Вступление

Когда мне было двадцать восемь, я жил в Лос-Анджелесе, а моя девушка — в Сан-Диего, и уже третий год я разрывался между двумя городами. Почти каждое воскресенье — три с половиной часа в пробках: сто двадцать шесть миль по Пятой магистрали мой «форд-рейнджер» 1999 года преодолевал с неспешностью черепахи. А иногда вообще глох, беспричинно — такая у него была блажь. В «рейнджере» даже радио было с причудами — принимало только одну радиостанцию. Ладно бы нормальную — но эта крутила исключительно Фло Риду, новую надежду рэпа. Ощущения незабываемые: только выезжаешь на фривэй, как мотор глохнет, руль блокируется, диджей орет: «А теперь зацените новый трек самого крутого эмси на свете: Фло Рида «Голова кругом». Он взорвет ваш мозг!»

В общем, как-то я утомился от этих переездов. И в мае 2009-го судьба мне улыбнулась: подвернулась работа на сайте журнала Maxim, которую можно было делать по удаленке — из любой точки земного шара. Все, решил я, переезжаю к своей девушке в Сан-Диего. Вот только девушка почему-то не очень обрадовалась. А именно, когда я приехал к ней домой, чтобы сообщить приятную новость в реале, собственными устами заявила: «Между нами все кончено».

Отъезжая от ее дома, я вдруг сообразил, что остался еще и без крова: в Лос-Анджелесе я уже предупредил хозяина квартиры, что снимаю ее только до конца месяца. Тут «рейнджер», по своему обыкновению, заглох. Пока я остервенело пытался расшевелить двигатель, до меня дошло: в Сан-Диего меня могут приютить только родители. Больше никто — нет у меня подходящих знакомых. При мысли о родителях по спине поползли мурашки. Сижу, упрямо, как идиот, проворачиваю ключ зажигания — все напрасно. Краешком глаза замечаю: на террасе дома, прямо перед которым заглох мой автомобиль, уютно устроилось целое семейство. Черт, еще за извращенца примут: подъехал подрочить на их красоту, не иначе… Но через минуту мотор заработал. Спасен! Я нажал на газ и поспешил к родному очагу.

Почему же я так боялся обратиться к родителям? Понимаете, просить моего отца об одолжении — все равно что подавать иск в Верховный суд: четко излагай факты, продумай аргументы, ссылайся на прецеденты, подтверждающие твою правоту.

Итак, я заявился без предупреждения в неказистый домик на три спальни в Пойнт-Ломе — районе, где традиционно селились военные. И вскоре гостиная превратилась в зал суда, а мои родители — в коллегию судей. Я не замедлил сослаться на прецедент «Папа против моего брата Дэниэла»: в двадцать девять лет Дэн некоторое время «искал себя», живя под крылышком у родителей.

На самом пике красноречия папа прервал меня:

— Да пожалуйста. Хватит разжевывать — не маленькие, сами понимаем. Ты же знаешь: двери нашего дома перед тобой открыты. Только прибирайся за собой. А то навалишь говна, как после групповухи… Погоди, тебя же девушка бросила? Сочувствую.

К тому моменту у меня был десятилетний опыт самостоятельной жизни. От родителей я съехал еще когда учился в университете Сан-Диего, еще на втором курсе. Надо сказать, даже в родном гнезде я виделся с мамой и папой нечасто — оба пропадали на работе. Мама работала юристом в общественной организации, папа — в Калифорнийском университете, он у меня врач-радиолог.

За десять лет кое-что изменилось. Правда, мама работала не меньше. А вот папа вышел на пенсию. Как-никак уже семьдесят три стукнуло. И теперь папа сидел дома. Весь день напролет. Почти никуда не выходил.

Итак, я вновь обосновался у родителей. Наступило первое утро на новом старом месте. В полдевятого я выполз из постели и устроил себе «кабинет» — в смысле разложил ноутбук — в гостиной, где папа уже сидел у телевизора. Пора было писать колонку для Maxim.com. Дело было вскоре после смерти Майкла Джексона. У меня возникла идея: Иисус Христос, несмотря на дело о педофилии, впустил короля поп-музыки в рай, потому что давно по нему фанатеет. (Потом редактор меня раскритиковал: дескать, у райских врат дежурит не сам Иисус, а святой Петр. Но это уже мелочи.) Папа глазел на меня и никак не мог понять, что это за работа такая: человек сидит в пижаме, ищет в интернете смешные картинки с Христом… Короче, папа постоянно меня дергал, словно не понимая, что я занят.

— Вулф Блицер мне про Джексона талдычит! Какого хрена! — взревел папа. — Ой, бля, президент сейчас в России, убеждает этих козлов ракеты ядерные убрать на фиг, а этот: «Майкл, Майкл!» Заткнись лучше, Блицер, ну тебя в жопу!

Я продолжал работать. Время от времени папа в растрепанных чувствах прибегал с кухни или со двора и принимался на меня орать:

— Ты что? Я тебе гамбургер сделал, а ты его кетчупом поливаешь?

— Да, а что?

— «А что?» Конь в пальто! Это гамбургер по высшему классу. Не то говно, которое ты себе готовишь. Я старался, время тратил. Вот ни хрена тебе в следующий раз не приготовлю, будешь знать!

Приятно вернуться домой.

Мой папа всю жизнь, сколько я его знаю, выражается без околичностей. В детстве его манеры пугали меня до колик — я же не понимал, что он самый прямодушный человек на свете. Но теперь, когда я вырос, оказалось, что все вокруг — друзья, родня, коллеги — вечно чего-то недоговаривают. Чем больше я общался с папой теперь, после возвращения домой, тем горячее благодарил его (мысленно) за фантастическую искренность его слов и всей его натуры.

Как-то мы гуляли втроем — папа, я и собака Ангус. Пес забрался в живую изгородь у соседского дома и что-то там обнюхивал. Папа обернулся ко мне:

— Глянь-ка ему под хвост.

— Чего-о? Зачем?

— По ширине дырки заметно: вот-вот посрет. О, глянь, началось!

В этот самый момент, когда мой пес справлял нужду на чужом дворе, а мой папа сиял от гордости за свой удачный прогноз, меня осенило: мой отец — настоящий мудрец, серьезно. Даже пророк. Вечером я записал этот диалог и вставил в статус аськи. Вскоре это вошло в обычай: каждый день я записывал папины прикольные фразы и обновлял статус. Потом один приятель посоветовал мне завести аккаунт в «Твиттере» — сохранять папины корки для человечества. Так появился микроблог Shit My Dad Says. Первую неделю у меня было лишь несколько читателей — мои приятели, которые знали папу лично и считали его колоритным дядькой. Но однажды поутру, заглянув в почту, я обнаружил, что стал в «Твиттере» тысячником. А еще через день фолловеров стало десять тысяч. А вскоре — пятьдесят тысяч. Сто тысяч, двести тысяч, триста. Внезапно фото моего папы и его афоризмы стали попадаться на каждом шагу. Мне звонили литературные агенты — вызывались представлять мои интересы. Редакторы с телевидения приглашали на ток-шоу. Журналисты просили дать интервью. Помню свою первую реакцию: «Нехорошо получилось». И вторую — непреодолимая, неописуемая словами паника.

Любит ли мой папа привлекать к себе внимание? Ненавидит! И это еще мягко сказано. Приведу пример. Мой папа — образованный, начитанный человек. Как-то вечером, когда я смотрел Jeopardy!^[1] он зашел в гостиную и правильно ответил на все вопросы Алекса Требека.

— Пап, ты обязательно должен сыграть в Jeopardy! Тебе там самое место! — воскликнул я.

— Сын, да ты что, издеваешься? — взревел папа. — Посмотри внимательно на этих, в ящике. Они что, вообще себя не уважают? Ой, бля, ни стыда ни совести. Ну ты и скажешь иногда. Чтоб я участвовал в этих самых реалити-шоу? Да я их даже смотреть не могу — тошнит!

И вот теперь я понимал: придется признаться папе, что я записываю его слова, выкладываю в интернет, и теперь издательства и телекомпании интересуются авторскими правами. Но я не торопился. Позвонил своему старшему брату Дэну. Надеялся: он скажет, что нечего переживать по пустякам и папа мне слова дурного не скажет.

— Матерь божья, ты что, правда за ним записываешь? — И Дэн оглушительно расхохотался. — Ну, мелкий, держись: папаша тебе… Нет, даже вообразить не могу, что он с тобой сделает. Ищи себе новую квартиру, понял? На твоем месте я бы собрал вещи заранее, как зэк перед побегом. Бери только самое ценное и не больше, чем можешь унести в одной руке. Чтоб второй рукой отбиваться!

Я решил: прежде чем идти к отцу с повинной, прогуляюсь по району. Соберусь с мыслями. Прогулка затянулась. К дому я повернул только через час. Отец сидел на веранде. Похоже, настроение у него было хорошее. «Сейчас или никогда», — сказал я себе.

— Послушай, пап, я тебе кое-что должен сказать… такое… неожиданное, — проговорил я, пристроившись на край соседнего шезлонга.

— Ты мне должен сказать что-то неожиданное? Ну-ну… И чего такого неожиданного скажешь?

— В-общем, есть такая штука — «Твиттер»…

— Знаю! «Твиттер»-шмиттер! Ты со мной так разговариваешь, будто я ни хера о жизни не знаю. Знаю я твой «Твиттер». Чтобы попасть в «Твиттер», надо включить интернет, — сказал он, изобразив международным жестом, словно поворачивает ключ зажигания.

Тут-то я все и выложил: страница в «Твиттере», фолловеры, статьи в газетах, издатели, телекомпании — все как на духу. Он выслушал меня молча, не поднимаясь с шезлонга. Потом расхохотался, вскочил, разгладил ладонями брюки… и спросил:

— Ты мой мобильник нигде не видел? Звякни-ка на него сейчас же. Не пойму, куда он мог задеваться…

— Значит, ты… э-э-э… не против? Ничего, если я напишу книгу, включу в нее твои слова, ну и все такое? Ты не будешь возражать?

— Мне пофиг. Плевал я, что обо мне люди думают. Публикуй что хочешь. Два условия: во-первых, я никому интервью давать не стану. Во-вторых, все гонорары оставь себе. Мне твои деньги без надобности — своих до хренища. А теперь позвони наконец на мой мобильник, будь он неладен.

Пи*ец, сказал отец

Не знаешь — лучше не предполагай

Летом 87-го, когда мне было шесть лет, мой двоюродный брат женился. Свадьбу назначили на его ферме в штате Вашингтон. Мы жили, где и живем теперь, в Сан-Диего. Папа рассудил, что самолет — слишком дорогое удовольствие. Тысяча баксов за пятерых (папа, мама и я с братьями)? На кой черт?

— Двести долларов за то, чтобы шестилетний клоп поглазел на свадьбу? Я столько платить не буду, — заявил папа маме. — Думаешь, Джастину там будет интересно? Два года назад он еще писался в штаны. Если ехать всем скопом, то на машине.

И мы поехали на машине. Я сидел, зажатый между братьями — Дэном, которому тогда было шестнадцать, и Ивэном, который в четырнадцать лет был костляв, но долговяз, — на заднем сиденье нашего «тандерберда» 82-го года. Мама заняла место штурмана, а папа сел за баранку. Предстояло преодолеть тысячу восемьсот миль.

На пятой миле мы с братьями начали друг над другом измываться. Чаще всего братья щелкали меня по носу и спрашивали: «Эй, ты че расселся, как голубой? Ты че, голубой? Колись, ты же голубой, а?» Папа резко съехал на обочину — аж покрышки завизжали — и обернулся к нашей троице, трагически сверкнув глазами:

— Слушайте меня. Не базарить! Все мы будем вести себя как приличные люди… оглоеды.

Но мы не исправились. Это было бы выше наших сил. «Приличные люди, оглоеды» попросту не могут существовать в таких условиях. Ведь мы впятером, в том числе три несовершеннолетних самца Homo sapiens, шестнадцать часов сидели друг у друга на головах, а за стеклами машины тянулось бесконечное шоссе. Все бы ничего, будь это обычное семейное путешествие к достопримечательностям. Но папа гнал машину, словно на хвосте у нас сидела полиция. Мы ехали весь день до вечера и всю ночь, с вечера до утра, вспотели, как мыши, извелись от переутомления. Время от времени папа прибегал к аутотренингу — бурчал: «Да ладно, бля, доедем как-нибудь, доедем, с гулькин нос осталось».

Когда следующий день уже клонился к вечеру, после круглых суток в машине мы прибыли в Олимпию, штат Вашингтон, и в холле гостиницы повстречались с родней. Туда уже заселилось шесть десятков Халпернов, в том числе мой девяностолетний дедушка, папин папа. Голос у него был тихий, но характер железный. Дедушка терпеть не мог, когда с ним нянчились. Много лет он заправлял табачной плантацией в Кентукки, лишь в семьдесят пять ушел на покой. И даже в девяносто отвергал излишнюю, по его разумению, помощь: «Ну да, годы идут, и что с того?»

Номера для клана Халпернов были забронированы заранее, все двухместные. Но мы заранее не договаривались, кто с кем будет жить.

Мои братья немедленно решили поселиться вместе. Моим родителям тоже, само собой, полагался свой номер. А вот я остался без соседа. И тут все взрослые родичи отчего-то вздумали поселить меня с дедушкой: «О, какая прелесть!» Я уже знал дедушкины привычки: он, когда гостил у нас в Сан-Диего, непременно держал в своей комнате бутылку бурбона и потихоньку потягивал из нее по глоточку. Однажды это заметил Дэн. Дедушка завопил: «Ты меня застукал!» — и громко расхохотался. А еще мне вспомнилось, что дедушке трудно было вставать с постели, но если ему пытались помочь, он жутко сердился. И вот теперь меня решили к нему подселить! Мне ужасно не хотелось ночевать в одной комнате с дедушкой, но я промолчал — еще подумают, что я вредный, и не станут со мной водиться.

В общем, как любой шестилетний малец, которому не хочется что-то делать, я прикинулся больным, и все засуетились вокруг меня. Услышав мой слабый шепот: «Мне что-то нехорошо», тетушки потащили меня по коридору, устланному ковровой дорожкой, в родительский номер. Сериал «Скорая помощь», да и только!

— А ну-ка, успокойтесь все, — закричал папа, — будь оно неладно. И уходите — дайте мне осмотреть мальчика.

Тетушки выскользнули в коридор, и я остался наедине с папой. Он заглянул мне в глаза, пощупал лоб.

— Значит, говоришь, тебе нехорошо? Ну-ну. Похоже, у тебя воспаление хитрости. Ты здоров как бык. В чем загвоздка, а? Слушай, мы только что весь континент проехали, я устал как черт. Давай колись, в чем дело.

— Все хотят, чтобы я жил в одной комнате с дедушкой, а мне не хочется.

— А с какой это радости ты взял, что дедушка захочет спать с тобой в одной комнате?

Этот вопрос я не додумался себе задать.

— Ну… я не знаю.

— Пойдем у дедушки спросим.

И мы отправились в номер, который застолбил за собой дед. Тот был занят важными делами — собирался лечь спать.

— А знаешь, папа, Джастин не хочет жить с тобой в одной комнате. Что скажешь?

Я обхватил руками папину ногу и спрятался за ней, но он выпихнул меня вперед, лицом к дедушке. Дед заглянул мне в глаза и тут же отвернулся:

— Так и я тоже не хочу с ним ночевать. Мне соседи ни к чему.

Папа обернулся ко мне с таким видом, словно только что нашел ключевую улику и раскрыл убийство:

— Вот видишь. Ты тоже не подарок.

О санитарно-гигиенических навыках

— Тебе четыре года. Ты должен срать в унитаз. Не жди, что мы сейчас вступим в переговоры, будем препираться и найдем компромисс. Срать будешь в унитаз, и точка.

После моего первого дня в детском саду

— По-твоему, день у тебя был тяжелый? Тебе в детском садике хреново? У меня для тебя есть ужасная новость: по сравнению с дальнейшей жизнью садик — только цветочки.

О несчастных случаях

— Молчи уж, даже знать не хочу, как все случилось. Главное, окно разбито… Стоп, а почему тут все вареньем обляпано? Эй, слушай сюда. Теперь я хочу знать, как все случилось. Рассказывай.

О моем дне рождения, когда мне исполнялось семь лет

— Нет, мы не закажем тебе на день рождения замок-батут… «Почему?» Ты еще спрашиваешь? Сам подумай, куда я приткну твой хренов батут у нас во дворе?.. Думаешь, дворы раздвигаются по волшебству? То-то, а я вот все наперед прикидываю.

О том, почему нельзя разговаривать с незнакомыми людьми

— Послушай, если незнакомый дядька или незнакомая тетка станут говорить тебе всякие хорошие слова, беги от них со всех ног. Просто так, без задней мысли, люди хороших слов не говорят. А если некоторые и говорят, пусть идут к едрене фене — проживем как-нибудь без ихних любезностей.

О манерах

— Пипец! Хоть раз можно поужинать и ничего не расплескать?.. Нет, Джони, он именно что нарочно. Если б не нарочно, то, значит, он умственно отсталый. Но все тесты он прошел нормально.

О слезах

— Меня лично не колышет, что ты ревешь. Но когда ты соплями обливаешься вместе со слезами… Руки в соплях, рубашка в соплях — безобразие. А ну, хорош плакать, бля!

О моем первом в жизни походе в гости с ночевкой

— Смотри там, не обделайся.

О дразнилках

— Говоришь, он тебя гомиком обозвал? Большое дело. Быть гомосексуалистом не зазорно… Нет, я разве сказал, что ты гомосексуалист? Господи ты боже мой! Теперь я понимаю, почему этот парень тебя подъебывает.

Что естественно, то не безобразно

— Я у себя дома. Захочу надеть штаны — надену. Захочу — буду ходить голый. Тот факт, что скоро зайдут твои друзья, к делу не относится. В смысле, мне пофиг.

Мой дом — моя крепость

Однажды отец позвал меня, семилетнего, в родительскую спальню и показал свой дробовик «моссберг».

— Вот спусковой крючок, вот затвор, вот мушка — смотри, в кого палишь, бля. Вот так держат ружье, — сказал он и вскинул дробовик. — И смотри у меня, бля: даже пальцем не притрагивайся!

Дробовик папа хранил на шкафу около своей кровати, потому что был уверен: не сегодня завтра к нам заберутся воры.

— У нас тут всего до хрена. До хрена всего такого, на что чужие зарятся. А я чужим наши вещи просто так не отдам. Логично?

Мыслил папа логично, вот только на всякий шум в доме после часа ночи реагировал однозначно: «Грабят!» До сих пор не понимаю, отчего он так нервничал: район у нас был очень тихий. Однажды на мои расспросы папа ответил:

— Я — человек другой эпохи.

— Какой?

— Блин… Даже не скажу какой. Другой! Слушай, хватит допытываться, отстань. Лучше скажи спасибо, что мне не пофиг наша безопасность.

Хоть папа всегда помнит о существовании воров, он любит, чтобы в постели ему было комфортно. Я имею в виду, что спит он всегда нагишом. А без одежды он — вылитый персонаж из передач Джима Хенсона:^[2] весь мохнатый, лохматые брови домиком. У Хенсона такие существа часто выскакивают из кустов, распевая песни.

Как-то ночью — а точнее, вскоре после того, как папа показал мне ружье, — он проснулся примерно без четверти два и услышал с кухни таинственный шорох. Не мешкая, сдернул с шкафа ружье, велел маме: «Сиди тут, носу не высовывай!» — и пошел, сверкая голой задницей, на шум, выставив перед собой ружье, держа палец на спуске. Папин топот в коридоре разбудил меня. Я выглянул и увидел: папа, не расставаясь с ружьем, опустился на четвереньки и, припав к полу, пополз дальше. На полдороге прицелился в закрытую кухонную дверь и заорал:

— Выходи сюда, я тебя убью, бля!

Вообще-то на кухне находилась наша гостья — тетя Джин, мамина сестра. Хотела заморить червячка — она же не подозревала, что после часу ночи папа непременно ждет взломщиков. Услышав грозный голос, тетя приоткрыла дверь и увидела на полу голого папу. В полоске света блеснуло дуло дробовика, направленное на тетю, а также папин голый зад. Тетя порхнула мимо папы в гостевую комнату и захлопнула за собой дверь. «Ага, ее взломщик напугал», — подумал папа и остался на посту. Мама, ничего не зная о происходящем за пределами спальни, набрала «911».

— Сэм! Полиция сейчас приедет! Положи ружье и надень штаны! — прокричала она с дальнего конца коридора.

— Еще чего! — отозвался папа, не жалея связок. — Ружье не положу, штаны не надену! Это мой дом, черт подери! Должен я свой дом защищать или как?

В итоге приехали полицейские, рассудили, что состава преступления нет, уговорили папу сложить оружие и одеться.

На следующее утро мы — братья, родители и я — собрались за завтраком. Все молчали. Затем появилась тетя — вышла из своей комнаты впервые после бегства от моего голого вооруженного отца. Она тоже была несловоохотлива. Брат на тот случай, если я не врубаюсь, перегнулся ко мне и шепнул:

— Она увидела папин конец, а папа хотел ее застрелить.

Папа обернулся к нам и сказал очень серьезно:

— Наверно, надо ввести вас в курс дела насчет прошлой ночи. К нам никто не врывался, но запомните: мой дом — моя крепость.

Потом доел свои хлопья «Грейп-Натс» и бодро объявил:

— Всем пока! Еду на работу.

Об учтивости

— Уступи маме переднее сиденье… Она сказала, что ей все равно? И что с того? Просто ей положено так говорить, а тебе положено сказать: «Нет, мама, я настаиваю». Думаешь, я буду возить жену сзади, а девятилетнего клопа на переднем сиденье? Сдурел, бля?

О сладком

— Тьфу, ну ты даешь: после одного поганого сникерса скачешь, словно тебе задницу подпалили. Ну ладно, дуй на улицу. И не возвращайся, пока не захочешь спать или срать.

О поездке в летний лагерь

— Не нюни, ты отлично проведешь время. Костры, палатки, сон на свежем воздухе — красота!.. Что? Лагерь для баскетболистов? Ой, бля, ну ладно, вычеркни все, что я тут наговорил, и замени на баскетбол.

О том, чем занять ребенка в летние каникулы

— Ты хочешь смотреть телевизор от зари до зари? Исключено. Такой вариант даже в игре «Заключим сделку»^[3] не предложили бы.

О запретных зонах

— Какого хрена ты сидишь в моем шкафу? «Т-с-с, мы в прятки играем!»? Ты на меня не тсыкай! Это мой шкаф!

О командном духе

— Ты играл блестяще, правда-правда. Ты отличный питчер, я тобой горжусь. Жаль, команда ваша — говно… Нет, нельзя мстить ребятам только за то, что они говно. Не волнуйся! Им жизнь отомстит.

После выговора в школе

— Почему это ты запулил человеку мячом в лицо?.. Ага. Причина основательная. Что ж, раз учительница сердится, на нее я никак повлиять не могу. Но я лично к тебе претензий не имею.

О рождественских подарках

— Ты составил список из двадцати пяти подарков и выстроил их по степени желанности. Ну ты даешь, бля… Я просто спросил, что ты хочешь на Рождество. А ты какую-то турнирную таблицу нарисовал!

Об аквапарках

— Иди один. Чего-то мне неохота съезжать по трубе в бассейн, куда спиногрызы вроде тебя нужду справляют.

Когда мне разрешили выбрать завтрак по своему вкусу

— Возьми с собой в школу бутерброды. Ишь, набрал печенья… Нельзя одним говном питаться!.. Нет, я по-другому сказал. Я сказал — выбери завтрак по собственному вкусу. Но я тебе не говорил, чтобы ты выбирал завтрак для идиотов!

О важности хороших манер

Когда мне исполнилось десять, мама захотела выучиться на юриста. Папа одобрил идею, хотя из нее следовало, что ему придется за мной присматривать.

— Мы с тобой станем больше времени проводить вместе, но в основном у меня на работе. Так что ты уж меня не дергай, развлекай себя сам, — разъяснил мне папа, когда мама показала ему свое расписание занятий на первый семестр.

Не все дети толком понимают, чем их родители зарабатывают на жизнь. Вот и я знал лишь, что папина специальность называется «медицинская радиология» и что он часто приходит с работы усталый и сердитый. Правда, у папы на работе, в ветеранском госпитале, я пару раз уже побывал, когда маме приходилось отлучаться по делам. Собственно, папа работал в нескольких больницах сразу, но я бывал только в госпитале. Помню, папа выбегал из кабинета нам навстречу, торопливо совал мне сникерс и вел меня в незанятую комнату по соседству.

— Мне осталось еще пару часиков поработать, так что, это, посиди уж тут немножко, — говорил он.

Я непременно добивался четкого ответа:

— Два часа — самое долгое или мне еще дольше придется ждать?

— Не знаю, сын. Я тебе кто — ясновидящий? Обещаю: как только управлюсь, поедем домой. И я куплю тебе мороженое.

Покопавшись в книжном шкафу, он протягивал мне какой-нибудь журнал:

— Вот, посмотри картинки, «Медицинский журнал Новой Англии». Очень интересно, не оторвешься!

Мама упорно грызла гранит правоведения, и папе все чаще приходилось за мной присматривать. Чуть ли не каждый день я сидел в больнице и считал минуты до возвращения домой. На выходных мне обычно было куда приткнуться — я ходил в гости к друзьям. Но однажды в субботу вышло так, что мама должна была готовиться к экзамену в библиотеке, у папы был доклад перед сотней врачей, а никто из друзей и родственников не мог со мной посидеть.

— Давай просто оставим его дома. Ничего с ним не случится, — сказал папа маме.

— Сэм, я не оставлю его одного. Ребенку всего-то десять лет.

— Ой, блин. Ну ладно, я его возьму.

Я сел в папин «олдсмобиль», и мы поехали в Калифорнийский университет в Сан-Диего. В пути папа отмалчивался, но я чувствовал: рвет и мечет. Когда мы подъехали к зданию, папа обернулся ко мне и сказал:

— Ты должен вести себя как воспитанный человек, понял? Не дури.

— Можно мне порисовать? — спросил я.

— Гм… смотря что. Что рисовать-то станешь? Вот подойдет к тебе кто-нибудь и увидит, что ты рисуешь, как собаки ебутся. И что мне тогда делать? Несолидно выйдет.

— Да я вообще не умею собак рисовать. Я рисую только самолеты, — успокоил я его.

Папа залез в свой черный кожаный портфель и вручил мне лист линованной бумаги и многоцветную авторучку. Я вошел вслед за ним в стеклянные двери огромного университетского корпуса и вскоре оказался в зале, полном врачей. Как мне показалось, все они знали моего папу лично. Кое-кому папа меня представил: «Мой сын Джастин». Усадил меня в заднем ряду. До сцены с кафедрой было примерно сто футов.

— Итак, вот твое место, вот тебе сникерс. Съешь, если начнет клонить в сон, — и он вручил мне шоколадку длиной мне по локоть. — Все, блин, я пошел.

Врачи расселись, лекция началась. Папа сидел на сцене, а какой-то лобастый дядька вышел к микрофону и заговорил. В первые же две минуты я проглотил свой гигантский сникерс, и тридцать пять граммов сахара, разлившись по моим жилам, сделали свое черное дело. Секунды казались минутами, минуты — часами. Мне не сиделось. Я решил прилечь на пол и размяться — никто же не заметит! Сполз под кресло и тут же услышал, как дядька произнес папино имя. Вскинул голову. Перехватил пристальный папин взгляд из далекого далека. Неужели он все это время за мной следил? Я торопливо пригнулся.

Скорчившись на полу, я обнаружил, что могу пролезть между ножками кресел, а также что в каждом ряду несколько мест свободно. И тут меня осенило: как здорово будет проползти на четвереньках от моего ряда до первого, пробираясь под пустыми креслами! Я же никому не помешаю, правда, если между ног пролезать не стану?! Так началось мое путешествие. Я полз вдоль, под задницами ничего не подозревающих онкологов, пока не добирался до какого-нибудь прогала. Там я перебирался под следующий ряд и полз дальше. Ну прямо игра «Фроггер»,^[4] только в жизни! До седьмого ряда дело шло гладко. Но тут оказалось, что в шестом все кресла заняты. Я развернулся — и попал в ловушку: на единственное свободное место в восьмом ряду кто-то плюхнулся.

Папин голос из динамиков показался мне гласом Божьим — если, конечно, Бог может рассуждать 0 молекулярной биологии. Я решил, что единственный шанс вернуться — перелезть прямо по ногам пятнадцати врачей, отделявших меня от прохода в середине зала. А там уж я проползу по-пластунски, и ничего. Папа не заметит — просто не успеет! Вот только врачи отнеслись к моей затее неласково — не прикидывались, будто ничего не происходит. Обнаруживая меня под ногами, они один за другим вскакивали и негодующе перешептывались. Я полз, смотрел в пол, ничего не видел — зато слышал. И услышал, как папа вдруг осекся. «Ну вот, почуял неладное!» — подумал я и обмер. Папа снова заговорил. «Пронесло», — решил я и рванул вперед… И все бы ничего, но я случайно наткнулся коленкой на мокасин какого-то бородача, сидевшего в третьем кресле от прохода.

— О господи! Это еще что за цирк! — пробурчал он сквозь густую растительность на лице.

Папа снова умолк. А я медленно выполз в проход, обогнув крайнее кресло, и обернулся к сцене. Папа смотрел прямо на меня. И все остальные — тоже.

В мертвой тишине я встал на ноги, сделал вид, будто так и надо, и вернулся на место. На меня таращились, не веря своим глазам. Я потупился. Папа дождался, пока я присяду, и продолжил лекцию. Весь красный, как помидор. Помидор с гневно нахмуренным лбом и сердитыми кустами бровей. О раке щитовидной железы он вдруг заговорил тоном футбольного тренера, который после первого тайма распекает свою команду в хвост и в гриву.

Папа скомкал конец доклада, скороговоркой ответил на вопросы. И под аплодисменты спрыгнул со сцены — торопился. Помчался ко мне, игнорируя всех врачей, которые хотели перекинуться с ним словом или сделать комплимент докладу. Ухватил меня сзади за ремень и понес, как мультипак с шестью банками пива. За дверь, в вестибюль, на солнце. Тащил, не отпуская, до самой машины. Открыл дверцу, швырнул меня на переднее сиденье, сел за руль, глубоко вздохнул. Вены на его шее вздулись от злости. Обернулся ко мне, прошипел сквозь стиснутые зубы:

— Пиздец! Я что, много от тебя требовал? Не мог тихонько посидеть два часа, бля, пока я доклад о раке щитовидной железы делаю?

С этими словами папа нажал на газ. И до самого дома не сказал мне больше ни слова.

Когда мы приехали домой, папа отпер дверь. Я стоял на крыльце рядом. Папа повернулся ко мне и сказал совершенно спокойно:

— Послушай, я уяснил урок: ребенку там действительно было не место. Но сейчас я войду в дом, а ты — нет. Поиграешь во дворе, потому что у меня вот-вот мозги закипят на хуй!

Папа прикрыл за собой дверь. Я нерешительно мялся на крыльце. Из дома донесся вопль, откликающийся эхом: «Ой бляяяяяя-я-яяя-яяяяя!»

Часа через полтора папа выглянул в дверь черного хода. Я сидел на траве.

— Если хочешь, заходи в дом. Только сразу иди мой руки, никуда не сворачивай! В этом зале пол вонял собачьим дерьмом, а ты ползал туда-сюда, как обезьянка!

Когда меня не взяли в сборную по бейсболу

— Наплюй и забудь. Каждый тренер пропихивает в команду своих детей. Сын этого говнюка недостоин тебе протектор подавать… Чего-о? Ты так и выходишь играть, протектор для паха не носишь? Кто же ты после этого такой?

Напутствие у школьных ворот

— Родители твоих друзей вообще, бля, водить не умеют. Ты им передай: это автостоянка начальной школы, а не Манхэттен, бля!

На просьбу завести собаку

— И кто о ней будет заботиться? Ты?.. Сын, когда ты вчера пришел домой, у тебя руки были в говне. В человеческом говне. Не знаю, как ты обляпался, но руки в говне — симптом, что ты пока не готов нести ответственность за других.

О гигиене

— Тебе десять лет, ты должен мыться под душем каждый день… Ах, тебе противно? А мне насрать! Людям противно общаться с вонючками. Я не допущу, чтобы мой сын стал вонючкой.

О «Лего»

— Послушай, мне не хочется сковывать твою творческую свободу, но то, что ты построил, — ни дать ни взять куча говна.

Об акции «Приведи папу в школу»

— И чем же, бля, заняты все эти родители, которые могут на день отпроситься с работы? Будь у меня возможность пропустить рабочий день, я не стал бы тратить его за маломерной партой среди каких-то спиногрызов!

Седьмой класс, моя первая дискотека

— Духами надушился?.. Сын, в доме нет ни капли одеколона. Только мамины духи. Я этот запах хорошо знаю. И вот что я тебе скажу: когда от твоего тринадцатилетнего сына пахнет твоей женой, в груди нехорошо екает!

Шестой класс, родительское собрание

— По-моему, эта учительница тебя недолюбливает. Значит, я буду недолюбливать ее. Конечно, ты и святого достанешь своими штучками, но в душе ты хороший парень. Плюнь и забудь, ну ее в жопу.

Когда в начальных классах я боялся ходить по-большому в школьном туалете

— Сын, мне твоего горя не понять. Я могу срать где угодно и когда угодно. Это одно из моих главных достоинств. Некоторые даже скажут, что главное.

Когда на экзамене в секцию бейсбола я бежал на пятьдесят ярдов и пришел к финишу последним

— Ну ты и бежал — точно от пчелиного роя улепетывал! А потом смотрю: этот жирный пацан, который с секундомером стоял, смеется… Одно тебе скажу: когда даже жирные над тобой смеются, значит, пиздец.

Никогда не ври, паршивец!

Точные и естественные науки мне, в сущности, никогда не давались. Я любил историю и литературу — столько приключений! А вот химические элементы и алгебраические уравнения нагоняли сон. И потому в шестом классе, когда каждый ученик должен был самостоятельно провести какой-нибудь эксперимент и в конце апреля устроить презентацию на школьном «Фестивале науки», я обрадовался не больше, чем приказу посмотреть, допустим, первый сезон «Анатомии Грея»^[5] с начала до конца. Причем не по телевизору, а в театральном зале. Зато мой папа ликовал — на тот момент у него имелся уже двадцатипятилетний опыт медицинских исследований.

— Теперь ты сможешь заглянуть в мою жизнь. Узнаешь, чем я на работе занят, — заявил он мне вечером, когда я рассказал ему о домашнем задании. — Ну смотри: теперь я с тебя не слезу. Ты проведешь самый блестящий эксперимент в истории твоей школы. А не проведешь — пеняй на себя.

— А ты будешь проводить эксперимент вместе со мной? — умоляюще спросил я.

— Что? Ох, блин, с меня и моих экспериментов вот так хватает. Я же тебе сказал — сам проведешь.

Папа присел на кушетку в нашей гостиной, закутанную в целлофан — чтоб не пылилась, и жестом пригласил меня присесть рядом:

— Итак, каждый эксперимент начинается с вопроса. Что тебе хочется узнать?

Я задумался на несколько секунд.

— Я считаю, что пес у нас очень клевый, — сказал я, указав на Брауни — нашего метиса лабрадора (самец, шоколадный окрас, пять лет).

— Что-о? Это еще что за хрень? Разве это вопрос, бля?!

— А можно спросить: «Люди тоже считают, что пес у нас очень клевый?»

— Ебическая сила! — вскричал папа и схватился за голову. — Придумай какой-нибудь вопрос типа: «Падают ли большие предметы быстрее, чем маленькие?»

— Хорошо. А ничего, если вопрос будет про Брауни?

— Про что захочешь, бля! Ладно, раз уж ты зациклился на Брауни, пускай будет вопрос: «Умеют ли собаки различать геометрические фигуры?» Нравится?

Мне понравилось. Я обожал Брауни и охотно привлек его к эксперименту. Папа помог мне разработать условия и метод. Надо было каждый день держать перед собакой листочки с нарисованными треугольниками, кругами и квадратами. Показав круг, я должен был каждый раз давать собаке лакомство, показав квадрат — давать команду «сидеть», а показав треугольник — абсолютно ничего не делать. После пятнадцати дней обучения я проведу двухдневные испытания — буду показывать Брауни фигуры, но лакомств не давать и команд не произносить. Задача — отследить его реакцию. Будет ли он реагировать на фигуры, ожидая действий, которые я совершал в период выучки? Каждый день мне полагалось записывать результаты эксперимента в журнал наблюдений.

В первый же день «исследований» я заскучал. Пес напрочь не понимал, что от него требуется: когда я держал перед ним бумажки, пялился недоуменно, а иногда начинал вылизываться. Ему хотелось только играть. И мы наигрались всласть — я бегал по двору, а он гонялся за мной, пока я не выбился из сил.

Папа каждый день допоздна пропадал на работе и не догадывался, что я забросил эксперимент. Иногда он спрашивал, как идут исследования. «Все в порядке», — отвечал я, надеясь, что времени еще много. Главное — начать за пятнадцать дней до школьной презентации. Но месяцы сменяли один другой, а я вообще позабыл про эксперимент.

Однажды на уроке учительница напомнила нам, что до «Фестиваля науки» осталось три дня. У меня засосало под ложечкой. В тот день меня забрала из школы мама. Едва оказавшись дома, я юркнул в свою комнату, прикрыл дверь и вытащил журнал наблюдений. И начал вносить в графы результаты несостоявшихся испытаний, высосанные из пальца. Подделывал все, вплоть до дат. У меня хватило ума смекнуть: для правдоподобия надо написать, что к концу эксперимента пес постепенно начал различать фигуры. А когда я провел тесты без лакомств, то по реакции пса понял, что он распознает фигуры. Мне вспомнилась история про собаку Павлова. Павлов, по моему разумению, был очень похож на безумных гениев из комиксов, а мой эксперимент — на его эксперименты. Значит, получилось убедительно, рассудил я.

Так уж случилось, что в тот день папа вернулся домой рано. Едва я закончил заполнять журнал, громко хлопнула входная дверь. Я испуганно швырнул ручку в угол — избавился от улики. А папа сразу прошел ко мне. Я похолодел: неужто он меня насквозь видит?

— Ну как дела на научном фронте? — спросил он, как я и ожидал.

Не успел я раскрыть рот, а папа заметил мой журнал, раскрыл.

— Вот тут все данные, — сказал я.

Он на меня даже не посмотрел — углубился в журнал. Перелистал страницы, поразмыслил над моими результатами, положил журнал на стол и взглянул на меня.

— Значит, пес распознает фигуры, а?

— Ну да. Даже странно, — пробурчал я как можно уклончивее.

— Ну да, даже странно, — повторил он за мной. — Наверно, ты не будешь возражать, если я проэкзаменую Брауни — должен же я увидеть своими глазами.

Я похолодел. Спасала лишь одна надежда: а вдруг Брауни каким-то чудом, по наитию распознает фигуры и среагирует так, как я написал? Папа поднял листочки с рисунками — все эти месяцы они пылились в моей комнате на полу — и вышел во двор.

— Вообще-то Брауни не всегда реагирует. Это от его настроения зависит… и еще от разного… — придумал я на ходу отмазку.

Папа не слушал. Он позвал пса, и Брауни подбежал к нам. Папа поднес к слюнявой морде Брауни первый листочек — с треугольником. Согласно моему журналу наблюдений на треугольник Брауни не должен был реагировать никак. Ну, он и не среагировал. К сожалению, на круг и квадрат он не среагировал тоже — а ведь должен был, соответственно, либо обнюхивать мои руки, предвкушая лакомство, либо выполнить команду «сидеть».

Брауни убежал, а папа обернулся ко мне. Взглянул мне в глаза. Лицо у него было настолько спокойное, что смотреть жутко.

— Даю тебе шанс: немедленно расскажи мне все, что имеешь сказать, — проговорил папа.

Я тут же заревел в голос. Рыдая и давясь соплями, сознался, что не провел эксперимент, потому что забыл. Сознался, что подделал наблюдения и выводы. Папа схватил тетрадку с журналом, порвал надвое и попытался зашвырнуть за забор. Но страницы посыпались на землю, точно унылые конфетти. А папа принялся их топтать — яростно, будто пытался стряхнуть с ноги голодного волка. Это длилось секунд двадцать, не дольше. Папа в сердцах схватил игрушку Брауни и зашвырнул через весь двор, точно олимпиец — ядро. Брауни сбегал за игрушкой и принес ее папе — мол, давай еще поиграем. И тут папа взорвался:

— Брехня! У тебя не журнал наблюдений, а брехня на брехне!

— Папа, папа, ты же говорил, что даешь мне шанс рассказать! — взмолился я.

— Вот ты и рассказал. Одна брехня, бля!

На крики выбежала мама. Успокоила папу, увела его в дом для разговора.

Минут через десять папа вернулся во двор. Он немножко отошел, но чувствовалось: в его душе еще не все перекипело.

— Ты опозорил все научное сообщество. Всех ученых поголовно, самого, бля, Эйнштейна!

Я сказал, что осознаю свою вину и прошу прощения.

— Черт подери, это же моя профессия! Я к своей профессии серьезно отношусь, бля!

— Знаю, папа.

— Ни хера ты не знаешь! Слушай, что тебе теперь делать.

И он заявил: я должен пойти к учительнице, сказать, что эксперимент я не провел и данные подделал, и попросить у нее разрешения публично извиниться перед одноклассниками за обман.

— А если она скажет, что извиняться не обязательно, ты ей скажи: «Фиг с два, все равно выйду извиняться». А заявление, которое будешь зачитывать в классе, сначала покажи мне. Я его исправлю, если что. Последнее слово — за мной.

На следующий день я признался учительнице в содеянном, а она обратилась к моим одноклассникам:

— Халперн хочет вам кое-что сказать.

Я встал и зачитал заявление по бумажке. Начиналось оно примерно так: «Моим одноклассникам и всему научному сообществу. Я совершил подлог. Я фальсифицировал данные эксперимента и тем самым опозорил дело, имеющее громадное значение для прогресса нашей цивилизации». И еще несколько фраз. Смысла текста не понимал никто, включая меня. Переводя дух, я косился на одноклассников. Тридцать шестиклассников таращились с недоумением. Я зачитал заявление, сел, учительница поблагодарила меня, прочитала нам мораль, что жульничать нехорошо, и урок вернулся в обычное русло.

Вечером папа спросил меня, как все прошло. Я сказал, что зачитал извинения и что учительница меня поблагодарила.

— Извини, что я так сильно на тебя наехал, но я не хочу, чтобы тебя считали брехуном и мудаком. Ты не брехун и не мудак. Ты отличный парень. А теперь марш в комнату. Гулять не пойдешь — ты наказан.

Об уважении к частной жизни

— Брысь отсюда к едрене фене, я дело делаю!

О проявлении страха

— В трудный час становится ясно, кто есть кто. Или, по крайней мере, какова его задница — много ли бздит.

О гипотетических вопросах

— Нет. Ни при каком раскладе я человека не съем, хватит придумывать всякие ситуации и надоедать мне, понял? Блин, разве тебе нечем заняться? Целыми днями всякую хрень выдумываешь!

О духе товарищества

— Послушай, я знаю, тебе с этим толстым пацаном играть не нравится, потому что у него мать вредная. Но парень-то не виноват! Будь с ним поприветливее.

О честной игре

— Сдувать на экзаменах нелегко. Ты, наверно, думаешь: «Легче легкого». Ошибаешься. Спорим, сдувать ты умеешь еще хуже, чем сдавать экзамены по-честному.

Об аккуратности

— Тьфу ты, я только что сел на твоего человекогрузовика, будь он неладен. Оптимус Прайм, говоришь? Слушай, мне пофиг, как его зовут, только не паркуй его там, где паркуется моя задница.

О технике безопасности для детей

— Эй, не трожь нож, еще не хватало — ножик в руки брать… Мне пофиг! Научись намазывать масло ложкой!

Напутствие моим друзьям, которые пришли ко мне в гости с ночевкой

— Чипсы в кухонном шкафу, мороженое — в холодильнике. Ножи не трогать, со спичками и зажигалками не баловаться. Все, мой долг выполнен. Ложусь спать.

О щедрости

— Я лично тебе сочувствую, но если твой брат не хочет, чтобы ты играл с его игрушками, значит, нельзя. Это его игрушки. Если он хочет быть мудаком и ни с кем не делиться — что ж, его право. У человека всегда есть право быть мудаком. Но пользуйся этим правом не слишком часто, договорились?

Знай цену деньгам

Мои родители выросли в бедности: мама в нищем итальянском поселке близ Лос-Анджелеса (детей в семье было шестеро, в четырнадцать лет мама осталась круглой сиротой и ее, а также остальных детей разобрали родственники), папа на ферме в Кентукки. Папины родители были издольщиками, и лишь когда папе было четырнадцать, его отец выкупил эту ферму.

— Если у меня болели уши, мама в них сикала, чтобы унять боль, — как-то поведал мне папа, пытаясь разъяснить, как они бедствовали.

— Пап, ну это скорее чудачество такое. Это, мне кажется, не от бедности.

— Гм… — Папа на несколько минут призадумался. — Да, наверно, пример не самый удачный…

Как бы то ни было, родители при всяком удобном случае напоминали нам с братьями, что мы-то живем припеваючи.

— Только и знаете, что носиться на скейтах и великах! Ну прямо английская королева, бля! — отчитывал нас папа, когда в выходные мы, заигравшись с друзьями, не помогали по дому.

Иногда родители тревожились, что мы растем в тепличных условиях, не понимаем, как нелегко достаются деньги и каково это, еле сводить концы с концами. Еще до поступления на юридический (кстати, получив диплом, мама стала консультировать бедняков) мама посвящала много времени волонтерской работе в трущобах Сан-Диего. Помогала семьям, которые остались без крова, и семьям, где оба родителя безработные: организовывала продленку для школьников, советовала, как встать на ноги с помощью государства. Если я жаловался на жизнь, она начинала рассказывать мне об этих семьях.

— Почему ты не ешь макароны? — спросила мама за ужином меня, десятилетнего.

— Они же с горошком.

— Выложи горошек на край тарелки, а макароны съешь.

— Мам, да ты же знаешь, я горошек не люблю. Но все равно его в макароны кладешь — ну зачем?

— Стоп-стоп! Смотри, друг, ты сейчас нарвешься! — взревел папа, подняв глаза от тарелки. — Это твоя мать. Ты ей не ровня. Вот она, — и он показал рукой на потолок, — а вот ты, — папа опустил руку почти до пола. — Если она до скончания веков вздумает кормить нас одним горошком, ты будешь каждый день сидеть за столом как миленький, и есть этот горошек, и говорить «спасибо», и просить добавки.

— А зачем мне просить добавки, если я ненавижу горошек? — поинтересовался я.

Папа велел мне: «Иди к себе в комнату и сиди — гулять не пойдешь». По крайней мере, так расшифровал его слова я сам, потому что он орал с полным ртом горошка. Этак через неделю мама пришла из юридической библиотеки чуть позже обычного. Мы с братом сидели на диване и смотрели телевизор, а папа клевал носом в кресле-качалке. Мама выключила телевизор. Внезапная тишина разбудила папу.

— Важная информация: мы будем питаться так, как питаются неимущие, — объявила мама всем нам.

— А кто такие «неимущие»? — спросил я шепотом у своего брата Ивэна.

— Ну… типа нищие, наверно, — сказал он и нахмурился: на его лицо точно накинули паутину тревоги.

Мама разъяснила, что побывала в магазине, где ее знакомые бедняки отоваривают бесплатные талоны, которые выдает им государство. Описала ассортимент: «Нет-нет, там не все продукты просроченные, но все какие-то не очень аппетитные на вид». А в заключение возвестила:

— Мы будем неделю питаться только из этого магазина. Все продукты я буду покупать там. На сумму, которой располагают бедняки, и ни на цент больше.

— Папа? — в отчаянии воззвал я.

— Папа считает, что это прекрасная идея, — ответила мама, прежде чем папа успел раскрыть рот.

Дня через два наш холодильник и кладовка заполнились необычайной едой — таких продуктов я дотоле не видывал. Помню, я сделал для себя вывод: «Бедняки едят только консервы». На многих этикетках значилось «в воде». Ветчина в воде, курятина в воде, рубленая говядина в воде. Хлеб был упакован в белые пакеты без логотипов, без названия фирмы-производителя — только три слова «ХЛЕБ БЕЛЫЙ СВЕЖЕВЫПЕЧЕННЫЙ».

— Неужели это свежевыпеченный? — спросил я Ивэна, зажав в руке рыхлый ломоть.

— Не знаю… Наверно, когда-то кто-то его испек. Тогда он и был свежевыпеченным.

В первый день новой диеты я раскрыл на большой перемене бумажный пакет, который утром дала мне мама. Первое, что я вытащил, оказалось неудачной подделкой под сэндвич с мясом индейки. Положил на ладонь, внимательно рассмотрел. Хлеб больше смахивал на подмокшую наждачную бумагу, а индейка была одной породы с Ларри Кингом: жилистая, нездорово-бледная.

— Фу, вот ведь гадость, — проговорил мой друг Аарон, таращась на сэндвич, точно на какую-то недоеденную тварь, выброшенную цунами на берег.

Вернувшись из школы домой, я сразу пошел к Ивэну и спросил, был ли его ланч таким же несъедобным или чуточку лучше моего. Нет, мама дала ему то же самое. Оказалось, мы оба поступили одинаково: выбросили в урну и сэндвичи, и загадочные овощи — какие-то морковки-мутанты. Съели только по ломтю белого американского сыра. Чудесно перекусили, нечего сказать. Я подумывал поднять мятеж, но не в одиночку же! А Ивэн никогда бунтарем не был.

Вся надежда была на папу: вдруг ему тоже станет тошно от такой еды и он положит конец маминой безумной затее.

Спустя несколько часов, когда мы с Ивэном коротали время в гостиной, мама вышла из кухни в фартуке, держа в руке половник, и сообщила нам меню ужина.

— Суп из индейки, — объявила она. От мамы, половника и кухни исходил сильный, какой-то непривычный запах.

Я покосился на папу: тот хладнокровно, неотрывно смотрел новости. У меня появились опасения, что ужин я не осилю — просто физически не смогу себя заставить. И по своему обыкновению я стал успокаивать себя вслух. Придумывать хеппи-энд, заклинать судьбу.

— Я же люблю индейку, верно? — пробормотал я. Папа не повернул головы:

— Ты меня спрашиваешь? Или просто информируешь?

— Я сказал: «Я люблю индейку».

— Ага, — откликнулся папа, немного помолчал и добавил: — Черт возьми, и что ты мне хочешь этим сказать?

Я почувствовал: настроение у него не очень, и постарался замять разговор. Как бы то ни было, себя я убедил: с супом из индейки уж как-нибудь управлюсь.

Через несколько минут мы сели ужинать. Мама разлила по тарелкам бурую жидкость с комками. Могу сравнить это варево лишь с одним — с поносом медведя гризли. Но поручиться не могу — поноса гризли я никогда не видывал. Одни комки были белые, другие — красные. По плотности жидкость напоминала водянистую овсянку. Мы все — и даже мама — невольно переглянулись. Я опустил ложку в тарелку, постарался зачерпнуть только жижу, без комков. Потом медленно, целеустремленно поднес ложку ко рту, точно разоблаченный шпион — капсулу с ядом. Отхлебнул. Выплюнул.

— Черт тебя возьми, мы тут ужинать пытаемся, бля! — закричал папа, швырнув свою ложку на стол.

— Не могу я это есть! Я честно попытался! — запротестовал я. Ивэн захихикал.

— Нет, ты не пытался, — отрезала мама.

— Нет, попытался! Не могу я это есть! Ужас как противно!

— А так питаются ребята в бедных семьях. Поэтому мы эти продукты и едим — чтобы понять, как живется людям, которым меньше повезло в жизни, — ответила мама.

— Я уже понял! Только дайте мне чего-нибудь поесть! — ответил я и почувствовал, что глаза у меня наполняются слезами.

— А ну, все тихо! Хватит, поговорили, бля! Давайте ужинать, в самом-то деле, — призвал папа.

Зачерпнул ложку, положил в рот.

— Тьфу ты, гадость несусветная. Я не могу это есть, — сказал папа, проглотив варево.

— Вот видишь! — воскликнул я.

— Нет, вы двое станете есть суп, — сказал папа, глядя на нас с Ивэном. — А я не стану.

— Ка-а-а-ак? — взвыл я.

Я вскочил, убежал в свою комнату и хлопнул дверью. Полагал: не пройдет и нескольких секунд, как зайдет мама, скажет что-нибудь хорошее и пригласит на настоящий ужин — например, на спагетти с тефтелями или на курицу с картошкой. А пока ужин готовится, она, может быть, даже съездит в «Джек-ин-зе-бокс» и купит мой любимый сэндвич с курятиной — хрустящий такой, со специями, чтобы загладить вину за этот несправедливый и мучительный кулинарный эксперимент.

Прошло десять минут, но ко мне никто не стучался. Я поклялся себе: никуда не выйду, пока меня не позовут. Прошло еще десять минут… час… три часа… Вот и десять вечера. Пора спать. Я выключил свет и повалился на кровать, негодующий и голодный. Вдруг дверь скрипнула.

— Привет, ма, — сказал я нарочито сердито. Думал, это мама пришла, как обычно, пожелать мне спокойной ночи.

— Нет, это я. — Ко мне приблизилась огромная фигура. Тень на фоне светлого прямоугольника: свет горел только в коридоре. Отец.

— А, приветик, — холодно отозвался я.

Папа присел на кровать и положил руку мне на плечо.

— Ты засранец, но я тебя люблю, — проговорил он. Засмеялся себе под нос.

Я не реагировал.

— Я знаю, ты на нас зол как черт. И даже понимаю почему.

— He-а, ничего ты не понимаешь, — уверенно сказал я.

— Ну да? Тебе десять лет. Неужели я десятилетнего пацана не смогу понять, а?

Тут папа почувствовал, что разговор не клеится и я продолжаю дуться. Его тон немного смягчился:

— Понимаю, ты считаешь: если уж ты ешь это говно, то и я обязан. А когда я сказал, что я не буду, а ты это есть обязан, тебе стало обидно, правда?

— Правда.

— Я жил в бедности. И твоя мама — тоже. Со мной много чего случалось такого, что не должно случиться в твоей жизни — я из кожи вон лезу, чтобы ты мою жизнь не повторял.

— Но почему я должен повторять вот это?

— Сын, тебе придется питаться дрянью всего неделю. А твоя мама все детство жила впроголодь. Когда ты убегаешь из-за стола и закатываешь истерики, как сегодня, мама сильно расстраивается. Ты ей словно бы говоришь: «Мне насрать на твои страдания». Понимаешь?

Я сказал, что понял, а он признался, что мои капризы расстраивают и его:

— В детстве еда играла в моей жизни огромную роль. Не только потому, что нам жрать было особо нечего. Мы ведь были фермеры — кормили людей и тем зарабатывали себе на пропитание. И когда ты сцены устраиваешь, мне становится не по себе, понял?

— Но почему ты отказался есть? Мама ест этот суп, хотя уже знает, каково питаться гадостью. А ты, значит, не обязан? — не унимался я.

Папа призадумался. Снял руку с моего плеча:

— Во-первых, я знаю, как достаются деньги. Я каждый день работаю и зарабатываю, черт возьми, а ты еще ни дня не проработал.

— Но мама тоже работает, — вставил я.

— Слушай дальше. Во-вторых, мама намного добрее меня, а я вредный как черт.

С этими словами он поцеловал меня в лоб и ушел.

Видеосъемка в рождественское утро

— Хорошо… а теперь, когда будешь распаковывать подарок, улыбнись… Да нет же, балбес! В камеру улыбайся, не подарку!

Когда мы затеяли семейный поход

— Нет уж, я дома останусь. Вы отдохнете в кругу семьи, а я отдохну от семьи. Поверьте, так и мне, и вам будет лучше.

О моем табеле с круглыми пятерками

— Ну и ну! Ты умный парень, и мне насрать, что про тебя говорят люди… Чего ты, я же пошутил, никто не говорит, что ты дурак. Чего только про тебя ни говорят, но дураком не называют.

Когда меня ужалила пчела

— Ну ладно, ладно, успокойся. Горло не перехватывает?.. Сходить по-большому хочешь?.. Нет, нет, от пчелиных укусов этого не бывает. Просто ты мечешься из угла в угол — я думал, в сортир приспичило.

Как определить свежесть пищи

— Спрашиваешь: «А вдруг испортилось?» Ой, бля, мне-то почем знать? Возьми да съешь. Затошнит — значит, уже протухло. Ну вы даете — думаете, у меня вместо глаз микроскопы?

Как вести себя с задирами

— В жизни тебе повсюду встретятся мудаки, но ты помни главное: широкая задница не страшна, вонючая — страшнее.

О тишине

— Тишина, мне нужна тишина… Черт возьми, это не значит, что я тебя не люблю. Но в данный момент тишина мне милее!

Не всякого позволительно подкалывать

Когда мне было десять лет, папа, не вняв голосу разума, вызвался тренировать нашу команду по бейсболу. Спустя полгода, весной 1991-го, карьера тренера Сэма Халперна оборвалась внезапно и со скандалом.

Тут требуется экскурс в прошлое. Когда в 1972-м мой папа обосновался в Пойнт-Ломе, приморском пригороде Сан-Диего, там жили преимущественно военные. Папа почувствовал себя в своей стихии — ведь он когда-то служил на флоте. Но со временем Пойнт-Лома стала привлекать богачей — как-никак до пляжа рукой подать. И вокруг нашего скромного домика вымахали настоящие дворцы. Папа морщился. А когда с нашей улицы съехал последний старик-офицер, наш сосед, и на его участке обосновалась молодая пара, папа вскричал:

— Ну вот! Теперь меня автоматически будут считать говенным яппи! Только за то, что я здесь живу! Тьфу, пропасть!

Итак, когда я пошел в школу, наша бейсбольная команда — она называлась «Маяк Тома Хэма» — состояла из ребят, чьих родителей мой папа терпеть не мог. Да и сами дети по большей части были наглые и избалованные. Я чуть ли не с первой минуты смекнул, что ничем хорошим дело не кончится. Но папа любил бейсбол и меня. И полагал: для того чтобы тренировать мою команду, этого вполне достаточно, разве нет?

Сделавшись тренером, папа установил одно-единственное правило: все игроки — и умелые, и неумелые — должны проводить на поле одинаковое количество иннингов. На первом же собрании он нам заявил:

— У нас детская секция, а не высшая лига. Почти все вы играете ужасно, и это вполне нормально. Хотите играть лучше? Играйте больше. Другого способа нет.

Итак, в каждом матче мы выходили на поле поочередно, и каждый играл по четыре-шесть иннингов. Если же кому-то приходилось загорать на скамейке не два иннинга подряд, а целых три, этим кем-то непременно оказывался я.

— Ты же отличный игрок. Сам знаешь. А эти паршивцы, когда я удаляю их с поля, ревут в три ручья, — утешал меня папа.

— Значит, если бы я разревелся, ты бы разрешил мне играть? Так нечестно, — сказал я, сидя на скамейке запасных.

— Нет, если бы ты разревелся, я бы все равно тебя удалил. На двойной срок — нечего реветь из-за пропущенного иннинга в какой-то дохлой детской секции. Ты — мой сын. А жизнь вообще никого по головке не гладит.

Моим товарищам и их родителям мой папа сразу же, мягко говоря, не очень приглянулся. Его правило насчет одинакового числа иннингов — просто издевательство, считали они. Как-то на матче один папаша принялся ругать моего прямо с трибуны. Возмущался, что его сыну не позволяют играть дольше других:

— Из-за вас мы вот-вот проиграем! Лучшего игрока — на скамейку запасных?!! Идиотизм!

Кстати, его сын был известен тем, что постоянно ковырял в носу.

— «Лучшего игрока»? Где его глаза, бля?! — пробурчал под нос мой отец.

Критик не унимался. Видно, не сознавал, что тренер на грани срыва. И когда тот бесконечный иннинг все-таки завершился, тренер Халперн взбежал на трибуну:

— Каждый играет столько же иннингов, сколько другие. Такое у меня правило. Или вы думаете, что пришли на чемпионат мира? Черт возьми, это детская секция! Наш райтфилдер весь матч чешет себе задницу, но даже он это правило усвоил. А вы что, не можете?

После папиной вспышки родители приумолкли, но в своем кругу продолжали роптать. Отголоски через детей доходили до меня. Через неделю на тренировке один парень, Маркус, тронул меня за плечо. Я обернулся и услышал: «Мой папа говорит, что твой папа мудак».

Я не сразу нашелся что ответить. Попросту остолбенел. Потом сказал:

— Ничего подобного. Твой папа неправ.

Тут в мою голень ударился мяч. Я обернулся и сообразил, что прозевал свою очередь принимать. Вот папа мне и напомнил:

— Не зевай, сын! Руки из задницы-то вынь!

Ох! Вот и заступайся за него перед командой!

С каждой тренировкой юные мажоры и их родители все сильнее доставали папу. Он-то пришел учить детей играть в бейсбол. А получалось, что это его учат терпению и сдержанности, хотя он никого не просил давать ему уроки.

И вот на одной из тренировок, в мае, напряженность переросла в открытые раздоры. День выдался жаркий, и ребята решили, что им неохота разминаться по папиной программе, которую он усвоил еще на флоте. Когда папа велел совершать пробежки между фаул-мачтами,^[6] один парень взбунтовался.

— Дурацкое занятие. Бейсболисту бегать не обязательно. Это все настоящие тренеры знают! — заявил он во всеуслышание, стоя перед моим папой подбоченясь.

На эти слова смутьяна наш мужественный вождь среагировал, точно Брюс Уиллис в финале «Шестого чувства» — ну, когда он осознает, что в первой же сцене фильма был убит и стал призраком. Шок, полное смятение, частое пыхтение. Папа изо всех сил старался не потерять над собой контроль. Но все было тщетно: конфликт перешел на уровень, когда разум бессилен. Под конец папа заорал: «Раз так, тренируйте себя сами, козлы, и идите в жопу!», обращаясь к четырнадцати мальчишкам и насмерть перепуганному младшему тренеру Рэнди. Вообще-то Рэнди стал тренером только потому, что его бросила жена, — пытался отвлечься от грустных мыслей, так что его нервы были не в лучшем состоянии.

— Все, Рэнди, теперь ты главный! Успехов! — Папа побежал прямо на автостоянку, сел в свою машину и уехал. К сожалению, он так раскипятился, что забыл взять с собой меня. До нашего дома было три мили. Я рассудил, что не стану просить меня подвезти — момент неподходящий. Ребята как один смотрели на меня косо, а Рэнди так разволновался, что чуть ни плакал. Я пошел пешком.

Через час, в двух кварталах от дома, папа нагнал меня на машине, опустил стекло.

— О черт, я ведь про тебя забыл, один уехал? — Я кивнул. — Прости, пожалуйста. В общем, больше я эту вашу паршивую команду не тренирую.

Итак, папа покинул пост тренера, но по-прежнему ходил на все матчи и до конца сезона пристально следил за жизнью команды. В дополнение к официальным тренировкам папа тренировал меня сам:

— Рэнди в бейсболе — ни бе ни ме. Как он мяч подает! Так только бабы дротики кидают!

Дважды в неделю мы вдвоем отрабатывали подачу мяча. Но однажды, когда мы ехали тренироваться, папа свернул с обычного маршрута.

— Куда ты? Поле в другой стороне, — сказал я.

— Возьмем Роджера. Он будет с нами играть.

В нашей команде Роджер был самым, так сказать, чудаковатым. Я о нем почти ничего не знал. Помнил лишь, что от него всегда кошмарно воняло — словно бы гнилыми фруктами пополам с лосьоном «Олд спайс». Вообще-то питчер он был очень даже неплохой, но иногда посреди иннинга у него перемыкало мозги, и он начинал двигаться скованно, точно деревянная кукла.

— А зачем нам Роджер?

— Я учу тебя подавать. У вас два питчера — он и ты. Вот я и подумал: буду заниматься с вами обоими одновременно, — пояснил папа.

Мы затормозили у какого-то многоквартирного дома, и из подъезда выбежал Роджер. Следующие две недели Роджер тренировался с нами. Потом папа покупал нам обоим мороженое. О наших совместных занятиях я никому не говорил: в команде меня и так не очень любили, еще не хватало прослыть друганом Роджера.

В предпоследнем матче сезона мы играли с одной из сильнейших команд. Первые три иннинга подавал я, и мы шли вровень с соперниками. Потом вышел Роджер и показал класс. В конце пятого иннинга мы вырвались вперед. Но вот в шестом иннинге, когда Роджер поднялся на питчерскую горку, отец Кевина из другой команды встал прямо за оградой, в десяти футах от домашней базы. Это был здоровенный дядька с огромным пивным животом, типичный задира из мультиков про Попая. Каждый раз, когда Роджер готовился подавать мяч, Стив (так звали здоровяка) пытался его сбить:

— Да он же страйки подавать не умеет! Валяйте, ребята, берите мяч влегкую!

Вот так Стив подбадривал команду своего наследника. Без передышки. А Роджер с каждым разом подавал все хуже. Расстроился чуть ли не до слез. Мазал мимо страйк-зоны футов на шесть как минимум. Рэнди удалил Роджера с поля. Роджер плюхнулся на скамейку рядом со мной, уже не сдерживая рыданий. Рэнди выставил на поле своего сына — Рэнди-младшего. У них не только имя было одно, но и манера подавать. После шести перебежек Рэнди-младший капитулировал. В общем, нас разгромили в пух и прах.

После матча папа сказал мне:

— Обожди тут вместе с Роджером, мы его подвезем до дома. Но сначала я должен кое-что уладить.

Папа направился на автостоянку, где Стив помогал своему сыну уложить экипировку. Я подождал с полминуты и побежал за папой, ослушавшись его приказа. Собственно, я просто хотел улизнуть от Рэнди-старшего и Рэнди-младшего: их манеры меня настораживали. На прощание они всегда со всеми обнимались. Не могут просто стукнуться ладонями, как нормальные люди?

Я еще издали увидел, что папа и Стив горячо препираются.

— Так уж принято в бейсболе, Сэм, — говорил Стив.

— Бред собачий! — кричал папа.

— Сэм, выбирай выражения.

— У него отец пьяница. Та еще семейка, и ты это прекрасно знаешь. А сам стоишь и на него орешь, пытаешься его сбить, точно во взрослом матче, черт тебя возьми! И все ради того, чтобы твой сынок победил в матче детской лиги??? Стив, у тебя что, комплексы? Вроде взрослый дядька…

Стив что-то промямлил, сел за руль пикапа, усадил в кабину своего Кевина и уехал. Папа купил мне и Роджеру мороженое, а потом подбросил Роджера до дома. По дороге мы почти не разговаривали. Я не очень понял, что произошло, но чувствовал, что папа зол на Стива, и попробовал выразить свою солидарность.

— Знаешь, пап, мне Стив тоже не нравится. Он жирный, и Кевин тоже жирный, и они оба думают, что все умеют лучше всех, а сами ничем не лучше, разве что выше и жирнее, — выпалил я.

Папа молча припарковал машину у нас во дворе. И только после этого обернулся ко мне.

— Сын, ты мне сейчас что-то сказал, только я ни хрена не понял. Слушай, разуйся-ка на крыльце. По-моему, ты в собачье дерьмо наступил.

О выпускной церемонии в восьмом классе

— Они празднуют тот факт, что ты восьмой класс окончил? Черт возьми, мы же только что ходили на твой выпускной из шестого класса! Всего два года прошло! Вот те на! Может, они станут устраивать праздник каждый раз, когда ты задницу правильно подтираешь?

О пубертате

— Ну как идет половое созревание?.. Откуда я узнал? Ох, даже и не помню. Наверно, увидел три сотни волос, которые остались после тебя на толчке. И вдруг осенило.

Когда на «Списке Шиндлера» я попросил передать мне конфеты

— Чего-о??? Конфет?! Тут людей в газовые камеры ведут, бля, а тебя на «Скиттлз» потянуло?

Случайно отведав собачьего корма

— Сардельки для собак? Я ел собачий корм? Какого хрена ты их кладешь вместе с людской едой? М-да, а между прочим, вкуснятина. Так что мне ни капельки не стыдно.

Когда я захотел попробоваться в футбольную команду

— Я тебе запрещаю. Ты слишком тощий… Нет. Не хочется тебя расстраивать, но ты не можешь делать все что вздумается. И ты определенно пока не взрослый человек.

О лице Боба Саджета, ведущего программы «Самые смешные домашние видео Америки»

— Запомни это лицо. Так выглядит человек, который сам себе противен.

О том, стоит ли робеть перед людьми

— Тоже мне, высшая каста! Никаких аристократов на свете нет. Все они жрут, срут и трахаются, совсем как ты. Ну… может, не совсем, как ты — у тебя желудок слабый.

О целебных свойствах бекона

— Брось расстраиваться. Вот, поешь бекона… Что? Говоришь: «Неужели от бекона полегчает?» А мне почем знать? Я просто слишком много бекона нажарил.

Выкладывайся по полной, а если все равно ничего не выходит, изловчись

Папа всегда ценил образованность и усердие:

— Если в школе или на работе ты стараешься и у тебя почему-то ни хрена не выходит, не расстраивайся — это еще не конец света. А вот если не выходит, потому что ты ни хрена не стараешься, — значит, ты ни хрена не стоишь.

И все же для успехов в школе, особенно в средних классах, одного усердия недостаточно. Есть масса других факторов. Пожалуй, самое главное — поладить с одноклассниками.

Как выглядел я в шестом классе? Рост пять футов, вес — восемьдесят фунтов, очки в пол-лица и — если верить моему дедушке — голосок писклявый, как у лилипутки. Я объективно оценил свою внешность, когда в парке «Морской мир» родители усадили меня в кресло перед уличным художником-карикатуристом. Как ни исхитрялся художник, портрет получился реалистичный. Казалось, мой имидж придуман ленивым сценаристом: все стереотипы о ботаниках в одном флаконе. Впрочем, мама сочла: моя нескладность — признак творческой натуры. И уговорила папу отдать меня в школу искусств, где все дети были вроде меня. Я проучился там год, после чего родители заключили, что тратят деньги попусту.

— Что-то я не заметил, что они за целый год заставили тебя хоть что-нибудь спеть или нарисовать. Одно название «Школа изобразительных и исполнительских искусств». Так зачем на эту поебень раскошеливаться? — так папа разъяснил мне, почему я должен вернуться в обычное учебное заведение.

В восьмой класс я пришел все тем же недомерком. Моя внешность за год ничуть не изменилась, а голос стал даже выше. Каково мне придется, я понял на пятой минуте первого урока в первый день занятий.

— Джастин Халперн, — представился я учителю.

Один из новых одноклассников — плечистый, мало того, уже усатый, — перегнулся ко мне.

— Эй, ты, puto,^[7] — прошептал он.

— А? — нервно произнес я.

— Чегой-то у тебя голос, как у чиксы?

Перемотаем на год вперед. Переход в старшую школу. Я подрос на несколько дюймов, поднабрался уверенности в себе, и теперь меня не так часто — примерно на 85 процентов реже — обзывали «голубым». У меня появилось несколько друзей, а те, кто изводил меня в восьмом классе, больше не докучали.

Папа подметил, что из школы я прихожу довольный и веселый.

— Хм, прямо летаешь, — заметил он. — Точно срал, срал и наконец просрался!

Но открыв для себя радость общения, я забросил учебу. В первом табеле за девятый класс мой средний балл составлял 2,33. Я понимал: это не лучший результат. Но ведь могло быть и хуже, разве нет? Папа со мной не согласился.

— Не лучший результат? Для девятого класса! Паршивец! Ты же не на мехмате учишься! Нет, ты сам погляди на это говно! — сказал он, размахивая табелем. — Тройка по журналистике? В девятом классе, бля! Это ж надо было умудриться! Ты что, в «Нью-Йорк таймс» пишешь, на хер? За что тройка? Не смог раскопать данные о коррупции в верхах? Тьфу! Глазам своим не верю.

Родители обсудили между собой с глазу на глаз, как бороться с моей неуспеваемостью. Затем папа усадил меня за стол и объявил, что всю следующую неделю я проведу у себя в комнате. Выпускать будут только в школу и в туалет. Даже еду будут носить с кухни.

— Что-о? — завопил я. — Бред! Да у многих наших оценки еще хуже! И вообще, это только табель! В годовую ведомость эти оценки не пойдут!

— Не пизди, — сказал папа. — Уши вянут! Для таких отметок ты слишком умный. Сознайся: ты просто ни хрена не делал, потому что ленился.

— Пап, да разве так можно?! Ты меня в тюрьму сажаешь! За средний балл 2,33 — в тюрьму!

— Рассказывай! Сидеть дома и сидеть в тюрьме — разница огромная. Дома нечего бояться, что тебя изнасилуют всей камерой.

Самая низкая оценка у меня была по алгебре. Но на следующий день в школе я обнаружил, что не одинок. «Единицы» поставили не только мне, но и двум третям класса. Математик у нас был ужасно придирчивый. Вечно твердил:

— Я вам не нянька! Кто не усвоит материал, будет отчислен из группы за неуспеваемость.

В первый вечер моего заточения папа вернулся с работы, переоделся в тренировочные штаны и зашел ко мне.

— Давай сюда учебник математики. Мы этот кретинизм вылечим, — сказал он и уселся рядом со мной на кровать. Ткнул пальцем в стопку книг под ворохом моей нестираной одежды. — Ох ты, и окно открой заодно: воняет, как в сортире!

Когда мы начали прорабатывать учебник, папа обнаружил: я не только не умею решать задачи, но вообще не знаю, как к ним подступиться — не понимаю азов.

— Тебе разве эту хрень не объясняли на уроках? — спросил он.

Я сказал, что нет. И процитировал слова математика: кто не усвоит материал, пожалуйте на выход.

— Что-о? Чушь собачья. Вот мудак! Я с твоим учителем потолкую. Завтра к тебе в школу приду, будь она неладна!

На следующий день в школе меня трясло от страха: вот сейчас появится папа, и начнется… Знаете, это как взбираться на высоченную «горку» в луна-парке, зная: вагончик вот-вот ухнет вниз. А теперь вообразите, что на «горках» вас пробил понос. Собственно, так со мной и случилось: сырная запеканка, съеденная прошлым вечером в мексиканском ресторане, не сошлась характерами с карамелью «Нердз», которую я все утро грыз для успокоения нервов. Я метался между классом и туалетом, моля судьбу, чтобы папа не ворвался на урок в момент, когда я сижу на толчке.

На четвертом уроке я увидел папу в коридоре. Уборщица показала ему, где у нас английский. Папа то и дело мелькал в дверях класса — прохаживался туда-сюда, зажав под мышкой портфель. Я пригнулся — только бы не заметил! Мой вечно обкуренный одноклассник Брэндон перегнулся ко мне:

— Что за дядька? Спорим, он из ФБР или чего похуже!

— Да нет, — пробурчал я. И искренне пожалел, что папа не в ФБР работает.

Прозвенел звонок. Я вышел в коридор и услышал:

— Бери свои манатки. Пошли к учителю.

— Пап, пап, а может, лучше после уроков? Ну зачем к нему подходить сейчас, уроки же еще не кончились!

— Спокойно, сын, я ему ничего не сделаю, только поговорю. Или ты думаешь, я ему башку оторву и в глотку насру?.. Если, конечно, он сам на рожон не полезет.

Мы направились к коттеджу на окраине школьного городка, где проходили уроки алгебры. Ученики уже собирались. Наш суровый математик сидел за своим столом. Он был вылитый Дастин Хоффман, только кожа у него была желто-бурая, как старые газеты. Папа ворвался в класс, как торпеда, и направился прямо к учителю. Я замешкался, притаился.

— Вы учитель математики? — рявкнул папа.

Математик сердито вскинул голову:

— Да, это я. Чем могу помочь?

Ребята — их собралось уже человек десять — навострили уши.

— Вон там в коридоре мой сын. Ваш ученик, — объявил папа.

Я попятился к выходу, юркнул за какое-то укрытие — даже не сознавал, за какое.

— Джастин, иди сюда. Где ты застрял?

Я вышел из-за дерева — ага, значит, я за деревом спрятался — поднялся на крыльцо, вошел в коттедж.

— Итак, вы хотите отчислить моего сына за неуспеваемость. Отлично: ставьте ему колы и двойки, если он не заслуживает ничего большего. Но я позанимался с ним алгеброй — он даже базовых понятий не знает и говорит, что вы их никогда не объясняли, — сказал папа.

— Это курс повышенной сложности. Если кто-то не тянет, пусть переходит в группу, которая лучше соответствует его уровню. По этой программе я уже двенадцать лет преподаю, — возразил математик.

— А мне начхать, сколько лет вы преподаете! Он мне сказал, что все эти ребята завалили контрольную и все теперь считают себя дураками, — сказал папа и указал на моих соучеников, которые по большей части даже не подозревали, что сомневаются в своем интеллекте. — Вот это мне уже не нравится, — продолжал папа.

Наверно, в этот момент математик понял, что имеет дело не с типичным разгневанным папашей, а с человеком, который ставит его в идиотское положение перед классом. Он попросил папу переговорить с ним на улице. Когда они вышли наружу, я юркнул в класс. Почти все места были уже заняты. Одноклассники, точно сговорившись, таращились на меня. Я уселся за свой обычный стол, уставился в пол. Через каждые десять-пятнадцать секунд из-за окна доносились обрывки беседы.

— Я этого не потерплю! — кричал математик.

— Потерпите-потерпите, — отвечал папа.

— Ух ты. Твой папа опускает мистера Дженсена. Кру-у-уто, — заулыбался мой сосед по парте.

Через пару минут учитель вернулся. Его выдубленное солнцем лицо было чернее тучи. Папа тоже вошел в класс и направился прямо ко мне.

— Сегодня можешь слушать вполуха. Завтра тебя переведут к другому учителю, — возвестил он, развернулся и ушел.

В тот вечер за ужином папа держался так, словно в школе ничего не случилось. Но когда я собрался ложиться спать, позвал меня в гостиную:

— Назовем вещи своими именами: ты, конечно, не Эйнштейн. Но не позволяй разным мудакам вроде этого учителя внушать тебе, что ты дебил. Мозги у тебя неплохие, другие школьные предметы тебе даются. И ты сам это знаешь, верно?

— Ага.

— Не агакай, точно балбес какой-нибудь. Ну-ка, скажи, чтобы я слышал. Скажи: ты знаешь, что тебе многие предметы хорошо даются.

— Мне хорошо даются многие предметы.

— Верно. Тебе многое хорошо дается. Ну его в жопу, этого математика… Да, вот еще что. Завтра до уроков зайди к своему тьютору. Кажется, тебя переводят в класс, где даже дважды два считают на калькуляторе.

Когда ради Кентуккского дерби папа не пошел на матч, где я не пропустил ни одного хита

— И вы выиграли всухую? Ой, бля. И я, козел старый, это профукал. Что ж, в этом году дерби было высший класс, если это тебя хоть немного утешит.

Когда через год папа по той же причине не пошел на второй (и последний в моей жизни) матч, где я не пропустил ни одного хита

— Издеваешься? Кой черт они назначают эти матчи на день дерби? Идиотизм!

О дружбе

— Друзья у тебя хорошие. Мне нравятся. Я уверен: никто из них не трахнет твою девушку у тебя за спиной. Точнее, не трахнул бы, будь у тебя девушка.

И вновь о дружбе

— Зачем мне больше друзей, чем у меня есть? Заводишь друзей, а они только и делают, что просят помочь им с переездом. Ну их в жопу. Я уже старый. Хватит, я на своем веку немало мебели перетаскал.

О выборе профессии

— Надо заниматься делом, которое тебе по душе… Да? Говоришь, эту лекцию ты уже слышал? Кой черт тогда ты работаешь в «Мервине»?

Когда я случайно разбил тарелку

— Тьфу! Ты что, на греческой свадьбе, бля? Потренируйся, поработай над моторикой. А то кажется, что у тебя руки из жопы растут!

Когда я просился на день рождения к парню, чьи родители были в отъезде

— Ни за что!.. Не спорю, ты-то глупостей не наделаешь, но твоих одноклассников я видел. Они не стали уголовниками только потому, что у них даже на это не хватает соображения.

Пропаганда безопасного секса

— Я тебе там в бардачок презервативы положил… Да мне пофиг, что ты предпочел бы не обсуждать со мной эту тему. Думаешь, я ее хочу с тобой обсуждать? Думаешь, мне хочется, чтобы ты кого-то драл в моей машине? Не-ет. Но еще меньше мне хочется давать деньги на ребенка, которого ты сделал, потому что гондонов под рукой не нашлось.

О «Парке юрского периода»

— Я так считаю: ни один фильм не заслуживает того, чтобы стоять в очереди дольше, чем он длится. Либо пошли на другой фильм, либо я еду домой, а ты вернешься на такси.

Своя рубашка ближе к телу

Это случилось, когда мне было четырнадцать. В один прекрасный день после уроков ко мне домой заявился мой друг Аарон. Вбежал, запыхавшись, весь потный. По его лицу я понял: у него какая-то важная новость, важнее не бывает, что-то совершенно неслыханное. Интуиция меня не подвела.

— Слушай, я тут… у мусорки… позади «Севен-Элевен»… нашел… порнофильм.

И Аарон достал из рюкзака видеокассету VHS в картонном футляре с надписью «Шлюхи новой волны». Футляр был грязный, потертый: этой прелестью до нас уже наверняка кто-то наслаждался, пока не изнемог. В тот момент мы повели себя как два фермера, которые нашли на кукурузном поле полный мешок денег. Сначала прыгали от радости, но вскоре прониклись взаимным недоверием на грани паранойи. Впрочем, мы оба сознавали: действовать надо заодно, иначе упустим свое счастье. И рассудили, что будем пользоваться кассетой попеременно: в первую и третью недели месяца она будет у меня, во вторую и четвертую — у Аарона.

Пятьдесят раз или больше я садился смотреть этот фильм, но сюжета не знаю до сих пор — дальше двадцатой минуты я не выдерживал. Видеомагнитофон у нас дома был один, и стоял он в родительской спальне. Туда я и шел со своей кассетой, чувствуя себя газелью, которая обнаружила, что единственный водопой на тысячу миль — в логове льва. Но мысль, что рисковать не стоит, даже не приходила мне в голову. Я выжидал, пока родители куда-нибудь отлучатся надолго, шел в их спальню и делал свое дело. Даже разработал план на случай, если вдруг услышу скрип входной двери: левой рукой натягиваем трусы (спущенные до самых щиколоток), правой нажимаем на кнопку, одним плавным движением выдергиваем кассету из видака и переключаем его в режим «телевизор». И все: никто не заметит, что видак вообще включали. План был продуман блестяще.

Увы, я все-таки засыпался.

А узнал я об этом, когда однажды утром проснулся от того, что папа стоял надо мной и размахивал «Шлюхами», словно выигрышным лотерейным билетом. Оказалось, я нарушил главный закон порномана: «Посмотрел кино — вынь кассету».

— Послушай, мне насрать, что ты там смотришь. Смотришь порнуху — да хоть обсмотрись, — заявил папа. — Но первое — не занимайся этим в моей спальне. Еще мне не хватало прийти домой с работы и сесть на грязь, которую ты развел. И второе: я не допущу, чтобы мама нашла у нас в спальне кассету с порнухой и подумала, что это моя. Я за чужую порнуху отдуваться не собираюсь.

— Ты скажешь маме? — спросил я, похолодев.

— He-а. Буду молчать, но при одном условии — на моей постели не дрочи.

В его глазах прыгали веселые искорки.

Я самоуверенно протянул руку, полагая: раз мы поговорили как мужчина с мужчиной, он вернет мне кассету.

— Ха! Ишь разбежался, засранец! — засмеялся папа, зажал кассету под мышкой и был таков.

Когда родной отец находит твой тайник с порно, да еще и подсмеивается, любой подросток со стыда провалится сквозь землю. Но на следующее утро я вообще сгорел со стыда: проснулся от того, что надо мной стояла мама с кассетой «Шлюхи новой волны». Папа меня сдал!

Когда мама рассказала мне все, что знает о мерзостях порноиндустрии, и хриплым от ярости голосом втолковала, что секс в порнографии не имеет ничего общего с реальным, я поспешил в гостиную. Такой походкой, словно я пришел за тридевять земель отомстить за погибшего брата.

— Послушай! — заорал я, обращаясь к папе. Тот сидел и, как всегда, завтракал «Грейп-Натс». Услышав мой голос, он поднял голову. На его лице читалось: «Хорошенько подумай, что ты хочешь мне сказать».

— Ты сказал маме про мое… — слово «порно» я произнес одними губами. — А обещал, что не скажешь! — добавил я в полный голос.

Отец отложил газету, уставился на меня и ответил размеренно:

— Понимаешь, я тут кое-что прикинул. Решил ей сказать — не говорить было бы опасно. Зря ты оставил порнуху в нашем видаке. Сын, тебя предал не я, а твой член. Он отключил тебе мозги. И попомни мое слово — еще не раз отключит.

Об эректильной дисфункции престарелого друга семьи

— Никак не пойму, почему, когда у людей не встает, они идут за консультацией ко мне. Умей я это лечить, я бы сейчас ехал на «феррари». Со скоростью двести миль в час. Куда подальше от нашего дома.

В связи с тем, что на школьных балах я часто блистал своим отсутствием

— Опять ноешь, что все пойдут, а ты нет? Так сходи на бал вместо того, чтобы страдать дома… Ну так найди кого пригласить… Ну так почаще знакомься с девушками… Черт возьми, сын, я тебя больше расспрашивать не стану — тоска берет! Поступай как хочешь.

О тренировках

— Тренироваться никто не любит, но что труднее — тратить силы на тренировки или облажаться, потому что не тренировался?.. Ну ты даешь! «Тренироваться труднее!» Ни хрена подобного!

Когда меня вытащил из воды спасатель

— Кой черт тебя понес в такую даль? Ты ж плавать не умеешь… Сын, ты хороший спортсмен, но я видел, что ты называешь плаванием. Мальчик-тормоз стоит на коленях и пытается давить муравьев — вот на что это похоже!

Когда я в третий раз за год разбил окно в соседском доме

— Ну ты мастак, бля! В третий раз, бля! Знаешь, мне уже начинает казаться, что это соседи виноваты… Нет, я так не думаю. Виноват, конечно, ты, просто я никак не могу поверить, что от моих генов народился такой балбес.

О благотворительном матче в пользу школьной сборной по бейсболу

— Ты мне только скажи, сколько денег я должен тебе дать, чтобы не ходить на матч, а лежать себе на диване.

Об игровых приставках

— Не куплю, и не проси… Вот и хорошо, тогда ходи играть к друзьям. И заодно ешь с их стола и сри в их толчок.

Вечерние новости — это святое

— Давай потом договорим, новости начались… Послушай, если у тебя туберкулез, за полчаса он в следующую стадию не перейдет.

О том, когда дарить подарки

— Да, я купил ему подарок. У него вышел почечный камень. Человек, который родил через хер целый булыжник, заслуживает не просто дружеского кивка.

Первый урок вождения

— Начнем с самого начала: у автомобиля пять передач. Это еще что за запах?.. Тогда начнем с начала, которое раньше всех начал: кто пердит в припаркованной машине, тот говнюк.

Уверенность в себе — ключ к сердцу женщины. Или хотя бы к ее спальне

За два года, к началу учебы в предпоследнем классе школы, я вырос на десять дюймов. В одночасье сделался шестифутовым верзилой.

— О, да ты уже на мужчину становишься похож. Местами, — сказал мне папа в день моего шестнадцатилетия, когда я уплетал говяжьи медальоны в «Рутс Крис стейкхаусе». Кстати, это папа выбрал мне блюдо.

Но стремительная акселерация сыграла со мной дурную шутку — руки и ноги плохо меня слушались. Я дергался, точно марионетка под управлением кукловода с ДЦП.

И все же один бонус появился: хоть я и спотыкался на ровном месте, но по бейсбольному мячу начал лупить сильно. Меня взяли питчером в школьную сборную, и в своей команде я лидировал по победам и страйкаутам.

В том году тренер нашей группы болельщиц решила — девочки должны стать настоящими патриотками команды. И заставила их ходить на все матчи по бейсболу. А школьный бейсбольный матч — все равно что студенческий кинофестиваль: не пойти — неудобно, поскольку участвуют твои друзья и приятели; устраиваешься в зале, два часа борешься с зевотой, потом говоришь другу комплименты и стараешься поскорее улизнуть. Излишне объяснять, что на трибунах болельщицы в основном убивали время — делали уроки или внимательно наблюдали, как растет газон. Но у моего папы — а он почти ни одного матча не пропускал — сложилось другое впечатление.

— Я заметил, какими глазами они на тебя смотрят, — сказал он по дороге домой.

Я попытался втолковать ему, что на меня они вообще не смотрят, а смотрят на часы, мысленно торопя время.

— Рассказывай! — пробурчал папа. И к моей радости оставил эту тему. Но как оказалось, ненадолго.

По воскресеньям папа обычно вставал рано и отправлялся в «Уинчеллс» за дюжиной пончиков — нам всем на завтрак. Половина (а именно шесть «крученок» в шоколадной глазури) предназначалась мне. Но одним воскресным утром, весной 1997-го, я не увидел на столе знакомой коробки.

— Одевайся, поехали за пончиками, — сказал папа мне, еще полусонному.

Я надел шорты и майку с эмблемой «Шарлотт Хорнетс» (тогда я болел за эту команду по одной-единственной причине — мне очень нравился их форвард Ларри Джонсон — «Бабулька» Джонсон, заслуживший свое прозвище за то, что в рекламе наряжался старушкой и лихо закладывал мяч в корзину), и мы сели в папин серебристый «олдс-мобиль». Я включил было радио, но папа тут же щелкнул тумблером. Есть разговор, смекнул я.

Мимо «Уинчеллс» мы пронеслись, даже не притормозив.

— Я думал, мы за пончиками, — удивился я.

— Нет уж, позавтракаем по-человечески, — ответил папа, сворачивая на автостоянку ближайшей к нашему дому «Деннис».

— Это же «Деннис», — заметил я.

— А ты, бля, кто такой — английская королева?

Папа попросил столик на двоих. Нас провели в дальний угол, за маленький квадратный столик неподалеку от длинного стола, за которым разместились шестеро похмельных студентов. Двое из них были в одинаковых футболках с надписью «Чемпион по литрболу» и названием какого-то студенческого братства. Собственно, наш стол практически соединялся с длинным, если выдвинуть панель. Так что расстояние было всего ничего. Папа заказал два стакана апельсинового сока. Официантка ушла, а папа обернулся ко мне.

— Я мужчина и люблю заниматься сексом, — объявил он.

Студенты остолбенели и тут же вполголоса захихикали. По спине у меня поползли мурашки: значит, папа сейчас расскажет мне о сексе все, что считает необходимым. Здесь и сейчас, за столиком в «Деннис».

— Нет, пап, не надо. Зачем это? Может, позавтракаем в другом месте. Давай лучше в другое место поедем. Тут мне как-то не очень… Давай поедем, ну пап.

— Что за черт? Не успели присесть, а ты — «в другое место». Конечно, много где кормят получше, но ты таким говном все равно каждый день питаешься, — сказал он в тот самый момент, когда официантка подала нам сок.

Боковым зрением я примечал, что студенты не сводят глаз с нас с папой, точно заплатили за вход деньги и хотят извлечь максимум удовольствия. Я ничуть не удивился бы, если бы они достали попкорн.

А папа, не замечая, как я смущенно ерзаю, продолжил лекцию — сообщил, что в свое время «весело погулял» и переспал, насколько я понял, с немалым количеством женщин.

— Сам знаю: рожей я не очень-то вышел. Красавцем я никогда не был. Но мне насрать. У тебя внешность очень даже ничего. Уж получше моей в молодости. Но ни тебя, ни меня фотографы не зовут сниматься за деньги, правда?

Я кивнул. Один из студентов шепотом воскликнул: «Вау!» — и компания вновь расхохоталась.

Затем папа разъяснил мне, что единственный способ познакомиться с женщиной — «вести себя так, словно ты уже стреляный воробей. Не бойся услышать от женщины, что ты ей не нравишься. Да, некоторые так тебе скажут, но ты наплюй и разотри. Иначе мужики вроде нас с тобой умирали бы девственниками».

Я увидел, что к нам быстрой походкой идет официантка. Мне хотелось выскочить из кожи и задать деру. Казалось, весь «Деннис» — ладно бы «Деннис», весь Сан-Диего — пялится на нас, подслушивает и смеется. Я был готов на все, чтобы прекратить эту пытку. И потому, вопреки своему обыкновению, прервал папу:

— Пап, пожалуйста, нельзя ли поближе к делу? Я не хочу говорить на эту тему все утро, когда вокруг полно народу, — и я демонстративно покосился по сторонам, намекая, что нас все слышат и что мне страшно неудобно.

Папа умолк, оглядел ресторан, уставился в упор на студентов — те потупились.

— Значит, тебя колышет, что все эти люди про тебя думают? Совсем незнакомые люди, которых ты в жизни не видел и больше не увидишь?

Он сгреб со столика газету и углубился в чтение. Для меня это стало еще большим конфузом: чем заняться, кроме как глазеть на газетный лист, которым отгородился папа? Я остался наедине со своим унижением. Мы заказали завтрак и сидели молча, пока официантка не принесла папе омлет, а мне — оладьи.

— Пап, к чему ты завел весь этот разговор? — шепнул я ему наконец.

— Сын, ты мне все время рассказываешь, почему ты не нравишься женщинам. Ни одна женщина не даст мужику, который сам себе не дал бы.

— И это все, что ты хотел сказать? — уточнил я.

— Не совсем. Но если тебя колышет, что подумает о тебе кучка людей в «Деннис», то все остальное, что я могу тебе сказать, вообще ничего не изменит.

— Пап, отвлекись, пожалуйста, от газеты, — попросил я. Он положил газету на сальный стол и заглянул мне в глаза.

— Значит, ты меня поэтому сюда привел? Устроил мне экзамен? Проверка на стеснительность?

— Ой, бля! По-твоему, я все с какой-то задней мыслью делаю? Я просто хотел с тобой потолковать и заодно съесть омлет. А теперь помолчи, дай позавтракать спокойно, в самом-то деле.

Об искусстве садоводства

— Ты что это там делаешь с граблями?.. Нет, так граблями не работают… Чего-о? У тебя свой стиль? Нет, сынок, есть только один стиль работы граблями. Все остальные стили — говно. Догадайся сам, какой у тебя стиль.

О единении с природой

— Как-то я не уверен, что это можно назвать настоящим походом… Ну да, ночевали вы в спальных мешках, но в сорока футах, бля, от вашего мини-вэна.

Когда девушка, которую я пригласил на выпускной, отказалась со мной пойти

— Сочувствую. Слышь, ты мою борсетку нигде не видел?.. Нет, мне не наплевать на то, что ты говоришь, я же сказал, что сочувствую. О черт, разве я не могу одновременно тебе сочувствовать и думать, куда я зафигачил борсетку?

О моих попытках приобщиться к молодежной культуре моей эпохи

— Это что за хуйня? Ты чего это на полу корчишься?.. Сын, я не очень понимаю, что значит «танцевать брейк», но искренне надеюсь, что ты сейчас делаешь не это.

О расставании с любимым двухдверным «меркьюри-кугуаром» 1967 года

— Такова цена, которую платишь за семейную жизнь. Приходится чем-то жертвовать. (Пауза.) Много чем жертвовать. (Долгая пауза.) Знаешь, сегодня и завтра лучше держись от меня подальше, а то попадешься под горячую руку — нехорошо выйдет.

Об едином выпускном экзамене

— Помни, это только экзамен. Если провалишься, не спеши с выводом, что ты вообще ни хрена не стоишь. И все-таки постарайся не провалиться. Дело важное.

О критериях выбора колледжа

— Не выбирай себе колледж только по тому принципу, что там проще склеить девчонок… Нет, нет, вообще-то это резонный критерий. Но к колледжам его лучше не применять.

Об этикете поездок на чужих машинах

— Ты взял мою машину покататься, а теперь в ней говном воняет. Меня не колышет, если говном воняет от тебя самого — это твои проблемы. Но если ты мою машину засираешь, меня это колышет. Съезди куда-нибудь, сдай машину на антиговенную обработку.

О нашем семейном «комендантском часе»

— Мне лично насрать, во сколько ты вернешься, только входи бесшумно. Мне спать не мешай! Вот тебе единственное правило: меня не будить.

Когда я впервые в жизни уложил волосы гелем

— Нормально смотрится, только пахнет странно. Никак не пойму чем. Вроде как медицинский спирт пополам с. даже не знаю с чем… словно бы с говном.

Всегда старайся произвести наилучшее впечатление

В старые времена мы каждый год ездили в Чампейн, штат Иллинойс. Там, у моей тети Нейэми, собиралась папина родня — несколько поколений Халпернов сразу. Надо сказать, папа для своей семьи — личность нетипичная. Все остальные в его клане — добрейшей души люди, мягкие, предупредительные. Приезжая в Иллинойс, я словно бы попадал в рождественскую телепередачу: все в пестрых свитерах, и каждый взрослый при виде меня восклицает: «Только поглядите! Какой большой вырос, какой красавец!» — а затем оборачивается к моим родителям и, улыбаясь, говорит: «Ну правда же красавец?» Папа всегда отвечал одинаково: «Ага, я все жду, когда он пойдет в супермодели, чтобы прокормить меня на старости лет», — и заливисто смеялся — ужас как долго, иногда до хрипоты, а мы стояли вокруг, разряженные в свитера всех цветов радуги, и молча дожидались, пока он отсмеется.

И вот в ноябре 1997-го мы в очередной раз приехали в Иллинойс. Всюду резвились мои маленькие кузены. Все они были отличные ребята, но особенно меня развлекал Джои, которому тогда было три года. В предыдущий раз я видел Джои несколько месяцев тому назад в Сиэтле, где праздновали его день рождения. Он так ликовал, что добрый час носился как угорелый по всему дому, подбегал к каждому родственнику по очереди и вопил: «С днем рождения, я! Ура!» Примерно так Дэвид Ли Рот заводит толпу на концертах «Ван Хален». Каждый раз, когда он подбегал ко мне и уже раскрывал рот, я над ним прикалывался: «Что, с днем рождения, Джои?» Он удивленно таращил глаза, точно я вдруг взлетел над полом, и визжал: «С днем рождения, Джои! Ура!» Мы это проделали, наверно, раз двадцать пять, пока мой брат Дэн не велел мне: «Хорош! Хватит, в самом ты деле!»

И вот я снова увидел Джои. Едва заметив меня, он широко заулыбался и побежал ко мне с воплем: «С днем рождения, Джои! Ура!» Я засмеялся и сказал: «Рад тебя видеть». Но он точно не слышал — твердил: «С днем рождения, Джои!» — как заезженная пластинка. Первые десять минут родственники умилялись, улыбались, ласково ерошили Джои волосы. А он не унимался. Удолбанный попугай, да и только.

Мой папа вышел из ванной и окликнул:

— Привет, Джои.

— С днем рождения, Джои! Ура! — пропищал Джои и убежал. Папа обернулся ко мне:

— Разве у Джои сегодня день рождения?

Я стал объяснять, в чем дело. Джои подскочил к нам и снова завопил:

— С днем рождения, Джои!

— Я должен с ним поговорить, — спокойно сказал папа, когда Джои ускакал в другую комнату.

Папа со всеми говорит, не делая поправок на возраст, — точно с сорокапятилетними физиками. У меня появилось нехорошее предчувствие.

— Пап, не обращай внимания, он сам перестанет, когда притомится.

— Он же не хочет, чтобы все считали его идиотом, а? — возразил папа.

— Он даже не знает, что люди его кем-то считают. Ему три годика.

— Даже трехлетнему ребенку не позволено дурью маяться.

И когда Джои вновь выскочил на середину комнаты и завел свое: «С днем рожде… — мой папа прервал его:

— Нет.

Малыш опешил.

— С днем рождения, Джои? — переспросил он на пробу.

— Нет, Джои, сегодня у тебя не день рождения. Будь так добр, перестань всем говорить, что у тебя день рождения.

Джои уставился на него с недоумением и ужасом, точно стриптизерша, которая, выскочив из торта, обнаружила, что вместо вечеринки ее нечаянно доставили на крестины.

Папа присел на корточки, заглянул в глаза Джои и повторил:

— Сегодня у тебя не день рождения.

Малыш истошно взвыл и убежал, обливаясь слезами. Его руки грустно свешивались, как размокшие макаронины.

Не замечая укоряющих взглядов родни, папа распрямился, обернулся ко мне.

— Да, невелика радость — осознать, что день рождения бывает не каждый день. Но ему это пойдет на пользу, — удовлетворенно сказал он.

Когда у меня потекла кровь из носа

— Что стряслось? По морде дали?!. Чего-о? Низкая влажность воздуха? Сделай мне одолжение: лучше говори всем, что тебе дали по морде.

О демократии

— На ужин будет рыба… Отлично, давайте проведем голосование. Кто хочет рыбу на ужин?.. Вот видишь, демократия не в радость, если ее результаты тебе невыгодны.

О том, что джентльмен в любых обстоятельствах остается джентльменом

— Я лично никогда бы не пошел в бордель. Но даже если человека обслужили в борделе, он не вправе задирать нос, как дебил! Тоже мне, подвиг какой — проститутку снял!

Когда я захотел снять себе квартиру, хотя университет находился в двадцати минутах езды от родительского дома

— Жаждешь независимости, а?.. Каждый раз, когда ты толкуешь про независимость, я подставляю другое слово — «деньги». И тогда мне проще тебе отказать.

Узнав, что я попробовал марихуану

— Ну что, классно, а?.. Не понравилось? Серьезно? Значит, у нас с тобой вкусы разные. Только маме не говори, что я так сказал. Скажи, что я на тебя наорал и обозвал обалдуем. А лучше вообще не ставь ее в известность… Вот видишь, теперь я — как пуганая ворона, хотя даже не покурил.

Когда я в первом же бейсбольном матче за университетскую команду выбил 450-футовый хоумран

— Дьявольщина. Это даже не хоумран, а эксперимент с пространством-временем! Ой, бля, о нем стоит в научный журнал написать!

После похода на студенческий кинофестиваль, где показывали мою первую короткометражку

— Мне очень понравилось… Черт возьми, да знаю я, которая твоя — эта, про автомобиль… Ой, бля. Я подумал, что это твоя, и сразу после нее ушел. Можешь навесить мне люлей, но пойми — сидеть в этом зале — все равно что три часа на осмотре у проктолога.

О том, что я должен выполнять обязанности по дому

— Ты уже взрослый парень, студент, но живешь ты по-прежнему в моем доме, бля. Хм… Когда я говорю об этом вслух, напрашивается вывод, что ты в глубокой жопе.

Когда я устроился поваром в ресторан «Хутерс»^[8]

— Ни хрена себе! Мой юный друг, а вы не так глупы, как я думал.

После знакомства с моей первой девушкой (моей коллегой по «Хутерс»)

— Я ожидал увидеть девушку с большой грудью. Учти, это я без всякого подтекста говорю. Не подумай, будто это критика. Не подумай, что это комплимент. Так, просто впечатлением поделился.

Главное — верь в себя! Ты же не пальцем деланый!

Я — не первый Халперн-сын, который на третьем десятке лет вернулся в родительское гнездо. До меня через это прошли Дэн и Ивэн, папины сыновья от первого брака. Ивэн на девять лет старше меня. Он человек светлый — другого такого добряка я не знаю. А еще он, видимо, единственный, кто умудрился за все годы учебы в Гумбольдтовском университете, что в Северной Калифорнии, ни разу даже не затянуться косяком. Получив диплом, Ивэн долго ломал голову, чем бы заняться. Менял города, менял работу. А в двадцать восемь лет по воле обстоятельств вновь поселился под одним кровом со мной, папой и моей мамой, которую Ивэн считает своей родной матерью: она растила его с семи лет. В жизни Ивэна это был не самый удачный период.

Тогда я учился в университете Сан-Диего и работал в «Хутерс» в Пасифик-Бич — приморском городке неподалеку. Мы с моим лучшим другом Дэном забрели наниматься в «Хутерс» просто для прикола, но оказалось, что там действительно требуются повара и что мы на эту вакансию подходим. Любой юнец уверен, что работа в «Хутерс» — рай земной. А оказалось — ад кромешный. Стоит немножко свыкнуться с тем поразительным обстоятельством, что везде, куда ни посмотри, твой взгляд утыкается в сдобные женские груди, как осознаешь суровую прозу жизни: главная обязанность повара «Хутерс» — даже не готовить, а делать уборку и сносить придирки нервных дамочек, которые мучаются комплексом неполноценности среди красоток-официанток и требуют немедленно подать заказ. Свою ненависть к «Хутерс» я изливал открыто, по любому поводу, каждому встречному. А под конец непременно заявлял, сам себя утешая: «Ну, в принципе могло быть и хуже. Я мог бы работать в «Хутерс» посудомойкой».

И потому, услышав от Ивэна: «Послушай, не можешь ли ты пристроить меня в «Хутерс» на мойку?» — я понял: его дела совсем плохи. Он же слышит, как я без передышки ругаю «Хутерс», но хочет там работать. Что ж делать, я оказал ему протекцию.

Пять дней в неделю Ивэн стажировался в лаборатории гипнотерапии. После рабочего дня ехал прямо в «Хутерс» и, не переодеваясь, принимался мыть посуду. Потом ехал домой и сразу заваливался спать. И так ежедневно, кроме выходных.

Папа переживал, что Ивэн хандрит и никак не найдет себе места в жизни. А еще больше переживал из-за того, что Ивэн не общается с женщинами.

— Он же симпатичный парень. Между двадцатью и тридцатью годами — самое время для кобеляжа. Ему нужно где-то бывать, с бабами знакомиться, — сказал папа маме однажды после ужина, пока Ивэн в «Хутерс» драил тарелки.

В итоге папа решил сам позаботиться о личной жизни Ивэна.

— Ну, великан, я тебе кое-кого нашел, — объявил он Ивэну однажды ночью, когда тот вернулся с работы. (Ивэн у нас в семье самый высокий, вот папа и зовет его великаном.)

— Пап, да у меня вообще-то времени нет, — буркнул брат.

Но папа уже договорился за него о свидании, а Ивэн, в отличие от меня, человек кроткий.

— Она тебе понравится, — объявил папа.

Ивэн опасливо кивнул. Я подивился, что Ивэн даже не расспрашивает, кто эта женщина, как она выглядит. Впрочем, такой уж у него характер. Потом он мне разъяснил:

— Если отец мне что-то велит, я слушаюсь. Вот ты ему перечишь, и он на тебя орет. Ну, думаю, если кому нравится притягивать все громы и молнии — пожалуйста. Но мне лично проще промолчать — лишь бы не орал.

Итак, в субботу вечером Ивэн отпросился с работы пораньше. Я видел, как он уходил из «Хутерс»: весь мокрый и заляпанный, точно рядом с ним разорвалась граната с кетчупом и соусом из сыра-рокфор.

— Ну как, пойдешь встречаться с папиной дамой? — спросил я.

— Ага, — отозвался он, устало зевнув. — От меня, наверно, помойкой воняет. Душ принять, что ли?

С этими словами он уехал.

Через несколько часов я отработал, снял ненавистную униформу и поехал домой голый по пояс, чтобы машина не пропахла курятиной и горелым мусором. Дома сразу побежал под душ. Потом вышел и увидел, что папа дремлет в кресле-качалке в гостиной. Скрипнула входная дверь. В коридоре появился Ивэн. Пошел к себе в комнату на цыпочках. Так в мультике кот пытается проскользнуть мимо спящей собаки. Вот только я почему-то не сообразил, что лучше с ним не заговаривать. Меня снедало любопытство.

— Ну как, брательник? Красивая или так себе? — спросил я во весь голос.

Тут папа проснулся, и лицо Ивэна исказилось от ужаса.

— Ну как дела, великан? — спросил папа, запахнув на себе халат.

— Ничего, нормально, устал очень, — пробормотал брат, устремляясь к своей двери.

— Не ерунди. Подь сюда и расскажи мне все по порядку.

Обычно Ивэн тих и кроток. Но бывают в его жизни и срывы — очень-очень редко.

— Она ординатор в нейрохирургическом отделении, а раньше была мисс Оклахомой или типа того! — выкрикнул Ивэн и вдруг испепелил нас взглядом взбеленившегося наркомана.

— Знаю. Здорово, правда? — откликнулся папа, недоумевая, чем Ивэн недоволен.

— Да уж! Так здорово, что просто пиздец! Я в двадцать восемь лет живу с родителями! Я же в ебаном «Хутерсе» посуду мою!

Ивэн редко ругался нецензурными словами, а уж в разговоре с папой — никогда, что бы ни происходило. Не знаю даже, как папа воспринял его вспышку — рассердился или удивился. Но вскоре отец совладал со своими первыми эмоциями и сощурил глаза:

— И что ты этим хочешь сказать, паршивец?

— Я хочу сказать, что унизительно сидеть в кафе с женщиной, которая наверняка привыкла встречаться с врачами, манекенщиками и типа того!

Помедлив, Ивэн добавил:

— Я ей не пара! Я чуть не умер от унижения!

Эта фраза подействовала на папу, как красная тряпка на быка.

— Ты ей не пара? — тихо повторил он, опустив взгляд. И снова: — Ты ей не пара? — Словно Индиана Джонс, пытающийся расшифровать предсмертные слова дикаря из неведомого племени.

Затем папа вскипел:

— Ой, бля, какая же у тебя хуйня в голове!

Я выскользнул из гостиной и занял наблюдательный пункт в коридоре, чтобы ничего не упустить.

— Ты ей не пара? — еще раз повторил отец. — Откуда у тебя вообще такие мысли? Ты мужчина, она женщина, черт подери! Остальное не в счет!

Перепалка переросла в невразумительный вой на два голоса. Через несколько минут Ивэн юркнул в свою комнату. Я заглянул в гостиную и подметил: папа раскаивается. Обычно после споров он багровеет от гнева, но ничуть не сомневается в своей правоте: ни дать ни взять знаменитый иностранный президент, которого пытаются освистать в ООН. Но на этот раз лицо у него было печальное. Я пошел спать, рассудив: папу сейчас лучше не дергать.

Несколько дней мы не обсуждали случившееся. Я думал, ссору замяли. Но через неделю папа вернулся с работы и заявил нам с Ивэном:

— Садитесь в машину, едем ужинать в «Блэк Ангус».

На мой вкус, «Блэк Ангус» среди стейкхаузов — все равно, что «Канзас-Сити роялз» среди бейсбольных клубов: по формальным признакам ничем не хуже других, но почему-то не вызывает восторга.

— «Блэк Ангус»? — разочарованно переспросил я.

— Не привередничай! — прикрикнул папа.

Мы приехали в «Блэк Ангус», устроились в темной кабинке с потертыми кожаными сиденьями, и папа заказал три стейка из вырезки — свои любимые. Понятия не имею, о чем думал в тот момент Ивэн. Я же гадал, за каким чертом папа повел нас в стейкхаус: сегодня вроде никакого праздника нет и отмечать нечего. А ведь у нас в семье стейк — блюдо для особых случаев.

Папа поболтал с нами о том о сем, спросил, как наши дела, как прошла неделя. А потом, когда нам подали стейки, объявил:

— Сейчас я расскажу вам, как заразился мононуклеозом^[9] от одной стюардессы.

И принялся рассказывать долгую запутанную историю: как он познакомился со стюардессой, как они «провели время вместе», во что это вылилось…

— И вот я всем раззвонил, что подцепил мононуклеоз от стюардессы. А знаете почему? Сам дивился, что такая роскошная баба — и вдруг дала мне, замухрышке! Вот и хвалился этим говенным мононуклеозом! А потом получил осложнение — синдром Гийена — Барре.^[10] Это, я вам скажу, не шутка. Я загремел в больницу, еле жив остался. Итак, к чему я все это рассказал? Я очень долго не врубался, что в глазах женщин кой-чего стою. Да, не врубался, что я и сам по себе кой-чего стою, и мононуклеозом хвастаться необязательно.

Повисла пауза. Все мы сидели молча. Потом папа подозвал официантку и сказал:

— Дайте-ка меню десертов, хочу себя побаловать.

Мы с Ивэном переглянулись, гадая, что нам теперь приличествует делать — прокомментировать рассказ или промолчать.

— Да, пап, очень интересная история, — саркастически прошипел я. Меня разбирал смех.

Ивэн хихикнул. Тут и я заржал во всю глотку. Папа скорбно покачал головой.

— Ну вас на фиг, — сказал он. — Я-то хотел вам умный совет дать. Тьфу на вас.

Это рассмешило нас вконец. Ивэн чуть не задохнулся. Люди поглядывали на папу сочувственно: вот ведь бедняга, а сыновья совсем распоясались, отца затюкали. Но папа в итоге сам заулыбался — заразился нашим весельем.

— Ну ладно, пока вы, распиздяи, радуетесь жизни, никакая беда — не беда, — сказал он, когда нам принесли меню десертов.

Когда я повез свою первую девушку в Лас-Вегас

— В Лас-Вегас? Что вдруг? В казино вас обоих не пустят — нос не дорос. В баре спиртное брать нельзя. Единственное, что вам, малявкам, доступно, — заселиться в гостиницу и… А, теперь понимаю. Ты гений!

Когда папа обнаружил, что с возрастом стал ниже ростом

— Пять футов одиннадцать дюймов! Ой, бля, во мне шесть футов было. Да уж, Богу мало, что кишечник барахлит и башка лысеет. Он нам всеми способами дает понять, что старость — не радость!

На смерть нашей первой собаки

— Славный был пес. Твой брат сам не свой от горя, будь с ним помягче. Он как полагается попрощался с Брауни до того, как ветеринар выкинул труп на мусорку.

Когда моя первая девушка меня бросила

— Послушай, я понимаю, что ты расстроен. Но вам по девятнадцать лет. Неужели вы оба думали, что будете всю жизнь трахаться только друг с дружкой? «Люблю навек» — это только слова.

Когда я пытался утаить похмелье

— Говоришь: «Наверно, грипп»? Рассказывай! От тебя несет брехней и перегаром. Сын, я родом из Кентукки. Если речь идет о пьянке или о лошади, кентуккца нипочем не обманешь.

О том, что ему подарить на день рождения

— Все, кроме виски и тренировочных штанов, сразу отправится на помойку… Нет уж, будь добр, никаких оригинальных подарков! Время оригинальничать прошло. Теперь время треников и виски.

Думай не о смерти, а о жизни: умереть — дело нехитрое

Вообще-то моя мама из семьи католиков, а папа, хоть и неверующий, отлично разбирается в иудаизме и его обрядах. Но нас с братьями они решили воспитывать в абсолютно светской атмосфере. Папа — небольшой поклонник официальных религий. Он ученый и верит в науку. Непоколебимо.

— Я вот как считаю: пусть люди верят во все что им в голову взбредет. Пусть верят, что Бог — это черепаха, например. Меня это не колышет: у них свои убеждения, у меня свои, — сказал он мне, когда в одиннадцать лет, за завтраком, я впервые спросил его о Боге.

Строго говоря, был в моей жизни период, когда я все-таки познакомился с религиозным воспитанием: мама настояла, чтобы я приобщился к моим «еврейским корням». Она записала меня в группу «Начала иудаизма» для детей из смешанных, католическо-еврейских семей. После третьего занятия раввин пожаловался моим родителям, что я донимаю его вопросами типа: «А докажите, что Бог правда есть? Откуда вы знаете, что он существует?»

— И что же вы ему сказали? — спросил папа.

— Я рассказал ему о понятии веры и о том, как Бог…

— Послушайте, — прервал его папа, — вы только не обижайтесь, но, по-моему, ему просто не хочется тратить каждое воскресенье на ваши уроки.

И больше я в эту группу не ходил.

Но эта недолгая вылазка в мир религии ничуть не ослабила во мне страх смерти. Как и очень многие, я с детства боюсь смерти и терзаюсь вопросом: «Отчего я не родился бессмертным?» Поскольку я вырос в атмосфере, полностью свободной от религии и мистики, мне негде было найти ответы на свои вопросы, нечем было утешиться, когда одолевала тоска. Если я узнавал о смерти знаменитости или кого-то из знакомых, то немедленно задумывался: что станется со мной за гробом, где я окажусь, буду ли вообще осознавать, что происходит? Разум зацикливался на одной мысли, сердце бешено билось, ноги подкашивались, я бледнел. Однажды, когда я был уже студентом, на тренировке мне сообщили, что один мой одноклассник погиб в автокатастрофе. Как и следовало ожидать, голова у меня закружилась, и я тихо осел на землю. Ко мне подходили и спрашивали, чего это я развалился прямо на поле. Я отделывался беспроигрышной отмазкой:

— Да так, что-то с кишечником неладно.

Тогда-то я и понял: конечно, этот парализующий страх смерти сам по себе не смертелен, но от этой ребяческой реакции пора избавляться.

Поговорю с папой, рассудил я. Я не знал другого человека, который относился бы к смерти столь флегматично. Много раз я слышал из его уст: «Умру так умру. Это будет уже не моя проблема. Единственное — я предпочел бы уйти в незасранных подштанниках». Мне хотелось перенять этот подход. Или хотя бы выяснить, как папа обрел душевное спокойствие.

Итак, однажды утром, когда папа на кухне завтракал «Грейп-Натс» и читал газету, я присел рядом и тоже наложил себе тарелку хлопьев. Несколько минут мы хрустели этим кушаньем из цельной пшеницы и ячменя, рекомендованным лучшими диетологами. Наконец, устав от хруста, я заговорил:

— Пап, я тут хочу тебя спросить…

Папа высунулся из-за газеты:

— Валяй.

Я завел разговор издалека, с философских рассуждений о религии и вероятности существования рая и ада. Папа меня прервал:

— Ой, бля, а до вопроса твоего мы когда-нибудь доберемся?

— Как ты думаешь, что происходит с человеком после смерти?

Папа отложил газету, набил рот хлопьями.

— Что происходит? Да ничего. Ничего не происходит целую вечность, — небрежно сказал он и снова углубился в газету.

— В каком смысле «ничего»? — сказал я, и мое сердце тревожно затрепыхалось в груди.

Папа снова отложил газету.

— Ничего — оно и есть ничего. Ничто. Даже описать невозможно — никаких свойств. Ну ладно, если тебе так будет легче, вообрази себе бесконечную безлунную ночь и полную тишину, и вокруг — абсолютно пусто. Годится?

Мое сердце взбесилось, кровь отхлынула от висков. Я недоумевал: как это можно — верить в загробное ничто и в ус не дуть? Собственно, папина концепция смерти только разбередила мой страх — ведь он сравнил смерть с бесконечной ночью. А у меня с детства был пунктик — я внимательно следил за ходом времени. Однажды в студенческие годы приятели, вместе с которыми я снимал дом, застали меня, обкуренного, у микроволновки: я снова и снова выставлял таймер на пятнадцать секунд, чтобы ни одна минута не пробежала незаметно. А теперь папа мне говорит: не только загробной жизни нет, но вместо нее нам уготовано ничто, которое длится бесконечно.

— А откуда ты все это знаешь? Ты ведь не знаешь точно. Это только твое субъективное мнение, — сказал я.

— He-а. Никаких мнений. Только факты, — ответил папа и опять закрылся газетой.

Я был на грани обморока. Встал, поковылял в спальню к родителям — мама еще не вставала. Еле дошел — ноги подкашивались. Мама сразу заметила, что со мной что-то неладно.

— Джасти, на тебе лица нет! Что случилось? — И мама жестом велела мне присесть с ней рядом на кровать.

Я пересказал ей папины слова, а она попыталась меня успокоить.

— Откуда папе знать, что на самом деле происходит после смерти? — говорила она. — Он же никогда еще не умирал, а проверить можно только на личном опыте, верно?

— Ага. Да, наверно, ты права, — неуверенно отозвался я.

Тут в комнату зашел папа. Мама сурово уставилась на него и заявила:

— Сэм, скажи Джастину, что ты вообще не знаешь, что происходит с людьми после смерти. Он и сам знает, что ты точно не знаешь, но ты все-таки сознайся.

— Ну уж нет. Я точно знаю, что происходит. Все так, как я сказал. — Папа развернулся и вышел.

В результате, пытаясь уместить у себя в голове идею бесконечной ночи в пустоте, я заработал бессонницу. Последний раз мысли не давали мне уснуть в пятнадцать лет, после просмотра «Назад в будущее-II»: я разбирал фильм по косточкам и пытался вообразить все параллельные Хилл-Вэлли, порожденные различными вмешательствами Майкла Дж. Фокса в прошлое. Но тогда я был взбудоражен увлекательным фильмом и озадачен хитро закрученной фабулой, а теперь — ужасом, от которого нет спасения.

Почти всю ночь я проворочался с боку на бок. В полшестого утра понял, что заснуть уже не удастся. Заставил себя встать. На кухне я увидел папу с его обычной порцией «Грейп-Натс».

— Присаживайся, — сказал он. — Между прочим, бесконечность во времени — это великолепно. Знаешь почему?

— Не знаю…

— Потому что это бесконечность. Ты, твое тело, энергия твоего тела — все это никуда не денется даже после твоей смерти. Просто перейдет в другое состояние. В сущности, ты никогда не исчезнешь.

«Ага, мама сказала папе пару ласковых», — смекнул я. А вслух переспросил:

— Значит, мы живем вечно? Просто становимся… ну, типа как призраками? — Голос у меня был жалобный.

— Да нет. О черт, тебе бы надо биологию подучить, что ли… Я совсем о другом говорю: то, из чего ты состоишь, существовало всегда и никогда не исчезнет. По большому счету волноваться надо только из-за того, как тебе живется сейчас. Сейчас, пока у тебя есть голова, руки-ноги и разные другие части тела. Думай не о смерти, а о жизни: умереть — дело нехитрое.

Папа отложил ложку, окинул меня взглядом и встал.

— А теперь, если позволишь, я пойду займусь одним из дел, которые скрашивают жизнь. Пойду посру.

Когда звонят рекламные агенты

— Алло!.. Отъебитесь!

Когда я увлекся курением сигар

— Сигары — это не твое… Ну, первое, что бросается в глаза: сигару ты держишь так, словно дрочишь хуй мышонку.

Когда я подумывал сделать себе татуировку

— Поступай как хочешь. Но и я буду поступать как хочу. А именно, всем стану рассказывать, что татуировка у тебя дурацкая.

Когда я собирался в путешествие по Европе

— Я знаю: ты надеешься, что там в койке тебе покажут всякие фокусы. И так, и сяк, и с подвывертом. Не обольщайся: это не волшебный край. Все так же, как в Америке.

О коллекции бейсбольных карточек

— Если бейсбольными карточками торгует человек старше двадцати лет, одно из двух: либо ему девки не дают, либо он колется.

О телесериале «Секретные материалы»

— Нет, ты мне объясни. Эти двое, чудик и его баба. Они сначала трахаются, а потом едут искать пришельцев или только трахаются, а пришельцы иногда за ними подглядывают?

Когда папа впервые решился воспользоваться пенсионным удостоверением, чтобы получить скидку в магазине

— Все, бля, из меня песок сыплется. Могу я что-то с этого поиметь?

За кого голосовать — за Буша или Гора?

— У Гора морда самодовольная, мудак мудаком. Но у Буша выражение лица всегда одинаковое. Такое, словно он в прошлом году обоссался и до сих пор сгорает со стыда.

Не верь специалистам бездумно, даже мировым светилам

Лет в девять у меня появились странные, нехорошие ощущения в суставах. Словно внутри копошатся малюсенькие человечки. Больно не было — только щекотно. Но все же становилось не по себе. А еще появлялся неприятный побочный эффект — мышцы часто сводило. Мама отвела меня к врачу, но терапевт никакой патологии не нашел: «Просто ваш мальчик быстро растет. Явление естественное. Пройдет со временем». Мой брат Дэн предложил другой диагноз.

— А может, все от того, что ты голубой? — предположил он однажды вечером, когда я в стотысячный раз пожаловался на свое недомогание папе.

— Тихо! — прикрикнул отец на брата. А у меня спросил: — Болит?

— Да нет. Просто… Ну не знаю… Ощущения странные.

— Спасибо за подробные разъяснения, Эрнест Хемингуэй! Если у тебя ничего не болит, чего жалуешься?

— Не знаю… Мне трудно усидеть на месте, все время хочется шевелиться, размяться…

— Верно, пап, он все время дергается, — вставил брат.

— Это у тебя язык все время дергается, — осадил его отец. А потом мне: — Ну ладно. Знаешь что: если вдруг появятся боли, скажешь мне.

С того вечера и я, и вся родня начали называть странное ощущение в моих суставах «дергучая». Звучит точно болезнь из XVIII века, которой британские аристократы заражались от проституток. Но словечко оказалось прилипчивое и прочно вошло в наш лексикон.

В детстве папа лично выбирал мне врачей-педиатров. И позднее тоже выбирал мне врача общей практики, обычно из числа тех, кого знал по работе. Однажды — в первый и последний раз — я возмутился: почему это мое мнение не в счет? Папа взорвался.

— Извини, ты кто — дипломированный врач? У тебя что, уже двадцать пять лет медицинского стажа? Нет! Ни денька! Давай уж я тебе врача подберу, а ты, будь любезен, засунь палец себе в зад и помолчи.

А потом мой врач общей практики переехал в другой город. Я принес папе список врачей из страховой компании, и оказалось, что все имена ему незнакомы. Тогда-то он и разрешил мне выбрать врача самому.

— Послушай-ка, я знаю, что ты заподозришь меня в предрассудках, но выбери кого-нибудь с еврейской фамилией.

— Пап, это же расизм.

— Расизм? Скажешь тоже! Я просто знаю много врачей-евреев, и все они — отличные специалисты. И позволь тебе напомнить: я тоже еврей и тоже неплохой врач, между прочим. Ну тебя к шутам, выбирай как в голову взбредет, — сказал он и хлопнул дверью.

В общем, я предпочел одного врача, который работал в той же больнице, что и мой папа. Через несколько месяцев решил к нему сходить — просто на обследование, без особого повода. Врач оказался молодым невысоким брюнетом — этакий Том Круз еврейского розлива. Вот только шепелявил. Все шло как обычно: «Дышите. Не дышите. Поверните голову вбок. Кашляните», удары молоточком по коленкам…

— Вы вполне здоровы, — сказал врач под конец. — Жалобы есть?

Я хотел было ответить отрицательно, но вспомнил о «дергучей». Почему бы и не рассказать? Что я потеряю? Итак, я описал симптомы, а врач задал мне несколько вопросов и заново меня осмотрел: двигал мне ноги туда-сюда, ощупывал суставы. Попросил немного подождать, куда-то отлучился.

— Послушайте, есть такой препарат золофт, — сказал он, вернувшись с рецептурным бланком. Рассказал мне вкратце о золофте и его истории, сказал, что, по его мнению, это лекарство может мне помочь. — Не могу предсказать наперед, поможет или нет, но надежда есть. Возможно, вы забудете о своих проблемах с суставами. Мне кажется, попробовать стоит.

— С удовольствием, — сказал я. Врач выписал рецепт, я зашел в аптеку и купил золофт.

В тот день мы с папой ужинали в гостиной вдвоем: мама задержалась на работе. Он спросил, что сказал врач, и я сообщил, что признан абсолютно здоровым.

— Ах да… он мне кое-что прописал от «дергучей», — спохватился я.

— «Кое-что» — это что? — и папины брови сдвинулись. Посреди лба у него словно бы вырос крутой лесистый холм.

— Ну, понимаешь, врач мне сказал, что точно не знает, отчего меня дергает, и, понимаешь…

— Нет, не понимаю. Просвети меня, — прошипел папа и заскрипел зубами.

Я сказал, что купил по рецепту какой-то золофт.

— А ну-ка дай сюда это говно! Немедленно! — вскричал отец и протянул руку. Неужели я должен по волшебству достать таблетки из воздуха?

— Зачем? Пап… ты чего?

— Ты не понимаешь, какая это мерзость. Антидепрессант. Его пьют от депрессии. У тебя депрессия или как?

Я сказал, что депрессии у меня вроде бы нет, но «дергучая» мне надоела. По ночам глаз не сомкнуть, а когда я пытаюсь объяснить окружающим, почему у меня внезапно дергаются руки и ноги, меня принимают за идиота.

Папа тяжело вздохнул:

— Ты сейчас такую гримасу скривил, словно вот-вот обосрешься. Успокойся, а! — Он уселся в кресло. — Послушай-ка. Вообрази, что ты фермер. Ты держишь овец. Но каждую ночь приходят волки и жрут твоих овец. Надо что-то делать. Допустим, ты ставишь вокруг фермы противопехотные мины. Волк крадется к ферме, наступает на мину, и готово — разорван в клочья! И ты думаешь: «Ура, проблема решена», верно?

Несколько секунд папа не сводил с меня глаз, пока я не сообразил, что он ждет ответа.

— Пап, я вообще не понимаю, к чему ты это рассказываешь.

— О черт! Чего тут непонятного! Я вот что хочу сказать: допустим, от волков ты избавишься, но в городе все будут называть тебя «тот самый псих, который ставил на волков противопехотные мины». И люди будут видеть в тебе психа. И подумают: ты не знаешь других средств от волков, кроме как мины. Теперь понял?

Папа откинулся на спинку кресла. Шли минуты. Мы молча смотрели друг на друга.

— Пап, я буду пить эти таблетки.

— Нет уж! Хрена с два! Не позволю! — Он пулей вылетел за дверь и помчался в мою комнату. Мне было слышно, как он роется в завалах, расстегивает мой рюкзак. В гостиную он вернулся с пузырьком золофта. Прошел на кухню, вытряс таблетки в слив — двадцать долларов коту под хвост! — и для верности включил измельчитель отходов.

— Поумнеешь — спасибо мне скажешь! — объявил он, вернувшись за стол. И как ни в чем не бывало стал доедать ужин.

— А что же я скажу врачу?

— Мне пофиг. Скажи: «Накося выкуси».

Прошло несколько недель. Однажды папа вернулся с работы рано и заглянул в мою комнату. Я готовился к занятиям.

— Возьми с собой что-нибудь перекусить. Едем в больницу.

— Зачем? Пап, пожалуйста, не устраивай скандалов моему врачу.

— Ох, ты за кого меня принимаешь? Я что, маньяк?

Я сел в папину машину, и мы поехали в медицинский центр университета Сан-Диего. Папа подошел к администратору, назвал мою фамилию. Через две минуты медсестра вызвала меня и провела нас с папой в кабинет к какому-то врачу — немолодому, уже поседевшему.

— Сэм, рад вас видеть, — сказал врач, пожимая папе руку.

Они немного поболтали, рассказали друг другу пару непостижимых медицинских анекдотов (смеяться после фразы «а оказалось, даже не инфаркт»). Я, прикидываясь невозмутимым, присел на стол для осмотра. Старался не шевелиться: тонкая бумажная подстилка противно шуршала. Дожидался, пока меня заметят.

— Итак, что я для вас могу сделать, Сэм?

— У малого какая-то легкая ломота в суставах. Я подумал, вы сможете ему помочь. А то он весь исстрадался, словно это хуже геморроя. Расскажи, сын, на что ты жалуешься.

— Ну, ощущение такое, словно меня щекочут изнутри..

— О черт! Употребляй медицинские термины. Ты с врачом разговариваешь! — рявкнул папа.

Старый врач провел то же самое обследование, что и молодой, а затем обернулся к папе, словно меня вообще рядом не было.

— Думаю, загвоздка в том, что ваш мальчик довольно быстро рос, и это создало сильную нагрузку на его суставы. Теперь последствия нагрузки дают о себе знать.

— Значит, по-вашему, он рос не как нормальные люди? — переспросил папа.

— Можно сказать и так.

Наконец-то! Исчерпывающее объяснение, ничего не скажешь.

Мы попрощались с врачом и вышли. В коридоре папа шепнул мне на ухо:

— Ой, бля. Рос не как люди. Это я и сам бы мог тебе сказать. Ох уж эти врачи! Вот змеи!

Когда я впервые поселился отдельно от родителей

— Я бы сказал, что стану по тебе скучать, но тут всего десять минут езды! Так что слушай: не мотайся к нам стирать свое сраное белье — тут тебе не прачечная!

О дизайне интерьера

— Мебель выбирай, как жену: пусть создает уют и выглядит красиво, но не настолько красиво, чтобы зарились все встречные и поперечные.

Впервые увидев мою спальню в доме, который я снимал вместе с друзьями (папа заявился ко мне в гости без предупреждения)

— Что это у тебя за фреска? А, двое ебутся… Сын, позволь сказать тебе то, чего еще никто не говорил: ты, блин, не Энди Кауфман.^[11] Такие картинки выглядят забавно в домах у знаменитых артистов. Но в данный момент эта сцена говорит мне только об одном: тут живет парень, которому бабы не дают. Не дают ни при какой погоде.

Когда мне порезали покрышки на машине

— Да не ходи ты в полицию. Там люди занятые, настоящие преступления расследуют. Тратить мои налоги на поиски какого-то раздолбая, у которого на тебя зуб? Нет уж! Перебьешься!

О том, что жить надо по средствам

— Почему ты столько денег разбазариваешь?.. Рассказывай! Дай растолкую: если ни хрена не зарабатываешь, ни хрена и не покупай.

Когда моего двадцатилетнего^[12] приятеля оштрафовали за хранение алкоголя

— Он разревелся? Вот черт, смотри, чтобы с тобой такого никогда не случалось… Да нет, ты меня не понял! Конечно, смотри, чтобы тебя не оштрафовали, само собой. Но если заметут — главное, не реви, точно дитя малое!

Когда меня взяли на стажировку в продюсерскую фирму Квентина Тарантино

— Рожа у него — страшнее ядерной войны… Да нет же, я за тебя рад. Но если он тебе попадется, старайся не смотреть на его рожу. По крайней мере, после плотного обеда.

Когда я заинтересовался затяжными прыжками с парашютом

— Ты прыгать не станешь, я точно знаю… Сын, я тебе задницу подтирал, я тебя знаю лучше, чем ты сам себя… Ну хорошо, задницу подтирала мама, но я обычно был на подхвате.

Когда моя карьера бейсболиста закончилась из-за травмы руки

— Сын, я тебе всей душой сочувствую. Если ты разозлишься на судьбу и захочешь выпустить пар, позвони мне. Встретимся, сыгранем в гольф или еще там что-нибудь… Ах да, твоя рука! Что ж, есть и другие способы выпускать пар. Руками махать необязательно.

О сортах «Принглз»

— Чипсы под названием «Пиццалюб» я жрать не стану. Ох, бля, в английском языке даже слова такого нет. Оригиналы хреновы.

Маленькие детки — маленькие бедки, большие детки — большие бедки

На третьем курсе я переселился из родительского дома в коттедж с тремя спальнями в Пасифик-Бич, пригороде Сан-Диего. Дом мы снимали втроем: я, мой лучший друг Дэн и одна наша общая приятельница.

До моего нового жилища было всего десять минут езды. Но папа повел себя так, словно я перебрался куда-нибудь в Швецию, никак не ближе. Заявил, что в гости заходить не станет. Ни за что. Даже на аркане не затащишь.

Однажды я решился спросить:

— А хочешь посмотреть, как я живу?

— Не желаю знать, что там у вас творится, — отрезал он.

— Пап, да мы ничего дурного не делаем.

— Ты меня не понял. Мне все равно, что там у вас творится. Это называется «апатия». Посмотри в словаре.

Да, я жил отдельно, но раз в неделю все равно появлялся дома, чтобы постирать белье, обчистить холодильник и попользоваться на халяву всем, чем успевал за время побывки.

— Врываешься, когда тебе на ум взбредет, прикарманиваешь все что приглянется. Засранец! Можно подумать, ты эсэсовец, бля, а я в нацистской Германии живу! — сказал папа однажды.

И основания у него были: только-только он намазал бейгл творожным сыром, вышел на минутку в сад полить розы и, вернувшись, увидел, что я его бейгл доедаю.

Но я всегда чувствовал: папа рад меня видеть, хотя ни за что в этом не сознается. Обычно я приезжал вечером, когда он возвращался с работы, и мы беседовали по душам о том, что происходило в нашей жизни. Впервые у меня появилось ощущение, что я общаюсь с папой на равных, как взрослый. Мы постепенно сближались, становились добрыми друзьями. Однажды в конце июня, когда он попросил меня в пятницу помочь ему с одной затеей в саду, я осознал: барьеры, разделяющие нас, почти рухнули.

— В пятницу приходи в четыре. И не опаздывай: не хочу дотемна копаться. Потом съездим поужинаем: я угощаю.

Для папы его сад — святое. Сад он растит с 1972-го, когда купил дом в Пойнт-Ломе. За истекший период сад заполонил весь участок — ни дюйма не пустует. Папа сажал не только цветы, но и помидоры, салат, даже кукурузу. Он обожает свой сад, почти все свободное время скрупулезно за ним ухаживает. И не подпускает к посадкам абы кого. В ту пятницу он собирался поставить шпалеры для помидоров. Эту работу нелегко выполнить в одиночку, но папа обычно даже с трудными делами справлялся без помощников. Однажды, в далекой юности, я попытался ему подсобить. Когда я сворачивал железную сетку в рулон, рука у меня случайно соскользнула, сетка распрямилась и хлестнула папу по ноге.

— Еб твою мать! — завопил он от боли. И заорал на меня: — Брысь! Брысь отсюда и больше не подходи!

Теперь вы понимаете: папина просьба помочь ему в саду очень много для меня значила. Он запросто мог обойтись и без меня, но захотел, чтобы я с ним поработал!

В четверг я готовился к экзамену по масс-медиа вместе с моей однокурсницей Стейси. Мы оба предпочли прослушать этот курс летом — зимой было недосуг. Надо сказать, что в Стейси я был тайно влюблен. Но не пытался назначить ей свидание и даже не намекал на свои чувства — в основном потому, что у нее был парень. Но даже будь она свободна, я вряд ли осмелился бы ей открыться. Стейси была блондинка с пышным бюстом (он частенько фигурировал в моих сексуальных фантазиях). И вот в тот четверг, когда мы сидели в ее комнате на футоне и готовились к экзамену, Стейси приподняла голову от книги:

— Мне нужно кое-что тебе сказать. Мы с Питером расстались.

С этой самой фразы начинались девяносто шесть процентов моих фантазий для мастурбации.

— Теперь мне не до учебы — в голову ничего не лезет. Не могу сосредоточиться, — продолжала Стейси. — Хочется как-то расслабиться. А тебе хочется?

— Хочется, — подтвердил я, пытаясь ничем не выдать своего ликования.

— Мы тут с девчонками собрались на Четвертое июля в Росарито. Выезжаем сегодня вечером. Мы уже и гостиницу заказали. Присоединяйся!

Даже скажи она: «Мы тут с девчонками хотим засунуть себе в зад самодельные ракеты. Подожжем их и запулим в полицейский участок. Присоединяйся!» — я бы согласился!

Я попросил пятнадцать минут на сборы и, еле удерживаясь, чтобы не пуститься в пляс, побежал к своей машине и нажал на газ. От радости я аж вспотел. К сожалению, мой «олдсмобиль брухэм» никогда не развивал больше пятидесяти семи миль в час, и добирался я дольше, чем надеялся. Дрожащими от волнения руками я пошвырял в рюкзак несколько маек, плавки и все попавшиеся презервативы — штук тридцать. Вернулся на своей машине к дому Стейси. Там я, три ее лучших подруги и сама Стейси погрузились в «чейви-блейзер» одной из девушек и покатили в Мексику.

Росарито — курортный городок неподалеку от Тихуаны. Он мало чем отличается от дешевых трибун в Фенвэй-Парке на матчах «Янкиз» с «Ред сокс»: грязно, тесно, тысячи бухих американцев орут во всю глотку и кидают мусор себе под ноги. И все-таки Росарито не лишен своеобразного очарования. Главные достоинства: смешные цены и либеральные правила торговли спиртным (если тебе уже есть восемнадцать, бери сколько хочешь, а в Калифорнии надо ждать, пока тебе исполнится двадцать один). Мы ехали по хайвэю Пасифик-Кост, всю дорогу глушили «Текате» и вслух предвкушали, как упьемся, едва переехав границу.

— Я хочу нажраться в хлам, — сказала одна подруга Стейс. — А ты, Джастин? Нажрешься в хлам или будешь как пидор?

Я так и не понял, почему она предложила мне всего два варианта действий. Но ясное дело, она подталкивала меня к сценарию, который был милее ей самой.

— Нажрусь в хлам! — заорал я таким же страстным, как я надеялся, голосом.

Наверно, я взял правильный тон: все зааплодировали, а Стейси ухватила меня за причинное место. Честно говоря, это было не очень-то эротично и немножко больно, но от Стейси я снес бы что угодно — лишь бы ее божественные руки ко мне прикасались. Часа через два мы приехали в гостиницу и заселились в убогий номер: один санузел, одна на всех кровать и три разных картины на один сюжет: испанский конквистадор куда-то волочет грудастую мексиканку. Мы, не мешкая, пустили по кругу бутылку текилы, купленную внизу в сувенирной лавке. Я зашел в туалет и заныкал пару презервативов на себе: один сунул в носок, другой — под бейсболку. Так, на всякий пожарный случай: вдруг мы со Стейси не дотерпим до возвращения в гостиницу. Ополоснул лицо под краном, пригладил рукой волосы, почистил зубы.

Когда я вернулся в комнату, девушки хлопотали вокруг Стейси, а сама она лежала в позе эмбриона на полу и истерически рыдала:

— Питер! Пите-е-ер! Не могу я без него! Неужели всё… неужели навсегда… Не могу поверить… ох, вы и не представляете, как же мне хреново…

Подруги пытались ее успокоить. Наконец Стейси встала, прошмыгнула мимо меня в туалет и наклонилась над унитазом — ее рвало. Следующие полтора дня Стейси безвылазно сидела с подругами в номере, обливалась слезами, снова и снова пересказывала сцену разрыва во всех подробностях. Я иногда ходил в бар: постою там часок в углу, ни с кем не общаясь, и обратно в номер, где не выветривался запах блевотины.

В субботу днем мы молча поехали назад. Стейси сидела рядом со мной. Всю дорогу проспала. Когда мы миновали мексиканский КПП, я включил мобильник (а отключал я его, чтобы зря не жрал аккумуляторы — мой тариф все равно не предполагал международный роуминг). Телефон пискнул: ага, есть сообщения в голосовой почте. И только когда я набрал код, чтобы прослушать сообщения, до меня дошло: я же забыл помочь папе в саду!

— У вас четыре новых сообщения, — известил робот. Я почти ожидал, что он сейчас добавит: «И вы в глубокой жопе».

Началось первое: «Сын, это я. Когда поедешь ко мне, заскочи сначала в «Хоум депот» и кое-что купи. Перезвони мне, я скажу, что купить».

«Следующее сообщение», — предостерег меня робот. В груди екнуло.

«Сын, где тебя черти носят? Я же сказал, приезжай в четыре, так? Уже десять минут пятого. Позвони мне».

Третье сообщение сводилось к нескольким секундам тишины и коротким гудкам. У меня немного отлегло от сердца: может, он уже перестал сердиться?

«Следующее сообщение, получено сегодня в пятнадцать часов тридцать минут», — прогнусавил робот.

«Что за хренотень, бля? Приезжаю к тебе, а твой сосед говорит, что ты в Мексике! Так ты в Мексике или где, на хер? Позвони мне!»

Меня прошиб пот. Ноги неудержимо задергались — в самый неподходящий момент, на подъезде к американскому КПП. Пограничник нас не остановил, хотя, не сомневаюсь, у меня лично вид был такой, словно я сижу на тонне кокаина и везу в багажнике полдюжины нелегалов.

В Штатах девушка, которая вела машину, свернула к первой же закусочной.

— «Джек-ин-зе-бокс» — то, что доктор прописал. Жрать охота!

— Не-ет! — почти завизжал я. — Мне срочно надо домой! — Надеюсь, больше ни одна женщина не услышит от меня такого хамского окрика.

— Ой, а чего так нервно? Сейчас просто съедим по «Джамбо-Джеку» и двинем.

Я явственно вообразил, как перемахиваю через спинку сиденья, одним пинком выкидываю автомобилистку из машины, захлопываю дверцу и жму на газ. Но в реальности я присел за столик в «Джек-ин-зе-боксе» и стал ждать, пока эти четыре копуши осилят свои гамбургеры. Единственное, я позвонил моему соседу Дэну — разведать обстановку.

— Приезжал твой отец. Сердитый. Я ему сказал, что ты в Мексике, — сообщил Дэн.

— Ты ему сказал, что я в Мексике? Ну скажи, кой черт ты ему сказал, что я в Мексике? — заорал я.

— Но ты же тогда был в Мексике. Вот я и сказал, а что?

На этом разговор закончился. Стейси и ее подруги неторопливо вышли из кафе и сели в машину. Вот, наконец, Сан-Диего, вот и дом Стейси, вот и мой автомобиль, припаркованный рядом. Я забрал из багажника рюкзак и побежал изо всех ног.

— Эй, а куда же ты… ну ладно. Пока! — произнесла мне вслед Стейси. В ее голосе слышался сарказм.

— Ага, пока… извини, я уже опаздываю, — пробурчал я, запрыгнул в машину и хлопнул дверцей.

По дороге к родителям я прикидывал, как бы поудачнее соврать, какие бы смягчающие обстоятельства выдумать. И понял, что мою вину ничем не загладить. Слишком много поводов спустить на меня всех собак: я не сдержал обещание, запропал неизвестно где, отключил телефон… И последняя капля — я поехал в Мексику. Мои родители испытывали необъяснимый страх перед Мексикой. Им казалось, что сразу за пограничным столбом наркоторговцы насильно скармливают тебе воздушный шарик с героином, а еще через час тебя засовывают в ванну, наполненную льдом, и вырезают почки на продажу.

Подъехав к дому, я увидел, что папина машина на месте. Поднялся на крыльцо, потянул на себя дверь. Папа сидел в гостиной и смотрел прямо на меня. Казалось, в этой позе он просидел, не шевелясь, последние трое суток.

— Где ты был, распиздяй?! — завопил он, вскочил и кинулся на меня, точно пантера. Правда, для пантеры он немного полноват.

— Пап, погоди, выслушай меня, — сказал я.

И начал рассказывать запутанную бессвязную байку о каком-то учебном задании и о каком-то дне рождения.

Он не дал мне договорить.

— Мексика! Нет, ну надо же, в Мексику сраную поехал! Тебя зарежут как порося, обоссут твой труп и скажут: «Добро пожаловать в Мексику!» — Сделал паузу, чтобы перевести дух, и продолжил: — Если ты обещаешь куда-то прийти, то приходи, бля! Железно, понял!

— Теперь я понял, — попытался я оправдаться.

— Ни хрена ты не понял! Молчи лучше! Из-за тебя все с ума посходили. Сначала я маму перепугал, потом всех остальных. Я в полицию звонил, чтобы тебя в розыск объявить!

— Ты звонил в полицию?

— Да, в полицию!

— Тогда им, наверно, надо позвонить и сказать, что я нашелся?

Папа замялся на долю секунды.

— Сами догадаются, — произнес он уже немного другим тоном.

Я уставился на него. Папа лгал мне очень редко. Но если уж лгал, это было заметно сразу.

— Ты же не звонил в полицию, правда? — недоверчиво спросил я.

— Я позвонил… кое-кому, — ответил он.

— Кое-кому — это в полицию?

Воцарилась абсолютная тишина.

— Нет, — смутился папа. — Ох! Ну тебя в жопу! Я легко мог в полицию позвонить! И лучше бы позвонил, но рассудил, что у тебя просто дурь в голове играет. Чего серьезных людей попусту дергать?

Я осознал, что нечаянно лишил папу его главного оружия. И теперь самое разумное — капитулировать и попытаться загладить вину. Я рассыпался в извинениях, разъяснил, что закрутился и начисто забыл о нашем уговоре, перечислил все, что изобличает во мне идиота.

— Ну ладно, ладно, я уже понял, как ты до своего распиздяйства дошел. Хватит разжевывать! — сказал папа. Устал от моего приступа самоедства.

Папа поманил меня рукой. Я опасливо подошел. Он сгреб меня за плечи и крепко притянул к себе.

— Ах ты засранец, — сказал он. — Жду не дождусь, когда у тебя заведутся свои дети и тебе придется за них переживать. Вот ведь жизнь-подлюка: маленькие детки — маленькие бедки, большие детки — большие бедки. Знаешь, ты лучше смотри внимательно, кого дерешь. Ты думаешь, просто перепихнулись, а потом человек рождается. И не чужой человек — твоя кровинка!

Папа разжал объятия и взял со стола пластиковый пакет, набитый чипсами.

— Возьми кетчуп: мы опаздываем на барбекю к твоему дядьке.

— Вообще-то я собирался с Дэном на пляже встретиться… — проговорил я, робко надеясь, что папа уважительно отнесется к моим планам на Четвертое июля.

— Заткнись и тащи продукты. Ни стыда ни совести!

Об искусстве покупать по сходной цене

— Сын, ты бы видел, как наша мама отделала менеджера в «Радиошэке»! Рискну сказать, она ему новую дырку в заднице пробила! И даже гнездо в ней свила. Теперь в «Радиошэке» накрепко запомнят: нашу маму не проведешь.

О нетрадиционных развлечениях

— А знаешь, что-то в этом есть: сидишь, попиваешь пивко и смотришь, как собака пытается отыметь боксерскую грушу.

О скандале вокруг применения стероидов в бейсболе

— Значит, Марк Макгвайр принимал стероиды? И это кого-то удивляет! Да про него с первого взгляда все понятно! Ему самое место в балагане, где уродов за деньги показывают. И чтобы какой-нибудь бедолага за ним говно выгребал.

Когда я решил писать сценарии для Голливуда

— Это вроде скачек. Вот только не ты едешь на лошади, а лошадь на тебе ездит. Мало того, она тебя заодно имеет.

Проезжая по Западному Голливуду, где я прожил свой первый лос-анджелесский год

— Похоже, тут полно голубых… Да ладно тебе, разве я это имел в виду? Поверь, к тебе никто из них не станет подбивать клинья. Они голубые, а не слепые.

Когда я жаловался на одиночество

— А ты прилагал усилия, чтобы найти друзей? Пробовал куда-нибудь ходить, заводить разговоры с незнакомыми?.. Чего-о? Пока дожидался в автосервисе? Тьфу на тебя! Это, по-твоему, и есть «прилагать усилия»?

Об интернете

— Мне доступ в интернет не нужен… Я понимаю, для чего он нужен… Нет, я прекрасно понимаю. И мне насрать, что интернет есть у всех твоих друзей. У всех твоих друзей дурацкие прически, но я что, бегу в парикмахерскую делать себе такой же закат солнца вручную?

О похвальбе

— На твоем месте я бы держался чуть поскромнее… Ну, во-первых, ты произвел впечатление только на маленькую девочку за соседним столиком, а во-вторых, съесть в «Денниз» два завтрака за один присест — не тот подвиг, за который дают Почетную медаль Конгресса.^[13]

О средствах против шумных соседей

— Ты им сказал, что они тебе мешают?.. А они выше тебя ростом?.. Боишься, они тебе навешают?.. Все, понял. С этого и надо было начинать. Что ж, сын, ничего не попишешь: привыкай к шуму.

Не расстраивайся: родители будут любить тебя, несмотря ни на что

Я окончил университет и через пару месяцев наконец-то покинул родной Сан-Диего — перебрался в Лос-Анджелес. В университете я специализировался на изучении кино и телевидения, а особенно меня увлек курс сценарного мастерства. Вот я и решил: попробую стать профессиональным сценаристом.

«Что ж, учти: тебе придется несладко, поначалу тебя все будут с говном есть. Но если перетерпеть — успех придет». Так напутствовал папа моего брата Ивэна в сентябре, когда за ужином мы, заранее сговорившись, посвятили родителей в свои планы. Ивэн избрал поприще аквалангиста.

Когда же я поведал, чем хочу заняться, папа призадумался. Секунд на двадцать, не больше. И сказал только:

— Готовься: тебя ждет пиздец библейского масштаба.

Но не подумайте чего — на самом деле папа верил в меня и безоговорочно одобрил мой выбор. Представляете, он сам вызвался первые три месяца, пока я не встану на ноги в Лос-Анджелесе, оплачивать мне съемную квартиру.

— Я тут подумал: когда я, наконец, помру и оставлю тебе наследство, у тебя уже и так все будет в порядке, это наверняка. Лучше уж дам денег сейчас, когда они тебе действительно нужны. Бери-бери: я все равно собираюсь на закате жизни впасть в детство и почти все сбережения растратить на ерунду.

Я нашел квартиру с двумя спальнями в Западном Голливуде, в небольшом доме с белыми оштукатуренными стенами, и снял ее напополам со своей бывшей однокурсницей, которую тоже влекла индустрия развлечений. Комнаты были облезлые, зато на ковре — интригующие пятна, о которых можно было бы сочинить гениальный сюжет для сериала «C.S.I.: Место преступления».

Поначалу я очень смутно представлял себе, что собой представляет Лос-Анджелес. До переезда бывал там очень редко, хотя этот мегаполис всего в двух часах езды от Сан-Диего. Но вскоре я уяснил: папа не зря твердит: «Лос-Анджелес — точно старшая сестра Сан-Диего: только страшненькая и герпесом болеет».

Я был не очень-то искушен в жизни, и Лос-Анджелес неоднократно подбрасывал мне сюрпризы. Первый же — в самую ночь новоселья. Я лег на старую широченную кровать и услышал из-за тонкой стены громкие, страстные любовные стоны. «А, у соседей там тоже спальня», — смекнул я. Соседей я пока еще не видел, но с порнофильмами был знаком хорошо, и моя фантазия немедленно создала образы — чумовая блондинка с гигантским бюстом и мужик без особых примет. Мой личный визуальный ряд, озвученный живыми людьми, так меня распалил, что через несколько минут я включил на компьютере порнофильм (единственный, какой у меня был на диске) и дал волю пальцам. Потом задремал.

На следующий день на лестнице я нос к носу столкнулся с моими страстными соседями.

— Привет, я Стивен, а это мой друг Лукас, — сказал тот, что пониже ростом.

«Привет, я Джастин, кстати, я вчера дрочил под вашу постельную сцену и подумал, что один из вас — баба, а теперь буду сомневаться в своей ориентации», — пробурчал я про себя. Вслух сказал:

— Очень приятно.

Моя однокурсница, девушка чрезвычайно способная и большая трудяга, через каких-то две недели устроилась на стажировку к некому продюсеру. И заодно на нормальную работу, чтобы прокормиться. Пока я неспешно распаковывал свои вещи, она вкалывала по девяносто, если не по сто часов в неделю. Я ее почти не видел. Что до меня, то я целыми днями рассылал свое резюме по студиям, пытался пристроиться на стажировку, а попутно претендовал на все вакансии, какие только попадались. Но меня взяли только на одну работу — развозить рекламу агентств недвижимости по магазинам «Севен-Элевен» в Большом Лос-Анджелесе. Утром я приходил на склад циклопических масштабов, грузил пачки буклетов в фургон и следующие восемь часов ломал голову, разыскивая очередной пункт назначения. Худшая экскурсия по Лос-Анджелесу, какую только можно придумать. Да и оформили меня по такому договору, что, мягко говоря, не озолотишься.

В Лос-Анджелесе у меня был только один настоящий друг — мой соавтор Патрик. В университете мы вместе поставили дипломный фильм, а потом сочинили наш первый сценарий для игровой полнометражной картины. Не сказать, чтобы у нас получались шедевры, но работать было очень весело. Мы учились на своих ошибках, а главное, хорошо действовали в паре и смеялись одним и тем же шуткам. Патрик перебрался в Лос-Анджелес чуть раньше меня и как умел посвящал меня в секреты города. Но за вычетом Патрика единственными людьми, с которыми я виделся регулярно, были трансвеститы, работавшие на панели прямо у моего дома.

Одна из этих дам как-то подошла ко мне. Я даже обрадовался: все-таки шанс поболтать с новым человеком!

— Это ваш? — спросила она, указав на мой белый «форд-рейнджер».

— Ага.

— Вчера вечером мою подругу случайно стошнило на ваш автомобиль. Я его отмыла, но все равно, думаю, надо извиниться, так что вы уж нас простите, — выпалила она и пошла обратно.

От такой жизни я впервые, сколько себя помню, заскучал по родному дому.

— Ну как дела? — спросил папа по телефону, когда этак через месяц я позвонил домой безо всякого повода.

— Да в общем-то очень даже неплохо, — сказал я, стараясь ничем не выдать, что на душе у меня пасмурно.

— Чушь собачья! Врешь ты все — по голосу слышу.

— Ну, в общем, пап, могло быть и лучше.

И я ему все выложил — излил душу.

— Знаешь что: я очень рад, что ты от меня ничего не утаиваешь, но в следующий раз, когда я спрошу: «Как дела?» — лучше не рассказывай, как дрочил под стоны соседских гомиков, — засмеялся папа. — Послушай, ты в Лос-Анджелесе всего месяц. Быстро только кошки родятся. Спилберг небось Спилбергом не за месяц стал. А первое время наверняка никому не был на фиг нужен. И на морду он намного уродливей тебя, учти.

Он немножко поговорил со мной о «Падрес» и «Чарджерс»,^[14] о том, как поживают мама и братья, и у меня отлегло от сердца. Я с новым упорством возобновил поиски работы, и всего через пару месяцев меня взяли официантом в кафе «Крокодил» в Пасадене. Нечто типа «Ти-Джи-Ай Фрайдиз», только поскромнее. Незавидное достижение. Впрочем, папа был иного мнения:

— Не говори ерунды, ты молодец. В Лос-Анджелесе в официанты берут не всякого. Предпочитают актеров, а их в Лос-Анджелесе — как собак нерезаных. Мы с мамой тобой гордимся. Вот что, мы к тебе приедем и отметим это дело. Мы угощаем!

— Ну что ты, пап, не стоит беспокоиться.

— Чушь собачья!

(Папа обожает выражение «чушь собачья» и употребляет его в самых разных случаях. Смысл зависит от интонации. На сей раз словосочетание означало: «Даже не пробуй спорить»).

Родители старались вселить в меня веру в собственные силы. Они понимали: иначе мне нечего надеяться на жизненный успех. Как-никак я не Чарльз Буковски: мое самоедство никогда не станет плодородной почвой для писательского таланта и высоких гонораров. Прежде чем положить трубку, папа решительно заявил:

— Я тебя свожу в «Лорис прайм риб»!

«Лорис» известна в основном своей фирменной солью с пряностями, которая продается во всех крупных магазинах. Но в Лос-Анджелесе эта компания держит знаменитый стейкхаус «Лорис прайм риб ресторан». Папа его обожает. Вскоре после нашего телефонного разговора он заставил маму (кстати, она сломила его сопротивление и провела домой интернет) завести ему ящик электронной почты только для того, чтобы послать мне ссылку на сайт «Лорис». В теме письма значилось «Лорис», а в самом письме была всего одна фраза: «Настоящий стейк!» — и гиперссылка на меню.

В следующую пятницу родители заехали за мной на «шеви-блейзере» Ивэна (сам-то он уехал на Гавайи и посвятил себя дайвингу, а машину оставил на хранение).

— Кто готов съесть настоящий стейк? — риторически спросил папа, когда я залез в машину.

И тут же принялся меня расспрашивать, над чем я работаю, как мне живется в Лос-Анджелесе и вообще обо всем, что пришло ему в голову за двадцать минут, пока мы добирались до перекрестка бульваров Ла-Сьенега и Уилшир. У ресторана нас ждал Патрик — я его пригласил. Мы встретились в холле и вчетвером прошли в зал. Первый тост папа поднял за нас с Патриком:

— За вас, ребята. Вы храбрее ста чертей: через все преграды стремитесь к своей мечте. И за Джастина заодно выпьем — у него ведь новая работа.

Мне бы и в голову не пришло, что в честь работы с минимальной зарплатой можно произносить красивые тосты. Но папа ни капельки не лукавил — он искренне мной гордился.

Наш столик обслуживала блондинка с огромными голубыми глазами. Даже в мешковатой униформе «Лорис» она выглядела сногсшибательно. Папа, по своему обыкновению, ухлестывал за ней напропалую. Стал дотошно расспрашивать об истории «Лорис», о стейках, о фирменной соли, а заодно и о биографии самой официантки («Где живете?» — «В Голливуде». — «А по основной профессии вы кто?» — «Актриса»). Когда мама опрометчиво вздумала заказать единственное в меню блюдо из морепродуктов, папа вздумал разыграть комедию.

— Ох, Джони, ты меня доконаешь, ох доконаешь. Это же «Лорис». Ресторан настоящих стейков. Разве можно здесь морепродукты заказывать? — говорил папа маме, пожалуй, чересчур эмоционально. А потом добавил, любуясь официанткой: — Я прав? Или я вдвойне прав?

Вообще-то папа любит повторять: «Я вам не дамский угодник». Но мы только смеемся, и вполне справедливо. Видели бы вы, как он рассыпается мелким бесом перед женщинами! Когда мы его подкалываем, он отвечает: «Рассказывайте! Я человек семейный, налево не хожу и никогда не пойду. А если бы и пошел, недалеко бы ушел — наша мама вмиг оторвала бы мне яйца. Она же у нас итальянка. С ней шутки плохи!»

Папа всю жизнь сочувствует официантам и официанткам: полагает, что работа это тяжелая, а посетители часто бывают неблагодарны. Поэтому он всегда оставляет на чай тридцать — сорок процентов от счета. Непременно. Когда нам подали счет, я украдкой заглянул в него. Двести двадцать долларов! Таким дорогим ужином папа меня еще ни разу не угощал. Собственно, мы вообще редко бывали в дорогих ресторанах. Тут-то я и смекнул, что сегодняшний вечер для папы много значит. В качестве чаевых папа оставил восемьдесят долларов: я видел, как он вписал эту сумму в счет.

Надо сказать, что в ресторанах я проработал восемь лет, пять из них — официантом. Могу поклясться, что официанты — те же стриптизеры: позолоти ручку, и мы притворимся, что ты нам нравишься. Выяснив размер чаевых, официантка приблизилась к нашему столику походкой от бедра и защебетала без умолку. Услышав, что она не замужем, папа тут же указал на меня:

— Он у нас тоже холостяк. Теперь живет здесь. Вам стоит пообщаться.

Ага, конечно: если два человека живут в одном мегаполисе, это несомненный знак, что они созданы друг для дружки.

Прошло еще десять минут. Мы наконец-то встали из-за стола. Всем официантам и прочим работникам, которые попадались ему в ресторане, папа говорил «Спасибо» — словно режиссер, которому только что вручили «Оскара». Взял зубочистку из коробки на стойке хостессы, зажал в зубах, да так и вышел на улицу. Мы попрощались с Патриком. Когда швейцар пригнал нашу машину, папа прыгнул за баранку, мама села рядом с ним, а я — на заднее сиденье. После недолгой паузы папа перехватил мой взгляд в зеркале и сказал:

— А ты этой официантке понравился. Она десять минут старалась тебя разговорить.

— Да нет, просто ты ей оставил большие чаевые, вот она и любезничала. И вообще, восемь минут из десяти она подробно рассказывала, как готовят стейки. Рассказывала по твоей просьбе.

— Ни хрена ты не понимаешь. Если женщина на кого-то запала, я чую. Поверь моему нюху: ты ей понравился, железно.

Мы заспорили всерьез: папа уверял, что я понравился официантке, я опровергал его аргументы. Под конец папа заорал:

— Ну хорошо, согласен, она подумала, что ты уебище! Ты прав, а я кругом ошибаюсь!

Секунд на пятнадцать воцарилось молчание. И тут мама обернулась, взглянула мне в глаза и произнесла с улыбкой:

— А я думаю, ты красавец.

— Вот видишь, мама говорит, что для нее ты — писаный красавец. Сегодня твой счастливый день! — сердито пробурчал папа.

Всю остальную дорогу мы молчали. Разве что папа иногда указывал нам на здания, которые помнил по старым временам: он жил в Лос-Анджелесе в конце шестидесятых.

Папа припарковался у моего дома.

— Да не надо парковаться, я выйду, и езжайте, не тратьте время, — сказал я.

— Еще чего, — отозвался он и включил стояночный тормоз.

Родители вышли из машины. Мама крепко обняла меня:

— Я тебя люблю! Ты моя гордость!

Потом меня облапил папа — изо всей медвежьей силы, по своему обыкновению: сдавил так, что дышать больно, и потрепал рукой по спине.

— Смотри тут… Может, ты считаешь, что не должен нам звонить, пока не прославишься. Так вот, не ерунди: путь к успеху долог.

— Я знаю.

— Ты стараешься. Не жалеешь сил, чтобы мечта сбылась. Для меня это главное. Если вдруг тебе покажется, что ты не делом занят, а фигней страдаешь, помни: для меня твоя мечта — не фигня.

— Я знаю.

— Да уж, ты-то все знаешь. Потому и дрочил под стоны соседских геев.

— Пап, тише, мы прямо под их окнами стоим.

Он расхохотался и снова меня облапил:

— Помни, у тебя есть мы с мамой. Кровь — не водица. Мы тебя никогда не бросим. Если, конечно, ты не заделаешься убийцей-маньяком или типа того.

— Джасти, я и тогда тебя не разлюблю. Просто попрошу объяснить причины, — серьезным тоном проговорила мама уже из машины.

Папа сел за руль и, перегнувшись через маму, выглянул в окно.

— Помни. Кровь не водица, — сказал он. — И вот еще что — как мне теперь на Пятую магистраль выехать? В этом блядском городе попробуй соориентируйся…

О том, как правильно возделывать свой сад

— Джастин, поливать так поливать. Просто бери шланг и лей воду везде, где что-нибудь растет. Я с тебя, между прочим, денег за постой не беру. Так что когда нужна поливка, шланг в руки — и вперед.

Об ассортименте алкогольных напитков на воздушном транспорте

— В самолетах дают «Джим Бим». На вкус — чистая моча. Ты-то не ощутил бы разницу. Потому что пьешь всякое говно. А я говна не пью и разницу ощущаю.

Денежки счет любят

— Тебя бесят проценты за овердрафт? Не понимаю почему… Чего-о? Все просто. Ты думаешь, проценты за овердрафт — наказание за то, что ты снимаешь деньги, которых нет? Нет, это плата за напоминание, что ты, лопух, деньгам цены не знаешь!

О верности брендам

— А на этой миссис Дэш^[15] я бы женился! Бабенка с перчиком… О черт, Джони, я же пошутил. Шутка!

О субординации за столом

— Вчера мама приготовила фрикадельки. Немножко тебе и много мне. Запомни: моя доля — львиная! А забудешь — пеняй на себя.

О днях рождения

— Послушай, мне вот насрать, если ты про мой день рождения забудешь. Очень мне нужны эти звоночки о том, что смерть все ближе. Но твоя мама до сих пор любит вести счет своим годам, так что выкинь из головы все свои планы, бля, и приезжай на ее день рождения… Ладно, я тебе дам знать, если она передумает и станет равнодушна к бессмысленным условностям…

Как вычислить, сколько должна длиться тренировка

— Я целый час надрывался на тренажерах. Весь вспотел, и срать захотелось. Где моя борсетка? Все, на сегодня со спортом завязываю.

О старости

— Мы с мамой вчера посмотрели отличное кино… Не помню, как называется. Там один мужик… стоп, погоди, вроде не так… Ой, бля, старость — не радость.

О накале эмоций, которого требуют правила хорошего тона

— Ты слышал? Твой брат обручился!.. «Ага». Ты сказал «ага», я не ослышался? Будь ты неладен!.. Нет, бля, так не пойдет. Ты должен подпрыгнуть от радости за брата, это самое малое!

Иногда приятно, когда любимые в тебе нуждаются

Прожив год в Лос-Анджелесе, я решил, что было бы круто завести собаку. Ключевое слово — «круто». Я не задумывался о том, стоит ли обзаводиться собакой в моих обстоятельствах. И не удовлетворялся мечтами о том, что когда-нибудь смогу завести собаку. Просто захотел, чтобы у меня появилась собака, и не желал слушать никаких возражений.

В детстве я очень любил играть с нашим псом Брауни, особенно после того, как мои старшие братья съехали на отдельные квартиры. Я вообще обожаю собак за то, что они всегда, в любое время дня и ночи делают что им заблагорассудится. Как-то — мне было лет тринадцать — мы с родителями обедали. И тут вижу в окно: Брауни на дворе вылизывается. Он прилежно работал языком, пока не кончил сам себе на морду. А потом распластался на земле и как ни в чем не бывало заснул. Ну, автофелляция — это как-то не в моем вкусе. Но готовность собак брать от жизни все, по-моему, очень похвальна.

И вот теперь, через год после окончания университета, я нашел приличное место официанта в дорогом итальянском ресторане. Чтобы прокормиться, мне было достаточно отработать три дня в неделю. Почти все оставшееся время я проводил в своей квартире — писал сценарии. Если совсем честно, я рассудил, что собака внесет в мою жизнь некоторое разнообразие.

— Да ты и сам о себе плохо заботишься! — воскликнул мой друг Дэн. — А где она будет жить?

— Со мной в квартире.

— У тебя же нет двора. Где она будет справлять нужду? Где ей побегать? Не может же собака безвылазно сидеть в квартире.

— А я карликовую возьму. Чтобы квартира казалась ей большой, как стадион. Согласен?

Папу я в свои планы не посвятил — заранее знал, что он повторит возражения Дэна. И другим родным тоже ничего не сказал — еще проболтаются. Моя соседка по квартире не возражала — она выросла среди собак. Итак, я съездил в приют в Ланкастер — это в пятидесяти милях к северо-востоку от Лос-Анджелеса — и стал расхаживать по узким проходам между клетками. Всматривался в мордочки и глаза — одни печальные, другие злобные, — разыскивая идеального щенка.

— Мне нужна собака, которая на всю жизнь останется малюсенькой, — сказал я сотруднице приюта.

И она привела меня к клетке с шестью крошками бурой масти. Какой они породы, я установить не мог. Судя по внешности, самые настоящие дворняги. Я ткнул пальцем в самого мелкого и через неделю, когда ему сделали прививки, забрал его домой. Назвал Ангусом, в честь соло-гитариста АС/DC Ангуса Янга.

И очень быстро осознал свою колоссальную ошибку. Ангус оказался веселым и ласковым псом, но энергия била из него через край, а одиночества он не переносил — тосковал. Если я оставлял его в квартире, то он тщательно покрывал ковер в гостиной другим ковром собственного изготовления — из какашек. Похоже, так он выражал обиду… или проявлял свою бунтарскую натуру. Мало того, он топтался на ковре и, хорошенько измазав лапы, отправлялся в путешествие по квартире. Копировал полотна Поллока, так сказать. Сначала я думал, что он просто не может дотерпеть до прогулки. Стал выгуливать его прямо перед тем, как надолго отлучиться. Что ж, на улице Ангус моментально делал свои дела… И все же дома меня непременно ждали завалы. Возвращаешься, берешь тряпку и скребок, драишь до седьмого пота. Чтобы квартира приобрела мала-мальски жилой вид, приходилось трудиться не меньше часа. Соседка относилась к ситуации философски, но даже ее терпение было на исходе.

Кульминация наступила месяца через два. Прихожу домой и вижу: дверца шкафа, где мы хранили собачий корм, нараспашку, гранулы разбросаны по всей кухне. Все ясно: опять Ангус наводил свои порядки. Обычно, едва я открывал дверь, Ангус встречал меня в прихожей, слюняво ухмыляясь и виляя хвостом. Но на сей раз его было не видно и не слышно. Оказалось, он в гостиной: лежит на кушетке лапками кверху. Ни дать ни взять победитель конкурса на поедание пирогов. Рекордсмен!

— Ангус, фу-у-уу!

Пес перевернулся на другой бок — точнее, попытался перевернуться, набитое брюхо мешало — и посмотрел на меня так, как еще никто и никогда. Точнее, никто, кроме одной студентки, которая как-то шла, пошатываясь, мимо моего дома в Пасифик-Бич. Шла, смотрела на мир скорбными глазами, потом споткнулась, и из ее рта вырвалась реактивная струя блевотины. Но с Ангусом произошло кое-что похуже.

Едва я приподнял пса с кушетки, из него хлынула какая-то жижа. Примерно такой потоп случается, если растянуть отверстие на емкости капельницы. Эта жижа — а досталось и кушетке, и полу — в буквальном смысле переполнила мою чашу терпения. Можно долго закрывать глаза на очевидное, но, увидев и унюхав свеженький собачий понос на своей мебели, прозреешь непременно. «С Ангусом придется расстаться», — понял я. Но как расстаться, если я его безумно люблю? Как бы устроить, чтобы я мог иногда навещать его у новых хозяев? Приютить его никто не соглашался — ни мои братья, ни друзья. Вот если бы родители… Двор в их доме большой, а Ангус рос быстро — прямо глазам не верилось. В приюте меня заверили, что он будет весить футов тридцать, никак не больше. А он к четырехмесячному возрасту нагулял уже тридцать пять.

Ангус чертовски обаятелен, и я смекнул: лучше всего как бы невзначай показать его родителям, а потом уже огорошить их просьбой. За маму я не волновался — ее легко уговорить. Но папа…

Итак, одним солнечным апрельским утром в субботу я поехал в Сан-Диего (Ангус всю дорогу сидел у меня на коленях) и без предупреждения заявился к родителям. Пса я нес на руках, словно великанского младенца.

— Ой! Кто это у нас такой хорошенький! — Мама выбежала из кухни и потянулась погладить Ангуса.

— Симпатяга, — сказал папа, теребя уши пса.

— Погоди-ка, а чья же это собака? — вдруг насторожилась мама.

— Понимаете, тут вот какое дело…

И я разъяснил все по порядку, смягчив некоторые подробности, чтобы Ангус казался не столь уж капризным, а я — не столь уж безрассудным.

— Мы не можем взять эту собаку, — отрезала мама. — Ты ее завел, ты за нее и отвечаешь. Разве мы можем брать собак только потому, что ты поступил, не подумавши? — В ее голосе все сильнее пробивалось раздражение.

Я удивился и занервничал: если уж мама так реагирует, то папа… даже вообразить страшно. А папа на несколько минут погрузился в молчание. Потом взял Ангуса за шкирку, приподнял:

— Что ж, мы сможем за ним присмотреть.

— Сэм! — Мама изумилась не меньше, чем я.

— Это всего лишь собака. Вот если бы Джастин прижил с какой-нибудь бабой ребенка и притащил нам…

— Вот чего не было, того не было, — хихикнул я.

— И смотри у меня, чтобы никогда не было, бля! — рявкнул папа с звериной серьезностью.

Потом вынес Ангуса во двор, погладил его по животу и посадил на дорожку:

— Здесь твой новый дом. Можешь ссать и срать где твоей душе угодно.

Я почувствовал себя совсем как в день, когда впервые вошел в казино в Лас-Вегасе, впервые в жизни дернул за рычаг игрового автомата и немедленно выиграл сто долларов. Поясню: я подивился своему счастью, но понял, что надо срочно сваливать, пока не началась черная полоса.

— Ну ладно, мне вообще-то пора. Завтра на работу, дорога долгая, все такое… — с этими словами я прыгнул за руль и поехал обратно в Лос-Анджелес.

Примерно раз в два месяца я наведывался к родителям и каждый раз обнаруживал, что Ангус снова подрос. Годовалый Ангус весил сто пять фунтов: ну прямо Скуби-Ду на стероидах.

— Пап, он такой… накачанный. Чем ты его кормишь? — спросил я.

— Утром он получает полфунта рубленой говядины, полфунта картошки и пару яиц. Я все это перемешиваю, подогреваю и приправляю чесночной солью.

— Чесночной солью? А что, без соли он даже к еде не притронется?

— Знаешь что, если пес любит чесночную соль, я буду давать ему чесночную соль. И точка!

— Так сколько же он съедает? Три тысячи калорий в день?

— Наверно, больше. На ужин я ему даю такую же порцию.

— Обалдеть! То-то я смотрю, он на сумоиста стал похож.

Папа растолковал мне, что перепробовал массу сортов собачьего корма, но больше всего Ангусу нравится человеческая еда, приготовленная для него специально.

— А не многовато ли хлопот? — удивился я. — Пап, ты при нем вроде личного повара…

Папа понес Ангусу во двор свежеприготовленный завтрак. Я пошел вслед. Увидев папу и унюхав еду, Ангус радостно вскочил на задние лапы и практически обнял папу. Ну прямо любимая жена после долгой разлуки.

— Ну будет, будет, полегче, ах ты балбес, ах ты засранец, — приговаривал папа. А потом обернулся ко мне: — Да, хлопот невпроворот. Но он же мне друг.

Я не поверил своим ушам. Чтобы мой папа впал в сантименты? Даже под старость?

— Чего вылупился? — поинтересовался у меня папа. — Не подумай чего: я не спятил. Блин, о собаках так и говорят: «лучший друг человека». Не я же это выражение выдумал?

Я сказал:

— Хорошо, что вы с Ангусом подружились.

— А знаешь, ведь раньше я не был настоящим собачником по большому счету. Конечно, Брауни был отличный пес, но это твой брат его завел, больше всех им занимался. На ферме у нас было полно собак, но мы их не просто так держали — для дела. Видимо, теперь, когда все вы разлетелись кто куда, а мама пропадает на работе, мне приятно, что кое-кто в доме рассчитывает на мою помощь. А мои розы выкапывает, бродяга. Тьфу на тебя, Ангус! — И папа указал на рытвины там, где раньше цвели алые розы.

— Ангус весь в тебя: сплошной геморрой, но я его люблю. Да, он, кстати, срет где попало. Еще одна ваша общая черта! — добавил папа с лукавой ухмылкой.

О моих шоферских обязанностях

— Прилетаю в полдесятого в воскресенье… Что-что ты хочешь посмотреть? Каких еще, на хрен, «Безумцев»? Если ты меня не встретишь, увидишь настоящего безумца собственными глазами — меня то есть.

О несбывшихся надеждах

— Твой брат сегодня привозил своего мелкого. Говорил, мелкий уже на ноги встает. Оказалось, брехня: ни хрена он не встает. Сидит только. Я в нем разочаровался.

О собачьей жизни

— Да ни фига ему не скучно. Или он хочет, чтобы я ему кубик Рубика дал? Не стоит собак очеловечивать.

О говорящих головах

— Тьфу, когда только этот обозреватель заткнется? Смотри, никогда не болтай только потому, что считаешь, что твой долг — трепать языком. Так поступают одни мудозвоны.

О длинных историях

— Ты тут наплел чего-то — ну прямо смерч до небес. Когда твой смерч разломает какой-нибудь дом и разрядит энергию, продолжим разговор. А пока — извини, не могу тебя до конца дослушать.

О модных прическах

— Ой, бля, ребята твоих лет — они вообще умеют пользоваться расческой? Такой вид, словно на голову залезли две белки и трахаются.

Когда со мной заключили договор на книгу

— С тобой! Ты же ни слова, бля, не опубликовал за всю жизнь! Охуеть! Не верю! Ты, и вдруг!.. Ой, извини, я правда за тебя очень рад, серьезно, вот только поверить никак не могу…

Когда я «сидел на хвосте» у впереди идущей машины

— Я смотрю, ты любишь сидеть на хвосте… Во-во, боишься опоздать. Куда ты опаздываешь — баклуши бить?

Когда всех беспокоило, что мой племянник никак не заговорит

— Спокойно, когда надо, тогда и заговорит. Чего нервничать? Или вы думаете, он знает формулу вакцины от рака, но помалкивает?

О том, когда стоит обзаводиться детьми

— Для того чтобы заводить детей, любая пора в жизни — неподходящая. Зато для ебли любой момент — подходящий. Хитрую ловушку для нас Бог придумал.

Умей слушать и не пропускай мимо ушей то, что тебе говорят

Как я упомянул в предисловии, в двадцать восемь лет я поселился у родителей, потому что расстался с девушкой. Не сказать, чтобы наш разрыв был супердраматичным — мы не срывались на крик, не осыпали друг друга проклятиями, я не хлопнул дверью с напутствием: «Ну тебя ко всем чертям!»

Собственно, это был не первый разрыв в моей жизни. Помнится, финалом одного романа стала фраза: «Иди на хуй, говнюк хуев». Тогда я с легкостью перевернул страницу: разве станешь маяться бессонницей из-за женщины, которая назвала тебя «говнюк хуев»? Сразу всю любовь отшибло. Если честно, мои первые романы я и сам считал какими-то несерьезными.

Но тут была совсем другая история: мы встречались три года, я был уверен, что мы созданы друг для друга, полагал, что в будущем мы поженимся. А она решила со мной порвать. Никакой конкретной причины не было — просто исчезла какая-то связующая нить. Мы и сами не могли понять, что не так. Между нами словно черная кошка пробежала! И теперь, когда я обосновался в родительском доме, меня то и дело брала тоска. Обычно я не афиширую свои переживания, но папа почуял неладное.

Как-то через неделю, когда я завтракал на кухне, папа подошел, положил руку мне на плечо:

— Иногда жизнь оставляет тебе на тумбочке стодолларовую купюру. И только со временем понимаешь: это плата за то, что она тебя отымела.

— Пап, не беспокойся, я держусь. Не надо меня специально веселить.

— Знаю-знаю, — ответил он. — Но должен же я что-то сказать, а? Я собирался отобрать у тебя хлопья и удрать, но это было бы жестоко, — и он хихикнул, надеясь разрядить обстановку.

На следующий день я проснулся в полседьмого утра. Спать больше не хотелось. Позевывая, в одних трусах, я побрел в гостиную. Папа сидел за столом — ел хлопья и читал газету.

— Во сколько ты проснулся? — спросил я.

— Не знаю — в пять, наверное. Как обычно.

— Ни фига себе! А чего так рано?

— Да я всегда рано встаю.

— А зачем? Пап, ты же на пенсии. Какой смысл рано вставать?

Папа отложил газету:

— Это что, допрос? Натура у меня такая — я жаворонок, а не сова. Чего пристал?

И снова закрылся газетой. Но немного погодя выглянул из-за листа:

— Ну, а ты чего рано встал?

Я пояснил, что проснулся и не могу опять заснуть. Папа встал и пошел на кухню варить мне кофе.

— Насыпать этой хрени, которую ты любишь? — окликнул он.

— Сухие сливки? Да, конечно.

Папа поставил передо мной кружку и опять погрузился в чтение газеты. Я взял себе хлопьев, залил молоком. Несколько минут мы просидели молча. Меня вскоре поглотили мысли о моей девушке и о наших счастливых днях вместе. Это было как банальная нарезка кадров в фильмах 80-х годов: герой с щемящим сердцем вспоминает, как они с подружкой гуляли, взявшись за руки, у моря, кормили щенка, устраивали шутливые сражения — брызгались друг в дружку взбитыми сливками. Но я поступил вопреки стереотипам — произнес вслух:

— Ох, что-то мне грустно.

— Гони грусть взашей. Сделай над собой усилие — другого выхода нет, — сказал папа, сложил газету вдвое и окинул меня испытующим взглядом.

Моментально развернул газету, вернулся к чтению. Двадцатисекундная пауза.

— Да я и сам понимаю: надо себя заставить. Но это легко сказать… У нее даже мои вещи остались. Как же быть? У нее мой телевизор, — сказал я, тупо помешивая хлопья.

— Хрен с ним, с телевизором. Забудь ты про свой телевизор. Разошлись так разошлись.

— Я его вообще-то за полторы тысячи купил, — не унимался я.

— Так съезди, забери свой драный телевизор и успокойся!

«К чему обсуждать эту тему? Легче не становится», — подумал я. Принял душ, оделся и сел работать над очередным материалом для сайта Maxim. По иронии судьбы это была блок-схема, наглядно изображающая различия между мозгом мужчины и мозгом женщины во время ссоры. Я трудился, не разгибаясь, до половины первого. Тут в гостиной появился папа. Он помахивал борсеткой — значит, куда-то собрался.

— Поехали на ланч. Я угощаю. Надень только шлепанцы какие-нибудь, и вперед.

Я устало встал с дивана, вышел из дома, сел в папину машину, и мы поехали под горку в мое любимое заведение — пиццерию «Пицца Нова» недалеко от нашего дома. Уселись, подставив лицо солнцу, на террасе, откуда видна бухта Сан-Диего с белыми стаями парусных яхт и моторок. Официантка принесла нам корзинку булочек с чесноком и два стакана чая со льдом. Папа отхлебнул чаю, посмотрел на меня искоса:

— Ты про меня ни хрена не знаешь.

— Ну-у… наверно, да… а что я должен знать? — опешил я.

— О моей жизни. О моей жизни ты ни хрена не знаешь. Потому что я никому не рассказываю.

И до меня впервые дошло: да, я действительно ничего не знаю. Конечно, мне были известны основные вехи папиной биографии: вырос на ферме в Кентукки, служил во Вьетнаме, женился. Первая жена родила ему двух сыновей, а вскоре после рождения второго, Ивэна, умерла от рака. Спустя девять лет папа женился на моей маме. Что до его профессиональной карьеры, то он защитил диссертацию по радиологии и всю жизнь занимался диагностикой онкологических заболеваний. И все. Оказывается, он абсолютно закрытый человек!

— Когда я был совсем молодой — только-только двадцать лет исполнилось, я безумно полюбил одну женщину, — начал папа, откусив от булочки. — Она была просто чудо. Настоящая красавица. И очень жизнерадостная.

Почти каждый из нас предпочитает думать или надеяться, что наши родители занимались сексом лишь друг с другом и лишь столько раз, сколько детей в семье. Мне было как-то странно слышать, что папа так нахваливает не мою маму, а какую-то незнакомку. Раньше он никогда ни о ком так не отзывался. Я затаил дыхание.

— Итак, мы встречались, — рассказывал папа. — Долго встречались. А потом как-то у нас вышел серьезный разговор, и я признался ей, как сильно ее люблю, а она оглядела меня и говорит: «Я тебя не люблю. И не полюблю никогда». Мне салат и пиццу с пепперони. — Последняя фраза предназначалась официантке, которая мялась у столика, дожидаясь окончания рассказа. Я тоже сделал заказ. Официантка ушла.

— А ты что сказал? — спросил я.

— Я ей сказал, что попробую на нее повлиять. Может быть, сейчас она меня и не любит, но со временем я ей полюблюсь, это уж наверняка.

— А она?

— А она: «Хорошо, попытка не пытка». И мы продолжали встречаться. Но ссорились. Очень часто ссорились. А потом я сообразил, что совершил страшную ошибку. Она отдала мне свою молодость, и вдруг все кончилось, и я не знал, как теперь выпутаться из наших отношений. А потом она заболела. Смертельно заболела, — проговорил папа, глубоко вздохнул и задумался. Словно погрузился в какие-то давно забытые воспоминания.

— И я с ней помирился, и ухаживал за ней не отходя. Когда она умерла, меня замучила совесть. Я сказал себе: «Она не хотела со мной жить, сама мне об этом говорила, а я не желал слышать. До конца жизни она оставалась с нелюбимым!» И вот еще что — после ее смерти я почувствовал затаенное облегчение от того, что получил свободу — что наши отношения меня больше не тяготят. И когда я сам себя поймал на этом чувстве, мне стало вконец плохо. Просто невыносимо.

Папа откинулся на спинку плетеного стула и затих. Официантка принесла заказ. Несколько минут папа ворошил вилкой салат, но ничего не ел.

— Люди всегда пытаются сказать тебе о своих чувствах, — продолжил он. — Одни все говорят в открытую. Другие дают тебе понять своим поведением. Твое дело — прислушиваться и подмечать. Не знаю, что там у вас будет дальше после того, как вы расстались. По-моему, она хорошая девушка. Надеюсь, ты найдешь то, что ищешь. Но сделай мне одолжение: прислушивайся к людям и не пропускай мимо ушей то, что они тебе говорят.

После этого ланча папа больше никогда не заговаривал мне о своем романе с таинственной незнакомкой.

Прошло еще несколько месяцев, и я взялся писать книгу, которую вы теперь читаете. Мы с друзьями и родными собирались и припоминали всякие сценки из прошлого, пытались, как умели, восстановить реплики. Так сложился текст. В декабре 2009-го, когда труд близился к концу, папа позвонил мне на мобильник. Поймал меня в продуктовом магазине «Трейдер Джо».

— Привет, — сказал он.

— Привет, как жизнь?

— Я знаю, о чем будет твоя последняя глава.

— Серьезно?

И тогда он сказал, что последней главой должна стать эта история. Я ответил, что история и совет, которым она увенчана, много для меня значат.

— Но, пап, — добавил я, — это же глубоко личное, а ты не любишь распространяться о своей жизни. И между прочим, ты недавно пообещал встречать с дробовиком всех журналистов, которые посмеют к тебе прийти и расспрашивать о книге.

— Хм… Вот что я тебе скажу: насколько я понимаю, книга про нас с тобой. Точнее, — хихикнул папа, — я главный герой, но и без тебя не обходится. А эту историю я рассказал в момент, когда тебе было нелегко. Наверно, мне охота, чтобы люди узнали: может быть, я не самый добросердечный на свете старикашка, но тебя я люблю всем сердцем. А эта история… Знаешь, людям я ее не рассказываю, потому что они все равно не возьмут ее в толк. А ты парень сообразительный…

— Спасибо, я тебе очень призна…

— Пойми меня правильно: ты трепло каких мало, и рожей не очень вышел, но я тебя люблю. И пусть люди знают: ради своих родных я готов на то, чего иначе не сделал бы ни за какие коврижки.

Через неделю я закончил книгу — проработал над финалом всю ночь напролет. И выполз в гостиную, где папа завтракал «Грейп-Натс» и читал газету.

— Финиш! Книга готова! — похвалился я.

— Никак не могу поверить, что твою писанину кто-то возьмет и опубликует.

— Знаю-знаю. Сюр, правда?

— Ты никогда в жизни, ни разу, ничего не публиковал. Ни слова твоего нигде не опубликовано! — не уставал изумляться папа. (То, что я пишу для интернет-изданий, папа никогда не считал «публикациями» и вообще достойным публикации). — Только подумай, ни слова еще в печати не было! А теперь твоя книжка будет продаваться в магазинах и все такое! Охуеть. Невероятно. Фантастика…

— Ну хватит, хватит разжевывать. Я никогда ни слова не опубликовал. Мне подфартило, как никому на свете! И я этого фарта не заслуживаю! Все, понял, можешь не объяснять! — сорвался я на крик.

— Ой, бля. Извини, сын, я же не хотел тебя подкалывать… Просто… никак не верится…

Папа умолк, поманил меня к себе:

— Присаживайся. Послушай: я тебя поздравляю. Я тобой горжусь. Поешь хлопьев.

Он наложил мне хлопьев и передал спортивную тетрадку газеты. На несколько минут воцарилась тишина: мы завтракали и читали.

— А в голове все-таки не укладывается… — Папа отвлекся от газеты, изумленно покачал головой. — Надо же: тебе вдруг отвалили денег, чтобы ты написал книгу. Чудеса в решете!

Благодарности

Одним из самых приятных этапов работы над этой книгой были посиделки в семейном кругу: мама, братья, я и, конечно, папа собирались вместе и вспоминали все вышеизложенные изречения и истории из нашей жизни. Если бы не родные, я ни за что не припомнил бы всех деталей, которые, надеюсь, украшают книгу, ни за что не запечатлел бы папу таким, каков он на самом деле.

Спасибо вам, Дэн, Ивэн, Хосе, мама и папа.

Знаете, когда описываешь на бумаге собственную жизнь, вечно сомневаешься, что текст заинтересует или развеселит кого-то, кроме тебя самого. Поэтому я глубоко признателен друзьям и коллегам, которые мне помогали. Спасибо вам, Аманда Швейцер, Кори Джонс, Роберт Чафино, Патрик Шумакер, Линдси Голденберг, Брайан Уорнер, Дэн Фин, Райан Уолтер, Джордж Коллинз, Эндрю Фрайер, Кэти Деслондес, Кейт Хэмилл и Бёрд Ливелл.

Я счастлив, что мне представился шанс написать эту книгу. Как сказал папа, когда я ее закончил: «Надеюсь, люди не подумают, что это полная хрень. Надеюсь ради тебя — мне-то пофиг, что они подумают».

1

Телевикторина. Российский аналог — «Своя игра».

2

Джеймс Маури (Джим) Хенсон — американский кукольник, актер, режиссер, сценарист, продюсер. Создатель телепрограммы «Маппет-шоу».

3

«Заключим сделку» — игровая передача, впервые появилась на американском телевидении. Участникам предлагают выбрать между несколькими дверцами, за одной из которых ценный приз. На том же принципе построен российский аналог «Поле чудес».

4

«Фроггер» — популярная компьютерная игра. Нужно перевести на ту сторону улицы лягушку, уворачиваясь от машин и других опасных препятствий.

5

«Анатомия Грея» (в российском прокате также «Анатомия страсти») — американский телесериал.

6

Фаул-мачты обозначают концы фаул-линий — границ игрового поля в бейсболе.

7

Puto (исп.) — мужчина-проститутка. Здесь — уничижительное обращение.

8

«Хутерс» (Hooters) — торговая марка двух американских ресторанных сетей. Название на сленге имеет двоякий смысл: «сова» и «сиськи». Целевая аудитория — мужчины. Официанток подбирают из числа девушек с эффектной внешностью и большим бюстом.

9

Острый инфекционный мононуклеоз в обиходе зовут «поцелуйной болезнью», так как он передается воздушно-капельным путем.

10

Синдром Гийена — Барре — острое неврологическое заболевание. Как считается, часто возникает после перенесенной инфекции.

11

Энди Кауфман — американский шоумен и актер, известный чудачествами, розыгрышами и мистификациями.

12

Покупать алкоголь разрешено только лицам в возрасте 21 года и старше.

13

Почетная медаль Конгресса — высшая военная награда США.

14

«Падрес» — бейсбольная команда из Сан-Диего. «Чарджерс» — футбольная команда из Сан-Диего.

15

«Миссис Дэш» — торговая марка, под которой выпускаются приправы.