду выполнять все ваши приказы. Я знаю, что трудно… Но я никогда не отступал и… и не отступлю…

Полевой положил руку мне на плечо, ласково сказал:

— Да ты у нас и так в отряде числишься. Я твоей работой доволен.

Хоронили дядьку Никиту только я, Степа и два партизана, которых выделил Полевой. Отряд был уже далеко, и партизаны хотели скорее освободиться, чтобы не отстать от отряда. Но тетка Варвара никак не могла расстаться с мертвым телом. Рыдая, она сказала:

— Надо хоть сорочку чистую надеть.

И, продолжая плакать, долго возилась у ручья, стирая рубаху дядьки. Партизаны так и не дождались, когда можно будет тело предать земле. Они попрощались и ушли. Тогда тетка сказала:

— Идите, хлопцы, домой: там вас Наташа ждет.

Мы поняли, что ей хочется побыть еще немного с дядькой, и ушли. В землянке я увидел Наташу. Она писала листовку, сидя на полу. Не дав мне опомниться, она сказала тоном начальника:

— Садись, пиши!

Я послушно взялся за карандаш, а она стала диктовать. Она диктовала страстно, жестикулируя и повышая голос, словно выступала на митинге. И тут вдруг я узнал, что Красная Армия снова наступает, освобождая Украину. Устами Наташи партизаны звали всех пробиваться навстречу освободителям.

V

После смерти Никиты тетка стала еще свирепее. Но теперь она ругала Полевого-Трясило. «Где его черти носят? Куда он увел свой отряд? Почему не бьет, не убивает фашистов?»

Она постоянно думала о мести. Однажды тетка исчезла и два дня не появлялась. Вернулась она усталая, больная. С трудом удалось узнать, что случилось. Оказывается, она увидела советские самолеты, летевшие на запад, и побежала вслед за ними. Летчики сбрасывали листовки, и она весь день собирала их, чтобы раздать населению.

Увидев нас, она закричала:

— Что же вы в землянке сидите? Бить их надо, проклятых фашистов!

Но мы и без того старались.

С тех пор, как мы узнали о приближении Красной Армии, я стал плохо спать. Но, несмотря на это, силы возвращались ко мне с каждым днем быстрее, боли кончились. Радостная весть опьяняла меня. В голове рождались грандиозные планы. Однако я не мог их осуществить. Наташа спрятала тол, который дал нам Полевой для подрыва железной дороги. Она выжидала, когда будет идти состав с фашистскими войсками.

Как-то мы пошли в разведку. Был теплый день. Солнце ныряло из облака в облако, и раскинувшаяся перед нами долина то вспыхивала, охваченная прозрачным пламенем, то внезапно темнела. Я увидел длинный тяжелый состав и сказал Наташе:

— Ну вот, прозевали. И все из-за тебя.

Наташа ответила насмешливо:

— Протри трофейные очки, это же санитарный поезд!

Ах, вот как! В таком случае пусть идет. Мы охотно будем пропускать такие поезда в Германию. Побольше бы их было.

Мы сидели в молодом кустарнике, на горе. Это было самое удобное место: мы видели все и всех, а нас — никто. Позади был густой лес.

Я боялся, что прозеваем подходящий момент. Для чего Наташа берегла тол? Когда я заговорил об этом, Наташа и Степа переглянулись. Степа был откровенней; он сказал:

— Да что ты, Андрей, увязался за нами? Без тебя, подслеповатого, справимся.

Мне хотелось выдрать мальчугана за уши. Но, поглядев на Наташу, я понял, что главный мой «противник» она. Не стану же я драться с девушкой…

Наташа отругала Степу:

— Ах, ты негодник! Он же зрячий! Очки же у него чудные. А ты на него наговариваешь. — И вдруг прибавила, обращаясь уже ко мне: — С ногами у тебя хуже, Андрей. Твои ноги подвести могут. Я вон как бегаю, и то один раз чуть не попала к фашистам в лапы.

В первую минуту я подумал, что больше никогда не буду дружить ни с Наташей, ни с ее братом. Оказывается, я им мешал. Они не знали, как от меня избавиться. Мне стало горько, противно.

Черт возьми! Раньше я был близорук, но отлично бегал. Никто из ребят не мог обогнать меня. Теперь я с трудом тащил свои больные ноги. Понятно, что Наташа и Степа тяготились мной. Им приходилось нянчиться с калекой. Они были смелы, сметливы, ловки. Я же был камнем, привязанным к их ногам.

Странно. Я стал завистлив, как Костя. Этого еще не хватало! Неужели я в самом деле так беспомощен?

Наташа и Степа лукавили. Хорошо, они все-таки узнают, что я не глупее их. И я сказал, собираясь уходить:

— Ладно, пойду писать листовки. Хоть это я лучше вас знаю.

Степа сопел. Он не очень церемонился со мной. Но Наташе было неловко. Она сказала:

— Не горюй, Андрей. Поправишься — снова будем вместе работать.

Так и сказала: работать. Трудно было удержаться от смеха. Она все-таки потешная девушка.

Я сказал:

— Пока я поправлюсь, война кончится.

— Так это же хорошо! — воскликнула Наташа. — Думаешь, что война — самое интересное дело?

Я хотел крикнуть: «Дура!» — так оскорбили меня ее слова. Она говорила со мной, как с человеком, который способен только думать о войне. Как будто я не воевал.

Но тут же я покраснел. Чего стоили все мои подвиги по сравнению с тем, что делал наш Сорочинский Тарас Трясило. Ведь гитлеровцы боялись его, как черта…

Уходя, я прислушивался: думал, что Наташа окликнет меня. Но, кажется, она и Степа рады были, что отделались от калеки.

Как не похожа Наташа на Нину! Мы с ней постоянно ссоримся. Она придирчива, сурова. Правда, иногда и в ней пробуждается озорство. Мне кажется, что до войны она была совсем иной.

Я вернулся так скоро, что тетка удивилась и встревожилась. Не случилось ли чего-нибудь? Заметив, что я занялся листовками, она нарочито громко вздохнула. Я молчал. С тех пор как умер дядька Никита, она постоянно вздыхала. Мне было жаль ее, но чем же я мог утешить свою бедную тетку? Если я заговаривал с ней о Грише, она кричала: «Не говори мне про него, окаянного! Я его своим молоком вспоила, вынянчила, а он кинул меня…» Стоило сказать, что Красная Армия скоро освободит нас всех, как она снова: «Что она освободит? Наши трупы? Разве мы доживем до этого?»

Я решил молчать. Тетка долго глядела на исписанные листы бумаги. Потом перевела взгляд на меня. Глаза у нее были злые и мохнатые, как шмели.

— Для чего ты все это пишешь? — возмутилась она. — Надо бить их, стрелять их надо, проклятых, вешать. А ты бумажки пишешь! Калека несчастный!

У меня задрожали руки. Я с трудом сложил листовки. Что я мог ей сказать? Ведь она сама хорошо знала, что Полевой не принимает меня в отряд.

Вечером я отдал листовки Наташе. Она сказала, явно преувеличивая мои достоинства:

— Здорово как получилось. Мне так никогда не сделать.

Я понимал, почему она так великодушна, и сказал, стараясь задеть ее:

— Ты самые лучшие листовки воткнешь где-нибудь под застреху и побежишь… И никто никогда их не прочтет.

Лицо Наташи потемнело, но она ничего не сказала. Молча забрала листовки и вышла.

Жила Наташа по соседству с нами, в маленькой землянке, которую она со Степой вырыла для себя…

Я вышел вслед за ней. Тетка Варвара, наверное, подумала, что я ушел к Наташе. Но я больше не видел нашу соседку в тот вечер. До сих пор даже вспомнить страшно, где я побывал ночью. Действительно, я стал кротом. А крот, как известно, не видит, куда ведет его нора. Правда, у него слух отличный, но и я ведь не глухарь…

На следующий день я сидел на нашей горе, любуясь степью. Как она все-таки хороша! Не верилось, что там, в долине, где чернеют руины станции, хозяйничают фашисты. С сильно бьющимся сердцем я смотрел на железнодорожную линию, прятавшуюся в дымчато-серебристом кустарнике. Я уже заметил Наташу и Степу, взбиравшихся на гору, когда из кустарника показался поезд. Никогда еще я так не волновался, как в ту минуту.

Наташа окликнула меня, но я не слышал ее даже в тот момент, когда она схватила меня за руку. Не подумала ли она, что я сошел с ума?

— Ох, Андрей, что с нами было! — заговорила Наташа, ласково теребя меня, вроде мы и не ссорились. — На рынке полиция листовки нашла. Началась облава, а у меня еще штук десять. Да куда ты смотришь? Слушай, что я говорю. Оцепили они базар и начали искать. Смотрю на Степу, он бледный-бледный. Хотел, как воришка, вырвать у меня сумку с листовками и убежать. А я прогнала его. Не хватало ему еще засыпаться. Тут ко мне подходит дочь старосты — такая долговязая, рыжая… Всегда она со всеми торгуется и кричит, батькой пугает… Да что же ты не слушаешь, Андрей? Подходит ко мне эта самая Старостина дочка и спрашивает: «Шо, воришка, хотел сумку выхватить?» — «Ага», — говорю, а сама листовки ей в корзинку сую. А она смотрит на Степу и кричит: «Вора, вора ловите!» А полицай говорит: «Не до вора нам, фрейлен…» Я в толпу юркнула и побежала за Степой. Уже издали слышала, как кричала Старостина дочка. Видно, у нее листовки нашли…

Внезапно над железнодорожной насыпью поднялись клубы дыма, пронзенные брызгами огня. С запозданием донесся грохот. Черные обломки медленно поднялись вверх и снова погрузились в темную массу дыма…

Я сказал Степе и Наташе:

— А ну, удирайте скорее, а то с такими бегунами, как вы, еще попадешь к фашистам в лапы!

Они смотрели на меня, как на сумасшедшего. Потом Наташа догадалась, в чем дело, и начала топать ногами. Никогда еще не видел я ее такой исступленной.

— Ты… ты один? Как ты смел без нас? — прошептала она, почти плача. — Я пожалуюсь Полевому, что ты…

Пришлось успокоить ее:

— Полевой все знает. Не я это сделал, а его хлопцы. Куда мне! Я им только взрывчатку дал.

VI

Снова наступила осень, а вслед за ней незаметно пришла зима. Мы знали, что Красная Армия продолжает наступать, и с нетерпением ждали того дня, когда она придет и в наши края.

А война, как страшная метель, все еще бушевала над землей.

Гитлеровцы пытались окружить лес, чтобы полностью ликвидировать отряд Тараса Трясило. Наташа сказала, что мы все должны немедленно «перебазироваться». Куда? На этот вопрос она отвечала сурово: «Куда надо, туда я вас и отведу…»

В том же лесу скрывалась ее старшая сестра Степанида с дочуркой Катрусей. Муж Степаниды погиб (он был в отряде Полевого). Сама Степанида готова была уйти к партизанам, надо только «перебазировать» Катрусю к свекрови, в село Яруги.

И вот мы все: Наташа, Степа, я, тетка Варвара и Степанида с Катрусей, сшив дорожные мешки, отправились в путь. Несколько часов шли почти молча… Только изредка, когда вьюга усиливалась, тетка Варвара озлобленно выкрикивала:

— Хотя бы замело уже так, чтоб нам и света божьего не увидеть! Сколько же можно мучиться?

Степа рассказывал о своей школе, вспоминал стихи, но вскоре тоже умолк. Иногда он спрашивал: когда же наконец покажутся Яруги? Он не мог понять, зачем надо идти в какое-то далекое-далекое село, если Катруся и в лесу жить привыкла. Наконец Наташа объяснила сердитым голосом:

— Хворает она. Или ты этого не понимаешь?

Маленькая Катруся внезапно оживилась. Яруги она не помнила, но ей рассказывали об этом селе. Там живет бабушка, не раз звавшая ее в гости до войны. Теперь наконец внучка увидит ее — свою бабушку Марфу. Старуха сберегла для внучки вишневое варенье, а Степа ничего не получит, потому что он не хочет идти в Яруги.

Наконец и эта маленькая щебетунья замолчала.

Все реже пускали нас в какую-нибудь хату «обогреться».

Однажды мы увидели фашистских солдат, угонявших куда-то группу людей. Мы спрятались в проходе между двумя старыми сараями. Переждав, пока фашисты уйдут, мы устремились к первой попавшейся хате. Наташа постучала в окно. Никто не отозвался. Тогда Наташа сильнее постучала. Кто-то вышел в сени.

— Люди добрые, — попросила Степанида, — впустите нас с маленьким ребенком…

За дверью — молчание, только кто-то учащенно дышит.

— Да впустите же… — молила Степанида, прижимая к себе дрожавшую от холода девочку.

— Не можу, — ответил глухой голос за дверью.

— Ой, впустите, впустите, дяденька! — взмолилась Катруся, обрадовавшись, что кто-то отозвался. — Я ж замерзаю.

— Не можу, — снова послышался тот же голос. — За таких, как вы, соседа расстреляли.

— Да впустите же, окаянные! — закричала разъяренная тетка Варвара. — Хоть маленькую пожалейте!

— У самих дети, — ответил голос за дверью. — Немцы и наших не пожалеют. Идите в дом напротив, там живут бездетные… И с немцами они в ладу…

Опять послышались шаги, где-то скрипнула дверь, и все затихло. Как ни стучали, как ни просили мы — ничего не помогло. Тогда мы пошли к другой хате, но там никого не было, дверь висела на одной петле… Вдруг опять показались немцы на улице; тетка Варвара затолкала нас в пустую темную хату.

Что делать? Идти дальше? Но в поле метель.

— Тут заночуем, — сказала Степанида, войдя в холодную хату.

Пол был покрыт жесткой соломой. Мы молча улеглись, прижавшись друг к другу. Степа быстро уснул, согревшись, но Катруся не спала, ворочалась и все жаловалась на холод. Степанида беспрерывно укутывала ее. Тетка Варвара и Наташа все время снимали с себя что-нибудь для Катруси: кофту, платок. Я дал шарф, подаренный мне года два назад матерью. Мы все спрашивали: укрыты ли ноги у Катруси? Не сполз ли платок с ее головы?

Девочка не спала, Степанида спрашивала с отчаянием:

— Да что с тобой, доченька?

— Болит, мамочка, ой, болит, — стонала Катруся.

Тетка Варвара, вздыхая, начала вспоминать вслух, как хорошо все-таки жилось до войны. Если кто-нибудь заболевал в Сороках, тут же вызывали врача на дом. Никому и в голову тогда не приходило, что больной ребенок может оказаться в таких страшных условиях.

— Хуже собак живем, — сказала Степанида.

Тетка Варвара с озлоблением прибавила:

— Немцы не трогают собак, а если б мы попали к ним в лапы, на куски разорвали б… Хоть бы Андрея не сцапали. У них все мужчины на подозрении…

Наташа внезапно поднялась:

— Пошли дальше. Как только завиднеет, мы от них не спасемся…

— Я с Катрусей останусь, — сказала Степанида. — Кто-нибудь приютит.

— Умом тронулась, — проворчала тетка Варвара. — Кто тебя впустит с больным ребенком? Да нам идти-то совсем немного осталось.

— Ой, не могу. Катруся совсем больная.

— На руках ее понесем…

И мы все снова потащились за село, несмотря на метель. Девочка не могла идти — мы несли ее по очереди. Она казалась очень тяжелой потому, что мы все ослабели в пути. Тетка Варвара не могла пронести ее и десяти шагов — так мало сил у нее осталось. Она злилась:

— Что это я?.. Как пьяная…

Я взял Катрусю на руки. Она прильнула ко мне и вдруг закричала:

— Папа… папочка…

Мы не сразу сообразили, что девочка бредит… Ей становилось хуже, а в поле было пусто, не нашлось ни стога соломы, ни куста; мы нигде не могли укрыться от метели.

Пришлось идти дальше, и Степанида уже горько пожалела, что ушла с нами. Уж лучше было остаться в лесной землянке. Там по крайней мере можно было хотя бы затопить…

— А если немцы начнут лес бомбить? — сказала Наташа.

— Все равно… все равно смерть…

Катруся уже не стонала, только щечки ее пылали… Вскоре Степанида с ужасом ощутила холод личика, которое еще совсем недавно было таким горячим…

Она села с Катрусей просто в снег, поцеловала ее холодные губы, подышала на нее. Она умоляла, рыдая:

— Доченька, проснись, доченька… Ой, — проснись, моя маленькая!

Но Катруся не просыпалась.

— Она умерла!.. — с ужасом закричал Степа. — Она умерла!..

— Тише, тише, а то разбудишь ее… — проговорила вдруг Степанида, обращаясь к перепуганному брату. — Не могла она умереть… Это сон… сон…

Теряя рассудок, Степанида прижималась мокрым от слез лицом к холодному личику девочки. Сама она, должно быть, не чувствовала холода. Внезапно ее как бы осенило.

— Скорее бы… скорее бы до Яруг добраться, — сказала она. — Мы ее отогреем… отогреем…

Я помог ей нести девочку. Вскоре мы добрались до первых хат показавшегося впереди села. Мы постучали, и судьба словно сжалилась: дверь тут же открылась. Удивленная старуха сразу же поняла, что случилось.

— Замерзли? — спросила она, пропуская меня с ребенком в сени. — Идите, погрейтесь, я как раз печку затопила…

Но как ни отогревали мы Катрусю, она уже не проснулась.

— Умерла? — испуганно спросила хозяйка.

— Не знаю, — тихо проговорила Степанида.

— Куда же вы идете?

— В Яруги…

— Так это ж рядом… Вон за теми дубами. Только зачем же девочку тащить? Отогрейтесь как следует. Придет мой старик — похоронить поможет…

— Не хочу… не хочу хоронить!.. — закричала Степанида и вдруг, легко подняв дочурку, выбежала с ней на улицу.

Теперь она уже не боялась простудить ее, а о себе не думала. Она шла так быстро, что мы все едва поспевали за ней. Когда же она устала так, что ноги ее начали заплетаться, тетка Варвара сказала решительно:

— Или все будем нести… или давай тут похороним ее…

— Не дам… не дам… — шептала Степанида.

Только на минуту, когда уже приходилось становиться на колени, чтобы не выронить Катрусю в снег, она уступала ее мне. Затем опять несла ее сама, судорожно прижимая к себе холодное тельце.

Наконец добрались мы до Яруг. Вот уже и хаты, сараи; за ними — полуразрушенная силосная башня, артезианский колодец. И опять хаты. Наташа вела нас уверенно, хотя было еще темно. Но как тихо стучала она в окно приземистой хатенки… Мелькнул в окне огонек. Кто-то, открывая дверь, испуганно спросил:

— Кто там?

— Откройте, откройте, мама! — торопливо проговорила Степанида, как бы боясь, что дверь опять закроется. — Это я с Катрусей.

— Катруся! — воскликнула старуха, выбегая из сеней. — Внученька… родненькая… Вот я и дождалась…

Нам не пришлось хоронить девочку — едва отдохнув, мы отправились в синевший за Яругами лес.

Степанида осталась у свекрови.

VII

Вскоре стало известно, что ожесточенные гитлеровцы в самом деле забросали наш лес фугасными бомбами. Но там уже никого не было…

Поселившись в землянке, напоминавшей совсем первобытную пещеру, мы не переставали интересоваться тем, что вокруг нас происходит.

Однажды Наташа и Степа взяли меня с собой.

Лежа в канаве, мы увидели проходившие в сторону железнодорожной станции фашистские машины и повозки. Вот приблизилась одна подвода. Размахивая кнутом, пьяный гитлеровец покрикивал на лошадей, запряженных в обыкновенный крестьянский воз. На возу лежали сшитые из украинских ковриков пузатые мешки, две клетки с курами и утками, швейная машина, большой медный самовар… Гитлеровец, должно быть, спешил на станцию.

Мы долго смотрели на дорогу. Вдали над неизвестным селением клубился черный дым; с ветром долетал запах гари.

Хорошо замаскировавшись в кустах, мы не обращали внимания на холод, проникавший сквозь ватные пиджаки. Надо было выждать, пока прекратится движение, и, перейдя дорогу, углубиться в заросли, где можно было встретить партизан. (Наташа стремилась восстановить связь с отрядом Полевого.)

Внезапно показалась машина с гитлеровцами. Наташа вся встрепенулась, и я понял ее: досадно было, что нельзя подорвать их на мине. А Степа, всматриваясь в даль, прошептал:

— Гляньте, какие-то тетки их угощают…

Я с трудом разглядел двух женщин, стоявших в стороне, у придорожного колодца. Они разостлали на снегу желтую скатерть и выставили в ряд, как на рынке, несколько кувшинов. Затем одна из них юркнула в ров, а другая присела на дороге, поджидая грузовик.

— Подлые, — сказала Наташа. — В селе, видно, колхозников боятся, так в поле вышли… Ох, если б у меня был автомат. Я б их тоже угостила…

Машина, приблизившись, остановилась. Два гитлеровца вылезли из нее и направились к женщине. Они заставили ее отпить глоток молока из каждого кувшина. Женщина покорно выполнила их требование. Тогда и остальные фашисты, спрыгнув на землю, начали есть.

Женщина незаметно скрылась в кустах. В этот момент раздался взрыв, машина окуталась дымом. И снова взрыв — фонтан огня и дыма взметнулся из-под ног фашистских солдат.

Мы не решались подойти к трупам, вокруг которых валялись на снегу клочья желтой скатерти, — еще раздавался приглушенный стон. И не сразу сообразили мы, что стонут не гитлеровцы, а выползающие из кустов раненые женщины. Вскоре они затихли. Подойдя к ним, мы ужаснулись: возле канавы лежала мертвая старуха. Лицо второй женщины было полузакрыто платком (выглядывали только глаза и нос), но мы ее узнали: это была Степанида. Тела их были изуродованы осколками гранат, которые они сами же бросили в толпу гитлеровцев.

Степа заплакал. Наташа, отвернувшись, долго молчала, только подбородок ее вздрагивал. Я предложил немедленно уйти, так как того и гляди могли появиться другие гитлеровцы. Наташа не возражала.

Уже далеко в лесу она вдруг расплакалась и, вытирая слезы кончиком платка, сказала прерывающимся голосом:

— Раз не умеют, так и не надо было браться… Разве можно так? Одна-единственная сестричка была, да и та…

Слезы не давали говорить Наташе. Степа обнял ее за плечи, как бы желая напомнить, что еще есть родной человек у нее…

Через несколько дней они вдвоем напали на фашистскую машину, убили шофера, а сами удрали. Пришлось мне прятать их трофеи. И я целый час трудился, перетаскивая в лес обнаруженные в грузовике гранаты. Чуть было не надорвался… Зато теперь у меня был отличный запас.

Спрятав гранаты в лесу, я пошел «домой». Наташа и Степа жили в той же сырой, но уютной землянке, которую мы в шутку называли «дворцом» тетки Варвары.

Я ничего им не сказал, только посмеивался. Между тем они с теткой Варварой обсуждали важный вопрос: откуда появятся наши войска? И кто раньше — танкисты или кавалеристы? А может быть, самолеты выбросят десант?

Тетка Варвара волновалась: где будет бой? Ей не хотелось, чтобы бой разгорелся там, где находится наша землянка.

— Не бойтесь, тетя Варя, — успокаивал ее Степа, стараясь говорить басом. — Необязательно фашистскому танку лезть на наше гнездо.

— А что, он будет разбираться, утекая? — говорила тетка.

Наташа также старалась ее успокоить. Затем она сказала:

— Ну вот, тетя, скоро приедет, ваш Гриша.

Лицо тетки Варвары прояснилось. Она спросила тихо, как бы по секрету:

— А что, если наши придут, Гришу отпустят хоть на день… мать навестить?

Я молча улыбнулся; мысли мои были заняты совсем другим. У меня нынче был целый склад гранат. Пока Красная Армия придет, я успею крепко насолить гитлеровцам. Самые смелые планы рождались в моей голове. Вот когда Полевой-Трясило заметит меня! Пожалуй, он сам еще попросит меня вступить в отряд.

Я не заметал, когда Наташа и Степа куда-то ушли. Я лежал и фантазировал. Закрывал глаза и видел, как разламываются мосты, как взлетают на воздух фашистские машины и в панике разбегаются проклятые оккупанты…

Долго я не мог уснуть.

Поздно ночью меня разбудил глухой, но непрекращающийся гул.

Дверь была открыта, в землянку со свистом влетал холодный ветер. Мне показалось, что началась метель. Но что это: молния среди зимы?

Я увидел тетку Варвару: она сидела у дверей и торопливо крестилась. Затем произошло нечто невероятное: Наташа и Степа начали обнимать тетку Варвару. Да, они все трое смеялись и плакали, обнимая друг друга.

Заметив, что я проснулся, Наташа бросилась ко мне и принялась целовать меня так, что трофейные очки полетели на землю. Я рассердился, попытался оттолкнуть ее. Но она продолжала целовать меня, а тетка Варвара смеялась, глядя на нас. (Я еще никогда не видел у тетки таких веселых глаз.)

Степа орал между тем:

— Вот чудак, он еще не проснулся! Слышишь, Андрей: Красная Армия пришла!

Никогда не забуду, как партизаны возвращались в Сороки. Впереди шел в порыжевшей, покрытой заплатами кожаной куртке Полевой-Трясило, за ним двигалась довольно стройная колонна. Стоило, однако, подойти им к селу, как ряды вдруг расстроились. Присоединившийся к партизанам Степа неожиданно запел дрожащим альтом:

Вслед за этим раздался чей-то высокий тенор:

Молодые партизаны, лихо вскрикивая и посвистывая, подхватили припев. Затем опять тенор запел:

Заметив меня в толпе, Полевой неожиданно помахал рукой. Нам не удалось поговорить в тот же день — о-и попал в такое «окружение», из которого не легко было вырваться. Колхозницы жаловались ему на свою нужду, дети плакали. Полевой одних утешал, другим что-то обещал; маленьких детей он прижимал к груди, сдерживая слезы. Когда годовалый ребенок протянул к нему свои тоненькие и бледные ручонки, он всхлипнул. Вспомнив его малышей, я и сам вынужден был протирать очки…

Нынче наши Сороки можно было сравнить с кладбищем. Плач слышался всюду, словно хоронили кого-то. Но сквозь скорбь в глазах многих людей проступала радость. Как бы там ни было, родные Сороки опять свободны. Нет ненавистных оккупантов! Все теперь зависит от нас самих. Не только Полевой, но и колхозницы говорили, глядя на руины: «Поднимемся». Это означало: «Восстановим наше село».

А оно в самом деле стало походить на кладбище. Там, где до войны стояли окруженные садами добротные хаты, будто огромные могилы горбились покрытые бурьяном землянки. И как надгробные памятники то тут, то там торчали оголенные дымоходы. Особенно страшным казалось село ночью, когда оно совсем затихало и слабый свет молодого месяца высвечивал дымоходы на пустырях. Но как хорошо становилось на душе, когда на рассвете горланил петух.

Полевой немедленно принялся за работу. Он был и председателем сельсовета, и руководителем колхоза, и парторгом. «Надо создавать твердь, — говорил он, добродушно пошучивая над богомольными старушками, которые, собрав в своих дворах иконы и пожитки, с надеждой глядели в небо. — А твердь в данный момент — Советская власть. От нее, от Советской власти, опять жизнь в гору пойдет».

Но он не только создавал «твердь», — я видел его то на крыше требовавшей ремонта вдовьей хаты, то у колодца, умышленно захламленного отступавшим врагом. Бывшим партизанам он поручил немедленно восстановить колхозный свинарник — первый «объект» общественного животноводства. При этом он говорил: «Текущий момент требует не разговоров, а конкретного дела. Пускай все видят, что колхоз возрождается…»

Несмотря на свою занятость, Полевой все же нашел минуту, чтобы дружески похлопать меня по плечу и сказать:

— Ну что ж, Андрей, теперь и ты можешь поступить в мой отряд. В настоящий момент мы без тебя никак не обойдемся. Никак. Тем более, что Стокоз, как тебе известно, сбежал…

— Эвакуировался, — поправил я.

— Нет, это было стихийное бегство. Ну, черт с ним. Мы тебе поручим учет труда в колхозе. Но помни: ты не только учетчик и счетовод, — ты и агитатор. Вразумляй людей, чтобы они в первую очередь колхозное хозяйство восстанавливали. От этого и личное благополучие зависит…

Он вдруг пожал мне руку:

— А за участие в партизанской борьбе против оккупантов выражаю тебе большевистское спасибо!

Я мог разреветься в эту минуту, но одно обстоятельство предотвратило такой позор: мне вдруг показалось, что руки у Полевого трясутся, как у дряхлого старика. Приглядевшись, я убедился, что его руки действительно трясутся. Нервная дрожь. Следствие контузии или ранения…

Я не спрашивал, отчего это. А сам он ничего не говорил о себе. Он прятал свои руки в карманы или старался ухватиться за что-нибудь. Больше всего они дрожали, когда им нечего было делать. Но он находил им работу…

Я тоже не бездельничал. Тяжело было сознавать, что нет ни матери, ни братьев и невесток… никого… Но душа радовалась. И не только потому, что в Сороки пришла мирная жизнь, — Полевой поднял во мне дух. Конечно, я далек от того, чтобы хвастаться своим партизанским прошлым, но ведь сам Полевой сказал, что и я боролся против оккупантов!

VIII

Мне стало как-то легче. Поселившись в своей полуразрушенной хате, я уже не так ощущал одиночество. Нет, право же, жизнь хороша!

Каждое утро я спешил на станцию, с тревогой ожидая приезда матери. Ведь она знает, что Сороки уже освобождены.

Стоило мне увидеть выходящих из вагона людей, как сердце готово было разорваться от волнения. В каждой пожилой женщине я видел мать.

Однажды из товарного вагона вышли две женщины и мужчина. Они торопливо выгружали ящики, чемоданы. Пожилая женщина сняла платок, и ветер растрепал седые волосы. Я бросился к вагону, думая: откуда это у матери такие добротные чемоданы?

Но я ошибся: это была теща Клима Стокоза. Он благополучно вернулся в Сороки с женой и тещей. Меня поразила его поспешность. Подойдя к нему, я поздоровался. Он без особой радости сказал:

— Ого, значит, ты жив остался? А говорили: помер. Погиб, мол, геройской смертью. Я даже подумал: вот дурачина — надо ж было ему остаться в Сороках. Ты уж извини меня…

Он предложил мне курево и, кажется, рад был, что я отказался. Он был расторопным человеком — как-то сразу нашел и «носильщика» и повозку. Он деловито перевозил свои вещи в сохранившийся, несмотря на пожары, домик (повезло человеку!). У него во дворе сгорели только курятник и амбар, но это не очень огорчало Стокоза. Рассматривая свой двор, он говорил:

— Маленько пострадали, но черт с ним, с этим добром. Главное — жизнь, браток. Обо мне здесь тоже протрезвонили: вроде под бомбежку попал. Я ведь в самый последний момент «выковыривался»… И все же, как видишь, уцелел.

Я умышленно припугнул его:

— Фашисты еще могут налететь на Сороки.

Он рассмеялся:

— На кой черт им этот населенный пункт… в глубоком тылу. Тут даже скоплений поездов не бывает. Да и станция от моего домишки, слава богу, не так уж близко.

Он вдруг расхвастался:

— Думаешь, я без коровы вернулся? Ого, что я, идиот, чтобы в такое время без молока остаться?

— Ты корову малой скоростью отправил? — спросил я.

— Зачем малой? — Стокоз, кажется, не замечал моего насмешливого тона. — Надо быть дураком, чтобы корову везти черт знает откуда. Я продал ее. Вот она вся, голубушка. — Он похлопал себя по карману и продолжал: — Думаю в этих краях купить и корову и поросят… Ведь не все оккупанты сожрали.

Он в самом деле купил корову и поросенка. Через все село он гнал корову. Поросенок визжал, а Стокоз улыбался, покрикивая на него: «Чего ты? Может, недоволен, что немцам в борщ не попал?»

Потом оказалось, что у Стокоза двое поросят, — второго он обнаружил у себя во дворе.

Он покрыл свой домик камышом, затем расширил сарай. Однажды он встретил меня на станции и позвал к себе в гости.

— Все мамку ждешь? Эх, дурачина! Поседел весь, как бобер, а мальчишкой остался. Ну, давай по чарке выпьем. За то, что выжили.

Жена Стокоза видела, что я голоден, как бездомный щенок. Она улыбалась, предлагая закусывать ветчиной, консервами, колбасой. И жена и теща Стокоза смотрели на меня с жалостью. Стокоз продолжал откровенничать, показывая свои «трофеи».

Ему не давали покоя доходы одного вербовского бухгалтера, ставшего в дни войны попом.

— Прибыльная статья, — шутил Стокоз, понижая голос, — люди теперь столько поминок справляют… Может, и мне поступить на духовные курсы? Начихал бы я тогда на колхоз…

Я напомнил ему, что Анна Степановна не могла вовремя уехать из Сорок по его вине. Стокоз не давал мне говорить.

— Что ты лепечешь? Она дура набитая. Зачем лезла не в свое дело? Ну, мне, брат, некогда. Я у шурина яловку взял на полдня да свою впрягу, поеду за сеном на луг. Сена сколько хочешь в стогах стоит. Оккупанты не успели вывезти.

Он снова заговорил о жизни:

— Эх, главное — жизнь, Андрей! Я до последнего дня боялся. Но теперь, когда такие победы у нас, можно жить спокойно. Вот только сеном запастись надо, а то Сидор Захарыч приедет, так на все наложит запрет…

Когда он собрался выйти во двор, к нему с запиской от председателя сельсовета прибежал Степа. Стокоз долго читал нацарапанную карандашом записку, размышлял, поглядывая из окна на стоявшую у ворот корову шурина. Наконец сказал:

— Могу и не подчиняться Полевому. Подумаешь… Я его не избирал!

— Все равно, он начальник над всеми, — шмыгнув носом, авторитетно произнес Степа.

Я прибавил от себя:

— Полевого все село избирало.

— Пускай село и подчиняется ему, — возразил Стокоз. — А меня как избирателя он не касается. Меня не спрашивали, буду ли я за Полевого голосовать Может, я дам ему отвод? И что это за такая демократия?

— У нас Советская власть, — сказал Степа.

— Да помолчи ты, желторотый! — рассердился Стокоз.

Он, этот длинный, извивающийся ужом человек, и до войны похвалялся своей независимостью в суждениях, а теперь и вовсе никого не признавал. Но записка Полевого все же лишила его покоя. Он вновь ее перечитывал, кривя тонкие, сизые губы. Степа, беззастенчиво разглядывая привезенное Стокозом добро, проговорил:

— Демьян Мамалыга тоже супротив Советской власти пошел, так Полевой упек его. Арестовали…

— Гад! — нервно воскликнул Стокоз и тут же прибавил, чтобы мы не подумали, что он ругает председателя сельсовета. — Гаденыш ты, а не хлопец. Ну, добре, на тебе пряник и беги к нему, скажи, что вечером приду…

— Сейчас надо! — упрямо проговорил Степа.

— Некогда сейчас. Видишь, корова на улице.

— Подождет, — сказал Степа ухмыляясь. — Она ж не председатель, от нее никакой нахлобучки» не будет…

Стокоз вынужден был пойти в сельсовет.

— Пойдем, — предложил он мне, — подтвердишь, что я на полдня корову взял. Я ж не могу шурину за простой платить…

Полевой беседовал с пожилой колхозницей, когда мы вошли в полутемную хату, которую кто-то в насмешку назвал «председательским кабинетом». Освободившись, Полевой поздоровался с Климом Стокозом, но не стал пожимать ему руку.

— Извини, — сказал он, — руки у меня трясутся. Контузия.

— Понимаю, — проговорил, кивая головой, Стокоз. — Это я понимаю.

Полевой внимательно посмотрел на Стокоза, как бы желая проверить, сильно ли тот изменился за время войны. Стокоз сидел так, словно его все время кусали блохи. Его длинное тело извивалось, он ерзал на скамье.

— Что думаешь делать? — спросил Полевой.

— Да вот за сеном собрался, — сказал Стокоз. — Андрей, подтверди, что корова шурина…

— Постой, я о другом спрашиваю, — перебил Полевой. — Чем думаешь заняться у нас в селе?

— Чем заняться? — Стокоз почесал в затылке, усмехнулся. — Что надо, то и буду делать.

— Надо в первую очередь колхоз восстанавливать, — сказал Полевой.

— Так я в счетоводы пойду.

— Этим у нас пока ведает Андрей Наливайко. Нам здоровые мужчины нужны для вывозки навоза, сбора инвентаря. И, само собой, в настоящий момент надо строить. Ты когда-нибудь плотничал? Умеешь держать топор в руке?

— Собственный сарай сам расширял, — похвастался Стокоз.

— Стало быть, и на колхозном строительстве оправдаешь себя. Так вот, Клим, о прошлом твоем пока не будем говорить, оставим вопрос открытым. А если хочешь, чтоб коллектив считался с тобой как с односельчанином, сразу же бери топор и иди к свинарнику. Там надо перегородки ставить. Будем свиней разводить в первую очередь, это прибыльная статья.

Стокоз перестал извиваться, длинное лицо его покрылось темными пятнами. Все еще как бы прижимая его взглядом к стене, Полевой сказал:

— Слух до меня дошел, что в твоем дворе случайно уцелел поросенок… один из тех, которых гитлеровцы для себя выкармливали. Так что надо отнести его на колхозную свиноферму.

— Это ж мой трофей, — пошутил Стокоз.

— Делай, что говорю. В данный момент нам не до шуток!

Стокоз начал просить:

— Отпусти меня, Герасим Кондратьевич, хоть на полдня. Сеном запасусь и…

— Сеном будем коллективно запасаться, — перебил Полевой. — Очистим территорию от мин, соберем все, что осталось на лугу, и поделим корма. Часть — колхозу, остальное колхозникам, для личного скота. Понял?

— Понял, — бормотнул Стокоз.

Он все же не послушался Полевого. Через несколько минут он запряг коров в телегу и с сияющим лицом выехал за село. Погоняя, он даже напевал по-узбекски: «Поедем на лужок, привезем сена возок… Коровок будем доить… молочко пить…»

Обнищавшие люди с ненавистью смотрели на этого «хозяина».

Спустя два — три часа на лугу раздался взрыв. Вскоре прибежала в село испуганная Наташа. (Она вывозила навоз в поле.)

— Какой-то человек подорвался на мине, — сказала она. — Вместе с коровами взлетел на воздух…

IX

Я вижу пламя костра, у которого сидят пять мальчиков в пионерских галстуках. Это мы все пятеро — Максим, Роман, Виктор, Петр и я. Да, я совсем еще мальчик. Но и они не больше меня. Пламя поднимается высоко над нами, озаряя лица. Мы спорим, кому кем быть.

— Андрей агрономом будет, — насмешливо говорит Максим. — Никто другой, только Андрей.

Почему именно Андрей?

Я возражаю. Я кричу. Братья смеются. Это еще больше возмущает меня.

— Пусть Петр агрономом будет, он тракторист, ему это больше подходит.

Братья хмурятся. Я слышу голос матери; она очень молода и чем-то напоминает мне Наташу. Она говорит тоном пионервожатой:

— Петр умер, ребята, как же мы его агрономом назначим?

Я смотрю на Петра: он тает, как снег на горячей плите. Я цепенею. Хочу крикнуть и не могу. Делаю новое усилие над собой, но голос мой по-прежнему не слышен. В ужасе озираюсь по сторонам. Никого. Ни братьев, ни матери. Только костер продолжает гореть. И кто-то упрямо кричит над головой:

— Агроном! Агро-о-оном!

Открываю глаза и вижу молодое розовое лицо офицера. Комната залита светом, хотя солнца не видно. Оно пробивается в окна сквозь густые ветки вербы, широкой полосой входит в отверстие, которое когда-то служило дверью. На земляном полу, где до войны лежали добротные крашеные доски, ярко зеленеет свежая, тронутая солнечными лучами травка.

— Вставай, агроном, председатель колхоза приехал.

Сидор Захарович приехал? Как это хорошо! Он знает все о матери… Я вскакиваю с койки и бегу. Благо не надо одеваться: два года мы все спали одетые.

Гриша что-то кричит, стараясь догнать меня, но я не слышу. Я вижу людей у колхозной конторы и бегу, придерживая рукой очки. Из-под ног брызжет мокрый снег, смешанный с грязью.

Издали я вижу какие-то машины, лошадей, быков. Позади меня слышится уже хриплый окрик Гриши:

— Андрей, сумасшедший, постой!

Ему не догнать меня, калеку. Я всегда плохо видел, но все-таки бегал быстрее Гриши — тяжеловеса. Он превзошел меня только в футболе. И то лишь потому, что я боялся потерять очки, а без очков не видел мяча.

В один миг я очутился посреди лужи, у грузовика, на котором стояла женщина в цветном платке. И вдруг ноги мои прилипли к земле: я не мог сдвинуться с места. Я узнал мать… Я не слышал, о чем она говорила, только голос ее проникал в мое сердце.

Я видел людей, хлопавших в ладоши, но звуки аплодисментов не были слышны.

Женщина говорила, обращаясь во все стороны, ко всем, кто ее слушал. Яркое солнце освещало ее. Вдруг она повернулась лицом ко мне. Я увидел голубые, сверкающие капли ее глаз, ее зарумянившееся лицо, пряди серебристых волос… Она перестала говорить, оборвав свою речь на полуслове. С открытым ртом она смотрела на меня. И лица всех присутствующих повернулись в мою сторону. Я хотел крикнуть, но мать опередила меня:

— Андрей! Андрю-юша!

Как подкошенный стебель травы, мать повалилась на дно грузовика. Левый борт машины был открыт, и голова ее повисла. Платок сполз, серебряные волосы засверкали в лучах утреннего солнца.

Одно мгновение я видел совсем белое лицо матери, затем его закрыли люди, окружавшие машину.

Ноги мои стали как резиновые. Я чуть было не сел просто в лужу посреди улицы. Я видел, как женщины понесли мать к ближайшей хате.

Чьи-то крепкие руки схватили меня: я ведь не мог стоять на ногах. Я шатался, как пьяный. Гриша все время поддерживал меня.

— Зачем ты бежал, дурной? Я же кричал тебе. Разве можно было так появляться? Я и то испугался, когда первый раз увидел тебя. Ведь ты же для всех покойник…

Я сказал, не слыша собственного голоса:

— А почему ты умолчал, что мать приехала?

— Разве я не сказал?

— Ты сказал: председатель колхоза. Я думал — Сидор Захарыч.

— Сидор Захарыч на фронте. Черт возьми, я болтал обо всем, а главного не сказал.

Мы шли по улице. Гриша поддерживал меня. Ноги мои еще дрожали, но я старался высвободиться от него. Я сделал усилие над собой и пошел самостоятельно, хотя вес еще пошатывался. Гриша смешно протягивал ко мне руки, словно боялся, что я упаду.

Нас догнала тетка Варвара. Она посмотрела на меня неодобрительно и проворчала:

— Сдурел, что ли? Зачем же ты мать так напугал?

— Погоди, матуся, — сказал Гриша каким-то незнакомым мне голосом. — Сначала скажи, как там тетка Катерина, здорова?

— Будешь здорова… — со вздохом произнесла Варвара. — Мало она пережила за это время, сердечная. И еще такая оказия. Думала, что он покойник, а тут…

— Где же она? — спросил я, напряженно думая о матери.

— У нас в хате. Просила тебя привести.

Мать жива! Это вызвало во мне такое радостное возбуждение, что я сразу почувствовал прилив свежих сил. Я ускорил шаги.

Вот и хата, которую Гриша за несколько дней своего пребывания успел подремонтировать. Я заметил свежевыбеленные стены и окно, стекла которого были составлены из кусков.

Тетка Варвара открыла дверь. В первое мгновение я увидел на белой печке отражение окна с тонким рисунком склеенного из кусков стекла. Затем деревянную скамью, на которой, словно покойник, лежала мать. Встревоженные колхозницы стояли в углу за печью и о чем-то шептались.

Я задержался у порога. Длинная мягкая солома путалась у меня под ногами. В комнате почему-то пахло воском, и мне вспомнились похороны отца. Он также лежал на скамье у окна, и в воздухе сильнее всего чувствовался запах горящей восковой свечки.

Меня охватил озноб. Страшно было заглянуть в бледное лицо матери. Но вот глаза ее открылись — брызнули синими искрами. Мать подняла голову и позвала меня, как маленького, одним пальцем. Я упал перед ней на колени и совсем близко увидел ее глаза, ее лицо — бледное, морщинистое, но все еще такое красивое.

На ее ресницах заблестели крупные капли слез. Казалось, они выскочили из ее зрачков. Уголки рта дергались, однако мать не плакала. Взволнованными, страшно расширенными глазами она рассматривала мое лицо, мои волосы. Она трогала их рукой, словно проверяя, настоящие ли? Затем рука ее беспомощно опустилась на скамью. Мать отвернулась к стене и — зарыдала.

Мне трудно было сдержаться, и все же я не заплакал. Захотелось даже пошутить: «Не волнуйся, мама, волосы выкрасим. Главное — голова, а голова ведь цела».

Но я ничего не сказал. В горле пересохло. Казалось, я никогда и не умел разговаривать.

Мать снова повернулась ко мне лицом и прошептала:

— Не расстраивайся, Андрюша, теперь ты долго жить будешь. Про кого слухи идут, что умер, тот всегда долго живет.

Я собрался ответить, но Гриша опередил меня:

— О нем целую легенду сложили, но я думаю, что живой человек лучше любой легенды. Правда, Андрей?

Я не видел его, стоявшего позади, но чувствовал, что он лукавит. Да, он говорил, явно подражая мне. Я простил ему эту шутку.

Мать улыбалась, глядя на меня.

Потом ее лицо нахмурилось. Она прошептала:

— Про Петра знаешь?

Я молча кивнул головой. Мне хотелось рассказать ей подробно о том, как даже до партизан дошел слух о подвиге Петра Наливайко, но трудно было найти нужные слова. Я решил, что лучше не надо говорить с матерью о Петре сейчас, чтобы не волновать ее. Но она сама продолжала говорить о братьях. Кажется, она хотела утешить меня.

Неожиданно мать сказала громко, деловым тоном, словно это говорила уже совсем другая женщина:

— Ой, я совсем забыла! Сходи, сынок, посмотри, чтобы лошадей и быков покормили. Да устрой их получше. Натомилась бедная скотина в пути.

Я рад был выполнить ее просьбу. Кивнув головой, как бы давая понять, что все будет сделано, я поспешно вышел на улицу. Не скрою, мне захотелось остаться на минуту одному, поразмыслить над всем, что я узнал от матери. Но я заставил себя все-таки думать о подстилке для лошадей и быков. Надо было достать сухой соломы. Я вспомнил: поблизости находится разрушенный снарядом сарай. Крыша повалилась внутрь и продолжает висеть. Пожалуй, там найдется много сухой соломы.

Я почти побежал к сараю. И вдруг заметил человека, бежавшего рядом со мной. Это был Гриша. Он преследовал меня, как в детстве.

X

Мать была прикована к постели. Вот когда начало сдавать ее сердце. И я был виноват в этом.

Гриша переселился ко мне. Как только наступало утро, мы вместе спешили к матерям. И как бы рано мы ни пришли, они не спали. В хате всегда было много людей, как в колхозной конторе.

Забот у всех хватало. Надо было одновременно и хаты отстраивать, и навоз вывозить на поля, и собирать удобрения, семена, и чинить телеги… Порой я суетился, не зная, за что приняться в первую очередь. Гриша останавливал меня где-нибудь посреди улицы и, кладя руку на плечо, нарочито строго говорил:

— Опомнись, Андрей, надо же пораскинуть умом, что раньше делать. Главное — не суетись. Помнишь Сидора Захаровича?

Мы распределили обязанности: взрослые возили камыш и доски, месили глину в круглых ямах. Ребята собирали части машин. Тут уже Степа проявил себя. Он и Наташа так привыкли к тетке Варваре, что поселились в Сороках. Каждый день Степа с ребятами обнаруживал десятки деталей.

Вместе с матерью приехала Софья. Мы теперь величали ее Софьей Сидоровной. Она стала настоящим механиком и трактористом. Оставив ребенка у тетки Варвары, превратившей одну половину своей хаты в детские ясли, она по целым дням работала на колхозном дворе. Незаметно все восстанавливалось…

Мать привезла семена, но все же ребята продолжали носить откуда-то по горсти овес, кукурузу, свеклу. Однажды девочки принесли несколько мешочков с какими-то странными черными семенами. Я невольно переглянулся с Гришей. При всех моих агрономических знаниях я не мог постигнуть, что это за семена. И мой словарь-справочник не мог мне помочь; я решил лучше промолчать. Между тем Гриша простодушно спросил, обращаясь к одной из девочек:

— Что это за культура? Гречиха?

— Ой, шо вы! — сказала девочка, снисходительно улыбаясь. — Це не культура. Це будут цветы — гвоздыки.

Тетку Варвару нельзя было узнать. Она так заботливо ухаживала за доверенными ей малышами. Если бы только мог увидеть ее теперь дядька Никита!..

Полевой сидел по вечерам в сельсовете, а днем вместе с ребятами и колхозницами заготовлял лес, снопы из камыша, собирал уцелевшие рамы и куски стекла. Постепенно возрождалось наше село.

Как-то он раздобыл гармошку и заставил меня играть, «чтобы веселее было работать». Тем, кто работал лучше других, он лично преподносил «чарку». Но люди и без поощрения работали и днем и ночью.

Едва успевали починить стенку, как уже начинали белить ее; еще не были закончены дымоходы, а печи уже затапливались. Люди спешили. По всему селу летал легкий камышовый пух. Тут и там белели щепки, радовали глаз сверкающие на солнце новые стекла окон. Издали совсем незаметно было, что они сложены из осколков.

Мать была еще очень слаба, но она управляла колхозом, не вставая с постели. Она знала все, что делается в селе. Знала точно, где еще не выкошен камыш, у кого не хватает глины…

Отстраивая хаты, мы в свободное время ходили по лугам и лесам, собирали все, что годилось на корм для скота. Ведь мать распорядилась пригнать оставшихся где-то в русском колхозе «Луч» коров и лошадей.

Мы заверили ее, что корма будут, и она приняла такое решение. «Заживем! — воскликнула мать, взглянув на меня, и тут же спросила: — А ты чего так насупился? Радоваться надо, что жизнь налаживается».

Мог ли я скрыть от матери то, что творилось в моей душе? Я знал, что скоро встречусь с Настей Максименко, потерявшей свою единственную дочь. Что я ей скажу? Как мне утешить ее?

И что греха таить: я вдруг почувствовал и неловкость, и стыд. Да, мне было стыдно. Ведь возле меня все время вертелась Наташа. Полевой в шутку называл ее моей невестой. Мать тоже начала интересоваться этой девушкой, работавшей наравне со всеми в нашем колхозе. Наташа и не помышляла о возвращении в родное село. Неужели она в самом деле надеется, что я… Нет, об этом даже думать не хочется…

Я не могу забыть Нину. Если бы она жила, мы непременно поженились бы после войны. В этом никто не сомневался. Этого хотела и ее мать — Настя Максименко. И вдруг она увидит Наташу. И кто-нибудь при ней (пусть даже в шутку) назовет эту девушку моей невестой… Да ведь и впрямь можно сгореть от стыда…

Но разве только стыд я буду испытывать, когда Настя скажет: «Не думала я, Андрюша, что ты так скоро забудешь Нину».

Мать с грустной улыбкой выслушала меня.

— Я с Настей поговорю, — пообещала она. — Только ты мне правду скажи, сынок: что у тебя с Наташей? Может, ты ей все-таки заморочил голову?

— Не до Наташи мне!

— Ну, ладно, не расстраивайся…

И все же мать лукавила:

— Одного только я не пойму: с чего это Наташе захотелось нашу хату отстраивать?

— Да при чем тут она?

— Я и сама не знаю при чем? А только она первая заговорила, что пора нашу хату восстановить. Когда я оказала, что о своей хате в последнюю очередь подумаю, она аж расплакалась. — Мать остановила на мне многозначительный взгляд. — Так неужто она к тебе равнодушная?

Я, кажется, чересчур погорячился: сказал, что мне нет никакого дела до этого… Важно, что я лично отношусь к Наташе просто, как к товарищу. Мы — комсомольцы! Вот и все, что нас связывает…

Не знаю, чем закончился бы этот разговор; если бы мать не отвлеклась. Но именно в то время, когда мы с ней говорили о Наташе, почтальон принес телеграмму. Я несколько раз подряд перечитывал вслух три строчки, стараясь понять, о каком «пополнении» семьи телеграфирует Максим:

«СРОЧНО ПРИГОТОВЬТЕ ПОМЕЩЕНИЕ ПОПРОСТОРНЕЕ. СЕМЬЯ НАША ПОПОЛНЯЕТСЯ. ЕДЕМ СОРОКИ. ЦЕЛУЮ. МАКСИМ».

— Может, Клава там второго ребенка родила, — высказала догадку мать. — Софья-то разрешилась, когда Степан уже воевал на фронте… Такое и с Клавой могло случиться. Мне бы внучку… — прибавила мать улыбаясь.

— А я и против третьего племянника не возражаю, — подхватил я шутку. — Но ведь и близнецы бывают, как, например, у жены Полевого. Хорошо бы… девочку и еще одного мальчика… А? Вот здорово будет, если Максим с Клавой привезут нам целый выводок.

— Такое скажешь…

Это не был упрек, — таким восклицанием мать выразила радость по поводу того, что семья «пополняется». С этой минуты мы с ней совсем воспрянули духом. Шутка сказать: в Сороки возвращается агроном, а с ним его жена — учительница, и целый «выводок» детей… И колхозу, и семье председателя явно повезло… Да, мать не скрывала радости, но вместе с тем и печаль свою не могла утаить.

— А такая, как Анна, и не заглянет к нам нынче. Хоть бы внука показала, какой он вырос? Скоро небось школяром станет.

Я не мог согласиться с матерью; я сказал уверенно:

— Уж кто-кто, а наша Анна непременно вернется в Сороки.

— Нужны ей наши Сороки, коли Романа нет, — сдавленным голосом возразила мать. — Анна — отрезанный ломоть.

Не было никакого смысла спорить, тем более что каждое упоминание о Петре или Романе причиняло страшную боль и матери, и мне. Я, конечно, хотел видеть Клавдию, но, право же, если бы она почему-либо не вернулась в Сороки, это не было бы для меня лично большим горем. Что-то мне не нравилось в ней. А вот Анну… Анну мне будет жалко, как родную сестру. У меня так сжалось сердце, когда мать сказала, что она — отрезанный ломоть. Я подумал, что надо во что бы то ни стало разыскать Анну, уговорить, чтобы она вернулась в Сороки. Как же мы будем жить без нее?

Мать совершенно неожиданно рассмеялась:

— Хорошо, что самая младшая невестка за нашу хату берется. Может, и отстроит, пока «пополнение» прибудет… Она у тебя бедовая!

— Мама!

— Не петушись, сынок, — ласково сказала мать, потеребив мне чуб, как мальчику. — Я же шучу…

Да, мать шутила, но Наташа-то всерьез приступила к восстановлению нашей хаты. Она вместе с Гришей и Степой занялась заготовкой глины и камыша. Откуда они приносили камыш — один бог ведает. Но как бы там ни было, спустя несколько дней весь наш двор был завален этим «строительным материалом».

Наташа, я и Степа сооружали крышу. Гриша командовал, сидя посреди двора на досках, приготовленных для оконных рам и дверей. Затем стал плотничать…

Солнце уже основательно пригревало. Мы — потные, запыленные, но необычайно веселые — крыли камышом хату. Ветер развевал сухие султаны. Колхозницы останавливались на улице, чтобы полюбоваться такой дружной командой. Степа орал, поглядывая с крыши на «плотника»:

— У меня не ершит?

Он волновался потому, что Гриша, делая оконные рамы, все же отрывался на минуту, чтобы взглянуть на тех, кто мастерил крышу, и крикнуть предостерегающе: «Эгей, поменьше делайте ершей!»

Тетка Варвара забежала к нам на минутку и похвалила Наташу, начавшую особенно старательно прилаживать камышовые снопики к стропилам. Но тут же она сказала такое, что я чуть было не свалился с крыши:

— Хорошо крой хату, Наташка, может, и тебе придется тут жить!

— Все может случиться… — прибавил Гриша смеясь.

Ну и вспылил я… Что это они, будто сговорились?

Я не собираюсь жениться на Наташе… Вот еще..

Но разве я мог высказать это вслух? Я только кипел и убеждал самого себя, что этого никогда не случится. Да она мне вовсе и не нравится. Ведь Наташа-то и на девушку мало похожа. Носит какую-то мужскую шапку, под которой полностью умещаются ее короткие косички. По-прежнему одета в солдатский ватник и сшитую из грубого сукна юбку; на ногах — старые кирзовые сапоги. (Так одели и обули ее в партизанском отряде.)

Мне, по правде сказать, больно было смотреть на нее. Раньше я ломал голову над тем, где раздобыть ей шелку на блузку и хорошей шерсти на пальто. Но теперь мне хотелось самого себя убедить, что эта девушка мало чем отличается от своего брата Степы. Это было несправедливо. Ведь она — при любых условиях — старательно умывалась, причесывалась… Еще там, в землянке, тетка Варвара называла ее «чистюлей». По утрам было приятно смотреть на ее круглое личико, освещенное большими голубыми глазами, словно двумя фонариками. (Эти светлые глаза с длинными ресницами как-то особенно выделялись на ее смуглом лице.)

Гриша отлично видел, что я сконфузился, но еще подлил масла в огонь:

— Да если б мне не на фронт… Я бы и сам на такой девушке женился. Девушка-то, что надо! Пожалуй, ты, Андрей, и недостоин ее. Ты только погляди: она же — огонь!

Наташа продолжала работать, не оглядываясь, словно ее и не касались все эти реплики.

А вечером она боялась посмотреть на меня. И мне было как-то не по себе. Впрочем, не решаясь глядеть ей прямо в глаза, я теперь чаще посматривал на нее украдкой. И, честное слово, я впервые начал замечать, что она, в сущности, хорошенькая. Но, боже мой, как портит ее эта партизанская одежда, обувь…

Степа, этот удивительно смелый и смышленый паренек, стал относиться ко мне так, будто я и в самом деле уже породнился с ним. Он порой обнимал меня, развязно говорил: «Ты, брат, не думай, что я маленький». Или: «Ну, братуха, пойдем к Полевому».

«Брат… братуха…» И вообще — панибратство какое-то… В присутствии взрослых я просто не переносил этого… А он, как назло, всюду подчеркивал, что мы, дескать, «равные», потому что вместе партизанили.

Даже Наташа это заметила и решила урезонить брата:

— Если ты будешь так вести себя, Степа, придется мне с тобой в Яруги переехать…

Кажется, это испугало его.

Все напряженно ждали Настю Максименко. И больше всех волновалась Наташа. Я только теперь узнал, что она кое-что смыслит в животноводстве и ветеринарии. Вместе со Степой и другими ребятами она занялась лечением покрытых коростой трофейных лошадей. (Они окуривали их серой, обмывали зеленым мылом.)

Она (радовалась, рассказывая матери о том, как постепенно пополняется колхозное поголовье!

Теперь должны были пригнать в колхоз большое стадо коров.

Поздно вечером я приходил в дом тетки Варвары. Коптилка слабо освещала стены, украшенные вырезанными из газет картинками. За окнами все еще не утихал говор; скрипел колодезный журавль, позвякивала сбруя. Как-то еще несмело звучала песня. Вдруг на мгновение все звуки заглушал паровозный гудок. И казалось, что в Сороках никогда не было войны, что за окнами тянутся во все концы села знакомые с детства колхозные постройки; живет и весело шумит двор, заполненный тракторами, сеялками, комбайнами… Возвышается силосная башня над бесконечно длинным коровником. Неумолчно шелестит жестью и лопочет ветряной двигатель… Горят на столбах яркие электрические фонари…

Мать настороженно прислушивалась к шуму, доносившемуся с улицы, и спрашивала:

— Ну, что сегодня сделали? Крышу на коровнике кончили?

— Кончили.

— А пол в свинарнике?

— Тоже готов.

— Добре. — Мать улыбалась. — Нам, сынок, спешить надо, а то Сидор Захарыч вернется и спросит, что мы тут делали, пока он воевал.

Вдруг она прибавила со вздохом:

— Такая пора горячая, а я лежу. Совестно перед людьми. Зачем только они выбрали меня, такую хворую, в председатели.

— Вы же отсюда всеми командуете, — успокаивал я ее. — Как с капитанского мостика на корабле.

— Капитану все видно, а я лежу, как слепая. Вы там без меня хозяйничаете! Агрономы доморощенные… Эх, зря я Максима из своих рук выпустила!

Мать охотно говорила о предстоящей встрече с Максимом. Затем она опять высказывалась насчет хозяйства:

— Землю надо будет трактором пахать. Много ее…

— Скоро и тракторы в ход пойдут. Софья с девчатами старается, ремонтирует.

Мать внимательно глядела на меня, словно проверяла, правду ли я говорю. Глаза ее становились беспокойными и мигали. Над переносицей появлялись глубокие морщины. И вдруг я с ужасом заметил, что мать, в сущности, очень изменилась за два года, стала совсем старухой.

— Когда поправлюсь, — шептала она, — съездим туда, где Петр остался.

Она не сказала «погиб». Я осторожно возразил:

— Зачем, мама? Разве мы найдем то место?

— Надо найти.

— Он с нами везде, мама. Где мы, там и он… наш Петя…

— Нет, нет, то место знают, где он с фашистами бился. Люди там уже памятник поставили. Кто-то камень обтесал и на том месте поставил, где Петин танк сгорел.

Мать закрыла глаза, но губы ее продолжали шептать:

— Я по почте разыскала людей, которые видели его в тот день.

В следующую минуту она спросила, пугаясь собственных мыслей:

— А как ты думаешь, Андрей, почему Виктор писать перестал? Может, с ним что случилось? Наши теперь все время наступают; ему, бедному, и передохнуть некогда.

— Да, ему теперь некогда, — сказал я.

— Ему всегда было некогда, но писал все-таки. — А теперь… — Мать протяжно вздохнула. — Я его известила, что в Сороки еду, домой, а он — ни слова.

Я старался отвлечь ее от этих мыслей, говоря:

— А Максим какой! Кто думал, что он станет настоящим воякой?

— Я тоже не думала, — призналась мать. — Ну, фашисты всех вояками сделали. Вот Никита и тот воевал. А что ж Максим? Он у нас сильный. — Мать закрыла глаза и улыбнулась. — Вот придет такой день, и все опять соберутся. Виктор, наверное, тоже не один приедет. А что ж, он уже давно мог жениться, если б не война… Ну, ничего, успеет. Ух, и внуков же будет у меня!..

Мать радостно засмеялась. Мне самому стало весело, и я сказал:

— Да, нашему соколу и жениться некогда. Он все летает… летает… Был ранен, машины терял, как запорожцы когда-то коней теряли. Но все воюет. Я даже не знаю, что он будет делать, когда война кончится. Если не женится, то совсем заскучает, наверно.

— Женится, обязательно женится, — сказала мать. — А потом вокруг земли полетит; Чкалов не успел, так наш Виктор махнет.

Глаза матери вспыхнули и вдруг снова погасли.

Я догадался: ее по-прежнему тревожило молчание Виктора. И я сказал, пытаясь развлечь мать:

— Хотите, я сказку расскажу.

— Что ж я, маленькая?

Она долго лежала молча с открытыми глазами, о чем-то напряженно думая. Потом опять сказала:

— Понять не могу: что ж это случилось с Виктором? Все время аккуратно писал, а теперь молчит.

XI

Я сказал матери, что уже можно вернуться в нашу хату. Она поднялась, с постели и удивленно посмотрела на меня, на Варвару. Затем как-то по-детски потянулась и рассмеялась:

— Пойду домой.

Она накинула на плечи большой платок, в котором когда-то ходила на базар, и, слегка пошатываясь, вышла.

В этот тихий вечерний час так приятно было смотреть на новые крыши домов, на сверкающие стекла окон и порозовевшие стены. Мать остановилась посреди улицы, посмотрела на выглядывающую из-за плетня крышу хаты и снова рассмеялась. Не было никакого сомнения: это наш дом.

Она изумленно рассматривала двор и вдруг заметила клумбу, на которой уже зеленели первые листочки цветов.

— Смотри, Андрей, — сказала она тихо. — Война два раза тут прошла, а они все-таки живут.

Мы вошли в комнату, где Софья и Наташа вешали занавески. Я узнал их, эти белые, с вышитыми красными маками занавески, побывавшие с матерью везде, где она Странствовала. В углу Гриша налаживал радиорепродуктор.

— Не мог вытерпеть, пока все наладим, — бубнил он. — Вот торопливый…

У него, капитана, я впервые заметил детскую обиду на лице. И я был этим очень доволен.

Мать долго стояла посреди комнаты, изумленно разглядывая ее. Потом тихо спросила, обращаясь к Наташе и Софье:

— За что же это мне?

— За все, — ответила Наташа. — И за то, что колхозное добро сберегли, и за то, что против фашистов воюете.

— Эго я воюю?

— Сыновья воюют, значит, и мать с ними, — сказала Софья и, расправив подвешенную занавеску, с ясным лицом подошла к кровати, на которой болтал ножками ребенок. — А вот мы с сыночком воевать еще не умеем.

Гриша долго возился, наконец включил радио. Он открыл первый колхозный «радиоузел», ведь у нас не было еще клуба. И когда послышались голоса из Москвы, все замерли. Несмотря на поздний час, к нам в дом собирались люди. Они слушали веселую музыку, но на их лицах я видел слезы.

Утром, пока мы с Гришей спали, мать успела побывать в колхозном дворе; затем вернулась и включила радио. Глядя на нас, заспанных, недоумевающих, тихо сказала:

— Пойдем, хлопцы, Нину проведаем.

Я знал: она думала не только про Нину, но и про Петра, Романа…

Мы быстро оделись и вышли на улицу. Солнце поднялось над селом необычайно яркое, приветливое. Тронутые первой зеленью, словно обрызганные зеленой краской, деревья казались прозрачными. У светлой лужицы стояли белые куры, отражаясь в воде, как облачка. Краснобородый петух набрал воды в клюв и задрал голову, глотая ее; на кончике клюва повисла сверкающая капля.

1 Мы направлялись к станции. По дороге к нам молча присоединились тетка Варвара и ехавший на коне Стёпа. Правда, он держался на некотором расстоянии от нас — просто ему захотелось узнать, куда мы идем.

Я думал о Нине, о прошлом, о своей жизни. По этой земле когда-то носился на коне мой предок. Он, как умел, защищал родину. И с каким восторгом мы говорим о наших предках, сохранивших родную землю, родной язык. Мы тоже воюем, чтобы защищать родину. И мне, не скрою, хотелось посмотреть на себя глазами юношей двадцать первого века. Сердце мое наполняла тревога: все ли я сделал для родины?

Когда мы приближались к станции, подошел поезд. С тормозной площадки одного из вагонов спрыгнул человек в шинели. Мы не стали его разглядывать. Мало ли военных ездит теперь и в товарных вагонах и на тормозных площадках. Мы остановились у могил, покрытых зеленой щетиной молодой травы. Вокруг палисадника, на выжженной пожаром земле, также зеленела трава.

Мы замерли, каждый думая о своем.

Наши тени лежали вдоль могил неподвижно. Ничто не нарушало этой минуты беседы с теми, кого уже не было среди нас. Вдруг, не оглядываясь, я увидел, как кто-то подошел к нам сзади и снял фуражку.

Я оглянулся: это был военный с чемоданом в левой руке. Легкий ветерок развевал его волосы, и я узнал Максима. Так он стоял в поле в тот день, когда началась война. С радостным криком бросился я к нему на шею и зарыдал.

Мальчишка! Никогда я не прощу себе этих слез. Я уже знал, что брат жив, и все же не выдержал. А он, Максим, стоял, как гранитный столб. Только скулы чуть шевелились да глаза блестели.

Завидное мужество!

Мать прижалась к нему на минуту, потом оторвалась и начала рассматривать его так, словно проверяла, по форме ли он одет. Наконец спросила:

— Что же это ты один? Без «пополнения»…

— Нет, я не один, — возразил Максим. — Гляди, кого я привез.

Мать удивленно и недоверчиво посмотрела на перрон. Возле чемоданов, на которых весьма удобно устроились трое малышей, стояла низкорослая женщина в темной жакетке и короткой юбке.

— Анна? — все еще недоумевая, спросила мать.

— Как видишь.

Мать бросилась к невестке, поцеловала ее. Затем занялась поисками Олега среди детей. Вот он! Узнала. Расцеловала и его. Анна Степановна сказала:

— Это тоже мои. — Видя, что мать озадачена, она торопливо пояснила: — Сынки Кирилюка, но я их воспитываю.

Мать прижала к себе каждого из них, но целовать не стала. Что-то ее тревожило…

— Пойдем домой, — сказала она. — Хату нашу отстроили, есть где собраться…

Мы шли молча среди руин, направляясь к ожившему селу. Вдруг Гриша пробасил, пожав плечами:

— Максим, кажется, не узнал меня?

Брат обернулся. По-видимому, он действительно только теперь заметил высокого плотного капитана и, остановившись, невольно вытянулся. Гриша засмеялся, неловко обнял Максима.

Максим, кажется, с удивлением посмотрел на погоны молодого командира, и Гриша как-то сконфузился, словно он незаконно присвоил звание капитана и украсил грудь орденом.

— Скоро ты капитаном стал, Гриша, — сказал Максим.

— Война — хороший учитель, — пошутил Гриша. Закуривая, он вдруг нахмурился, тихо прибавил: — Из госпиталя приехал мать навестить. Отсюда опять на фронт.

Максим все еще удивлялся чему-то. Мы пошли дальше, и я видел, как упрямо шагал он рядом с Гришей, стараясь не хромать.

XII

Мать хлопотала у печи и у стола, как несколько лет назад.

Глядя на нее, седую, счастливую, я думал, что она сильнее теперь, чем два — три года назад. Война не ослабила ее, а еще больше закалила. Она теперь — настоящий солдат!

Когда мы пили припасенную теткой Варварой наливку, чокаясь и громко выкрикивая тосты, мать вдруг сказала:

— И еще выпьем, за Виктора и за Гришу, им еще надо войну кончать. (Она знала, что Гриша уезжает на фронт.)

Гриша стоял за столом, будто на параде. И рюмку он поднимал, как ракетный пистолет. Лицо его было строгим, глаза смотрели прямо, уверенно. Честное слово, я по-мальчишески завидовал ему…

Максим серьезно разглядывал меня, видимо радуясь, что я нахожусь при матери. Наконец сказал:

— Я, мать, тоже на фронт собрался.

— Ой, горенько мое! — воскликнула мать. — Куда же ты пойдешь, такой калека?

—. А мне ходить много не придется. Залезу в снайперскую нору и буду фашистов постреливать. У меня, мать, глаз наметанный, врагу не поздоровится.

— Хватит без тебя стрелков на фронте, — сказала мать. — Мы тебя в колхозе оставим, как агронома. Фронту хлеб нужен.

— Но, мать…

— И не говори, сынок, не поможет: я этот вопрос уже решила.

«Вот ты какая, — с гордостью подумал я. — Сидору Захаровичу не уступишь».

Словно, подслушав мои мысли, Максим сказал:

— А как там Сидор Захарович? Воюет?

Он, кажется, хотел убедить мать, что если даже Сидор Захарович воюет, то ему, Максиму, и подавно нельзя в тылу сидеть. Мать насторожилась:

— Воюет. А что?

— А Степан?

— Степан герой, только он ранен, — тихо сказала мать. И, должно быть, побаиваясь, что Максим опять будет говорить про фронт, торопливо прибавила: — Вот если б еще Виктор залетел… Хоть на денек…

Максим, опустив голову, тихо сказал:

— А что же ты, мать, про Клавдию не спрашиваешь?

— Про Клавдию и сам расскажешь, если есть что, — сказала мать и, спохватившись, с тревогой спросила: — А Леня, Ленечка как, здоров?

Максим замигал глазами, слезы ослепили его. Мать смотрела на него — скорбная, строгая.

— Не уберегла? — спросила она.

— Умер, — ответил Максим. — Заболел и умер.

Мать подошла к столу, достала из ящика маленькую красную книжечку, в которую она вписывала вновь рождавшихся членов семьи и вычеркивала умерших. Со строгим и печальным лицом она открыла книжечку. Максим стоял, опустив голову.

Сердце защемило у меня. Я увидел зачеркнутые близкие и родные имена: Петр, Роман. (Мое имя было вновь вписано.)

Не садясь, мать зачеркнула имя Леонид, стоявшее рядом с Клавдией. Затем подумала, отточила карандаш и тщательно зачеркнула имя Клавдия — осталась лишь черная полоска.

— Ну, тем, кто с дороги, отдохнуть полагается, а нам в колхоз надо идти. Времени у нас теперь в обрез.

…Вечером мы ужинали у тетки Варвары. Максим интересовался боевыми подвигами Гриши и рассказывал о себе. Видно, ему не давали покоя успехи капитана. Наконец он спросил:

— Завтра сначала в военкомат или как?

— В военкомат, — сказал Гриша. — Оттуда прямо в часть. Да вы не волнуйтесь, мама, — сказал он, обращаясь к тетке Варваре. — Если до сих пор фашисты ничего не могли с нами поделать, то теперь кишка у них еще тоньше стала. Мы теперь научились их бить.

— Так, значит, сперва в военкомат? — задумчиво повторил свой вопрос Максим.

Мы с Гришей переглянулись, и мне стало смешно. Не думает ли Максим в самом деле опять уехать на фронт?

Гриша остался дома. Когда мы с матерью возвращались к себе, Максим глухо сказал:

— Ты, мать, не думай, что я с отчаяния… Была бы Клавдия, я бы все равно поправился и пошел… — Он помолчал. — Мне теперь трудно сидеть в тылу.

В душе я восхищался Максимом, однако молчал. Мать тоже молчала. Придя домой, она принялась за свою «бухгалтерию», не придав значения словам Максима. Проснувшись утром, мы увидели мать у стола. Казалось, она так и не ложилась спать. Стоя разбирала она какие-то бумаги. Аккуратно причесанная голова серебрилась в утреннем свете.

— Ты не спала? — удивленно спросил Максим.

— Спала, — улыбнулась мать, — без сна долго не протянешь. У меня на этот счет дисциплина. Ну, вставайте, сынки, завтракайте — и за работу. Тебя, Максим, после оформим.

Я быстро позавтракал и вышел на крыльцо. Было ясное утро. Солнце тонуло в облаках, но свет его просачивался сквозь них и наполнял воздух мягким сиянием. В колхозном дворе перекликались люди, шумел мотор трактора, у которого возилась Софья. На мгновение я закрыл глаза и с удивительной ясностью представил давно знакомую картину. Почудился бодрый голос Сидора Захаровича, в шутку покрикивающего на возчиков: «Заводи моторы!» и на шоферов: «Погоняй, погоняй!..»

— Андрей! — послышался голос Максима.

Я вернулся в комнату, Максим стоял возле матери, одетый, подтянутый.

Я вспомнил, как в сорок первом году он огорчался, что его, мирного агронома, посылают на фронт. Он опять волновался, о чем-то споря с матерью. Опустив голову, мать говорила как-то неуверенно:

— Не думай, что я как мать прошу. Агроном нужен. Если б ты не был сыном, я бы тебя все равно не отпустила.

— А раз я сын — оставлять меня тем более неудобно, — подчеркнул Максим. — А то, что Степан скажет, если узнает!

— Нет, нет, не отпущу! — твердила мать, мотая головой. — И не проси, сынок. Как мне одной тут справиться с таким хозяйством?

Максим впервые за все время обратился ко мне, как к взрослому:

— Слушай, брат: может быть, ты тут с матерью все-таки справишься без меня? Гриша говорил, что ты уже бросил свою обсерваторию и агрономом стал.

Мне хотелось ответить брату как следует. Я ведь тоже не лезу в карман за словом. Но мать так ласково глядела на меня, что я не отважился подтрунивать над старшим братом. «Так и быть, — решил я, — пусть думает, что я сдался».

Максим посмотрел на меня с насмешливой улыбкой:

— Думаешь ты, во всяком случае, как настоящий агроном — страшно медлительно.

Тут уж я не выдержал.

— Ладно; пускай едет, — сказал я, — не святые горшки лепят, с землей сами как-нибудь справимся.

Лицо Максима посветлело; я тут же съязвил:

— У Виктора небось уже вся грудь в орденах, а у Максима одна сиротка-медаль.

Максим окинул меня быстрым, недовольным взглядом. Казалось, вот-вот вспыхнет. Но он сдержал себя. Даже заулыбался, снисходительно глядя на меня. И когда за окном послышался голос Гриши, звавшего его, Максим сказал мне строго:

— Пока я вернусь из военкомата, продумай все, что нужно сделать в колхозе. Набросай план работы — вместе потом проверим…

XIII

Мы не говорили о братьях, но я знал, что мать думает и о них, и о невестках. Однажды она сказала мне как бы шутя:

— Привел бы ты невестку в дом, Андрюша. Трудно нам без хозяйки…

— Разве Анна Степановна не хозяйка? — спросил я, досадуя, что мать снова, как до войны, несправедливо относится к жене Романа.

— Анна недолговечная… — возразила мать. — Узнает, что Роман не вернется, и поминай как звали…

— Как тебе не стыдно, мама!

Мать знала, что я всегда был на стороне Анны, и все же она, кажется, не ожидала такого гнева с моей стороны. Мигнув растерянно глазами, она сказала, чтобы успокоить меня:

— Ну чего ты? Я ж тоже люблю ее…

«Люблю ее»… Выходит, что мать совсем не хочет, чтобы Анна Степановна ушла из нашей семьи? Но ведь Анна, как видно, и не собиралась уходить.

Ясно, что уже нет никаких надежд на возвращение Романа, однако в ее поведении нет даже малейших признаков отчужденности. Напротив, она стала роднее, ласковее.

По-прежнему сдержанная и застенчивая, она тайком стирала и гладила простыни и наволочки «для всех». Мне обидно было, что мать не замечает ни чистой наволочки у себя под головой, ни белоснежного полотенца возле умывальника;..

А как Анна ухаживала за малышами! Однажды к нам зашел Полевой, хлопотавший о том, чтобы устроить сирот Кирилюка в детский дом. Увидев, как Анна кормит «сирот», называя их «родненькими», Полевой понял, что она отвергнет его предложение, хотя и нелегко ей воспитывать трех «сынков».

Полевой смотрел на детей Кирилюка с такой радостью, словно это были его близнецы. Глаза его блестели, как у захмелевшего человека. Чувствовалось, что эти бедно, но опрятно одетые, чистенькие мальчики нравятся ему; он восклицал, обращаясь то к ним, то к покрасневшей от скрытого волнения Анне Степановне:

— Гвардейцы! Право слово, настоящие гвардейцы на данный момент. Ай да, Анна, ай да, молодчина!

Жаль, что мать не видела этой сцены.

Я сам, оторопев, не сразу сообразил, что Полевой восторгается благородным поступком нашей невестки, тем, что она, рискуя жизнью, спасла не только своего сына, но и чужих детей; тем, что она, оказавшись в страшной нужде, по-матерински выхаживала их… И вот вместе с ними вернулась в родные Сороки…

Волевой, много переживший партизанский вожак до такой степени расчувствовался, что втихомолку вытер носовым платком глаза. (Как будто в них соринки попали.)

Именно в эти минуты я понял, что Анна Степановна ни при каких обстоятельствах не покинет нашу семью. Особенно, если мать будет с ней ласковой и справедливой.

Мы уже знали — со слов Анны Степановны — обо всем, что произошло между Максимом и Клавдией. Другая на месте Анны Степановны злорадствовала бы: вот, мол, ваша любимая невестка! А Анна Степановна сказала с болью: «Трудно ей будет, ох, как трудно. Ведь она любит Максима…»

Анна Степановна была убеждена, что Клавдия бросит «своего инженера», с которым она так бездумно сошлась в Казахстане, и будет искать примирения с Максимом. Вспомнив об этом, я сказал матери:

— Надо написать Клаве, пускай приедет. Это — долговечная невестка.

Мать сверкнула глазами:

— Не знала я, что ты такой злюка, Андрюша.

— А зачем вы Анну обижаете?

— Я ее обижаю? Ох, Андрей, ты хоть и вырос, но ума не набрался. Я ж только и сказала, что она может нас покинуть. Сам подумай: она ж еще молодая. Ну, и самостоятельная. — Понизив голос до шепота, мать неожиданно добавила — Аж страшно, что она может Олега забрать…

«Вот оно в чем дело», — подумал я. По правде сказать, я и сам боялся этого. Ведь пока Олег в нашем доме, мне самому порой кажется, что Роман просто где-то отсутствует. Вот-вот откроется дверь, и он, показавшись на пороге, воскликнет с улыбкой: «Где тут мой сынок проживает?»

Анна ничего не говорила, но нетрудно было понять, что и ей легче переносить горе потому, что живет она в родном доме, среди своих.

Как часто я думаю теперь об Анне и Клавдии. Обеих война захватила врасплох, но Клавдия сама свое счастье погубила. Судьба сберегла для нее Максима, но он, видите ли, не нужен ей; у нее не хватило терпения дождаться конца войны.

А вот Анна ждала и ждет Романа, хотя уже нет никакой надежды, что он вернется. Зачем же судьба так жестоко поглумилась над ней?

Однако, что это я расфилософствовался? Судьба… судьба… Какая там судьба, — случай! Проклятый случай!

Максим тоже был на волосок от смерти и все же уцелел. Для чего? Для того, чтобы убедиться, что самый близкий человек изменил ему?

Анна не по своей вине стала несчастной… А Клавдия сама виновата. Человек в дни испытаний должен быть твердым и осмотрительным. Надо учиться на своем и чужом опыте…

Уж я постараюсь, черт возьми, избежать ошибки, допущенной Максимом. Мать хочет, чтобы я привел невестку в дом? Может случиться, что и приведу. Только она не будет такой, как Клавдия. Нет, нет! Мне бы такую, как Анна, найти…

Но почему я опять подумал о Наташе?

Меньше всего я должен сейчас думать о себе, о том, что и мне когда-нибудь придется жениться. Рано… Рано думать об этом. Я вообще говорю о том, что человек, собираясь обзавестись семьей, должен хорошенько разобраться в невесте. Но ведь Клавдия любила Максима! Боже мой, как она рыдала, когда он уезжал на фронт…

Однако, что же происходит со мной? Почему меня тревожит не то, что Клавдия не вернется в наш дом, а как раз то, что она может вернуться? Жалко Максима? Нет, не жалко; просто я не хочу, чтобы такая женщина оставалась его женой.

Я спросил мать:

— А если Клава в самом деле заявится, тогда что?

— Об этом Максима спроси, — со вздохом ответила мать.

— Но ведь ты так любила ее!

— Было — сплыло…

XIV

Наташа навсегда осталась в Сороках. Она работала в нашем колхозе и все грустила. Иногда к ней приходили оборванные люди из ее разоренного села. Они с завистью оглядывали восстановленные дома. Наташа тихо беседовала с ними. Часто я видел ее заплаканной и удивлялся: раньше она была иной. Может быть, затосковала по партизанской жизни?

Однажды Наташа сказала матери:

— Пропал наш колхоз на веки вечные. Фашисты все сожгли и сожрали. Хаты можно отстроить, а что без скота делать? Хоть бы телок где достать… Я бы всю жизнь отрабатывала за телок…

— Хочешь корову себе завести? — спросила мать.

Наташа почему-то обиделась.

— Не себе — колхозу, — сказала она. — Если бы нам телок да поросят достать, мы бы тоже ожили.

— Наш колхоз поможет, — сказала мать — И не надо будет всю жизнь отрабатывать… Потом будут и у вас телята — отдадите. Как ты думаешь, Андрей, поможем соседям?

Мне хотелось расцеловать мать, только я постеснялся при Наташе. Зато Наташа так целовала ее, что мать не выдержала и расплакалась.

Теперь не только мы, но и Наташа ждала возвращения нашего стада.

Мы все чаще выходили на дорогу, по которой колхозники угоняли колхозный скот.

Дорога вела на станцию мимо старых дубов. Казалось, она ведет к самому солнцу. Зимой, укатанная полозьями саней, она блестела, как серебряная река; летом пролегала сиреневой полосой в зелено-серебристом море хлебов. Теперь она имела другой вид. По обочинам, вдали, чернели дымоходы сожженных строений. Но ближе новые хаты купались в солнечном свете.

Как-то утром я с восхищением разглядывал нашу хату. Ослепительно белели стены, украшенные орнаментом, который я успел нарисовать; в открытое окно вырывалась занавеска, словно кого-то звала. Вся земля была залита светом. Казалось, это был праздник солнца. Оно сияло так, будто хотело осветить самые темные уголки. Оно до того было щедро, что даже под навесом стало светло, можно было заметить каждую соломинку. Солнечный свет, отраженный белой стеной хаты, разливался по всему двору.

Мы вышли на улицу, заслоняясь ладонями от солнца. Всех взбудоражил Степа, прискакавший верхом на коне. Он видел где-то далеко большое стадо коров, направлявшееся в Сороки. Колхозницы недоверчиво глядели на дорогу и вдруг заволновались: вдали показалось облако пыли. Постепенно можно было различить стадо. Шли коровы, быки, телята… Словно почувствовав конец пути, они приближались все быстрее и быстрее, наконец побежали, налезая друг на друга, помахивали головами, словно кланяясь людям. Над ними, как привидения, то тут, то там показывались в облаках пыли верховые погонщики.

У ворот остановилась подвода, с которой проворно спрыгнула Настя Максименко. Долго глядела она на новые постройки, словно и не заметив людей. Потом расплакалась и начала обнимать встретивших ее колхозниц.

— Перестань, не расстраивайся, Настенька, — успокаивала ее мать. — Что ты, ей-богу, как маленькая.

Впрочем, они обе плакали и смеялись одновременно. Я заметил слезы не только у матери и Насти, но и у других колхозниц. Одна из них, плача, принесла ведро с водой, чистое полотенце и заставила Настю «умыться с дороги». Затем повела ее в дом. И пока Настя и ее спутники обедали, колхозницы загоняли стадо в новый, свежевыбеленный коровник. Они похлопывали коровьи шеи, хватали за рога и с радостным изумлением восклицали:

— О, та це ж наша Ласточка!

— А ось Белолобка!

— И Красуня вернулась! А це ж не иначе — от нее телка.

— С приплодом пришли! — весело кричала тетка Варвара. — Молодец, Настя!

Колхозницы наперебой ласкали коров и телят, вводя их в помещение и угощая хорошим сеном. Они разговаривали с ними, как со старыми знакомыми.

С этого Начался настоящий праздник в колхозе. Все с восхищением говорили про Сидора Захаровича и про мать.

Степа притащил гармошку, подаренную Насте колхозом «Луч». Меня заставили играть. Я чувствовал, что плохо играю, но никто не замечал этого. У всех было хорошее настроение, и как-то сама по себе началась пляска.

Степа и Наташа — плясали с уморительным азартом, и все смеялись, поощряя их. Вдруг Настя подошла к Софье, державшей на руках ребенка, взволнованно сказала:

— Софийка, голубка, глянь, кого мы с собой привезли…

И тут все увидели стоявшего у забора Степана в шинели и старой командирской фуражке. Он только что слез с коня, огляделся и замер, поджидая Софью. Она почему-то покраснела и бросилась к Степану, протягивая ему ребенка. Губы ее шептали:

— Возьми же его, Степочка, возьми, хоть подержи. Это же наш сын… Виктор… (Она назвала сына в честь моего брата.)

Но Степан стоял неподвижно, держа левую руку в кармане; правой он как-то странно шевелил, будто хотел сбросить обтянувшую ее кожаную перчатку.

— Не могу, Софийка, — глухо сказал Степан, — не сердись, голубка моя…

Софья зарыдала. И все тогда узнали, что Степан, наш механик и тракторист, попав в плен, пытался убежать на немецком мотоцикле, но гитлеровцы отрубили ему кисти обеих рук. И все же он снова убежал. Из госпиталя он поехал искать Софью и, не застав ее в колхозе «Луч», отправился с Настей в Сороки.

Ночью Степан и Софья долго говорили в соседней комнате, и мы никак не могли уснуть. Мать спрашивала:

— Ты спишь, Андрей?

— Нет, не сплю.

— Спи, сынок. Отдыхай. Завтра много работы.

Но и сама она не спала — все вздыхала, ворочаясь; наконец прошептала:

— Вот и Степан объявился. А что с нашим Виктором?

Я молчал.

Что я мог сказать матери, если война еще не закончилась и каждую минуту брат мог погибнуть! Мать словно догадалась, о чем я думаю, и тихо сказала:

— Знаешь, сынок, как будет жалко тех, кто погибнет в последнем бою… Вот когда уже будут наши в Германии… — Она помолчала и сама себе возразила: — Глупости я говорю. Разве можно знать, когда будет последний бой? Если бы только фашисты были нашими врагами! А то фашистов разобьем — другие найдутся. Ну, мы уже всем показали свою силу. Пускай лучше нас не трогают… — В голосе матери зазвучала печаль:

— А трудно будет нам, сынок. Ох, как трудно! Сейчас еще все мы горячие… за все беремся… Кажется, за неделю жизнь восстановим. А разве можно за неделю восстановить то, что годами наживали? Ты комсомол собери, Андрей, поговори со всеми. Наташу надо будет секретарем избрать. Она честная и бедовая дивчина. Комсомолу придется и теперь показать себя, как после гражданской войны. А как же… Мы только думаем про коммунизм, а вы жить в нем будете.

И Полевой высказался за то, чтобы Наташа стала секретарем комсомола. Но с ней что-то невероятное произошло.

Помогая Анне Степановне ухаживать за малышами, она так увлеклась этим делом, что все свободное время проводила в бывшей «холодной хате», где когда-то жили Максим и Клавдия. Накануне комсомольского собрания Наташа вышла из этой комнаты такая преображенная, что я просто не узнал ее. На ней была легкая зеленоватого цвета шелковая блузка и такая же новая темно-серая юбка. Лицо ее стало совсем другим, потому что голова, обычно покрытая мужской шапкой, была украшена синим бантом, а к розовым мочкам ушей были прикреплены золотистые, с красными камешками, клипсы. Ей-богу, она стала красавицей!

Ах, эта Анна Степановна! До чего же она хороший человек! На днях она сшила сатиновую рубашку Степе, а нынче Наташу принарядила.

Мать тоже ахнула, увидев бывшую партизанку. Тут же она пошутила, заметив, что я просто обалдел, когда Наташа улыбнулась, показывая нам свой наряд:

— Хороша Маша, да не наша.

Я промолчал, тем более, что Наташа, прошмыгнув мимо нас, заторопилась на улицу.

Она раньше всех пришла в сельсовет, где собиралась никогда не унывающая комсомолия. Тут как раз и произошел конфуз: ребята не решились подойти к Наташе; они словно бы оробели перед ней.

Когда же надо было избрать секретаря, они удостоили этой чести не Наташу, а меня. И я ничего не мог поделать…

Когда я сказал об этом матери, она рассмеялась, затем произнесла с неожиданной печалью в голосе:

— Что ж это они такого седенького выбрали?

Я видел, как Наташа поникла после собрания. А ведь на собрание шла она с гордо поднятой головой.

Однако же и она голосовала за меня. А когда возвращались домой, сказала: «И правильно, что именно тебя выбрали, Андрей. Разве я могла б справиться?»

Надо все же отдать ей справедливость: она со всяким поручением справлялась. И она всегда была хорошим товарищем… Я привык к ней еще в лесу и мог по душам говорить обо всем: о войне, о колхозном хозяйстве, о нашей семье… Даже о своей сокровенной мечте. (А я уже мечтал о своем агрономическом будущем…)

Одного я не мог ей доверить — того чувства, которое все еще жило и жило во мне, хотя Нины уже не было на свете и я понимал, что рано или поздно придется мне все-таки подумать о себе. Ведь мать права: я уже взрослый человек. Конечно, у меня будет (должна быть) жена.

Но разве я мог сказать Наташе, что люблю Нину? Что никакая другая девушка не сможет заслонить ее образ?

Но что же меня привлекало в Наташе? Почему я так обрадовался, увидев, что она принарядилась и стала гораздо интереснее? И почему мне хочется, чтобы все заметили, что она хорошенькая? Выходит, что она не совсем безразлична мне…

Может быть, именно потому мне было как-то совестно перед Настей Максименко? Честно говоря, я боялся, что Настя начнет расспрашивать меня про Наташу. Откуда взялась эта девушка? Почему она каждый день заходит к нам в дом, хотя живет у тетки Варвары? И не думаю ли я на ней жениться?

Тревога моя оказалась напрасной. Настя по-прежнему была приветливой и ни о чем не спрашивала меня. О Нине она знала все, что я мог рассказать, а Наташу просто не замечала.

И вдруг, когда я совсем успокоился, Настя попросила меня сходить вместе с ней на станцию, где под ветвистым кленом спала вечным сном Нина. Я растерялся. Более того: я испытывал и стыд, и боль, и раскаяние. Ведь в последнее время, занявшись восстановлением колхозного хозяйства, я порой забывал о Нине. Нет, не о ней забывал, а о том, что надо отнести ей букет полевых цветов. Ведь это же я покрывал васильками и ромашками ее могилу по утрам, когда наш край возвращался к солнцу. Многие удивлялись, видя, что могилка Нины всегда украшена свежими полевыми цветами… А вот теперь мы с Настей придем на станцию и увидим всеми забытый холмик земли, под которым лежит наша Нина…

«Наша Нина…» Это не я так сказал, а Настя.

— Скучно ей там одной — нашей Нине, — говорила Настя, притрагиваясь к моему локтю. — От я и подумала: хоть и далеченько, а треба сходить к ней. Хоть на могилку ее глянуть…

Мне стало грустно еще и потому, что та степь, по которой мы шли, уходила от солнца. (Люди говорят: солнце садится.) Где-то в Закарпатье оно еще радовало людей, а над Сороками и прилегающими к ним полями уже гасли золотисто-розовые облака, и горизонт заволакивался сиреневой дымкой. Лучше б мы навестили Нину в такое время, когда все вокруг озарено ярким и необыкновенно приветливым утренним солнцем. Но что можно было поделать, — Настя не желала откладывать эту печальную прогулку до утра.

Мы шли, перекидываясь такими фразами, которые постороннему человеку могли бы показаться странными. Настя сказала:

— А солнце и теперь всходит по утрам…

— Да, всходит, — согласился я.

— Вчера было такое яркое-яркое. Ну, как тогда… Помнишь?

— Помню.

— Я думала, що теперь оно будет хоть трошки не такое. А оно хоть бы капельку изменилось. Больно мне от солнца…

Мы замолчали. Приблизившись к станции, мы вдруг увидели, что возле самой могилы Нины кто-то стоит. Можно было подумать, что это памятник. Только светлая, тронутая последними лучами, чуть трепещущая на ветру одежда застывшей над могилой девушки говорила о том, что это не изваяние.

Это была Наташа. Она держала в руках большой букет полевых цветив.

Как некстати она появилась здесь. Я просто не знал, как повести себя, когда и Настя узнает Наташу.

Но вот Настя сказала, задерживая меня у придорожного тополя:

— Постоим тут, Андрюша. Хоть и совестно, а только я скажу правду: думала я, що она невеста твоя. А вона ж подружка нашей Нины. Бачишь, як горюет…

Прошло несколько минут. Мы все еще не двигались, стоя под тополем. Настя, тяжело дыша, держалась за мой локоть, словно боялась, что упадет. И вдруг снова заговорила — на этот раз как-то особенно ласково:

— Каждый день ходит она сюда. Ну, нехай поговорит с Ниночкой, а мы тут побудем. Я вчера ее всполохнула…

XV

В конце дня ребята отвели коров и лошадей в колхозный двор и отправились к себе в землянку. Повариха ожидала их у костра, над которым висел черный котел с кипящим кулешом. Когда я подошел к землянке, ребята молча ужинали.

Они и едят и спят во дворе. Дом, в котором будет общежитие, еще не готов. Ребята помогают достраивать его, запасаются мебелью; им не хочется даже заглядывать в сырое помещение землянки.

В землянке было темно, в ней уже давно не зажигали света.

— Что, опять собрание? — спросил Степа, облизывая ложку.

— Нет, — сказал я, — мне просто хотелось вас видеть. Устали, ребята? Что ж, отдыхайте. Завтра поговорим.

Я отошел от костра, направляясь к школе, от которой остались только стены с квадратными впадинами окон. Я сел на каменные ступени, где когда-то школьники любили собираться в теплые майские дни. Низко над кустами стояла луна. Тополь, заслонивший ее, казался совсем прозрачным, листва была словно стеклянная. Ствол стоявшей вдали березы терялся в ночном небе, и крона ее казалась застывшим над домом черным облачком.

Вспомнилось, как до войны окна школы по вечерам озарялись электрическим светом и в школьном клубе гремел рояль. Все это было теперь как сон.

Я и не заметил, как подошли ребята и тоже начали усаживаться на ступени. Кто-то из них заговорил о том, как гитлеровцы пытали в школе учительницу Александру Петровну. Они поймали ее с партизанскими листовками; учительница плакала, но ни слова не сказала фашистам. Они замучили ее, потом подожгли школу. Утром колхозницы вынесли из класса обгоревший труп молодой учительницы. Похоронили ее в школьном саду, и с тех пор никто не подходил близко к школе.

Нам почудилось, будто в пустых классах кто-то простонал. Ребята испуганно переглянулись.

— Это ветер свистит, — сказал я. — И, чтобы доказать, что в школе никого нет, смело переступил порог.

Ребята нерешительно пошли за мной, спотыкаясь о разбросанные тут и там кирпичи.

Мы вошли в класс. Ребята стояли молча, слабо освещенные лунным светом, проникавшим в пробелы окон. Над головами чернело небо, усеянное живыми, мигающими звездами.

— Комсомольская организация должна восстановить школу, — сказал я, ни к кому не обращаясь, но зная, что меня слушают ребята. — Колхоз поможет. Не можем мы ждать, когда старики займутся школой! Надо самим поработать. Иначе неучами останетесь.

— Завтра воскресенье, сказал Степа. — Давайте устроим воскресник.

Так мы начали свою новую комсомольскую жизнь.

Утро было дождливое, но это не, помешало нам собраться возле школы. Наташа принесла лопаты. Мокрые, но веселые и шумливые, мы выносили из школы мусор и щебень. Колхозницы останавливались, чтобы полюбоваться нашей работой. Дождь был легкий, весенний. Временами он переставал идти, и тогда солнце, прорвавшись сквозь тучи, ливнем низвергалось на землю. Прозрачная радуга вспыхивала на облаках, уплывающих за горизонт.

В одну из таких минут против школы остановилась женщина с двумя чемоданами в руках. Мокрая, сверкающая на солнце, она стояла посреди дороги и смотрела на нас. Кто-то крикнул: «Учительница!» Ребята мигом окружили незнакомую женщину.

Она протянула руки ко мне:

— Андрей! Разве ты не узнал меня?

Это была Клавдия. У нее был очень усталый вид.

— Я сейчас позову Максима, — сказал я, растерявшись.

— Нет… нет… — прошептала она, глядя на меня умоляющими глазами. — Проводи меня в сельсовет. Я ведь не к Максиму. Я в свою школу приехала.

Появление учительницы было большой радостью для ребят. Они взяли чемоданы Клавдии и несли их по очереди, споря между собой, так как каждый хотел помочь учительнице. Клавдия шла, опустив голову, чтобы мы не видели, что она плачет.

Вечером я рассказал матери о ее приезде. Мать была так изумлена, что несколько минут не могла говорить.

Потом сказала со вздохом:

— Ты, как секретарь комсомола, зайди к ней, спроси: может быть, ей помощь нужна от колхоза? Ей, наверное, и есть пока нечего.

Следующий день оказался особенно радостным. Как только мы подошли к конторе, нас встретил почтальон. Он принес письмо от Виктора, и мать остановилась у дома с просветленным лицом. Виктор поздравлял мать с возвращением в Сороки. Она жадно читала письмо и вдруг смутилась:

— Читай дальше, Андрюш, а, я что-то плохо вижу.

‘ Она хитрила. Ей просто неловко было читать то, что было дальше написано. Виктор писал:

«А когда война кончится, соберемся все в нашей хате. По воскресеньям ты, мать, будешь наши ордена носить, чтобы все тебе честь отдавали… А орденов, мать, у меня одного уже столько, что груди не хватает».

— Хватит, — сказала мать, делая вид, что сердится. — Позови Максима.

Максим готовился к отъезду. Гриша уехал раньше. Максим хотел уехать вместе с ним, но я задержал его. Мне казалось, что он передумает и останется. «Ему просто стыдно было перед Гришей, вот он и добивался возвращения в часть», — думал я.

Я прикидывался, что ничего не понимаю в сельском хозяйстве, давая понять Максиму, что без него мать не справится с колхозом. Мать, кажется, догадалась, в чем дело, и тоже начала жаловаться, что «все позабывала». Максим сердился, но терпеливо объяснял мне и матери все до мельчайших подробностей. Он удивлялся тому, что я так отупел за время войны. Однако он разоблачил меня, застав за разработкой схемы севооборота. Он выхватил у меня из рук исписанный и исчерченный мною лист бумаги, долго и напряженно читал, рассматривал, наконец закричал, радуясь и сердясь в одно и то же время:

— Ты, звездочет! Что же ты мне голову морочил? Да тебя хоть сейчас можно на третий курс вуза зачислить!

Он еще раз побывал в военкомате и вернулся с довольным видом. Мы поняли, что теперь его уже не уговорить.

Прочитав письмо от Виктора, он сказал матери:

— Что ж, надо помочь Виктору. Приготовь, мать, чего-нибудь в дорогу.

…По просьбе матери я навещал Клавдию. Она как-то уцепилась за меня. Приходилось не раз выслушивать ее жалобы на тяжкую судьбу, на несправедливость Максима. Я ей советовал поговорить с братом; она со страхом отмахивалась:

— Нет… нет… Ты ему сам скажи. Прошу тебя, Андрюша, поговори с Максимом.

Я обещал поговорить, но, ей-богу, не знал даже, как и подступиться к брату. Стоило мне только заикнуться, что я, мол, только сейчас виделся с Клавдией, как Максим, прервав меня, начинал спрашивать: что я думаю насчет восстановления севооборотов? Как я мыслю себе улучшение лугов? Приходит ли мне в голову, что колхозу выгодно всерьез заняться коноплей или сахарной свеклой? (А то и тем и другим…)

Я вынужден был излагать свои соображения, делиться планами. Правда, я делал это с удовольствием. Но до чего мне было неловко перед Клавдией!

Однажды она меня разозлила. Желая подчеркнуть, что любовь ее к Максиму не угасла, Клавдия вдруг призналась, что юридически ее развод с Максимом еще не оформлен. Тут я и позволил себе высказаться.

— Зачем же ты связалась с другим?

— Я же вдовой была…

— Неправда!

— Но как я могла одна прожить… да еще с ребенком? — жалобно проговорила Клавдия.

— Анне труднее было…

Клавдия заплакала. Я утешал ее. Да и не только утешал. Довелось и воду ей носить, и за книгами бегать в библиотеку, и даже пол в комнате подметать. Черт побери, она вела себя по-прежнему, как в те времена, когда Максим ее баловал. Тут я сообразил, что он, мой братец, и сделал из нее «барыню». Но почему я нынче должен подвергаться «эксплуатации» с ее стороны? Пусть Максим и отдувается за свой метод «воспитания»…

Я все-таки намекнул ему, что Клавдия нуждается в его помощи. Он взглянул на меня такими глазами, что у меня в душе помутилось.

Несчастный! Он продолжает любить ее… В этом я окончательно убедился.

Но, может быть, именно потому, что он все еще любит ее, я сильнее ощутил неприязнь к старшей невестке. И мне надоело ее обслуживать. Тем более, что Наташа начала трунить надо мной.

— Как твоя подшефная? — спросила она однажды. — Ты еще не кормишь ее манной кашей с ложечки?

Похохотав, Наташа вдруг сделалась очень серьезной.

— До войны, когда папа был жив, — сказала она, — я с другими пионерами побывала в Крыму, в Артеке. И знаешь, что там поразило меня? Глицинии! Какие они красивые! Только, когда я впервые увидела их на кипарисах, мне показалось, что это сами кипарисы так красиво цветут. А экскурсовод сказал, что глициния — паразитка. Она оплетет кипарис, и всю жизнь на нем держится… Я как посмотрю на Клавдию, так и вспомню глицинию…

Мне эти слова глубоко запали в душу. И черт дернул меня, придумав новую сказку, я начал носиться с ней, как дурень с писаной торбой. Анне Степановне рассказал… Наконец, когда мы все собрались, чтобы посидеть с Максимом перед его отъездом на фронт, я взял да и брякнул:

— Ручаюсь, что никто не слышал сказку о том, как одна красавица превратилась в глицинию.

Максим поднял на меня удивленные глаза:

— Лучше на гармошке сыграй. Какой-нибудь веселый марш…

Но сидевшие за столом Степа и Наташа начали просить, чтобы я рассказал сказку. Мать поддержала их.

Вот о чем я поведал им:

— Жил-был на свете запорожский казак по имени Спиридон. (Сам не знаю, почему мне в голову взбрело назвать его так.) И была у него красавица жена, которую звали Лукерьей. Случилось так, что турки налетели на село и взяли в плен Лукерью. Спиридон с товарищами погнался за турками и отбил у них свою красавицу в том самом месте, где нынче Севастополь находится. Взял он ее на руки и несет. А казаки кричат ему: «Зачем на руках носишь? Пускай своими ножками топает». Спиридон возражает: «Не могу, потому что люблю ее…» И продолжает нести красавицу. Турки очухались, погнались за казаками. Запорожцы опять говорят Спиридону, чтоб он опустил свою красотку на землю, пускай вместе со всеми бежит. Иначе она и себя и мужа погубит. Но Спиридон еще крепче прижал ее к себе. И еле идет, спотыкаясь… Погоня вот-вот настигнет его… Тут уже сам черт сжалился над Спиридоном и Лукерьей: «Эх, пропадут, думает, ни за что ни про что пропадут… Пока бог зевает, надо мне чудо совершить…» И что ж вы думаете… Как только черт крикнул: «Стойте! Я из вас деревья сделаю!» — так Спиридон и застыл на месте. И стал он кипарисом. Но из жены его никакого путного дерева не вышло: она так оплела его, что и после не могла жить сама по себе. Словом, получилась из нее глициния…

Мать и Максим переглядывались, слушая мою сказку; Наташа воскликнула:

— Ох, и фантазер! Вы только посмотрите на него, какой фантазер!

Никто, конечно, не знал, что это она мне и подсказала сюжет…

Максим грустно улыбнулся, прощаясь со мной.

— Эх ты, сочинитель, — добродушно произнес он. — Я бы тебя за такую сказку по головке не погладил, но сейчас мне не до того. Учти, однако, что не все Спиридоны на один манер сделаны…

Уезжая, он заторопился, словно боялся, что опоздает на поезд, хотя времени было достаточно. Мать дала ему подводу и долго стояла на улице, как в памятный день, когда братья уезжали втроем. Как только подвода скрылась из виду, мать обернулась и с гордостью сказала:

— Теперь Максим обученный. — Она улыбнулась, хотя на глазах выступили слезы. — Его надо было только раскачать как следует. Знаешь, когда-то в церкви на колокольне такой колокол был — самый большой. Маленькие — те, чуть тронешь за веревку, уже и зазвонили. А этот как начнешь раскачивать… Зато, когда уже раскачаешь, такой гул пойдет — за сто верст слышно!

Я уж молчал о себе — надтреснутом, дребезжащем колокольчике. Я радовался за братьев, за мать. Так приятно было смотреть на нее, плакавшую и в то же время улыбавшуюся. Она не видела меня, стоявшего рядом с ней. Ей, должно быть, представились те, кого сейчас не было в Сороках. И я не обижался; я, как новорожденный теленок, смотрел на мать. Она заметила мой взгляд и сконфуженно сказала:

— Что это мы лодырничаем? Пойдем, агроном, в поле, весна не ждет…

Мне так хорошо стало, что я готов был шалить, как мальчик. Я шел рядом с матерью, весело глядя на зацветающие абрикосы. В моем воображении возникали самые фантастические видения. Вот люди со всех концов Советского Союза приезжают к нам в Сороки. Они изумленно рассматривают колхозный сад. Огненными шарами висят на ветвях плоды, и люди спрашивают: «Что это — яблоки?» Нет, это вишни. Люди идут дальше вдоль сада и снова останавливаются от изумления. Они видят огромные, ветвистые деревья… Среди листвы висят краснобокие тыквы. Но нет; это не тыквы, это же яблоки!.. А вот бахча. «Что это за зеленые бочки?» — спрашивают люди. Сторож смеется. Он прикасается ножом к зеленой бочке, и она с треском раскалывается на две половины. Малиновое мясо внутри усеяно нежно-золотистыми зернами. Это арбуз…

Я сам смеюсь, рассказывая матери о чудесных плодах, выращенных ее сыновьями.

Она строго говорит, глядя на работающих в поле колхозников:

— Давай, сынок, пока обыкновенным хлебом займемся… да картошкой… да скотом и птицей. Чтобы полны были и закрома, и погреба, и фермы… Чтобы люди со всей земли смотрели на нас и говорили: «Ишь ты, какие сильные!»

…Степная дорога была залита солнцем. И как нас радовало то, что вокруг — весенний простор, вольная жизнь.

Неожиданно мы с матерью поспорили. Вспомнив сказку про глицинию, мать пожурила меня и сказала, что все-таки надо пожалеть Клавдию, тем более что она решила продолжать работу в нашей десятилетке.

Я сказал, что Клавдия должна уехать из Сорок. Когда Максим окончательно вернется домой, трудно будет ей учить наших ребят. Ведь шила в мешке не утаишь.

— Какого шила? — недоумевала мать.

— Когда все узнают, что Клавдия Михайловна чужими руками жар загребала…

— Кто там будет знать.

— Поймут… все поймут… Все село помнит, как Максим прямо на руках носил Клавдию. И вдруг…

— Ох, сынок, ты лучше не говори о том. А то сам всех против нее настроишь.

— И настрою! Обидно мне, мама… Понимаешь? Одни жизни своей не жалеют, а эти красотки… Такие и при коммунизме захотят жить барынями… — Войдя в азарт, я сказал: — Знаешь, мама, я в лесу партизанские листовки писал… Вот и теперь мне хочется написать воззвание…

— Про уход за посевами? — с улыбкой спросила мать.

— Нет, воззвание к мужчинам, к мужьям: «Проверьте, нет ли паразита у вас в семье? Не висит ли на вашей шее красотка жена?»

Мать нахмурилась:

— А среди мужиков нет паразитов? Может, на шее какой несчастной жены пропойца висит?

— Бывает и так, — согласился я, — но чаще всего красотки своих мужей оплетают…

— И чужих… и чужих… — насмешливо добавила мать. — Да и не только красотки…

Я хотел сказать, что в данном случае речь идет о Клавдии. По-видимому, мать догадалась и не дала мне высказаться:

— Ох, Андрюша, ты лучше к Наташе приглядись. Она тоже красивая.

— Она не такая! — почти закричал я.

И тут же, опомнившись, заявил, что мне, в сущности, нет дела до Наташи… Я сам по себе, а она сама по себе… Мать посмеивалась, глядя на меня. Я еще больше сконфузился. И бог знает зачем (может быть, потому, что Максим как раз уехал на фронт), я рассказал матери сказку про солдата Омельку и Смерть. Мать уже совсем развеселилась:

— Мели, Омельку, хоть всю недельку!

Шагая с ней рядом по степной дороге, я еще о чем-то говорил и радовался, что ей хорошо. Тогда и пришло мне в голову, что мы все должны заботиться о счастье матерей, как они о нас заботятся… Что касается меня, то я буду стараться, чтобы наша добрая мать всегда чувствовала себя и сильной и счастливой в своей семье.

1942–1944 гг.