Книга: Навстречу ветру



Навстречу ветру

Анхелес Касо

Навстречу ветру

Хочу выразить благодарность Янику Ле Мену и Алехандро Варгас за их поддержку и понимание.

Рождение, смерть, а между ними — бренность бытия.

Иэн Макъюэн. Искупление

Вопрос в том, что каждый из нас делает с картами, которые ему сдали.

Амос Оз. Повесть о любви и тьме

Моя мать

Я всегда испытывала чувство зависти к людям, которые управляют своей жизнью. К тем, кто с удовлетворением способен заявить, что самостоятельно, шаг за шагом, построил свое бытие, располагая рядом достижения и промахи, объединяя их, раскладывая положительный опыт вместе с отрицательным, радость поверх боли, словно возводя незыблемую крепость на вершине неприступной скалы. Жизнь этих людей подчинена их собственным помыслам и железной воле, как кровь, бегущая по венам. В их сердцах нет места для страха.

Для меня, напротив, жизнь — явление внешнее. Нечто, напоминающее дымку, которая струится вокруг меня, отбивает свой ритм и заставляет вести себя определенным образом, так, что едва ли можно принять какое-либо решение. Я не делаю осознанных шагов, наполненных смыслом и светлой целью вдалеке, мерцающей в будущем, как маяк, который светит мне в непроглядной тьме. Я не следую по какому-то пути, течению или даже обрывистой и крутой тропе, пробираясь через острые, словно кинжалы, утесы. Я просто плаваю в этой дымке и из последних сил перебираю руками, чтобы не захлебнуться. И больше ничего. Да, иногда на миг появляется голубое небо, зеленые деревья и прелестные бабочки, порхающие среди цветов. А по ночам — мириады звезд, сияющих, словно россыпи драгоценных камней. Но я знаю, что иллюзия продлится всего мгновение. Я делаю глубокий вдох. Дышу. Дышу. И эта холодная, густая, первородная мгла снова обволакивает меня, подчиняя своей прихоти.

Я всегда была трусихой. Робкой, нерешительной и испуганной. Всегда, с самого детства. Думаю, виной тому мой отец. Он был очень жестоким человеком, одним из тех людей, которые идут по жизни, оставляя за собой метку страха, выжженную огнем. Не то чтобы он нас бил: ему этого и не требовалось. Достаточно было его присутствия, которое вызывало омерзительное и леденящее напряжение, резкого и визгливого голоса или взгляда его маленьких темных глаз, двух крохотных зрачков рептилии, пристально следивших за каждым нашим движением. Этот взгляд причинял гораздо более острую боль, чем удар бичом. Каждый день ровно в двадцать пять минут восьмого он приходил домой, и тогда наш уютный мирок, наполненный обыденными вещами, замирал так, словно какое-то колдовство превращало всех в каменные статуи. Наступали часы отчаяния. Моя мать, услышав, как он паркует свою машину у садовой ограды, сразу же выключала радио, которое она слушала по вечерам. Игры моих братьев замирали. Домашние задания вдруг становились для нас непостижимыми, калейдоскоп букв и цифр мелькал перед глазами, и мы никак не могли их поймать. Дом наполнялся напряженной тишиной. Предметы замолкали, застывали, словно не существовало ничего, кроме всемогущего присутствия этого человека, которое наваливалось на нас и на все с нами связанное всей своей тяжестью. Отец ни с кем не здоровался. Он поднимался в свою комнату, раздевался, раскидывал вещи по углам, откуда их тут же собирала мама, надевал пижаму и халат и спускался в гостиную смотреть телевизор. Мама запиралась на кухне, прикрывая беспокойство домашними хлопотами. Мы, объятые ужасом, сидели в своих комнатах и делали вид, что способны понять логарифмы или выучить историю Непобедимой Армады, и ждали его крика. Потому что каждый вечер после своего возвращения отец громко звал по имени одного из нас. Тогда мы должны были немедленно появиться перед ним, с таким чувством, словно мы — крысы, которых вот-вот прибьют лопатой. Даже не утруждая себя тем, чтобы сделать потише телевизор, он спрашивал нас о школьных успехах, которые никогда не казались ему достаточно блестящими, или о ссадине на коленке, появившейся после очередного падения во дворе, или о новом сколе на какой-нибудь стене. О чем угодно, с тем чтобы обвинить нас в чем-то, сказать несколько неприятных фраз и отправить в кладовую. Затем нужно было оставаться там довольно долго, иногда даже на время ужина, до тех пор, пока он не посылал за нами маму. Многие вечера своего детства я провела в этой темноте, охваченная ужасом, слушая поскрипывание полок в шкафах, потрескивание штукатурки на потолке, хруст коробок с новогодними игрушками и осколками разбитой посуды. Я верила, что однажды какое-нибудь чудовище — возможно, огромная черная птица — вылезет из одного из тех шкафов, в котором жило и пряталось долгие годы, и набросится на меня, чтобы навсегда утащить во мрак. Мне хотелось плакать и кричать, но я не могла, потому что иначе это бы услышал отец, и тогда заточение продлилось бы еще дольше. Единственное, что я могла сделать — съежиться в углу и пристально смотреть на луч света из кухни, который через коридор проникал в маленькую щель под дверью, и очень тихо нашептывать, почти не дыша, все песни, которые знала. Мы, бывало, насвистывали их с подружками, водя хороводы или прыгая со скакалкой. Впервые я услышала эти песни от бабушки в ее деревенском доме. Она напевала их, когда мыла посуду или застилала кровать, своим дрожащим, немного визгливым голосом, которым, тем не менее, она очень гордилась.

Упорным пением мне удавалось кое-как успокоить колотящееся в груди сердце, хотя время от времени очередной скрип досок заставлял меня вздрогнуть от испуга. А время шло очень и очень медленно, извиваясь в сумраке, пока не приоткрывалась тихонько дверь, и на пороге не появлялся мамин силуэт. Тогда, ни слова не говоря, она снова возвращала меня в обычную жизнь, где горел свет, слышались вдалеке приглушенные голоса братьев, сидевших в своих комнатах, звуки включенного телевизора в зале, под которым дремал отец, и разливался аппетитный аромат мяса, которое не спеша готовилось на плите.

Я крепко держалась за мамину руку, переполненная чувством благодарности, и на секунду ощущала, как беспокойно бьется ее пульс вместе с моим, уже спокойным. Я садилась рядом с мамой на кухне, довольная тем, что вижу ее перед собой, хотя грустное молчание, всегда окружавшее ее, не исчезало и казалось черной стеной, отделявшей ее от остального мира. Мама носила на лице маску печали, словно это была ее собственная кожа. Но я смотрела, как она суетится, помешивает мясо в кастрюле, чистит картошку, аккуратно гладит рубашки отцу, вещи братьев и мою одежду, и эта рутина, это мерное течение времени, даже ощущение грусти, исходившее от мамы, заставляли меня чувствовать нечто похожее на счастье. Там, рядом с ней, среди простых и ясных вещей, я была в безопасности. Поскольку дети ужинали на кухне, я не видела отца до того момента, когда нужно было пожелать ему спокойной ночи. Это было облегчением как для нас, так и для отца. Хотя мы всегда очень тихо разговаривали и старались не шуметь, чтобы не быть услышанными, здесь можно было болтать о всякой ерунде, пинаться под столом, строить недовольную гримасу, когда нам подавали тушенную с луком печенку, и жадно поедать картофель фри.

Поужинав, мы убирали посуду в раковину и впятером отправлялись в гостиную. Отец пил кофе с рюмкой коньяка и глубокими затяжками курил сигару, от которой по всему дому распространялась омерзительная вонь. «Спокойной ночи, папа», — говорили мы по очереди. А он отвечал: «Спокойной ночи. Спите крепко». И всё. Ни поцеловать, ни приласкать, ни хотя бы улыбнуться, чтобы подбодрить нас и отогнать ночные кошмары, которые могли нам присниться.

Не припомню, чтобы отец когда-нибудь нас целовал. Тем не менее, меня это никогда не печалило. Никогда не возникало такого желания. По правде говоря, я этою не хотела. Я росла, опасаясь его, и это всё, что меня с ним связывало, ощущение ужасного дискомфорта в его присутствии. Но я никогда не тосковала по чувству любви к нему так, будто эта привязанность не относилась к запасу естественных нежных чувств, из которых состоит наша жизнь. Любимые, друзья, члены семьи. Отношения с каждым из тех, к кому мы так или иначе испытываем чувства, образуют потоки, циркулирующие между их и нашими телами, между сознаниями, словно могучая сила, окружающая нас и формирующая мир, который сложно представить без ее существования. Но я спокойно могу представить свою жизнь без отца. Более того, могу представить счастливую жизнь.

Когда отец был при смерти, я сказала ему об этом. Не из мести: я даже не ненавидела его. Ужас, который он наводил на меня в детстве, с годами распространился на всё мое существование, и в конце концов я стала чувствовать к нему лишь безразличие. Не знаю даже, что на меня нашло. Я не собиралась, всё произошло само, как будто все те, кому отец причинил боль, безмолвно назначили меня для того, чтобы дать ему знать об этом в последние минуты жизни. Я дежурила у его постели в больничной палате. Была моя очередь. Отец спал. Внезапно он проснулся и посмотрел на меня. В этом взгляде было выражение бесконечного презрения, словно я была муравьем, которому он мог оторвать лапки и голову, а потом с отвращением растоптать. «Даже тогда, — подумала я, — когда он умирал, ему нужно было смотреть на меня так». Я опустила глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом, и увидела, как маленькие бледные руки, всегда пугавшие меня, вырисовываются на простыне, словно два пятна слизи. Я не взяла их в свои, не поцеловала его лоб, не погладила по щеке и даже не пошептала ему на ухо, как поступают любящие дети умирающих родителей. Но я и не закричала, не плюнула, не осыпала его имя проклятиями. Просто что-то внутри моей головы взорвалось, что-то холодное и твердое, как кусок льда, разлетающийся на куски, и я сказала отцу так, словно говорила о фильме, просмотренном накануне:

— Ты никогда нас не любил, — заявила я, — ни маму, ни своих детей. Ты всех нас сделал несчастными. Мы тебе ничем не обязаны. Не жди, что мы будем тебя оплакивать.

Миллионы раз я жалела на протяжении всей своей жизни о тех словах. Мне всегда было обидно, что я поддалась тому приступу жестокосердия и толкнула отца в полном одиночестве к вратам смерти, и эта ужасная мысль пульсировала в его голове вместе с последними ударами сердца. Мысль о том, что он прошел по жизни, словно нелепая тень, и никто не будет тосковать по нему. Но тогда единственное чувство, на несколько мгновений посетившее меня, было чувство безмерного облегчения.

Что чувствовал отец, я не знаю. Его зрачки расширились, и мне показалось, что по его телу пробежала легкая дрожь. Содрогание на несколько десятых секунды. И больше ничего. Он тут же оправился и сказал мне таким же спокойным тоном, каким я только что говорила с ним:

— Жизнь — тяжелая штука. Так бывает. Не думай, что я сокрушаюсь из-за того, что вы не будете меня оплакивать. Я никогда на это не рассчитывал.

Я вышла из палаты и оставила отца одного. И заплакала. Я проплакала до самого утра из-за того, что сказала ему, но в основном потому, что его это не тронуло. Я плакала из-за одиночества и страха, на которые меня обрек отец, из-за смерти подсевшего на иглу брата Эрнесто, из-за больного алкоголизмом Антонио, из-за сентиментальных переживаний Мигеля. И еще из-за маминой неизлечимой грусти.

Мама не всегда была грустной. По крайней мере, так говорила бабушка. По ее рассказам, мать с детства любила петь, как и бабушка, была веселой, лазала по деревьям, как обезьянка, носилась по полям и звала коров, выкрикивая их клички и вприпрыжку взбираясь на холмы. Она могла бы найти свое счастье рядом с любым мужчиной из округи, поскольку была работящей и нежной, как женщина, и выносливой, как парень. Но однажды летом, когда маме было шестнадцать лет, появился он, мой отец. Ему тогда было около тридцати, он был хорошо одет, располагал большими деньгами, заработанными за счет коммерции в Мексике, куда он переехал со своей семьей еще ребенком. Отец вернулся, чтобы открыть скобяную лавку в городе и создать семью. И он решил создать ее с моей матерью.

Причина, по которой такой серьезный мужчина, огорченный, как его называла бабушка, выбрал самую веселую девушку в округе, для всех осталась загадкой. Возможно, он не мог вынести ее веселья и хотел с этим покончить, как убивают птицу, которая надоедает своим пением в саду. Есть настолько испорченные люди, которые испытывают ненависть ко всем, кто излучает жизненную силу и радость. И вместо того, чтобы просто держаться подальше, эти люди расставляют свои сети и охотятся на них, а потом хоронят их под тяжестью земли только ради извращенного удовольствия наблюдать за смертью всего того, что они так ненавидят. Наверное, это и было причиной.

Но еще более загадочно то, что мама приняла это. Почему? Не знаю. Не думаю, что она вышла замуж по любви. Шестнадцатилетняя девушка, обожающая танцевать в зарослях вербены, купаться в реке и нестись, словно безумная, под гору на велосипеде, не влюбляется в таких, как мой отец. Он расхаживал по деревне в костюме с галстуком, ворчал на всех, кто ему попадался, вместо того чтобы здороваться, и смотрел на них жестким, словно гранит, взглядом. Даже не было того, что бабушка называла ухаживаниями. Ни цветов, ни улыбок, ни предполагаемых случайных прогулок до дома, ни долгих бесед под балконом в свете садящегося за холмами солнца или под струями проливного дождя, заливающего огород. Два или три разговора возле церкви, пара прогулок во время церковных праздников, и вдруг он явился просить руки моей матери. Дедушка с бабушкой пытались уговорить ее ответить отказом. Им не нравился богач из-за океана, несмотря на пачки его денег. Но она уже решилась, и не было возможности переубедить ее.

Было ли это из-за денег? Я никогда не замечала, чтобы маму они волновали. Ее не привлекала ни роскошь, ни удобства. Да, всю жизнь она прожила в хорошем большом доме, который отец, вернувшись из Мексики, купил там, где раньше был пригород, но она никогда не просила помощи, чтобы следить за жилищем и ухаживать за нами. Никогда у мамы не было служанок, ни помощниц, ни драгоценностей, ни мехов. Даже получив наследство, она жила по-прежнему, уже одна в доме, и не позволяла себе никаких трат, кроме самых необходимых. Но, может быть, ее не интересовали деньги как раз потому, что они принесли ей несчастье, когда она их пожелала. Возможно, правда в том, что именно этого она хотела. Может, отец ей шептал на ухо обещания красивой и приятной жизни. Он мог сказать маме, что ей не придется больше доить коров, кормить кур, полоть огород, собирать яблоки, готовить кровяную колбасу после забоя скота. Наверное, у мамы было какое-то тайное стремление, и ей хотелось наряжаться в красивые платья и туфли на каблуках, красить губы и ходить каждую неделю в парикмахерскую. Может быть, она хотела путешествовать, объездить весь мир, увидеть все, что находится за зелеными холмами, окружавшими ее родную деревню, — бескрайние моря, сверкающие огни городов, степи с бесконечными равнинами и высушенной оранжевой землей… Кто знает, какие глупости могут взбрести в голову шестнадцатилетней девчонке?

Думаю, мама никогда мне не расскажет. Я ни разу не говорила с ней об отце. Он умер, она оделась в траур — без слез, как я и предполагала — и ходила на непременные церковные службы. Мама опустошила шкафы, разобрала бумаги, выставила на продажу скобяную лавку, но так ни разу и не упомянула отца. Словно его не существовало, или как будто это был секрет, которым маме не хотелось ни с кем делиться: ни о том, какие иллюзии она питала, ни что, как ей казалось, мог предложить этот мужчина, ни когда стали рассеиваться цветные мечты, которые загорелись тем летом. Ни о том, как она научилась мириться с этой неудачей и жить в этом пузыре сожаления, эта певучая и веселая девочка.

Я никогда не была уверена, что хуже: так и не достичь блаженства или познать его на мгновение и затем потерять. Когда Пабло бросил меня, и мир рухнул, я прокляла праздник, на котором Элена нас познакомила, ослепительную ночь нашего первого поцелуя, день, когда мы решили пожениться. Я бы отдала все на свете, чтобы не пережить всего этого и чтобы не тосковать по нему. Мое прошлое было бы спокойным, чистым, стерильным, словно тихая больничная палата. Без иллюзий, без эмоций. Тогда не было бы разрыва, и та самая огромная черная птица, преследовавшая меня, не настигла бы меня, и я бы не чувствовала, будто бегу, объятая ужасом, по пустоши. Я бы вела одинокую и скучную жизнь, но не познала бы этой боли. Долгое время я цеплялась за мысль, что годы, прожитые рядом с ним, — потерянное время. Что вся моя жизнь с ним, вся моя любовь к нему — чудовищная ошибка, неудачное здание, от которого остались только зловонные развалины, заполненные мочой, экскрементами и сорняками. Нечто, что никогда не должно было родиться.



Но теперь, когда я уже привыкла думать об этом как о чем-то далеком и чужом, когда боль не витает вокруг, охватывая все, и воспоминания стерлись, оставив толстый слой пепла, под которым, хоть не без труда, я еще могу дышать, я рада, что мне довелось пережить то, что было. Иногда даже на какое-то мгновение я чувствую гордость за свои чувства. Как будто огромная золоченая рама подчеркивает мою огромную любовь к нему. Порой по ночам, когда я ложусь в постель и все еще замечаю его отсутствие, неутешительный холод, навсегда отметивший его уход на половине матраса, его половине, на которой он никогда не спал, теперь я думаю, что мне повезло познакомиться с ним и полюбить его, и быть им любимой. И тогда, объятая тоской, я мечтаю, чтобы воспоминание о нем вернулось ко мне в последнюю минуту, и чтобы его лицо, улыбающееся, смотрящее на меня, приближающееся, чтобы поцеловать, юное и любимое лицо стало последним, что я увижу в своей жизни.

Не знаю, помогло ли моей маме то, что в детстве она была счастлива. Или наоборот, все необыкновенные моменты ее детства и отрочества, радость, которую она чувствовала в те славные годы, стали причиной безусловной тоски, превратились в тяжкое бремя, которое, как камень, привязанный к шее, бесконечно тянуло маму ко дну ее собственной пропасти. Наверное, она всегда жалела о том, что приняла предложение отца тем летом, может быть, она тысячу раз представляла себе, как сложилась бы жизнь, если бы она вышла за какого-нибудь местного крестьянина. Или ни за кого бы не вышла, осталась бы навсегда свободной и жила бы среди липкой дорожной грязи и солнечного света, опаляющего вершины. Носила бы потертый фартук и вечные резиновые сапоги, вставала бы до рассвета, чтобы подоить скотину, и ложилась бы обессиленная, среди запаха удобрений и пестицидов, но зато беззаботно распевая и гуляя по холмам, с гордостью называя коров по кличкам, плескаясь, словно глупая нимфа, в прозрачной воде огромной лужи…

Так легко сожалеть о принятом в какой-то момент решении, об ошибке, которую совершаем в решающий миг, меняющий нашу жизнь раз и навсегда. Нет, дело не в том, что мы приняли решение, не обдумав. Мы много думали. Задействовали все свои нервные клетки. Лежали в постели целыми днями, прислушиваясь к малейшему движению мысли в голове, к вибрации вен, к самым незначительным признакам сомнения или воодушевления. Мы принимали решение, размышляя, представляя последовательность событий, которые произойдут после выбора, твердые и ясные шаги, которые приведут нас в светлое и стабильное будущее. Я выйду замуж за этого человека, потому что люблю его и всегда буду любить, буду учиться по этой специальности, потому что смогу заработать много денег. Откажусь от этой работы, потому что иначе придется уехать из этого города, а я не хочу терять эту атмосферу и вечную панораму тех же самых домов, и все тех же деревьев, застенчиво растущих в лунках на улице, теплую компанию друзей, собирающуюся каждый вечер в одном и том же кафе.

Мы думаем, сопоставляем последствия, представляем. Или нет. Или мы принимаем решение во власти порыва, необдуманного увлечения, приводящей все тело в состояние напряжения внезапной встряски нервов, трепета в груди, чувства тревоги в животе. Во власти вспышки, которая засияла в голове и осветила все. Это неважно. Скорее всего, мы допускаем ошибку. Жизнь будет следовать по своему пути на обочине наших планов, словно компания насмешливых богов дует на нас, коротая свою бессмысленно вечную жизнь на небесах, запутывает дела, усложняет ситуации, искажает чувства. Мужчина, которому мы поклялись в вечной любви, в конце концов превратится в отвратительное существо, ненавистное нам. Профессия, к которой мы так усердно готовились, выйдет из моды, как только мы закончим образование. Город, который мы не хотели покидать, изменится со скоростью света до неузнаваемости, а наши друзья навсегда уедут, и кафе закроется, не оставив никаких признаков своего существования, как будто его и не было.

Жизнь продолжит свой ход, закрутится вокруг своей оси, закувыркается, будет внезапно идти то вверх, то вниз, безумная, жестокая, и толкать нас по своей прихоти к блаженству или пропасти, по краю наших усилий и заслуг. Все, что рассказывают, — ложь: наши поступки не имеют следствий. Все это — трата сил, разбрызгивание возвышенных попыток ухватиться за нечто прочное, за удовлетворение, благополучие, комфорт… Мы создаем семьи, строим дома, начинаем бизнес, из кожи вон лезем при каждом движении, но все рассыпается в одно мгновение, и мы не можем сохранить все это. Или наоборот, видим, как вокруг нас вырастает счастье, тогда как мы не пошевелили и пальцем для этого, образуется из небытия и опирается на наше внутреннее ничто, на нашу небрежность или злобу, рассеиваемую над миром, как будто этому счастью совершенно все равно, как мы его лелеем или набрасываемся на него.

Что сталось бы с моей матерью, останься она в своей деревне? Наверное, она бы пришла к тому же, в тот же сумрачный уголок грусти. Бабушка говорила, что мама стала такой из-за рождения детей. Эта досада, эта невозможность справиться с жизнью, которые зарождаются у некоторых женщин после родов. Все дело в гормонах. Послеродовая депрессия, которая началась после рождения моего старшего брата. Это легко лечится современными лекарствами. Но в то время их не было. О таких вещах даже не говорили. Люди ограничивались тем, что мирились со своими печалями. Или однажды выбрасывались в окна. Остальные тихо шептались, завидев пустой взгляд, дрожащие руки, сильный упадок духа, свойственный больным депрессией, тем, у кого больные нервы. С состраданием или с презрением, но в любом случае зная, что их никак не избавить от этого недуга. Только судьбой или молитвами.

Моя бабушка, напротив, верила в некоторые старинные средства. Она унаследовала от своей матери, а та — от своей, и так из поколения в поколение, знание о травах и их тайны. Иногда, когда бабушка гуляла со мной по холму, она указывала на листья и плоды, рассказывая о корнях и клубнях, считавшихся могущественными чудесами земли, которую она ворошила собственными руками. Костенец постенный, успокаивает кашель. Адиантум венерин волос, очищает печень. Ломонос, компрессы из которого лечат язвы. Вереск, помогает при воспалении мочевого пузыря…

Когда родился Мигель, мой старший брат, бабушка не смогла быть рядом с мамой. Она, конечно же, хотела. Все матери, которых я знала, были рядом со своими дочерями в момент родов, держа их за руку, протирая лоб, успокаивая и подбадривая. Все помогали в первые недели жизни младенца, готовили питательные бульоны роженицам, осторожно будили среди ночи, чтобы покормить ребенка грудью, учили ухаживать за маленькими беспомощными телами. Но отец бабушке этого не позволил. После бессчетного количества ее писем с предложением приехать в город, после многочисленных уклончивых ответов мамы, которая, вероятно, не очень хорошо знала, что ей написать, отец отправил бабушке письмо, в котором холодно дал понять, что в ее помощи не нуждаются. Она очень расстроилась. Много плакала, а потом поздно вечером под проливным дождем быстро пробежала три или четыре километра, отделявшие ее от часовни, с пышным пучком петрушки, завернутым в газету. Высыпала сушеные травы из кувшинчика, всегда стоявшего рядом с образом святого Панкратия, наполнила дождевой водой, поставила в нее свежие ветки петрушки и встала на колени возле Святого. Она молилась ему, чтобы все обошлось хорошо, и боли при родах были легкими, и чтобы у ребенка было все, как положено. А потом бабушка громко, быстро и зловеще попросила: чтобы у моего отца выпали все волосы. Это все, что ей пришло в голову. Чтобы с ним не случилось ничего серьезного, но чтобы он облысел, быстро лишился густорастущих, темных и вьющихся волос, единственного, достойного упоминания при описании его внешности. Это была бабушкина скромная месть за то, что отец не позволил быть ей рядом с дочерью, когда та рожала, не дал ей помочь и присутствовать при первых минутах жизни ее внука.

Похоже, святой Панкратий не очень-то прислушался к бабушке в тот день, потому что в действительности отец дожил до самой смерти, и его шевелюра осталась нетронутой, без единого седого волоса. В отличие от него, мамины волосы побелели очень быстро. По крайней мере, такой я ее всегда помнила. Сколько ее помню, а ей тогда еще не было и тридцати лет, мамина шевелюра была усеяна пятнами седых волос, за которые я неосторожно дергала, играя в парикмахера на кухне. Мама сидела на низком стульчике из камыша, а я стояла на коленях на табуретке позади нее, снова и снова проводя расческой по туго натянутым прядям и мучая ее, при этом она не жаловалась.

Мама вообще никогда не жаловалась. Не знаю, делала ли она это поначалу, когда родился Мигель, и она стала плохо себя чувствовать, окончательно утратив свою веселость. Но я сомневаюсь. Не могу представить себе, чтобы она протестовала, шепотом сокрушалась, повышала голос или противилась чему-либо. Мама научилась жить со своей грустью, мириться с ней, никогда не упоминая вслух. Но ей не надо было жаловаться, чтобы бабушка догадалась, что происходит. Как только она увидела, как мама выходит из машины и идет к двери деревенского дома, когда брату было уже два месяца, дни стали длиннее, и летнее тепло позволяло такому маленькому существу поехать и пожить в такой глуши, бабушка сразу поняла, что у нее послеродовая депрессия. Она наблюдала этот недуг у других недавно родивших женщин, тусклый взгляд, обмякший рот, явное отсутствие привязанности к ребенку, череду долгих приступов рыданий, связанных с чувством вины из-за неспособности быть хорошей матерью.

Бабушка ничего не сказала, пока там был отец. Как только он уехал на следующий день, довольный тем, что оставил позади на несколько недель этот груз женского томления и детского крика, она обустроила все так, чтобы ухаживать за больной. День и ночь она нянчила Мигеля, давая его маме только для кормления грудью, или чтобы та недолго покачала его, когда у нее был прилив сил. Бабушка достала из шкафа лучшее постельное белье и стеганое одеяло, вязанное крючком, пожелтевшие остатки своего приданого, чтобы заправить маме постель. Она уставила мамину комнатку цветами, свежими и красивыми гортензиями и каллами, растущими у стен дома. Бабушка укрывала и целовала маму каждый раз перед сном. Она позволила ей спать столько, сколько захочется. Готовила мамины любимые блюда. И, кроме того, бабушка дала ей лучшее средство, которое знала, против маминой болезни: настоянные на выжимках желтые цветки полыни, самые свежие на лугу, которые она собирала собственноручно посреди рощи, там, где на них падаю больше всего волшебных лучей рассвета. По три крупных глотка в день.

Это средство излечило грусть тёти Эстилиты, когда ее жених уехал на Кубу, а она все плакала, зная, что никогда больше его не увидит. Оно очень помогло бедной Хосефине, когда она овдовела в тридцать два года с пятью детьми на руках. А когда Маноло с перекрестка однажды вдруг залез в постель и не хотел выходить после того, как, по его словам, накануне ночью он увидел толпу мертвецов, крутившихся у его дома и звавших его по имени, именно трава полыни помогла ему выбраться из угнетенного состояния и страха. И он снова стал беззаботным пьяницей, каким и был всю жизнь.

Травы и бабушкина забота очень помогли маме. Постепенно к ней вернулся аппетит, и она стала навещать подруг, которые в первые дни пришли повидаться с ней и остались очень недовольны ее вялостью. С каждым разом мама все больше занималась Мигелем, и с большим удовольствием. Иногда, когда стояла хорошая погода, мама проводила весь вечер, подремывая с ним на руках под яблонями в саду, укрытая пледом. Она обнимала ребенка и улыбалась от ощущения теплого детского тельца, его сладкого запаха, от мысли, что он постепенно вырастет и станет мужчиной, который всегда будет очень ее любить, и которого она будет любить, так, как никого раньше. Тогда маме, наверное, казалось, что перед ней простирается долгое, счастливое и благополучное будущее, и что печаль, внезапно поселившаяся в ее душе, навсегда рассеется. Жизнь снова станет напоминать приятное ощущение свежей травы, солнечных лучей, пробивающихся через листву деревьев, легкого ветерка, нежно обдувающего землю, словно дружественное похлопывание по спине.

Но тут, когда все вроде бы вошло в норму и мама оставила депрессию позади, в деревню явился отец, чтобы забрать ее и ребенка. Прошло шесть недель, и ему наверняка показалось, что по правилам приличия им пора вернуться домой. Еще немного и начались бы пересуды среди соседей и знакомых. Отец не был расположен давать повод для обсуждения его безукоризненной нравственности, соблюдении им всех священных предписаний, обозначенных обществом. В публичной жизни отец всегда строго придерживался поведения, свойственного образу человека достойного и честного. Он целыми днями находился в скобяной лавке, а когда она закрывалась, возвращался домой, как любящий муж и отец. Его единственный досуг представлял из себя недолгую беседу после обеда с компанией друзей, таких же дельцов, как и он. По воскресеньям отец водил нас в церковь, где мы по очереди исповедовались, он всегда первым, после чего посещали службу в двенадцать часов, на которой присутствовали все самые важные люди в городе. Перед тем как войти в церковь, он давал каждому из нас по монетке, которую нужно было опустить в кружку для подаяний, и куда он опускал целую купюру. Отец всегда молился очень громко, заглушая своим мексиканским произношением мамин слабый шепот, сильно бил себя в грудь и надолго обхватывал голову руками после причастия, так, словно он истово молился за спасение мира.

После церкви мы отправлялись в кафе на главной улице. Отец вел маму, опустившую голову и неуверенно шагающую, под руку, а мы впятером шли позади, сдерживая жгучее искушение побежать наперегонки, как по дороге из школы домой. В это время кафе было заполнено семьями, сильно напоминавшими нашу: самодовольные отцы, мальчики в пиджаках и галстуках, девочки, наряженные в лучшие платьица и в блестящих лакированных туфельках. Единственное, что, как мне казалось, отличалось — это матери. Другие мамы носили зимой шубы, а летом — очень элегантные платья, а также много золотых украшений и ожерелья из жемчуга. Они красили губы и пахли дорогими духами. Они приветствовали друг друга звучными поцелуями, вместе листали журналы, иногда весело смеялись, издалека присматривали за своими детьми, пока их мужья говорили друг с другом за барной стойкой.

Я смотрела на свою маму, маленькую, полноватую, седую, расплывчатую под ее всегда темной одеждой и без украшений, и замечала ту грустную улыбку, не распространявшуюся на глаза, и которой она приветствовала тех, кто удосужился обратить на нее внимание. Мама знала, что остальные презирают ее, в душе смеются над ее внешностью, над молчаливостью, с которой она садилась в уголке, незамеченная всеми этими дамами, которые тем временем громко сплетничали о помолвке популярной актрисы или о новом фасоне платья дочери Франко. И тогда на меня накатывала ужасная жалость, и мне очень хотелось заплакать. Я садилась рядом с мамой и брала ее за руку под столом, потому что мне хотелось позаботиться о ней, сказать, что она — лучшая мама на свете, защитить ее от мелочности этих разряженных в драгоценности женщин, от безразличия отца, который вел беседу у бара и был совершенно чужд ее беззащитности. Это был для меня худший момент всей недели. Я потягивала безвкусный напиток, держа мамину руку и все время следя глазами за отцом, пока ждала момента, когда он попрощается с друзьями и направится к нам, чтобы идти домой, момента, чтобы вытащить маму из этой клетки, в которой больше чем обычно она походила на птицу без оперения.

Родители с Мигелем вернулись домой после лета, проведенного в деревне. Бабушка, сдерживая рыдания, дала дочери пару бутылок своей микстуры против послеродовой депрессии и посоветовала спрятать их от мужа и принимать за его спиной. Мама поставила бутылки в самый дальний угол чулана за банками с маслом. Но однажды ночью отец внезапно зашел на кухню перед сном и застал ее принимающую лекарство. Конечно, он стал спрашивать, выяснять, угрожать, и мама ему объяснила. По крайней мере, частично. Она сказала отцу, что после родов она плохо себя чувствовала, лишилась аппетита, чувствовала усталость, и бабушка дала ей травы, чтобы подбодрить ее.

Отец закричал, что это уловки ведьмы. Он хотел знать, какие заклятья произносила старуха, какие молитвы дьяволу. Отец не хотел иметь ничего общего с этими недостойными средствами. Он был добропорядочным христианином, достойным человеком и не мог допустить, чтобы в его доме совершались магические обряды и шабаши. Отец строго-настрого запретил маме принимать зелье и сам лично отнес бутылки к мешкам с мусором, которые уже стояли на улице. Потом он посадил ее в гостиной и сказал, что у мамы нет никакого права жаловаться. Дескать, у нее было все, чего только могла пожелать женщина: хороший обеспеченный муж, здоровый сын и прекрасный дом. Маме ничего не оставалось, кроме как признать его правоту, хотя ее глаза были наполнены слезами, а сердце казалось маленьким, как будто оно внезапно уменьшилось и дрожало в груди, и она знала, что ее страдания никак не связаны с удачей, которую она встретила на своем пути по сравнению с невзгодами других. Она лечилась от болезни. Но этот человек никак не мог понять ее грусти.



— Больше никогда не хочу видеть, как ты плачешь. Не хочу слышать твоих жалоб. Никаких причитаний в моем доме. Я тебе запрещаю.

Мама осмелилась ответить:

— Но я же не жалуюсь…

— На всякий случай, если тебе взбредет в голову. Или я сделаю так, что тебя объявят сумасшедшей. И еще. Знай, ты больше никогда не увидишься с матерью.

То же самое он сообщил бабушке в письме: с этих пор они больше не приедут в деревню. А если он узнает, что несмотря ни на что бабушке удалось и дальше поить свою дочь всякими зельями, он обратится к судье, и маму признают выжившей из ума и отнимут ребенка. И он сделает все возможное, чтобы она никогда не вышла из сумасшедшего дома.

Бабушка поняла, что стоит отнестись к этим угрозам со всей серьезностью. Она сильно закусила кулаки, чтобы не закричать и не пожелать смерти этому выродку, на этот раз она даже не стала молиться святому Панкратию. Судьба ее дочери показалась ей достаточно злосчастной, чтобы обратиться прямо и смиренно к самому Богу, без посредничества его святых. Каждую ночь бабушка молилась Ему, чтобы Он дал ее дочери покой в жизни, и чтобы она время от времени возвращалась домой. Хотя бы иногда. Чтобы обида этого злого человека прошла, и он позволил бы им снова быть вместе, и чтобы бабушка могла заботиться о маме и баловать ее, и чувствовать, как и всегда, что делает то, что лучше всего умеет. Словно бы вся эта любовь была единственным истинным чувством, ее предназначением на земле.

Мама и бабушка не виделись много месяцев, пока на свет не появился Антонио. Отцу, наверное, опять надоели крики очередного младенца, и он решил, что его отдых важнее наказания, назначенного его жене и свекрови. Мама пережила самый худший период в своей жизни, думая, что никогда больше не увидит, как облака сталкиваются с вершинами холмов и рассыпаются в белые лоскуты, не увидит цветы яблони, появляющиеся из бутонов, словно крошечные сокровища, и как форель легко плавает и прыгает за наживкой. Что никогда больше не услышит насмешливый шорох листьев на ветру, ритмичный звук камня, затачивающего косу, долгую болтовню пичужек, прячущихся среди ветвей деревьев на холме, и могучее уханье совы по ночам, когда она кричала словно королева леса. Никогда не почувствует все те запахи, ставшие частью ее самой. Запахи травы и мха, влажных камней, свежего дымящегося на земле навоза, сладкий аромат цветов. И в особенности запах своей матери, эту необычную смесь свеженадоенного молока и мыла. Не ощутит ласкового прикосновения ее руки на волосах и нежную мягкость ее груди, наполненной теплотой. Никогда больше не увидит она свою маму, не поговорит с ней. Не сможет прижаться к ней в объятиях и дать себя поцеловать, почувствовав себя снова маленькой девочкой, такой легкой и слабой, как младенец, и в то же время такой защищенной ее нерушимой силой.

Должно быть, они долго обнимались. Бабушка пыталась удержать мамино тело, ставшее крохотным, шатким, словно грусть пожирала его изнутри и оставляла без всякой опоры, без достаточного осознания самого себя, которое необходимо, чтобы устойчиво двигаться в этом мире. Обе знали без лишних слов, что происходило. И знали, что на этот раз трава полыни не подойдет в качестве лекарства. Отец, готовый на все, лишь бы никакие подозрения в инакомыслии не пали на его семью, безразличный к страданиям своей жены, заставил бабушку поклясться на распятии, что она не будет испытывать на маме ни один из своих волшебных рецептов. Этим он не удовлетворился, обыскал весь дом, каждый шкаф и чулан, и все старые трухлявые сундуки, даже хлев и сарай, заглянул за каждый камень, каждую банку с молоком, каждый сложенный из трав пучок. Потом он пригрозил явиться в любой момент без предупреждения и застать их врасплох, если они снова станут играть в свои бесовские игры. А о том, что произойдет после, мама и бабушка были предупреждены.

Им пришлось придерживаться правил отца. Бабушка окружила маму всей нежностью и заботой, на которую только была способна, но не осмелилась дать ей в те несколько недель даже обычный ромашковый настой. Мама со временем понемногу поправлялась. Щеки у нее порозовели от многих часов, проведенных на чистом воздухе. Временами, когда мама смотрела, как играет Мигель или как спит Антонио, как летают в вышине, издавая крики воинственных повелителей неба, коршуны, когда наблюдала из кухонного окна, как льет на поля изо всей силы дождь, или когда копалась в огороде под солнцем, пропалывая сорняки, или слушала дрожащий голос бабушки, поющей песню, в эти мгновения на несколько секунд в ее глазах снова появлялся тот давно исчезнувший огонек, горевший в маминых глазах, когда она была ребенком, маленький след того, что могло бы быть.

Но по мере того, как приближался день, в который отец должен был приехать за мамой, эта мимолетная капелька блеска рассеивалась, и она снова потеряла аппетит и начала дрожать, садилась молча в угол, конечно, думая о той жизни, которая ждет ее дома в городе, о жизни, которая ее пугала. Мама боялась отца. Его приказов, его криков, его каменного взгляда, его омерзительного тела, бьющегося на ней, словно ящерица, пока она сдерживала тошноту, чтобы ее не вырвало прямо там, на расшитые простыни смехотворного приданого нелепой невесты, допустившей ошибку. Того мрачного присутствия, подчинявшего все и вся, словно рассердившееся и капризное божество.

Еще мама боялась одиночества. Как она справится в одиночку со своим недугом, с ощущением беспомощности, от которого страдала? Конечно, рядом были дети, но перед ними надо казаться сильной, в каждую минуту заботиться о них и защищать. Но кто защитит ее саму? Кто погладит ее по волосам, когда ей захочется плакать? Кто приготовит за нее еду, когда она не будет знать, что делать? Кто выслушает ее обиды, эту грусть, которую она ощущала, но не могла дать ей имя, и которую ей надо было выплеснуть, словно яд? Кому бы она рассказала все это?

С этих пор у мамы осталась навсегда эта внутренняя грусть. Уже никак нельзя было рассеять тоску, которая поглотила ее. Но мама продолжала идти вперед, волоча за собой жизнь, как тяжелый камень. Вскоре родился Эрнесто, а затем — Хавьер. Потом — я. Соски, обеды, подгузники, одежда, уроки… Мама занималась всем. И всегда старалась дать лучшее, что у нее есть, ту частицу мужества, которая еще в ней оставалась, крохотные остатки радости, которые иногда могли появляться из ее опустошенной души. Особенно время, которое мы проводили в деревне по целых три летних месяца вдали от отца, свободные и счастливые, и только и делали, что бегали, плескались в речке, лазали по деревьям, воровали черешню, строили шалаши и заботились о щенках, родившихся в окрестностях. В эти недели мама как будто постепенно возвращалась к жизни и превращалась в совсем другого человека. В женщину, которая выходила на дорогу и звала нас в голос, — хотя в городе никогда не разговаривала громко, — которая часами болтала со своими подругами и даже порой танцевала народные танцы во время праздников.

Весь год мы с нетерпением ждали наступления лета и поездки в деревню. Мы словно жили воспоминаниями, по тысячу раз обсуждая приключения прошлых каникул и переписываясь с друзьями, которые жили там и сообщали нам о здоровье своих собак, коров, ослов, лошадей и даже лягушек из пруда за церковью. Мы считали, сколько месяцев осталось, затем — недели, и наконец, дни, зачеркивая их перед ужином один за другим в календаре, висевшем на кухне. Но то, чего мы так страстно желали, было не только нашим собственным удовольствием, отдыхом и бесконечными играми, а также отсутствием отца рядом. Это означало перемену в маминой жизни, невероятное облегчение оттого, что она на какое-то время будет бодрой духом и спокойной.

Всю любовь, которую мы неспособны были почувствовать к отцу, мы сосредоточили на маме. Все мы старались хорошо себя вести, чтобы она не расстраивалась, смешить ее нашими глупостями, защищать ее от тихой ярости ее мужа, заботиться о ней. Да, все мы были немного мамой для своей мамы. Никто нам ничего не объяснял, — бабушка рассказала нам о послеродовой депрессии, только когда мы выросли, — но мы осознавали ее печаль и слабость. Мы знали о маминой ежедневной борьбе за выживание, о том, каких усилий ей стоит вставать каждое утро, когда дух все время спит, об изматывающем противостоянии самой с собой, чтобы вести себя как нормальная жена и мать. Мы, словно опытные психиатры, знали этот безымянный недуг, который я про себя называла болезнью теней. Потому что именно такой была моя мать большую часть года, почти тенью, едва заметным дыханием жизни, бессильно проявлявшимся в движениях, действиях и словах. Тенью, которую мы обожали и мечтали придать ей сил.

Я всегда задавалась вопросом, стала бы моя жизнь другой, если бы мама не была понурой. Предполагаю, что да. Наверное, тогда бы в ее чреве нейроны сформировались бы по-другому, и их связи были бы другими, и гормоны с белками перемещались бы с другой скоростью. Возможно, если бы я в детстве видела, как мама улыбается и поет, мир не показался бы мне местом, наполненным опасностями. Может, я стала бы смелой и решительной. Любительницей приключений, например, одной из тех женщин, кто восходит на Эверест, задыхаясь от нехватки кислорода, всегда рискуя неправильно поставить ногу или с легкостью вывернуть палец на одной из рук и сорваться вниз, на каждом шагу ставя на карту свою жизнь. Кем-то, кто способен преодолеть все опасности и подняться на вершину, на самую высокую точку планеты и смотреть оттуда на крохотный и покоренный мир, простирающийся далеко внизу. Я бы пересекала пустыни, вдыхая песок и горячий воздух, глядя по ночам на звезды у костра и ощущая себя крохотной и спокойной посреди этой необъятности. Я бы преодолевала тропические леса, сражаясь с плодородностью их земли и наслаждаясь яркими цветами и звуками, светом, проникающим через множество листьев, пением неизвестных мне птиц, громким криком паукообразной обезьяны. Я бы шагала по полюсам, слушая завывание ветров и хруст льдин, невозмутимая и уверенная в себе посреди этой жестокой и бескрайней пустоши. Увидела бы затерянные развалины безымянных цивилизаций, неизвестных животных, реки неслыханной жестокости, города, оставшиеся в прошлом, пыльные и безмолвные. Любила бы многих мужчин так, словно каждый из них — единственный. Занималась бы разными делами, выучила бы много языков, познала бы тайны частиц и энергии, секреты особого перемещения светил во вселенной.

Вместо этого я жила, запертая и сосредоточенная на своих страхах, почти немая и глухая, делая все возможное, чтобы не сталкиваться с волнением перемен, с тревогой опасности. Застывшая и бледная, словно статуя. Как будто бы моя кровь была твердой. Грязными кусками камней, которые не допускают какое-либо движение.

Поэтому я восхищаюсь Сан. Потому что она смогла воплотить в жизнь все, что я душила, гасила в себе, держала под пластами земли. Да, среди всех людей, кого я знаю, Сан я восхищаюсь больше всех.

Сан

Карлина родила Сан самостоятельно. Это были ее вторые роды, и прошли они так быстро, так внезапно, что она не успела никого предупредить. Она только почувствовала, что между ног стало мокро, как горячая мощная струя отходящих вод побежала по коже на землю, и тяжесть чего-то твердого и упругого, что пыталось выбраться из ее чрева. Карлина хорошо знала, что происходит. Она едва успела сдернуть покрывало с убогой кровати и положить себе в ноги. Села на корточки, сильно натужилась, слегка вскрикнув, снова напряглась, второй, третий раз, и вот младенец уже появился на свет. Карлина недоверчиво взглянула на малышку, переводя дыхание. Это была девочка, и, по-видимому, с ней все было в порядке. Она извивалась, словно гусеница, сильно сжимая кулачки, отчаянно размахивая ими в воздухе, и пыталась открыть глаза с усилием человека, спавшего очень долго и пытающегося пробудиться. Когда ей это удалось, малышка заревела. Звук ее плача был высоким и глухим, терялся на фоне оглушительного шума ливня, который в тот момент обрушивался на дом и на всю деревню.

Карлина яростно перекусила пуповину и наконец-то разорвала ее. Потом она подождала какое-то время, пока не вышла плацента. Потом завернула крохотное тельце в чистый угол покрывала и отправилась в дорогу. От красной почвы холмов, разогретой светившим все утро солнцем, поднимался пар. Деревья в садах под шквальным ветром раскачивались, словно духи, которые глумились над Карлиной и ее нелегким положением. Ее босые ноги утопали в грязи. Это лучше всего запомнилось Карлине в то утро — вид ее ног, устало поднимающихся, липких и будто бы окровавленных, и снова исчезающих в слякоти. Через несколько долгих минут она подошла к дому Ховиты, дверь которого была наглухо заперта. Карлина толкнула ее изо всех сил.

Ховита резко подскочила, испугавшись шума и вторжения намокшей фигуры с покрывалом в руках. Она все утро ждала, когда прольется дождь, сидя в своем кресле-качалке, купленном ее сыном Вирхилио в Вила-да-Рибейра-Брава в его последний приезд, четыре года назад. Когда пассаты приносили дожди, она не могла оставаться на пороге дома, курить трубку и наблюдать, как растут зеленая фасоль и помидоры, как птицы перелетают с дерева на дерево, как проходят мимо соседи, которые обычно останавливаются, чтобы подольше с ней поболтать, или как шумно играют дети. Ховита садилась в кресло-качалку в доме и грустила. Ей не нравился дождь. Ей становилось скучно, хоть она и знала, что нужно сказать спасибо Господу за эту воду, благодаря которой зеленая фасоль и помидоры будут по-прежнему расти, а источник Монте-Пеладу, из которого все пьют, не иссякнет. Ховита знала, что дождь это хорошо, но она скучала в одиночестве, в сумраке, и не с кем было поговорить, не было детей, чтобы их отругать, и нельзя было заплести косички девочкам, чьи матери занимались работой, подергать их за волосы. Чтобы с детства понимали, какова жизнь: нагромождение горечи и боли. Боли от голода во время засухи, когда живот сводит от пустоты, по всему телу разливается слабость, в голове стучит, не переставая; боли от одиннадцати родов, боли от того, что четверо детей умерли, а семеро уехали в Европу и никогда не приезжают. Боли от побоев ее мужей, когда они напивались…

Ховите не особенно везло с мужьями. Был только один хороший, третий по счету, бедняга Сократес, который занимался от зари до зари фруктами и рыбой, и, кроме того, огородом, поднимался за козьим молоком наверх, на гору, под драценой, и обращался с ней как с королевой, терпел ее скандалы и пьянки, делал все, что она ему велела. Сходи за водой. И он шел. Почеши мне спину. И он чесал ей спину. Доставь мне удовольствие сегодня ночью. И он доставлял. Ах да, удовольствие, секс. Это было самое лучшее в жизни. Ей всегда очень нравился секс, такое приятное ощущение — крепко прижаться к кому-то и чувствовать его влажную от пота кожу, забыть обо всем на какое-то время, ослепнув от наслаждения. Не обращать внимания на плачущих детей или кипящую на огне кукурузу. И это спокойствие после всего, благодатная слабость по всему телу, ликующее сознание и капелька нежности, пульсирующая под всем этим сиянием.

В этом Сократес тоже был лучше остальных, потому что ему несложно было делать все, что хотелось Ховите, в отличие от других мужей, которые заботились только о себе и оставляли ее одну в поисках удовольствия. Но Сократес умер много лет назад. Однажды ночью он, окаянный, уснул навсегда, а ему еще не исполнилось и пятидесяти. Раз в неделю, по понедельникам она ходила на его могилу. Ховита чистила его надгробие. Иногда она приносила с собой усыпанные цветами, словно алыми языками пламени, ветки сейбы, которая так ему нравилась. И всегда подолгу ворчала на него, как в лучшие времена их отношений, за то, что умер так рано. И даже не удосужился вернуться.

Ховита, унаследовавшая от своей матери обязанность закрывать глаза и приводить в достойный вид всех, кто умирал в деревне, и знавшая многое о разных вещах, была убеждена, что люди умирают тогда, когда им захочется. Даже дети. Конечно, никто вслух не говорил о том, что хочет умереть. Большинство даже не подозревали об этом. Но духи, живущие в голове у каждого, иногда становились злыми и завистливыми по отношению к живым и нашептывали на ухо человеку эту мысль вновь и вновь, пока не уговаривали: все, давай, пошли уже, достаточно пожил. Зачем тебе оставаться здесь дольше, разве что терпеть страдания? И если человек мало обращал внимания на непрерывный натиск голосов или не был достаточно силен, чтобы противостоять им, он давал себя уговорить, сам того не понимая. И тогда он умирал. Ховита много раз слышала, как духи зовут ее. Но пока она не собиралась уходить в мир иной. Не потому, что чувствовала какую-то особую любовь к жизни, которую она считала ничтожной, особенно после того, как рядом с ней не стало мужчины, с которым можно получать наслаждение. Потому, что Ховита не была вполне уверена, заслужила ли она рай или Господь отправит ее в чистилище. В ад — вряд ли, это уж она точно знала. Она ведь не сделала ничего, чтобы вечно гореть в котле, страдая от бесконечной боли. В конце концов, она хорошо заботилась о своих детях, всегда поддерживала чистоту в доме, а в лучшие времена иногда даже делилась едой с каким-нибудь нищим, которые иногда проходили через деревню, спасаясь от засухи на другом конце острова. Но она не отличалась добродетелью: слишком часто напивалась, крупными глотками пила тростниковый самогон, разогревавший ее и делавший из нее дикарку, заставлявший танцевать как полоумную, или бить детей, или ползать по полу, или все крушить без причины. К тому же был секс, который так ей нравился. Кроме своих трех мужей в молодости у Ховиты было много любовников на один раз, некоторые — даже женатые. Мужчины, чьи тела были желанны ей на мгновение, с которыми она встречалась тайно, в кустах по обочинам дороги, спускавшейся к берегу, или за часовней Монте-Пеладу. Нужно быть действительно грешницей, чтобы спать с мужчинами прямо за образом Богоматери…

Ховита не знала, простит ли Господь ей все это. Когда она исповедовалась и требовала, чтобы священник пообещал, что она попадет на небеса, он обычно говорил, что в ее случае нельзя знать наверняка. Из-за чрезмерной блудливости на ней лежал смертный грех, и все зависит от того, в каком настроении будет Бог в день, когда Ховита предстанет перед ним. Ведь у Господа тоже бывают хорошие и плохие дни. Разве в книгах не написано, что после сотворения мира Ему пришлось отдыхать из-за сильного утомления? Так вот, в некоторые дни Бог уставал, или ему было скучно, или ему надоела вечность. От Его настроения зависело милосердие. Так что дело Ховиты было в руках случая. А мысль о том, что судьба склонится в сторону чистилища, приводила ее в ужас. Ховита представляла себе чистилище как очень темное место, где все время идет дождь, вода по щиколотку, дует ветер и холодно, а ей совершенно не хотелось оказаться в подобном месте. Конечно, из чистилища можно выйти, но для этого нужно, чтобы за твою душу много молились. А кто будет молиться за Ховиту? У нее не было денег на то, чтобы заказать хотя бы сотню молебнов, которые гарантировали бы спасение души. Она слышала, что так делают богачи, чтобы попасть на небо. А что касается ее детей, Ховита сильно сомневалась, что теперь, когда они живут в Европе, и у них столько всего есть — машины, квартиры и дорогая одежда, и даже много пар обуви, чтобы менять ее в зависимости от погоды или под одежду, — они все еще помнят о Боге и ходят в церковь. Ведь они даже не вспоминали о ней и писали лишь на Рождество короткие письма, которые Ховите зачитывал кто-нибудь из тех соседей, что ходили в школу. Четверо ее детей никогда больше не возвращались на Кабо-Верде с тех пор, как уехали. Нет, на своих детей Ховите нечего было рассчитывать.

Все, что она могла сделать, — жить, сколько сможет, без спиртного и секса, и надеяться, что Бог забудет о том, какую жизнь она вела раньше. В мире столько людей, вряд ли добрый Господь помнит обо всем. Если Ховита проживет последние годы жизни трезво и целомудренно и такой предстанет перед Ним, сделав вид, что всегда себя так вела, возможно, Он поверит ей. На всяких случай она всегда говорила матери о своих намерениях:

— Скажи своим друзьям, чтобы оставили меня в покое, я не буду их слушать и не собираюсь умирать до тех пор, пока мне, а не им, по-настоящему этого захочется. Так, как сделала ты.

Мать Ховиты являлась каждую ночь в новолуние. Она заходила через дверь в своем красном платье, которое носила по воскресеньям многие годы и в котором ее похоронили, с большими рюшами на юбке и с вышитыми цветами на большом декольте. Она вставала в ногах у кровати и долго смотрела на Ховиту пристальным взглядом. Тогда Ховита, давно ее ожидавшая, но делавшая вид, что спит, чтобы уважить мать, медленно открывала глаза и говорила с ней:

— Привет, мама. Как там дела? Здесь все хорошо. Стояла ужасная жара, но вы же знаете, что мне она не мешает. Единственное, что плохо, — зуб болит. Придется мне поехать в Вилу к зубному, но я жду, пока мне пришлют деньги из Европы, потому что у меня почти ничего уже не осталось. Ну, на еду-то хватает пока, не волнуйтесь. На днях Карлина принесла мне хорошую кефаль. Я приготовила ее с картошкой, перцем и помидорами, и лавровым листом, как вы обычно делали. Рыба получилась очень вкусная. Я давно уже не ела кефали. Говорят, что с каждым разом ее все меньше и трудно поймать. Но, видимо, был сильный шторм, и рыбы, наверное, спрятались от него где-нибудь около берега, потому что Карлина сказала, что поймали много. Помните, мама, как вам нравилась кефаль?.. Вы почти не давали нам даже попробовать, все сами съедали… Ребенок Паулины, малыш, сильно болел в прошлом месяце после того, как вы приходили. У него начался сильный жар, и посреди ночи Паулина на руках отнесла его в Фаху к врачу. Не знаю, как ей удалось. Столько километров по этим божьим дорогам, по темноте, прямо над пропастью… Была очень темная ночь, и бедняжка чуть не убилась несколько раз, ведь она ничего не видела. Она пришла с разбитыми окровавленными ногами, которые нам пришлось лечить компрессами несколько дней подряд. Но зато ей удалось спасти ребенка теми лекарствами, что ей дал врач. Слава Богу, потому что иначе ее муж, когда вернулся бы из Европы, забил бы ее до смерти… Пять дочерей и единственный сын. Муж без ума от него, говорит, что увезет его в Италию, чтобы он там стал футболистом, и они разбогатеют… Мама, вы уже уходите? Берегите себя. До свидания. И скажите остальным, чтобы не вздумали являться, все равно я их не послушаю…

Мать не говорила с Ховитой. Она всего лишь смотрела на дочь очень строго, внимательно слушая то, что та ей рассказывала. Но сама не произносила ни слова, будто бы смерть вместе с пульсом отняла у нее голос. Ховиту это очень злило. Обычно духи подолгу разговаривали с живыми людьми. И в этих беседах они давали советы и предупреждали о будущем. Ее собственная мать знала обо всем, что должно было произойти с ней, и узнавала о смерти своих родных и даже соседей заранее благодаря разным привидениям, которые нередко являлись ей и все рассказывали, порой, чтобы она избежала неприятностей, в другой раз — чтобы она знала заблаговременно и была готова. Но по какой-то причине, понять которую Ховита была не в силах, в загробном мире ее мать стала немой. Возможно, из-за того, что в мире живых та слишком много говорила, постоянно судачила, распускала про всех сплетни и разбалтывала в подробностях даже самые личные тайны, о которых она узнавала после визитов с того света. Это безмолвие, вероятно, и было Божьим наказанием ей за такую небрежность.

Ховита была бы очень довольна, если бы ее мать говорила и предупреждала заранее о событиях. Ей бы удалось избежать многих страданий. Она бы заранее знала о временах засухи и запасала бы как можно большее количество продуктов, чтобы избежать ужасного голода. Она была бы предупреждена о смерти Сократеса и не стала бы кричать как полоумная, ее сердце бы не вырывалось из груди, и жизнь не разрушилась бы в один миг, когда она нашла его тем утром, окаменевшего и холодного. Ховита бы знала, что другие два мужа будут постоянно безжалостно избивать ее, и возможно, она бы с ними не сошлась. Или, если бы все-таки сделала это, обращалась бы с ними по-другому. Она бы знала наперед, что они бросят ее со всеми детьми, и тогда бы не стала от них столько раз беременеть. Первый муж исчез именно потому, что был сыт по горло этим выводком шумных созданий, и ушел к очень юной девушке. Второго след простыл потому, что на этот раз Ховита устала от его дурного обращения. Однажды ночью она караулила его в темноте с ножом, пока он не пришел, пьяный в стельку, испуская вопли, из-за которых дети проснулись и расплакались, как обычно. Тогда Ховита, не дожидаясь, пока он начнет ее избивать, набросилась на мужа, и среди многочисленных ударов, которые она попыталась нанести, ей удалось дважды воткнуть ему нож в руку. Муж выбежал из дома с воем, истекая кровью, и больше его не видели.

На тот момент у Ховиты было восемь детей. Двое уже умерли, потому что у нее не было возможности заплатить за услуги врача, когда они заболели. Но она привыкла тяжело работать, чтобы растить своих сыновей и дочерей. Каждое утро на рассвете Ховита наполняла огромную корзину фруктами и овощами со своего огорода и с соседских участков: гуавы, манго, папайи, салат-латук, помидоры или сладкие перцы.

Корзина водружалась на голову и, светило ли солнце, шел ли дождь, Ховита быстрым шагом преодолевала шесть километров, отделявших ее от побережья. Она ощущала, как тяжесть товара впивалась в череп и позвоночник, уменьшая ее, каждый раз делая ее все ниже, пока Ховита не добиралась до Карвоэйрос, съежившись и промокнув насквозь от пота или от дождя. Там она торговала продуктами на площади, расположившись возле церковного приюта, укрывавшего Ховиту от ветра и от ярко палящего утреннего солнца. Это была единственная особенность работы, которую она любила: приходили женщины и рассказывали ей разные истории, сообщали все деревенские слухи. Они проводили помногу часов за разговорами на разные темы — о здоровье, о мужчинах, о детях, о нарядах, о кулинарных рецептах, весело хохотали, говоря о приятных моментах, и оплакивали разрушенную любовь или умерших родственников.

Потом, в полдень, когда ее корзина уже была пуста, рыбацкие лодки начинали заходить в порт и звучали сигнальные гудки, Ховита подходила к пристани и покупала рыбу, сардины, осьминогов, кальмаров и куски тунца. Все это она снова водружала в корзине на голову, и, тяжело дыша и крякая, поднималась по длинной дороге в деревню, где и продавала рыбу.

Именно в порту Ховита познакомилась с Сократесом. Он ходил на шхуне под названием «Любимая», раскрашенной красным и зеленым. Это название оказалось пророческим. С тех пор, как он, родом с соседнего острова, появился в тех краях, он все время разглядывал ее, при этом ничего не говоря. Ховиту привлекал этот низкий и коренастый мужчина с маленькой головой, пухлыми губами, слегка раскосыми и блестящими глазами, похожими на прыгающие угольки на его лице, и она сразу стала ему улыбаться. Однажды Сократес предложил проводить ее, и поднялся с Ховитой до самой Кеймады. Он рассказал ей о своей жизни. Сократес родился на Сан-Висенте и рыбачил с двенадцати лет. Он женился только один раз, но случилась большая беда. У них с женой не могло быть детей. Они пытались долгие годы, но нельзя было ничего сделать. Она стала опустошенной, грустной и подавленной, глядя, как у всех подруг и соседок дети рождаются один за другим. Она говорила, что не чувствовала себя настоящей женщиной. Первая жена Сократеса считала, что если она не родит, и ей не удастся оставить на свете большое количество наследников — мужчин, которые бы эмигрировали, присылали бы деньги и имели бы лучшую жизнь, чем их с мужем, а также прекрасных и веселых женщин, которые бы заботились о них в старости и подарили бы кучу внуков, — значит, ее тело не имеет никакой ценности.

Они сделали все, что могли. Даже ходили в часовню Санта-Лючия пешком в течение шести дней, ночуя под открытым небом. Они положили себе в ноги восковую куклу в виде младенца, купленную в Минделу, по нескольку раз произнесли все молитвы, которые знали, и она пила воду из источника, бившего позади церквушки и чудесным образом питавшего этот оазис с пальмами посреди пустыни из лавы. Все говорили, что если женщина совершит паломничество к Санта-Лючия и совершит обряды, она тут же забеременеет. Но у Сократеса с супругой что-то, вероятно, пошло не так, потому что ничего невозможно было поделать. Тогда они обратились к колдовству. Переместились в Кракинью, где жила старая колдунья, о которой шла большая слава. Ведьма взяла с них круглую сумму — все деньги, которые Сократес зарабатывал за месяц, занимаясь рыболовством. Его жене пришлось убить петуха, затем с ног до головы измазаться в крови и лизать его сердце, еле сдерживая рвотные позывы, пока старуха шептала таинственные слова и периодически издавала вопли. Потом колдунья раскурила трубку и стала распространять в воздухе дым, пристально вглядываясь в него. И сказала им, что артерии в теле Марии были закупорены разными пакостями, но теперь они очищены, и у них будет шестеро детей — четыре дочери и два сына, — и всех них будет замечательная жизнь.

Сократес и Мария вернулись в деревню, полные надежды, убежденные, что это предсказание сбудется. Но прошло два года, и ничего не изменилось. Мария с каждым разом становилась все грустнее. Сократес попытался убедить ее, что отсутствие детей не так уж ужасно. Что было важнее для него, так это быть с ней рядом, и он остался бы, несмотря на это. Он много раз повторял ей, что так даже лучше. Что они свободны от многих проблем и большой зависимости. Они могут делать все, что захочется, вместе и самостоятельно. Но все было бесполезно. В один из дней Мария не поднялась с постели. У нее ничего не болело. Просто, как она сказала, у нее не было сил встать на ноги. Через две недели ее не стало. От грусти, считал Сократес, хотя врач, который к ней приходил однажды, сказал, что от рака яичников. На дальнейшие консультации врачей у них просто не было денег.

После смерти Марии Сократес переехал на Сан-Николау, потому что Сан-Висенте вызывал слишком много воспоминаний, а он не хотел жить прошлым, словно пес, оставшийся без хозяина, обнюхивающий дверь его дома и дорогу, на которой теряются его следы. Сократес подумывал эмигрировать в Европу, как большая часть его братьев и друзей, но он был слишком ленив: нужно столько усилий, получить разрешение, накопить денег на билет, найти работу, выучить чужой язык, привыкнуть к другому жизненному укладу… Он родился на Кабо-Верде, и там же хотел бы умереть, вдыхая этот воздух, глядя на это прозрачное небо и такое зеленое море, и таких женщин, как она, которых больше нигде на свете не встретишь… И Ховита улыбнулась, сделав гримасу, словно маленькая девочка. Сейчас Сократес искал семью, хорошую жену и шумных, непоседливых детей. Он очень любил шумных детей за их неиссякаемую радость.

— У тебя есть семья?

— Восемь детей. Уверяю тебя, они очень шумные. Тебе понравится!

— А мужчина у тебя есть?

— Последний ушел несколько месяцев назад.

— А хочешь, я останусь с тобой? Оставлю рыболовство, буду работать в поле и заботиться о тебе и о детях.

Ховита представила себе этого мужчину в своей жизни, как она будет ложиться рядом с ним по ночам, распоряжаться его сильными руками для работы в огороде и для уборки дома. И эта мысль внезапно осветила ее будущее, которое в последнее время стало казаться ей довольно мрачным, ведь было так много работы и так мало удовольствий. Но Ховита не знала, кто он такой, нужно было быть осторожной. Возможно, он обманывал ее и пытался соблазнить ее, чтобы потом обращаться с ней плохо, как это делали другие.

— Но я же тебя не знаю!..

— Ты меня знаешь. Больше тут нечего знать. Я не пью и не бью женщин. Я добросовестный работник и трачу мало денег. Вот и все.

— А я тебе нравлюсь?

— Очень. С тех пор, как я впервые тебя увидел. Мне нравятся твои бедра, и ямка, которая появляется у тебя под шеей, и твердость и наглость, с которой ты общаешься с рыбаками так, словно очень хорошо знаешь, что несешь в своих руках…

Ховита рассмеялась: этот человек понял ее с первого взгляда и, похоже, принимал ее такой, какая она есть. И она решила рискнуть:

— Ладно. Приходи, как только сможешь уйти с работы. Попробуем. А теперь иди. Не хочу, чтобы мои дети увидели тебя раньше, чем я им расскажу о тебе.

Так пришел Сократес. А вместе с ним — лучшая часть жизни Ховиты. Несколько лет с хорошим и легким мужчиной для нее одной. Это было как чудо. Она смогла даже оставить работу. Жалкие усилия с фруктами и рыбой исчезли из ее существования, словно дождь, который исчезает с поверхности земли, когда начинает сиять солнце. Именно Сократес взял на себя эти обязанности и, кроме того, занимался огородом, урожай на котором увеличился в несколько раз. Он был солнцем Ховиты.

Когда он ушел из жизни, Ховита была уже слишком старой, чтобы снова ходить по дороге в Карвоэйрос с огромным весом на голове. Старшие сыновья уехали в Португалию и в Италию, и присылали ей деньги, которых хватало на то, чтобы выжить. Ховита решила остаться у порога своего дома с трубкой во рту, откуда она наблюдала, как растет зеленая фасоль и помидоры. А в роли продавщицы передвижного магазина ее сменила Карлина.

Тогда Карлине было примерно двадцать лет, и у нее был очень маленький ребенок. Отец уехал в Европу, оставив их вдвоем в этой деревне, где они, в конце концов, остались, и где у них не было никаких родственников. В первое время пришло несколько писем и кое-какие деньги.

А потом — ничего. Шли месяцы, и было неизвестно, жив он или нет, пока кто-то, кто ездил отдыхать в те места, рассказал, что его видели в Милане, он работал на фабрике и сошелся с другой женщиной. Карлина не скучала по нему, хотя и проклинала за то, что тот оставил ее с малышом, и пожелала ему, чтобы все его дети, которые у него уже есть и которые будут потом, отвернулись от него. Чтобы он остался один в старости. Чтобы умер в одиночестве и нищете, ведь он это заслужил.

К счастью для Карлины, именно тогда у Сократеса случился тихий сердечный удар, или что-то другое, что унесло его в мир иной всего за одну ночь. Кто-то должен был сменить его, чтобы приносить рыбу в деревню и спускать на побережье продукты садоводства, поэтому Карлина решила заняться этим. Она водрузила корзину на голову и стала привыкать, как и Ховита в свое время, каждый день ходить по двенадцать километров туда и обратно между темными скалами и красной землей. По дороге не было ни одного дерева, которое защитило бы ее от солнца или от ливней, а внизу море блестело, словно вещь из серебра, и каждый раз оно становилось все больше по мере приближения к нему, все живее и шумливее.

Как и Ховите, Карлине нравился гул площади, суета женщин, которые ходили туда-сюда, разглядывая товары, болтали и делали покупки. Она любила соревноваться с другими торговками, с которыми она громко переругивалась, а порой, когда какая-нибудь из них преодолевала трудности и слишком снижала цены, Карлине приходилось даже драться. Впрочем, эти побоища ограничивались несколькими вырванными клоками волос и парой торопливых пинков, сразу прерываемых толпой, которая бросалась разнимать дерущихся и хватала их, чтобы удержать на расстоянии, пока после громких увещевательных криков страсти не утихали. Торговка овощами, несколько минут назад предлагавшая свои продукты слишком дешево, в конце концов, немного поднимала цену, а другие — немного сбавляли свои, и все становилось на свои места. Голоса зазывали покупателей, женщины кружили повсюду в своих платьях, похожих на яркие танцующие пятна, дети играли и бегали туда-сюда. Немногие мужчины, отважившиеся пройти через площадь, почти всегда были смущены той властью женщин, которая захватила пространство на несколько часов, отвергла их и отстранила от мира улыбок, болтовни и детей, которые кормились, присосавшись к налитой груди; От этой выставки ароматов и вкусов, которые потом мирным и волшебным образом смешаются в кастрюлях в ходе ежедневного огненного ритуала, в котором женщины были жрицами.

Эраклио было всего семь месяцев, когда Карлина начала работать. Привязав большим платком к спине, она носила его, спокойного, убаюканного ходьбой матери во время долгой дороги. Но с каждой неделей он становился все более тяжкой обузой. Как только Эраклио пошел, он стал настоящей проблемой. Он был шаловливым и непоседливым мальчиком, не боявшимся ничего. Большую часть пути он постоянно пинался, размахивал руками и хныкал, упорно пытаясь идти самостоятельно, до тех пор, пока не засыпал. Но когда виднелись первые дома деревни, он просыпался, словно и во сне он следил за дорогой. На площади Карлине ничего другого не оставалось, кроме как отпустить его, и Эраклио бегал туда-сюда, гоняясь за старшими мальчишками, которые в итоге обычно толкали его и оставляли одного. Или садился на землю играть с другими детьми его возраста, в которых он кидался камнями, кусался, пока матери не разнимали сорванцов на какое-то время. Вся эта суета здорово усложняла Карлине работу. Ей все время приходилось присматривать за Эраклио, и иногда она упускала клиентуру, пока была занята своим ребенком. Тем не менее, ей не хотелось оставлять его в деревне. Кое-кто из соседок предлагал ей посидеть с малышом в обмен на несколько порций рыбы. Но она отказывалась. Невзирая на все неудобства, Карлине нравилось чувствовать его рядом, слышать его глупый лепет, ощущать, как он засыпает на ее спине, и сон поглощает его неугомонность. Ей казалось, что, пока они вместе, они в безопасности. Словно бы они защищали друг друга. Карлина боялась, что, если она оставит Эраклио одного, с ним произойдет беда. Иногда, вернувшись домой, она смотрела на своего спящего сына, и ее переполняла невыразимая тревога, от которой у нее ком стоял в горле. Как будто она слышала голоса духов, уже шептавших на ухо ее малышу, зовущих его.

Трагедия произошла в один из воскресных дней, когда все соседи слушали мессу в часовне Монте-Пеладу. Священник голосил на непонятном языке, смеси латыни и креольского, а паства отвечала ему так же. Мухи жужжали по всей церкви и с удовольствием кружили вокруг носа святого Антония, которому солнце светило прямо в лицо. На фоне тропарей и молитв слышались голоса маленьких детей, которые еще не прошли через первое причастие и поэтому всегда оставались снаружи под присмотром одной из девочек постарше, освобожденной по такому случаю от обязанности слушать мессу. Матери заметили, что больше не слышат их, когда священник читал «Отче наш». Скорее всего, дети побежали искать приключения. Некоторые из матерей наиболее непоседливых малышей почувствовали беспокойство. Но они не посмели выйти на улицу, так как отец Вирхилио очень сердился, если кто-то по какой бы то ни было причине уходил с литургии.

Карлина попыталась продолжить молитву. Но через несколько минут ей пришлось прерваться. Ей показалось, что таинственная сила тянет ее, непонятная энергия, которая будто бы спустилась с небес и привела все ее тело в напряженное состояние, как у животного, который чует, что вот-вот на него нападут. Карлина поняла, что с Эраклио что-то стряслось. Одним взмахом руки она отодвинула всех женщин, которые загораживали ей проход между скамьями, и бросилась к выходу, в то время как священник смотрел на нее, подняв брови и прервав молитвы.

Выбежав на маленькую площадку перед часовней, Карлина увидела, как к ней бежит, почти обезумевшая, девочка, которой в тот день пришлось присматривать за малышами.

— На помощь! Помогите! — кричала она.

— Это Эраклио?.. Что случилось? Где он?

Но девочка ничего не ответила. Она только взяла Карлину за руку и потащила ее на скалистую гору, возвышавшуюся позади церкви. Они принялись карабкаться по камням. Все соседи, и даже священник, прекратили мессу, как только услышали крики, и некоторые из них уже поднимались вслед за Карлиной и девочкой. Несмотря на толпу, стояла неестественная тишина. Слышалось только карканье крупных птиц-падальщиков, круживших над горой в вышине, как будто собираясь на подвиг. И тяжелое дыхание Карлины, которая с жадностью хватала ртом воздух.

Они повернули к изгибу под огромной черной и шаткой скалой, которая, казалось, могла упасть в любой момент. Там, по другую сторону на красной земле ничком лежал Эраклио. Карлина подошла к нему теперь уже очень медленным шагом. Перевернула его. Ребенок был вывалян в земле, которая залезла ему даже в открытые глаза, устремленные в неподвижную точку на небе. На нем не было ни одной раны, ни единого пятнышка крови, ни единой царапины. Но Эраклио не дышал: падение с утеса оказалось фатальным, его маленькое тельце, теперь истерзанное изнутри, разбилось, как нежный плод, упавший с высокого дерева и развалившийся при ударе о землю.

Три дня спустя Карлина вернулась к работе нетвердыми шагами из-за недосыпания, с огромными синяками под глазами, которые свели на нет обычное впечатление о ней, как о цветущей и уверенной в себе девушке. Получив все поцелуи и соболезнования от клиенток, которые уже узнали о произошедшем, продав фрукты и овощи, Карлина не пошла в порт, а направилась к таверне. Мужчины, которые там сидели, веселые и говорливые, на секунду замолчали и зло посмотрели на нее, нахмурившись, перешептываясь, осуждая эту женщину, которая осмелилась войти в такое заведение, да еще и в одиночестве. Но Карлина выдержала этот взгляд, посмотрев на них в ответ с достоинством, независимо, так, что вскоре они ее оставили в покое и вернулись к своей болтовне, выпивке и игре в вари [1]. Мужчины повернулись спиной к этой женщине, которая, наверное, сошла с ума, и на которую они решили не обращать внимания. Она заказала тростниковую водку. И еще одну. И еще. Карлина хотела убежать от самой себя, спрятаться за опьянением, добиться, чтобы облако забытья и легкости накрыло всю боль, которая непрерывно бросала ее в невыносимость бытия, в ползучий мрак, который даже нельзя было назвать жизнью, — лишь цепочкой жестов и движений. Ноги, которые двигались. Легкие, которые вдыхали и выдыхали. Рот, открывавшийся затем, чтобы произносить слова, смысл которых ее совершенно не интересовал. И эта ужасная скорбь, с которой ей нужно было вставать и ложиться, и ходить целый день, делая вид, что ее волнует то, что происходит вокруг, что она все еще верит в молитвы и божественное милосердие. И что сможет построить свое будущее, забыв про маленькую могилу — простой деревянный крест над крохотным земляным холмиком, — где вечно покоился Эраклио. Покоился?..

Карлина спустила все деньги, заработанные утром. На пятом бокале грога она уже не помнила своего имени. Она села за стол и оставалась там, покачиваясь верхней частью тела, раздвинув ноги, с открытым декольте над прекрасной грудью, руками, спрятанными в складках подола, и пустым и водянистым взглядом, какой бывает у рыб, когда они постепенно задыхаются, вытащенные из воды.

В таверне никого не оставалось. Все клиенты ушли обедать. Проходя мимо нее, они окидывали ее презрительным взглядом, отпускали сальные шутки и выразительно хохотали, на что, впрочем, Карлина не обратила ни малейшего внимания. Подошел трактирщик. Это был крепкий и грязный мужчина, от которого несло спиртным и уксусом, служившим ему приправой для рыбы и чистящим средством для стойки и столов, которые он вытирал засаленной тряпкой. Ему понравилась эта женщина с момента, когда она зашла: ее грудь угадывалась под тонким платьем, а ноги были округлыми. Теперь, когда она была такая пьяная, скорее всего, можно было бы воспользоваться этим, чтобы неплохо провести время.

— Где живешь? — спросил у нее трактирщик.

Карлина сделала неуклюжее движение рукой, указывая куда-то вдаль.

— Я закрываюсь. Время обеда. Я отведу тебя к себе домой.

Она согласилась, кивнув.

Мужчина подошел к двери и толкнул ее, улыбаясь, ощущая, как горячая кровь начинает легко пульсировать в области паха. Потом он подошел к Карлине, взял ее за талию и помог подняться по лестнице вверх до комнаты над таверной, которую он занимал. Там он положил ее на кровать, разделся, сорвал с нее трусы и грубо овладел Карлиной с жадностью зверя. Она не сопротивлялась, отсутствующая, потерянная в бескрайнем убежище своего опьянения, словно в холодной пещере, где вдалеке слышится нечеткое эхо голосов и вздохов.

Карлина проспала до следующего утра. Когда она пробудилась, не поняла, где находится. Лучи уже проникали через окно, освещая незнакомую комнату. Карлина услышала рядом храп мужчины и почувствовала липкую теплоту его тела.

И она испугалась. Одним прыжком она села на кровати и несколько мгновений пыталась вспомнить. Последний образ, который пришел ей в голову, — таверна, все те мужчины, которые смотрят на нее, кислый запах от стакана со спиртным, стоящего перед ней. Все недостающее она себе представила. Посмотрела на мужчину, который все еще спал и зловонно дышал на нее. Карлина почувствовала, что ее сейчас стошнит. Вдруг словно какой-то луч света зажегся у нее в голове, и она вспомнила Эраклио, Кеймаду и рыбу, которую она не принесла в деревню. Карлина медленно и очень тихо поднялась и пошла в свою деревню, чувствуя отвращение и стыд, и снова боль, которая незаметно вернулась, словно змея, которая ползла, пока не обвила ее полностью.

Два месяца спустя, когда во второй раз не было месячных, грудь надулась, а талия стала исчезать, так как ее чрево готовилось к вынашиванию плода, растущего в ее теле, Карлина поняла, что беременна. Она не желала этого ребенка. Не хотела, чтобы кто-то заменил запах кожи Эраклио, его лепет и тепло, захлестывавшие ее, словно рассветное солнце. Тем более, Карлине не хотелось еще одного малыша без отца. Но было уже слишком поздно. Она не собиралась избавляться от плода, — священник говорил, что женщины, совершившие аборт, неминуемо попадают в ад, — и ей оставалось только принять ребенка. Его послал Бог, и Ему лучше знать, зачем.

Как только Карлина появилась в доме, с кровью, стекающей по ногам, смешанной с дождевой водой, и с комом в руках, завернутым в покрывало, Ховита поняла, что она родила. Она сразу же выскочила во двор в поисках горячей воды. Когда Ховита вернулась, женщина уже лежала на кровати. Девочка была рядом с ней, плакала и шевелилась. Ховита зажгла пару свечей и занялась малышкой. Она тщательно почистила ее, обтерев полотенцем, и аккуратно завязала пуповину. Карлине сказала, что у нее красивая и округлая, как яблочко, дочь. Но та все еще лежала, съежившись на матрасе с закрытыми глазами, не желая смотреть на новорожденную. Ей хотелось только спать. Спать очень долго, а после пробуждения — чтобы девочка исчезла. Карлина не желала, чтобы она умерла, нет. Но чтобы малышку кто-нибудь забрал, кто-то, у кого нет детей, и кто будет о ней заботиться. Она сама не могла. Карлина не была готова справиться со всей этой хрупкостью, терпеть эту зависимость, необходимость кормить ее, мыть, носить на спине, учить ее первым словам, крепко держать ее за руку, когда она будет учиться ходить, присматривать за ней, чтобы она не упала к подножию какой-нибудь скалы, разбитая и мертвая. Она желала избавиться от необходимости чувствовать умиление от невинной радости, которую девочка скоро начнет проявлять в виде улыбок, лепета и нежных ласк. Карлина явно не хотела любить ее.

Ховита отнесла девочку, завернутую в старую чистую простыню, на кровать. Она положила ребенка на Карлину и отодвинула ей платье, чтобы открыть грудь. Девочка как будто сразу поняла, что нужно делать. Она сильно закачала головой, открывая и закрывая ротик, и когда старуха подтолкнула ее, ухватилась за сосок губами и стала энергично сосать. У нее были открыты глаза, большие, тяжелые, и взгляд девочки, похоже, был точно направлен в грустные глаза ее матери, которая отвернулась к стене, чтобы не смотреть на дочь.

Ховита села на краю кровати.

— Боже мой! — воскликнула она. — Это необычная малютка. Она будет очень смелой женщиной. Очень.

Смелая девочка

Сан росла в деревне. Карлина носила ее в Карвоэйрос, только пока кормила грудью, то есть до тех пор, пока девочке не исполнилось шесть месяцев. Сан была спокойной, как взрослая, она почти не двигалась, терпеливо ждала кормления, а когда бодрствовала, наблюдала все вокруг с огромным интересом, как будто на самом деле следила за поведением окружающих, пытаясь его понять, при этом разыгрывая немое безразличие к нему. Несмотря на все это, она мешала своей матери. Карлина чувствовала огромную тяжесть за спиной, и что она несет целый мир со своими войнами и мирными временами, что-то чуждое ей самой, за что она не хотела нести ответственность.

Как только Карлине показалось, что девочка достаточно крепкая и здоровая, она написала одной из дочерей Ховиты, которая жила в Португалии, положила в конверт пару купюр и попросила, чтобы та прислала ей бутылочку с соской. Когда посылку прислали, Карлина без особых усилий приучила девочку пить разбавленное козье молоко. Именно тогда она сказала старухе:

— Мне нужно, чтобы вы оставались с Сан, пока я на работе. Я не могу носить ее с собой весь день. Вы знаете, что это такое, у вас много детей. С каждым днем у меня все сильнее болит спина. А когда она научится ходить, я просто сойду с ума. Мне придется бегать за ней везде, и я не смогу обслуживать клиенток. Если вы последите за ней, я буду вам каждый день бесплатно давать рыбу.

Ховита сочла это хорошим предложением: так она сможет копить деньги, которые ей присылают из Европы, на черный день, а он обязательно наступит, в этом она была уверена. Придет засуха, и огороды засохнут. Или харматан [2], ветер, который иногда дует со стороны Африки, яростный и жаркий налетит на деревню, принесет смертоносный груз песка на посевы и фруктовые сады и сровняет все с землей. Ее сыновья женятся на бездушных женщинах, которые запретят им продолжать помогать матери, забытой уже навсегда в этом уголке океана. А дочерей бросят мужья, и им придется платить за обучение своих детей и за визиты к врачу, если они заболеют, и у них не останется ни одной лишней копейки. Ховите надо было копить на то время, когда она будет старой и одинокой, у нее будут болеть суставы, и ей нужны будут лекарства, потому что тогда никто о ней не вспомнит.

К тому же ей нравилась эта девочка своей независимостью и спокойствием, и Ховите нетрудно было заботиться о ней. Но она попыталась получить всю возможную выгоду, поэтому сделала вид, что собирается отказаться от предложения:

— Я не могу. Я уже не в силах присматривать за такой малышкой. Я слишком стара, я моментально устаю. Твоя дочь научится ходить через несколько месяцев, и это меня доконает. Ты можешь себе представить, как я бегаю за ней по всей деревне?.. Я уже не в том возрасте!

Карлина внимательно смотрела на старуху, пока думала. Ей, наверное, около шестидесяти лет. Она толстая, ведь она столько времени проводит сидя, почти не двигаясь. Но она отличается удивительным здоровьем: никто не помнит, чтобы она хоть раз заболела. И у нее по-прежнему острый взгляд, полный энергии и решимости. Ховита хорошо воспитала своих детей, а старые пристрастия к алкоголю и мужчинам, похоже, исчезли с возрастом. Карлине казалось, что среди всех женщин в деревне, которые могли бы присматривать за девочкой, Ховита — самая подходящая. Она поняла, что ей придется договариваться и улучшать предложение, хотя это и будет означать для нее самой существенные потери:

— Тысяча эскудо в неделю и рыба.

Ховита сделала вид, что раздумывает, глядя на огороды по другую сторону дороги. Стайка маленьких птиц, желтых и крикливых, пыталась приблизиться, чтобы поклевать плоды гуавы с нежной розоватой кожицей, которые уже свисали с ярких деревцев, но увидев пугало, в ужасе вспархивала и улетала в сторону горы, чтобы через несколько минут вернуться снова. Ховите хотелось рассмеяться: ей тоже удалось напугать Карлину и заманить ее в свои сети. Тысяча эскудо в неделю, да еще и рыба — это хорошо. Это будет хорошим накоплением на будущее. А пока она займет себя заботами о Сан, будет ей заплетать мелкие косички и готовить ее к горестям будущего. Да, она примет это предложение.

Так Сан осталась с Ховитой. И надолго. Потому что когда Карлина встретила мужчину из Италии, и он уговорил ее выйти за него замуж и уехать с ним в Европу, женщины решили, что будет лучше оставить девочку, которой тогда уже исполнилось шесть лет.

Причин, по которым ее нельзя было взять с собой, было множество: зимы в Италии были очень холодными. Сан пришлось бы сразу по приезде пойти в школу, не зная ни слова на их бесовском наречии. Кроме всего прочего, как только ее мать найдет работу, девочку не с кем будет оставить. Карлина пустила в ход все эти причины, как будто демонстрировала прекрасную ткань, нечто такое, чью ценность никто не мог бы оспорить. Она не грустила: в конце концов, она ничего особенного не чувствовала по отношению к этой девочке. Карлина ограничилась тем, что механически и холодно заботилась о ней по ночам, не размениваясь на нежности не связываясь с ней крепкими узами зависимости, которые объединяли ее с Эраклио. В целом, она считала, что жизнь милостиво обошлась с ней после смерти сына и, не дав ей полюбить Сан, избавила ее от боли расставания. Карлина видела, как другие матери, уезжавшие за рубеж и вынужденные оставить своих детей на родине, страдали и чахли вдалеке, в довершение ко всему чувствуя себя виновными в том, что бросили их. Это были искалеченные женщины, злосчастные люди, обреченные на незаслуженную пытку. Матери, разбитые переездом, которые там, далеко, в странах, куда они приехали, заботились о детях других женщин, мыли и причесывали их, готовили им еду, крепко держали их за руку на улице, пели им песни, укрывали их в кроватках, играли с ними, целовали их и ругали, когда была такая необходимость. И они делали это, зная, что между ними и этими детьми устанавливалась привязанность как глубокая, так и неустойчивая, как некая болотистая почва из симпатий, которая могла исчезнуть внезапно в один из дней, когда их выгонят из этого дома или они найдут работу получше. А под этими теплыми водами отношений кипел беспокойный пласт тревоги, неизбежности будущего расставания, а также все, что осталось позади, ее собственные дети, о которых она не может позаботиться. Дети, которые воспитываются под руководством чужих людей, часто безразличных или даже враждебных, а в других случаях — чересчур снисходительных. Несомненно, Карлине очень повезло.

Единственным человеком, не согласным с этим предложением, была сама Сан. И не потому, что не хотела расставаться со своей матерью. Ее дочерняя привязанность была легкой и веселой, как короткий весенний дождь, и в нее не вписывалась никакая драма, даже расставание. Сан протестовала даже не потому, что не хотела оставаться с Ховитой: она уже привыкла к грубости этой эгоистичной и несдержанной женщины, как и к холодности своей матери. Сан еще было слишком мало лет, чтобы задаваться вопросом, есть ли другие способы любить маленькую девочку, другие возможные поступки, которые как-то связаны с нежностью, пока еще не существующей в ее картине мира.

Но слово «Италия» пробуждало ее воображение. Несколько месяцев назад одна семейная пара из деревни приехала на каникулы из Неаполя, где они жили, и привезла с собой дочь. Ноли было девять лет. Она была тщеславной и веселой девочкой, и сразу же стала предводительницей всех деревенских детей. Она носила с собой красивую куклу с очень длинными волосами и нарядами, в которые можно было ее наряжать. Еще у нее было несколько чудесных книг с множеством картинок, в которых можно было прочесть чудесные истории, а также тетради и цветные карандаши, с которыми Ноли проводила вечера за рисованием и позволяла делать то же самое только тем, кто ей нравился. У нее было много разных платьев, штанов и футболок, как у мальчишек, и целая уйма туфель, которые она показывала каждый день, зная, какое привлекает внимание. Ноли без конца рассказывала обо всех удивительных вещах в Италии. Об улицах, полных машин и автобусов, на которых можно было поехать в любое место. Об электричестве, которое освещало темноту так, будто был день. О лифтах в больших зданиях. О школе, в которой она училась и собиралась стать медсестрой. О конфетах и мороженом, которые ей мама покупала каждое воскресенье. О телевизоре, по которому она смотрела каждый вечер мультфильмы и передачи для детей…

Сан не понимала большую часть из того, что рассказывала Ноли. Но ее маленькое сознание трепетало от этих историй про сладости, игрушки, путешествия и планы на взрослую жизнь. Сан никогда не думала о возможности повзрослеть. Как и все маленькие дети, она жила день за днем, не замечая, что растет и однажды достигнет другого возраста, момента, когда ей придется строить планы и принимать решения. Она также не знала раньше о том, что существует другой мир за пределами деревни и Карвоэйроса, куда однажды ходила со своей матерью. Карвоэйрос запомнился ей огромным местом, наполненным домами и людьми, а еще запомнился фантастический и завораживающий вид на море с его неизменной холодностью.

Вдруг все то, о чем рассказывала Ноли, кристаллизовалось в воображении Сан. Смутные слова и образы: повзрослеть, учиться, путешествия, другой берег моря, Италия… Она увидела себя подругой Ноли, и как будто ей уже почти десять лет, у нее есть кукла, книги и тетради, она говорит о том, что будет делать в будущем, и ходит одна по такому же месту, как Карвоэйрос, но полному магазинов, набитых конфетами всех цветов — таких, как Ноли привезла с собой в огромном пакете, — она заходит в них и берет все, что пожелает. В тот момент Сан поняла, что хочет уехать туда, в Италию, где существование детей не состояло лишь в том, чтобы ходить до родника за водой, бегать между грядками или подниматься до часовни Монте-Пел аду. Ведь там было множество прекрасных вещей: сладости, картинки, игрушки, которые говорили и двигались словно живые, а еще бесчисленные наряды. Но самое главное, будущее, о котором можно мечтать, цель, которую можно достичь в жизни, некое стремление, которое будет развиваться, чтобы в итоге превратиться в реальность, как неподвижные куколки в конце концов становятся чудесными бабочками, расправляющими крылья.

Сан еще не понимала, в чем цель ее жизни. Она узнала об этом позже, когда ее подруга Рене заболела и умерла. Рене была очень веселой девочкой, которая все время играла, бегала, лазала по деревьям и валялась в грязи. Но однажды утром Сан обнаружила ее сидящей посреди дороги, пересекающей деревню, как будто без чувств. Голова Рене склонилась к земле, а когда она подняла взгляд, чтобы посмотреть на Сан, ее глаза блестели, словно пылающие угли. Рене сказала, что она очень устала, у нее болит голова и ей не хочется двигаться. Сан ее было очень жалко. Она селя рядом прямо в пыль и долго рисовала камнем на земле, не произнося ни слова. Потом Рене ушла к себе домой очень медленным шагом, покачиваясь, и уже больше не выходила.

На следующее утро Ховита сказала Сан, что ее подруга очень больна. У нее был сильный жар, и, несмотря на то, что ее натерли соком драцены и поили отваром из кукурузных рыльцев, температура не спадала. Прошло пару странных дней. Взрослые торопливо ходили туда-сюда, переговариваясь вполголоса. Женщины входили и выходили из дома Рене, а некоторые даже поднимались в необычное время, в самый солнцепек, к часовне. Мужчины удалились из деревни, чтобы играть в вари, и стали делать это почти в тишине, без обычных выкрикиваний, которыми они друг друга подбадривали или вызывали на поединок.

Детей отправили в огороды, наказав не шуметь, потому что у Рене сильно болела голова. Две самые ответственные девочки из детей постарше пропустили школу в те дни и занялись поддержанием порядка. Они вели себя очень строго, выполняя свою роль маленьких взрослых и предугадывая ожидаемый финал драмы. Иногда одна из них подходила к селению и возвращалась с новостями, которые рассказывала второй девочке на ухо. Сан догадывалась о серьезности положения, хотя никто не хотел ей ничего говорить. Ей только говорили, что Рене очень больна. Сан пыталась узнать, умрет ли ее подруга, но тогда люди, которых она спрашивала, прятали взгляд и принимались говорить на другие темы. Пока на второй день в пять часов вечера одна из женщин из деревни не принялась объяснять им, что Рене отправилась на небеса.

Солнце уже садилось. Горстка белых облаков окружала светило в этот момент, и оно сверкало из-за них. Его могучие лучи пробивались сквозь эту подвижную поверхность, наполняя ее красными и синими отблесками и рассеиваясь вокруг, словно мерцающая корона из света. Сан уселась под манговое дерево, ища убежища от внезапной скорби, и долго смотрела на небо. Ей казалось, что душа Рене путешествует среди тех облаков, поднимаясь в лучах света к трону Господа. Интересно, что там? Будет ли она скучать по деревне, по маме и друзьям, по диким гонкам вдоль дороги, в которых она всегда побеждала? Сан чувствовала себя напуганной и уязвимой. Она никогда не задумывалась о смерти. А теперь она вдруг узнала, что смерть может прийти вот так, за несколько часов, и неожиданно свалить кого-то, кто всего пару дней назад играл и кричал так, словно вся жизнь, все силы вселенной уместились навсегда в его теле. За что теперь держаться, в чем определенность, на которую можно опереться с сегодняшнего момента?

На следующее утро всех деревенских детей отвели посмотреть на тело Рене перед похоронами и погребением. Она выглядела очень красивой в своем розовом кружевном платье, которое она еще не надевала ни разу, и с букетом ароматных цветов жасмина в руках. Сан успокоилась, увидев ее такой, будто спящей, безмятежной и даже, казалось, веселой, несмотря на свое спокойствие. Должно быть, небо — такое приятное место, как все говорят, и теперь ей хорошо там наверху, не хуже, чем в деревне.

Мать Рене сидела у изголовья гроба, окруженная несколькими женщинами, и безутешно рыдала. Сан заметила, что она постоянно повторяет одну и ту же фразу. Поначалу девочка не разобрала ее из-за плача. Она постояла перед матерью Рене какое-то время, глядя на ее отчаяние и размышляя, стала бы ее собственная мать так плакать, если бы она умерла. И вдруг поняла, что она говорила:

— Если бы у нас были деньги, чтобы позвать врача и оплатить лекарства, моя бедная девочка не умерла бы…

Вот оно что. Вот что произошло. Рене умерла не потому, что Бог позвал ее к себе, как все твердили со вчерашнего дня. Она умерла потому, что они не смогли заплатить доктору. Сан почувствовала, как внутри нее что-то рушится, и вся скорбь, которая до тех пор стояла комом у нее где-то в животе, выплеснулась в тот миг. Девочка заплакала и выбежала из дома. Она не останавливалась, пока не добежала до часовни Монте-Пеладу. Сан бросилась навзничь, задыхаясь, орошая землю своими слезами. Через какое-то время рыдания стали утихать. В конце концов она села, вытерла лицо, испачканное в земле, подолом платья, и, прижав колени к груди, словно пытаясь саму себя обнять, стала смотреть на пейзаж, на бедные дома Кеймады, скудные огороды, высушенные горы, которые спускались к морю, как круто обрывающийся красноватый каскад камней, а там внизу размытое далекое пятно Карвоэйроса с его шумом и весельем, таким далеким от скорбного дня в деревне.

И тогда Сан поняла. Люди, которые жили в больших домах в Карвоэйросе, имели достаточно денег, чтобы вызвать врача, когда они болели. И люди в Италии, с ее улицами, наполненными автомобилями, и электрическим светом, и тысячами школ. Если у тебя есть деньги, ты не умрешь. По крайней мере, не в шестилетнем возрасте. А Сан хотелось добиться, чтобы шестилетним девочкам не приходилось умирать. Она станет врачом и будет принимать людей без денег, которые живут в деревнях, окруженных скалами. Сан хотела стать врачом. Именно этого она будет добиваться своей жизни, этому желанию она последует, за эту уверенность ухватится. Ей показалось, что внезапно она поняла эту необъяснимую вещь, которую взрослые называют миром.

Месяц спустя Сан пошла в школу. Дети из Кеймады вставали очень рано каждое утро и преодолевали пешком пять километров, отделявших их от Фажа-де-Байшу. Они проходили по тропинке, петляющей по краю пропасти, с тетрадями и судками с едой за спиной. Поначалу они шли полусонные, молча, спотыкаясь, иногда даже сталкиваясь с валунами, разбросанными по дороге. Но через какое-то время все взбадривались и начинались шутки и песни. А под конец — и бег наперегонки, чтобы узнать, кто первый добежит до дверей зеленого здания, возвышавшегося посреди деревенской площади в тени банановых деревьев, окруженного большими бугенвилиями с цветами оттенка фуксия, за которыми с любовью ухаживала донья Натерсия.

Донья Натерсия была учительницей Сан. Ей было около сорока лет, она была красивая и приятным образом энергичная. Донья Натерсия обожала детей, хотя у нее самой их не было. У нее была очень светлая кожа. Ее родители были мулатами, потомками европейских колонизаторов, которые в прошлом заводили себе любовниц среди черных женщин. Дела у семьи шли неплохо: у них был пансион в Прае, столице государства, и они зарабатывали столько, что могли себе позволить отправить единственную дочь в школу португальских монахинь, где обычно учились самые богатые девочки из простого народа. Были также некоторые девочки из неблагополучных семей, которые учились за счет стипендии монашеского ордена. Вся их школьная жизнь была отмечена различиями: они входили через другую дверь, меньшую по размеру и не такую украшенную, как парадный вход, носили гораздо более скромную форму, садились в конце класса на скамейки в самой глубине и не ходили обедать домой. Они обедали в приходской столовой после сестер, питаясь остатками их обеда. Бедность окружала и терзала их, как цепь, которой они были привязаны к задворкам мира, где собирается нищета и изгнание, и откуда они, в конце концов, вырвутся с трудом и не будут чувствовать, по крайней мере, позорное пятно, навсегда запечатленное у них на лбах. Их родители — пьяницы, попрошайки, проститутки — были паразитами, тараканами, не достойными существования, а они носили в крови их грязный след, их запах разложения, и были обречены бесстрашно сражаться со злым гением, который сопровождал их с рождения, уничтожал раз за разом и прибивал своим невыносимым весом.

Почти никто из школьниц не говорил им ни слова. Кроме Натерсии, которая внимательно наблюдала за ними с первого дня и сразу почувствовала сострадание. У нее было очень живое воображение, и она чуть не расплакалась, когда остальные девочки стали перешептываться во дворе, глядя на несчастных искоса и рассказывая о них сплетни, переданные старшими ученицами. Натерсия подумала, какой была бы ее жизнь, если по таинственной божественной прихоти она родилась бы в одной из этих семей, у нее был бы неизвестный отец и мать, которая делала бы ужасные и непроизносимые вещи с мужчинами.

На следующее утро Натерсия утащила из дома яблоко и на перемене подошла к одной из девочек, стоявшей в стороне от других, прислонившись к банановым деревьям так, будто искала убежища, чтобы никто не напал на нее. В тот день она пришла непричесанной и грязной, с лицом в разводах, и матушка Мария дель Сокорро отвела ее в приход, чтобы умыть, после хорошей оплеухи, которая, по-видимому, не произвела на девочку ни малейшего впечатления. Натерсия улыбнулась ей и спросила:

— Как тебя зовут?

Девочка посмотрела на нее, насупившись, но, наверное, улыбка Натерсии подбодрила ее, и она ответила:

— Ильда.

— Я — Натерсия. Смотри, что я тебе принесла.

И дала девочке яблоко. Ильда посмотрела на нее испуганными глазами, словно этот подарок был ловушкой, за которой кроется очень темный омут.

— Это для тебя, я взяла его из дома. Возьми…

В конце концов, девочка решилась и взяла плод. Но, перепуганная мыслью о том, что кто-то мог ее увидеть и решить, что она украла яблоко, отвернулась спиной ко двору, чтобы съесть его. Она привыкла к побоям своего отчима и к безразличию матери и старалась прятать все, что могло заставить подозревать ее в плохом поведении, словно щенок, который прячется под столом, умирая от страха, когда знает, что сейчас ему дадут взбучку. Натерсия подошла к ней и быстро поцеловала ее в щеку. Потом она убежала и присоединилась к компании своих подруг, которые наблюдали за ней и стали ее сурово допрашивать. Но ей удалось выйти из положения, сославшись на материнский авторитет:

— Яблоко мне дала мама, чтобы я угостила им кого-нибудь из бедных девочек. Она сказала, что нам нужно хорошо с ними обращаться и заботиться о них, и что они не виноваты в том, что с ними происходит.

С тех пор Натерсия превратилась в защитницу обездоленных девочек, и в особенности Ильды. Она очень часто приносила им из дома еду и вещи, которые уже не одевала. Она помогала им делать уроки во время перемены. Она интересовалась тем, как у них дела, и как поживают их семьи. Тем не менее, ей так и не удалось полностью разрушить стену отчуждения, окружавшую их. Некоторые даже отказывались принимать помощь Натерсии и насмехались над ней, называя ее белоснежкой и тупицей. Так они демонстрировали свой отказ от мира, который закрыл перед ними двери, пытались доказать, что могут добиться всего самостоятельно, преодолеть испытания, которые выпали на их долю. Натерсии удалось завязать настоящую дружбу только с Ильдой, и, тем не менее, та все равно не рассказывала ей о своей повседневной жизни. О побоях вечно пьяного отчима, о стыде, когда она встречала свою мать, просящую милостыню у дверей собора. О грязи ее хижины на выселках, среди крыс и мусора, о том, как спать по ночам на голом полу, прямо на земле, прижавшись к своим четырем братьям, об унизительных поисках объедков в мусорных баках у богатых домов, о голодных болях в животе. О необходимости сознавать, что единственное, что она может делать в этой жизни, это выживать, без какой-либо иной надежды, кроме элементарной обязанности, неизбежно связанной с самой жизнью, — заставлять свое сердце биться дальше.

Постепенно бедные девочки уходили из школы. Нескольких заставили оставаться дома, чтобы заботиться о младших братьях, пока матери на работе. Другие нанялись нянечками или помощницами в какой-нибудь магазин. Ильда ушла, когда ей было десять лет. Она собиралась начать мыть посуду в таверне. Хотела накопить денег, чтобы уехать с острова и навсегда расстаться со своей матерью и отчимом. Натерсия попросила, чтобы она поддерживала с ней связь. Она сказала, что Ильда может приходить к ней в гости, когда захочет. Однако они увиделись только спустя два года, когда Натерсия в один из дней выходила из школы и увидела, что Ильда ждет ее на площади.

Она почти не выросла и по-прежнему напоминала голодного щенка, с ее большими испуганными глазами и крохотным телосложением. Девочки радостно обнялись. Ильда сказала Натерсии, что пришла попрощаться:

— Завтра я сажусь на корабль до Майо, — сказала она. Мне удалось скопить достаточную сумму. Моя мать думала, что я отдаю ей все заработанные деньги, но я откладывала понемногу каждую неделю. Я прятала деньги в пустую бутылку, которую закопала на горе. Каждое воскресенье, когда мне платили, я ходила туда и клала в бутылку пятьсот эскудо. У меня уже есть достаточно денег на дорогу и на первые несколько дней, пока я не найду работу.

Натерсии стало очень жаль ее. Ведь она будет каждый день возвращаться в свой прекрасный дом, выкрашенный в желтый цвет, с маленькими веселыми комнатами с видом на море и ароматным жасмином, обвивающим фасад. Ее мама будет целовать ее и спрашивать, как прошел день в школе. Она будет рассказывать маме обо всем, о споре с Фатимой, о десяти баллах за родной язык, о том, как рассердилась матушка Мария де лас Ангустиас. Потом она поднимется в свою комнату, снимет школьную форму, наденет удобное платье и какое-то время будет делать уроки. Когда придет отец, все вместе сядут за стол в углу столовой, будут здороваться с клиентами, которые придут, и будут есть на ужин то, что пожелают, вкусную рыбу с картофелем, тарелку каши из кукурузы, большой стакан молока. И тогда она пойдет спать в свою удобную постель, укрытая цветным одеялом, которое ей сшила бабушка при рождении, слушая убаюкивающий шепот волн, разбивающихся о берег. Она продолжит жить каждый день в своем кусочке защищенного и наполненного прекрасными вещами мира, стремясь в будущее, словно птица, быстро летящая в поисках воды. Тем временем Ильда будет бродить одна по улицам, страдать от голода, заходить во все магазины и таверны в поисках изнурительной и плохо оплачиваемой работы. Будет спать у входа в какую-нибудь церковь, лишенная всего, что согревает в жизни, без нежности и улыбок, приятного места, в котором можно остаться, без перспективы стать хорошим и счастливым человеком. Натерсии захотелось вытащить ее из всей этой нищеты и одиночества и подарить ей немного легкости, сопровождавшей ее саму по жизни:

— Оставайся здесь. Моя мама найдет тебе работу в пансионе. Ей всегда нужны люди. Останься. Мы будем видеться каждый день. Мама очень добрая, ты увидишь.

Ильде показалась прекрасной перспектива иметь рядом подругу и достойную работу. Она чуть было не согласилась, но вдруг какое-то смутное чувство стерло из ее сознания эту затею и все, что она означала. Девочка наклонила голову, и на минуту ее глаза наполнились слезами:

— Я не могу остаться. Моя мать и отчим найдут меня. Они заставят меня отдавать им деньги, а он будет продолжать меня трогать всегда, когда сможет. Сейчас, когда я прихожу домой, и мама не видит, он прикасается ко мне и хочет, чтобы я его целовала. Я уже знаю, что будет. Мне надо уезжать.

Натерсия поняла, что одинока в своем сострадании. Это чувство было и захватывающим, и бесполезным одновременно, темной тучей, нагоняющей на этот мир грусть, но не способной оросить его благотворной влагой. Действительность была гораздо сильнее ее жажды сделать что-то для своей подруги. Она грустно обняла Ильду:

— Хорошо, поезжай, но не забывай, что я здесь, если тебе вдруг что-нибудь понадобится. Напиши, пожалуйста, напиши мне как можно скорее, чтобы рассказать, как у тебя все сложится.

Натерсия быстро записала свой адрес на тетрадном листе, вырвала его и отдала Ильде. Та взяла его и с большим усилием улыбнулась, как будто боролась с невыносимой тяжестью, которую надо было с себя сбросить. Затем она побежала и скрылась за углом собора. Натерсия наблюдала, как исчезает хрупкий силуэт ее подруги, как будто с усилием пытающийся пробить отверстие во враждебном воздухе, и у нее появилось чувство, что она больше никогда о ней не узнает. И действительно, Ильда пропала из ее жизни навсегда в тот самый момент.

Но каким-то образом она оставила глубокий след: окончив лицей, Натерсия решила изучать педагогику. Ей хотелось иметь возможность сделать для других девочек, похожих на Ильду, то, что не удалось сделать для своей подруги. Помочь им вырваться из нищеты, дать им понять, что за счет учебы и стараний их жизнь может стать лучше, что они могут стать женщинами, имеющими уважение к себе, чуждыми ужасов крайней нужды. Дать им надежду и средства, сделать так, чтобы у них были мечты, за которые они бы боролись.

Ничто не смогло уже сбить Натерсию с пути ее призвания. Пока она училась, появился молодой человек, который хотел на ней жениться. Анибаль был владельцем одного из лучших пансионов в Прае и увлекся ей во время одного из визитов к ее отцу, с которым они были в тесных дружеских отношениях. Молодой человек сразу же получил разрешение предложить ей руку и сердце. Натерсия спокойно приняла предложение, без страстных чувств и желаний: любовь не входила в круг ее фантазий. Она была слишком здравомыслящей для этого, слишком сдержанной и практичной. Натерсия предполагала, что когда-нибудь ей придется выйти замуж, но она надеялась лишь на то, что ее будущий муж будет хорошим и работящим человеком, который окружил бы ее почтенностью и порядочностью. Она не мечтала о пылком проявлении чувств и страстных порывах. Анибаль показался Натерсии хорошей партией: на десять лет ее старше, и, по крайней мере с тех пор, как он переехал на остров, за ним не знали ни скандалов с женщинами, ни пристрастия к спиртному. Эта помолвка была скучной и предсказуемой, но надежной. Мать Натерсии сразу же принялась готовить приданое из полотенец и постельного белья, а он стал рассказывать девушке, как они обустроят свою спальню, поставят туда большую кровать и туалетный столик, за которым она будет сидеть и причесываться, как это делали женщины из кино.

Но все расклеилось из-за работы Натерсии. Был вечер, молодые люди сидели на камнях у берега. Оставалось полгода до окончания ее учебы, и Анибаль сказал ей, что хотел бы сыграть свадьбу сразу после этого. Девушка посмотрела на него очень серьезно, слегка испугавшись того, что она собиралась сказать своему жениху:

— Это невозможно. В первый год после обучения меня отправят за пределы Праи, в какую-нибудь деревню на одном из островов. Придется ждать, пока я вернусь. Если повезет, на следующий год я уже буду здесь.

Анибаль поднялся рассерженный и, срываясь на крик, произнес:

— Ты собралась работать?

— Что значит — собралась? Конечно же, да. Иначе зачем я учусь?

Молодой человек злился все больше:

— Я не позволю своей жене работать за пределами дома! И тем более, чтобы ты уехала непонятно куда одна! В пансионе работы более чем достаточно!

Натерсия поняла, что их разделяет огромная пропасть непонимания, то, о чем они никогда не говорили, однако каждый считал само собой разумеющимся. Анибаль ждал, что она закончит учебу и повесит на себя свое образование как украшение, которым стоит хвалиться, — моя жена, знаете ли, учительница, хотя, конечно же, она не практикует, — тогда, как она мечтала усердно заниматься с детьми, хоть бы и на краю света, и развить самое лучшее в каждом из них. Это было самое страстное ее желание, и никто не смог бы его отнять у нее. Даже хороший муж.

Натерсия поднялась. Анибаль смотрел на нее, нахмурившись, упершись руками в бока и с широко раскрытыми глазами, в ожидании. Она подошла к нему:

— Я думаю, мы не поняли друг друга. Нам надо было поговорить об этом раньше. Я хочу давать уроки и не собираюсь бросить все это ни за что на свете. Будет лучше, если мы расстанемся сейчас. — Натерсия протянула ему руку, которую он неуклюже и подавленно пожал. — Благодарю тебя за доброту в течение всего этого времени и желаю тебе самого лучшего.

Натерсия ушла, твердо и медленно шагая по камням, зная, что в глубине души, несмотря на то, что ей надо было выглядеть грустной перед остальными, она чувствует себя освобожденной и счастливой. Никакая другая обязанность или удовольствие больше не смогут помешать ей в ее стремлении.

Сан и Натерсия понравились друг другу с первого же дня. Девочку привлекла мягкость ее учительницы, ее нежная и увлекательная манера говорить, но в то же время и энергия, исходившая от нее, так, словно она невозмутимо плывет против волн, и все чудесные знания, заключенные в ее словах. Внимание Натерсии привлекло желание Сан слушать и учиться, ее спокойный характер, за которым скрывалась большая восторженность, а также ее чудесная улыбка, с которой она смотрела на мир.

На протяжении шести лет своей учебы в школе Сан была замечательной ученицей. Она хваталась за учебу, словно это была сеть, которая могла спасти ее от бедности, а учительницу не переставало удивлять преждевременное понимание жизни у девочки, родившейся в отдаленном селении, и было похоже, что она действительно к чему-то стремилась. Однажды, незадолго до начала уроков Натерсии пришло в голову спросить у детей, кем они хотят стать, когда вырастут. Большинство даже не задумывались о том, что у них может быть выбор. Почти все считали само собой разумеющимся, что будут заниматься тем же, чем их родители: они будут крестьянами или торговцами, или будут работать на заводе в Европе, иди убирать чужие дома. Кто-то, кто видел порт в Карвоэйросе, мечтал стать рыбаком, а одна девочка сказала, что хочет иметь таверну, чтобы готовить разные вкусности. У Сан, в отличие от них, была своя мечта, цель, высокая, словно горная вершина, над которой сияли солнечные лучи:

— Я хочу быть врачом, чтобы лечить бедных детей, — заявила она своим тоненьким спокойным голоском.

У Натерсии чуть было не хлынули слезы из глаз. Но не из-за сострадательного замысла ее ученицы, который был так похож на ее собственный, а потому, что она осознала, как тяжело девочке будет претворить в жизнь этот план. Во время перемены Натерсия подозвала к себе Сан, чтобы попросить ее помочь ухаживать за растениями, которые росли в крошечном школьном садике.

— Я считаю, это очень хорошая идея — стать врачом, — сказала она, и Сан кивнула, радостно убедившись, что учительница одобряет ее затею. — Но ты знаешь, тебе придется много учиться. Обучение стоит очень дорого, настолько, что оплатить его под силу только богачам. Ты можешь не платить деньги только в одном случае: если ты будешь получать очень хорошие отметки, тогда одни люди, которые живут в Прае, решат, что ты заслужила учиться бесплатно, и отправят тебя в Португалию, чтобы там ты стала врачом.

— Португалия — это то же самое, что Италия?

— Нет, это разные страны, хотя обе находятся в Европе.

— Но я хочу поехать в Италию, как моя мама и Ноли.

— Хорошо, возможно, тебе это удастся. В любом случае, в Португалии очень красиво. Тебе понравится. А сейчас думай о том, что тебе нужно получать только самые лучшие оценки. Самые лучшие.

— Да, донья Натерсия, я буду их получать, я вам обещаю.

Так и было. Сан сразу же стала лучшей ученицей в своем классе, и, наверное, даже во всей школе. Она быстро научилась читать и писать, а также выполнять основные арифметические действия и выучила все карты. Карты ее увлекали. Она часами могла их разглядывать, смотреть местоположение Кабо-Верде, Португалии и Италии, измеряя расстояние, отделявшее ее от этих двух стран, с которыми она связывала свое будущее. Целый палец до Португалии, и почти еще один до Турина, где жила ее мать. По вечерам в пятницу, когда она возвращалась в свое село. Сан поднималась до часовни на Монте-Пеладу, откуда виднелось море. Учительница объяснила ей, в какой стороне находятся эти страны. Девочка садилась на скалу, смотрела на северо-восток и думала о том времени, когда она будет знать, как лечить кашель, который не дает спать по ночам, что делать, чтобы избавить от жара дрожащее маленькое тело, или как покончить со страшной диареей. Ее сознание уносилось туда, где были разноцветные книги и тетради, громадная аудитория, где учительница, такая, как донья Натерсия, будет рассказывать ей про каждый телесный недуг и средство против него, и где есть маленькая, всегда наполненная светом комнатка, в которой можно часами делать уроки, никогда не чувствуя усталости. Вся ее жизнь приобрела тот единственный смысл, так, будто она следовала по тропинке, устланной ковром, в рай. Место, где лежали сокровища на расстоянии вытянутой руки. Тогда Сан напевала старую морну [3]: «Кто показал тебе этот путь, который ведет тебя так далеко, этот путь до Сан-Томе? Тоска, тоска по родной земле, Сан-Николау». И девочка смеялась. Она знала, что не будет тосковать, когда уедет далеко, потому что вернется, привезя с собой все самое лучшее, что только сможет.

Но эта огромная мечта рассеялась, словно белое легкое облачко в июльский день, когда Сан окончила последний курс начальной школы, ей только исполнилось двенадцать, и начались каникулы. В следующем учебном году она уже поступила бы в лицей, чтобы начать учиться в средней школе. Ей бы пришлось уехать жить в Вилу, и искать себе съемную комнату. В этот вечер она с большой грустью попрощалась с доньей Натерсией, которая расцеловала ее и несколько раз повторила, что ей нужно двигаться вперед и что она ее всегда поддержит. И что надеется, что когда будет старенькой, Сан будет ее врачом, лучшим врачом Кабо-Верде.

Девочка пришла домой, наполненная гордостью, с синей лентой и грамотой, свидетельствующей об ее обучении в начальной школе. Ховита готовила во дворе ужин. Она выглядела беспокойной. Несмотря на то, что она почти не выходила дальше двери, в этот день она сама сходила в огород за самыми лучшими овощами, зарезала курицу, помолола кукурузу как можно мельче, и сейчас пыталась приготовить густую качупу [4]. Но огонь постоянно затухал, сколько бы она ни дула и ни раздувала его старым веером, мука слипалась в комки, овощи почти разварились и рассыпались, поглощенные бульоном, а мясо, наоборот, все еще было сырое. Дело не шло. Как будто бы она никогда не готовила, как будто она ни разу не делала эго блюдо, которым всегда отмечались праздники, рождественские дни, приезд ее детей, которые возвращались на каникулы из Европы.

Конечно, это был особенно трудный момент. Ховита не отличалась сентиментальностью, но ее привязанность к Сан была непоколебимой. Хоть она и обращалась с девочкой строго, она ее любила, наверное, даже больше, чем своих собственных детей, возможно, потому что знала, что это последний близкий ей человек. Когда Сан уйдет от нее, уедет жить в другое место, она останется одна навсегда. Это была безусловная возможность получить удовольствие от капельки нежности, последнее связующее звено с утомительными повседневными заботами — поддерживать порядок в доме и в одежде, позаботиться о пропитании, приготовить, — без которых, как ей казалось, ее существование будет гораздо более скучным и неподвижным. Потому что когда Сан не будет рядом, останутся только духи. А духам все равно, насколько чисто выметен пол, нет ли на кухне пепла и чисты ли простыни.

Ховита была очень недовольна. Ей бы хотелось, чтобы девочка никогда не покидала Кеймаду, но в то же время она понимала ее устремления. Мир очень изменился, как она слышала. Люди путешествовали с гораздо большей легкостью и быстро меняли деревню, остров, страну и даже континент. Раньше нужно было по несколько дней идти пешком и садиться на корабли с бесконечными маршрутами, чтобы куда-либо добраться. Теперь во многих местах были машины и автобусы, и скоростные самолеты, которые могли доставить человека на другой конец света за несколько часов.

К тому же были все эти разговоры про женщин. Ховита слышала, что в странах Европы многие женщины учились наравне с мужчинами и получали профессии, которые на Кабо-Верде до сих пор с трудом можно было представить. В Италии и Португалии было много женщин-врачей, насколько она знала, и то, что Сан хотела стать такой, казалось ей странным, удивительным, но не плохим. Она не могла до конца понять, какой будет жизнь женщины-врача. Ховита спрашивала себя, встретит ли Сан мужчин, которые захотят быть рядом с такой умной женщиной, и как она будет справляться с детьми, когда они у нее появятся. Но старуха признавала, что если она не может себе этого представить, это не означает, что это невозможно. По правде говоря, возможность того, что Сан станет важной женщиной, человеком, который будет спасать жизни, и к кому все будут обращаться на «вы», наполняла ее восхищением. Часто по ночам, когда девочка терпеливо училась читать и писать, склонившись над тетрадью в свете свечи, Ховита чувствовала зависть и иногда задавалась вопросом, была бы у нее самой другая судьба, если бы она могла ходить в школу. Ей казалось, что эти черточки, нарисованные на бумаге, были частью магического обряда, церемонии, которая, безусловно, меняла ход событий в мире, создавая различные энергии и открывая двери в места, которые, если не знать всех этих премудростей, остаются недоступными навсегда.

И теперь Ховите нужно было сказать Сан, что ее путь в этот, без сомнения, лучший мир закрыт навсегда. Все разрушило несчастье, в единый миг выстроившее стену между девочкой и ее будущим. Два месяца назад Ховита получила от Карлины письмо. Обычно, когда приходили письма — пять или шесть раз в год, — Ховита дожидалась, пока девочка придет из школы и прочитает ей известия вслух. Но в том случае странное предчувствие заставило ее поступить иначе. Она стала искать кого-нибудь из соседей, кто умеет читать. И тогда она узнала о несчастье: Карлина потеряла работу. На протяжении шести лет она работала прислугой в одном доме, присматривая за тремя детьми и выполняя всю домашнюю работу. Но ситуация поменялась: она случайно забеременела, и на четвертом месяце, когда уже невозможно было скрывать ее положение, хозяйка выгнала ее на улицу. Конечно же, она не сказала Карлине, что это из-за беременности. Хозяйка объяснила ей, что ее дети уже выросли, и в ней уже нет необходимости, но Карлина знала, что это неправда. Самое ужасное было то, что теперь, с ее животом и раздутыми венами, она не сможет найти работу. Это означало, что она не может больше присылать денег. Того, что зарабатывал ее муж на фабрике, едва хватало на то, чтобы платить за жилье и питаться. Они вынуждены были сократить расходы, что было очень сложно как раз тогда, когда они ждали ребенка. Карлина просила Ховиту несколько месяцев содержать Сан, пока она не родит и не найдет новую работу.

После того, как Ховите прочитали письмо, она уселась на пороге своего дома и глубоко задумалась. Старуха была уверена, что Карлина рассказывает ей правду: она слышала подобные истории. Наверное, в Европе женщины становились слабыми, когда беременели, и уже не годились для работы. В любом случае, Ховита была уверена, что денег из Турина ей больше никогда не пришлют. Даже если Карлине удастся найти работу с ребенком на руках, все деньги, что она будет зарабатывать, уйдут на него. Кроме того, через несколько месяцев она привыкнет к мысли, что Ховита заботится о Сан, не получая ничего взамен, и решит, что так может продолжаться и впредь. Но даже если в конце концов она сдержит свое слово, в течение долгого времени у старухи и девочки не будет больше средств к существованию, кроме тех денег, которые они получают от сыновей Ховиты. А с каждым разом денег становилось все меньше. Лицей стоил дорого. Надо было платить аренду, за зачисление, за кучу тетрадей и учебников. Если она будет тратить такие суммы на образование девчонки, ей почти ничего не останется на старость. Ей нужно было принять решение. И это было важное решение, ведь на разных чашах весов находились ее совесть и благосостояние, ее будущее и будущее Сан. Прежде чем сказать ей что-либо, Ховите нужно было посоветоваться с Сократесом.

Вот уже несколько лет Сократес удостаивал ее своими визитами. В одно из воскресений он внезапно появился рядом с ней, лежа на кровати. Ховита еще в полусне ощутила тепло его тела, почувствовала его дыхание у себя на затылке. Повернувшись, она увидела его, улыбающегося; его пухлые губы были приоткрыты, а глубокий взгляд наполнен радостью. Эта встреча стала одним из самых знаменательных моментов в жизни Ховиты. Кроме того, в отличие от ее матери, Сократес мог говорить. И говорил много в течение того короткого времени, что был с ней в слабом золотистом свете раннего утра до тех пор, пока не исчезал в тот момент, когда солнечные зайчики начинали стучаться в окно и все вокруг вновь обретало тень, а птицы принимались воодушевленно щебетать с первыми несмелыми лучами зари. Тогда он вмиг исчезал, оставляя тень своего запаха на простынях.

Ховита привыкла к беседам с Сократесом. Он являлся каждое воскресенье, и они тихонько шептались, чтобы не разбудить Сан, которая все еще спала. Сократес не предупреждал ее о плохом, в отличие от других духов. Однако его молчание в действительности объяснялось любовью к ней: он не хотел ее пугать. Напротив, он утешал ее в трудную минуту, успокаивал, если она нервничала, поддерживал ее в грустные дни и всегда давал мудрые советы. А еще он много шутил с ней и говорил разные пикантные слова, которые заставляли Ховиту чувствовать себя все еще желанной. Загвоздка состояла лишь в том, что они, естественно, не могли прикоснуться друг к другу.

Ховита с тревогой дождалась воскресенья. В ту ночь она не сомкнула глаз, и когда Сократес явился, она сидела на постели с покрасневшими глазами и сильной головной болью, пульсировавшей в висках. Ховита даже не дала ему полностью проявиться:

— А знаешь, что случилось с Карлиной? — сразу же спросила она, когда еще даже не вполне различала его силуэт.

— Конечно, знаю.

— Что мне делать? Если я потрачу деньги на Сан, то не смогу накопить для себя. Но если не потрачу, разрушу ее планы. Эго ужасный выбор.

Сократес глубоко вздохнул и неспешно, но очень ясно произнес так, словно боялся, что Ховита не до конца поймет его:

— Ты должна подумать о себе. Она вырастет, и у нее будет своя жизнь, лучшая или худшая. Она уедет отсюда и оставит тебя одну. Тебе понадобятся деньги, чтобы заботиться о себе. Возможно, однажды тебе придется лечь в больницу. Или переселиться в этот дом престарелых, который находится в Виле. И надо будет платить.

— Ты хочешь сказать, что я заболею?

— Нет, что ты. Я не знаю, что будет с тобой через столько времени. Я просто предполагаю, как могут сложиться события. Побудь эгоисткой. Подумай о себе. Но дай девочке закончить этот учебный год. У тебя будет время, чтобы сообщить ей плохие новости. Ты сегодня очень хорошо выглядишь…

Ховита поправила рукой волосы:

— Но я ведь совсем не спала!..

— Ты помнишь, в самом начале мы проводили ночи без сна? Тогда, когда ты недосыпала, тебе это очень шло… Ты просыпалась такая красивая, как спелая гуава. И сегодня ты такая же.

— Ах ты, льстец!..

Ховита закончила готовить свою неудачную качупу. Сан уже накрыла на стол. Девочка не сняла яркую синюю ленту, которая пересекала ее желтое платье. Они сели за стол, и Сан стала раскладывать по тарелкам еду, благодаря Ховиту за то, что она приготовила такое особенное блюдо по случаю окончания начальной школы.

Старуха взглянула на нее. Милое круглое личико и огромные глаза девочки радостно и воодушевленно улыбались. Ховита не могла больше ждать:

— Ты не сможешь поступить в лицей. У меня нет денег. Твоя мать уже не работает и не может мне ничего присылать.

Ложка выпала из руки Сан в тарелку. Бульон качупы разбрызгался, испачкав ленту дюжинами жирных пятен всего за долю секунды, безвозвратно испортив яркую нейлоновую ткань. Девочка ошеломленно уставилась на них, сосредоточив все свое внимание на этих крохотных коричневатых брызгах, которые навсегда испортили самый лучший день в ее жизни и в один миг разбили все ее надежды и мечты. Так лавина в одночасье уничтожает многолетний труд, срывает дома, убивает воспоминания и вырывает с корнем сады, уносит за собой все усилия, которые вложены человеком, чтобы создать очаг, иллюзию убежища от жестокостей мира. Сан отчаянно расплакалась:

— Моя лента!.. Моя лента испорчена!..

Пробуждение ото сна

Сан провела весь последующий год, словно в стеклянном шаре. Она была в нем, робкая и застывшая, а жизнь протекала где-то над ней, со своими рассветами и закатами, играми и обязанностями, улыбками и маленькими печалями. Обычная жизнь двенадцатилетней девочки, живущей в отдаленном селе на Кабо-Верде и уже не ходящей в школу.

Но ей не удавалось поймать ее. Ниточка, связывавшая ее со всем, чем она собиралась стать, оборвалась тем июльским вечером, когда Ховита сообщила девочке, что она не будет продолжать учиться, и Сан не оставляла попытки восстановить эту связь. Она была еще слишком маленькой, чтобы понять это, но на самом деле она потеряла важную часть себя, ту, которая должна была развиваться в будущем, возникнуть из маленького кокона, в который девочка все еще была заключена, и предстать во всем своем великолепии, отбрасывая могучую и благотворную тень на этот мир.

Каждое утро Сан просыпалась, чувствуя глубокую опустошенность. Она отчаянно скучала по школе, по долгим прогулкам до Фахи в живописных лучах рассвета, по молчанию остальных ребят во время уроков и их же болтовне на переменах, по шероховатым обложкам книг, по удовольствию постепенно заполнять свою тетрадь, по сильному запаху мела, ластиков и карандашей. Сан скучала по знаниям, в которые она научилась погружаться, словно жаждущий, который ищет облегчения в прохладной воде. А также по теплому и подбадривающему присутствию доньи Натерсии.

Иногда Сан навещала ее, придя к школе ближе к вечеру, чтобы дождаться, когда учительница выйдет, закончив свои уроки. Донья Натерсия приглашала ее к себе в гости. Они садились вместе в маленьком садике, окруженные бугенвилиями и величественными стрелициями. А Омеро, пес, усаживался в ногах у Сан, жадно ожидая, пока на пол не упадет хотя бы капелька вкуснейшего мороженого из манго, которую он тут же слизывал.

Натерсии было очень жаль, что ее бывшая ученица попала в такое положение. Учительница больше, чем сама девочка, понимала масштаб ее неудачи. Она понимала драматические последствия, которые этот крах окажет на дальнейшую жизнь Сан, обрекая ее на второстепенную и плохо оплачиваемую работу, на необходимость эмигрировать в чужую страну. Возможно, чтобы терпеть, как и многие другие, присутствие мужчин, которые раз за разом, не раздумывая, будут делать ей детей, будут пьянствовать и плохо с ней обращаться, пока она будет надрываться на работе и в домашних хлопотах, а потом бросят ее, когда устанут от слишком семейного секса. Натерсия боялась, что она превратится в еще одну из многих в мире женщин, незащищенных и угнетаемых.

После того, как Сан сообщила об известии своей учительнице, Натерсия провела не одну ночь, складывая и отнимая, пытаясь сопоставить цифры, чтобы взять на себя образование девочки. Но это было невозможно: ее учительская зарплата была маленькой. Кроме того, уже несколько лет подряд она вынуждена была отправлять половину своего заработка родителям. Мать Натерсии пережила инсульт, и ее парализовало. Так как она была в таком состоянии, а отец пал духом и посвятил себя каждодневному уходу за супругой, пансион постепенно пришел в упадок, пока родители Натерсии не были вынуждены закрыть его. Теперь им нужно было много средств, чтобы оплатить услуги врачей и лекарства для матери, и хотя у них были собственные накопления, им также требовалась помощь дочери. Того, что оставалось у Натерсии, хватало на оплату аренды домика и на очень скромную жизнь, без возможности путешествовать по Европе, как она всегда мечтала, без каких-либо удобств или мелких роскошеств, которые она познала в детстве и юности. Она позволяла себе всего две прихоти: поесть мяса один раз в неделю, и иногда покупать себе какую-нибудь книгу, которую она заказывала по почте на адрес библиотеки в Виле и которую получала с трепетом в сердце, как перед встречей с дорогим другом. Она бы отказалась и от этих двух трат, но сколько бы Натерсия ни считала, этого бы все равно не хватило на оплату зачисления, учебных материалов и жилья.

Итак, все, что она могла сделать для Сан, — поддержать ее и дать совет. Каждый раз, когда они встречались, Натерсия повторяла девочке, что нельзя падать духом, и, может, если ей удастся найти хорошую работу в городе, она будет учиться в вечерней школе. Учительница хотела, чтобы Сан не теряла надежду, чтобы она испытывала желание бороться за эту возможность и не позволяла отчаянию поглотить себя, опасному, словно болото, в котором на глазах у Натерсии за все время ее учительства утонуло столько девочек, удовольствовавшихся выживанием, приспособившись лишь к тому, чтобы не умереть с голоду. Рутина и моральное разложение, убеждение, что невозможно покинуть голую и удушливую клетку нищеты, принятие непреклонной судьбы, полные надежды ночные молитвы о том, чтобы обычный жар, отравленная вода или простой грипп не унес тебя в мир иной, открывая, наконец, путь к вечнозеленым лугам, неиссякаемым фонтанам и бесконечному покою.

Тем не менее, Натерсия часто задавалась вопросом, справедливо ли она поступает. Она знала, что возможности учиться у девочки очень призрачные. Даже если она найдет работу прислуги в доме, посудомойки в таверне или подмастерья в цехе, скорее всего, ее график будет слишком напряженный, чтобы можно было посещать занятия и учиться. И очень велика вероятность того, что ее заработка не хватит, чтобы покрыть необходимые расходы. Сан должно очень сильно повезти, чтобы она могла следовать за своей мечтой. Это было ужасно сложно. А если у Сан не выйдет ничего, тогда как она подпитывала ее надежды, что она будет чувствовать? Разочарование и боль помножатся на три после очередной неудачи и, возможно, приведут ее к полному отказу от себя самой. Ну а если у нее все получится? Если какое-нибудь божественное провидение наблюдает за ней и готово протянуть ей руку, одаряя ее способностями, расстилая у нее в ногах мягкую ковровую дорожку, которая поведет ее прямо в светлое будущее?

Учительницу одолевали сомнения. Часто по ночам, когда сон уже почти поглощал ее и убаюкивал, в состоянии, в котором действительность превращается в блуждающую дымку, в каком-то уголке ее сознания оживало чувство ответственности, не давая ей уснуть. И вот она уже сидела на полу рядом с Омеро, который клал ей на ноги голову, ожидая, что Натерсия погладит его рассеянным движением руки. И в эти минуты неуверенности она была рада, что у нее нет детей, которых нужно направлять и давать им советы, навсегда оставляя след своего влияния в их жизни и, возможно, подталкивая их к трагедии.

Когда солнце вставало и освещало фотографии, развешанные у Натерсии на стене, она их поочередно разглядывала. Это были открытки, которые ей присылали друзья и бывшие ученики на протяжении долгих лет из разных районов Кабо-Верде, из Африки, Европы и даже Америки. На них были изображены некоторые прекрасные места, в которые Натерсия, скорее всего, никогда не попадет. В таком свете, когда время останавливалось и наполнялось удивительными цветами и формами — синевой неба, различными оттенками серого морских волн, зеленью лесов, позолотой камней, выраставших один за другим в давние времена, белизной снега в горах, краснотой крыш, под покровом которых протекала жизнь стольких людей, — мир казался многообещающим и захватывающим. Тогда Натерсия снова приободрялась: возможно, у девочки все получится, в отличие от нее самой, и она получит удовольствие от этих необыкновенных пейзажей. Она должна была заставить Сан попытаться. Успокоенная, учительница возвращалась в постель и погружалась в короткий сон, который она все еще могла себе позволить до начала уроков. И думала о том, что как бы то ни было, она никогда не выпустит руку Сан из своей, никогда не оставит ее на произвол судьбы, чтобы она в одиночестве шагала навстречу своей судьбе, так, как ей пришлось поступить с Ильдой.

Кроме встреч с доньей Натерсией, Сан ничего особенно не делала в эти месяцы. Она ограничилась тем, что просто позволила времени идти своим ходом, в ожидании работы, которая вытащит ее из этого застоя и, как утверждала учительница, позволит ей вернуться к занятиям, продолжить едва начатый и прерванный обстоятельствами путь к осуществлению своих планов, которые она наметила в жизни. Уже давно деревня перестала быть для Сан единственным местом на Земле, и необходимость оставаться там день за днем, застряв в бездействии, словно парусник в штиль, заставляла девочку ощущать, что она живет взаперти. Рутина повторялась каждый день, были только некоторые бытовые обязанности, которые не приносили ей никаких впечатлений. Конечно, нужно было следить за домом. Ховита передала ей все обязанности, и теперь всего лишь сидела целыми днями в своем кресле-качалке, наблюдая за происходящим вокруг и иногда покрикивая на детей, чтобы как-то навести порядок в их чересчур шумных играх. Между тем Сан убирала ее крохотное жилище, стирала пыль с немногих предметов мебели, тщательно выметала земляной пол до царапин, стелила простыни на кровати, ходила к роднику за водой, чтобы постирать, молола кукурузу, разжигала огонь, готовила кускус, тушила рыбу и овощи, варила горох… Она также занималась огородом, выдирала сорняки, полола, удобряла, подвязывала стебли, обрезала растения, уничтожала паразитов и рвала сухие листья. Еще девочка следила за маленькими детьми, играла с ними, рассказывала им сказки и учила их песням. Она даже научилась плести мелкие косички девочкам, а они иногда вырывались у нее из рук во время долгих причесываний и оставляли ее с расческой в руках и невыносимым приступом смеха, который Сан вынуждена была сдерживать, чтобы дети относились к ней уважением.

По вечерам, когда жара постепенно смягчалась, Сан обычно поднималась к часовне Монте-Пеладу и садилась там почитать. Донья Натерсия дала ей некоторые их тех книг, которые хранила еще со времен своего детства, сказки и легенды в кратком изложении, жития святых и Библию для детей. Довольно долго Сан оставалась там, вдалеке от мира, слушая издалека карканье больших птиц, кружащих вокруг горы и слабый шорох камешков из лавы, которые скатывались по скалам и летели на землю. Солнце постепенно садилось, делая и без того красную землю еще краснее, которая на несколько мгновений как будто отражалась в небе. А девочка медленно читала, стараясь как можно больше растянуть это недолгое время удовольствия, поражаясь несчастной любви Чудовища, сочувствуя святой Геновеве, когда ей пришлось обнаженной скакать на лошади, удивляясь неопалимой купине, или тому, как Бог явился Моисею со своими скрижалями.

Чего она больше не делала, так это не смотрела на море. Она уже не взбиралась на какой-нибудь пригорок и не давала улететь своему воображению к берегам Европы. Сан не хотела себя мучить, представляя то, что теперь ей казалось, наверное, недостижимым. Наблюдать эту бесконечную серую гладь, которая вела к другому миру, такому желанному, означало ворошить чувства, на которых ей не хотелось сосредотачиваться, печали и страхи будущего, которые она предпочла бы отстранить от себя, словно отмахнуться от грязной мошкары, которая разносит заразу. И так Сан садилась спиной к берегу, прислонившись к теплой каменной стене церкви и давая зданию отгородить ее от былой мечты. И читала так, как читают дети, ощущая себя в волшебном месте, где может произойти все, что угодно. Иногда она задавалась вопросом: а будет ли жизнь такой же? Можно ли достичь того, о чем больше всего мечтаешь, только за счет желания? Русалочке пришлось заплатить очень высокую цену за то, чтобы попасть в мир людей, потеряв голос и чувствуя сильную боль в ногах. Элизе тоже пришлось сжечь руки крапивой, чтобы спасти своих братьев, превращенных в лебедей. А оловянный солдатик вместе со своей балериной сгорели в пламени, однако им все же удалось остаться вместе навсегда. Но во всех случаях результат стоил усилий. Сан так же была готова принести себя в жертву, чтобы получить то, чего хотела: да, она сделает все, что угодно, чтобы продолжить учебу и стать врачом. Она не будет спать, будет есть только кукурузу, работать как лошадь, но она добьется своего. Сан прекращала чтение, воодушевленная и довольная, как будто ее с ног до головы обдало свежим и медленным дождем во время невыносимой жары. Тогда она поднималась, чтобы вернуться в Кеймаду. И прежде чем отправиться в путь, Сан бросала взгляд на море, быстрый и немного испуганный. И на какую-то секунду ей казалось, что там, за горизонтом, где море и небо растворялись друг в друге, объединяясь в позолоченном дрожащем движении в последних лучах солнца, можно было разглядеть темную полоску тени, которая, возможно, была тенью Европы.

Именно отец Виргилио нашел работу для Сан. Однажды он явился в дом к Ховите с письмом из Прайи. Оно было от Хоаны, женщины из их деревни, которая много лет назад уехала в столицу. Хоана просила прислать какую-нибудь девушку, которая смогла бы помогать ей в доме, где она работала прислугой. Нужно было убирать и готовить, разумеется, но, что важнее, — присматривать за четырьмя маленькими детьми, родители которых много путешествуют. Хозяйка хотела взять ласковую, аккуратную и смышленую девушку, которая к тому же ходила в школу и могла бы читать детям сказки и помогать им учить первые буквы. Священнику показалось, что Сан соответствует всем требованиям. После краткой переписки через пятнадцать дней Сан отправилась в Таррафаль, чтобы там сесть на корабль, который довезет ее до острова Сантьяго.

Шестьсот эскудо на билет ей одолжила Ховита, с условием, что девочка вернет их с первым жалованьем. Старухе было грустно, хотя она не подавала виду. В последний день она приготовила девочке пирожки и большой кулек фруктов, чтобы Сан могла подкрепиться в дороге. Еще Ховита подарила ей триста эскудо, на случай, если ей что-нибудь понадобится. Как она сказала, эти деньги не нужно было возвращать. Когда она их отдавала Сан на пороге дома, почти устыдившись своей щедрости, Ховита почувствовала укол в сердце, и ее глаза чуть не наполнились слезами: эти монеты, возможно, были последним, что она давала этой девочке, за которой она присматривала с детства, последним разом, когда она протягивала ей руку с чем-то, что сделает ее жизнь немного легче. Еду, тряпку для игр, кусок мыла… А теперь — деньги, взрослый подарок, то, что дают людям, у которых уже своя жизнь и которые отвечают за то, что имеют. Последний благородный жест. Ховита сглотнула, чтобы не расплакаться. Сан ее крепко обняла и крепко поцеловала ее в щеку. Она смогла только прошептать:

— Спасибо. Спасибо за все.

И повернулась, делая вид, что не знает, куда бы пристроить узелок, в который она положила все свои пожитки, три платья, курточку, кое-какое белье и пару туфель. Затем, кусая губы и чувствуя, как лицо намокает от слез, Сан направилась к Фажа, где она попрощается с доньей Натерсией и сядет в грузовичок, который каждое утро спускается в порт Таррафаль. Только что рассвело. На небе было несколько белых облаков, и свет, который проникал сквозь них, становился розовым и словно покрывал все вуалью. А мир как будто раскачивался какое-то время в обманчивой неге, которая заканчивалась, как только солнце жестоко набросится на землю, затачивая острые грани каждой скалы, заставляя гореть пыль, которая будет обжигать ноги, как раскаленные угли, заставляя птиц замолчать и спрятаться среди ветвей плодовых деревьев в садах, подталкивая выносливых ящериц, страдающих от жары, искать хотя бы какого-то укрытия в тени, вынуждая каждое существо вести ожесточенную борьбу за выживание.

Сан шагала как можно быстрее. Ховита резким движением руки отмахнулась от мух, которые вились вокруг нее, как будто бы чувствуя ее внезапную уязвимость. Старуха разразилась проклятием: «Чертовы сатанинские твари, чтобы вы сгнили в аду!» — взглянула на свое кресло-качалку, а потом, не в состоянии последовать своей привычке, зашла в дом и легла на койку. И лежала там долгие часы с мучительно сухими глазами, наблюдая, как понемногу жара проникает через открытое окно и заполняет каждую трещину в стене, каждую царапину на мебели, каждую пору ее вспотевшей и неожиданно дурно пахнущей кожи. Жара, которая в тот день, возможно, впервые в ее жизни, показалась Ховите невыносимой.

В течение последующих трех лет Сан заботилась о семье Монтейро. Монтейро жили в большом доме в самом престижном районе города. У них был сад, полный цветов и кустарников, в котором Сан оставалась подолгу, играя с детьми, ведь ее основной обязанностью было присматривать за ними. Еще она иногда водила их на пляж, хотя эта часть работы ей не нравилась: ей приходилось постоянно следить, чтобы дети, у которых была очень светлая кожа, не обгорели, и чтобы они не заходили в море, чьи бурные волны были способны мигом их поглотить. А присматривать за четырьмя такими маленькими детьми было совсем непросто. Порой Сан не на шутку пугалась и чувствовала, как сердце едва не выпрыгивает из груди, когда кто-нибудь из малышей убегал и внезапно оказывался на берегу, весь в песке, и кричал, потому что волна сбила его с ног. Однажды потерялась Зезе, трехгодовалая малютка. Сан строила большой замок из песка вместе с Себастьяном и Жоржи, пока Зезе и Лорето спали. Вдруг она подняла глаза и заметила, что девочка не лежит укутанная под полотенцами в тени зонтика, где она была несколько минут назад. Сан стала смотреть в разные стороны, искать глазами у кромки воды и по всему пляжу, но не видела девочку нигде. Почувствовав, как ее охватывает паника, она стала звать Зезе и махать руками в воздухе, словно вдруг потеряла рассудок. Увидев неразбериху, тут же всполошились и другие женщины вокруг, а также некоторые мальчишки, игравшие неподалеку в футбол. Никто не видел девочку. Дети стали плакать. Взрослая женщина, служанка из одного дома по соседству с семьей Монтейро, быстро организовала поиск. Группы искавших разделились по округе. Сан обежала морской берег во всех направлениях, безнадежно глядя в сторону моря и ужасаясь мысли, что вот-вот увидит маленький комок, плавающий в воде. Ноги у нее не гнулись, словно каменные, и ей приходилось бороться с их неподвижностью, чтобы продолжать идти, залезая в волны по пояс, и в который раз вглядываясь в белые гребни и тихие заводи, которые сразу же образовывались, когда волна спадала. Девочка появилась. Ее нашли возле маяка, она сидела на камнях на краю обрыва и всхлипывала.

Сан вернулась домой изможденная, с огромным желанием залезть в постель и проспать много часов подряд, чтобы забыть во сне все произошедшее. Но сначала ей надо было объясниться с хозяйкой, а та, конечно же, выгонит ее, она была уверена. Тем не менее, этого не случилось. Разумеется, хозяйка сильно отругала ее. Она повторяла Сан снова и снова, что по ее вине могло произойти ужасное несчастье, кричала, что платит ей не за то, чтобы она прохлаждалась и болтала с подружками, забывая присматривать за детьми, назвала ее тупицей и безответственной, но не выгнала. В конце концов, было не так-то просто найти такую ласковую и подготовленную девушку, как она, хотя в тот день она повела себя плохо.

В общем и целом, Сан не могла сказать, что она несчастна. Она очень привязалась к детям, которые казались ей маленькими сокровищами, о которых ей нравилось заботиться. Малыши были открытыми и ласковыми и любили ее со всей преданностью, — с какой дети обычно показывают свою благодарность тем, кто с ними занимается, — чистой и шумной любовью, как праздник каждый день, без притворства и изъянов. Сан была для них едой, играми, сказками, удобной теплой кроватью по ночам, прохладной ладонью, приносившей им облегчение во время жара. Это была первая улыбка утром, радость и невозмутимое терпение в течение долгих дней, которые с ней никогда не были ни скучными, ни грустными. Она однажды уйдет оттуда, ей придется расстаться с ними, разорвать эту прелестную ленту привязанности, которая возникла среди подгузников, купаний, каш и тонко нарезанного филе. Но эти дети навсегда запомнят, где-то в дымке, в которую время обволакивает воспоминания, ее низкий голос и запах мыла, мармелада из манго и кукурузных лепешек, исходивший от ее рук и фартука. А когда они как-нибудь услышат одну из песен с острова Сан-Николау, какую-нибудь из тех длинных и сладостных мелодий, в них пробудится необъяснимая ностальгия, тоска по светлым вечерам в саду в Прайе, когда они сидели под фламбойяном, красным от поблескивающих в листве цветах. И тогда вспомнится размытая, уже безликая тень девушки, от которой исходило чудное спокойствие и чувство защищенности, и которая пела им, только им, эти самые старинные песни.

Отношения с Хоаной были гораздо более прохладными. Несмотря на то, что они с ней родились в одной деревне, уже пятнадцать лет как эта крупная коренастая женщина уехала из Кеймады и работала в Прайе. Может быть, одиночество сделало ее черствой. Наверное, ей приходилось защищаться от чувства тоски, которое могло опустошить ее словно холера, когда она поняла, что ей придется оставить свою семью, чтобы отправиться работать от зари до зари в чужих домах, заботясь о людях, с которыми ее не связывало ничего, кроме нужды. Знать, что за каждым ее движением наблюдают, спать в облезлых и мрачных каморках, всегда в самом грязном углу дома, и питаться объедками с хозяйского стола. А может быть, такой у нее был характер. Дело в том, что она обращалась с Сан неприязненно, даже с некоторым деспотизмом, как будто девушка была ее собственной служанкой. Она заставляла ее застилать ей постель и убирать комнату, в которой обе жили, а еще подавать ей еду. И хоть бы раз она пригласила с собой Сан, когда в воскресенье, в единственный выходной, она ходила утром на пляж, а потом вечером на танцы, которые устраивались на площади.

Поначалу в это свободное время Сан оставалась дома, лежа в постели и читая какую-нибудь из газет, купленных хозяевами в предыдущие дни. Она выходила только, чтобы послушать мессу рано утром, а потом недолго погулять по улицам, пахнущим кофе и кукурузными лепешками. Но вскоре, познакомившись с другими служанками из этого района, она стала использовать выходной, чтобы немного развеяться. Эти девушки, все без семьи, заполняли пустоту воскресными групповыми развлечениями: пляж, обед на одной из городских площадей, где они разводили костер и садились на землю вокруг котлов, без конца рассказывая про свою жизнь, и смеялись до слез над любым пустяком. Потом они друг друга прихорашивали, красили губы и подкручивали ресницы. А потом в приподнятом настроении отправлялись на танцы, где обычно танцевали друг с другом, отвечая отказом на приглашения парней из страха, что кто-то из них чересчур приблизится, и возможно, по чистой случайности кто-то из хозяек будет проходить мимо, и тогда осмелевшая девушка потеряет работу. Конечно, это продолжалось лишь до тех пор, пока не темнело. Тогда, когда наступала непроглядная ночь и становилась защитницей, тела постепенно соединялись, и сразу же за углами домов так же сплетались языки, а горячие и жаждущие руки скользили под одеждой. В это время Сан, еще слишком юная, чтобы позволить настигнуть себя желанию прикоснуться к мужчине, возвращалась домой, немного смущенная и обеспокоенная, задаваясь вопросом, почувствует ли она когда-нибудь желание обниматься, целоваться и вот так тереться, потому что тогда все это казалось ей отвратительным. Что касается хозяев, с ними Сан была ни в хороших, ни в плохих отношениях. Хозяйка, донья Ана, была, скорее, сдержанной женщиной. Она никогда не проявляла нежности. Даже с детьми, которые, когда у них что-нибудь случалось, и они переживали один из горестных и страшных моментов, эмоционально их опустошавших, малыши предпочитали искать убежища в руках Сан, вместо того, чтобы обратиться к своей матери, чьи руки почти всегда протягивались, чтобы оттолкнуть их. То она только что нанесла макияж, то делала прическу, то ее лак для ногтей еще не высох. Она была мулаткой, получившей образование в Лондоне, скорее, европейка, чем африканка, и ненавидела физический контакт и чересчур открытое проявление чувств. Обычно она держала всех на расстоянии, наверное, убежденная, что приближение может быть угрозой ее целостности. Так она обращалась с Сан, всегда с высоты своего положения хорошо устроившейся в жизни женщины, будто бы образование, которое ей удалось получить, средства, которыми она располагала, и все преимущества ее статуса были заслугой ее красоты, предосторожности и лукавства, а не простым стечением обстоятельств, удачей родиться в семье английского дельца с давними интересами на рынке кофе на острове, который женился на туземке, красивой и гордой, как полная луна. Возвышенная до своего положения, хорошо образованная и избавленная от забот, связанных со всем, что не относится к ее собственной внешности, донья Ана позволяла своей прислуге работать в условиях определенного комфорта, не предъявляя им слишком жестких требований. Обычно она не кричала на них и не ругалась, но и не спрашивала никогда об их делах, семьях, желаниях или потребностях. Она считала само собой разумеющимся то, что эти женщины не годятся ни для чего другого, кроме как для того, чтобы прислуживать другим. В действительности, она даже не задумывалась, что они могут быть чем-то большим, чем живые объекты в ее полном распоряжении, роботы из плоти и крови, которые жизнь просто дает таким, как она, чтобы существование было более комфортным. Так же, как дает им драгоценности, чтобы украшать себя, или духи, чтобы соблазнять. Просто еще одно дополнение.

Хозяин тоже не сильно вдавался в дела Сан. Дон Жоржи был приятным и обходительным португальцем, который обращался с прислугой довольно добродушно. По утрам, когда он один спускался позавтракать, иногда он спрашивал у служанок об их женихах и шутил. Сан краснела при таких словах, которые казались ей слишком откровенными, словно в воображении мужчины возникали образы, которые она от себя гнала: прикосновения, вздохи и капельки пота в темноте. Порой ей даже казалось, что он очень пристально на нее смотрит, задерживая взгляд на груди и широких бедрах. Тогда она разворачивалась и принималась за какое-нибудь дело на кухне, чтобы спрятаться от этого взгляда. Но потом, когда он уходил, Сан думала, что, несомненно, это лишь ее предположения: с чего бы это на нее будет так смотреть такой взрослый мужчина, который, к тому же, женат на очень красивой и элегантной женщине, какой ей никогда не стать?

Такая жизнь была достойной. Сан даже ни по кому не скучала. Разве что немного по донье Натерсии, но они писали друг другу длинные письма, вспоминая в них долгие часы, проведенные вместе в Фажа. Единственным недостатком в таком положении, разумеется, была невозможность вернуться к учебе. Кроме воскресений, Сан была занята целыми днями с самого раннего утра. Невозможно было ни ходить на занятия, ни даже просто открыть какую-нибудь книгу. По ночам, когда они с Хоаной заканчивали убирать остатки ужина, мыть посуду и готовить все к завтраку следующего дня, Сан падала без сил в постель и с удивительной скоростью засыпала, с таким же удовольствием и быстротой, с какой она бы понеслась к воде после жаркого, как в преисподней, дня.

Когда Сан уезжала из деревни, она еще думала, что эта работа в столице будет означать для нее возможность продолжить учебу в средней школе. Она преодолела Сан-Николау, а потом и огромную морскую гладь, отделявшую ее от острова Сантьяго, с этой мыслью, бившейся у нее в голове, словно лучик, который радостно освещает ей короткий путь в будущее. Сан представляла, как она идет вечером в школу на вечерние занятия, пересекая улицы быстрыми шагами, крепко держа книги под мышкой, те священные книги, которые вмещают все знания на свете и даже ее собственную жизнь, то, кем она в итоге станет.

Но как только она приехала в Прайю и впервые пообщалась с хозяйкой и с Хоаной, Сан поняла, что это невозможно: такая работа означала, что она будет весь день занята. У нее было много обязанностей, она должна была заниматься работой по дому много часов в день. Это место не имело ничего общего с нищими деревенскими лачугами. Дом был полон красивых предметов мебели, каждый из которых стоил дороже, чем целая хижина в Кеймаде. Он изобиловал изысканными украшениями, водопроводными кранами, ванными, умывальниками и раковинами, тарелками и стаканами, сделанными на далеких европейских фабриках, серебряными столовыми приборами, тонкими простынями, элегантными нарядами, привезенными из Парижа или Нью-Йорка, и кожаной обувью из Италии, которая сидела на ноге так, словно была из ткани. И было необходимо с особой осторожностью чистить каждую из этих поверхностей, тереть, мыть, чистить щеткой, протирать тряпкой, натирать специальными жидкостями или воском, стирать и аккуратно гладить ткани, следить за тем, чтобы все лежало на своем месте в нужный момент, блестело и имело должный вид. Нужно было ходить каждый день на рынок, выбирать лучшие продукты, а затем готовить их медленно, следя за тем, чтобы все было правильно: посуда для приготовления, сила огня, количество соли, время. Но, прежде всего, нужно было присматривать за детьми весь день, давать им все, в чем они нуждаются, будь то пища или сон, игры или купание, наказания или ласка.

Это было как затрещина, сильный удар, который ей неожиданно отвесили по голове, оглушив и наполнив ее болью. Но Сан даже не посмела сказать донье Ане о том, что хочет учиться. Та бы посмеялась над ней, и, наверное, отказала бы ей в работе, опасаясь, что она будет недовольной и ленивой.

В один момент она поняла, что планы, которые она строила на протяжении года, воодушевленная словами доньи Натерсии, были всего лишь иллюзией. И осознала, что никогда не сможет учиться. Она была бедной, а в книге жизни бедняков было написано, что у них нет доступа к знаниям. Они должны с детства работать, чтобы иметь хотя бы немногое из того, что богатые получают во всей полноте: простую еду, одежду, чтобы прикрыть наготу, четыре стены и крышу, чтобы защититься от ливней или беспощадного полуденного солнца. Четыре стены, которые, если повезет, дадут приют снам. Именно снам, и ничему больше, абсурдным образам, которые появляются только тогда, когда ты спишь, и твое сознание расплывается. Проклятые сны, которые заставляют нас поверить в то, что мир может быть светлой, теплой сферой. Где протекает благостное и справедливое существование, в котором получаешь столько, сколько отдаешь, в котором каждое усилие вознаграждается, и где борьба за каждое желание приводит к ослепительному победному концу.

Ее мечта, ее собственный сон только что развеялся в один момент, как будто на него с небес упал луч света и превратил его в мелкие осколки, уже ничего не значившие, в пыль, которая тут же поднимется в воздух, тончайшая и бесформенная, и осядет где угодно, жалкая микроскопическая соринка, которая не имеет ценности и значения для кого бы то ни было.

Ту ночь Сан провела без сна. Она чувствовала, как внутри нее погас свет, оставив ее в одиночестве посреди тьмы. К чему приложить руки? Откуда она сможет извлечь уверенность, чтобы продолжать движение вперед, если ее окружает неожиданное уродство? Ей казалось, что все прекрасные вещи исчезли с лица земли, детские голоса, солнце, поднимающееся над морем, полет птиц в небесной вышине, малюсенький цветок, который вдруг рождается посреди камней, звуки морны, которую кто-то поет в ночи, радость, когда примеряешь новое платье. Ей нужно было продолжать идти по новому враждебному миру, и она не знала, как. Быть прислугой в чьем-то доме или поварихой в таверне, переехать куда-нибудь с маленьким чемоданом, чтобы в итоге влачить жалкое существование в холоде и в окружении богачей. Ей только это и оставалось. Нужно было принять это. Смириться. Задушить ту часть себя, которая однажды пожелала стать другим человеком, спасать жизни, излечивать от ужасных ран, помогать детям появляться на свет.

Хоана храпела в своей постели. Сан накрылась с головой, как будто залезла в гнездо. Плакать ей не хотелось, вовсе нет. Она чувствовала себя слепой и знала, что ей придется приспособиться, чтобы так жить. Ей не хотелось застревать в трясине, как в последние месяцы жизни в деревне. Несмотря ни на что, в ней было что-то такое, какая-то дикая внутренняя энергия, которая боролась за то, чтобы снова направить ее навстречу жизни. Принять. Смириться. Ей нужно было двигаться вперед, как будто и не было этого рвения, как будто это была другая Сан, помладше и понаивнее, которая глупо мечтала о лицее и университете, а не та старая Сан, в которую она превращалась в те первые часы своей самостоятельной жизни.

Каким-то образом за ту ночь Сан удалось поймать эту непредусмотрительную и невинную девочку и вырыть ей могилу, яму в красноватой земле возле часовни, откуда виднелось море, по которому, как ей верилось, она поплывет к своему будущему. Она уложила ее глубоко, на самое дно. Чтобы земля ей была пухом, посыпала сверху лепестками фламбойяна. И оставила ее покоиться там, навсегда усопшую с миром. Поутру Сан проснулась, почувствовав себя другим человеком, молодой женщиной, которая как можно легче будет идти по своей новой жизни в роли служанки, запечатлев в каком-нибудь закоулке сознания потухшее воспоминание о девочке, мечтательной и мертвой.

Даже если бы у нее было достаточно времени, Сан не смогла бы заплатить за поступление и учебники, как предполагала донья Натерсия. Ее жалованье было маленьким, всего три тысячи эскудо в неделю, к тому же сразу же стали поступать просьбы о помощи. Как только Карлина узнала о том, что ее дочь работает, написала из Турина. У нее родилось двое детей, фотографии которых, пухленьких и миловидных, она прилагала к письму, и хотя она работала по часам, убирая несколько домов, ей приходилось много платить за детский сад, чтобы там следили за детьми, пока она мыла чужие унитазы. Муж все так же работал на фабрике, но у него была небольшая зарплата, зато траты были огромными: жизнь в европейских городах была очень дорогой, гораздо более затратной, чем на Кабо-Верде, Сан даже не представляла себе. Карлина каждый день плакала, вспоминая о своей старшей дочери, как она писала. Ей бы хотелось, чтобы она была рядом, но положение было сложное. В Италии в ее возрасте дети еще должны учиться, а такие бедняки, как они, не могли позволить себе эту роскошь. Сан так сильно закусила нижнюю губу, пока читала эти слова о тоске по ней, скорее всего, лживые, что у нее даже выступило немного крови. Она попыталась вспомнить свою мать. Очень глубоко в голове она искала ее образ, черты ее лица, звук ее голоса, может быть, какой-то особенный жест ее рук или взлет ее юбки в воздухе в одно из воскресений по дороге из церкви. Но она ничего не обнаружила. Ни следа взгляда, ни отдаленного ощущения ласки. Память о матери была пустотой, огромным провалом, который она неспособна была заполнить. Она даже не знала, любила ли она ее. Это была ее мать, она чувствовала к ней уважение и беспокоилась за нее. Она хотела, чтобы жизнь матери была комфортной и удачной. Но любить — это другое дело. Любить — это вспоминать о ком-то, кого нет рядом, и чувствовать ужасную тоску, которая не позволяет дышать. Но с ней такого не было. Сан не скучала по ней, потому что матери никогда и не было рядом. В действительности, так или иначе, она была в обиде на нее, упрекала мать в том, что та уехала так далеко, оставив ее с Ховитой, будто дочь не имела для нее значения. Сан была уверена, что мать так поступила из необходимости, но даже так она чувствовала горечь, когда думала об этом, приступ грусти, которая на несколько мгновений омрачала все вокруг. И тогда она говорила себе, что если у нее когда-нибудь будут дети, она ни за что их не бросит, даже если ей придется попрошайничать, водя их за собой.

Ховита тоже стала требовать от нее денег. На следующий день после отъезда Сан, в момент, когда старуха, одинокая и потерявшая аппетит, оставленная без всякой заботы, как валун, который катился по горным склонам и в конце концов упал, застывший и обособленный посреди каменистой равнины, дух ее мужа явился навестить ее, чтобы дать несколько хороших советов и как-то приободрить:

— Ховита, милая, — сказал он ей, — ты не одна. Я и дальше буду приходить к тебе. Ведь я — самый главный человек в твоей жизни. Так что выбирайся-ка из постели, разожги огонь, свари себе кофе и присядь в кресло-качалку, чтобы поглядеть, сильно ли выросли помидоры со вчерашнего дня. И не забудь подлить себе в чашку добрые несколько капель водки.

— Ой, нет! Водку не надо, я уже давно не пью и не хочу снова становиться пьяницей!..

— А какая теперь разница? Мне нравится, когда ты такая, когда становишься дикой и тебя тянет петь и танцевать, двигая этими чудесными бедрами, моя королева. Уже не осталось никого, кому бы ты могла мешать. Давай же, добавь всего лишь тоненькую струйку, чтобы у тебя поднялось настроение и не было так жарко…

Ховита вспомнила давнее удовольствие опьянения, это ощущение, что христианская душа в ней постепенно растворяется, тогда как нечто другое, очень древнее, из эпохи ящеров и непредсказуемых змей, захватывает ее, понемногу превращая в зверя. В существо, для которого мир съеживался до таких размеров, что его можно было растоптать и разрушить, обиталище омерзительных червей, заслуживающих быть стертыми в порошок. Да, Сократес был прав, немного грога облегчит невыносимое удушье, которое она чувствовала со вчерашнего дня, ощущение, что она почти раскаленный камень.

— Ладно, выпью глоточек. Но всего лишь маленький глоток, когда ты уйдешь. Сейчас я не хочу от тебя отходить. От тебя очень хорошо пахнет, потом и апельсиновой коркой. Ты ел апельсины?

— Здесь мы ничего не едим, этого и не нужно. Но я провел много времени в саду. Он полон фруктовых деревьев и роз, а луг очень зеленый, как будто дождь поливал его весь день, хотя здесь никогда не бывает дождей.

— Мне бы понравилось…

— Тебе понравится, когда ты попадешь сюда, конечно, понравится.

— Да, но не торопи меня.

— Нет, дорогая моя, нет. Я не за этим явился. Я пришел, чтобы поднять тебя с постели и еще сказать тебе, чтобы ты подумала о деньгах Сан.

— Что значит — о деньгах Сан?

— Ты хоть понимаешь, как много денег ты потратила на эту девочку? Сколько уже прошло с тех пор, как ее мать не присылает тебе ни эскудо? Четырнадцать месяцев? Шестнадцать? Кто тебе вернет все это? Забудь о Карлине. В Италии дела идут неважно. Возвращать тебе деньги придется Сан.

— Да, но она ведь не знает, что ее мать давно мне не платила.

— Так расскажи ей. Сообщишь ей и скажешь, чтобы откладывала каждый месяц определенную сумму для тебя. Давай подсчитаем, сколько она тебе должна.

Они стали считать. И пришли к тому, что Сан придется отправлять Ховите четыре тысячи эскудо в месяц в течение долгого времени, пока она не покроет свой долг.

Поэтому Сан ничего не оставалось, кроме как отправлять часть своего жалованья Ховите и своей матери. Она это делала с удовольствием, не задумываясь о вещах, которые можно было бы себе позволить, если бы она располагала всеми своими деньгами. Такой была жизнь, нескончаемая цепочка взаимных одолжений, а отвернуться от своих родственников и близких, когда они нуждаются в тебе, для нее показалось бы предательством, которому нет прощения, поступком настолько жестоким, как если захлопнуть дверь перед носом нищего, который еще беднее тебя и пришел к тебе в дом в поисках горстки риса или стакана молока. Жизнь заключалась в том, чтобы вставать по утрам, убираться, заниматься с детьми и смотреть на море, не замечая никакой тени суши вдалеке, за горизонтом. Не было никакого горизонта. Только повседневные мелочи. Привязанность детей. И звучный смех ее подруг по воскресеньям, когда они вместе залезали в воду или танцевали, вкладывая в каждое движение всю страсть, на которую они только были способны. Ничего больше не существовало. Только сегодня. И этого уже было много.

Европа

Был вечер ноябрьского вторника. Донья Ана, хозяйка, несколько дней назад уехала в Англию навестить своих родителей. Сан и Хоана убирали кухню после ужина, когда вошел дон Жоржи. Он поздоровался с ними и замешкался на минуту. Потом он подошел к Хоане:

— Ты, я вижу, немного устала, — сказал он ей.

— Нет, хозяин, я в порядке…

— Иди в свою комнату. Пусть Сан останется и закончит.

Хоана испугалась, что ее сочтут больной и выгонят на улицу, как шелудивую псину, поэтому попыталась возразить:

— Но, хозяин, со мной ничего такого…

— Ну же, успокойся, от того, что ты разок ляжешь спать пораньше, дом не обрушится.

Хоана не стала препираться. Поблагодарила, попрощалась и поднялась в комнату в мансарде, немного обеспокоенная внезапной прихотью дона Жоржи.

Он налил себе стакан молока и облокотился на стол. Сан продолжала мыть посуду. Она чувствовала себя неловко, так, как всегда, когда хозяин оказывался поблизости. Как будто она слышала внутренний голос, предупреждавший ее о возможной опасности. Сан приписывала это непривычке общаться с мужчинами и делить с ними одно пространство. Тем не менее, она не могла избежать неприятного чувства. Сан ускорилась, чтобы побыстрее закончить.

Внезапно она почувствовала, как что-то очень горячее трется об ее ягодицы и ощупывает их. Она не успела понять, что происходит. Сан развернулась, и тогда это что-то, пылающее и липкое стремительно накинулось на ее грудь. Руки дона Жоржи прикасались и щупали ее. Мужчина бормотал что-то невнятное, и его голова приблизилась к лицу Сан с очевидным намерением поцеловать ее. От него несло спиртным, его дыхание было смрадным испарением грога, который он, очевидно, распивал в одиночестве в гостиной. Сан толкнула его и побежала искать убежища в каком-нибудь углу кухни, как будто если она прислонится спиной к стене, станет неуязвимой. Но хозяин снова накинулся на нее с нервно дрожащими и быстрыми руками и глазами, затуманенными похотью. Девушка снова ускользнула, пытаясь добраться до двери. Он был быстрее, и ему удалось прижать ее к холодильнику. Тогда хозяин поцеловал ее, силой пытаясь просунуть свой язык между крепко сжатыми губами, запустил руку ей под платье и схватил за грудь, причинив боль.

Сан почувствовала, как рвотные позывы поднимаются из желудка. Заметив ее судороги, мужчина отпустил ее и быстро отошел, боясь, что ее стошнит на него. Девушка пыталась сделать глубокий вдох. Дон Жоржи, похоже, снова взял себя в руки. Он провел рукой по волосам, убирая их с лица, и посмотрел на нее с расстояния.

— Что с тобой? — спросил он, и его голос прозвучал сердито.

Сан чувствовала только омерзение, вызванное этим неожиданным нападением, потными руками, прикасавшимися к ее коже, зловонным ртом возле ее губ. Ей не было ни страшно, ни стыдно. Она хотела только, чтобы этот мужчина перестал ее трогать, чтобы прийти в себя, чтобы желудок успокоился, а легкие снова дышали спокойно:

— Не подходите ко мне, — ответила она, — никогда больше не приближайтесь.

— Подумаешь! Пищи-ка на святошу… Разве не ты прохаживалась передо мной все эти годы почти голышом, в этих платьях, которые облегают все тело?.. А теперь ты строишь из себя недотрогу? На что ты рассчитывала?.. Разве ты не этого хотела?..

Сан ощутила негодование. Она всегда была стыдливой. Ей не нравилось показывать свое тело, хотя она не могла избежать того, что, по мере взросления, оно выделялось под ее одеждой, округлое и упругое. Но она никогда не красовалась перед ним, похваляясь красотой своих бедер. Она даже не кинула ни единого взгляда на этого мужчину, перед которым обычно опускала глаза из застенчивости. Сан не знала, что значит вызвать желание. Ей было всего тринадцать лет, когда она пришла в этот дом, и теперь, в семнадцать, секс оставался для нее неизведанным желанием, о котором она лишь догадывалась по рассказам подруг. В последние недели она несколько раз встречалась на танцах с парнем, который ей нравился. Но самое большее, о чем она иногда мечтала по ночам, ложась уставшей в постель, перед тем, как закрыть глаза, это как он берет ее за руку. Ощущение ее руки, трепещущей в руке молодого человека, и эмоции, вызванные этим образом, были самым близким к тому, что для нее означало сексуальное желание. В этой области Сан была еще девочкой. Но зато она очень хорошо понимала, что извращенный взгляд дона Жоржи видел ее не такой.

— Я никогда не делала ничего плохого! — прокричала она хозяину. — Если вам так показалось, вы сами виноваты.

Поведение Сан не оставляло сомнений. Он как будто понял, что ошибся. Повернулся и поправил одежду, которая была в беспорядке после столкновения. Потом снова посмотрел на нее долгим взглядом, как будто пытался принять решение. На этот раз она не опустила глаза. Сан знала, что победила этого человека, не вызывавшего в ней никакого уважения. Никакого страха. Только презрение, а также омерзение, от которого ее все еще тошнило.

— Ладно, — сказал он своим покровительственным тоном, каким здоровался с прислугой по утрам. — Это было недоразумение. Думаю, я выпил лишнего. Давай забудем с тобой о том, что произошло, договорились? Я уверяю тебя, что это больше не повторится. И не говори ничего хозяйке. В любом случае, она тебе не поверит.

И ушел. Он убрался из кухни, даже не попросив извинений, делая вид, что он все еще хозяин ситуации, хозяин и господин в доме.

Сан закончила мыть посуду и убирать. Потом поднялась в свою комнату и спешно собрала сумку со своими вещами. Ей ни минуты не хотелось оставаться там и снова подвергнуться возможности повторения произошедшего. Она не могла смириться с мыслью о том, что снова увидит этого мужчину и будет вынуждена вспомнить об этом случае. Хоана пошевелилась в своей постели, но не проснулась. Девушка спустилась по лестнице на цыпочках, чтобы дон Жоржи не узнал об ее уходе. Проходя мимо детских комнат, Сан почувствовала желание зайти и поцеловать их, поблагодарить за все хорошее, что они ей дали в те годы, и объяснить им, что, хотя она уходит, она их все равно любит. Но поняла, что если зайдет, никогда не сможет покинуть дом. Она увидит, как они спят, положив свои чудесные головки на подушку, витая в красивых снах, спокойно ожидая, что наступит утро, и она придет их будить, и тогда она не сможет их бросить. Поэтому Сан прошла по коридору вперед, закусив губу и сдерживая слезы, чувствуя, как позади остается большая часть ее самой, как будто она меняет кожу. Это было больно.

Сан провела ночь, лежа на пляже, подложив сумку под голову вместо подушки, плача, чувствуя, как тоска по детям душит ее, и думая, что ей делать. У нее было два варианта: найти новую работу или вернуться в Кеймаду с опущенной головой, потерпев поражение, и выживать там, как сможет, с помощью Ховиты. Когда рассвело, она отправилась в район Плату и стала искать пансион. К счастью, она еще не отправила ни своей матери, ни старухе часть жалованья за предыдущую неделю, поэтому у нее была возможность оплатить свой ночлег, пока она не примет решение. Ей нужно было поспать. Сан нашла дешевую гостиницу и поселилась в темной и нагретой комнатке, в которой она хотя бы чувствовала себя защищенной. Девушка съежилась на кровати. У нее не было сил. Впервые в жизни она столкнулась с домогательствами, с желанием другого человека овладеть ей, и, хотя она победила, этот опыт оставил в ее сознании болезненный след. До этого момента она была очень доверчивой. Она росла, считая, что подавляющая часть людей имеет добрые намерения, а плохого человека можно определить по внешнему виду, как будто во взгляде и в голосе у таких людей было клеймо, что-то неосязаемое, но реальное, отличавшее их от обычных людей. И если быть внимательной, можно раскусить их до того, как им удастся причинить тебе вред. Теперь Сан поняла, что это было не так. Даже такой любезный и доброжелательный человек как дон Жоржи мог прятать внутри чудовище, которое вырвалось на свободу в самый неожиданный момент, как внезапное извержение вулкана. Девушка не знала, стоит ли продолжать верить во всех подряд. Но она не хотела допустить, чтобы этот случай вызвал в ней страх. Она не хотела превращаться в подозрительного человека, который идет по жизни на цыпочках. Возможно ли было оставаться наивной и в то же время осторожной?

Перебирая в голове эти мысли. Сан уснула и проспала много часов до рассвета следующего дня, несмотря на поток людей, которые поднимались и спускались по лестнице пансиона и ходили по коридорам. Несмотря на батуке и самбуны, звучавшие в тот вечер на улицах района, и на стук и крики блаженства, издаваемые парочкой в соседнем номере на протяжении всей ночи. Сан спала, не видя снов, без прошлого, без будущего, беззаботно, и это позволило ее телу и голове покинуть на время мир и отдохнуть.

Когда она проснулась, решение уже было готово: хотя в тот момент ей именно этого больше всего хотелось — знакомые голоса, старый пейзаж с черной лавой и красноватой почвой, гордая и одинокая драцена возле часовни, скромное плодородие огородов, — она не могла вернуться домой. Не из-за гордыни, не из нежелания признать то, что у нее не все удалось. Она просто боялась слишком привыкнуть к простоте жизни в знакомых местах, в местах, где она без боязни может распространить свою власть, всегда зная, куда приведет ее каждый последующий шаг, что встретит ее взгляд, если будет направлен на север или на юг. Какие запахи она будет ощущать в том или ином месте этого пейзажа: кукурузные лепешки, выпекаемые на огне в деревне, кислая земля, в которой валяются дети, смрадный грог у стариков, дождь, который быстро начинался, когда дули пассаты… Если она вернется, возможно, она останется там навсегда. А она не хотела оставаться. Не хотела привыкать, ограничиться выживанием, ухаживая за огородом или занимаясь шитьем платьев для женщин из Карвоэйроса, и найти мужчину, который не был бы слишком плохим. Построить дом и обосноваться там как в логове, неподвижно, словно парализованная, рожая детей, которых едва сможет прокормить, которым никогда не сможет оплатить учебу, которые, наверное, не смогут перенести лихорадки и диареи. А потом, когда в один из дней придет смерть, оглянуться и подумать, что ее жизнь ничего не стоила, что это пустота, абсурдная бессмысленная дыра, меньше, чем щель в воздухе от взмаха воробьиного крыла, меньше, чем след на земле от муравьиной лапки. Она никогда не станет врачом, но Сан хотелось, чтобы ее жизнь имела какую-то ценность, чтобы хоть кто-то тосковал по ней, когда ее не станет, и ощущал тяжесть ее отсутствия.

Она стала искать работу тем же утром. Одну за другой навестила всех своих подруг, чтобы сообщить им о своем положении, хотя и не стала пояснять причины, по которым она покинула семью Монтейро, и даже пошла к священнику церкви, куда она обычно ходила слушать мессу. Но создавалось впечатление, что у всех обеспеченных семей в Прайе было достаточно прислуги, потому что никто ничего не знал о возможном трудоустройстве. Наконец, в один из дней, когда Сан уже почти отчаялась и осталась без денег, несмотря на то, что почти ничего не ела две недели, чтобы сэкономить, она проходила мимо одной конторы на улице Андраде Корву и заметила объявление, предлагавшее вакансию администратора. «Бюро Омеро». Так называлась контора. Сан вспомнила пса доньи Натерсии, и у нее забилось сердце. Ей это показалось хорошим знаком. Она зашла. Внутри было большое светлое помещение, покрашенное белой краской. Четыре стола были заняты женщинами. Одна из них, круглая негритянка в платье с синими и оранжевыми цветами, делавшем ее еще более крупной, улыбнулась:

— Что хочешь, девушка?

— Работу.

Женщина засмеялась. Этот смех был такой же большой, как и она сама, он наполнил всю комнату и распространился за пределы стен, выплескиваясь на улицы через окна.

— Хорошо, давай побеседуем.

И они поговорили. Через пятнадцать минут Сан вышла оттуда, договорившись приступить к работе на следующий день. Донья Бенвинда даже выдала ей три тысячи эскудо в качестве аванса к жалованью. Не нужно было, чтобы Сан ее об этом просила, она сама поняла, что девушка, искавшая работу вот уже пятнадцать дней, скорее всего, нуждается в средствах.

В чем у доньи Бенвинды не было недостатка, так это в воображении, чтобы понимать, что происходит с окружающими. В действительности, дело было не в фантазии, а в опыте. У нее была непростая судьба. Она родилась в Портеле, жалкой и серой деревушке на острове Фогу, в самом кратере огромного вулкана, где и росла в условиях засух и голода, лихорадки и дизентерии. С детства Бенвинда привыкла к тому, что смерть — часть жизни, и что она приходит жестоким образом. У нее самой умерло несколько братьев, она не помнила, сколько именно, и в десять лет, когда ее мать тоже умерла, у нее на попечении остались четверо малышей и дом. К тому же ей нужно было помогать отцу, который держал жалкую таверну, засаленную и смрадную, в которой он подавал деревенским пьяницам отвратительный грог и кое-какие горячие напитки. Она скоро узнала, что ей нужно защищаться от мужчин. Некоторые посетители, когда ее отец по какой-нибудь причине уходил на несколько минут, пытались, еле держась на ногах и отрыгивая, потрогать ее или поцеловать в губы. Она научилась ускользать от них, раздавать им толчки, которые заканчивались для них на полу, и даже пинать их коленом между ног, если кто-нибудь из них оказывался очень настойчивым.

Невольно она осознала, что за выживание ведется ежедневная борьба, нелегкое и управляемое усилие сознания, в котором должны смешиваться эгоизм и великодушие, коварство и доверие: твердо потребовать у отца, чтобы он дал ей денег на еду, и при этом проследить, чтобы он поужинал, когда приходил домой слишком пьяный. Не позволять, чтобы братья украли у нее ее порцию пищи, но с удовольствием уступать ее, когда кто-то из них болеет. Помогать женщинам из деревни при необходимости, не давая им считать, что она всегда в их распоряжении. Ограничивать мужчин, и в то же время давать им в долг, когда они выпивали, еще не получив жалованье. Да, Бенвинда, будучи еще девочкой, поняла, что надо давать и отнимать, ласкать и бить, улыбаться и скандалить, в сложном равновесии, которое ей, тем не менее, удалось достигнуть без труда. Как будто она родилась уже мудрой.

Она жила так много лет, в паутине, в которой важно было только не умереть с голоду и не дать ни одному мужчине изнасиловать себя. Тем не менее, вокруг нее витала атмосфера прозрачности, света, характерная для веселых людей. Иногда в ночной тишине в деревне, когда все уже легли спать, был слышен ее хохот, взрыв смеха, вырывавшийся у нее в ответ на любую глупость, сказанную в шутку кем-то из ее братьев, и витал в воздухе, как беспечные ночные мотыльки. Бенвинда постоянно смеялась. Внутри ее было нечто, защищающее от невзгод, словно какая-то мягкость покрывала ее сознание и заставляла грусть от него отскакивать. Не то чтобы она ее не переживала и не чувствовала. Она страдала, как и все, когда был повод. Но в горе и в боли она всегда находила нить, за которую нужно было сильно держаться, нить, крепко связанную с оптимизмом, окружавшим ее, оттесняя безнадежность. В тяжелые моменты Бенвинда никогда не переставала думать о том, что все поправится. И если она тихо плакала по ночам в своей кровати, обнимая кого-нибудь из своих спящих братьев, наутро она просыпалась, полная сил, готовая сделать все необходимое, чтобы день оказался сносным не только для нее, но и для всех близких людей.

В девятнадцать лет, когда младшие братья уже подросли, а отец все чаше выпивал и усложнял ей жизнь, она познакомилась с Роберто.

Роберто родился в соседней деревне, хотя давно уехал жить в Испанию, где работал шахтером в одном местечке на севере страны. Он в очередной раз приехал провести каникулы, и, встретив в таверне Бенвинду, уже ставшую женщиной, с ее смехом, отдававшимся эхом в воздухе, и с твердостью, которая позволяла ей так крепко стоять на земле, Роберто подумал, что из нее вышла бы хорошая жена, человек, который поможет покончить с одиночеством, которое иногда по утрам, когда нужно было идти на работу, обездвиживало его в постели, словно какое-то насекомое поедало его изнутри и иссушало, как гнилое и трухлявое дерево. Глядя, как она возится с бутылками и обслуживает посетителей, Роберто задумался о том, как здорово было бы обнять ее под падающим снегом и гулять вдвоем в солнечные дни, показывая ей всю эту зелень, которую она никогда не видела. Было бы весело смотреть телевизор, взявшись за руки, и ходить потанцевать на дискотеку в выходные. Ужинать с друзьями и покупать вещи, чтобы украшать его неухоженное жилище. А потом завести детей, двух мальчиков и одну девочку. Именно этого он хотел, троих детей, у которых в распоряжении будут врачи и бесплатные лекарства, которые не умрут ни от кишечных расстройств, ни от голода, которые будут ходить в школу и учиться, а потом вернутся на Кабо-Верде уже важными людьми, может быть, министрами или губернаторами…

Бенвинда даже не представляла, какие мысли крутятся в голове у Роберто. Но по какой-то причине, которую она не могла обозначить, когда она увидела, как он заходит в таверну, широко улыбающийся и одетый в добротную европейскую одежду, и когда он поцеловал ее дважды, чтобы поздороваться, напоминая ей о том, кто он, а они не виделись четыре или пять лет, ей стало очень стыдно за то, что она так плохо одета, — в повседневную синюю юбку, тысячу раз стиранную и зашитую, и в черную футболку. Бенвинда пригладила рукой волосы и пожалела, что не собрала их в косы, чтобы лучше выглядеть, И что-то странное и новое, какое-то необыкновенное желание постоянно улыбаться и летать, охватило ее.

Неделю спустя Роберто и Бенвинда уже встречались. Когда каникулы подошли к концу, они расстались со слезами, пообещав друг другу хранить верность и ждать. На Рождество мужчина вернулся и сделал Бенвинде предложение. Он узнал обо всех необходимых формальностях, которые нужно пройти, чтобы она переехала в Испанию. В середине весны, когда кусты сирени в садах начинали покрываться бледно-лиловыми соцветиями, в лесах распускались почки каштанов и дубов, наполняя все вокруг зеленью, а ручьи, стекавшие с горных склонов, выходили из берегов от талой воды, Бенвинда переехала в свою новую деревню.

На протяжении пяти лет она была счастливой женщиной. Все ее вдохновляло: спокойствие пейзажа и смена обстановки, электрический свет и вода, бесконечно текшая из кранов, словно водопад, магазины и рынки, где можно было найти столько разных продуктов, бытовые приборы, которые делали за нее всю работу, парк, в котором играли дети, кафе, в которых она встречалась с другими женщинами из Кабо-Верде, чтобы выпить кофе и поболтать, зимние пальто и туфли на каблуках, экскурсии на машине с Роберто по миру, который одновременно был необъятным и близким… Все казалось ей подарком, как будто жизнь неожиданно превратилась в красивую упаковку, из которой раз за разом она доставала чудесные сладости, маленькие необычные штучки, которыми она восхищалась и преданно хранила, крепко и осторожно держа их в руках.

Лучшим из этого был Роберто. Он не бил ее и не напивался, как делают многие мужчины. Иногда в субботнюю ночь он мог выпить лишнего, когда оба гуляли вместе с дружественными семейными парами, но это был веселый кутеж, во время которого его тянуло петь, целовать ее и трогать руками, и пытаться потом заняться с ней любовью, хотя он всегда засыпал, так и не начав. Роберто любил ее, хорошо с ней обращался, отдавал ей все деньги, ласкал ее с такой нежностью, которую Бенвинда даже не могла себе раньше представить, и иногда подолгу глядел на нее так, будто она — единственная женщина на свете, королева. Бенвинда отвечала Роберто на его чувства изо всех сил, на которые только была способна, ревностно ухаживая за ним, чувствуя, что способна когтями и зубами защищать атмосферу благополучия, которую он создавал ей каждый день. Не существовало достаточно вкусных блюд, ни достаточно хорошо выглаженных рубашек, ни достаточно гладко застеленных простыней, чтобы Роберто отдыхал и чувствовал себя комфортно, вернувшись с такой тяжелой работы. Когда она видела, как он заходит в дом с лицом, перепачканным углем, изнуренный после долгой смены работ в шахте, с покрасневшими и будто бы испуганными от избытка света глазами, ей очень хотелось приласкать его, словно дитя, искупать и накормить, а потом убаюкать так, как она качала своих младших братьев.

Бенвинда не только прибиралась, готовила, гладила белье и проводила какое-то время с подругами, но и записалась в школу для взрослых. На Кабо-Верде она никогда не ходила в школу. Ее братья отучились первые несколько лет, но отец считал, что девочкам не нужно ничему учиться. Достаточно уметь хорошо считать деньги, когда с ними расплачивались в таверне, заниматься домашним хозяйством и рожать детей. Он говорил, что Бог создал женщин именно для этого. Теперь Бенвинда изучала все, что могла, и получала удовольствие от каждого нового открытия, словно ребенок. По вечерам после ужина, пока Роберто смотрел телевизор, она садилась за кухонный стол и усердно выполняла все упражнения, настолько сосредоточившись, что забывала, что муж ее ждет, чтобы ложиться спать. Бенвинда быстро научилась читать и писать, а также выполнять сложные арифметические действия. Между тем незнакомый язык сам по себе привязался к ней, и через три месяца она могла объясняться с кем угодно в деревне. Роберто гордился ее сообразительностью и прилежанием, он говорил ей, что когда-нибудь она станет профессором. А она смеялась, успокоенная и радостная.

За те пять лет была только одна единственная неприятность: Бенвинда не могла забеременеть. Когда в конце концов они обратились к врачам, им сказали, что у Бенвинды проблемы с маточными трубами, и у нее не может быть детей. Им было очень жаль, но это чувство продолжалось недолго. Бенвинда и Роберто сразу же заговорили об усыновлении. На Кабо-Верде было много детей, которые нуждались в родителях. Это было бы несложно. Тем не менее, они решили отложить это на какое-то время. В тот момент им было достаточно друг друга рядом.

Однажды январским утром Роберто вышел из дома в четыре часа на первую смену в шахте. Перед уходом он по обыкновению медленно поцеловал свою жену. Она перевернулась на другой бок и что-то пробормотала, но не проснулась. Шел снег. Ему нравилось идти под падающим снегом в ночи, глядя, как хлопья сверкают в темноте, словно маленькие звезды, тихо падающие на землю. Это был последний раз, когда он наслаждался этим видом, наслаждался чем-либо. В восемь утра в шахте произошел обвал. Роберто остался там, погребенный на глубине двухсот метров вместе с двумя другими товарищами.

Бенвинда думала, что сойдет с ума. На многие месяцы она перестала понимать жизнь. Она не понимала, что произошло. Даже не хотела понимать. Бенвинда ненавидела весь мир и больше всего — Бога. Ее смех исчез, похороненный под тоннами черных обломков, убивших ее мужа. В то время ее подруги ухаживали за ней, по очереди дежуря, чтобы заставлять ее поесть и выпить лекарства, прописанные врачом, а также выводили ее на короткие прогулки, измотанную, равнодушную ко всему, что ей раньше нравилось. Бенвинда приходила в себя медленно, как больной, которому постепенно нужно было осваивать знакомые движения, принимать душ и одеваться, варить кофе или готовить еду, выходить за покупками, ненадолго включать телевизор, вникать в чужие заботы и радости, которые перестали для нее существовать.

Прошел почти год со смерти Роберто, когда она решила вернуться на Кабо-Верде. У нее скопилась определенная сумма благодаря возмещению, которое она получила после несчастного случая в шахте, помимо пенсии по вдовству. На ее родине это было целое состояние. Ей не нужно было возвращаться в Портелу и хоронить себя в отвратительной таверне в ожидании старости, среди грязных пьяниц, которые неустанно приставали бы к ней. Бенвинда могла обосноваться в столице, в Прайе, и организовать какое-нибудь дело. Она пока не знала, какое именно, но была уверена, что подберет что-то подходящее. Свойственный ей оптимизм день за днем возрождался. Бенвинда снова ухватилась за нить, всегда спасавшую ее от боли. Отчаяние рассеивалось и со временем превращалось в горсть серого пепла, который навсегда останется внутри, но не помешает ей продолжать жить и работать, и снова смеяться, так, чтобы ни один из тех, кто не знал ее раньше, не заподозрил, что в какой-то момент в ее жизни произошла катастрофа. Бенвинда снова на глазах у всех будет довольной и счастливой женщиной, окруженной атмосферой благополучия и доброжелательности, которая оберегала ее от бед.

Через несколько недель, проведенных в Прайе, она нашла ту маленькую контору, выставленную на продажу, «Бюро Омеро», которая занималась реализацией товаров для офисов. Бенвинда ничего не знала о пишущих машинках, бумаге и фотокопировальных аппаратах. При этом дело ей понравилось, и она поверила в свои силы, чтобы быстро всему научиться, а также в великодушие бывшего владельца, пообещавшего всему ее обучить. Бенвинда вложила добрую часть своих средств в предприятие, еще часть денег сохранила для себя на случай, если дела пойдут плохо, а остальное разделила среди своих братьев, чтобы помочь им продвинуться вперед. И снова восприняла свою жизнь с терпением и уравновешенностью, сохранившимися со времени, проведенного в таверне.

Когда Сан начала там работать, «Бюро Омеро» было уже много лет прибыльным и надежным предприятием. Для нее это было хорошее время. Сан нравилась работа, отвечать на телефонные звонки, оформлять заказы и искать на улице мальчика, который разносил пакеты, когда нужно было что-то передать. Она сняла комнату с возможностью пользоваться кухней в доме одной вдовы. И хотя иногда Сан приходилось терпеть ее бесконечные монологи, когда хозяйка снова и снова рассказывала обо всех мелочах, которые с ней происходили, девушке было приятно оставаться одной в своей комнате и смотреть в окно, где она видела маленький кусочек моря. Кроме дней, проведенных в пансионе, это был первый раз, когда она располагала личным пространством, и эта независимость заставляла ее ощущать, что она окончательно превратилась во взрослую женщину, полностью отвечающую за свои действия и способную управлять своей жизнью. Наконец она смогла преодолеть расстройство по поводу отсутствия возможности учиться, осуществить план, который теперь казался ей очень далеким, словно прошло много лет со времени того детского энтузиазма, наивность которого она уже осознала. Между Сан и этими странными идеями возвышалась глухая стена без лазеек и дверей, которые позволили бы просочиться в ее нынешнюю жизнь хоть капле разочарования. Похороненная девочка спокойно спала под землей.

По ночам Сан ложилась в постель и строила планы на будущее: она накопит денег, поедет в Европу, будет там работать столько, сколько сможет, а потом, как и донья Бенвинда, вернется на Кабо-Верде и организует собственное дело. О чем она не думала вовсе, так это о том, чтобы найти мужчину и родить детей. От воспоминаний о том, что произошло с доном Жоржи, ее все еще выворачивало наизнанку. Но было нечто глубже, как будто еле заметный огонек загорался в каком-то уголке ее сознания и предупреждал ее, будто странное перемещение во времени позволяло видеть ей, что может произойти в дальнейшем. Возможность любви и секса казались ей опасностью, чем-то, что причинит ей вред и обиду. Напротив, ее коллеги по конторе, с которыми она иногда ходила поесть мороженого и потанцевать, не говорили ни о чем другом. Они рассказывали друг другу о своем опыте с парнями, о необыкновенном удовольствии и волнении, и когда одна из них считала, что влюблена, во всех подробностях расписывала доказательства того, что парень ее действительно любит и предложит ей жить вместе. Как будто обладание мужским телом и возможность повседневно его обслуживать были для них самой важной целью. Сан опасалась, что они обречены на страдания, на то, чтобы разбиваться снова и снова о загадочную сущность мужской души, полной изгибов и вершин, которые она не понимала и которые ее пугали.

Для себя она хотела независимой жизни. Самые лучшие и довольные жизнью женщины, которых она знала — донья Натерсия и донья Бенвинда, — были не замужем. Они не были одинокими, вовсе нет. Их сопровождало много подруг и родных, большое количество чужих детей, людей, которые их любили и поддерживали, о ком они с нежностью заботились. Близость с которыми была, пожалуй, еще больше, чем с мужчиной, с которым ты делишь постель, который знает наизусть вкус каждого сантиметра твоего тела, упругость твоей груди и жаркую узость твоих чресл, который достигает блаженства внутри тебя и разливается в тебе снова и снова, наносит удар, отдает, ищет и неясно стонет в твоих объятиях, словно наступил конец света. Но этот мужчина никогда в жизни не удосужится спросить, чувствуешь ли ты себя счастливой или несчастной, считаешь ли себя хозяйкой земли под твоими ногами и воздуха, которым дышишь, или же дрожишь от страха, когда встаешь по утрам и точно знаешь, что жизнь тебя обидит, что нападет на тебя и попытается сожрать тебя, кусая и оставляя одни кости.

Сан представляла себя взрослой, живущей в тихом доме у моря, в доме, раскрашенном разными цветами, с большими окнами, через которые проникает свет и морской бриз. Там будет сад, в котором растут бугенвилии и жасмины, и акация, усеянная белыми цветочками, которая отбрасывает приветливую тень. У нее не будет ни мужа, ни детей, но будет много людей, входящих в дом и выходящих из него, и просторная кухня, где каждый сможет найти то, что желает. Такой дом, как у доньи Бенвинды. Она иногда там обедала по воскресеньям. Начальница Сан готовила большой котел качупы и приглашала десять или двенадцать человек. Женщине доставляло удовольствие видеть Сан за своим столом. Она очень привязалась к своей подчиненной с самого начала. Как и у доньи Натерсии, у нее вызывало большую досаду то, что этой смышленой девушке пришлось бросить учебу из-за нехватки средств. Донье Бенвинде нравилось наблюдать, как она работает с большим упорством и почтительностью, словно на самом деле отвечать на телефонные звонки, записывать заказы и организовывать доставку было очень важными задачами. Ее трогала необычное сочетание силы и наивности, формировавшее характер Сан, ее доброта и решимость. Бенвинда задавалась вопросом, что получится из нее в будущем. У Сан была долгая жизнь впереди, и в этой жизни было предостаточно места для страданий. Было ясно, что кто-нибудь попытается манипулировать ею, обмануть ее и причинить боль. Кто-то расцарапает ее и попытается украсть ее энергию. Но также Бенвинда была убеждена, что Сан выстоит, будет крепко стоять на земле с поднятой головой, открытым и улыбающимся взглядом. Она удивительным образом уцелеет, что бы ни случилось.

Однажды вечером после закрытия конторы, пока остальные сотрудницы бежали на встречу со своими возлюбленными, Бенвинда пригласила Сан поесть мороженого. Шел сильнейший ливень. Вода ручьями текла по улицам. Машины проезжали, обрызгивая пешеходов грязью, а те кричали, возмущались и боролись за то, чтобы укрыться от дождя, переходя от подъезда к подъезду. Женщины сели за столик у окна в кафе-мороженом. Дождь бил в стекла и бешено падал на крышу с гулким и свирепым грохотом, как будто разразилась катастрофа. Как только они укрылись от дождя, громкий смех Бенвинды тут же разлился по зале. Потом она вдруг вздохнула и как будто бы впала в ностальгию:

— В Испании часто шел дождь, — сказала Бенвинда. — Но такой сильный — никогда. Дожди там мягкие и непрерывные. А зимой идет снег. Меня всегда поражала тишина, с какой падает снег, как будто мир застыл неподвижно и жизнь теплилась только в снежинках.

— Наверное, это красиво. Я бы хотела посмотреть.

— Ты никогда не думала уехать в Европу?

— Много раз. Всегда. С детства. Но как? У меня нет документов. Нет денег. Когда-нибудь…

— Возможно, я могу тебе помочь.

Сан покраснела. Она даже не смогла ничего сказать в ответ, только стала размахивать руками, как будто тонула. Бенвинда снова рассмеялась:

— Это означает, что ты бы приняла мою помощь?

— Да, да, конечно же, да…

— Я могу поговорить с моими сестрами. Они живут в Голландии. Они в долгу передо мной, так как уехали на те деньги, которые я им дала, и у них все сложилось довольно неплохо. Они сделают тебе туристическую визу. Потом тебе придется самой устраиваться.

— Но у меня нет денег на билет…

— Я тебе дам. Ты сможешь мне возвращать долг по частям.

— Правда?.. Вы это серьезно говорите?..

— Ты считаешь, что я тебя обманываю? Мне бы хотелось лучшей жизни для тебя. Ты ее заслуживаешь. Ты должна попытаться.

Через три месяца все было устроено. Сан пришлось открыть банковский счет. Донья Бенвинда, помимо денег на авиабилет, дала ей шестьдесят тысяч эскудо, которые должны были подтвердить голландским властям, что у нее достаточно денег, чтобы путешествовать как туристка и что она не примется попрошайничать на улицах или, кто знает, воровать и даже убивать. Без этой формальности ей никогда бы не выдали визу.

На самом деле, Сан и не собиралась приезжать в Голландию. Она собиралась остаться в Португалии и там попытаться добиться разрешения на работу и вида на жительство. Бороться за место работы, быть прислугой в чьем-то доме или официанткой в баре, или кассиром в супермаркете, дешевой рабочей силой для низкооплачиваемой работы. И ей придется приспособиться, чтобы содержать себя, вернуть долг донье Бенвинде и продолжать отправлять деньги своей матери и Ховите, и копить на будущее. Или все будет гораздо хуже. Может быть, ей не дадут разрешения, и она останется на нелегальном положении, будет вынуждена принять условия какого-нибудь бездушного человека, который примет ее на работу. Лишенная всех прав, она будет ходить по улицам, еле живая от страха, скрываясь от глаз каждого полицейского, который может задержать ее и снова выслать на родину, и тогда она потеряет все то немногое, чего успела достичь.

Конечно, Сан ничего этого еще не знала. Она догадывалась, что получить документы будет не так-то просто, но для нее Европа все еще оставалась местом, где идет слабый дождь и тихо падает снег, пространство всяческих возможностей, среда, которая позволит ей окончательно выбраться из нищеты, регион, в котором витали все ее мечты. Это был очаг, который ей описывала Ноли, когда они были маленькими, тем далеким летом в деревне, сидя у корней манговых деревьев. Дом, полный игрушек, книг, тетрадей и карандашей, и быстрые автобусы, которые везут к бесконечным лесам и лугам, усеянным нежной травой, по которой можно ходить босиком, и к чудесному ручью с прохладной водой, чтобы облегчить жару. Она никогда не видела ни ручьев, ни зеленых лугов. Никогда у нее не было избытка в книгах или карандашах. Теперь она собиралась это получить.

Сан села в самолете у иллюминатора и смотрела в него всю дорогу. Крылатая машина сначала пролетела над морем, над его ужасающими темными глубинами. Потом самолет долго летел над пустынными песками Сахары и темными вершинами Атласских гор. Затем были видны вспаханные равнины и разбросанные деревни, а потом снова море. И, наконец, Европа, большие чудесные реки, города, закрученные вокруг себя, и уже Лиссабон, словно смотровая площадка над водой. С высоты Лиссабон был очень красив. Огромный и прекрасный. Сан была счастлива. Кабо-Верде остался далеко-далеко. И стал очень маленьким.

Бигадор

Сан остановилась в доме двоюродной сестры своей матери. Это была маленькая квартирка, всего две комнаты, в которых жила семейная пара и их четверо детей. Ей предоставили диван в гостиной, на котором Сан спала, согнувшись и мучаясь от жары. Жара слонялась, словно преступник, по узким улицам того района на окраине Лиссабона, прилипая к асфальту, к плохо защищенным стенам, к маленьким комнатам, которые не проветривались. При всем при этом Сан считала, что ей повезло: после многих попыток, писем к своей матери и телефонных звонков ей удалось выйти на Имельду, и та вызвалась приютить ее на несколько дней и помочь найти работу.

Каждое утро она читала пословные объявления в газете. Сан хотела работать прислугой с возможностью проживания: так она могла бы больше откладывать и не беспокоиться о поиске жилья. Она сходила на несколько собеседований, но ничего не добилась: первый вопрос, который ей задавали хозяйки, — умеет ли она готовить португальские блюда. Хотя она отвечала, что нет, но может быстро научиться, ей сразу же отказывали. Тем более, у нее не было рекомендаций. Пять лет, которые она провела, заботясь о детях семьи Монтейро, ничего не значили. Вероятнее всего, ей бы даже не поверили. Все эти утонченные женщины с накрашенными ногтями и уложенными в парикмахерской волосами, похоже, принимали ее за дикарку. Как будто их пугал ее креольский диалект и слишком африканская одежда, которую она носила. Они ей не доверяли.

Когда Сан выходила после собеседований, она отправлялась гулять по улицам Лиссабона. Ее ослепляли широкие бульвары и каменные строения, аккуратные садики и симметричные алтари церквей, колонны больших фасадов и огромные статуи на площадях. Сан открывала для себя удивительную геометрию вещей, непоколебимое равновесие, давнюю и могущественную гармонию, спрятанную в очерченных линиях города, который строится на протяжении многих веков. Это странное совершенство, так сильно отличающееся от хаоса, царящего на островах, разбросанных в беспорядке камней и затерянных деревьев, стихийно расставленных хибар и отдаленных друг от друга деревень, ее впечатляло гораздо больше, чем суета улиц, людской поток, шум транспорта или причудливая роскошь витрин.

Но Сан также забавляли метро и автобусы, контроль, который им удалось установить над временем, с точностью просчитанным. Скорость, с которой благодаря транспорту можно было передвигаться из одного конца города в другой в окружении незнакомых людей, на которых у Сан был соблазн смотреть, как на картины, полные таинственных деталей. Она наблюдала за тем, как они одевались и ходили, их манерой здороваться друг с другом и разговаривать, неподвижным взглядом, с помощью которого они терялись в несуществующей бесконечности, когда ездили в одиночестве, приятным безразличием в обращении. Лиссабон казался ей убежищем. Полотном из жизней, привязанностей и амбиций, а еще, конечно, из тревог и несчастий, в которых ее собственное анонимное существование спасалось от пошлости общественной борьбы. Когда-нибудь и она станет уважаемым членом этого сообщества, когда у нее будет работа, собственный дом и свободное время.

Но шло время, и Сан не удавалось трудоустроиться. Через десять дней Имельда дала ей понять, что больше не может предоставлять ей кров. Именно она подала идею, чтобы Сан поехала в Альгарве. Было начало июля, и пляжи наполнялись туристами. Там было гораздо больше вероятности, что девушке удастся найти работу. Обычно отели и рестораны нуждались в персонале на летний сезон. Дочь ее близкой подруги жила в Портимане и, возможно, могла помочь. Она всегда помогала только что приехавшим в страну. Имельда и Сан позвонили ей. Лилиана воодушевила ее ехать как можно скорее: действительно, было много вакансий. А еще она располагала свободным местом в комнате, где жила в съемной квартире вместе с другими девушками из Кабо-Верде. На следующий день Сан села в автобус южного направления.

Она приехала в Портиман уже ночью. Лилиана ждала ее на станции. Это была сильная и красивая женщина, словно статуя. Сан пришла в восторг от нее с самой первой минуты. Лилиана была накрашена, с большим количеством туши на ресницах огромных глаз и с красной помадой на губах, которая на любой другой девушке показалась бы вульгарной, но эту она еще больше украшала. На ней были джинсы и зеленый топ с большим декольте; возможно, дешевая одежда, которая выглядела, как будто была куплена в самом изысканном бутике в Лиссабоне. Тем не менее, в ней не чувствовалось никакой скованности. Напротив, Лилиана казалась живой и близкой, и у Сан сразу возникло ощущение, что она рядом со старшей сестрой, человеком, который может обнять ее своей рукой в трудную минуту и снова вернуть ей спокойствие.

Лилиана родилась на Кабо-Верде, но не считалась иммигранткой. Ее родители приехали на заработки в Лиссабон, когда ей было всего четыре года, поэтому она воспитывалась, как любая другая португальская девочка. Она смогла учиться и получила образование по туристической специальности. С марта по октябрь она работала дежурным администратором в хорошем отеле в Портимане. На остальное время Лилиана возвращалась в столицу и зарабатывала, снимаясь в рекламе. Но этот мир ей не нравился. Что ее действительно интересовало, так это политика. Она состояла в социалистической партии и надеялась когда-нибудь занять ответственный пост. Возможно, ей удалось бы стать депутатом. Лилиана была убеждена, что со временем в Португалии появится много политиков африканского происхождения, выходцев из бывших колоний. Это был неизбежный исторический процесс, как она считала. Как и французская революция привела в свое время к власти буржуазию, которая приложила для этого столько усилий, африканцы, которые веками вкладывали свой труд в обогащение метрополии, в конце концов окажутся у власти.

Лилиана была глубоко феминистических взглядов и часто ездила на Кабо-Верде, где проводила беседы с женщинами из деревень и самых бедных городских районов. Тогда она забывала свой интеллектуальный лексикон и использовала образы, которые были доступны ее собеседницам. Лилиана была привычна к этому миру. Ее собственная мать была неграмотной до тридцати четырех лет, когда она сама ее научила читать и писать. Лилиана пыталась объяснить женщинам некоторые простые, но основополагающие идеи: что они — не собственность своих мужей, что использовать контрацептивы полезно, и что они должны отправлять своих дочерей в школу. Тем не менее, она знала, что почти всегда они не обращали внимания на ее слова. Большинству ее слушательниц не хватало моральных ресурсов, которые позволили бы им поразмыслить над тем, что Лилиана им рассказывала. Жизнь швырнула их в жестокий и жесткий мир, и они существовали, запутавшись в нем, словно маленькие беззащитные животные. Единственная мысль, которая жила у них в сознании, это о том, как выжить им и их детям: пережить голод, побои, дизентерию… Но порой какая-нибудь из этих женщин слушала с особенным интересом, ее глаза горели, а тело было в напряжении, и тогда у Лилианы появлялось ощущение, что ее слова нужны, чтобы открывать новые пути, которые, возможно, в дальнейшем превратятся в широкие тенистые бульвары, по которым будут идти многие женщины, свободные, сильные и прекрасным образом гордые. Лилиана и Сан прошли по людным улицам Портиман пешком до квартиры. Две из трех девушек, которые тоже там жили, еще были на работе, накрывали столы и разливали напитки суетной летней ночью. Сан показали ее комнату, которую она должна была делить с Лулой. Ей понравилось это место, такие белые постели и маленький оранжевый коврик, на который она могла ставить ноги, когда встает с постели. У нее никогда не было коврика, и она представила, что было бы приятно ступать на него босыми ногами и наслаждаться его мягкостью. Кто-то приготовил для нее вкусный ужин. Сан ела с аппетитом, между делом отвечая на вопросы ее соседок, которые хотели знать все о ее жизни. Она была довольна. Хорошо, когда тебя так принимают, как будто тебя уже приняли в это сообщество, проводившее лето вместе в этой квартире со светлыми стенами, сверкающим кафелем и большими окнами, которые выходят на террасы баров, наполненные еще в то время людьми, разговаривающими и смеющимися с присущей каникулам беспечностью. Хорошо было знать, что, по всей вероятности, как утверждала Лилиана, она сразу найдет работу. И что у нее будет уютное место, куда вернуться ночью, и чистая свежая постель.

Через два дня Сан уже работала. Ей удалось устроиться официанткой в бар рядом с пляжем. Никто не спросил, как у нее обстоят дела с документами, ее просто приняли без контракта, без прав и без социальной страховки. С девяти до пяти Сан нужно было обслуживать столики на террасе, подавать поздние завтраки, полуденное пиво, аперитивы в час дня, бутерброды на обед и вечерний кофе. Поначалу она нервничала. Поднос дрожал в руке, и иногда она проливала прохладительные напитки и бокалы с вином. Но Сан почти сразу научилась. Очень скоро она ловко передвигалась между стульями, без проблем запоминала номера столиков, разработала собственную систему записи заказов и привыкла говорить громче у бара, чтобы ее услышали. Сан выполняла свои обязанности быстро и со всей доброжелательностью, на какую только была способна. Ее все еще немного смущал ее островной диалект, но Сан прислушивалась к тому, как говорят португальцы, и старалась подражать их тону и выражениям.

В общем и целом, люди обращались с ней любезно. Хотя были и такие, которые держали себя с ней с очевидным презрением. Иногда в сознании Сан возникало смутное опасение, четкое осознание того, что ее внешность впервые отличалась от внешности остальных. И это различие было как барьер, изолировавший ее, но который другие с легкостью могли разрушить, если хотели напасть. Тем не менее, Сан делала вид, что не замечает этого. Ей казалось, что если приуменьшать значение некоторых вещей и не думать о них, они как будто и не происходили. Но ей удалось выдержать это мнимое неведение всего несколько дней, пока однажды утром в последний час работы у нее не возник конфликт с каким-то полупьяным типом. Она поставила ему на стол бокал белого вина и уже почти отошла, когда он подозвал ее:

— Черная!

Сан знала, что он обращается к ней, но сделала вид, что это ее не касается. Мужчина повысил голос:

— Эй, черная! Официантка!

Некоторые люди стали на них смотреть. Сан, красная от ярости, повернулась и снова подошла к нему:

— Я слушаю…

— Это вино теплое.

— Сейчас я вам принесу другое.

Сан зашла в помещение кафе и пояснила суть претензии начальнику, который рассердился, но в конце концов достал новую бутылку из холодильника. Девушка вернулась на террасу и поставила бокал перед мужчиной, сохраняя внешнее спокойствие. Потом она подошла к другому столику. За спиной она услышала шум падающего на пол стула и снова оскорбительный окрик:

— Черная! Я с тобой разговариваю! Смотри сюда!

Сан снова повернулась к нему. Она чувствовала, как кровь шумит в венах, а сердце бешено колотится. Если бы она могла быть уверена в том, что точно не останется без работы, она бы набросилась на этого грубияна со всей силой, на которую только была способна. Мужчина поднялся на ноги и закричал:

— Оно все еще теплое! Если не умеешь подавать, возвращайся в джунгли!

Сан перестала раздумывать. Она как будто вся целиком превратилась в огонь, в пламя тысячелетней гордости, пылающее против омерзительной надменности этого типа. Она бросилась на него, собираясь врезать ему, покусать, запинать ногами, сделать что угодно, чтобы освободиться от этой внезапной раны, которую ей нанесли его присутствие и голос. Но руки начальника и еще одного официанта не дали ей этого сделать. Услышав крики, хозяин вышел из бара, и он был не намерен допустить драки, и чтобы, ко всему прочему, приехала полиция и вынуждена была оштрафовать его за то, что он принял на работу иммигрантку на нелегальном положении.

Им удалось удержать Сан. Мужчину в итоге увели его приятели, которые поначалу смеялись над его оскорблениями, но теперь были обеспокоены скандалом. Люди постепенно возвращались к своим пивным бокалам и бутербродам. Начальник на этот вечер отпустил ее домой. Но еще до того, как Сан туда отправилась, подошел к ней и угрожающе прошептал:

— Надеюсь, ты не из тех, которые любят провоцировать…

Сан расплакалась и побежала. Она бежала и плакала до самой квартиры, а там бросилась на кровать и продолжала всхлипывать. Она не хотела этого, она хотела вести себя как сильная и достойная женщина, но не могла избежать этого. Впервые ее кто-то оскорблял за то, что она черная, первый раз ей пренебрегли из-за того, что она родилась в Африке. Те, кто возвращался из Европы, не рассказывали о таких вещах. Они не говорили, что быть черным среди стольких белых — это как если на тебе все время был луч света, и что были люди, которые хотели закидать его камнями. Сан хотела вернуться на Кабо-Верде и быть одной из многих, такой же как все, невидимой. Ей вдруг стали безразличны нищета и будущее. Она только желала раствориться в толпе.

Когда пришла Лилиана и сквозь икание услышала рассказ о произошедшем, она первым делом налила Сан виски.

— Нельзя впадать в такое настроение из-за какого-то кретина, — сказала она. — Разве ты не видишь, что они только того и добиваются? Чтобы мы плакали или, еще лучше, нападали на них, чтобы потом можно было говорить, что все африканцы преступники.

Сан прихлебывала из своего бокала, а по ее щекам тихо текли огромные слезы маленькой девочки. Лилиана подошла к ней и взяла ее лицо в свои руки:

— Знаешь, что происходит на самом деле с этими расистами? Они нам завидуют. Разве ты не замечаешь, насколько ты красивая? Думаешь, этот тип когда-нибудь встретит такую красивую женщину, как ты? Посмотри, какая кожа, какая она сияющая и нежная, а этот чудесный цвет, к которому подойдет любая вещь… Разве ты не понимаешь, что они проводят все лето, тщетно пытаясь стать черными? А твой зад?.. Ты видела, какой у тебя зад, и какая ослепительная грудь? Когда какой-нибудь белоснежка будет тебя оскорблять, вспомни про свою попу. Вот увидишь, как вся злость тут же пройдет…

Сан рассмеялась. Она была непривычна к виски, и он на нее моментально подействовал. Девушка чувствовала, как кровь легко течет по венам, а в ее голове витает качающееся облачко, которое делает все вокруг размытым. Она поднялась на ноги и подвигала бедрами, словно исполняла дикий танец:

— Смотри, снежок, смотри, вот я какая!..

Они включили музыку, дикие батуки с острова Сантьяго, и принялись истово плясать, а барабанный ритм проникал в их тела, управлял ими, словно хозяин, все быстрее и быстрее, как будто они превратились в быстрый ветер, пока не упали на пол, изможденные и задыхавшиеся от смеха.

Это был последний момент веселья на долгое время. Через несколько дней Сан нашла вторую работу. С семи вечера до двенадцати ночи она обслуживала столики в пиццерии. Ей нужно было зарабатывать больше. Нужно было возвращать долг Бенвинде, помимо отправления обычных сумм Ховите и матери, которая продолжала писать ей очень жалостливые письма, рассказывая о том, сколько денег она вынуждена тратить на ее братьев. А еще нужно было платить свою долю за квартиру, и за еду, и еще за футболки и брюки, которые она себе покупала, чтобы выглядеть, как португальские женщины. У нее оставалось всего пару свободных часов после обеда и ранним утром. Она мало спала. Сан предпочитала посидеть и поболтать какое-то время со своими соседками по квартире, хотя часто засыпала в гостиной просто от усталости. Но ей было не в тягость так много работать. Она радовалась своей удачливости и даже гордилась своей физической выносливостью, сильным и здоровым телом, которое было способно выдержать, что угодно.

Сан много раз обсуждала с Лилианой, что она будет делать, когда кончится лето, и в барах Портимана не будет мест для иммигрантов. Она собиралась вернуться в Лиссабон с теми деньгами, которые ей удалось скопить, и искать другую съемную комнату. Продолжать жить вместе было невозможно, потому что Лилиана делила квартиру со своим молодым человеком, который был профессором на факультете социологии. Но Лилиана собиралась помочь Сан найти жилье и работу, они будут иногда видеться и вместе гулять по Лиссабону, сидеть на террасах кафе и смотреть на прохожих мужчин. Все будет хорошо, жизнь будет приятной, она будет протекать, как река по мягким равнинам, без потрясений и больших побед. Покой. Вот что будет, достигнутая цель упорного труда и добрая толика спокойствия.

По понедельникам утром бар, где работала Сан, закрывался, чтобы хозяин мог немного передохнуть. Она обычно использовала эту возможность, чтобы провести пару часов на пляже. Сан всегда ходила одна, потому что ее подруги были на работе. Ей нравились эти минуты в одиночестве. Сан ложилась на песок лицом вниз, глядя на море, и читала какую-нибудь из тех книг, которые ей одалживала Лилиана. Это были сложные романы, немного скучные для нее, но в которые Сан усердно погружалась, по нескольку раз перечитывая абзацы, показавшиеся ей наиболее сложными, до тех пор, пока ей не удавалось вникнуть в их значение. Когда начался август, пляж наполнился людьми, детьми, которые бегали повсюду, отцами, защищающимися от солнца под зонтиками, женщинами, гуляющими по кромке воды, юношами с ракетками… В первый понедельник месяца, когда Сан туда пришла, она почувствовала дискомфорт от присутствия такого неожиданно большого количества людей, словно у нее украли пространство, на которое она имела полное право. Но ей ничего не оставалось, кроме как принять это. Сан нашла уголок, где можно было расстелить полотенце, как можно дальше от воды, где купающиеся без конца визжали, и улеглась со своей книгой.

Она не заметила, как к ней подошел мужчина. Он внезапно очутился сидящим рядом с ней и заговорил:

— Что ты читаешь?

Сан повернулась и оглядела его. Ей показалось, что между ней и солнцем встала грозовая туча, темная и горячая, заряженная энергией. Она быстро поднялась со стыдливым чувством, что в положении лежа ее тело кажется слишком открытым. Сан села и прижала колени к груди, защищаясь:

— Это бразильский писатель, Жоржи Амаду.

— А… Тебе нравится?

— Да.

Мужчина говорил со странным акцентом. Он посмотрел на нее с улыбкой, уверенный в себе, без смущения и страха, и протянул ей руку:

— Меня зовут Бигадор. А тебя?

Рука девушки полностью помещалась в его руку, дрожащая, словно трепещущая птица.

— Сан.

— Сан… — он произнес это, как будто задувал свечу посреди океана. — Красиво.

Через какое-то время он проводил ее до дома. Бигадор предложил ей зайти за ней вечером после работы и побыть с ней до того, как ей будет пора приступить к работе в пиццерии. Хотя Сан любила проводить это время спокойно в квартире, выпивать чашку кофе и принимать душ, она без колебаний согласилась. Прощаясь, Бигадор поцеловал ее в щеку, и ей понравилось нежное прикосновение его губ.

С пяти до семи они вместе гуляли по пляжу и сидели на террасе. Когда Сан пришла в ресторан, она уже многое о нем знала. Ему было двадцать семь лет. Он родился в Анголе в разгар гражданской войны. Из своего детства Бигадор больше всего запомнил голод, стрельбу, танки вооруженных сил в сражении, поднимавшие пыль на улицах Луанды, закоулки, где дети играли в расстрел и охотились на крыс, которых женщины потом жарили на ночных кострах. С шести лет он воровал фрукты и куски мыла на рынках. Мать ругала его, но он знал, что его кражи приносят пользу ей и его семерым братьям. Об отце они едва ли что-то знали. Он работал в алмазных шахтах Катоки, и каждый месяц откладывал определенную сумму на счет в банке. Когда война стихала, очень редко он появлялся дома на несколько дней, а потом снова возвращался в копи, оставив свою жену снова беременной.

Бигадор был быстрым, как газель, ловким, прытким, и мелкие кражи хорошо ему удавались. Постепенно он стал увереннее и научился подстерегать белых, которые всегда носили с собой внушительное количество денег, и воровать у них бумажники. Мать больше не спрашивала у него, откуда он брал продукты, с которыми потом приходил домой. Она ими кормила своих детей и смирялась.

Однажды, когда ему было одиннадцать лет, Бигадор обокрал католического священника. Он вытащил у него все купюры из кармана и побежал, как обычно, используя быстроту своих ног кимбунду. Но он не учел выносливость того мужчины, который в молодости занимался спортом. Отец Барсельос легко поймал его через пару переулков, сделал захват и обездвижил его на земле. Эта встреча изменила его жизнь. Священник решил им заняться. У него была маленькая школа при его церкви в районе Катари, и там он учил горстку мальчишек, которых поймал на улицах, читать и писать, а также класть кирпичную кладку, устанавливать розетки, краны или пилить деревья. Учил маленьким вещам, которые позволили бы найти достойную работу. Священник был из тех людей, которые считают, что каждый в этом мире имеет путь к спасению, если дать ему такую возможность. И он посвятил себя этой попытке без раздумий.

Бигадор был тронут тем, что ему уделяет внимание мужчина. Он едва был знаком со своим отцом, и его окружение ограничивалось присутствием других детей и большого количества женщин. Что взрослый человек с громким голосом и грубыми жестами беспокоился о нем и давал ему поручения, казалось Бигадору чем-то сверхъестественным. С первого же дня он принялся ходить за священником, как бродячая собачонка. Доходило до того, что святой отец, уже пресыщенный его присутствием, был вынужден прогонять его криком. Бигадор быстро понял, что ему хорошо дается ручной труд. Ему нравилось наблюдать, как из ничего благодаря его усилиям возникала стена или стол. Отец Барсельос говорил ему, что у него большой талант в этой области, что непросто найти таких одаренных и терпеливых работников, как он, и что если он навсегда забудет про свои кражи, у него будет хорошее будущее впереди. Бигадор надувал грудь, переполненный гордостью, и становился еще более аккуратным и внимательным, выполняя работу.

Через пару лет, когда он уже достаточно научился, его отправили в Каунгулу на восстановление католической миссии. Это была его первая работа. Он собирался заработать кое-какие деньги, а также опыт, чтобы потом продолжить работать. Ему было жаль расставаться со святым отцом, но, несмотря на это, он уезжал, полный энтузиазма. На протяжении многих месяцев он строил стены, стелил крыши, устанавливал двери и окна и делал мебель. Кроме того, он научился прятаться в джунглях, когда боевые действия проходили слишком близко от того района, использовать пистолет и управляться с мачете. В некоторых случаях он был вынужден убивать, хотя об этом Бигадор не любил вспоминать. Шаги по сухим листьям, тень, которая приближается, нацеливая автомат Калашникова на убежище, где он прятался с двумя монахинями среди густых зарослей, желание остаться в живых, его внезапный прыжок на человека с ножом в руке, драка, упругость плоти, когда лезвие впивается в нее снова и снова, отвратительный запах крови, тело, бьющееся на земле в конвульсиях до тех пор, пока не остается неподвижным… Плохие воспоминания. Лучше было не говорить об этом.

Когда он вернулся в Луанду, он сам превратился в мужчину, несмотря на то, что ему было не больше пятнадцати лет. Бигадор сразу же нашел работу каменщика: война постепенно утихала, и город рос, наполняясь новыми зданиями. Он смог снять для своей матери и младших братьев дом гораздо лучше той жалкой хижины, в которой они до сих пор жили, и когда он повзрослел и смог скопить достаточно денег, эмигрировал в Португалию. Теперь он жил в Лиссабоне и продолжал работать в строительстве. Дела у него шли так хорошо, что ему удалось получить ипотечный кредит, чтобы купить квартиру, и он даже мог себе позволить отпуск в Альгарве. Бигадор гордился собой: он чуть было не стал преступником. К этому моменту он наверняка был бы уже мертв, как и большинство его друзей детства. Но он отчаянно боролся со своей судьбой, пока не построил достойную жизнь. Конечно, он был благодарен отцу Барсельосу, но настоящим воином был он сам.

Теперь он мог красоваться своими трофеями на гербе, как старые члены его племени.

В ту ночь, когда Сан пришла домой, она не стала ничего рассказывать о Бигадоре своим подругам. Она молчала не из стыда, ни даже потому, что хотела сохранить тайну. Только потому, что она боялась, что если заговорит о нем, если облечет в слова все то, что чувствовала, этот проблеск необыкновенного счастья, который она замечала на протяжении всего дня, растает, словно рассказанный сон. Сан рано легла и стала вспоминать все, что произошло. Было странно: впервые предупреждающий огонек, который всегда загорался внутри, когда вблизи появлялся мужчина, оставался погашенным. Возможно, это было потому, что он смотрел на нее не с желанием, давая понять, что хочет сжимать в руках ее грудь и насильно проникнуть в нее, а с нежностью, как будто хотел медленно ласкать ее в течение многих часов. И эта мысль ей нравилась. Ощущать, как руки Бигадора прикасаются к ее телу снова и снова. Как легкий ветерок, обдувающий ее, когда она на пляже, мягкий и свежий.

В течение двух недель, пока длился отпуск ангольца, они виделись каждый день. Он ходил встречать Сан в пять часов в баре и приглашал ее поесть мороженого или выпить кофе. Потом Бигадор провожал ее до пиццерии и возвращался за ней в полночь. Тогда они гуляли и садились на песок, взявшись за руки, обнимаясь, вплетаясь друг в друга. Мир вокруг них исчезал. Не было людей, облокотившихся на ограду набережной, ни волн, которые громко разбиваются о берег, ни звезд, которые мерцают в небесной вышине.

Только языки, кожа, дыхание, такая желанная плоть друг друга. Ночь за ночью Сан неожиданно и постепенно познавала путь к чувственности и шла по нему твердо и уверенно, пока не достигла кульминации.

В последний понедельник, который Бигадор должен был провести в Портимане, они договорились встретиться в девять часов утра, чтобы вместе пойти на пляж. Но не было еще и половины девятого, когда Бигадор уже звонил в дверь. Как только она открыла дверь, он взял ее за талию и стал медленно и долго целовать ее глаза, щеки, рот, каждый миллиметр ее губ, а потом шею и грудь, очень медленно, проводя языком по каждой поре, как будто именно в них заключалась жизненная сущность. Сан ощутила, что этот мужчина затрагивает самые глубины ее самой, он способен вынуть из ее души такие тайны, о которых не подозревала даже она сама. И она сознательно отдалась наслаждению. Она получала удовольствие от каждой судороги радости, она вся раскрылась, чтобы он вошел в нее, сложила к его ногам свою давнюю девственную непреклонность. Она достигла эдема, чьи наслаждения доступны только влюбленным, прекрасного мира, где встретились два одиночества, которые на мгновение как будто оставили позади свое прошлое.

Когда Бигадор вернулся в Лиссабон через три дня, было ясно, что они влюблены. Все планы Сан вдруг изменились. Всегда представлявшая, что жить будет только для себя, она теперь думала о двоих. Она и он, ее любовь, две колонны, которые подпирают друг друга как в хорошие, так и в плохие моменты. Он пообещал найти ей жилье. Обещал помочь ей найти работу.

Он пообещал Сан показать все уголки города. Обещал водить ее на танцы вечером по субботам. Обещал, что будет заботиться о ней и никогда не допустит ее слез, даже если ей будет грустно, даже если она будет тосковать по темным лавам Кабо-Верде и по гордым драценам. Даже если кто-то захочет оскорбить ее, назвав черной, даже если таинственный холод европейских зим проникнет в кости и заставит ее чувствовать себя хрупкой и ни на что не годной. Он будет рядом с ней, и она будет сиять и чувствовать себя красивой рядом со своим красивым и сияющим мужчиной, и вся это красота будет красотой Лиссабона, движущихся улиц и шумного метро, красотой неба над широкой рекой и старыми золотистыми камнями, красотой самой жизни, которая охватывала ее теперь из любого нежданного уголка, и она оказывалась в волнении и нерешительности.

Недели до отъезда Сан из Портимана шли медленно. Бигадор звонил ей каждый день ровно в шесть. Сан ложилась на кровать, чтобы говорить с ним по телефону. Хотя в это время в квартире больше никого не было, ей казалось, что так она ближе к нему. Это были долгие банальные разговоры, болтовня влюбленных, в ходе которой они рассказывали друг другу о повседневной ерунде и повторяли один другому, как сильно они хотят увидеться. Она никак не могла понять, как это возможно, что на расстоянии пятисот километров есть мужчина, который скучает по ней, который готов ради нее прилагать усилия, который любит ее, хочет обнять и заняться с ней любовью. Но все имело смысл. Он произносил ее имя, и это звучало так, будто никто никогда раньше не называл ее по имени. Сан чувствовала себя драгоценной и единственной и хотела стать еще лучше, чтобы вложить все лучшее, что у нее есть, в его руки, отдать ему словно подарок все удовольствие, а также радость, силу и способность бороться.

По ночам она часто разговаривала с Лилианой о том, что происходит. Подруга пыталась убедить Сан, чтобы она не теряла бдительности:

— Не нужно быть такой наивной, — говорила ей Лилиана. — Ты его почти не знаешь.

— Еще как знаю, — настаивала Сан. — Знаю, что он хороший, заботливый и работящий. Он купил своей матери дом в Луанде. И каждый месяц он отправляет ей деньги.

Мужчина, который так заботится о матери, наверняка хороший.

— Не верь в то, что он тебе рассказывает, не имея подтверждений. Люди обычно приукрашают себя, когда хотят кого-то соблазнить. Тебе нужно время, чтобы узнать его получше.

— А что это значит? Чтобы я перестала чувствовать то, что чувствую? Думаешь, можно стряхнуть с себя любовь, словно пыль?

— Нет, я знаю, что это невозможно. Я просто говорю тебе, чтобы ты была осторожна, чтобы ты была внимательнее. Люби его и получай удовольствие, но следи за тем, чтобы он тебя не обманул.

Сан вспомнила, что произошло между ней и доном Жоржи:

— Однажды мне пришлось решать, стать ли недоверчивой или же продолжать жить, как будто все всегда будут вести себя хорошо. Я не хочу замыкаться в себе и идти по жизни, словно старуха, поглощенная подозрениями. Я предпочитаю ошибаться. Но я уверена, что с Бигадором я не ошибусь.

Лилиана вздохнула, побежденная:

— Надеюсь, ты права. Но если нет, помни, что я рядом…

В один из дней в конце сентября, когда Сан уволили из бара и пиццерии, она снова поехала на автобусе из Портимана в Лиссабон. Она чувствовала удивительное спокойствие. У нее было огромное желание увидеться с Бигадором, но она была так уверена в том, что он ее любит, что всю поездку спокойно разглядывала пейзажи, не пережив ни одного тревожного мгновения, как рыба, которая позволяет течению нести ее в единственно возможном направлении. Когда Сан приехала на станцию, он ее ждал. Бигадор попросил отгул, чтобы встретить ее. То, как они узнали друг друга в толпе и посмотрели один на другого, обнаружив это удивительное сияние, которое исходит от человека, когда он желает другого человека, то, как они поцеловались и обнялись, как будто в мире не существовало ничего, кроме их тел, дали ей понять, что она не ошиблась.

Почти час они ехали по Лиссабону на машине Бигадора и брались за руки каждый раз, когда он мог отпустить ручку переключения передач. За неделю до этого он ей сказал, что уже нашел ей жилье, кузина его друга снимала комнату. Это было не бог весть что, но зато дешево и довольно близко от его дома. Так они могли часто видеться. Теперь, пока они ехали, он еще сообщил Сан, что он договорился о собеседовании с ней на следующий день. Он знал булочную, где требовалась продавщица. Бывшая продавщица была его подругой и порекомендовала Сан. Это была хорошая возможность. Сан закричала от радости. Она не знала, как его благодарить. О да, она будет заботиться о нем, как ни одна женщина до этого. Она будет его женой, сестрой и матерью, если это ему потребуется. Она будет любить его так, как никогда никого не любила раньше.

Дом Марии Сабало был очень унылым. В действительности, все было очень унылым. Район с грязными улицами, полный одинаковых домов, облезлых и засаленных, в которых теснились сотни иммигрантов, целые семьи, приехавшие из Африки ценой больших долгов и накоплений многих жизней, нагроможденные, словно насекомые, в крошечных квартирах. Мужчины, которые когда-то покинули деревню в саванне, преодолели пустыни, горы и моря, и которые перебивались, продавая зонтики в дождливые дни и веера — в солнечные. Женщины, которые уехали из жалкого города, чтобы избежать подневольного брака, побоев и рабства, и которые теперь убирали дома, лестницы, офисы и больницы за копейки. Сборище людей разного происхождения, из враждебных племен, улей из разных запахов, языков и музыки. Ночи любви, ночи секса, ночи смерти, ночи пьянства, ночи плача, ночи ножей. Бесконечные разбитые мечты и множество надежд, души неудачников, души смирившихся, души гневливых, души обессиленных, души сильных, рой людей без дома, без причин остаться или вернуться, ничьи хозяева, тени, потерянные на дороге, которая должна была привести их в рай и почти всегда вела в ад.

Квартира находилась на пятом этаже, лифта не было. Было три маленькие комнаты и крохотная гостиная. Там уже жили пять человек, все из Анголы, три женщины и двое мужчин. Сан пока могла спать одна. Место на втором ярусе койки в ее комнате пустовало. Шкаф без дверей и расшатанный столик — вот и вся мебель.

Почти не было света. Сан открыла окно. Оно выходило на крошечный дворик. Впереди виднелась только серая грязная стена. Маленький побег дикой редьки все еще держался с удивительной силой за какую-то трещину. Слышался детский плач, крики женщин, голос, поющий очень грустную песню, которая будто бы исходила из очень глубокого колодца.

Сан снова закрыла окно. Она была напугана. Ей приходилось жить в уродливых и почти пустых комнатах, скромных, как монастырская келья. Но ни одна из них не казалась ей такой безотрадной, как это угнетающее место. Ей показалось, что она задыхается. Мария Сабадо даже не улыбнулась ей. Двое мужчин, которые сидели на диване в гостиной и смотрели телевизор, даже не поздоровались. Ей пришлось жить с ними в одном доме. Она будет слышать их дыхание через перегородки. Будет видеть их хмурые лица, открывая дверь. Не будет хороших дней, ни смеха, ни поцелуев, ни вопросов о том, как прошел день или ночь. Потом она выйдет и пойдет на автобусную остановку по этим опасным улицам, где дети одни играют между машинами, которые ездят, сигналя, где таинственные силуэты скрываются за углами, где из баров слышится шум драки… Она не была уверена, что может так жить.

Сан взглянула на Бигадора. Он, похоже, ее понял. Улыбнулся и провел рукой по ее волосам:

— Прости, милая, — сказал он ей тихо. — Я знаю, что тебе не нравится, и все понимаю. Это не самое лучшее место для тебя. Ты заслуживаешь гораздо большего. Но это всего на несколько дней. Я хотел быть уверенным, что ты будешь рядом со знакомыми людьми, чтобы не чувствовать себя одинокой, и это было единственное место, которое я нашел. Как только у тебя будет контракт с условиями и постоянная зарплата, мы подыщем что-нибудь получше. Я тебе обещаю.

Сан обняла его. Сомнения развеялись, как будто тело мужчины впитало их.

Он подождал, пока Сан разберет чемодан, и потом пригласил ее поужинать в хорошем ресторане. Они закончили ночь у Бигадора дома, в большой мягкой постели, желая и отдаваясь друг другу, как будто в эти моменты начиналась жизнь.

Плохие предчувствия

Сан устроилась на работу. Работа была гораздо лучше, чем она ожидала. Ее взяли на месяц испытательного срока, но потом заключили с ней контракт, который позволял подать документы на разрешение на работу и вид на жительство. Ей оплачивали социальную страховку. Сан растрогалась, когда подумала о том, что если ей когда-нибудь это понадобится, у нее будут бесплатные врачи, лекарства и больницы. Жизнь вела себя с ней очень хорошо, и она старалась отвечать ей тем же по возможности. Ей не на что было жаловаться.

Сан приходила на работу в восемь утра и заканчивала в семь вечера. С часу до трех булочная закрывалась. Сан использовала это время, чтобы сделать покупки, а после — пройтись по улицам Лиссабона, поедая бутерброд или кусочек пирога. От своей работы она получала удовольствие. Магазин находился в районе Альфама, в самом центре. Было много старушек, которые приходили каждое утро за хлебом, ковыляя, волоча ноги маленькими шажками, тяжело опираясь на клюку. Некоторые из них подолгу сидели в булочных, болтали и рассказывали ей истории из прошлого. О родителях, о хорошем муже, который умер слишком рано, о детях, которые добились успеха или подсели на наркотики, а еще о внуках, которые никогда не приходили или приходили очень часто, о болезнях и о сериалах по телевизору, который Сан не смотрела. Ей нравились эти женщины, которые носили жизнь за спиной, как улитки. Ее трогали их маленькие, но такие важные воспоминания, их скромная и в то же время воодушевленная манера изложения каждого поворота судьбы, то, как они собирают по кусочкам пожухшие остатки событий своей жизни, влюбленностей и расставаний, моментов процветания и нищеты, триумфов и поражений, огромных радостей и неудержимых слез, обычных вещей, которые они, тем не менее, держали в своих руках так, будто это были хрупкие драгоценные камни.

Старички, напротив, были менее общительны. Почти все они казались грустными и немного растерянными, как будто время пронеслось над ними и вырвало из памяти светлые моменты. Но был один, дон Карлос, с которым Сан было очень весело. Он еще носил шляпу и хорошие, немного поношенные, костюмы-тройки светлых тонов летом и темных — зимой. Он жил в Анголе в молодости и женился на местной, которая умерла немногим после того, как они приехали в Португалию, оставив его одного и без детей. Образ Сан, очевидно, вызывал в нем много воспоминаний, и каждое утро он делал ей ностальгические предложения:

— Ай, моя смугляночка, — говорил он ей, — если бы ты со мной познакомилась сорок лет назад, ты бы позволила, чтобы я с тобой обращался как с королевой, какая ты есть!

А еще были матери с румяными детьми, для которых у Сан всегда были конфеты, работницы, возвращавшиеся домой в поздний час вечером, изможденные, почти без сил даже на улыбку, молодые люди, которые вставали рано утром по субботам, чтобы быстро сходить за хлебом и газетой, с желанием поскорее вернуться в свои квартиры и снова залезть в постель, раздраженные и нервные девочки-подростки, которых заставляли ходить за покупками молодые влюбленные пары, которые не хотели расстаться даже затем, чтобы спуститься на улицу за булочками…

Сан представляла себе все эти судьбы с их заботами, понимала их и ловко в них ориентировалась, очень хорошо зная, с кем ей быть терпеливой, а с кем — черствой, с кем пошутить, а кто ждет от нее формального обращения.

Тем временем, их отношения с Бигадором развивались. На неделе они виделись только по средам. Оба очень рано вставали и работали до вечера, поэтому он предложил ей это ограничение в рабочие дни, потому что на самом деле, когда они оставались вместе, ложились спать очень поздно, и нельзя было ходить на работу много дней подряд сонными и уставшими. Но в выходные они были вместе, с полудня субботы, когда заканчивалась его работа, и до поздней ночи воскресенья. Они оставались дома у Бигадора с чувством, что это самое лучшее место, и часами занимались любовью, лежали в обнимку в постели, в полусне, чувствуя упоительное тепло тела, лежащего рядом. По ночам они ходили потанцевать. Поначалу Сан удивлялась тому, что люди танцуют в закрытых помещениях. Но скоро она привыкла к шуму дискотек, к дыму, огням и ангольской музыке, кизомбам, сембам и кудуро, которые проникали ей в кровь и заставляли чувствовать себя так, будто все вокруг ирреальное, все, кроме волнующего тела Бигадора, которое ее возбуждало.

По воскресеньям, пока он смотрел по телевизору футбольные матчи со своими друзьями, Сан тщательно убирала квартиру, гладила его одежду и готовила, оставляя приготовленную еду на неделю. Она научилась готовить блюда, которые ему нравились, тушеную рыбу с маисом, фунхе из юкки, очень острую баранину с овощами. Сан проводила долгие часы на кухне, думая, как ей повезло, что она может так о нем заботиться, счастливая от мысли, что каждый вечер он будет отдыхать после тяжелого рабочего дня, поедая то, что она приготовила со всей заботой, на которую только способна.

С каждым днем она все больше влюблялась в Бигадора. И с каждым днем все больше в нем нуждалась. Если бы она приехала в Лиссабон без его поддержки, ей было бы очень тяжело. Он объяснил ей все действия, которые она должна была предпринять, чтобы оформить документы. Он показал ей самые красивые уголки города. Рассказал ей о португальских обычаях. И как только Сан подписала контракт, он вызволил ее из ужасного дома Марии Сабадо, чтобы поселить ее в гораздо более достойное жилище. Сан съехала с той квартиры, не перемолвившись ни словом с остальными ее обитателями. Она так и не узнала, что Марию Сабадо изнасиловали однажды ночью семеро пьяных повстанцев, когда один за другим они проникали в ее подростковое тело, робкое и забитое, и что она родила ребенка, которого оставила посреди джунглей на гнилых листьях дерева миомбо. Что двое мужчин, которые обычно сидели на диване и смотрели телевизор, и почти не здоровались, дезертировали из вооруженных сил союза за независимость Анголы, и их руки были испачканы в крови многих жертв. И что женщины, которые днем спали в соседней комнате, и которых она никогда не видела, были обмануты в одном из баров Луанды некоей мадам, которая пообещала им работу официантками в хорошем отеле в Европе, а потом похитила их и пригрозила убить, чтобы они занимались проституцией в одном из клубов, и теперь они старели, торгуя своими безнадежными телами в самых грязных закоулках Лиссабона.

Бигадор поселил Сан в своем районе, в Корроиуш, на другой стороне моста двадцать пятого апреля в квартире своего друга, который жил со своей женой и снимал две комнаты. Комната Сан была маленькой, но, по крайней мере, мебель имела приличный вид. И самое главное, через окно проникал свет. Окно выходило на пустырь, по которому бродили кошки, мяукали и шумели среди мусора. Сан они не мешали, даже когда будили посреди ночи. Ей нравилось слушать, как они бахвалятся друг перед другом в темноте. Они ей казались неутомимыми борцами, маленькими хрупкими существами, которые изо дня в день выживали, когда все вокруг было против них, голод, жажда и транспорт. Еще там была черешня, хилое деревце, которое, наверное, росло одно, яростно тянущееся за влагой в почве. Каждое утро Сан смотрела на него и вспоминала фруктовые деревья в садах Кеймады, их сладкие ароматы и листья, которые колыхались на ветру. Но когда солнце на небе становилось все дальше, и пришла осень, черешня стала краснеть, и ее листья медленно опадали. Сан уже знала, что весной они снова вырастут. Тем не менее, в день, когда ствол дерева оказался совсем голым и трогательным, она почувствовала жалость. В ту ночь Сан сказала об этом Бигадору. Она думала, что он поймет ее, но внезапно мужчина фыркнул и стал презрительно смеяться:

— Разве можно жалеть дерево?.. — сказал он. — Не будь идиоткой!

В тот момент она увидела его в первый раз по-настоящему. Странная гримаса, рот скривился влево, верхняя губа отделилась, из-за чего стали видны зубы, и что-то красноватое появилось в глубине глаз, какой-то отблеск, от которого исходила злоба и ярость. Сан замолчала на несколько мгновений, испуганная и в то же время сомневающаяся в самой себе. Они лежали в постели. Бигадор встал и пошел в ванную. До того, как он вернулся, он включил музыку, медленную сембу. Он вошел в комнату, танцуя, двигая бедрами и держа руки поднятыми и открытыми. Потом лег на кровать. Поцеловал ее очень нежно и пропел ей всю песню на ушко. Непонятные слова на языке кимбунду. Сан хотела, чтобы они были о любви. Закончив, он ей очень тихо сказал: «Я люблю тебя». Она крепко прижалась к нему, словно хотела в нем раствориться. «Я тоже тебя люблю», — прошептала она. Бигадор поднялся и открыл окно.

— Сан любит меня! — прокричал он. — Слушайте все! Сан меня любит! Я самый счастливый человек на свете!

А потом набросился на нее и стал исступленно целовать.

Когда Сан забеременела, в мае, Бигадор очень обрадовался. Сначала она боялась. Хотя с тех пор, как она была с ним, Сан думала про себя о возможности родить, она еще не была уверена, что пришла пора. Но увидев, как он рад, как воодушевленно он ласкает ее животик и начинает перебирать имена для будущего ребенка — Андре, или Жоржи, или Эдсон, только мужские имена, потому что он был убежден, что родится мальчик. — Сан стала думать о жизни втроем, она, Бигадор и маленькое беззащитное существо рядом с ними. Ей понравилась эта мысль, несмотря на то, что она знала, как тяжело будет растить ребенка с ее тяжелым рабочим графиком и без какой-либо помощи со стороны родственников. Но они справились бы. Все в итоге справлялись. Дети как будто обостряли ловкость и наводили на мысли, которые за девять месяцев до этого даже не пришли бы в голову.

Бигадор сразу же предложил Сан переехать к нему. Она согласилась, не раздумывая. Это было нормально. Иметь семью, очаг, как и все. К тому же по ночам она чувствовала себя одинокой в своей комнатке. Сан любила засыпать, обняв его, и сейчас она как никогда нуждалась в том, чтобы он был рядом и заботился о ней. Когда она будет большой и грузной, было бы неплохо, чтобы он вставал, чтобы принести ей стакан воды, если она захочет пить. Сан нужно было только это: маленькие проявления заботы, немного нежности, кого-то, кто бы иногда прилагал небольшие усилия, чтобы помочь ей. Беременность придала ей много сил. Она была веселой и спокойной, чувствовала себя способной делать то, о чем раньше даже не задумывалась. Не стесняясь, попросить у своего начальника пару часов отгула, чтобы сходить к врачу, например. Или, не краснея, выдерживать взгляд тех, кто относился к ней с презрением. Но в то же время Сан нужно было чувствовать себя как никогда защищенной, устроиться в теплом и удобном месте, где все бы протекало плавно, без каких-либо волнений.

Когда Сан съехала из своей одинокой комнатки и перевезла свой единственный чемодан на машине Бигадора в его квартиру, у нее было такое чувство, будто она — самая счастливая женщина на свете. Был прекрасный день. Прохожие легко шагали и казались беззаботными. Наверное, всех их дома ждал любовник с ослепительной кожей, супруг с глазами, горящими от желания. Над мостом и в устье реки кричали суетливые чайки. Свет отражался от их крыльев и оставлял легкий перламутровый отблеск, который мгновенно рассеивался. Они проехали мимо цветущей акации. Легкий порыв ветерка сорвал несколько лепестков, которые залетели в окно машины и упали ей на платье. Сан рассмеялась: африканские цветы благословляют ее тело. Она носила под сердцем ребенка от мужчины, которого любила. Разве можно было еще чего-то просить от жизни? Она взяла его руку, силой оторвала ее от руля и целовала много раз, пока Бигадор, наконец, не вырвался и сосредоточился снова на вождении:

— Не будь назойливой, — сказал он ей, — мы из-за тебя можем врезаться.

Кошмар повторялся снова и снова. Он плыл посреди океана. Вода была зеленой и прозрачной, но она знала, что под этим мнимым спокойствием были сотни метров мрака и ужаса. Он плыл, плескался, улыбался и поворачивался. Но вдруг что-то происходило. Его лицо менялось. Ему было страшно. Он становился слабым, как ребенок. Сан знала, что он в опасности. Тогда она протягивала ему откуда-то руку, чтобы поддержать его. Он, тем не менее, ее отвергал. Как будто не хотел, чтобы она ему помогала. Как будто предпочитал утонуть, дать темным водам поглотить себя до того, как она его удержит.

Сан просыпалась посреди ночи в холодном поту. Окно было открыто, но не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Она не обнимала Бигадора, чтобы не мешать ему: он тяжело засыпал и сердился, если что-то его будило. Поэтому Сан обычно вставала и шла посидеть в гостиной, пока не успокаивалась. Она знала, что этот сон что-то значит. Ховита много раз говорила ей, что образы, которые приходят к нам во сне, являются знаками из потустороннего мира, предупреждениями духов, и что надо научиться их расшифровывать. Но это было не так просто. Язык мертвых был запутанным и зачастую абсурдным. Если интерпретировать логически, кошмар указывал на то, что с ее мужчиной произойдет что-то плохое. Тем не менее, Сан была уверена, что это неподходящее объяснение. Ей казалось, что сон был больше связан с тем, как он обращался с ней последнее время.

Что-то с ним было не так с тех пор, как Сан поселилась у него. Было нечто вроде плохого настроения, витавшего в комнатах, молчание, хмурые гримасы и время от времени разговор на повышенных тонах. Хлопанье дверью и иногда, когда его любимая футбольная команда проигрывала, удары кулаком по столу, застававшие Сан врасплох. Он уже не целовал ее с удовольствием, когда приходил или уходил, как было до того, как они стали жить вместе, когда, увидев ее, он брал Сан за талию, поднимал на руках и сильно прижимал. Ему как будто больше не нравилось быть с ней. Теперь он часто возвращался поздно, выпив несколько кружек пива со своими друзьями, и, зайдя домой, спрашивал у нее только, что на ужин, как будто ему было все равно, что с ней могло произойти. Потом он ужинал, смотря телевизор, и порой не говорил ей ни слова. Как будто она мешала ему, как будто ее присутствие там нарушало его личное пространство, и он не знал другого способа сказать ей об этом, кроме как через презрительное отношение.

Один из вечеров был очень неприятным. У Сан целый день болела голова. Боль с каждым часом все усиливалась.

Она даже чувствовала острое покалывание в правом виске, и ее глаза слезились. Но Сан не решилась принять лекарство из-за ребенка. Придя домой, она намочила платок уксусом и положила на лоб. Потом легла на диван и смотрела, как постепенно темнеет за окном, отчего ей вроде бы становилось легче. В конце концов, она закрыла глаза и задремала. Было около одиннадцати, когда она услышала, как открывается дверь. Бигадор закрыл ее со всей силы, хлопнув так, что у Сан отдалось в голове, и почти сразу включил везде свет. Позже, когда уже все закончилось, Сан поняла, что все окна в квартире были открыты. Соседи точно слышали резкие крики мужчины.

— Что здесь происходит?.. — заорал он. — Почему все везде выключено?..

Она села на диван, ошеломленная:

— У меня болит голова…

— Голова болит?.. Потерпишь! Я не хочу приходить домой, и чтобы здесь было все так, будто кто-то умер!

— Но Бигадор…

— Чтобы это было в последний раз! И не надо мне подавать ужин! У меня аппетит пропал!

Он ушел спать, не сказав больше ни слова. Через две минуты он уже спал. Сан слышала его дыхание, лежа на диване. Она осталась там на всю ночь, бодрствуя почти до самого рассвета. Поначалу она не могла понять, что произошло. Как будто он вдруг стал другим человеком, кем-то, кого она не знала, мужчиной, которого не любила, неприятным и раздражительным. Но ей не хотелось грустить из-за этого или сердиться на него в ответ. Единственное, что она хотела знать, — почему с ним это происходит. В чем причина его недовольства и ярости, этого внезапного отвращения к ней, как будто в нем росла неожиданная ненависть, которая постепенно разрушала нежность. Сан хотела понять, что происходит у него в голове. Скорее всего, ему мешало ее присутствие в пространстве, которое долгое время было только его. И что он нервничал оттого, что скоро у него должен был родиться ребенок. Как бы то ни было, для женщины беременность — не то же самое, что для мужчины. Она чувствовала своего ребенка внутри, как он двигался и устраивался поудобнее, питался и рос благодаря ее собственному телу. Он так же естественно был частью ее, как ее руки. Он был кусочком ее, плотью от плоти, сердцем, которое билось рядом с ее сердцем, и это ощущение было светлым и полным жизни. Для него же ребенок не переставал быть чем-то чужим и странным, возможно, привидением, которое угрожало его благополучию. Конечно, он был напуган. Поэтому в ее сне он становился маленьким и беззащитным, хоть и не признавал этого. Ей нужно было набраться терпения. Нужно было показать ему, что никакой ребенок на свете не способен украсть у него даже малейшую частицу ее любви к нему.

Когда мужчина проснулся утром, Сан спала на диване, положив руки на живот, вспотевшая и в неудобном положении. Он поцеловал ее губы и веки.

— Прости меня за то, что произошло вчера вечером, — сказал он ей, как только она открыла глаза. — Не знаю, что на меня нашло. Я слишком много выпил и был не в духе. Клянусь, что это не повторится.

Сан обхватила его шею:

— Ты знаешь, как сильно я тебя люблю?

— Да, конечно знаю.

— Ничто не разлучит нас. Можешь быть уверен.

— Я знаю. Нас будет трое, и мы будем едины.

— Точно, любовь моя. И я тебя буду любить еще сильней. Если, конечно, это возможно…

В конце июня хозяин булочной спросил у Сан, когда она хочет взять отпуск. Она знала, что работодатель Бигадора давал отпуск только в августе, поэтому попросила тот же месяц. Они обсуждали возможность провести неделю в Портимане. Собирались снять квартиру, как он это делал в прошлом году. Но на этот раз ей не придется работать. Они будут отдыхать, много спать, ходить на пляж. У Сан никогда не было таких каникул. Она была взволнована и довольна и без конца представляла себе, какой будет квартира, с террасой с видом на море, где они будут завтракать по утрам, и со спальней с вентилятором на потолке, чтобы спать после обеда, вернувшись с пляжа. По ночам, вернувшись с работы, они подсчитывали предстоящие расходы. Им нельзя было много тратить из-за ребенка, поэтому Бигадор сказал ей, что им придется обедать и ужинать дома. Ее это не беспокоило. Сан сказала, самое главное, что они будут все время вместе и не придется следить за временем. И заставила его пообещать, что они снимут с себя все часы до отъезда из Лиссабона.

Но через пару недель хозяин булочной позвонил Сан по телефону, чтобы сообщить ей, что не нашел никого, внушающего доверие, кто мог бы подменить ее в августе. Ей придется подождать до сентября, чтобы отдохнуть. Сан почувствовала досаду за Бигадора. Он так устал после целого года тяжелой работы, строил столько планов, и теперь ей нужно было сказать ему, что они не могут поехать в отпуск. Ей было все равно. Если они останутся дома, она использует это время, чтобы прикупить кое-какие вещи для ребенка и подготовить ему комнату. Но оставлять его без отпуска казалось ей несправедливостью.

В тот вечер Сан поспешила закрыть булочную и сесть в автобус, чтобы поскорее вернуться домой. Она приготовила вкусный ужин, блюдо из палтуса с пряными овощами и жаренный на сливочном масле картофель. Постелила самую лучшую скатерть, белую с вышивкой, которую она купила в прошлом году в Портимане, и поставила на середину стола букет из ромашек. Она хотела, чтобы все было как можно лучше, чтобы сгладить плохую новость.

Бигадор удивился, когда пришел и увидел нарядно накрытый стол:

— Ничего себе! Что отмечаем? Тебе повысили зарплату?

— Нет, милый. На самом деле мы ничего не отмечаем. Скорее, наоборот.

Он присел, готовый услышать все что угодно:

— Что случилось?

— Ничего страшного, не волнуйся. Дело лишь в том, что я не смогу взять отпуск до сентября. Мне ужасно жаль.

Мужчина молчал. Через какое-то время, Сан подошла к нему и погладила его по лицу:

— Мне правда очень жаль. Я знаю, как тебе нужны эти несколько дней отдыха.

Она попыталась поцеловать его, но он не дался:

— Что ты сказала своему начальнику?

— Ничего. А что мне ему сказать?..

— Что ты поедешь в отпуск в августе, во что бы то ни стало.

— Но я не могу сказать ему такое, он наверняка меня уволит!..

Бигадор все больше повышал голос:

— И что с того, что он тебя уволит? Разве нет другой работы?

— Но…

— Ты обо мне не подумала! Никогда обо мне не думаешь! Вот так ты платишь мне за все, что я делаю для тебя и для ребенка!

Сан вдруг ощутила себя маленькой и слабой, как насекомое, которое вот-вот раздавят. Она отчаянно расплакалась. Спряталась в углу и прижалась к нагретым стенам. Сан не знала, что делать, что сказать. Она только хотела, чтобы все побыстрее закончилось, чтобы он прекратил кричать на нее. Чтобы моменты, которые она переживала, рассеялись, время повернуло вспять, и Бигадор снова зашел в дверь и обнял ее, когда бы она ему сказала, что они не могут поехать в Альгарве. И прошептал бы, что это не имеет значения, что важно только то, чтобы они были вместе, в порядке и продолжали любить друг друга, как любили. Она чувствовала большую досаду. Огромную досаду, гигантскую, которая давила на нее так, будто у нее целая гора на спине. Возможно ли, чтобы все вот так разрушилось в несколько секунд, все ее планы на жизнь, любовь, взаимную поддержку и понимание?

Мужчина облокотился на стол и одним взмахом руки сбросил на пол стаканы и кувшин с цветами.

— Иди ты к чертям собачьим со своим отпуском!

Он вышел, ужасно хлопнув дверью, и этот звук отдался во всем доме, как взрыв бомбы. Сан почувствовала, как вибрируют стены, и ребенок внутри нее, обеспокоенный, как будто пытался защититься от этого грохота. Она же была неподвижна. Сан осталась стоять на месте, всхлипывая, и постепенно опускалась, пока не упала на пол. Вода из кувшина разлилась в лужу на кафеле, и теперь она капала медленно и монотонно.

Еще не осознавая, Сан, которая раньше была смелой и честной перед собой, которая росла, полная внутренней силы и твердости, превращалась в несчастную разбитую женщину, чью душу наполовину вырвал из груди мужчина, которого она любила, мужчина, который клялся, что сильно ее любит. Но как сказать самой себе, что этот мужчина, которого ты выбрала среди прочих, только пытается разрушить тебя? Как признаться себе, что твоя любовь не движется в направлении света, который освещает людей, решивших разделить вдвоем часть своей жизни, доверяя друг другу, но что она пошла по извилистому и опасному пути, идущему в другом направлении, туда, где лучи рассеиваются и превращаются во мрак и хаос?

Когда ей удалось прийти в себя. Сан подумала о том, чтобы уйти. Она бы взяла свой чемодан и вышла бы через дверь, чтобы никогда не возвращаться. Она чувствовала, что не способна терпеть, чтобы Бигадор продолжал на нее кричать. Она позвонит Лилиане. Та ей поможет. Она сумеет найти нужные слова поддержки. Она позаботится о ней, и боль поражения постепенно уйдет. Сан снова станет женщиной без мужчины, женщиной без тела, к которому можно прижаться холодными ночами. Господи, как же она будет скучать по этому телу! Как будет вспоминать желание и удовольствие, и бесконечные ласки! Как ей будет одиноко, когда ей придется приходить в унылую комнатку в каком-нибудь тоскливом домике, и не будет рядом любимого лица, его больших темных глаз и жадных губ! Не будет никого, кто бы ей рассказывал о том, что происходило в течение дня. Никого, с кем провести субботний вечер, полуживой от смеха, сна и нежности, никого, с кем под руку гулять по воскресеньям утром на берегу реки, слушая резкие крики чаек и думая о блаженных часах вместе, которые у них еще впереди.

Не будет никого, кто поможет ей растить ребенка. У ее ребенка не будет отца. Только редкие встречи. Если повезет, то одни выходные из многих, когда он будет уже большой, не будет какаться в штанишки и сможет сам ходить. Так будет, пока Бигадор не уедет в другое место, иммигрант, который меняет города или возвращается на родину, или даже у него будет другая жена и другие дети, и он забудет о своем ребенке, как о рисунке из детской сказки, потерянной в глубине шкафа выцветшей фотографии, на которой изображен кто-то, кого мы, кажется, знали в один из этапов своей жизни, но чье имя уже и не помним. Когда-то у меня был сын, но я не помню, как его звали…

А он? А Бигадор? Что он подумает, когда придет домой, а там будет пусто, стаканы разбросаны, цветы валяются на столе, кастрюля с тушеной рыбой на кухне в том виде, в каком она ее оставила? Какую боль он почувствует, когда поймет, что она ушла? Какими будут его ночи без нее? Сколько часов проведет он без сна, тоскуя по ней, ворочаясь в постели, представляя ее тело, прижатое к нему? Кто будет о нем заботиться? Кто будет содержать его одежду в чистоте, кто будет мыть его ванную, готовить ему еду? Кто сделает ему массаж, когда он вернется уставший с работы, с силой расслабляя ему каждую мышцу?

Ей надо было остаться. Она не могла уйти оттуда, повернувшись спиной ко всем прекрасным вещам, которые были у них двоих, к любви, страсти, желанию быть вместе и растить своего ребенка. Она поступит очень несправедливо, если избавится от всего этого и выбросит в помойку, как будто это неважно. Быть любимой кем-то так, как ее любит Бигадор, это привилегия, и нельзя идти по жизни, отбрасывая преимущества, которые ей предназначены. Сан стала молиться. Она давно не молилась, но теперь она стала читать молитву. За себя и за своего сына. Она просила у Бога, чтобы Бигадор успокоился, чтобы перестал на нее кричать. Чтобы Бог простил его за его плохое расположение духа. И чтобы вернул всю их любовь обоим. Сан уснула, изможденная, и ей снова приснился Бигадор, хотя теперь он плавал не в море, а в лужице воды из кувшина, образовавшейся на полу, которая превратилась в безбрежный океан. Он плыл, ему грозила опасность, и Сан протягивала ему руку, но он разворачивался и продолжал плыть в противоположном направлении, с каждым разом все больше отдаляясь в сторону невидимого горизонта, качающегося в тумане.

Бигадор три дня не приходил домой. Сан была обеспокоена. Она многократно звонила ему на мобильный, но он не брал трубку. Однако она не решилась звонить его друзьям: возможно, он с кем-то из них, но если это не так, ему не понравится, что кто-то узнает об их ссоре. Она не хотела, чтобы он еще сильнее сердился. Сан не в силах была думать о том, что когда он вернется, он снова будет кричать на нее и бить по всему, что попадается под руку. Когда она думала об этом, она опять плакала.

Но он, тем не менее, пришел обеспокоенный, с поникшей головой, пытаясь улыбаться, несмотря на стыд и грусть. Он принес флакон ее любимых духов, которыми она всегда брызгалась, когда они заходили в большие магазины, и которые она не могла себе позволить купить из-за их высокой цены. Бигадор попросил у нее прощения со слезами на глазах. Он занялся с ней любовью с бесконечной нежностью, и в ту ночь они спали в обнимку, близко друг к другу как никогда. Сан чувствовала редкие и короткие удары его сердца, а он — свежий аромат ее спутанных волос.

Первые побои были через несколько недель, в августе, во время грустного отпуска, который они так и не смогли провести вместе. Они случились, как случается землетрясение, как любое стихийное бедствие, внезапно, хотя были все те звоночки, которые на них указывали давно, те знаки, которые Сан замечала и старалась, тем не менее, не замечать.

Был пятничный вечер. Лиссабон пылал. Жара скапливалась все лето по улицам, наполняя асфальт, стены домов и дверные ручки. Даже деревья источали жару, как будто невидимый огонь пожирал их изнутри и распространял испарения в воздухе. Сан работала весь день. Она смертельно устала. Ее организм был сильным, но беременность отнимала его выносливость. У нее отекли ноги и болели почки, как будто кто-то хлестал кнутом там, в области пояса. Сан пришла домой с единственным желанием отдохнуть, что-нибудь быстро съесть на ужин и лечь пораньше, чтобы снова рано встать на следующее утро.

Она нашла Бигадора сидящим на диване, он спал. На столе стояло пять или шесть пустых банок из-под пива.

Телевизор работал на полную громкость. Шел фильм, в котором какие-то типы наносили друг другу удары, гонялись один за другим на машинах, издавая адский шум. Сан убавила звук, после чего подошла к мужчине и поцеловала его:

— Привет, милый.

Он открыл глаза и потянулся, зевая:

— Привет.

— Как прошел твой день?

— Скучно. Я ничего не делал.

— Ты не выходил из дома?

— Нет. Мне не хотелось.

— А я так устала от этой жары. Посмотри на мои ноги, как они опухли…

Бигадор мельком взглянул:

— Ничего себе!.. А что на ужин?

— Рис с треской. Я приготовила вчера. Ты не мог бы подогреть? Мне нужно прилечь ненадолго.

— Ты знаешь, что я не люблю разогретый рис…

Сан ощутила, как кровь поднималась у нее по всему телу и начинала биться в висках, лавина злобы, которая тут же была остановлена страхом, как вода гасит огонь. Она поняла, что мужчина на грани очередного приступа ярости. Она не хотела его слушать. Не хотела, чтобы его крики обрушивались на нее, словно острые камни. Она этого не вынесет. У нее нет сил, чтобы выдержать его гнев. Было такое чувство, что если он закричит на нее, она рассыплется, растворится в воздухе, как растворяются привидения. Не осознавая того, она вошла в пещеру, где прячется страх, в это ужасное и красноватое место, где жертва предпочитает сдаться, чем снова спровоцировать ярость своего мучителя. Поэтому Сан промолчала. Она ушла в комнату и переоделась в домашнее платье. Потом молча вернулась на кухню и приготовила ужин. Подогрела рис, расстелила скатерть, разложила приборы и поставила стаканы, достала из холодильника пиво для него и бутылку воды для себя, нарезала хлеб, разложила еду по тарелкам.

Они сели за стол. К тому времени Сан преодолела неприятный момент. Она постепенно делала его все меньше внутри себя, силой уменьшала, пока он не стал крошечной темной пылинкой в ее голове. Она попыталась говорить о том, что нового было в булочной, о донье Луизе, старушке из дома на углу, которая пришла очень радостная и долго разглядывала свое отражение в стекле витрины, потому что ее сосед с пятого этажа, такой симпатичный парень, когда встретил ее на лестнице, сказал, что каждым днем она выглядит все моложе, и очень жаль, что у него уже есть девушка, иначе бы он за ней приударил. И об Элизе, хорошенькой девочке из ближнего переулка, которая спросила, правда ли, что у Сан будет ребенок, и как делаются дети, и кто ее муж.

Бигадор почти не отвечал. Он снова включил телевизор, и теперь смотрел матч, из-за которого стучал кулаком по столу и периодически вскрикивал. Сан закончила ужин в молчании. Она хотела, чтобы игра продолжалась долго, и она могла бы одна лечь спать и уже уснуть к тому времени, когда он будет ложиться. Закончив, она встала и убрала со стола. Потом помыла тарелки, вытерла их и убрала все на свое место. Протерла тряпкой кухонный гарнитур, раковину и плиту. Теперь она могла ложиться спать. Бигадор открыл еще одно пиво и опять лежал на диване. Он продолжал смотреть футбол, но матч, наверное, был не очень интересным, потому что теперь он молчал и казался спокойным. По дороге в спальню Сан подошла к нему:

— Спокойной ночи, — сказала она.

— Ты уже ложишься спать?

— Да, я умираю от усталости, больше не могу.

— Мы никуда не пойдем?

— Пойдем?..

— Сегодня пятница, у меня отпуск, я уже устал сидеть дома.

Сан почувствовала резкую боль в почках, как будто страх был прицеплен именно там и готовился расползтись по всему телу. Она попыталась держать себя в руках. Ей показалось, что будет лучше, если он ничего не заподозрит:

— Прости, милый. Я очень устала, правда, и мне завтра надо рано вставать. Давай завтра сходим куда-нибудь, я тебе обещаю.

Бигадор сохранял спокойствие до этого момента, говоря тихим голосом, терпеливый, как хищник, который бесшумно преследует свою жертву. Теперь он начал кричать:

— Ты испоганила мне отпуск! Я не смог поехать в Альгарве из-за тебя! И теперь я не могу даже пойти чего-нибудь выпить! Давай, доставай меня, посмотрим, до чего ты дойдешь!

Сан прошептала:

— Иди один. Мне все равно. Я не могу.

— Тебе все равно?.. Все равно?..

И тогда он набросился на нее. Огромный кулак врезался в ее скулу, один, два, три раза. Другая огромная рука держала ее за предплечья, которыми Сан пыталась защититься от этой неожиданной громадины, от всей этой жестокости, которая навалилась на нее в одно мгновение, разрушая ее женскую гордость, отрешенность ее любви, ее слепую веру в жизнь, которую она себе строила, убежище от враждебности и несчастий, которое страстно пыталась соорудить для себя самой, для него и их сына. Ее тело не испытывало боли, она не чувствовала ударов, но знала, что по мере того, как они достигают ее, очень важная часть ее личности исчезала в не-бытие и никогда больше не вернется.

Бигадор продолжал кричать:

— Ты хоть понимаешь, что для тебя важно? — он поднял кулак и держал его так, угрожая, очень близко к ее лицу. — Будешь продолжать меня доставать? Говори! Будешь?

Сан пошевелила головой и прошептала:

— Нет…

Голос мужчины смягчился:

— Хорошо. То-то же.

Он отпустил ее. Потом направился к двери и вышел. Сан села на диван. Она была опустошена. Она могла только осмотреть свое тело. Ей было важно только убедиться, что она не чувствует резкой боли в животе. Что на диванной подушке нет следов крови. На улице припарковалась машина и стала сигналить. Из открытых форточек звучала кизомба. Сан повторяла, подпевала очень тихим голосом: подойди ко мне, моя негритянка, подойди ко мне, если ты придешь, я буду подушкой из песка, одеялом из звезд, подойди ко мне. Скула стала пульсировать. Плоть стучала под кожей. Она медленно ощупала ее кончиками пальцев. В конце концов, она приложила к скуле руку. Рука была ледяная. Приятный холод на горячей скуле.

Ей нужно было позвонить Лилиане. Лилиана приедет за ней и проводит в больницу. Только Лилиана могла вытащить ее оттуда и построить мост, который приведет Сан обратно в реальный мир, в жаркое и влажное лето, к радости ребенка в ее теле, к шоколадному мороженому, которое она так любила есть в полдень, к утешительной тени деревьев, ко всем планам, надеждам и упоительным моментам удовольствия, которыми должна полниться жизнь беременной женщины. Прочь от красной пещеры страха, от угроз, тревог и удушья.

Но Сан не могла ей позвонить. Лилиана же предупреждала ее. Она почувствовала что-то в Бигадоре, возможно, какое-то движение, скривленный на левую сторону рот, щель между губами, через которую видно зубы, и будоражащий отблеск в глазах. С самого начала она ей говорила, что не стоит ему доверять. И каким-то образом пыталась ей это повторить несколько раз за последние месяцы.

Они виделись всего пару раз с тех пор, как Сан забеременела. Она не могла видеться с Лилианой чаще, потому что Бигадору ее подруга не нравилась.

— Эта твоя подруга, — говорил он, — что она из себя представляет? Она очень напрягает меня своими феминистскими темами. Относится ко мне ужасно, как будто я чудовище какое-то.

Сан пыталась убедить его, что это не так, хотя знала, что Лилиане не очень-то по душе этот мужчина. Но Бигадор настаивал на своем. Он отказался идти на два или три ужина, которые Лилиана устроила у себя дома, и к себе тоже не приглашал.

— Я бы предпочел, чтобы ты не общалась с ней, — заявил он в конце концов. — Она заразит тебя своими идеями, а эти идеи не годятся ни для жены, у которой есть муж, ни для матери, которой ты вскоре станешь.

Сан не хотела отказываться от своей подруги. Эти отношения имели для нее большое значение. Когда они с Ли-лианой были вместе, вокруг них как будто формировалась атмосфера, напоминавшая о детстве, как будто они были двумя девочками, шагающими, держась за руки, по вулканической почве Кабо-Верде и рассказывающими друг другу о своих маленьких желаниях. Сан решила, что будет продолжать видеться с Лилианой, ничего не говоря об этом Бигадору. Тем не менее, это не сработало. Дважды они договаривались встретиться в обеденное время. Сан стала переживать, как будто она делала что-то плохое, и у нее было такое впечатление, что Бигадор может в любой момент зайти в кафе. Поэтому она стала выдумывать отговорки. То ей надо было к врачу, то встретиться с кузиной своей матери, то помочь пожилой клиентке убраться в квартире. Лилиана отлично понимала, что происходит, и не требовала объяснений. Даже так, она звонила в булочную два или три раза в неделю, и повторяла одно:

— Как у тебя дела?

— Очень хорошо, с каждым днем я все толще.

— Все хорошо? — и это «все» как будто бы вмещало целую вселенную.

— Да-да, все отлично. Никаких проблем.

— Ты знаешь, что всегда можешь на меня рассчитывать, если нужно будет. В чем угодно. И днем, и ночью.

Сан становилось очень грустно от этих слов, как будто они были предзнаменованием чего-то неопределенного и опасного, чего она ни за что на свете не хотела бы допустить. Но в то же время они ее успокаивали: она была уверена, что Лилиана будет рядом, если невообразимое нечто все-таки случится. Потом они говорили о чем угодно: о последней фотосессии Лилианы, о последней книге, которую она читала, или о кофточках, которые обе подруги терпеливо вязали для малыша, — Сан медленно, спокойно сидя на своем стуле в булочной, пока ждала покупателей, а ее подруга — по ночам, наспех, вывязывая и распуская снова и снова одни и те же петли, на которых постоянно ошибалась.

Сан не могла ей звонить. Она соврала ей. Сказала, что любит Бигадора зато, что он нежный и заботливый, как ребенок, надежный и спокойный, как мужчина в летах. А теперь она не знала, любит ли его. Сан была уверена только своем желании, чтобы он исчез, как грозовые облака, когда их разносит ветер. Чтобы ему пришлось уехать в Анголу по какому-нибудь срочному делу, и чтобы он так и не вернулся. Чтобы его поглотила земля.

Она даже не знала, почему его так любила раньше. Наверное, потому, что он обманул ее и заставил поверить, что он такой на самом деле. А может быть, потому, что она перепутала его тело с душой и решила, что необыкновенная красота его возвышающегося мужского достоинства — достаточное подтверждение его добродетели. Вероятно, потому, что ей было необходимо кого-то любить и пребывать в уверенности, что кто-то любит ее. Сан всегда подозревала, что любовь может быть чем-то сумбурным и опасным, уловкой самой ироничной стороны жизни с тем, чтобы загнать ее в угол, заставить прижаться к стене и превратить ее в отличную мишень, в которую втыкались бы ядовитые стрелы и острые дротики. Ей следовало бы послушаться того голоса, который звучал из глубин сознания.

Сан не могла позвонить Лилиане. Ей было стыдно. Ужасно стыдно за то, что позволила этому мужчине зайти так далеко. За то, что любила его так сумасбродно и доверчиво. За то, что забеременела от него. И за то, что думала, желала, мечтала сейчас, в этот самый момент, чтобы он пришел в раскаянии, упал бы ей в ноги и молил о прощении, чтобы он снова стал хорошим Бигадором времен начала их отношений. Ее настоящим любимым.

Сан осознала, что она одна. И одиночество было похоже на гору пепла, которая закрывала глаза и имела дурной вкус. Она пошла в ванную и посмотрела на себя в зеркало. Вся левая сторона ее лица покраснела и опухла. Только тогда Сан почувствовала, как сильно она болит, как будто ее резали ножом, и ее стошнило.

Сан и я

Когда Сан приехала в Мадрид, Андрэ было чуть больше года. Это был замечательный малыш с огромными темными глазами и очень густыми курчавыми волосами. Но самое главное, он был веселым, как щенок, все время бегал, пытался без конца говорить и двигал своим маленьким тельцем, как только слышалась какая-нибудь мелодия.

С ним Сан забывала обо всех своих печалях. Уже в день его рождения, как только ей приложили сына к груди, когда он двигал губами и пытался глядеть на нее своим спокойным и полным благодарности взглядом, Сан почувствовала, что кровь легче течет по ее венам, тело становится легким, несмотря на все усилия, которые ей пришлось приложить.

И ей захотелось побежать с этим крохой на руках, пересекая реки, озера, горные хребты, леса, достичь вершины самой высокой горы на свете и поблагодарить всех богов за то, что доверили ей жизнь этого существа, которое она уже глубоко и радостно любила, с силой и счастьем, которые исходили из глубины ее самой. Но в то же время и от всего мира, от облаков, которые в этот день покрывали Лиссабон, от бледных стен родильного дома, от ярких ламп, освещавших мать, уже навсегда связанную невидимыми узами со своим сыном.

Бигадор не присутствовал при родах. Сан позвонила ему на мобильный из булочной, когда начались схватки, но именно в тот день на работу не пришли два его товарища, и он не мог отлучиться. Он не проявил ни нетерпения, ни досады, но облегчение от того, что ему не пришлось ее сопровождать. И Сан обрадовалась, узнав, что он не явится: она предпочитала, чтобы рядом с ней был не кто-нибудь, а Лилиана. Она боялась, что Бигадор будет смущаться, что поругается с акушеркой или с врачом, и что в свою очередь заставит ее понервничать. Роды, без сомнения, были неприятным моментом, который нужно было преодолеть, но преодолеть с наименьшими потерями. И если было хоть одно мгновение, от которого она могла получить удовольствие, она по-настоящему им насладится. Сан была уверена, что ей не будет его не хватать.

Сан едва ли могла себе в этом признаться, но с той ночи, когда он ее избил, любовь, которую она чувствовала к Бигадору, рассыпалась на куски, очень маленькие обломки, в которых было немного былого сияния страсти, остатки нежности и рассыпанный пылью слой печали. Вот и все, что оставалось от того огромного желания быть с ним рядом в своем маленьком мире, состоявшем из взаимных забот и славного единения. Бессмысленные куски, из которых нельзя было построить ничего стоящего. Если ее что-то еще удерживало рядом с ним, так это страх. В то время как любовь рассеивалась, страх терпеливо прокладывал свой путь в ее сознании, захватил нейроны и оккупировал каждый миллиметр ее мозга, как армия, которая растаптывает, опустошает, разрушает все на своем пути, а потом победно водружается на вершине холма, деспотично и безапелляционно.

Страх перед самим Бигадором. Ему удалось своим лукавством построить вокруг нее свою ловушку и превратить ее в бледную тень самой себя. Он умело дозировал все способы ее уничтожения: сначала акты презрения, потом — оскорбления, крики, удары кулаком по столу или по стенам, и наконец, удары по ее телу… И помимо всего этого неутешительные угрозы. Он знал, что в любой момент она может уйти, вырваться из-под его власти, и он не собирался этого допускать. Он постоянно повторял ей, что если она вздумает бросить его и забрать с собой сына, он достанет ее на краю света и отнимет ребенка. Она могла быть уверенной, что любой судья будет на его стороне: он солидный мужчина с хорошим заработком, надежным будущим и собственной квартирой. Он много лет прожил в Португалии и вот-вот получит гражданство. Она же была не более чем идиоткой, которая получала ничтожную зарплату, у которой не было ничего, и не будет. Сан верила ему. Ей он казался таким могущественным и жестоким, и ее ужасала мысль о том, что ее сын будет похищен и превращен затем в жертву ярости этого вспыльчивого человека.

Но даже если бы Бигадор не стал ее преследовать и отнимать у нее Андрэ, ситуация очень осложнилась бы. Это ее тоже путало: ей бы пришлось самой воспитывать ребенка без какой-либо помощи со стороны родственников и без денег. Ей пришлось бы выпрашивать для него место в какой-нибудь из этих обителей монахинь, которые заботятся о детях одиноких иммигранток. Ей бы пришлось оставлять там малыша с понедельника до субботы. Она бы снова влезла в отвратительную каморку, и каждый день ходила бы на работу, умирая от тоски, вспоминая о всех тех минутах, в течение которых об ее малыше заботились холодные руки этих женщин в черном, которые оставляли бы его плакать в кроватке и никогда бы не зацеловывали его до полусмерти и не пели бы ему шепотом африканские песни перед сном.

Конечно, она всегда могла вернуться в Кеймаду и попросить помощи у Ховиты. Но тогда бы она умерла от безразличия, оказалась бы придавленной солнцем и голыми скалами, словно ящерица, словно птица, которая падает без чувств на землю после долгого полета, так и не долетев до своей цели. И даже если бы ее сыну удалось пережить все лишения, которые их там ждали, он никогда не смог бы учиться. Он стал бы еще одним человеком, обреченным на неграмотность, еще одним будущим червяком среди мировой нищеты, ползущим по убогому жизненному пути.

Снова и снова Сан прокручивала в голове эти мысли и не находила никакого выхода. Она ощущала себя запертой в красной пещере, в которой яростно бушевала буря. Одна, забитая в угол, умирающая от холода, от ужаса. Не было выхода. Только Бигадор имел доступ туда и использовал его как хотел. Он был хозяин и господин этого пространства и выражал свою волю через кнут или пряник. Он был мастером пыток, который знал, до каких пор нажимать на скамью, на какое расстояние приближать пламя к коже или наполнять легкие водой, не допуская смерти, и который делал потом вид, что излечивает раны, успокаивает, возвращает надежду.

Сан дрожала, услышав звук его ключей, открывающих дверной замок в квартире. Все тело напрягалось, содрогалось, как у газели перед тем, как на нее нападет лев. Могло быть так, что входил добродушный Бигадор, улыбающийся и влюбленный. Но так же вероятно было, что появится другой, деспот, который ее ненавидел, беспричинно злился и сводил ее с ума. Иногда он приходил с подарками, с букетом цветов, с банкой мороженого, с диском. Потом он ухаживал, словно павлин, распускающий хвост. Говорил ей, что любит ее, поднимал ее на руках, проводил языком по кромке ее губ, включал музыку и двигал перед ней своим восхитительным телом, зная, что она возбудится и отдастся ему покорно и с желанием. А она делала вид, что так и есть. Позволяла прикасаться к себе, целовать, проникать. Но она делала это, только чтобы не разозлить его, чувствуя отвращение, сдерживая тошноту, отчаянно борясь с омерзением, которое вызывали у нее его руки, рот, мужское достоинство, ищущее наслаждения на ее коже и внутри нее.

Сан полностью потеряла способность защищаться от его гнева. Когда он закрывал с грохотом дверь, дышал на нее спиртным, начинал кричать по любому поводу, потому что ужин не был приготовлен, потому что она забыла купить ему пену для бритья, потому что он был в банке, и на счету почти не оставалось денег, или она ему казалась слишком угрюмой, или ему мешало, что она шумит на кухне, когда он пытается уснуть, Сан сжималась внутри себя, зарывалась в самый дальний угол себя, съеживалась как эмбрион, и качала себя, пытаясь защититься от этой жестокости, которая разливалась по дому, ошеломляя ее, парализуя и лишая дара речи, с комком в горле, который едва не превращался в бесконечный плач, и сердце бешено билось, словно мотор, который вот-вот взорвется.

Потом, когда он засыпал или в конце концов сосредотачивался на телевизоре, крик умолкал и снова были слышны голоса соседских детей, шаги сверху и музыка, звучавшая на весь дом, когда жизнь снова становилась житейским ручейком мелкого шума, предсказуемой тишины и успокаивающе узнаваемых ритмов — бряканье тарелок об стол, звук отжимающей белье стиральной машины, скрежет стульев по полу, звон падающих столовых приборов, журчание воды в душе, шум игрушечных машинок, катающихся по линолеуму, — она чувствовала себя глупой и трусливой. Почему у нее не было сил бросить ему вызов? Почему она не отвечала ему и не кричала, не окружала собственной яростью? Почему ей не удавалось заставить замолчать этот невыносимый рот?

Иногда Сан заглядывала в комнату, пока он спал, и наблюдала за ним. Он занимал всю постель, раскинув ноги и руки, как будто ее не существовало, как будто ей не нужно было хотя бы маленького уголка. Он крепко спал, забыв об ужасе, который только что породил, а может, даже гордился этим. Сан смотрела на него, лежащего там, спокойного, такого расслабленного, как невинное дитя, и знала, что ни малейшее ощущение вины не трогает его сознание, никакого раскаяния, хотя он иногда его изображал, чтобы снова возродить в ней необходимую иллюзию, и чтобы на следующий же день снова показать свою жестокость. Мольбы о прощении, обещания и даже слезы, на которые она теперь смотрела с черствым сердцем, разрушенным глубоким разочарованием и страхом.

Тогда Сан сжимала кулаки, впивалась ногтями в ладони и говорила себе, что никогда больше не потерпит от него ни крика, ни приказа. Не будет больше молчать, когда он будет ее оскорблять или унижать, заставляя ее верить, что она ни на что не годится, ничего не знает, что без него будет никем в этом городе, населенном иммигрантами, такими, как она, невежественными, глупыми и жалкими. Больше ни разу она не потерпит, чтобы он говорил, что она слишком толстая и такой навсегда останется, или чтобы после секса он заявил, что ему не нравится ее лицо, перекошенное от усилия. Она не сдастся снова его желанию, отдаваясь ему с глазами, закрытыми не от удовольствия, но он нежелания видеть, как он трясется на ней, восторженный, словно кобель рядом с сукой, у которой течка. Она покопается в том, что осталось от нее самой, бережно поднимет свою гордость, достоинство, мужество, поднимет их над головой и бросит в него, словно камень.

Сан говорила себе все это, возвращалась в гостиную и ложилась на диван, отчаянно ожидая прихода сна. И в этот момент она знала, что ничего из того, что она только что утверждала, не является правдой. Что как только он откроет рот, полный ярости, чтобы обидеть, ее сила исчезнет, и она задрожит, снова сожмется, как лепестки одного из видов мимозы, которые сразу же закрываются, как только к ним прикасаешься, обратится в щепки, в грязь, в ничто. И что нет никакой надежды.

Когда родился Андрэ, Бигадор отправил своей матери билет, чтобы она приехала помочь им с ребенком. Таким образом Сан могла спокойно вернуться на работу, и им не пришлось бы платить за ясли или какой-нибудь соседке, которая бы присматривала за малышом. Донья Фернанда была доброй женщиной. Ей уже исполнилось семьдесят лет, у нее был грустный взгляд и морщинистое, как ствол дерева, лицо, но при этом ловкое тело и сильные руки. Она прожила тяжелую жизнь: нищета и голод, нескончаемая война, муж, пропадающий в шахте, дети, которые либо умерли, либо однажды ушли, чтобы присоединиться к одной из вооруженных группировок, и о них никто никогда больше ничего не слышал… Только в последние несколько лет она обрела немного покоя. Сейчас Фернанда жила в доме, который ей купил Бигадор в одном из районов Луанды, вместе с одним из старших сыновей, его женой и дюжиной внуков, которых она воспитывала со всем терпением человека, знающего, что ему остается только умереть, и ждет этого момента, веря, что по ту сторону, что бы там ни было, не будет хуже, чем уже было.

Сан и донья Фернанда понравились друг другу с первого взгляда. Они признали друг в друге что-то сближающее, возможно, простодушие, с которым обе жили в этом мире, болезненное поражение их доброты, за которую они, тем не менее, продолжали крепко держаться, отказываясь отбросить ее от себя, чтобы дать путь горечи и обиде. Их также сближал страх перед Бигадором, унижение, с которым обе вынуждены были подчиняться его беспрекословным приказам, то, с каким огромным желанием они хотели, чтобы он рано вышел из дома и вернулся как можно позже, оставив их в покое, как будто часы без него превращались в по-житейски счастливое время, посвященное мирным и успокаивающим заботам о ребенке.

Они объединялись против него, чтобы как-то смягчить тяжесть его деспотизма по отношению к ним. Иногда Андрэ начинал плакать ночью, и Сан не удавалось успокоить его. Тогда Бигадор начинал кричать:

— Заставь этого ребенка, наконец, замолчать! Мне рано вставать и нужно выспаться!

Услышав крики, ребенок плакал еще сильнее. Донья Фернанда вставала со своей постели в маленькой комнате для гостей и заходила в спальню пары:

— Если ты будешь орать, сделаешь только хуже, — говорила она своему сыну, потом подходила к Сан: — Дай мне его, я займусь им.

И уходила, качая малыша своими большими сухими сморщенными руками, которые при этом излучали особую энергию, что-то, что сразу успокаивало ребенка и заставляло его блаженно спать в кровати у бабушки до следующего кормления.

Если Бигадор высказывал своей матери недовольство потому, что еда была не так приготовлена, или что она не купила ему пиво той марки, какую он любит, тогда Сан вмешивалась, чтобы его успокоить и оправдать свекровь. Вместе они ощущали себя сильнее, и часто, когда его не было дома, они могли критиковать его и даже смеяться над ним:

— Ты обратила внимание, какие у него ужимки, когда он кричит на нас? — говорила донья Фернанда. — Он надувает грудь, как будто воевать собрался, и быстро крутит головой туда-сюда так, что, я думаю, мозги у него внутри перемешиваются, а потом он размахивает руками вот так, как будто он гриф…

Она вставала возле стола и передразнивала властные интонации Бигадора и его движения, которые начинали казаться нелепыми. Тогда обе женщины смеялись до слез, изгоняя таким образом свой страх. Но настал день, когда им стало не до смеха. Андрэ уже исполнился год. Была суббота, и Бигадор решил, что они пойдут потанцевать. С той ночи, когда он избил Сан за то, что она не захотела с ним пойти, они больше никуда не ходили вместе. Сан не хотелось, но донья Фернанда настояла, чтобы она пошла:

— Тебе пойдет на пользу немного подвигаться, — сказала она. — Танцы — это хорошо. Когда танцуешь, душа вылетает из тела куда-то далеко и видит новое. Когда возвращается, она отдохнувшая и более счастливая. Иди и получай удовольствие.

Они пошли на дискотеку, куда когда-то ходили. Сан танцевала несколько часов. Она чувствовала себя хорошо. Наверное, душа действительно в это время путешествовала по миру, потому что она забыла обо всем, о нелюбви и разочарованиях, о финансовых трудностях и слишком коротких ночах, и даже об Андрэ. Ненадолго она снова стала восторженной и веселой девчонкой из прошлого. Бигадор танцевал с ней поначалу. Но после третьего джина с тоником он уселся в угол, угрюмый и мрачный. Она осталась на танцполе, качаясь в ритм сембы, отрешенная от всего вокруг, сосредоточенная только на музыке и движениях своего тела, безразличная к своему мужчине и его друзьям, которые иногда подходили к ней на несколько минут и ненадолго составляли ей пару.

Когда они попрощались с друзьями и сели в машину, Бигадор ничего не сказал. Тем не менее, Сан поняла, что он сердится, по тому, как сумасбродно он ведет машину, с бешеной скоростью проезжая светофоры на красный свет, перестраиваясь без поворотников и заставляя визжать тормоза. Тогда душа постепенно вернулась в ее тело, а с ней вернулся и страх. Она не осмелилась сказать ему ни слова. Потому что знала, что любые слова, любая просьба сбавить скорость спровоцируют приступ ярости. Она вцепилась как могла в сиденье и сдерживала желание закричать. Машина остановилась очень близко к лому. Сан быстро вышла из нее и направилась к подъезду, не став его ждать. Она хотела добраться до квартиры раньше него, искать защиты доньи Фернанда. Но Сан не успела. Пытаясь вставить ключи в замок дрожащей рукой, она услышала его быстро приближающиеся шаги за спиной и стала получать удары.

— Шлюха! Хуже шлюхи! Как ты смеешь соблазнять моих друзей у меня на глазах!

Он бил ее кулаками по голове, по лицу, по бокам. Бросил ее на землю и стал пинать, продолжая кричать на нее. Тут донья Фернанда, которая услышала шум из дома, появилась в подъезде и набросилась на сына, задыхаясь от ярости и пытаясь его удержать:

— Оставь ее! Сейчас же оставь ее в покое, не то я позвоню в полицию!

Бигадор повернулся к ней и поднял руку, собираясь всей своей злостью обрушиться на пожилую женщину. Донья Фернанда посмотрела ему в глаза очень грустным взглядом, как будто смотрела на поражение всей своей жизни. Бигадор замешкался. Он вдруг вспомнил момент из детства: ему было шесть или семь лет. Он вернулся в хижину с горстями сухофруктов в руках, только что украденных на рынке. Его мать сидела у входа на корточках на солнце с малышом, приложенным к истощенной груди, и еще двумя детьми, обнимавшими ее ноги и хныкавшими.

— Я не хочу, чтобы ты воровал. Иди и верни это хозяину. Он не смог ее ударить. Бигадор опустил руку. Пошел к машине, сел в нее, быстро тронулся и на полном ходу растворился в темноте улицы.

Наконец, той ночью, с болью в теле и лицом, измазанным йодом, которым свекровь ей помазала раны, Сан удалось с силой уцепиться за реальность. Удалось ударами рук разогнать страхи, найти в себе гордость, с которой чуть не разделались все эти унижения, вытянуть мужество из угла, в котором оно было зарыто, и снова достать его на свет божий. Она приняла решение: как только донья Фернанда вернется в Луанду, она уйдет из дома вместе с ребенком. Она попросит помощи у Лилианы. Ее подруга наверняка знает, как это проделать. Она добьется получения паспорта для Андрэ, и тогда они уедут далеко, как можно дальше, где Бигадор их никогда не достанет. Может быть, они вернутся на Кабо-Верде или, что еще лучше, поедут в Италию к ее матери. Хотя бы раз должна же мать что-то для нее сделать. Судя по ее последним письмам, дела у нее шли уже не так плохо. Может быть, она сможет приютить их на несколько дней и поможет найти работу. Она преуспеет, в этом Сан была уверена. Она будет работать днем и ночью, питаться только самым необходимым, ничего не будет на себя тратить. Она сохранит все для Андрэ, чтобы у него была достойная жизнь и он мог учиться. Она сможет сделать это. Она сможет вырастить своего сына самостоятельно, без какого-либо мужчины рядом, который растаптывал бы ее, оставляя ее тело избитым, а душу — разрушенной. Она должна была это сделать. Она обязана была снова почувствовать, что мир — заманчивое место, в котором она хотела рыться, смело погружая руки до дна и доставая оттуда все хорошее и плохое, сокровища, достойные того, чтобы их сохранить, и мусор, от которого бы избавлялась без страха, а не то пространство мрака, бессилия и постоянных сомнений, в которое его превратило присутствие Бигадора.

Сан поднялась и взглянула на Андрэ, который спал в своей кроватке с улыбкой на губах, словно ему снились молочные фонтаны, красивые песни и нежные ласки на его маленьком тельце. И поклялась ему, что вытащит его оттуда и будет растить всеми силами, и постарается сделать из него доброго, достойного и великодушного мужчину.

Донья Фернанда уехала через пару недель. Бигадор купил ей билет, не посоветовавшись, и однажды вечером положил ей его на тарелку, приготовленную для ужина.

— Твое время здесь закончилось, — сказал он ей. — Ты нам больше не нужна. Твой рейс вылетает в следующее воскресенье. Я отвезу тебя в аэропорт и предупрежу Нельсона, чтобы он тебя встретил.

У женщины глаза наполнились слезами, хотя с самого утра после скандала она была уверена, что это неизбежно. Ее сын не возвращался домой два дня, и больше ни с кем из них двоих не разговаривал. Он вел себя так, будто дома нет никого. Даже ребенка, на которого он не смотрел. Он приходил, принимал душ, надевал пижаму и сам накладывал себе ужин. Он ел, сидя на диване перед телевизором, хотя потом оставлял тарелки на столе, чтобы женщины их убрали. В первый вечер он лег рано. Сан и Фернанда с удивлением смотрели, как он выносит детскую кроватку из комнаты и ставит ее в гостиной. Потом он закрыл дверь в спальню, и они услышали, как он двигает комод и ставит его так, чтобы никто не зашел. Женщины переглянулись, но не сказали ни слова. Донья Фернанда продолжила мыть посуду, а Сан заканчивала последнее кормление Андрэ из бутылочки. Когда они закончили свои дела, пожилая женщина пошла в свою комнату за ночной рубашкой и одеялом, которое сняла со своей постели, и отдала их невестке, чтобы та могла спать на диване. Сан обняла ее и несколько раз поцеловала в морщинистое грустное лицо.

На следующее утро после отъезда свекрови Сан оставила ребенка под присмотром соседки и пошла на работу. Она договорилась с Лилианой пообедать вместе. Сан несколько дней готовилась к этому моменту. Она знала, как тяжело ей будет рассказать обо всем пережитом, собрать все это из своей памяти и изнутри, упорядочить и назвать все своими именами, заставить все эти ужасные моменты прозвучать и витать в помещении ресторана через стол и превратить их в позорное признание событий, которые она не должна была пережить. Сан рассказывала, не торопясь, колеблясь, запинаясь, тщательно подбирая слова, ощущая снова и снова, как возвращается тошнота, которую она испытывала накануне ночью, когда Бигадор, вернувшись из аэропорта, силой заставил ее лечь с ним. Лилиана слушала молча, подбадривая ее взглядом. Она не осуждала и не обвиняла ее ни в чем. Не называла ее слабой, глупой, зависимой. Она просто поняла ее страдания и предложила помощь, на которую Сан рассчитывала, словно предлагала ей луч света:

— Тебе нужно написать на него заявление, — сказала мягко подруга. — Я схожу с тобой в отделение полиции.

У Сан еще оставались следы от последних побоев, но эта возможность ее ужаснула:

— Нет, нет! Если я на него напишу заявление, он меня убьет. Возможно, навредит ребенку. Он не любит его, мне кажется, ребенок для него ничего не значит. Я не могу заявить на него! Мне нужно уехать отсюда. Уехать из Португалии туда, где он меня никогда не найдет. Помоги мне, пожалуйста!

Лилиана протянула руку и взяла руку Сан, сжав ее до боли:

— Мы сделаем то, что тебе кажется лучше всего. Будь спокойна. Ты выберешься из этого, и ничего не случится ни с тобой, ни с Андрэ. Я обещаю.

Они все тщательно спланировали. Сан все еще думала поехать в Италию, но Лилиана убедила ее, что в настоящий момент будет удобнее, если она останется в Мадриде. У нее там была хорошая подруга из Кабо-Верде. Лилиана была уверена, что та приютит Сан у себя дома на несколько дней, пока она не найдет работу. К тому же, ездить из Лиссабона в Мадрид без паспорта для ребенка было просто. Потому как единственной проблемой этого побега был паспорт для Андрэ: без разрешения отца они никогда его не смогут получить. К счастью, на шоссе на границе с Испанией досматривали не очень тщательно. Автобусы обычно останавливали, чтобы убедиться, не пытается ли какой-нибудь эмигрант без разрешения пересечь границу, но машины не останавливали. Поэтому они собирались поехать на машине. Лилиана хотела попросить какую-нибудь приятельницу из союза феминисток, чтобы она их сопроводила, белую португалку, чтобы проехать еще менее заметно. Через шесть часов они будут в Мадриде. Далеко от опасности, в точке отсчета, где могла начаться новая жизнь.

Утром Лилиана позвонила Сан на работу. Все было устроено. Она поговорила с Зенайдой, своей подругой из Испании, которая предоставит Сан ночлег, пока та не устроится сама. Еще Лилиана звонила Росауре, которая согласилась поехать с ними и вести машину, чтобы пересечь границу. Сан чуть не заплакала. Но не стала этого делать: она пообещала себе, что не уронит ни единой слезы, пока все дело не будет сделано. И на этот раз она себя не обманет.

В следующие несколько дней она ни разу не упала духом. Она не стала думать о возможности того, что их задержат на таможне, о трудностях, с которыми она может столкнуться в Мадриде, о проблемах, которые возникнут, если она будет растить ребенка одна, о финансовых неприятностях, которые ей, скорее всего, придется долго преодолевать. Она позволила себе только короткий миг слабости, когда прощалась с Бигадором в пятницу ночью. Он уже спал. Сан подошла к постели и долго на него смотрела. Она вспомнила их первые дни в Портимане, а потом — в Лиссабоне, когда ей казалось, что мир еще прекраснее от того, что есть он, когда у нее мурашки бегали по коже, если он прикасался к ней, а его шепот на ухо порождал в ней бесконечность желаний. Она вспоминала, как ей нравилось заботиться о нем и ощущать его поддержку и как в ее голове звучала мысль о том, чтобы состариться рядом друг с другом, как два дерева, посаженные очень близко и врастающие ветвями одно в другое. Она подумала обо всей печали, которую принесла ей его жестокость, но и о том, что никогда не позволит этой печали остаться после момента освобождения. И пожелала ему самого лучшего, долгой и спокойной жизни и, если это было возможно, чтобы Господь раздробил его ярость и превратил ее в пыль. А потом Сан ушла спать на диван рядом с безмятежно дышавшим ребенком.

Мадрид разворачивался перед глазами Сан, словно одна из тех карт, которые она так любила разглядывать в детстве. Огромный город, который она, тем не менее, как будто могла уместить на ладони, полный чудес и освещенный солнцем, которое было не далеким и молчаливым, как солнце где-то еще, а писало для нее и для Андрэ на небе большие и радостные слова, такие как тишина и покой. Страх испарился. Он растворялся в воздухе по мере того, как их машина уезжала все дальше от Лиссабона, и они углублялись в огромные равнины плато с бесконечными полями и далеким сиреневым горизонтом, где могло произойти любое чудо. Вдруг Сан почувствовала, что ее тело стало вытягиваться и уже едва помещалось на сиденье, и она поняла, что уже давно ходила съежившись, что она сгорбилась, не заметив того, и единственное, что было у нее перед глазами в последние месяцы, это земля со всей ее отвратительной грязью. Теперь у нее снова появилось желание смотреть вверх на облака, на кроны деревьев, на фасады домов с горшочками герани, на высокие церковные купола и в глаза людям. Ей хотелось выпрямиться, ступать твердо, раскачивать бедрами с той ритмичностью, о которой она давно забыла, высоко поднять голову, встречаясь лицом к лицу со всем, что может случиться с ней и с ребенком.

Проехав границу, где их никто не задержал. Сан попросила Росауру остановиться у ближайшей зоны отдыха. Она вышла из машины и стала медленно хлопать в ладоши, потом хлопать себя по бедрам, все быстрее и быстрее, напевая старую табанку из детства: ты принцесса и носишь корону из цветов, ящерицы замирают, когда ты идешь, а птицы защищают тебя от жары; иди сюда, принцесса, иди и дай мне руку потанцуй со мной, чтобы я мог увидеть разноцветный мир, как и ты. И танцевала так, будто в нее вселился какой-то дух, топая ногами по земле, поднимая руки, исступленно крутила головой, грудью и талией и чувствовала, как каждая ее мышца освобождается от многовекового напряжения, и что душа, как говорила донья Фернанда, весело летает, избавляясь от всех пут.

Зенайда приняла Сан так, словно они дружили всю жизнь. Ее муж работал в Германии, а она жила с двумя дочерями в очень маленькой квартирке, которая как будто раздувалась, словно шар, когда приходили гости. Зенайда сразу же освободила угол в своем шкафу, чтобы хранить вещи Андрэ, и откуда-то достала надувной матрас, который нужно было класть по ночам в гостиной на пол, сдвинув диван и столик. Она отказалась брать у Сан деньги, даже за еду, пока у нее не появится работа. Ей лучше было сохранить то небольшое количество денег, которое у нее было при себе, на всякий случай. В конце концов, Зенайде повезло: она работала поваром в ресторане и хорошо зарабатывала. Амилькар тоже зарабатывал достаточно на фабрике в Дюссельдорфе и отправлял ей значительную сумму каждый месяц. Они редко виделись, и Зенайда скучала по нему, но это был единственный повод для грусти в ее жизни. Во всем остальном у нее все шло хорошо. Ее муж был достойным мужчиной, девочки отличались отменным здоровьем и получали хорошие отметки в школе, она любила свою работу. Ей нравилось готовить крокеты, солянки и тушеное мясо и с удовлетворением убеждаться, что тарелки почти всегда возвращаются на кухню пустыми, а посетители возвращались снова и снова. На самом деле, Зенайда была убеждена, что жизнь дается для того, чтобы получать удовольствие, а не страдать, как обычно говорили священники. С детства она знала, как ее учила мать, что надо крепко держаться за все приятное, что происходит в жизни, и строить из этого силу, а все плохое, что окружает и раздавливает нас о землю, нужно гнать от себя руками и ногами. Если случалась неприятность, она могла встретиться с ней лицом к лицу и отогнать ее, как путало, думая о пережитых и будущих приятных моментах. Зимними ночами, когда тоска и желание быть рядом с Амилькаром были настолько сильны, что едва не перекрывали ей дыхание, Зенайда закрывала глаза и вспоминала каждую минуту последних проведенных с ним часов, пока не начинала ощущать его запах и дыхание на своей коже, и засыпала, убаюканная своими судорогами. Если и существовал на свете человек, которого можно было назвать счастливым, это была Зенайда.

Именно она пришла с Сан ко мне домой в первый раз. Ей сказали, что мне нужна помощница три дня в неделю. Мне позвонили, и на следующий день они пришли ко мне домой, прекрасные, как цветы, ослепительные. Обе надели скромные платья, которые почти полностью покрывали тело, но все равно под одеждой угадывались округлые тела сильных женщин, могучих матерей. Красота распространялась вокруг них, словно аура, делавшая их величественными и в то же время близкими и полными радости. Да, так и было, их темные блестящие глаза и губы, приоткрывавшие бледные рты, смеялись. Они были женщинами, твердо стоявшими на земле, могущими, в то же время, пошатнуться, если что-то, кто-то толкал их, но они никогда бы не упали. Я очень им позавидовала. Мне захотелось обладать их целостностью, красотой, веселостью. Я тогда себя чувствовала маленькой и дрожащей как никогда, словно сухой листик, который малейший ветерок вот-вот оторвет от ветки.

В то время я болела. Плохая мамина наследственность. Мне поставили диагноз — депрессия, и я была на больничном. Но в моем случае это было не послеродовой депрессией, а ужасный удар ухода. У меня не было детей. Меня всегда пугала возможность быть, как мама, вынужденной бессильно влачить свое существование, надувать внутри себя легкие, чтобы продолжать дышать. Еще один из многих моих страхов. А теперь, в итоге, даже не имея детей, я оказалась на ее месте, пойманная мраком, преследуемая все той же черной птицей, которая неустанно кружит вокруг моей матери, спрятавшаяся в этом уголке мира, куда не проникает ни один луч света. Пабло ушел, а я была трусихой, отчаянно и с любовью собирающей крошки, которые он оставил рассыпанными по всему дому, жалкие остатки пыли, которую он мог принести на ногах с улицы в любой угол нашей квартиры, бывшей когда-то убежищем и ставшей теперь открытым пространством, продуваемым всеми ветрами.

Бедный Пабло. Его любовь ко мне сделала его несчастным. Я никогда не могла понять, почему столько людей склонны влюбляться в самого неподходящего человека. Есть нечто, что неправильно срабатывает у нас в клетках мозга, которые отвечают за то, что мы выделяем какого-то человека среди других, видим его и только его, достойного нас, не сознавая, что чаще всего это воплощение самых худших наших демонов, прототип всего, что мы так ненавидим. Когда мы познакомились, Пабло был одним из самых веселых парней на факультете. Ему нравилось гулять по ночам, курить марихуану, ходить танцевать в бары и на дискотеки. Он изучал право, чтобы в будущем работать в какой-нибудь международной организации и ездить по миру, разбираясь в нарушении прав. Он не хотел ни обосновываться, ни иметь что-либо в собственности, ни владеть большим количеством вещей, чем помещалось в чемодан, чтобы можно было возить его из одной страны в другую, по джунглям и пустыням. Он ничего не боялся, даже умереть в какой-нибудь глуши в окружении незнакомых людей. Он мечтал пить айауаску с боливийскими шаманами, участвовать в плясках кикуйю в Кении, сидеть рядом с тибетскими йогами в Гималаях, созерцая бесконечность. Он хотел жить жизнью на краю всех условностей, ведомой только его собственным сознанием того, что хорошо и что плохо.

И ему выпало влюбиться в меня, именно в меня, скучную и запуганную женщину, которая стала изучать право, чтобы иметь возможность выиграть конкурс на замещение вакансии, иметь пожизненную работу и зарплату и не иметь необходимости когда-либо что-то менять. Женщину, которая желала никогда не садиться в поезд или самолет, чтобы не исследовать незнакомые пейзажи, которая стремилась к монотонному и упорядоченному существованию с неизменным графиком и мебелью на всю жизнь в своей собственной квартире. Все организованное, надежное, замурованное правильностью и точностью.

Но он был милый, заботливый и благородный. Думаю, именно по этой причине он меня выбрал. Ему удалось понять, что мне нужен кто-то, кто будет каждую ночь смягчать матрас, на который я буду ложиться, чтобы каждое утро брать меня за руку, чтобы дать мне понять, что на пути, по которому мне нужно пройти на протяжении дня, нет ни бездн, ни подстерегающих за каждым углом чудовищ. И вместо того, чтобы поехать урегулировать гражданскую войну в Анголе или палестино-израильский конфликт, он решил остаться решать мой собственный конфликт с окружающим миром. Любовь ко мне заставила его отказаться от мечты. Он меня лелеял, баловал, как невоспитанную девочку, принял жизненный уклад, который я неосознанно установила, убежденная, что так будет лучше для нас обоих. Я не понимала, что отрезаю самую важную часть его самого, и что с годами, когда страсть, соединившая нас, смягчится, когда настанет этот неизбежный момент, в который каждый человек начинает задумываться, чтобы сопоставить свои прошлые стремления с действительностью, в которой живет, сравнивает давние желания с достигнутым, разглядывает фотографии своей молодости и отмечает течение времени на чертах своего лица со следами побед и ошибок, мужчина, который рядом со мной, с усилием все еще протягивающий мне руки и предлагая свое плечо, чтобы помочь мне вынести тяжесть моей печали, станет разочарованным и грустным.

Чтобы сделать меня счастливой, Пабло согласился готовиться к конкурсу на замещение должности секретаря в суде, а я готовилась поступить на работу чиновником центральной администрации. Согласился купить квартиру по ипотеке. Согласился проводить отпуск на ближайшем берегу, вместо того, чтобы ездить в дикие места. Согласился жениться. Согласился не иметь детей. И все это он сделал так, чтобы я не догадалась ни о малейшем усилии с его стороны. Он говорил, что больше всего хочет быть рядом со мной. И что это для него важнее самого удивительного пейзажа на свете. И что он все еще будет хотеть покончить с бомбами и нищетой, но если он уйдет, оставив меня позади, он станет только несчастным человеком без сил на что бы то ни было, одиноким призраком, который будет скитаться по свету, не зная, почему решил жить без меня. А я принимала его жертвы, как будто так было лучше для обоих. Мы обустроили маленький удобный и идеально стабильный мирок, удаленный от перемен и неожиданностей, втиснутый в рамки обыденного. Я считала само собой разумеющимся, что между нами не было места ни сомнениям, ни сожалению, что мы способны будем построить крепкий, как гора, очаг, полный любви, взаимопроникновения и чувственности, но также и удобств, и надежности, комфортабельную башню влюбленных, вечную и нерушимую.

Он терпел почти пятнадцать лет рядом со мной. Слишком долгих для человека, который никогда не должен был появиться в моей жизни. Для меня же, напротив, слишком коротких, так как я никогда не могла себе представить его далеким, чужим. Я видела, как свет, всегда исходивший от него, гас год за годом, как его лицо, когда-то полное чувственности и энергии, становилось сухим и мрачным, словно маска. Я наблюдала, как его долгие беседы о надеждах человечества и о прогрессе превращались в быстрое просматривание газет и краткие банальные разговоры с друзьями за столом. Я чувствовала его отдаление, недостаток желания, усилие, которое он прилагал, чтобы мне угодить, скучный преждевременно состарившийся человек с однообразной жизнью, который отказался от всех эмоций, способных заставить сомневаться в его нелепом убеждении, что он будет жить вечно. Но будучи эгоисткой и трусливой, я приписала все эти перемены времени, которое прошло, процессу созревания, который отдаляет нас от юношеских страстей, и неизбежной апатии, к которой ведет рутина. Я не хотела замечать, что самая важная сторона его личности медленно тлела с тех пор, как он был со мной, и что теперь, почти превратившись в пепел, она восставала против собственного уничтожения.

Был апрель, когда все разрушилось на куски. На тот момент мы уже три года как жили в Мадриде. Это было моей единственной уступкой его вкусам. Я думаю, также единственный раз, когда он попросил меня уступить ему. Давний друг предложил ему должность в Испанском Комитете помощи беженцам. Это было возвращением на стезю, заброшенную много лет назад. Я подозреваю, что он согласился еще до того, как посоветовался со мной. Если бы я отказалась поехать с ним, возможно, он бы меня бросил тогда и жил бы дальше своей жизнью. И где-то в глубине души я это понимала, потому что, по правде говоря, я согласилась оформить перевод и переехать почти без возражений. Это предполагало огромное усилие — сменить город, квартиру, коллег… Даже сама мысль о том, чтобы ходить за покупками в новый супермаркет или в другую аптеку, была для меня болезненной. Но больше всего мне было жаль покидать мою маму. Тем не менее, когда я сообщила ей новость с дрожью в голосе, она выпрямилась, неожиданно полная жизненной силой, улыбнулась такой улыбкой, какую я видела очень редко, и твердо заверила меня:

— Ты не представляешь, как я за вас рада, милая. Наконец-то Пабло будет работать в той сфере, которая ему по душе. И для тебя это тоже будет интересный опыт. Тебе скоро будет сорок лет, а перемены в жизни в этом возрасте позволяют почувствовать себя моложе.

— Но ты…

— Я буду в полном порядке. Буду иногда к вам приезжать. И вы всегда можете приехать, когда захотите. Здесь полно места.

И показала на огромный дом, в котором теперь жила одна, как будто ее переполняли силы, чтобы вновь превратить его в очаг, населенный большим количеством людей. Я поразилась ее выдержке и благородству. Но на самом деле в отношении меня она ошибалась, потому что перемены не были позитивным опытом. Долгое время, пока мы искали квартиру и переезжали, и в особенности после этого, когда уже обосновались в Мадриде, у меня было ощущение, что я вот-вот упаду в пропасть. Пабло прилагал усилия, чтобы проявлять понимание и заботиться обо мне, но моя паника только отдалила нас друг от друга.

Он стал часто выходить по вечерам. Ему нравилось собираться со своими новыми коллегами и с новыми знакомыми, занятыми в проектах по сотрудничеству в других странах. Я предпочитала оставаться дома. Целый день мне приходилось ожесточенно бороться со своей неуверенностью. Порой я застывала перед входом в метро или в вестибюле министерства, ужасаясь перед всем тем, что меня ждало, как трусливая девочка в темноте. По вечерам я хотела только отдыхать, откинуться на диване с включенным на любом канале телевизором и отдаться ощущению, что в течение нескольких следующих часов мне не придется прилагать никаких усилий. Мне было достаточно просто дышать, чтобы оставаться в живых, и это было приятно и утешительно. Ко всему прочему, долгие разговоры о международной политике, сравнительном праве или вооруженных конфликтах наскучивали мне. Кроме того, мне казалось, что Пабло получал больше удовольствия, если я не ходила с ним. Когда я была с ним, это его обязывало следить за мной и быстро вставать из-за стола, как только он замечал, что у меня начинают закрываться глаза. Это был его мир, и я решила бросить его там. Я закрыла дверь в эту бесконечность, которой я боялась, и заперлась в своей комнатке с маленьким окном, из которого виднелся пейзаж, казавшийся знакомым и мирным, и который вскоре превратился в ничто. Я осталась сидеть там, как дряхлая старуха, которая слышит музыку там, где нет ничего, кроме шума машин, видит моря в асфальте, качает детей вместо куска ткани. Бесстрастная и улыбающаяся, как безмозглая кукла, нелепая.

Как я уже сказала, это был апрель, почти три года спустя. Я упорно считала, что Пабло все еще рядом со мной, и так будет до скончания веков. Я думала, что это он, тот, который каждый вечер приходил домой, целовал меня, садился на диван, спрашивал, как прошел день, который потом спал со мной в обнимку и иногда занимался со мной любовью с бесконечной нежностью. Но он был уже очень далеко, затерянный где-то в джунглях, страдающий от болезни высоты в самых чудесных горах, разрешающий огненные перестрелки, участвующий в напряженных мирных конференциях. Тем временем я продолжала говорить о глупых и обыденных вещах, о которых говорит последовательный человек:

— Нам нужно позвонить, чтобы забронировать дом на первую половину августа. Мы договорились, что подтвердим в апреле, — сказала я той ночью.

Каждое лето мы проводили эти две недели отпуска в одном и том же доме, в одной и той же деревне с теми же знакомыми с пляжа и той же площадью под тенью платанов, где мы пили пиво каждый вечер.

Пабло встал и подошел к окну. Он заговорил со спины, и его голос прозвучал сухо и отдаленно, как из глубокого тоннеля:

— Я не поеду.

Но дело было не только в этом. Речь шла не только о том, что он не поедет со мной на море этим летом. Он никуда со мной больше никогда не поедет. Никогда больше не обнимет, не поцелует с утра, еще сонный, не поддержит, когда я упаду в обморок. Он меня бросал. Он уезжал в Колумбию участвовать в мирных переговорах в рамках гражданской войны, заключив контракт с одним из агентств ООН. И не собирался ко мне возвращаться. Наше время вместе закончилось.

Он пытался мне все объяснить, свои мотивы, свою печаль, свои долгие сомнения и блестящую уверенность, к которой в итоге пришел. Он плакал. Тем не менее, я знала, что он вот-вот почувствует себя освобожденным и счастливым. Он был похож на сильно раненного человека, который ищет убежища. Кровавый след, куски кожи и внутренностей. Но он шагал, полный надежды, к спасению. Я же осталась позади, лежащая на земле. Я была мертва.

Ярость и пламя

Сан начала работать у меня в доме на следующий день после нашего знакомства. Я чувствовала себя настолько плохо, что не могла ничего делать. Именно в это время я по-настоящему поняла свою мать. Как будто все затвердело вокруг меня. Каждая минута дня давила на меня так, будто я жила под тяжестью скалы. Внутри меня не было ничего хорошего, ни капли облегчения. Все, что трепетало в моем теле и в голове, было густым и темным. Тоска, грусть, сожаление, чувство вины, отказ от любви к Пабло и ужасное ощущение, что никогда не будет излечения, что я никогда не смогу выбраться из этой ямы, в которой я находилась, захлебываясь и жалея себя, что будущее навсегда останется полным боли и тревоги. Все, чего я хотела, это умереть.

Матери я ничего не сказала. Она в то время заботилась о бабушке. Ей пришлось взять бабушку к себе в дом после того, как у нее обнаружили рак груди, который в конце концов ее медленно убьет. Я осталась в своей квартире на больничном, лежала в постели, спала или плакала, пыталась отыскать каждый раз все более расплывчатый запах тела Пабло на тех простынях, которые я не меняла неделями, и снова плакала, когда мне казалось, что я его нашла. Иногда я с усилием тащилась на кухню за яблоком или стаканом молока, которым запивала прописанные врачом таблетки, антидепрессанты и снотворные, которые, по крайней мере, давали мне возможность отдохнуть и забыть обо всем на несколько часов.

Единственным человеком, который знал, что со мной случилось, была Росио, одна из моих коллег по работе и моя лучшая подруга в Мадриде. На второй день моего отсутствия в министерстве она мне позвонила. Я рассказала ей, что произошло. Она мне посочувствовала. Она ходила со мной к врачу два или три раза в неделю, приходила меня навестить, ходила за меня в магазин и оставляла приготовленной кое-какую еду, которую я в итоге выбрасывала в помойку. Именно она решила, что мне нужна помощница, человек, который будет убираться в квартире, открывать окна и вытряхивать пепельницы, и гулять со мной по району, чтобы я могла подышать свежим воздухом. Она сама занялась ее поиском. В день, когда ко мне пришли Зенайда и Сан, Росио тоже была там. Она задала Сан несколько вопросов, которая отвечала по-португальски вперемешку с испанскими словами, теми немногими, которые успела выучить. Потом она взглянула на меня, чтобы узнать, согласна ли я, и предложила ей начать со следующего дня. Когда они уходили, она проводила их до двери, и я слышала, как Росио очень медленно и тихо поясняет, что я болею, хотя скоро пойду на поправку. И что не нужно мне сильно мешать, но нужно готовить еду и заставлять меня есть, и еще подбадривать меня, чтобы я одевалась и выходила на прогулку.

Появление Сан в моей жизни было внезапным, словно луч солнца достиг поверхности моря через облака, и море рассыпалось отблесками. В первые дни я почти не выходила из своей комнаты. Но я слышала, как она передвигается по квартире, моет посуду и энергично намывает ванную, выбивает диванные подушки и возится с какой-то кастрюлей с бурлящей едой внутри, которую я постепенно снова стала есть. Мне нравилось чувствовать, что в моем доме кто-то есть, веселая женщина, которая шагает по моим полам, прикасается к моей мебели, открывает краны и включает свет. Человеческий организм с бьющимся пульсом и полный жизни в пространстве моей агонии.

Однажды утром я встала, когда она пришла. Я чувствовала себя более бодрой и хотела поговорить немного, поинтересоваться о другом человеке, помимо меня самой и моей печали. Я сварила кофе и предложила ей выпить его вместе. Мы сели за кухонный стол и довольно долго болтали. Я рассказала ей часть своей истории, а она мне — часть своей. Я узнала, что она одна в Мадриде со своим сыном, живет у Зенайды, которая продолжала давать ей кров в своем доме, пока Сан найдет еще работу, будет больше зарабатывать и сможет оплачивать себе собственную квартиру или хотя бы комнату. Она сказала, что ничего не знает об отце Андрэ, и так даже лучше. Когда она ушла, я какое-то время думала о ней. Я задавалась вопросом, как ей удается выживать. Откуда она взяла силы, чтобы добраться до чужой страны с маленьким ребенком на руках. Я представила себя на ее месте. Я бы умерла, столкнувшись с чем-то подобным. Я бы дрожала, рыдала и страдала от сердцебиений. Я бы заперлась дома, спряталась бы под одеялом в ужасе. Она, тем не менее, улыбалась и излучала энергию, как будто была идеально приспособлена ко всему, что с ней бы ни случилось, словно одно из этих крепких и гибких деревьев, которые вы глядят такими выносливыми и прекрасными под ветрами, снегопадами, ливнями и летней засухой, будто влажным и теплым весенним утром.

Я стала восхищаться ей в тот момент. И мое восхищение росло по мере того, как мы становились подругами. Каждое утро мы садились пить кофе и говорить. Потом мы стали выходить на долгие прогулки по району. В один из дней я попросила привести сына, чтобы с ним познакомиться. С тех пор она всегда приходила с ним. Я водила его в парк, пока она убиралась, и сидела там подолгу, с удивлением глядя на его веселость. Потом мы обедали и продолжали разговаривать добрую половину вечера, пока Андре спал после обе да в моей постели. В итоге мы рассказали друг другу наши истории полностью. Даже секреты, о которых, по крайней мере я, ни с кем раньше не говорила. Но Сан как будто все понимала, словно понимала каждую человеческую слабость посредством редкой мудрости, которую, наверное, унаследовала от камней и птиц. А я, услышав ее рассказ о произошедшем, узнав, как она снова и снова сталкивалась с обстоятельствами, которые для меня казались непреодолимыми, как всегда восстанавливала волю, не позволяя себе потерять надежду и перестать быть хорошим человеком, пришла к выводу, что она относится к расе гигантов, к миру женщин, могучих, как высокие горы, из которого я ощущала себя, к сожалению, исключенной.

Энергия Сан передалась и мне. С тех пор, как она появилась в доме, я с каждым днем чувствовала себя все лучше, и через два месяца смогла вернуться на работу. Знаю, что многие скажут, что это просто подействовали таблетки. И я не сомневаюсь, что так и было. Но было что-то еще, нечто неуловимое, какая-то вибрация, оставленная в воздухе, который она со мной делила и который я вдыхала после ее ухода, пытаясь найти в нем частицы ее силы. Возможно, ее сила и мужество просто послужили мне примером, я не знаю. В любом случае, я стала смотреть на мир другими глазами, понимать, что мои большие трагедии, все то, что с детства казалось мне ужасными обстоятельствами, к боли от которых я по жизни пристрастилась, как токсикоман — к наркотику, были ничтожными, если сравнить их с жизнью бесконечного количества людей в большей части мира. Мои драмы были по большей части смехотворными в сравнении с ожесточенной борьбой стольких людей за выживание, но я всегда жила в окружении такой мягкости, спала в таких уютных постелях, каждый день выбирая пищу, которую я буду есть, и одежду, в которую хочу одеться, получала столько ласки от своей матери, от бабушки и братьев, от Пабло и моих друзей, жила в таких комфортабельных и надежных квартирах, защищаясь от холода и жары, перемешалась в автомобилях, удобных, словно гнездышко, приобретала бес конечное количество ненужных вещей, смотрела на такие прекрасные пейзажи, окультуренные и плодородные, что стала слабой и слепой ко всему, кроме своих маленьких нужд. Вдруг все стало во мне меняться. Я уже не была Несчастной, вселенской Страдалицей. Я вдруг стала простым, обычным человеком, который имел гораздо больше преимуществ, чем большинство. Я все еще скучала по Пабло и знала, что, вероятно, так будет до самого конца. Но теперь я понимала, что нужно привыкать продолжать жить без него и радоваться, что наслаждалась его любовью столько времени. Его отсутствие уже было не дырой, которую я не знала, как заткнуть, но сиянием, которое выпало мне в жизни, как неожиданный подарок богов. Моя депрессия испарялась день за днем, как летние облака рассеиваются и плывут к горизонту, оставляя после себя ослепительную лазурь.

Многие не верят в судьбу. Живут в убеждении, что все, что получают, является результатом их заслуг, а то, что теряют, — результатом ошибок. Они видят жизнь как непрерывную линию, которую они сами чертят, идеальный и понятный пейзаж со своей неумолимой перспективой, со своими пастбищами и рекой, которая впадает в море, и деревьями, колышущимися на ветру. Бывают темные области, но также и ясные, светлые, в которых растет нежная ароматная трава. Возможно, вдалеке возвышается многообещающий город, покрытый куполами и высоченными башнями и, несомненно, где-то на горизонте собирается гроза. И все эти детали были начертаны шаг за шагом, продолжительно, переплетаясь друг с другом, как на какой-нибудь схеме из детской книги, где вода испаряется и превращается в облака, а из облаков выпадает дождь, впитывающийся в почву, чтобы потом снова испариться. Все логично, понятно, измеримо.

Возможно, они правы. Но я, как я уже говорила, считаю, что наша жизнь зависит в большей мере от судьбы. Никто не выбирает место, в котором родился: прийти в этот мир, как Сан, в хижине среди камней из лавы и мертвой почвы, или в большом и комфортабельном доме, в окружении цветов, как я. Быть мужчиной или женщиной. Иметь безымянного отца и мать, которая тебя бросила, или отца, который тебя тиранит, и мать с опущенной головой. Никто не решает остаться сиротой или страдать от какой-либо болезни. Страдать от голода или выбрасывать в мусор пищу, которую не хочется есть. Быть тупым к учению или смышленым и остроумным. Никто не знает, что произойдет с ним за день, когда встает утром с постели. Жизнь запутанна и хаотична, очертания рваных линий, темный глубокий круг, свет где-то там, наверху, это синее пятно за углом… Случайности, столкновения, какая-то часть прямого пути, которая ведет к пропасти, ослепительный луч, исходящий из ниоткуда, молчаливая пустота, уютная ямка. Все зависит от везения.

Сан не повезло. Сколько бы усилий она ни прилагала, сколько бы правильных решений ни принимала, ситуация всегда усложнялась. Снова и снова она вынуждена была противостоять самым незаслуженным трудностям, начинать сначала, преодолевать путь, который вроде уже прошла, словно Сизиф, бесконечно поднимающийся в гору со своим камнем на спине. И в Мадриде было то же самое: шли месяцы, но ей не удавалось найти работу, которая позволила бы ей жить достойно. Она продолжала приходить ко мне домой, но я могла ей оплачивать только несколько часов в неделю, и к тому же нанимать на большее время ее, чтобы она спрашивала у всех знакомых и повесила объявление с ее телефоном на доске в министерстве. Росио и Зенайда тоже сделали все, что могли, но никто нигде не нуждался в помощнице, в официантке или продавщице. Наконец, когда она уже почти полгода жила в Мадриде, Сан удалось найти работу — ухаживать за боль ной старушкой. Она радовалась, как маленькая девочка, и строила планы на будущее: пока она будет жить у Зенайды, хотя теперь она уже может платить ей адекватную сумму за то, что она делит с ней жилье. Ребенка она оставит с соседкой, которой доверяет, за небольшую сумму денег, пока ей не выделят место в городском детском саду. И будет копить столько, сколько сможет, со своей зарплаты в семьсот евро, чтобы когда-нибудь снять квартиру, пусть даже крохотную, в которой она сможет поселиться с Андрэ, и у них будут свои кровати, шкаф, в который поместятся его вещички, и огромная ваза с цветами на столе.

Но через восемь месяцев старушка умерла. Сан была в отчаянии. Купая, перенося ее на руках с одного места на другое, меняя ей подгузники и ночные рубашки, причесывая и освежая одеколоном, кормя ее пюре, заставляя глотать лекарства с маленькими глотками воды, слушая ее жалобы, когда у нее были боли, и слова благодарности, когда она чувствовала себя немного лучше, Сан привязалась к ней и восприняла ее смерть как смерть близкого человека. Кроме того, она снова была без работы, без какого-либо источника дохода, чтобы противостоять неизбежным расходам. У нее были кое-какие накопления, и Зенайда кормила бы ее и сына, если нужно. Но это было очень ненадолго. Я предложила ей снова убирать мою квартиру. Я сказала ей, что все заросло грязью с тех пор, как она перестала ходить, хотя она знала, что это неправда, потому что иногда по воскресеньям я приглашала их с Андрэ на обед. И мы снова запустили коле со своих контактов, телефонных звонков и объявлений. Но все безрезультатно: невезение встало у ее порога и ждало там каждый день, перемещаясь за ней из одной точки Мадрида в другую на поезде, на метро, на автобусе, замирая рядом с ней и глумясь, пока хозяйки проводили с ней собеседования и в итоге говорили, что предыдущая претендентка лучше готовит, или начальство супермаркетов и баров несправедливо находило ее испанский недостаточно хорошим.

Именно тогда она решила вернуться в Лиссабон. Бигадор уже давно ее упрашивал. Сначала, когда она от него ушла, Сан на несколько дней выключила мобильный телефон. Лилиана советовала ей избавиться от своего португальского номера телефона, выбросить сим-карту в помойку и таким образом исключить всякую возможность связи. Но она не решилась. Она не могла отогнать мысль о том, что, несмотря ни на что, этот мужчина — отец ее ребенка. Возможно, если бы она полностью выбросила его из их жизни, если окончательно разорвала бы все нити, которые могли их связывать, Андрэ, повзрослев, упрекал бы ее за это. Ей казалось нечестным совсем лишать его отца. Возможно, теперь, когда они уехали, Бигадор скучает по нему. Может быть, их отсутствие просветило его, словно внезапно зажегшийся свет в ночи, и он решил заботиться о ребенке.

Через неделю после приезда в Мадрид Сан включила мобильный. Было почти сто пропущенных вызовов и дюжина сообщений, все ужасные и угрожающие: она шлюха и змея, он найдет ее где угодно, убьет ее, порежет на куски, чтобы ее душа не нашла покоя, сожжет ее дом, с этого момента всю свою жизнь он посвятит тому, чтобы найти ее и покончить с ней. Она в ужасе выключила телефон и несколько дней под ряд выходила на улицу, умирая от страха, останавливаясь в подъезде, чтобы убедиться, что он не поджидает ее, крепко прижимала к себе Андрэ и была уверена, что он в конце концов появится.

Сан получила следующие сообщения от него только через два месяца. Интонации значительно смягчились. Сна чала он кричал, потом требовал, затем пытался убедить и наконец в самых последних звонках, молил, рыдая и страдальчески:

— Милая, вернись, я тебя прошу, пожалуйста, вернись… Я не могу без тебя жить, я перестал есть и спать, я знаю, что поступил плохо, прости меня, милая, клянусь, что никогда больше не подниму на тебя руку, прости, клянусь, больше никогда… Вернись, мне необходимо, чтобы ты вернулась, я очень вас люблю, малыша и тебя… Я вас люблю.

Сан стало жалко. Она вдруг осознала, что гнев на него прошел. Она даже не злилась на него. Когда оглядывалась в прошлое, она уже видела не чудовище, а бедного несчастного типа, жертву собственной неуравновешенности. Она его простила. Теперь она была в мире с ним. Ничего не осталось от былой страсти, ни хорошего, ни плохого. Только пусто та, в которой вспыхивали слабые искры сострадания. Было бы хорошо иметь возможность звонить ему и говорить спокойно. Устраивать встречи с ребенком и рассчитывать на его поддержку. Позволить, чтобы у Андрэ был отец. Но она не будет ему отвечать. Она не поверила ни единому слову из его слезливого монолога. Извинения, фальшивые обещания любви, лживые рыдания… Еще раз. Она не поверит ему, пока он не поговорит с ней серьезным и спокойным тоном, пока не внесет конкретные предложения, деньги на ребенка, дни встреч. И Сан не была уверена, что это произойдет. Она знала, что ему не хватает сил, чтобы избавиться от всей той дряни, налипшей на него, от жестокости и презрения к женщинам и жажду повелевать, чтобы доказать, что он что-то из себя представляет. Ей нужно было держаться от него подальше и блюсти превыше всего безопасность Андрэ. Она отправила Бигадору краткое сухое сообщение: «У нас все хорошо. Не звони мне больше. Я к тебе не вернусь. Никогда. Желаю всего наилучшего».

Он почти три месяца не подавал признаков жизни. Пока однажды утром не оставил сообщение в голосовой почте Сан. На этот раз его голос звучал спокойно:

— Привет, это я, — говорил он. — Мне бы хотелось поговорить. Не беспокойся, я не собираюсь уговаривать тебя, чтобы ты вернулась. Я с другой женщиной и чувствую себя хорошо. Но нам нужно поговорить о ребенке. Хочу видеться с ним и заботиться о нем. Позвони мне, пожалуйста.

Сан раздумывала несколько дней. Она боялась, что это ловушка, что он попытается обмануть ее, узнать, где она спряталась, и приехать или, может быть, заманить ее в Лиссабон под предлогом желания увидеться с ребенком, и там сотворить бог весть какое зверство. Но был еще и малыш, и вся ответственность, которую она перед ним чувствовала. Ее сын не виноват в том, что она ошиблась и влюбилась не в того. И у него есть право иметь отца, мужчину, который будет носить его на плечах, играть с ним в футбол и говорить с ним о мужских вещах, когда он подрастет. Она упорно считала, что Бигадор никогда не изменится, но, возможно, это не так. Может быть, он был к ней жесток по какой-то причине, связанной с ней самой. Наверное, она действовала ему на нервы. Или, возможно, ему нужна была женщина, которая бы его подчинила, которая не позволила бы ни малейшего неуважения к себе и повышала голос еще больше, чем он сам, а не такая, которая вела себя, как жалкая трусиха. Как она могла с уверенностью утверждать, что это не так? Наверное, его новая невеста умеете ним обращаться так, как ему нравится, и что внутри у него погасла жестокость, раздражение к женскому телу, необъятному и чужому.

В этом случае, почему она не могла подумать, что он мог бы быть хорошим отцом?

Сан не ответила на его сообщение, но оставила телефон включенным, чтобы убедиться, будет ли он настаивать. Он позвонил снова через неделю. Сан ответила ему с сердцем, пульсирующим в висках, почти без голоса. Голос же Бигадора звучал спокойно и уверенно, как будто он возвышался на пьедестале, с которого добродушно созерцал мир. Он рассказал ей, что влюбился в землячку, хорошую женщину, которая заботится о нем, и она помогла ему понять некоторые вещи, которые он раньше не понимал. Он бросил пить, и приступы ярости, которые его ослепляли, прошли. Теперь он осознал, насколько плохое ней обращался. Он искренне просил у нее прощения за всю боль, которую ей причинил. И умолял, чтобы она подумала над его предложением: хотя раньше он не умел этого проявлять, он любит Андрэ. Он хотел помогать его содержать. Бигадор мог отправлять по двести евро каждый месяц на его расходы. Взамен он просил позволить ему видеться с сыном время от времени, проводить с ним каникулы, возможно, выходные, если они будут не слишком далеко от Лиссабона… Если она согласна, он отправит ей билеты, чтобы они приехали вдвоем на несколько дней, и чтобы она могла сама убедиться, как он изменился. Сан почти не говорила. Она не знала, что сказать в ответ. Она продолжала бояться, что все это ложь, и в то же время бояться, что это правда и она несправедлива. Сан пообещала в скором времени принять решение и перезвонить.

На следующее утро телефон зазвонил снова. Это был номер Бигадора, и Сан испуганно взяла трубку, думая, что, может быть, он на этот раз будет кричать на нее и снова угрожать. Но она услышала женский голос:

— Привет. Сан?

— Да, кто это?

— Я Лиа, девушка Бигадора.

Сан не ощутила ни враждебности, ни отторжения. Наоборот, она сразу же почувствовала странную общность с этой женщиной, которая разделяла с ней былое ослепление, ушедшее обожание. Она про себя сильно пожелала, чтобы ей но пришлось терпеть то, что она терпела, чтобы их отношения были спокойными и разумными.

— Привет, Лиа, как дела?

— Извини, что беспокою. Если не хочешь со мной говорить, я это пойму, но мне бы хотелось поболтать с тобой.

— Давай. Я слушаю.

— Я воспользовалась тем, что Бигадор вышел и оставил мобильный, чтобы позвонить тебе. Я ему ничего об этом не скажу.

— Хорошо.

— Я знаю обо всем, что он сделал. Он мне сам рассказал.

— Ты уверена?..

— Думаю, да. Он мне рассказал, что плохо с тобой обращался, унижал тебя и кричал на тебя много раз, и что даже бил тебя. Сейчас он очень сожалеет, поверь мне. Я тебя уверяю, Сан. Мы вместе уже два месяца, и он ни разу не повысил голос.

Сан вспомнила, что с ней он был кротким, как ягненок, в первые месяцы, но не решилась ничего сказать. Из телефона женщина продолжала настаивать:

— Позволь ему увидеться с Андрэ. Дай ему шанс. Он бросил пить. Именно из-за этого он так раздражался. Сейчас он стал другим человеком, тебе нужно это увидеть. Я уверена, что он будет отличным отцом.

Сан представила, как малыш обнимает Бигадора, огромные руки покрывают крошечную спинку ребенка, защищая от беды и боли. Иногда мальчик спрашивал про отца. Как будто он смутно помнил присутствие мужской фигуры в один из моментов своей жизни, хотя, возможно, он только представлял его себе, глядя на отцов других детей. Она обычно говорила ему, что папа в отъезде, и скоро вернется. У нее не хватало воли опровергнуть его существование. Сан сглотнула:

— Хорошо. Мы поедем в Лиссабон в какие-нибудь выходные. Договоримся с ним о встрече, но я ничего не обещаю.

— Спасибо, большое спасибо. Бигадор всегда говорил мне, что ты очень добрая. Я вижу, что это правда.

Это было время, когда Сан ухаживала за старушкой, поэтому она располагала кое-какими средствами. Она решила самостоятельно купить билеты: не хотела быть обязанной, если все пойдет не так. Бигадор отправил нотариально заверенное заявление через консульство, чтобы можно было оформить паспорт для Андрэ. Потом она нашла дешевый рейс, и в пятницу вечером мать и ребенок полетели в Португалию. Сан не согласилась, чтобы он встречал их в аэропорту, чтобы у него не было никакой возможности узнать, откуда они прилетели. Из предосторожности, на случай, если он вдруг самовольно туда явится и будет их ждать, она даже сказала ему, что приедет только в субботу утром. Они переночевали у Лилианы и ее молодого человека, которые были обеспокоены и то и дело давали советы. Сан не удалось поспать и часу. В восемь утра она уже приняла душ, укладывала волосы и красилась косметикой Лилианы: ей хотелось вы глядеть очень красиво, чтобы Бигадор понял, что с тех пор, как она его бросила, она стала счастливее. Сан надела свое лучшее платье, а потом нарядила и Андрэ, словно принца, в новую одежду, причесала его и хорошенько надушила оде колоном. И они отправились на автобусе в кафе в центре, где они договорились встретиться в одиннадцать часов. Сан беспокоилась, и у нее дрожали ноги, но она крепко держала своего сына за руку.

Когда они приехали, Бигадор и Лиа уже были там. Он показался Сан менее высоким и сильным, чем она его запомнила. Память о жестокости Бигадора превратила его в сознании Сан в некое подобие монстра. Тем не менее, он был просто обычным мужчиной, большим и крепким, но обыкновенным. Он поцеловал ее в щеки. Сан осознала, что впервые она не заметила его запаха. Раньше, в другой жизни, этот запах тревожил и волновал ее. Тогда она обнюхивала его, как животное, и пыталась им пропитаться. Потом, когда отношения испортились, запах вызывал у нее омерзение, рвотные позывы и нестерпимое желание отойти. Теперь он превратился в ничто. Он был чудесным образом несуществующим.

Мужчина попытался обнять ребенка, который захныкал, изворачиваясь. Тогда Бигадор достал из пакета огромную упаковку, которую терпеливо стал разворачивать перед мальчиком. Там была электрическая машинка, наверняка очень дорогая, которой Андрэ был ослеплен. Показав ему несколько раз все детали игрушки, фары, разноцветный руль и большие сиденья с детскими рисунками, он спросил у ребенка, хочет ли он испытать машинку на улице. Малыш тут же взял его за руку, весь полный эмоций. Бигадор замешкался и посмотрел на Сан:

— Можно?..

Она кивнула. Увидела, как они выходят вместе и с улыбками, Андрэ держится за его руку, а он изображает увальня, а потом смотрела на них через витрину, пока они играли на площади. Они вдвоем бегали за машинкой, довольные, и вдруг малыш споткнулся и упал. Бигадор осторожно поднял его, мягко вытер колени и обнял. Его большие руки закрывали вздрагивающую от рыданий спину, защищая от страха и боли. Отец поднял мальчика на руки, сел с ним на скамейку и держал его на коленях, что-то ему рассказывая, пока мальчик снова не заулыбался. Лиа смотрела на эту сцену, сидя рядом с Сан, молча. Теперь она заговорила:

— Похоже, они понимают друг друга, нет?

— Да, похоже на то.

— Ты разрешишь нам его забрать на сегодня?.. Завтра мы его вернем там, где скажешь, тогда, когда скажешь. Клянусь тебе, что буду следить все время, как будто он мой собственный сын. У меня был сын, но он умер, и я знаю, что у тебя на душе. Клянусь, что если замечу какую-нибудь странность, позвоню тебе. Но ничего не случится, можешь быть уверена.

Сан поняла, что может доверять этой большой и некрасивой женщине, чьи глаза блестели и были широко открыты, как у девочки, которая ни разу не получала взбучку, которой никто не говорил еще, что она не может учиться, потому что нет денег. Как у девочки, которая еще верит в доброту мира. Сан согласилась.

Когда Сан решила вернуться в Лиссабон, Бигадор и Лиа уже несколько месяцев пытались убедить ее в том, что так будет лучше для нее и для Андрэ. Ребенок, особенно мальчик, нуждается в присутствии отца, говорили они ей снова и снова. И она не будет одна воспитывать его. До этих пор он ни разу не болел. Но думала ли она, что произойдет, когда он пойдет в садик или в школу и подхватит ангину или простуду, как это бывает со всеми детьми? Она не сможет работать. Ей придется остаться дома, чтобы ухаживать за ним. На второй или третий раз она потеряет свою работу. А каникулы, что она будет делать во время долгих школьных каникул? А в будни она будет оставлять его каждый вечер с женщиной, которой придется платить, пока она работает допоздна? А в выходные, разве она не имеет права иногда встречаться с подругами?

В Лиссабоне все это было просто устроить. К счастью, Лиа работала на себя. Она владела парикмахерской, где у нее работало двое подчиненных, и могла отлучаться когда угодно. Если Сан работала до вечера, она могла присмотреть за ребенком после садика или школы. И еще всегда, когда не было уроков, но был рабочий день. Через выходные Андрэ будет проводить время с отцом, конечно же. Таким образом, Сан сможет располагать собственной жизнью, временем, чтобы встретиться с подругами, сходить за покупками, на танцы, подойти к гимназии или просто остаться на диване, смотреть телевизор и отдыхать.

Тем не менее, Сан никак не могла решиться принять предложение. Она понимала, что так будет лучше для всех. Это даже было правильным, ребенок, который воспитывается рядом с женщиной и мужчиной. Она вспоминала свое детство дочери матери-одиночки, как она бесконечное количество раз задавалась вопросом, кто ее отец, и хотела с ним познакомиться, как много лет смотрела на каждого мужчину, который казался ей добрым, и говорила себе, что, может, это он, тот, который выгружал рыбу в порту Карвоэйроса, с огромной улыбкой, безупречными зубами и мелкими морщинками возле уголков глаз. Или учитель, который приходил в школу всегда в белоснежной, только что отглаженной рубашке и обнимал детей, когда они падали во дворе и плакали. Иногда она бросалась на землю и делала вид, что поранилась, только затем, чтобы учитель поднял ее. Ей не хотелось, чтобы ее сын вынужден был жить и мечтать, что его обнимет мужчина. Но было нечто, что не давало ей принять решение. Как будто далекий голос в ее голове пытался предупредить ее, что, если она вернется, она и Андрэ подвергнутся опасности. Она доверяла Лии. Сан была уверена, что она ей ни разу не солгала, и что она будет заботиться о ее сыне как о своем собственном, которого потеряла еще младенцем из-за лихорадки, распространившейся в ее районе в Луанде. Но ей казалось, что за добрыми словами Бигадора, за его нежностью к ребенку, за его стремлением заботиться о нем, билось что-то темное и опасное, что-то, что могло вырваться в любой момент, сметая все вокруг. Ярость и пламя.

После того, как умерла старушка, за которой она ухаживала, когда ловушка гарпии, сопровождавшей ее, распре делилась по всему Мадриду и наглухо закрыла перед ней двери всех домов, магазинов, баров, мастерских и фабрик, когда через два месяца ожидания она убедилась, что невозможно найти работу, а деньги заканчиваются, Сан поняла, что у нее нет другого выхода, кроме как вернуться. Если бы она была одна, она бы выстояла. Она бы ела кусочки хлеба, или совсем ничего, спала бы в подъездах или в темных дырах метро, зажгла бы свечи и танцевала по ночам в парках среди каштанов и магнолий, чтобы спугнуть невезение. Она бы ждала до тех пор, пока не увидела, как невезение поднимается ввысь и исчезает среди облаков, испаряясь, словно изможденная и поверженная тень. Но сейчас она мать. Ее собственная жизнь менее важна, чем жизнь ее сына, и ей нужно смириться и принять реальность. Как будто все неизбежно подталкивало ее в Лиссабон. Возможно, кто-то, какая-то неведомая и темная сила, начертала ее жизнь еще до того, как она родилась. Может быть, Бог или кто угодно, кто управляет нитями хрупкого человеческого существования, развлекался, играя с судьбами людей. В любом случае, было очевидно, что ей было суждено вернуться в этот город, ближе к Бигадору. Лучше было заглушить предупреждающий голос, заткнуть уши и перестать обращать внимание на него. Просто спокойно упаковать чемодан и начать все сначала.

Я и Зенайда никак не могли убедить ее остаться. Это не удалось и Лилиане, которая несколько дней подряд ей звонила и пыталась заставить ее понять, что, возможно, это плохая затея. Все мы боялись того, что могло с ней случиться. Никто из нас до конца не верил в новоявленную добродетель Бигадора. Но Сан приняла свое решение и уже не собиралась идти на попятную. В глубине души все мы понимали ее и думали, что на ее месте сделали бы то же самое. В конце концов, мы поддержали и подбодрили ее, силясь поверить в то, что этот мужчина на самом деле изменился. Кто полностью уверен в том, что плохой человек не способен измениться, отбросить подальше жестокость, словно змея, меняющая кожу, и оставить ее позади, высохшую и пыльную? Разве мы подчинены такому разнообразию химических процессов в нашем мозгу? Разве каждый из нас не переживает периоды, в которые мы чувствуем себя более нервными, или более спокойными, более веселыми или более пессимистами? Разве я сама не пережила только что этап прострации и теперь, тем не менее, чувствовала себя спокойно? Возможно, и Бигадор тоже примирился с жизнью и со своими страстями. Да, несомненно, то, что ждало Сан и Андрэ в Лиссабоне, было хорошим.

Зенайда со своими дочерями и я пошли попрощаться с ними на автобусную станцию. Мы пытались улыбаться и скрывать свою грусть по поводу их отъезда. Мы шутили, обещали приехать их навестить, как только сможем, и приютить их у себя дома, если они захотят приехать. И махали руками, когда автобус отъезжал, как будто на празднике, в то время как Андрэ прощался с нами так воодушевленно и радостно, как только могут дети, а Сан прижималась лбом к стеклу, и издалека мы видели, как из глаз у нее стекают ужасно грустные, молчаливые огромные слезы.

Я позвонила ей на следующий день. Она сказала, что все хорошо. Лиа нашла для них комнату близко от квартиры Бигадора и от ее собственной парикмахерской. Это был спокойный и чистый дом, и этого ей было достаточно. В тот же вечер у нее было собеседование на должность официантки в кафе в торговом центре Чиадо. А что касается Андрэ, он был в восторге от своего отца. Предыдущую ночь, когда они только приехали из Мадрида, ребенок захотел ночевать у него. И вернулся утром довольный и ласковый. Это было самое главное.

Известия приходили неспешно, сыпались, словно звенья цепи, которая мягко закрывается: работа, помощь, которую Бигадор и Лиа оказывают ей, заботясь о ребенке, финансовая поддержка, хорошие отношения между четверыми, радость от убеждения, что не ошиблась, решив вернуться, и что, наоборот, все было гораздо лучше того, что она предполагала. И еще появилась новая любовь, Луис, португалец, с которым она познакомилась, подавая чай в кафе, где работала. Профессор математики в институте, любезный и такой робкий, что, неоднократно замечая, как он тайно смотрит на нее издалека, поняв, что ей нравится его бледное лицо и манера улыбаться, морща при этом нос, и что скучает по нему, когда он не приходит в обычное время, пришлось ей самой спросить однажды угрюм, протирая столик, можно ли с ним встретиться как-нибудь в другом месте.

Поначалу я звонила каждую неделю. Потом, как водится, я стала звонить реже. Пока не наступил ноябрь 2006 года и прошел почти год с момента отъезда Сан и Андрэ. Однажды поздней ночью в моей квартире раздался телефонный звонок. Я быстро вскочила с постели, встревоженная, думая, что, может быть, что-то случилось с бабушкой или с мамой. Звонила Зенайда. Она только что разговаривала с Сан и позвонила мне все рассказать. Ярость и пламя вырвались на свободу.

Луна

Да, все случилось в ноябре. Яростный и жестокий, как гиена, месяц. Месяц мертвецов и безутешных сумерек, месяц, когда половина земли повержено обращается к закату, отягощенная дрожью и неопределенностью. Лиа уехала в Анголу. Уже пять лет она не ездила на родину, поэтому она решила взять два месяца отпуска и подождать там Бигадора, который приедет на Рождество. И тогда, как только она села в самолет и исчезла за горизонтом, словно спустили свору собак.

В первые же выходные, несмотря на то, что была очередь Бигадора присматривать за ребенком, он позвонил Сан, чтобы сказать, что не может приехать за мальчиком. И сказал он это по-плохому, как он это делал во времена, когда считал себя ее хозяином, выговаривая слова, будто выстреливая, не давая ей возможности возразить или спросить хотя бы причину. Он даже не удосужился привести оправдания. Не ссылался на то, что ему нужно поработать сверхурочно, ни на то, что у друга день рождения и они будут отмечать, ни на то, что простудился. Просто поставил перед фактом, что так обстоят дела, и она должна это принять. А когда Сан открыла рот, чтобы сказать ему, что он может взять ребенка на следующие выходные, если захочет, он просто повесил трубку. И все.

В воскресенье он неожиданно явился к Сан в десять вечера. Когда она с ним поздоровалась, ей показалось, что от него пахнет спиртным и у него красные глаза. Они прошли в комнату. Андрэ уже спал, но Бигадор даже не взглянул на сына. Он уселся на краю кровати и начал говорить нервным голосом, как в былые времена:

— Кто такой Луис?

Сан попросила его жестом сбавить тон, чтобы не разбудить ребенка. Он, тем не менее, повторил:

— Кто это?

— Друг.

— Друг? А почему Андрэ мне сказал, что он целует тебя так, как я целую Лию, и берет тебя за руку? Это, по-твоему, друг?

Она почувствовала, как внутри закипает кровь. Ей захотелось закричать и выгнать его оттуда, надавать пощечин, запинать и растоптать его лицо. Она не ощущала страха. Только невероятную злость, волну гнева, какую никогда не чувствовала в жизни. Но ей пришлось сдержаться ради ребенка. Она с силой впилась ногтями в ладони и смогла медленно встать на ноги:

— Не думаю, что это лучший момент для разговора на эту тему. Если хочешь, позвони мне завтра. А сейчас уходи.

Он встал, сердитый, несдержанный, схватил ее за плечи и стал ее трясти:

— Ты шлюха! Я всегда знал, что ты шлюха!

Андрэ проснулся и стал плакать. Бигадор посмотрел на него и поспешил выйти из комнаты. Послышался грохот закрывающейся внешней двери, пока Сан обнимала ребенка и пыталась внушить ему, что это был просто кошмар.

На следующий день мужчина появился немного раньше перерыва, который был у Сан на работе в кафе, и пригласил ее выпить чего-нибудь. Она смотрела, как он приближается, спокойно, без вчерашней злости, но с намерением защищаться изо всех сил, если это потребуется. Он при этом выглядел немного пристыженным. Они молча шли, а когда они присели за столик ближайшей пивной, он попросил у нее прощения за произошедшее:

— Я выпил и нарушил границы. Прости.

— Хорошо, но я тебя очень прошу, не закатывай больше скандалов при ребенке. Если тебе нужно поговорить со мной, позвони, и мы договоримся о встрече.

— Так вот, мне нужно поговорить с тобой о двух важных вещах.

— Я слушаю.

— Ты встречаешься с этим Луисом?

— Да.

Бигадор сжался, словно перед прыжком:

— И какие у тебя планы?

— Планы?..

— Ты собираешься за него замуж? Жить с ним?

— Мы не строили планов. Мы просто встречаемся. На данный момент это все.

— Понятно. На данный момент.

— Да. Я не знаю, что произойдет в будущем. Но, в любом случае, мне кажется, это не твое дело.

Его рот скосился набок, и он стал повышать голос:

— Не мое, да? Не мое дело, что мой сын будет жить с другим мужчиной? Ты так считаешь?

— Я понятия не имею, что будет, Бигадор. Но я могу ручаться, что если однажды я буду с кем-то жить, это будет потому, что я буду уверена в нем и в его отношениях с Андрэ. Я не собираюсь вновь возвращаться в ад. И хочу тебе напомнить, что ты тоже живешь с Лией. Я никогда не была против.

— Женщина — это не одно и то же, что мужчина! И уясни себе хорошенько: если ты вздумаешь поселиться в доме этого типа с Андрэ, увидимся в суде. Я отберу его у тебя. Можешь быть уверена, что отберу!

Он поднялся, чтобы уйти. Но сделал пару шагов и вернулся:

— Чуть не забыл. Второе, что я хотел тебе сказать, это что я увезу ребенка на Рождество в Анголу.

Сан встрепенулась. Она подумала о малярии и дизентерии, о лихорадке денге и туберкулезе, обо всех опасностях, которым подвергнется мальчик в этой далекой и незащищенной стране. Ее голос в этот момент стал умоляющим:

— Он же еще очень маленький… Ему нет и четырех лет. Подожди, пока ему не исполнится шесть или семь…

— Нет. Хочу увезти его сейчас.

Она снова нашла в себе силы. Она встала и поднялась на цыпочки, чтобы ее взгляд оказался на уровне его глаз. Она свирепо проговорила:

— Я тебе этого не позволю. Я не дам тебе паспорт.

— А мы посмотрим.

Это были последние его слова, которые она слышала, за много дней. Она ничего не слышала о нем, пока пару недель спустя, в четверг во время ужина он снова заявился к ней в дом. Сказал, что хочет взять ребенка к себе ночевать. Он давно с ним не виделся и соскучился. Сан попыталась сопротивляться. Она не была до конца уверена, что за этим не скрывается какой-то темный план. Но ребенок бросился на руки отца и кричал «да, да» изо всех сил. Сан отвела мальчика в комнату, чтобы одеть, и открыла ящик, где хранила документы. Паспорт Андрэ лежал там, спрятанный под ее бельем. В какой-то момент она подумала, что Бигадор может забраться к ней в дом и украсть паспорт. Но все вроде бы было в порядке. Перед тем как попрощаться, она напомнила ему, что нужно на следующий день отвести ребенка в детский сад.

В ту ночь она плохо спала. Ей снилось, что Андрэ бежал по огромному пастбищу, размахивая в воздухе руками, как будто летел. Был слышен только смех ребенка. Солнце мягко скользило по земле и ласкало его тельце, которое продвигалось через заросли травы, легкое и радостное. Вдруг она поняла, что произойдет что-то ужасное. Что-то непоправимое. Она попыталась побежать за ребенком, чтобы задержать его, отчаянно, но ее ноги не двигались. Открыла рот, чтобы окрикнуть его, и не смогла извлечь ни звука. Пыталась изо всех сил. Ничего. Все впустую. Катастрофа была неотвратима, и она не могла ничего предпринять.

Она проснулась в поту, с бешено бьющимся сердцем, задыхаясь. На подушке лежала кукла Андрэ, с которой он каждый день засыпал в обнимку. Сан крепко прижала ее, пытаясь восстановить через ее ощущение и запах ощущение реальности: у нее здоровый сын, которому почти четыре года, в это время он спит у своего отца, отец очень его любит и не причинит никакого вреда… Она снова убедилась, что паспорт лежит на месте. Все было в порядке. Все должно было быть в порядке. Нить серого света, пыльного света ноябрьской зари проникала через окно. Сан закрыла глаза, глубоко вдохнула и попыталась снова уснуть, но ей это не удалось.

С утра она позвонила Бигадору, но его мобильный был отключен. Она набирала номер несколько раз, но безрезультатно. Отпросилась на работе, чтобы уйти пораньше, и пошла за ребенком в детский сад. Дети играли во дворе. Много мальчиков и девочек. Черных и белых. Больших и маленьких. Веселых, перепачканных, уставших, голодных, нервных, плачущих, кричащих. Детей, которые обнимали матерей, приходящих за ними, и целовали их так, будто не видели годами. Но ни один из них не был Андрэ. Сан зашла в здание и дошла до комнаты, где занимался ее сын. Донья Тереза приводила в порядок игрушки и книги, разбросанные повсюду. Она была одна. Воспитательница улыбнулась:

— Добрый вечер. Вы чего-то хотели?..

— Андрэ…

Женщина посмотрела на нее удивленно:

— Но ведь Андрэ сегодня не приходил…

Реакция Сан, ее изменившееся выражение лица заставили донью Терезу побежать за списком, куда вносились каждый день отсутствующие:

— Вот он, видите? Он не приходил… Вы сами ею приводили?

Сан покачала головой. Достала мобильный из сумки и снова набрала номер Бигадора. Он все еще был отключен. Поискала номер Лии. Тоже выключен. Ей пришлось сесть. Донья Тереза пыталась спросить, что с ней, но она не могла говорить. В конце концов, воспитательница решила сходить за стаканом воды и предупредить директора. Вдвоем они пытались придумать объяснение. Спросили у Сан, есть ли у нее родственники в Лиссабоне, кто-то, кого предупредить. Она подумала о Лилиане. Директор сама позвонила ей и рассказала, что произошло. Меньше чем через час подруга уже была там, внешне спокойная, уверенная, готовая найти ребенка во что бы то ни стало. Она обняла Сан и попыталась приободрить ее:

— Ну же, ну же, наверняка, это какое-то недоразумение… Прямо сейчас мы пойдем к Бигадору, хорошо?

Они пошли до дома Бигадора, Лилиана — поддерживая свою подругу, которая казалась сомнамбулой, как будто там было только ее тело, а сознание исчезло, перенеслось в далекое место, откуда не могло вернуться назад. Они звони ли в дверь много раз. Никто не открыл. Спрашивали у соседей, но никто ничего не знал. Тогда они зашли в один из баров и нашли в справочнике номер телефона компании, в которой работал Бигадор. По телефону говорила Лилиана. Ей сказали, что он попросил расчет и уволился на прошлой неделе. Тогда она решила, что пришло время обратиться в полицию.

Они искали отделение полиции, шатаясь, спотыкаясь, как две пьяные, которые безумно бродят по улицам, следуя за несуществующим силуэтом призрака. Их заставили ждать более получаса. В конце концов, их приняла женщина, которая очень долго готовила свой компьютер, прежде чем дать им возможность говорить. Лилиана рассказала все, последовательно, стараясь предоставить доказательства и факты, в то время как Сан иногда подтверждала, сухим и отсутствующим взглядом рассматривая плакат, на котором были напечатаны фотографии нескольких преступников. Служащая слушала с интересом, но потом сказала, что пока ничего нельзя поделать. Ребенок был с отцом. Нужно было подождать, пока пройдет сорок восемь часов с момента их выхода из дома, чтобы заявить об исчезновении мальчика. В любом случае, она была уверена, что они вернутся раньше: невозможно было вывезти ребенка из страны без паспорта. Скорее всего, отец решил провести где-нибудь выходные с ребенком, не предупредив. Или они просто гуляли в зоопарке и вернутся вечером. Все время, пока она с ними говорила, женщина улыбалась сочувственно, но без различно, пытаясь их убедить, что такого рода ситуации обычны и что было много отцов, которые вели себя подобным образом.

Когда они вышли из отделения полиции, Лилиана повела Сан к себе домой. Сначала они зашли к ней, чтобы взять кое-какую одежду и зарядное устройство для мобильного, с которого они снова и снова безрезультатно набирали номер Бигадора. Потом они сели в такси. Уже стемнело. Прохожие спешили, стараясь укутаться от влажного холода, который через кожу пробирал до костей. Были маленькие круги света на асфальте, когда они проезжали мимо фонаря или светящейся вывески. Все остальное было темнотой и неопределенностью. Они ехали молча, взявшись за руки, очень близко друг к другу. Иногда Лилиана говорила какие-то слова: «Все уладится, вот увидишь», — чтобы не закричать от того, что на самом деле хотела сказать: «Сукин сын, будь ты проклят и сдохни как собака!»

Они не ужинали и не спали. Они остались сидеть на диване втроем. Сан. Лилиана и ее молодой человек, делая вид, что смотрят по телевизору канал, по которому снова и снова передавали одни и те же бесконечные новости, войны, погибшие, ураганы, коррупция, высокопарные слова политиков. На столе, под отражением света, излучаемого экраном, блестел мобильный, словно идол, от которого ждали спасения.

В шесть часов утра пришло сообщение. Они склонились над телефоном. Сообщение было от Лии: «Андрэ в порядке. Он в Анголе. Спокойно». У Сан слишком сильно дрожали руки, чтобы ответить. Она попросила Лилиану спросить, когда ее сын вернется. Ответ ждали целую вечность. Мину ты обрушивались на них одна за другой, как удары молотка. Наконец слова закончили свое путешествие из Африки, от сочувствующего сознания и нервных пальцев Лии, и вспыхнули в сердце квартиры в районе Кастело в Лиссабоне: «Я не знаю. Возможно, пройдет много времени. Мне жаль». Только тогда Сан расплакалась.

Когда я приехала ее навестить пятнадцать дней спустя, у нее был жалкий вид. Все это время она почти не ела и не спала, и похудела на несколько килограммов. Взгляд ее был пустой, как будто внутри нее не осталось ничего живого, и огромные круги синели, почти прозрачные, под глазами на темной коже. Врач выписал ей больничный и прописал очень сильные транквилизаторы. Она была в состоянии отупения, целый день сидела на диване дома у Лилианы, которая не пустила ее одну в ее арендованную комнату. Она не плакала, не жаловалась, не восставала против судьбы. Ни даже против Бигадора. Она почти не говорила. Но я поняла, что она думает о смерти. Как будто ее сознание связалось с моим, они поняли друг друга без слов. И ее сознание сказало моему, что она сыта по горло, что не может больше спотыкаться об эту жизнь, что на этот раз у нее нет сил начинать снова, что у нее не осталось ни одной причины, чтобы начинать сначала, и что она хочет умереть, уйти в тишину, превратиться в прах, раствориться в бесконечности.

Женщина-адвокат, которую Лилиана нашла, покончила с недолгой надеждой, которую она питала несколько дней, на то, что вопрос можно решить законным путем. После того как пришло сообщение от Лии и они смогли подать заявление, полиция вошла в дом Бигадора и подтвердила, что он забрал все свои вещи. В квартире не было ни одной рубашки, ни единой забытой бумаги, ни в одном из углов. Было очевидно, что мужчина не собирался возвращаться. Но оставалось загадкой, как ему удалось вывезти ребенка из страны. Они проверили рейсы, которые в те дни вылетали в Луанду. На одном из них в сопровождении женщины был мальчик возраста Андрэ, хотя его записали под другим именем. Вероятно, это он и был, и летел он по поддельному паспорту. Бигадор летел предыдущим рейсом. Полиция определила происшествие как похищение несовершеннолетнего. В какой-то момент Сан подумала, что это означает, что судьи заставят вернуть ей сына. Но адвокат сразу же вывела ее из заблуждения: она сказала, что дело очень непростое. Во-первых, у ребенка не было португальского гражданства. Ни у кого-либо из родителей. Они были иностранцами, а в таких случаях судебная система умывает руки. Было одно положение закона, которое гласило, что Бигадор должен отдать ей ребенка, однако никто не пошевелит и пальцем для этого. В любом случае, даже если предположить, что судебное решение будет доведено до его сведения, власти Анголы откажутся его исполнять. В этой стране обычно в бракоразводных процессах сыновья остаются под опекой отца. Не стоило даже подавать в суд Луанды: ей никогда не дадут опеку над собственным сыном. Да, заключила адвокат, законы способны раздавить человека своим ужасным отсутствием сострадания. Но так обстояли дела. И нельзя было ничего поделать.

Я была там, рядом с ней, думая обо всех ее страданиях и пытаясь ее понять. И не знала, что сказать ей. Мне приходило в голову только обнимать ее и баюкать, чтобы она, в конце концов, заснула, как будто она превратилась в маленькую девочку, как будто она теперь занимала место беззащитности, которое осталось пустым с момента исчезновения Андрэ. Но что скажешь женщине, у которой отобрали единственного сына, возможно, навсегда? Я произносила банальные фразы, тривиальные слова, те, которые обычно исступленно повторяют в таких случаях: нужно быть сильной, нужно не оставлять надежды, возможно, Бигадор пере думает, когда поймет, как трудно воспитывать ребенка изо дня вдень, скорее всего, он вернет его через пару месяцев…

Я говорила все это, но в глубине души была убеждена, что мы больше никогда не увидим Андрэ. Бигадор позаботится о том, чтобы держать его подальше от Сан. Его стиль общения с остальными был авторитарным и подлым. Он ставил ловушку вокруг тех, кого считал своей собственностью. Вечный неусыпный страж. Ему нужно было быть уверенным, что он единственный. Он никогда бы не позволил, чтобы другой мужчина приблизился к его сыну, чтобы мог его любить, учить и играть с ним. Возможно, долгое время он даже не думал о том, что такое может произойти. Сан ушла, но даже на расстоянии он считал, что она все еще его собственность. Посредством наивности Лии ему удалось устроить ее жизнь, уговорить вернуться в Лиссабон, найти ей работу и комнату, превратиться в того, в ком она нуждалась, чтобы воспитывать ребенка. Он держал ее привязанной мягкими веревками, обернутыми в шелк, которыми он мог управлять как угодно, когда он считал нужным. Но он никак не ожидал, что настанет день, когда она, мать его ребенка, влюбится. Что пожелает другое тело. Что будет иметь свою жизнь помимо него, свои собственные мечты и планы. И что таким образом откроется дверь в крепость, у которой может быть только один хозяин, он сам, пространство, в котором находились Сан и Андрэ, принадлежа ему.

Я была уверена, что Бигадор никогда не вернет ребенка матери. Он исчезнет с ним в самых грязных районах Луанды. Он будет прятать его в джунглях, если это необходимо, оставив под присмотром змей и гиен. Даже если все мы, кто любит Сан, договорились бы и отправились вместе на его поиски, мы никогда бы его не нашли. Годами он бы оставался под властью отца, подчиненный его правилам и безрассудству, обреченный забыть свою мать. Возможно, даже ненавидеть ее. Тем не менее, я говорила и говорила, о доверии, о том, что время покажет, о судьях и новых международных договорах, о всякой ерунде. Потом я, наконец, замолчала, сидя рядом с ней и тоже погруженная в это ужасное молчание, в котором пульсировала невыносимая боль. Из-за окна слышался шум улицы, двигатели автомобилей, голоса людей, которые здоровались друг с другом, детское пение. Но все это относилось к другому миру. К миру тех, у кого есть причина, по крайней мере, одна, чтобы жить дальше.

Я вернулась в Мадрид в тревоге за будущее Сан. Лилиана, Зенайда и я часто созванивались, чтобы поговорить о ней, повторяя друг другу снова и снова одно и то же, нашу обеспокоенность, наше сочувствие ее боли, хотя мы также пытались приободриться, ухватившись за ложную мысль, что Бигадор, возможно, решит вернуть ребенка. С чем мы не посчитались, так это с невероятной силой нашей подруги, с ее удивительной манерой твердо стоять на земле, зарывшись корнями как можно глубже, используя самую запрятанную каплю воды, самую далекую от всех надежд.

Не прошло и трех недель после моей поездки в Лиссабон, как в день Рождества Сан получила на мобильный вызов с незнакомого номера. Она поспешно взяла трубку, думая за десятую долю секунды о бесконечности различных возможностей. По другую сторону послышался нежный и желанный голосок Андрэ. Она поговорила с ним несколько минут, нервничая, ликуя, радуясь, волнуясь. Мальчик только плакал, просил, чтобы она приехала за ним, говорил, что хочет быть с ней. Потом трубку взяла Лиа. Она сказала, что у них все хорошо, что Сан не о чем беспокоиться. Она воспользовалась моментом, пока Бигадор вышел, чтобы позвонить ей. Она снова позвонит, когда сможет. Сейчас ей пора вешать трубку. Пока, пока. На фоне ее слов Андрэ продолжал плакать.

Этот звонок полностью изменил состояние духа Сан. Он ее как будто воскресил, как будто зажег внутри нее огонь, который с этого момента будет неустанно гореть, без перерыва. Огонь, который она сама подпитывала своим мужеством, своим сиянием сильной женщины.

На следующий день она перестала пить транквилизаторы и вернулась на работу. А в начале января переехала жить к Луису. Он предлагал ей это с тех пор, как исчез ее сын. Но она не хотела навешивать на него свою тоску. Теперь же она чувствовала, что способна ответить ему, по крайней мере, на часть его заботы и нежности. Луис говорил очень мало.

Он был неразговорчивым и угрюмым мужчиной, без лоска, и обычно не вызывал много симпатий из-за грубой манеры общаться. Но он при этом был очень добродушный. Без сомнения, именно это Сан, с ее мудростью, увидела под его скучным внешним видом. Ее он очень любил. Каждый день, когда он заканчивал свои занятия, он ходил проведать ее домой к Лилиане. Поскольку он знал, что Сан почти ничего не ест, он приносил ей продукты, которые, как ему казалось, она может захотеть, — пирожные, конфеты, тропические фрукты. Он садился рядом с ней на диван и оставался там в тишине до самой ночи, проверяя упражнения или читая книгу. Иногда он брал ее руку и крепко прижимал к себе, не говоря ничего, просто чтобы она вспомнила, что он рядом, и что никогда не оставит ее одну. Все очень обрадовались этой внезапной перемене в Сан. Мы подумали, что это от того, что она просто поговорила с Андрэ, убедилась, что он жив, что помнит ее. От надежды на очередной звонок Лии, который та пообещала. Голос ребенка разрушил ее печаль, проткнул пузырь отрешенности и грусти, в котором она жила с момента его похищения. Как поступают близкие люди, когда кто-то преодолевает тяжелый этап, Лилиана, Зенайда и я стали строить для Сан планы в тайне от нее. Мы были так довольны ее отношениями с Луисом, что даже осмелились высказать друг другу предположение, что она захочет родить от него ребенка. Конечно, это не заставит ее забыть об Андрэ. Она всегда будет носить его в сознании, неизбежно будет вспоминать каждый день его жизни, его маленькое тельце, которое будет развиваться вдали от нее, которое постепенно будет обрастать мышцами и волосами, пока он не превратится в юношу, полного энергии, который потом превратится во взрослого мужчину, отмеченного возрастом, а его мать будет все время представлять его себе как комочек гладкой кожи и нежной плоти, который от нее однажды трагически оторвали. Но нам казалось, что Сан пойдет на пользу второй раз стать матерью, использовать ликую энергию, которую распространяют дети, не спрашивая.

В любом случае, она чувствовала себя довольно хорошо, гораздо лучше, чем мы ожидали. Шли месяцы, и она набрала потерянный вес. Быт неприятный момент, когда состоялся суд. Случилось примерно то, о чем говорила адвокат, но еще хуже: судья постановил, что это не похищение, а просто «изъятие». И заявил, что Бигадор должен вернуть ребенка. Вот и все. Сан почувствовала себя незащищенной и брошенной законом, но ничего нельзя было сделать.

В остальном она жила нормальной жизнью, — работа, Луис, встречи с Лилианой и другими подругами… Она часто говорила об Андрэ, но делала это не так, будто вспоминает потерянного ребенка. Она рассказывала о его делах, фразах и шутках, жестах и играх, как будто они состоялись только что и состоятся снова на следующий день. Иногда, каждые четыре или пять недель, она говорила с ним по несколько минут, когда Лиа могла ей звонить так, чтобы Бигадор не узнал. Мальчик продолжал плакать и просить ее, чтобы она его забрала. Несмотря на все это, никто из тех, кто не знал ее историю, не сказал бы, что эта женщина скрывала какие-то страдания, хотя мы представляли, как ей тяжело держать в тайне свою грусть, каждую минуту делать вид, что она не живет с этой не проходящей тоской, острой, как кинжал, который мог впиться в нее в любой момент. Но как бы хорошо мы ее ни знали, мы и представить не могли ее планов. Мы забыли, что Сан в беде способна принимать необыкновенные решения. И если она принимала решение, она претворяла его в жизнь.

Третьего октября 2007 года, спустя почти год после похищения Андрэ, Луис отправился в половину восьмого утра проводить свои лекции, как обычно. Когда он выходил из дома. Сан собиралась на работу. Они спокойно попрощались, — пока, милый, до скорого, хорошего тебе дня. Она его поцеловала немного странно для утренней спешки, очень долгим, возможно, немного грустным поцелуем, и сказала: «Я очень тебя люблю». Но он не догадался, что этот жест был знаком. Вернувшись в четыре, он нашел конверт на свое имя на столике у входа. Он вскрыл его, обеспокоенный и нервный. Сан сообщила ему в письме, что поехала в Анголу за Андрэ, и просила не следовать за ней, позволить ей самостоятельно выдержать бой. Она не хотела подвергать его опасности. В это время она уже была в самолете, перелетающем алжирскую пустыню или камерунские джунгли, пересекая Африку по направлению к тому месту, куда ее тянула сила решимости, каждый торопливый удар ее сердца и ее несокрушимая надежда.

Девять месяцев, с момента первого звонка Лии и Андрэ, Сан готовила свой тайный план. Она знала, что если расскажет нам, мы не позволим ей попробовать его осуществить. Через неделю после похищения пришло жесткое сообщение от Бигадора, единственное его сообщение: «Если вздумаешь приехать за ребенком, я тебя убью. Клянусь. И Лиа постоянно повторяла это в разговорах, — Бигадор говорит, что убьет тебя, если ты приедешь, не приезжай, пожалуйста, я уверена, он это сделает…

Все мы всерьез восприняли эту угрозу. И она тоже, так как знала его лучше всех и вынуждена была терпеть его жестокость, знала, как далеко он может зайти, будучи во власти злобы и ярости. Тем не менее, первый раз поговорив с Андрэ, она решила, что должна попытаться. И не только по тому, что умрет от тоски без него, но прежде всего потому, что она его мать, и любит его больше всех на свете, и желает ему спокойной жизни, вдали от жестокости его отца и страны, куда он его увез, вдали от нищеты и болезней, которые опустошали, словно библейские язвы, районы Луанды. Она хочет, чтобы он жил в покое, чтобы он учился, чтобы познал силу разума, а не кулаков, мачете или автоматов Калашникова, чтобы научился брать ответственность за последствия своих шагов на земле. Возможно, Бигадор убьет ее, но ее обязанность — попытаться спасти своего сына из этого ужасного мира.

За эти месяцы она скопила все деньги, которые могла, чтобы оплатить поездку. Она не тратилась ни на что, без чего можно было обойтись. Она даже ходила на работу пешком, почти час туда, и час обратно. Луису она сказала, что это по тому, что ходьба ей на пользу, но на самом деле она просто экономила деньги на автобусе. Теперь, в конце концов, она была одна в Луанде, и противостояла чему угодно, что могло только произойти.

Сан остановилась в гостинице в центре города, в маленькой комнатушке, где было полно тараканов и мошек. С потолка свисала бледная желтоватая лампочка, которая отбрасывала гигантские тени, превращая насекомых в чудовищ. Койка была застелена грязными простынями, которые она накрыла, как могла, полотенцем, взятым с собой в багаже. В одном углу на хромоногом столике, который когда-то был выкрашен в синий цвет, стоял умывальный таз, наполненный вонючей водой, в которой плавали десятки мертвых насекомых. Она выплеснула его в окно. Сан ощутила глубокое омерзение, но знала, что не было другого выхода, кроме как терпеть. Она не могла позволить себе ничего лучше. Возможно, ей придется остаться в этом месте надолго, пока она ищет Андрэ, а потом… Она не хотела думать о том, что случится после. К счастью, она наизусть знала адрес дома доньи Фернанды, который та повторяла сотни раз, всегда, когда скучала по Анголе и принималась перечислять, словно в однообразной и бесконечной песне, название улицы, имена всех соседей, руа Катъявала, дом шестнадцать, в районе Виана, Берау, Адольфо, Кунтака… Пожилая женщина умерла почти три года назад, вскоре после возвращения из Португалии. Но, возможно, Бигадор, который был владельцем дома, еще жил там. Как только она проснется утром, первым делом она поищет этот дом и позвонит в дверь, словно в небесные врата, и постарается успокоить бешеные удары сердца, пока будет ждать.

Сан легла в одежде и накрылась москитной сеткой. Стояла адская жара, старая и вонючая жара, которая годами копилась в той комнате почти без вентиляции. С улицы постоянно слышался шум, который как будто звучал там, внутри, сигналы, двигатели грузовиков, которые медленно разъезжали, отравляя воздух, пьяные голоса, драки, собачий лай, плач детей, которые, наверное, ночевали со своими жалкими матерями в каком-нибудь соседнем переулке, среди мусора и крыс. Она не спала ни секунды. Сан чувствовала, как жара переливается по ее телу, словно раскаленный металл, и угнетение, не дававшее ей дышать. В пять утра, как только солнце внезапно ворвалось в комнату, наполняя все мельчайшими частицами пыли, которые легко плавали в лучах света, она встала, приняла душ в общей бане и принялась искать место, где можно выпить кофе.

Сан изучила, как лучше добраться до Вианы и в итоге договорилась с таксистом. Она поехала на этой развалюхе, проезжая сначала большие бульвары, обставленные новы ми зданиями, которые начали разрушаться уже под невыносимым гнетом солнца каждый день, и от селитры, которую приносил ветер, теряя куски краски и цемента, фрагменты мрамора и стекла, которые падали на землю, и их никто не убирал. Потом они проехали через бедные районы, тысячи хижин из картона и листов ржавого железа, окруженные отбросами, остатками машин, банками, пластиковыми бидонами, металлоломом, обломками всех сортов. Были дети, которые играли среди разбросанных покрышек, женщины, грустные, как черные камни, мужчины, дремлющие в тени любой кучи мусора, не имея никаких занятий весь день. Но Сан их не замечала. Она ехала, погрузившись в себя, борясь со страхом и душевным волнением, воюя со своими собственными слабостями, чтобы суметь явиться в дом шестнадцать по улице Катьявала, как королева амазонок, покрытая ослепительной золотой броней, непобедимая и гордая.

Дом был некрасивым двухэтажным зданием из бетонных блоков серого цвета, которые никто так и не удосужился покрасить. Впереди был небольшой участок, место, которое должно было быть садом, но было всего лишь куском высушенной земли, в углу которого росла хилая пыльная акация, пытавшаяся выжить. Дверь была открыта. Виднелась комната с зелеными стенами, прибранная и чистая. Откуда-то доносились звуки телевизора, перемежающиеся визгливые голоса и повторяющаяся музыка, аккомпанирующая им. Сан сдержала дрожь своих рук и уверенно постучала в дверь один, два, три раза.

Послышались шаги, женский голос закричал «Иду!» и сразу же в дверях появилась женщина в тунике яркой расцветки и с волосами, спрятанными под тюрбаном. Она любезно улыбнулась большим ртом и сверкающими глазами, как будто собиралась предоставить своей гостье все, в чем она нуждалась:

— Добрый день. Я могу вам как-то помочь?

Сан была не уверена, что сможет выдавить из себя слова:

— Добрый день. Я Сан, мама Андрэ.

Женщина замерла на несколько мгновений, как будто колдовство неожиданно превратило ее в статую. В конце концов, она ответила:

— Я Хоакина, жена брата Бигадора.

— Андрэ здесь?..

— Нет… Они живут в Уиге, в другом городе…

Сан почувствовала, как что-то смутное начинает шевелиться в ее голове. События вдруг пришли в движение. Ей пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть. Хоакина поддержала ее и помогла сесть на ступеньку у входа. Потом она на некоторое время исчезла, и вернулась со стаканом козьего молока. Сан пила его медленно, пытаясь в своей растерянности отыскать путь, который снова выведет ее к упорядоченным мыслям. Хоакина нежно погладила ее по голове, как будто понимала все, что с ней происходит, и сочувствовала ей:

— Бигадор знает, что ты здесь?

— Нет. Он сказал, что убьет меня, если я приеду. Но мне нужно попытаться вернуть Андрэ…

— Разве ты его не отдала?..

— Отдать?..

— Он сказал, что ты не любила ребенка, что отдала его ему, чтобы он привез его сюда…

— Боже мой! Нет! Как бы я ему отдала ребенка?.. Как я могу не любить своего сына?..

Хоакина посмотрела на нее и поняла, что Сан говорит правду. Она сама вырастила шестерых. Несмотря на плохие моменты, на усталость, на бессонные ночи, на проказы, на неприятности, она их любила в каждую минуту их жизни. Она даже будет продолжать любить тех двоих, которые умерли. Она гордилась ими, их успехами в учебе и в работе, жена ми, которых выбрали трое старших детей и красотой внуков, которые появлялись, словно звезды, падающие с неба, что бы осветить жизнь пожилой женщины. Она была уверена, что Сан такая же хорошая мать, как и она сама. Она приехала с другого конца света, чтобы найти своего сына, одна, рискуя, что дикарь Бигадор убьет ее. Она боялась Бигадора.

Он всегда поражал ее своими криками и уларами кулаком в стену. Нужно было быть очень смелой, чтобы вот так ему противостоять. Она решила помочь ей, чем могла:

— Послушай. Мой муж на работе. Почему бы тебе не прийти в четыре часа и не поговорить с ним? Нельсон не такой, как его брат. Он понимает слова и в мире со всем ми ром. И уважает женщин. Я скажу ему, что мы должны поддержать тебя. Ребенок должен быть с матерью, если она хорошая мать. А ты хорошая.

Сан улыбнулась впервые с момента отъезда из Лиссабона. В это мгновение стая перелетных птиц летела по небу. Они летели твердо и неустанно, уверенные в месте, куда направлялись, в какой-нибудь спокойный уголок мира, где будет достаточно пищи, деревьев, чтобы вить гнезда, и мягкий климат. Они были умными, терпеливыми и сильными, и их полет показался Сан добрым предзнаменованием.

Нельсон был на десять лет старше Бигадора. Он был такой же, как он, то же лицо и такое же тело, хотя были заметны некоторые следы возраста, морщины на лбу, седина в очень темных волосах. Тем не менее, он не отличался ни огромным самомнением, как его брат, ни внезапной жестокостью во взгляде и презрительным искривлением губ. Он принял ее, как воспитанный человек, крепко пожав ей руку, но в то же время соблюдая дистанцию, задумчивый, как будто не до конца поверил в то, что рассказала ему жена. Они расположились в приятной комнате, наполненной фотографиями их детей и внуков. Также была фотография доньи Фернанды, немного испуганной перед камерой, хотя и наряженной в лучшее платье. Сан почувствовала, что скучает, вспоминая ее: если бы она была жива, она бы не допустила того, что случилось. Она мысленно попросила у нее помощи. Хоаки подала кофе, и все трое уселись за столом.

Опрос был долгим. Нельсону нужно было убедиться, что все, что говорит Сан, правда, что нет ни противоречий, ни сомнений в ее словах, что она способна выдержать его взгляд, не опуская глаз. Ей было тяжело объясняться. Она не хотела, чтобы казалось, что она злится на Бигадора, что хочет отомстить ему по какой-либо причине. Но в то же время ей было необходимо, чтобы они поняли, что он всегда плохо с ней обращался, навязывал свои прихоти и желания через страх, минуя всякое уважение, провоцируя чужие страдания, а затем растаптывая их. Ей нужно было, чтобы они убедились, что он способен выкрасть ее собственного сына, наплевав на ее мучения.

Нельсон иногда качал головой, пока ее слушал, или неодобрительно что-то восклицал. Когда прошло больше часа, и он решил, что услышал достаточно, после того, как Сан показала паспорт Андрэ и сообщение с угрозой смерти, которое сохранила в своем мобильном, Нельсон поднялся и вышел, чтобы сесть под акацией в голом земляном саду на корточки, смотря прямо перед собой. Сан смутилась, но Хоаки энергично улыбалась, как будто все шло хорошо.

— Он глава семьи, — сказала она. — Он должен подумать. На нем большая ответственность. Все делают то, что глава скажет, но только если его решения справедливые и мудрые. Если нет, семьи распадаются.

Сан почувствовала дрожь во всем теле. Ей хотелось верить, что этот мужчина ее понял. И что он может вернуть ей Андрэ. Но пока она должна была ждать. Терпеливо ждать, крепко сжимая кулаки, чтобы не упасть и не рассыпаться в прах, не превратиться в горсть бессмысленных атомов. В течение какого-то времени она делала вид, что смотрит вместе с Хоаки фотографии ее детей, пока слышала откуда-то издалека ее рассказ о жизни каждого из них. Потом через окно они увидели, как Нельсон поднимается и возвращается в дом. Он казался обеспокоенным. Мужчина остался стоять по другую сторону стола, вперив в нее взгляд:

— Я созову собрание в воскресенье. Если все, что ты сказала, правда, мой брат поступил нехорошо. Но я хочу его выслушать. А также старших членов семьи. Можешь быть спокойна: я не скажу ему ничего до утра воскресенья, чтобы у него не было времени найти тебя. Приходи после обеда.

Сан провела два дня, которые отделяли ее от воскресенья, сидя на пляже. Она ни о чем не думала. Просто смотрела на волны, которые разбивались на песке снова и снова. Они накатывались угрожающе и с рокотом. Сталкивались с берегом. Рассыпались в грязную пену. И возвращались в море поверженные, умоляющие, ползущие, словно раненые животные. Опять и опять. Чайки кричали, бросаясь на рыбу. Солнце безжалостно дырявило землю. На набережной без конца слышались автомобильные сигналы. Время было туннелем, который никак не кончался. Оставалась целая вечность. Пятьдесят шесть часов до обеда в воскресенье. Три тысячи триста шестьдесят минут. Двести одна тысяча шестьсот секунд, одна за другой, каждая из них со своей нечеловеческой тяжестью, с удивительной медлительностью. Ужасное время богов.

Иногда к ней подходил какой-нибудь мужчина и что-то говорил. Она не отвечала. Продолжала смотреть прямо перед собой. Наверное, ее сочли сумасшедшей. Кто-то наклонялся и встряхивал ее. Или над ней смеялись. Или кидались в нее песком. Но она продолжала невозмутимо сидеть там, спокойная и молчаливая, смотреть на то, как разбиваются волны и чайки бросаются в море. Потом люди уходили, разговаривая вслух сами с собой. На пляже сидит сумасшедшая. Она чего-то ждет. Что-то очень важное. Такое, как жизнь или смерть.

В одиннадцать часов утра в воскресенье Сан села в такси. Когда она приехала в дом, увидела через окно Хоакину, которая накрывала стол. За столом ели несколько человек. Она посмотрела на нее, но ничего не сказала. Сан пошла сидеть под акацией. Наверное, она там долго пробыла, пока Хоакина не вышла за ней и не впустила ее в дом. Бигадор еще не приехал. Там был его брат Хиль с женой, а еще его сестра Азеа с мужем. Мужчины выглядели задумчивыми. Женщины же смотрели на Сан и улыбались ей, как будто были за нее, как будто они твердо верили, что быть матерью — священное предназначение, которое делает всех женщин мира сестра ми. Ее пригласили сесть. Подали ей кофе, который она не смогла выпить. Потом все замолчали, выжидая. Иногда кто-нибудь спрашивал про кого-то из племянников. Мать или отец отвечали и рассказывали свои последние анекдоты. Все смеялись. Потом снова наступала тишина, глотки кофе, кудахтанье кур на заднем дворе.

Прошло больше часа, прежде чем появился Бигадор. Он был с Лией. Сан почти не смотрела на него. Она сосредоточила взгляд на ней. Лия похудела и постарела. Она казалась меньше и слабее, словно преждевременно состарилась. У нее был остановившийся безумный взгляд, как будто она не могла сомкнуть веки, как будто жила, постоянно глядя на образ из кошмара. Члены семьи поздоровались друг с другом. Бигадор не подошел к Сан. Лия тоже, хотя и взглянула на нее быстро и беспомощно. Потом опустила голову. Как только они сели, Нельсон взял слово и обратился к своему брату:

— Мать Андрэ говорит, что ты привез ребенка без ее раз решения.

— Это не так. Она мне сама его отдала.

Сан повысила голос:

— Я никогда бы не отдала своего сына!

Нельсон прервал ее жестом:

— У нее паспорт. И твое сообщение с угрозами смерти. Ты должен говорить правду.

Они допрашивали Бигадора почти полтора часа. Он врал, сколько мог, но лотом, загнанный вопросами, пошел на попятную. Тогда он признал произошедшее, оправдывался, пытался их убедить, и, в конце концов, лишенный всяких аргументов, уязвимый перед позором своей лжи, оскорблял ее, кричал, плевал на нее, на шлюху, которая пойдет с любым мужчиной, на нищенку, которая никогда не сможет содержать своего сына… Женщины, которые до сих пор молчали, защищали Сан: даже самым бедным матерям удается дать своим детям будущее, как удалось донье Фернанде. А Сан стояла там с высоко поднятой головой, делая вид, что она не на грани смерти, гордая и непреклонная, как амазонка в золотой броне, скрывая, что остаток ее жизни зависит от одного слова, и что это очень жестоко. Целых две жизни, ее и ее сына, висели на очень тонком волоске, таком хрупком, как Гранина, отделяющая «дышать» от «не дышать». Биение сердца отдавалось у нее в голове.

Когда они закончили задавать ему вопросы, мужчины отправили Бигадора в другую комнату. Сами же вышли и сели под акацию. Сан осталась с женщинами, молчаливая, спрятанная в огромный пузырь тревоги и надежды. Женщины ничего не говорили, но улыбались ей и подавали знаки головой, как бы указывая, что все идет хорошо. Только Лиа оставалась понурой и задумчивой, утонувшая в каком-то глубоком колодце. Через окно видно было, как мужчины спорят, поднимают руки, дотрагиваются один до другого выразительными движениями. Их слова на языке кимбунду отдавались в воздухе, как удары хлыстом.

Вдруг всеобъемлющее молчание растеклось по всему дому. Они замолчали. Поднялись на ноги и пожали друг другу руки. В конце концов, они вошли в дом, задумчивые, хмурые, как трибунал богов справедливости и несправедливости. Позвали Бигадора. Все уселись, кроме Нельсона, который остался стоять и обратился к брату:

— То, что ты сделал, плохо. Нельзя украсть ребенка у матери. Теперь тебе придется за это платить. Мы решили, что ты должен вернуть мальчика.

Сан ощутила, что сквозь нее будто пробила молния. Как будто она заново родилась и была в раю, со всеми возможными удовольствиями в пределах вытянутой руки. Женщины облегченно вздохнули и посмотрели на Бигадора. Он попытался что-то сказать. Открыл рот и выпрямил все тело. Он хотел закричать им, что это ошибка, что его сын должен быть настоящим кимбунду, истинным мужчиной, а не рохлей, воспитанным бесполезной матерью и отчимом, белым и слабым, и что он не собирается отдавать сына. Но он вдруг замешкался; страх быть изгнанным, изолированным от группы, окончательно оторванным от своих корней был могущественнее его желания продолжать бой. Тогда он посмотрел на Сан, полный ненависти. Она, тем не менее, сумела за этой ненавистью разглядеть отречение, намерение забыть с того момента, что у него был сын, который будет расти в Европе, навсегда далекий от него, несуществующий. Она поняла, что произойдет то, чего она ни за что не хотела, но чего не смогла избежать: Андрэ будет расти без отца. И поняла, что жизнь жестоко устроена, и это высокая цена, которую она должна была заплатить за свою победу.

Бигадор вышел, хлопнув дверью так, что удар отдался во всем доме, и его эхо стирало все прошлое. Тогда отправили Лию за Андрэ, который был у соседей. Сан поднялась на ноги, пока его ждала и смотрела в окно. Спустилась ночь.

В этот момент луна выглядывала из-за крыш соседних домов, оранжевая, огромная, с невинным лицом созерцающая землю. Чудесный шар света посреди небесной темноты. Бесстрастная.

От автора

Хочу поблагодарить моих подруг из Кабо-Верде, чьи воспоминания позволили мне написать этот роман. Я крайне признательна Аунолии Невес Дельгадо, Бенвинде да Крус Гомес, Натерсии Лопес Миранда и Зенайде Дуарте Соарес. И самое главное, спасибо Марии да Консейсан Монтеиро Соарес, за то, что рассказанная ею история позволила мне создать этот роман. Надеюсь, слова благодарности и мои наилучшие пожелания помогут развеять ее страдания. Пусть она, Андрэ и маленькая Беатрис продолжат свой жизненный путь в мире и покое.

Примечания

1

Настольная логическая игра. — Здесь и далее примеч. пер.

2

Северо-восточный муссон, дующий с ноября по март из Сахары к западному побережью Африки.

3

Традиционная песня жителей островов Зелёного Мыса.

4

Традиционное тушеное блюдо на Кабо-Верде и в Западной Африке. Готовится из кукурузы, бобов и рыбы или мяса. На каждом острове существует свой вариант приготовления.


на главную | моя полка | | Навстречу ветру |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 2
Средний рейтинг 4.0 из 5



Оцените эту книгу