Книга: Фамилия



Николь Валье

ФАМИЛИЯ

После пленарного заседания международной конференции, посвященной актуальным проблемам пластической хирургии, они решили перекусить в небольшом кафе, располагавшемся на углу улицы и снискавшего славу заведения, где можно отведать блюда как национальной кухни, представленной разнообразными супами-пюре, деликатесными сырами, изысканными блюдами из морепродуктов, так и любимую многими итальянскую пасту, немецкие колбаски и даже белорусские драники, и при этом не слишком поиздержаться. В ожидании десерта молодой хирург, на блефаропластику к которому стареющие француженки записываются за несколько месяцев, не удержался и поинтересовался у русского коллеги, почему у его супруги такая непривычно длинная фамилия. Тот улыбнулся и рассказал, каким образом ей досталась такая фамилия.

А фамилия имела действительно занимательную и даже забавную историю.

Бабушка его жены Агафья Никитична Длинноносова, несмотря на неплохое приданое, которое давали за ней родители, долго не могла выйти замуж. И причиной тому служил ее непомерно длинный нос, величину которого еще больше подчеркивала фамилия. А фамилия, как известно, в той или иной степени характеризовала человека, либо его родственные связи, либо род занятий, либо особенности внешности или нрава. Детей Ивана со временем называли Ивановыми, мастера кузнечного дела Кузнецовым, веселого человека Нетужиловым, а много и без толку болтающего Переверзевым, имеющего дефекты глаз Кривоглазовым, а обладателя длинного носа, конечно, Длинноносовым. Хотя у ее папеньки, который собственно и наградил жену и дочь этой неблагозвучной и весьма невыгодной для девицы на выданье фамилией, была очень приятная (особенно для женского глаза) внешность, а великоватый нос не выглядел таким уж длинным на фоне пухлых губ, больших добрых глаз и шикарных шелковистых усов и бороды.

Маменька напротив имела мелкие черты лица (а также была маленького роста, и за счет этого всегда выглядела моложе своих лет, ведь маленькая собачка, как говорят на Руси, до старости щенок), узкие губы, которые превращались в почти незаметную бледно-розовую полоску под острым носиком, когда она злилась, и глубоко посаженные глаза блеклого серо-болотного цвета. В общем, была далеко не красавицей, что, однако не помешало ей найти покладистого мужа.

Агафья, как назло, унаследовала от отца длинный нос, а от матери узкие губы и невыразительные глаза. Сколько слез она пролила над большим круглым зеркалом, рассматривая себя то под одним углом, то под другим, и пытаясь найти такую позу и поворот головы, при котором ее горе – нос казался бы не таким длинным, не замечая, что природа сполна компенсировала неправильные черты лица нежной фарфоровой кожей и редким грудным голосом, которым она могла бы свести с ума любого молодчика (если бы умела им пользоваться…). Однако когда на нее обращали внимание молодые люди, ей казалось, что они видят только ее нос, этот противный длинный нос, и считают ее уродиной. Эта мысль нервировала ее, от стыда и волнения она начинала сухо покашливать, хотя не страдала легочными недугами, бесконечно поправлять прическу или одергивать платье, а ее чудный голос превращался в неразборчивый хрип. Разумеется, мужчины быстро утрачивали свой интерес к ней, а она, придя домой, безутешно рыдала в подушку, проклиная судьбу, фамилию и нос.

Мать, опасаясь, что их дочь останется старой девой, решила прибегнуть к услугам свахи.

В оговоренный день на пороге дома появилась грузная дама. Пройдя в гостиную, она обвела обстановку откровенно оценивающим взглядом, затем тяжело плюхнулось в кресло, скрестив руки на высоко вздымающейся груди, и велела позвать девицу. И тут вышла маленькая заминка. В ожидании свахи Агафья то и дело подходила к зеркалу и оправляла оборки, коих на сшитом по последней моде темно-синем платье было несчетное количество. И в тот самый момент, когда Глашка, недавно нанятая в их дом на работу, просунув свою рыжую голову в дверь, сообщила, что маменька и гостья уже заждались ее, Агафья напоследок одернула платье, оторвав оборку. Раскашлявшись, она приказала Глашке срочно принести коробку с рукоделием и пришить оборку. Маменька, услышав знакомое покашливание, ойканье и Глашкино : «Сейчас, барышня, сейчас пришью», смекнула, в чем дело и предложила свахе испить чайку со сдобой. В ожидании молодицы сваха, шумно дыша и то и дело вытирая капельки пота, струившегося по раскрасневшемуся лицу, выпила три чашки горячего чаю и почти наполовину опустошила огромное блюдо с печеньями, печатными пряниками с вишневой начинкой и сахарными кренделями.

Наконец в комнату вошла Агафья. Мельком взглянув на нее (она подумала, что если смутить еще больше эту и без того сконфуженную возрастную девицу, то ей могут дать отставку и найти другую помощницу в устройстве сердечных дел, коих в последнее время развелось неслыханное количество), она, ласково улыбаясь, справилась, какого мужа желала бы иметь столь милая и серьезная барышня. Маменька, не давая дочери открыть рот, ответила, что мечтала бы видеть подле Агафьи Никитичны степенного супруга, обеспеченного и порядочного, который составит счастье их кровинушке (а уж как они будут благодарны!). Сваха понимающе кивнула и, пряча за корсет бумажную купюру (ей ведь предстоят немаленькие траты на устройство замужества), заверила, что у нее на примете есть один подходящий человек. Немолодой, но обстоятельный и состоятельный (!). Так что на днях она даст знать, когда состоится знакомство.

По прошествии нескольких недель, в течение которых от свахи, наобещавшей скорое счастье, не было никакой весточки, маменька решила разыскать ее сама, что ни составило большого труда. Сваха приняла ее в постели, сказавшись больной, и уверила в том, что как только почувствует себя лучше, обязательно устроит встречу. Попрощавшись с гостьей и дождавшись, пока за ней закроется дверь, сваха выбралась из-под тяжелого ватного одеяла, облегченно вздохнула и стала раскладывать карты, надеясь, что они подскажут ей, как поскорее пристроить девицу Длинноносову, и кто из записанных в ее учетную тетрадь женихов (она вела строгий учет всех молодых людей и барышень в городе, собирая о них всю информацию, начиная от материального положения и родословной до различных недостатков, впрочем, равно, как и достоинств характера) польстится на нее. Ведь «обстоятельного и состоятельного» на днях хватил удар, после того как он, из-за непонятных ее скудному, и в то же время изворотливому умишке, волнений в стране, потерял немалую часть своего состояния. Рассказать об этом ее маменьке было совершенно невозможно, ведь она могла заподозрить, что ее дочери навязывают мало того, что пожилого, так еще и нездорового, слабонервного мужа. И тогда прощай щедрая благодарность («уж как мы будем Вам благодарны»), а ей бы этого очень не хотелось.

Однако Первая мировая война и мобилизация мужской части населения спутали все комбинации свахи, а она сама, уразумев, что в ближайшее время ее услуги вряд ли будут востребованы, уехала к своей двоюродной тетке в Туруханск.

Агафью Никитичну родители тоже хотели отправить к дальним родственникам, но не успели. В день отъезда они отправились за продуктами на дорогу, а вернувшись, обнаружили, что дом их разграблен, ценные вещи и документы пропали. Ехать без документов было нельзя, и Агафья на следующий день отправилась оформлять новые документы.

Народу в конторе было много, и Агафья добралась до окошка, в котором выдавали бумаги для заполнения лишь к концу дня. Стол, за которым можно было бы расположиться, был всего один, и она пристроилась бочком возле широкого подоконника, на котором старательно вписывала свои данные с иголочки одетая, благоухающая душистой водой, что привлекало к ней всеобщее внимание, так как в военное время такую роскошь могли себе позволить немногие, дама. Поначалу Агафья решила, что эта особа явно имеет дворянское происхождение, но увидев ее простоватое лицо, искусно прикрытое вуалью, и фамилию, она поняла, что глубоко ошибается. Жемчуговыми, Рубиновыми, Алмазовыми нарекали в половозрелом возрасте актрис крепостных театров, чтобы таким образом сделать спектакли более привлекательными для почтенной публики. Ведь игра некой Жемчуговой на театральных подмостках казалась более тонкой и талантливой, нежели Водовозовой. Ну а после отмены крепостного права лицедейки, разумеется, оставили эти фамилии себе.

Жемчугова, закончив с бумагами, с улыбкой протянула их своему спутнику, седовласому почтенному господину, который смотрел на нее с нескрываемым обожанием. И тут Агафью Никитичну осенило.

Ведь она тоже может обрести новую фамилию, которая, возможно, изменит всю ее жизнь.

Всего лишь одним росчерком пера хмурого усатого чиновника некрасивая, несчастная, обреченная на одиночество девица Длинноносова тридцати двух лет от роду превратилась в девицу Гранатову, с нетерпением ожидающую следующего дня, первого дня новой жизни, полной чаяний и упований на лучшее.

Удивительно, но новая фамилия создала новый образ в зеркальном отражении. Девица Гранатова, глядясь в зеркало, находила себя вполне привлекательной, а нос, которой она раньше считала своим проклятием, казался ей не таким уж длинным. Кроме этого исчезли ее нервные покашливания, перестали обрываться боковые карманчики и рюши на платьях, а в глазах появился задорный блеск.

Ранее обращавшая на себя внимание нервностью и суетливостью движений, она теперь выделялась несвойственной для военного времени сдержанностью и доброжелательным выражением лица, хотя ей и ее маменьке приходилось нелегко. Их бессовестная Глашка, прихватив кое-что из хозяйских платьев, сбежала с потерявшим на войне руку, но очень красивым солдатиком. Найти новую прислугу пока не удавалось, и они вынуждены были управляться с домашним хозяйством самостоятельно. И Агафья Никитична, одевшись потеплее, спрятав нежные ручки в меховую муфту (морозы стояли нешуточные), через день ходила в хлебную лавку, чтобы купить черного хлеба, а если повезет, даже сдобную булку.

Перед ней в очереди оставалось всего два человека, когда хозяин, накинув телогрейку, вышел на улицу и пробасил, что хлеба больше нет, и лавка закрывается. Промерзшие за несколько часов пребывания на улице и озлобленные женщины стали протискиваться в закрывавшуюся у них перед носом дверь, будучи уверенными в том, что в лавке еще остался хлеб, вытолкнув при этом хрупкую девицу Гранатову, не привыкшую к тому, чтобы добиваться чего-либо с помощью физической силы (которой она и не обладала) прямо в объятия к хлебопеку. Он прижал перепугавшуюся девушку к могучей груди, заслонив одной ручищей от разъяренных баб, а другой захлопнув тяжелую дубовую дверь, за которой остались шум, ругань и холод. Агафья Никитична наконец-то очутилась в тепле, пропахшем вкусным запахом свежеиспеченного хлеба, и была абсолютно счастлива.

А ведь еще пару лет назад она считала, что у нее на роду написано быть несчастной. Да и о каком счастье могла она мечтать тогда? Разве что о том, что в моду войдут барышни с длинным носом?

А сейчас оказалось, что для счастья достаточно всего лишь теплого запаха черного хлеба.

На самом деле, она не решалась признаться себе в том, что ни нос, ни хлеб тут совсем ни при чем. И девице Длинноносовой, и девице Гранатовой в глубине души всегда хотелось только одного, знать и чувствовать, что есть человек, которому она небезразлична, который оберегает ее и заботится о ней. И сейчас ей показалось, что этот человек, который почему-то до сих пор не выпускает ее из своих объятий, хотя никакая опасность ей уже не угрожает, и есть именно тот, который виделся ей в зеркале между зажженных свеч на святки.

Он спохватился, что барышня может рассерчать на него за то, что он так бесцеремонно сгреб ее в охапку, и спрятал свои большие ручищи за спину. Затем сделал шаг назад, чтобы получше рассмотреть девицу. Разрумянившаяся от мороза барышня, даже в лавке прятавшая озябшие руки в муфту, показалась ему хорошенькой. По крайней мере, гораздо интереснее тех особ, которых сватала ему его мать, желавшая женить сына на девушке скромной (безо всяких новомодных туалетов, на которые современные девицы требуют с мужей кучу денег), трудолюбивой (чтобы можно было доверить хозяйство) и послушной (чтобы почитала мужа и его родителей). Однако девицы, приглянувшиеся матери, не вызывали у него ни малейшего интереса, и потому родительница вскоре оставила попытки устроить брак своего сына, который уже давно считался старым холостяком.

Агафья Никитична тоже рассматривала могучего хлебопека, для приличия то и дело переводя взгляд на пустые полки. Так и стояли они напротив друг друга, высокий сбитый голубоглазый хозяин хлебной лавки с непослушными русыми кудрями и изящная, до сих пор дрожащая от холода (или от волнения?), немного смущенная Агафья.

- Вы ведь за хлебом пришли, барышня? На продажу булок больше нет, но Вам я продам… дам. Берите.

- Благодарю Вас. Вы… так много сделали для меня.

- А Вы приходите каждый день в это время. Я буду оставлять для Вас свежий хлеб.

Утром следующего дня Потап Евстигнеевич Хлебников (так звали хозяина хлебной лавки) вопреки своему обыкновению надел под рабочий фартук новую рубаху. Но ни в этот день, ни на следующий приглянувшаяся барышня не пришла.

Агафья Тихоновна простудилась и слегла.

А Потап Евстигнеевич каждый день, сдав требуемое количество хлеба на нужды фронта и надев телогрейку, выходил на улицу, якобы для того, чтобы разгрести снег. В действительности он ждал, когда же придет та девица. И лишь когда от холода начинал ныть бок (сказывалось ранение, из-за которого его признали негодным к дальнейшей военной службе), он возвращался в лавку и принимался за замес теста. Раньше у него были два помощника, но обоих забрали на войну, где они и сложили головы. И теперь Потап Евстигнеевич, который до войны занимался только подсчетами и закупкой муки, масла, соли, да прочих продуктов для хлеба, все делал сам. Поначалу у него получалось неважно, то корочка подгорит, то мякиш сырой останется, но потом он приноровился, и хлеб стал выпекать отменный.

Тесто для булки, предназначавшейся для барышни, он замешивал отдельно, добавляя туда побольше сахару и изюм.

Агафья Никитична тоже была крайне огорчена тем, что занемогла, и делала все, чтобы быстрей оклематься. Даже пила ненавистное молоко со сливочным маслом, которое маменька выменяла на свою почти новую шаль. Приблизительно через две недели нехитрые домашние средства поставили ее на ноги, и она, укутавшись в шерстяной платок, поспешила в хлебную лавку.

Несколько недель она приносила в семью сказочно вкусные булки с изюмом, а потом к ним в дом стал наведываться и сам хлебопек, неизменно принося с собой сдобные, еще горячие гостинцы.

Еще через несколько недель он, потешно переминаясь с ноги на ногу, пробормотал, что хотел бы просить руки Агафьи Никитичны.

Молодые обвенчались в маленькой церквушке в окрестной деревеньке. И девицу Гранатову стали величать Гранатовой-Хлебниковой. Потап Евстигнеевич снисходительно отнесся к причуде Агафьи Никитичны, которая ни за что не желала расставаться с девичьей фамилией. Правда, для того, чтобы выполнить этот единственный каприз новобрачной, ему пришлось умаслить местного чиновника и, что было сделать гораздо сложнее, утихомирить негодующую родительницу.

Через положенный срок у супругов родилась девочка, которую нарекли Анастасией. И Агафья Никитична, и Потап Евстигнеевич были безмерно счастливы и души не чаяли в своей дочурке. Укачивая дитя перед сном, молодая мама молила Бога о том, чтобы Настеньке никогда не пришлось, также как ей самой когда-то, проливать слезы над зеркалом, чтобы фамилия Гранатова (Агафья Никитична настояла на том, чтобы у девочки тоже была двойная фамилия Гранатова-Хлебникова,) оберегала ее от сомнений и неудач. И когда девочка чуть-чуть подросла и окрепла, Агафья надела ей на шею серебряную цепочку с гранатовой подвеской, свое единственное украшение, сохранившееся только потому, что она всегда носила его под платьем (все остальные ее и маменькины драгоценности были разграблены в тот день, когда она должна была уехать из города). Именно эта подвеска с семью темными гранатами и определила выбор девицы Длинноносовой, когда она решилась начать новую жизнь с новой фамилии. И фамилия Гранатова не обманула ее ожиданий. А значит, эта серебряная подвеска с гранатами (и «драгоценная» фамилия, разумеется) принесет счастье и ее крошке.

Впрочем, чем старше становилась Настенька, тем меньше поводов для беспокойства за ее судьбу оставалось у Агафьи Никитичны. Девочка как две капли воды была похожа на отца, такая же голубоглазая, с такими же вьющимися русыми волосами. И с таким же аккуратненьким, немного курносым носиком!



Повзрослев, забавная кудрявая девочка Настенька превратилась в милую и серьезную барышню Анастасию Потаповну Гранатову-Хлебникову.

Анастасия Потаповна, в отличие от матушки, не спешила выйти замуж и посвятить всю себя воспитанию детишек, ей хотелось получить достойное образование.

Она готовилась к вступительным экзаменам, когда началась Вторая мировая война. Война страшная, кровавая, уносящая тысячи жизней, калечащая молодые здоровые тела, оставляющая жен без мужей, матерей без сыновей, сестер без братьев или возвращающая их изувеченными. Увидев однажды раненых солдат, которых только что привезли с передовой, истекающих кровью, с изуродованными минами конечностями или вовсе без них, услышав их глухие стоны, она на минуту остолбенела, а потом разыскала начальника госпиталя и сказала, что хочет помочь. Полковник отдал распоряжение, ей выдали белый фартук с красным крестом, и она вместе с другими медицинскими сестричками до позднего вечера переносила раненых с прибывающих одна за другой подвод в палаты, обтирала смоченной в холодной воде материей пересохшие губы, гладила по голове мальчишек, оставшихся слепыми, перевязывала раны, ласково приговаривая: «Потерпи, миленький, потерпи, еще чуть-чуть потерпи», писала под диктовку химическим карандашом письма домой («Я живой, я вернусь, я обязательно вернусь …»), держала за руку умирающих, и плакала, спрятавшись на заднем дворе. Плакала от увиденного ужаса, от осознания собственного бессилия, от жалости к матерям, которые уже никогда не увидят своих сыновей, сильных, смелых, добрых, ведь война забирает лучших, от невозможности облегчить физическую боль искалеченных людей, от душераздирающих криков и слез солдат, которые, приподняв простыню, видели вместо ног забинтованные культи, от отчаяния и безысходности.

День за днем она помогала выхаживать раненых, уставая до такой степени, что еле держалась на ногах, и проваливалась в глубокий сон, едва коснувшись подушки. Один раз она заснула прямо на низеньком березовом табурете, прислонившись головой к спинке железной кровати французского летчика, возле которого провела, не смыкая глаз, всю ночь. После операции он находился в тяжелом состоянии, и она по минутам вводила ему лекарства и прикладывала к пылающему лбу холодный компресс. Подхватившись от зычного голоса военного хирурга, совершающего утренний обход, она быстренько расправила примявшийся за ночь фартук, ополоснула водой лицо и, пытаясь выглядеть бодрой, доложила о состоянии Андре Дешане. Военврач, посмотрев на изможденную бессонными ночами медсестричку, велел ей идти домой и отоспаться, но она осталась. Осталась, чтобы присматривать за своим летчиком, а заодно и помогать остальным, нуждающимся не только в медикаментах, но и в нежных женских руках, поправляющих подушку, словах утешения и поддержки.

Через несколько дней состояние француза стабилизировалось. И однажды, придя на дежурство, она увидела, как молодой боец тормошит задремавшего Андре, показывая на нее перевязанной рукой: «Вот твой ангел, Андрюха!». Летчик, дотянувшись до руки Анастасии, крепко сжал ее и стал быстро, сбивчиво, путая французские и русские слова, говорить о том, что, она –ангел, что он, записавшись добровольцем в авиационную эскадрилью для участия в боевых действиях против Германии на советско-германском фронте, знал, что в России очень красивые девушки, и хотел после окончания войны найти себе русскую жену, и вот, еще война, его Як сбит, девять его товарищей уже погибли, а к нему явился ангел, и что он хочет, чтобы мадемуазель стала его женой и уехала с ним на его Родину. Она от неожиданности растерялась, а он, целуя ее пропахшие йодом руки, смотрел ей в глаза и повторял: «Я люблю тебя, мой ангел! Ты уедешь со мной? Пожалуйста, ты уедешь со мной?». Ей хотелось сказать, что она согласна, что она поедет с ним, куда он скажет, что она тоже любит его, любит с той минуты, когда первый раз увидела его, в разорванной и обгоревшей форме, с ужасными ранами, без сознания, но вместо этого она лишь плакала, плакала от счастья, кивала головой, вытирая упавшие на его лицо слезы, и гладила черные как смоль непослушные жесткие волосы.

Осенью 1945 года мадам Гранатова-Хлебникова-Дешане впервые ступила на французскую землю. Его родные приняли ее довольно холодно. Во-первых, им не понравилась ее чересчур сложная фамилия. И хотя Андре объяснил им, что матушка его жены дала благословение с единственным условием, сохранить фамилию Гранатова в браке и обязательно дать эту фамилию будущим дочерям, что в России очень сильна связь между детьми и родителями, они то и дело злословили по этому поводу. Во-вторых, жена-иностранка оказалась гораздо красивее не только большинства многочисленных кузин Андре, но и его родной незамужней сестрицы.

Анастасия не реагировала на едкие замечания и поджатые губы новых родственников, тем более что видеться с ними ей приходилось нечасто. Они с Андре жили в небольшом домике в пригороде Парижа, и с понедельника по субботу, а также второе и четвертое воскресенье месяца никто не мешал им наслаждаться друг другом. Вечерами они разжигали камин, и она, глядя на причудливо изогнувшиеся языки пламени, рассказывала ему сказочные истории, в которые вплетала персонажей русских народных сказок, и Бабу-ягу, и Змея Горыныча, И Иванушку-дурачка, и Кощея Бессмертного. Он от души хохотал, слушая этакий русский фольклор на современный лад, где баба-Яга представала в образе вредного прораба, а огнедышащий змей охранял автомобиль шефа полиции. Вдоволь повеселившись, они поднимались в спальню, прихватив с собой бутылочку Шардоне и блюдо с сыром. И длинноухий щенок спаниеля, подаренный молодоженам друзьями Андре, которому Анастаси (так ласково, на французский манер называл ее муж) всегда завязывала уши атласной ленточкой перед тем, как покормить, чтобы он не вымазался, беспокойно поднимал то одно, то другое ухо, пытаясь разобрать французско-русский хозяйский шепот.

- L'ange… Je t'aime…

- Я люблю тебя, хороший мой, судьба моя…

- Ma belle femme…

- Je t'aime

- Как хорошо, Андре… Счастье мое…

- Анастаси, ma fille sucrée …

Ушастый песик вряд ли понимал смысл слов, но чувствовал своим собачьим сердцем, что дома все хорошо, успокаивался и, устроившись на своем мягком коврике, засыпал, смеша своим храпом Андре и Анастаси.

Два оставшихся воскресенья посвящались общению с родственниками.

В первое воскресенье каждого месяца к ним наведывалась мамаша Андре, иногда одна, но чаще с дочерью. Раскритиковав попытки невестки приготовить блюда французской национальной кухни, мамаша напоминала сыну о том, что он обязан помочь сестре устроить личную жизнь, брать ее с собой на вечеринки, познакомить ее с одним из своих холостых друзей, а не торчать в своем пригороде. Затем она подробно рассказывала, чем заболел сынишка его кузины по линии отца, куда собираются отправить на следующие выходные отпрысков знакомые его тетушки, чем лечит застарелую подагру его дядюшка, почему у ее соседки погибли высаженные по всем садоводческим правилам кусты роз и пр.

Анастаси проявляла на таких семейных обедах чудеса выдержки и терпимости, а Андре тихонько щекотал своей ногой ее ножку под столом, чтобы немножко создавшуюся атмосферу.

В третье воскресенье месяца они ездили в гости то к его родителям, то к кузинам, то к тетушкам, то… В общем, в это воскресенье все собирались у кого-то из родни, обсуждали насущные проблемы или отмечали радостное событие, будь то день рождения или назначение на вышестоящую должность. Поприветствовав каждого из родичей и справившись, как дела, Андре и Анастаси улучали минутку и сбегали с таких шумных и суетливых мероприятий. Им хотелось, как и любой молодой любящей паре, побыть вдвоем. Они не могли наговориться друг с другом (он всегда старался говорить с ней по-русски, а она с ним по-французски, так что оба уже сносно говорили на языке друг друга), не могли насмотреться друг на друга, как будто им предстояла скорая разлука.

Единственным, чего им не хватало для счастья, был малыш. И вот чудным теплым апрельским днем доктор подтвердил предположение Анастаси о том, что она ждет ребенка. Андре был на седьмом небе от счастья, все время гладил жену по округлявшемуся с каждым днем все больше животику и разговаривал со своей еще неродившейся крохой. Он почему-то был уверен, что у них родится девочка, и придумал ей имя Катрин.

Когда в положенное время на свет появилась Катрин Гранатова-Хлебникова-Дешане, молодой папаша в ожидании жены с малышкой переделал самую большую и светлую комнату в детскую, завалив ее большими плюшевыми зайцами с розовыми ушами и куклами в нарядных платьях.

Катрин росла как маленькая принцесса в сказочном королевстве любви, доброты и нежности.

Но каждой сказке рано или поздно приходит конец. Злым лихом, разрушившим безоблачное счастье, стало полученное в воздушном бою ранение Андре. Все послевоенные годы оно не давало о себе знать, а потом, когда Катрин было десять лет, неожиданно спровоцировало развитие серьезного заболевания. Через несколько недель тяжелой болезни Андре Дешане не стало.

Первое время после смерти Андре французские родственники соблюдали приличия в отношениях с Анастасией, но чем больше проходило времени, тем более явно они стали выказывать свое недружелюбное, мягко говоря, отношение, к русской вдове.

Катрин, резко повзрослевшая после смерти отца, не могла не замечать и не чувствовать враждебности недавно мило улыбавшихся ей людей. И поэтому, когда Анастаси спросила ее, не возражает ли она, если они переберутся в Париж, то сразу согласилась. Покидая дом, в котором они провели столько счастливых лет, который всегда был наполнен шутками и смехом, в котором всегда витал аромат французских духов и русских пирогов, они взяли с собой только личные вещи, большую семейную фотографию (единственную, сделанную на заказ профессиональным художником, на которой они были одеты в однотонные свитера разного цвета, Анастасия выглядывала из-за сидящего Андре, который обнимал Катрин, а Катрин держала на руках собаку), боевые награды Андре и стареющего спаниеля. Близкая подруга Анастасии уговаривала ее не обращать внимание на нападки свекрови и золовки, которые в последнее время называли невестку русской оккупанткой и приживалкой, и забрать хотя бы самую необходимую мебель, посуду и прочие вещи. Анастаси, понимая, что их злость вызвана не столько личной неприязнью, сколько горем утраты и неустроенностью сестры Андре, которая в свои сорок восемь лет оставалась старой девой и уже отчаялась встретить человека, не держала на них обиды и не спорила с ними. Да ей и нужны были никакие вещи, зачем они ей, если нет Андре, ее Андре?

В Париже друзья ее покойного мужа помогли устроиться ей делопроизводителем. Катрин поступила в колледж, а в свободное от занятий время за небольшую плату помогала хозяйке недавно открывшейся художественной галереи. На первых порах ей доверяли только бумажную работу, но со временем хозяйка, понаблюдав за начитанной, образованной, прекрасно владеющей русским языком девушкой, предложила ей работать в залах галереи. Катрин с удовольствием рассказывала посетителям о современных направлениях в живописи и о предыстории создания картин (которые иногда приукрашала, а иногда и придумывала сама). Ее рассказы всегда привлекали случайно зашедших в галерею зевак, уныло бродящих между картинами, а также важных от сознания собственной культурности представителей небедного слоя общества, присматривающих что-либо в гостиную (чтобы было не просто приятно глазу, но и придавало солидности жилищу), либо для презента нужному лицу. Катрин, улыбаясь и нахваливая «совершенный художественный вкус» потенциального покупателя, предлагала ему ту или иную работу. Как правило, один из предложенных ею вариантов вполне устраивал посетителя, и он соглашался на покупку.

Довольные покупатели рекомендовали галерею своим друзьям и знакомым, как место, где можно подобрать оригинальные вещицы для украшения интерьера или достойный подарок. Вскоре даже экскурсантам стали предлагать посетить галерею, «где можно ознакомиться с лучшими работами современных французских живописцев и приобрести прекрасный сувенир».

Хозяйка галереи, разумеется, была очень довольна тем, как идут дела, и когда Катрин закончила колледж, взяла ее на постоянную работу с хорошим окладом.

Жизнь Анастасии и Катрин постепенно наладилась, и они даже смогли переехать из крошечной комнаты в самом дешевом районе, в которой жили с того момента, как перебрались в Париж, в просторную квартиру в центре, из окон которой была видна Эйфелева башня.

Катрин была полностью поглощена работой. В голове у нее постоянно крутились мысли о том, как усовершенствовать работу галереи, как находить талантливых авторов (это только бездари пробиваются сами, а таланту, как известно, надо помогать), как привлекать новых посетителей и работать с постоянными клиентами (благодаря ее инициативности, у галереи появился и такой тип покупателей). Некоторые из предложенных ею нововведение требовали определенных затрат, и хозяйка, опасаясь остаться в убытке, соглашалась на те или иные траты только при условии, что если они не окупятся, то она удержит потраченную сумму из заработной платы Катрин. Однако, на радость чрезмерно рачительной владелицы галереи, все придумки ее сотрудницы увеличивали прибыль. Классическая музыка, спокойная и мелодичная, которая лилась из установленной по настоянию Катрин профессиональной музыкальной аппаратуры («ну это же сумасшедшие деньги, деточка!..»), как будто завораживала посетителей. Забежав в галерею на минутку, по дороге домой или просто потому, что на улице было холодно или шел дождь, люди как будто попадали в другой мир, мир красоты и гармонии. А проведя среди картин около часа и узнав о несчастной безответной любви молодого художника, написавшего двенадцать живописных признаний для своей девушки, они непременно хотели унести с собой если не саму картину (не все могли позволить себе такую роскошь), то хотя бы ее репродукцию (репродукции выставленных картин, предлагаемых посетителям в необычных рамках в зависимости от содержания полотна, приносили неплохую прибыль). Постоянным покупателям Катрин обязательно посылала по почте поздравительную открытку с Рождеством, а также небольшую репродукцию картины одного из наиболее продаваемых художников в выполненной в единственном экземпляре рамке, кованой, или из сухих цветов, или из бисера, подчеркивая таким образом, как они дорожат вниманием данного лица.

Личная жизнь Катрин, к сожалению, не была такой удачной, как работа. Непризнанный гений, у которого она купила его пейзаж за смешную сумму, соразмерную со стоимостью бутылки самого дешевого вина (на которое им и были потрачены вырученные деньги), и работы которого стала выставлять в галерее, не сделал ее счастливой. Сначала он, увлекшись Катрин и вдохновившись тем, что его картины представлены в художественной галерее почти в центре Парижа, бросил пить и работал с утра до ночи. Только Катрин, краски и холст стали смыслом его существования. Движения ее тела, отвечавшего на малейшее содрогание его тела, когда они занимались любовью, словно переходили на движения кисти, он писал в каком-то экстазе, не задумываясь и не размазывая ладонью черную краску по почти законченной картине потому, что она ему не нравилась. Ему нравились все его картины, написанные им взлохмаченным, полуголым, еще ощущавшим сладкую истому во всем теле после бурной ночи (или утра, время перестало для него существовать), написанные быстро, на одном дыхании. И они в самом деле были великолепны. Но через какое-то время эйфория страсти и творческого взлета прошла, и ему стали нужны дополнительные стимулы, чтобы писать. Он опять стал прикладываться к бутылке. «Вино ведет мою кисть», - повторял он, отхлебывая прямо из изогнутого горлышка дорогое вино. С каждым глотком движения его кисти становились все более размашистыми, неточными, кривыми, он злился, срывал холст, а если в этот момент рядом оказывалась Катрин, кричал на нее и обвинял в том, что она не понимает его и не дает ему творить. Она металась по мастерской, чувствуя себя виноватой, плакала, говорила, что любит его, что он – гений, и что все будет хорошо. Потом он успокаивался, просил прощения и засыпал у нее на коленях. Так продолжалось достаточно долго. Катрин казалось, что еще чуть-чуть, еще немного, и творческий кризис пройдет, и все опять станет как прежде. И действительно, через какое-то время из мастерской исчезли стройные ряды пустых бутылок, а вместо них появилась новая мягкая кушетка. Катрин была уверена, что жизнь вернулась на круги своя. Так продолжалось до тех пор, пока она, вернувшись на полчаса раньше из галереи, не застала на этой новой кушетке голую рыжеволосую девицу. Девица, мельком взглянув на растерявшуюся девушку, ухмыльнулась и повернулась к ней спиной, выставив напоказ свой зад, на котором красовалось с полтора десятка мелких татуировок, в основном мух и пауков, некоторые из которых, судя по покрасневшей и воспаленной коже, были нанесены совсем недавно. Катрин смотрела на насекомолюбивую пассию своего гражданского мужа и не могла понять, как ей следует вести себя в создавшейся ситуации. «Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо, муха по полю пошла, муха…»,- вертелись в голове строчки из детского стишка, который она очень любила читать в детстве. И как ей могли нравиться стихи про это гадкое, мерзкое насекомое?



-Гадость, пакость, мерзость, - прошептала она, повернулась и медленно пошла к входной двери.

Он на минуту преградил ей дорогу и, глупо улыбаясь, сказал:

- Так уж вышло…

Она с отвращением оттолкнула его и выскочила из квартиры.

Если бы несколько месяцев назад ее спросили, что бы она почувствовала, узнав об измене своего гения, она бы, не задумываясь, ответила, что умерла от горя, а если бы не умерла, то жизнь потеряла бы для нее всякий смысл. Он был для нее центром мироздания, ее самой большой любовью, ее детищем. Она заставила его поверить в свои силы, в способность показать миру свой талант (ведь заставить других обратить на себя внимание порой гораздо сложнее, чем создавать гениальные произведения), она бесконечное количество раз повторяла ему, что его новая картина действительно хороша, и не раздражалась, когда он напрашивался на похвалу в сотый раз за день, она до трех часов утра слушала его, когда он вдохновенно, почти на грани помешательства, говорил о том, что живопись, его живопись перевернет мир, что он будет владеть сердцами и душами миллионов людей. Она просто жила им.

Странная штука, но сейчас, когда если не жизнь тела, то жизнь души ее должна была оборваться от боли и отчаяния, она ощущала пустоту, и даже какую-то непонятную легкость. Измена, которая ложится тяжким грузом на тысячи женщин, пригибая их к земле и лишая желания летать, освободила ее. Только сейчас она поняла, как безумно устала за последнее время. Устала жить две жизни, свою и его, устала быть сильной за себя и за него, устала воодушевлять его для себя и себя для него, устала бороться за себя и за него.

А теперь она свободна от этой усталости, от ответственности за успешность его таланта, свободна от того, что казалось ей необходимостью, а на самом деле уже давно стало бессмысленностью.

После разрыва отношений Катрин наслаждалась тем, что теперь она отвечает только за себя, веселит (или не веселит) и ободряет тоже только себя. Ей нравилась легкость и необремененность нового образа жизни, а отношения с мужчинами она искусно удерживала на уровне приятного, ни к чему не обязывающего флирта.

Сидя за столиком дорогого ресторана в ожидании нового поклонника, который отлучился на несколько минут, она словила себя на мысли о том, что на этот раз, пожалуй, не станет загадочно пропадать после пятого свидания (раньше она именно так и поступала, и угрызения совести, между прочим, никогда ее не терзали).

Но, как говорится в русской народной пословице, человек предполагает, а Бог располагает. Первое их свидание оказалось последним. Проводив Катрин домой, молодой человек галантно поцеловал ручку, пообещал позвонить на днях и… пропал на целый месяц.

Катрин, в отличие от большинства дамочек, время от времени оказывающихся в подобных ситуациях, не жила в ожидании встречи, гипнотизируя телефонную трубку и поедая килограммами сладкие каштаны. Но откровенно говоря, в глубине души ей все-таки было не по себе. До сих пор Катрин управляла, и даже не управляла, а манипулировала отношениями с мужчинами. Она не строила глазки, не носила слишком вызывающие наряды, не использовала всякие женские уловки, чтобы обратить на себя внимание (типа поднимания как бы невзначай упавшей вещицы в короткой облегающей юбке или «случайно» расстегнувшейся пуговочки на уровне кружевного бюстгальтера). Но если кто-либо из представителей противоположного пола (не вызывающий резко негативных эмоций и без явных признаков наличия официальной владелицы сердца и той важной части мужского тела, которая располагается значительно ниже сердца) настойчиво оказывал ей знаки внимания, она позволяла ему какое-то время думать, что он без пяти минут завоевал милую сотрудницу художественной галереи. А потом, ничего толком не объяснив, исчезала из его жизни. Надо сказать, что несмотря на отнюдь не кукольную внешность (фамилия Длинноносова не пожелала кануть в вечность из-за прихоти бабушки Катрин и если не на бумаге, то уж на лице молодой француженки русского происхождения вовсю заявила о себе), недостатка в воздыхателях у нее не было, и она, будучи в том возрасте, когда многие ее ровесницы уже обзавелись одним, а то и двумя чадами, не чувствовала неудовлетворенности личной жизнью и горечи от отсутствия еще двух пар домашних тапочек (мягко-пушистых маленьких и валяющихся в самом неподходящем месте больших).

И чем больше времени проходило с момента их последней встречи, тем сильнее становилось желание Катрин видеть в роли хозяина больших тапочек этого пусть немного неуклюжего, нескладного и забавного, но при этом галантного господина Барышникова (если бы она вовремя вспомнила нетленные слова русского классика о том, что количество оказываемых знаков внимания обратно пропорционально силе женской страсти, то возможно, смогла бы объяснить свое необъяснимое влечение к мужчине, которого видела всего несколько раз, и жизнь ее сложилась бы по-другому, но…).

Но она об этом не вспомнила, и не нашла (да в общем и не искала) причину своих нежных чувств к представителю московского швейного предприятия, который все это время улаживал вопросы по заключению договоров с французскими поставщиками тканей и фурнитуры и не догадывался о том, что маленькая француженка, с которой он познакомился в первый же день командировки, ждет – не дождется его звонка и в глубине души строит планы на совместное будущее. Впрочем, если бы он об этом знал, то вел бы себя точно так же, так как был абсолютно согласен с Александром Сергеевичем, и не возражал привезти из первой заграничной поездки французскую невесту, хорошо разбирающуюся в искусстве, прекрасно говорящую по-русски (сам он никогда не отличался способностями к изучению иностранных языков, впрочем, как и к освоению других наук), и влюбленную в него, как кошка.

И когда через несколько дней (Барышников позвонил Катрин, как только закончил дела) встретились воплощение нерастраченной женской любви, по сути неприкаянной и ищущей владыку и защиту, и желание обладать ею и иметь то, чего нет у других, а значит подняться в их глазах (и таким образом в своих собственных), быть повелителем над тем, что самому не дано, исход был предрешен.

Катрин, влюбленная и интуитивно предчувствующая скорое предложение руки и сердца, и Михаил, в большей степени возбужденный не страстью, а ощущением собственного превосходства над другими носителями кальсон и семейных трусов (много ли найдется среди них, эрудированных и представительных, занимающих высокие должности и мимоходом кивающих в ответ на подобострастное приветствие, тех, кого царапает в порыве любовного экстаза настоящая парижанка!), с удовольствием соблюдали правила игры, именуемой ухаживаниями.

Она отдала матери на безвременное хранение все украшения, подаренные художником, купила лучшие модели последней коллекции одежды, немного изменила цвет волос, придав ему более насыщенный оттенок, и сделала короткую стрижку.

Он каждый вечер заказывал столик в лучших ресторанах, каждый день дарил ей цветы и даже выучил несколько французских слов (правда, не столько для нее, сколько для того, чтобы пустить пыль в глаза окружающим).

Пышная свадьба с множеством приглашенных, автомобилями, больше похожими на передвигающиеся букеты искусственных цветов, неумолкающими криками «Горько!», обилием крепких спиртных напитков и салатов а-ля оливье, тамадой, то и дело путающим степени родства и имена родственников, но пытающимся сгладить все свои промашки улыбкой, ослепляющей гостей блеском золотых коронок, поставленных по большому блату на здоровые зубы (для солидности), была организована в Москве, где и поселились молодые.

Первое время Михаил являл собой образец идеального, в понимании абсолютного большинства женщин, мужа. Его самолюбию чрезвычайно льстило наличие молоденькой жены – парижанки, с которой он за несколько недель познакомил всех своих друзей, знакомых, коллег и тех, кого называют емким словосочетанием «нужные люди». Катрин, одетая по последней французской моде, оставляющая за собой шлейф дорогих духов, которые в СССР купить было практически невозможно, вызывала неприкрытое восхищение со стороны мужчин и плохо скрываемую зависть со стороны женщин. Вожделеющий взгляд влиятельных людей, проявление неподдельного интереса к его персоне тех, кто раньше не только не удосуживал его своим вниманием, но даже взглядом, стремление жен высокопоставленных чиновников, которые до его женитьбы (надо сказать, весьма удачной, и в каком-то смысле выгодной) по примеру своих мужей высокомерно опускали накладные ресницы в ответ на заискивающее приветствие, завести приятельские отношения с настоящей парижанкой – все это приносило ему огромное удовлетворение и позволяло считать себя ровней тем, перед кем он в той, докомандировочной жизни, унижался и раболепно кланялся, в глубине души надеясь на то, что все, от кого он сейчас зависит, рано или поздно окажутся на его месте, а он… Он будет сидеть в кожаном кресле с высокой спинкой, равнодушно выслушивать всеми правдами и неправдами добившихся приема людишек, и чувствовать себя почти что Богом.

И сейчас, вступив в брак, он почти уже ощущал запах свежесваренного его личной секретаршей кофе, слышал настойчивый трезвон нескольких телефонных аппаратов и жужжание двигателя служебного автомобиля, заведенного водителем в ожидании шефа. Ему казалось, что еще чуть-чуть и все эти образы обретут материальное воплощение.

Ожидание скорого карьерного взлета вызывало прилив нежности к Катрин, и Михаил буквально сдувал с нее пылинки, осыпал комплиментами, был чрезвычайно ласков и заботлив.

Между тем Катрин, интересовавшаяся в Париже только работой, переехав в Москву и обретя статус замужней дамы Катрин Гранатовой-Хлебниковой-Дешане- Барышниковой (Катрин, как и ее мать, не решилась нарушить наказ Агафьи Никитичны, и присоединила фамилию своего мужа к своей, и без того не маленькой фамилии), погрязла в домашних хлопотах. Ей, в отличие от многих других домохозяек, доставляло удовольствие с утра до вечера прибираться, вязать салфетки под хрустальные вазочки, раскладывать и перекладывать вещи в шифоньере, чистить столовое серебро, подаренное на свадьбу, проводить львиную часть времени возле плиты, упражняясь в приготовлении изысканных блюд, предназначавшихся любимому на ужин, изощряться в сервировке стола, превращая обычный прием пищи в романтическую трапезу под звуки французского шансона или вальсов Штрауса.

Сосредоточившись на уюте домашнего очага, Катрин постепенно утратила парижский шик, который привлекал к ней, а заодно и к ее мужу, всеобщее внимание. Известие о том, что она в скором времени станет мамой, окончательно изменило ее отношение к себе и миру. Она практически перестала интересоваться модными веяниями, накупила просторной одежды для них с малышом из натуральных тканей, в основном из хлопка и мягкой шерсти, перестала делать маникюр (лишняя косметика ведь может навредить малютке) и углубилась в изучение рекомендаций по уходу за новорожденными. Единственное, что осталось в ней от прежней Катрин, это страсть к парфюму и слепое обожание мужа.

Превратившись из эффектной парижской дивы в обыкновенную беременную домохозяйку, пусть и французского происхождения, озабоченную исключительно тем, как сделать так, чтобы после родов было достаточное количество грудного молока, когда следует приучать ребенка к горшку, и стоит ли сбагрить куда-нибудь шикарные ковры, ведь у маленьких может быть на них аллергия, Катрин перестала интересовать окружение ее супруга.

По мере того, как приветливые улыбки сменялись сухим кивком, как постепенно сошли на нет приглашения провести выходные на подмосковной даче, Барышников все более ясно стал осознавать призрачность и несбыточность своих надежд. Это вызывало в нем глухое раздражение, а вскоре и открытую неприязнь к женщине, которая, утратив интерес к ней высокопоставленных лиц, перестала возбуждать желание и чувства и в нем самом. Даже несмотря на ее положение, Барышников не посчитал нужным хотя бы делать вид счастливого будущего папаши, и допекал Катрин мелкими придирками и обидными замечаниями по поводу ее внешнего вида, и в особенности, длинного носа, который еще несколько месяцев назад целовал и называл самой прелестной сопелкой в мире.

Катрин очень переживала, и даже уже решила подать документы на развод, но новые подруги, с которыми она познакомилась в женской консультации во время ежемесячных походов к гинекологу, убедили ее, что после рождения ребенка все изменится, и Михаил снова станет таким, как раньше, заботливым и нежным.

Однако, вопреки ее надеждам, после рождения дочери, названной в честь его матери Кларой, муж продолжал относиться к ней, как к нерадивой няньке, нанятой для присмотра за ребенком. Упреки сыпались на нее, как из рога изобилия, и ребенка она не так качает, и кормит неправильно, и выглядит непривлекательно («Тебе не помешало бы похудеть, дорогая…»), и короткая стрижка не подходит к ее лицу, подчеркивая нос, и...

Сначала Катрин пыталась объяснить, что ребенка она кормит согласно всем медицинским рекомендациям, что она вовсе не заслуживает такого отношения с его стороны и не понимает, почему он сердится на нее, но потом, убедившись в том, что ее слова лишь еще больше раздражают мужа, которого так и не назначили на соответствующую его способностям (на его взгляд) должность с большим кабинетом и высоким креслом, перестала реагировать на все его выпады, решив, что теперь смысл ее жизни заключается в воспитании дочери.

Кларисс (Катрин звала дочку на свой манер, имя Клара не очень ей нравилось с самого начала, но она пошла на поводу у мужа, рассчитывая (как выяснилось позже, напрасно), что эта уступка с ее стороны поможет наладить их отношения) росла послушной и спокойной девочкой, не доставляющей родителям никаких проблем. Когда Кларисс закончила начальную школу, Катрин после многолетнего пребывания в роли домохозяйки, решилась устроиться на работу.

После выхода на работу Катрин как будто помолодела на пять лет, похорошела, а вместе с новыми элегантными нарядами появился прежний блеск в глазах. Михаил, отметив, что его жена снова стала выглядеть эффектно и притягивать взгляды мужчин, с удвоенной энергией принялся изводить ее едкими несправедливыми замечаниями и терроризировать затягивающимся на недели молчанием, на что Катрин, впрочем, уже не обращала ни малейшего внимания.

Подобные отношения, пожалуй, могли продолжаться еще долгое время, если бы не экономический кризис конца девяностых годов, который, разумеется, затронул и их семью.

Михаила сократили, и он, как и многие представители не такой уж сильной половины человечества, чья обеспеченная и благополучная жизнь в одночасье рухнула, стал прикладываться к бутылке. Залив в нависающий дряблой толстой складкой над ремнем брюк живот определенное количество водки, он становился агрессивным, орал на жену дочь, обвиняя их в своих неудачах.

Муж, уже давно не казавшийся Катрин, как когда-то, нескладным и забавным, но при этом галантным, в пьяном состоянии и вовсе вызывал у нее омерзение. На сей раз она, ни секунды не сомневаясь в своем решении, подала документы на развод.

Теперь ей никто не указывал, как надо вести домашнее хозяйство, не отчитывал за неправильное воспитание дочери, не следил оценивающе-презрительно за тем, как она переодевается, не критиковал ее вкус, не делал замечания по поводу ее внешности.

При этом она (зрелая женщина!) каждый раз, умываясь, подбирая украшения к платью, подкрашивая ресницы, протирая лицо косметическим молочком перед сном и накладывая ночной крем, ловила себя на мысли о том, что ее муж был прав, когда заявлял, что с таким носом, как у нее, нужно носить паранджу, что ей очень повезло, что он обратил внимание и даже женился на ней, и что…

Свидетельство о расторжении брака, которое, по мнению Катрин, безвозвратно и наглухо должно было закрыть дверь в прежнюю жизнь, полную обид и оскорблений, не справилось со своей миссией и оставило-таки маленькую щелочку, через которую слова бывшего мужа просачивались в ее новую жизнь и не давали покоя. Или, может быть, за долгие годы супружества Михаил смог убедить ее в том, что она на самом деле некрасивая женщина?

Пожалуй, если бы Катрин обратилась к становившимися модным психологам или психоаналитикам, они бы за пару часов (и за н-ное вознаграждение, естественно) помогли ей понять, что причина ее терзаний кроется вовсе не длине носа.

Но Катрин, уставшая от игры в прятки со своим отражением, отправилась в клинику пластической хирургии на прием к доктору Никифорову Никифору Ивановичу.

Зайдя в кабинет, она собиралась категорично заявить приятному доктору приблизительно ее возраста, что она решительно хочет укоротить свой слишком длинный нос и просит поскорее провести все необходимые обследования, и назначить дату операции, но доктор опередил ее, поинтересовавшись, не посоветует ли она хорошего заводчика бассетов, так как он уже давно хочет завести породистого длинноухого щенка, но времени разузнать информацию о питомниках катастрофически не хватает.

…Вытирая лужицу за несмышленым бассетом Бубой, Катрин Гранатова-Хлебникова-Дешане- Барышникова – Никифорова (которая, удлинив фамилию, утратила желание укорачивать нос), думала о том, что фамилия Гранатова действительно оберегает женский род их семьи, и мысленно благодарила прародительницу за мудрый наказ, не догадываясь о том, что своим женским счастьем обязана скорее фамилии Длинноносова, незаслуженно выброшенной из истории их семейства, но до сих пор одаривающей девочек не только забавным носом, но и приносящей, вопреки боязни Агафьи Никитичны, радость и удачу.


на главную | моя полка | | Фамилия |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 38
Средний рейтинг 4.8 из 5



Оцените эту книгу