Владимир Константинович Шибаев

Серп демонов и молот ведьм

Владимир Константинович Шибаев

Серп демонов и молот ведьм

Название: Серп демонов и молот ведьм

Автор: Шибаев Владимир

Издательство: Время

Год: 2011

Страниц: 528

Формат: fb2

АННОТАЦИЯ

Некоторым кажется, что черта, отделяющая тебя - просто инженера, всего лишь отбывателя дней, обожателя тихих снов, задумчивого изыскателя среди научных дебрей или иного труженика обычный путей - отделяющая от хоровода пройдох, шабаша хитрованов, камланий глянцевых профурсеток, жнецов чужого добра и карнавала прочей художественно крашеной нечисти - черта эта далека, там, где-то за горизонтом памяти и глаз.

Сентябрь – время охоты.

Истлеет лето, зачеркнут тронутую ржой листву косые строки первых дождей. На голубую глыбу тропосферы дальние беспечные ветра нагонят грязную, комкую простыню белесых облаков, будто в спешке сорванную для постылой стирки с больничной койки неудачливого небесного пациента. Нестройным пока косяком вслед пугливым птицам потянутся в дальний путь мокроватые дни, отмахивая часы, как минуты. Вдруг станет чуть зябко, сбегут за шиворот капли холодного света, и будто стукнет молотком невропата в темя настырная и задымленная, задавленная постучится железными пальцами клапанов и поршней несущаяся вдаль и мимо в трансе магистраль. И сразу занеможется глотнуть запаха яблок. Тогда и охота, последняя годовая удаль, голодная к вожделению чужой погибели сладкая отрава.

Разве июли да августы ее пора? Вся легкая навязшая в зубах злоба улетает в сочный фруктовый укус, вянет в хрусте смородиновой, наряженной и налитой черными гроздьями ветки, вплетается тонкой лептой обертонов в колокольный перезвон проводов с издали прибывшим током, поющих свои главные песни – о теплых жгучих искрах электронных напряжений, срочно мчащихся нескорбной скорой помощью к летним ленным людям.

Но только выкинет сентябрь полотенце своего имени на ринг календарей, тут же сопит осипшей борзой призывный рожок, клацают зубами обреченных зверей затворы, и суют шомпола шершавые небритые щеки в убойные щели дрожащих после летнего сна стволов. Потому что вылезла дичь. Зайцы и лоси делают мертвые петли в опечатанных туманной мечтой, похожих на дробь по медведю зрачках лысых со лба и зада, усидчивых банковских и муниципальных хапуг. Отъевшиеся на северных клюквах и морошках ути и бекасы неохотно тянут свои тела к тропическим чавкающим заразой болотам мимо шальных улыбок и пуль незадачливых мясников, лесников, егерей и вновь оперившихся оперов и партфункционеров.

Выходят на охотные тропы и оставшиеся летом не у дел кривые престарелые шлюшонки, заманивая отбившихся от стад фермеров, деревянных людей из военных академий и техниковсмотрителей чужого добра бросовой ценой и сдобой вислого жира, который ловкие с подложными дипломами врачишки никак не уберут за девичьи смешные деньги. И страстно клявшиеся Гиппократам лекари, и костоправы, и водилы пальцами для снятия порчей и корчей, недородки с пятибуквенным словарным запасом, подменщики кроссвордов судьбы и толкователи неброских кошмаров и пугающих примет – все вылезают первыми осенними днями на свои бугорки и вглядываются в лица снующих – не это ли дичь?

Пожалуй, лишь молодые длинноногие вешалки, ощупывая местами стертый загар, зачехляют свое теплое, вдоволь и метко пострелявшее летом оружие до поры в чехлы, смазав прицелы и стволы кремами и благовониями, а сами, на недолгое время объявив запретной охоту на дураков, рогоносцев и жирных плешивых карасей, ласкают розовыми пальчиками летние трофеи феи – камушкиблестяшки, полные стонов кошельки и нарядную чешую и шкурки для зимнего летка.

Именно в один из таких вот сентябрьских, славных лишь накрапывающей серебряной влагой вечеров и стоял почти посреди улицы, но поближе все же к глухой стеночке недоснесенного барочного шедевра одинокий охотник. Если бы кто, странным образом, обратил на этого невразумительного типа внимание, то лицо сие показалось бы неудачно плоским. Это не удивительно: с двух сторон на охотника были напялены, видно для маскировки от пробегавшего мимо зверья, большие рекламные щиты, кстати, довольно удобные и могущие стоять по стойке сами, а глаза и уши охотник прикрывал незаметной газетой. На одном из щитов, с причинной поникшей стороны, было намалевано воззвание:

Второй щит топорщился со стороны мощных газоотводов и почти трубил:

Но не подумайте, что, закрыв невзрачную рожу недельной газеткой, человекреклама обезглазел. У хитреца посреди органа печати насквозь было ловко выделано ножницами отверстие в виде трех совпавших объявлений, и теперь то одним, то другим беспокойно вертящимся глазом охотник мог свободно выглядывать жертву. И, конечно, никакого труда внимательному прохожему или иному городскому зверю, кошке или опытному щипаному голубю, не составило бы догадаться, что человек этот не кто иной, как никому не известный литератор H., в миру господин U. N. N., охотник и добытчик. Хотя какой это был, к чертям, господин, если уже изрядно подмерз, постоянно стучал о небархатный асфальт стертыми летними ботинками и временами возил их мысками, высекая тепло, по грязным брюкам, а к тому же был беден, как в год крысы поселившаяся в исчезающем антирелигиозном уголке краеведческого музея, оголодавшая от пыльных жухлых пособий бывшая церковная мышь.

Надо сказать, у литератора этого все выглядело около среднего: средней чистоты куртка, понурый рост, достойная худоба, двухдневная на дряблых щеках щетина, не совсем сникшее настроение и кризис чуть выше среднего возраста; и ясно виделось, что этот тип делает посреди вечерней улицы в пиковый час – он был охотник на своего героя. Конечно, таскать неудобную раскладуху рекламы – приличный приработок, вырезать из газет квадраты полезных объявлений, вроде:

ИЛИ

а потом в тиши домашней полумалогабаритки изучать их – это шанс зашибить шальную деньгу, но делал это Н. по большей части из высших, художественно оформленных мечтами, побуждений.

У него недавно уже были почти выделаны и чуть не вылезли из грубого органа размножения – печатного станка – два сочиненьица. Вопервых, он отправил, и теперь ежедневно шарил в ящике ответ, в сборник «Святая тяга» лирически, акварельно со священным трепетом деланный рассказпортрет молодой дамы, на почве крушения изза наследственного слуха распевания псалмов втюрившейся в одного такого батюшку, розовощекого красавцаздоровяка, который как раз предосудительно проживал с совсем другой, толстой и терзавшей друга за бороду. И вот вся эта пастельная, хрупкая, истонченноизящная котовасия психологизмов и вакханалия страстей скоро, вроде, должна была вылиться финальным ушатом на страницы вышеуказанного глянцевогладкого сборничка. Вовторых, полностью сварганен был и намечен для толстого «Нового знамения» или «Мирного октября» рассказец, который Н. хотел сначала пропихнуть под сценарий, а после со зла назвал повестью, а напихав в резиновые бока словесного ватина, и романом. Про то, как он, уже знаменитость после страсти к попу, приглашен был неизвестными классиками мирового арта на одну виллушку, где эти все знаменитости его по очереди и парой боготворят, обожают, просят научить основам грамоты и подсовывают своих трепаных красоток, а он на все плюется, жрет, блюет на халяву где попало на ихние бунгалы и беспрерывно и бесплатно звонит дуре в город своей юности и спрашивает: «Ну что, дура, давай стягивай трусы?!»

И вспомнив литературные подвиги, Н. даже больно зажмурился от удовольствия – тянет ведь, тянет старая клячка! Но ныне Н. оказался без героя на мели, опустившись до опостылевшего быта, башка опустела, и на дне ее увиделся старый детский хлам: порванный пионерский галстук, справка от логопеда и значок «Турист СССР». Тутто настырный искатель складных строк и вышел на охоту, что иногда, заодно с приработком, позволял себе вместо убийственно сладкого допинга рюмашки и ранее, и прильнул острым глазом к бумажной амбразуре, взывая и маня жертву приворотными заклинаниями.

Долго водил он впустую самодельным окуляром по городской перспективе, пока не вылетели из художественно гнутых фонарей пирамиды убогого, испорченного промышленными газами света и не накрыли обычную суету и пока не стали хрустящие от холода ботинки прилипать к стынущей мостовой, а глаз – к жалобно жмущейся мокрой газетенке. Да и какойто настырный пробегавший гоготала, явный не герой, глотнувший гдето три порции лишнего, рыкнул и гукнул в дыру на еле отшатнувшегося поисковика, а потом, покабаньи заржав и помотав лошадиной головой, поплелся давить и гонять, тускло матерясь и размахивая бандерильей зонта, пустой молочный пакет.

И как раз в этот миг узрел псевдогосподин Н. одинокого пешехода, жмущегося к тротуарным сливам, и сердце H., как точный мерительный сосуд и снаряженный душевным электричеством прибор, еле слышно тренькнуло воскресным аритмическим колокольцем. Нет, мостовые в предвечерний час не пустовали, густо вытекал в этих известных городских местах из служб, лавок и харчевен всякий мельтешащий люд, но пешеход наш, пожалуй, был оторван, вырван с мясом из бестолково сшитого покрова толпы – и правда, скажите, если вы ввинчены в расписанный обиход, зачем бы вам то стремглав, путаясь среди прохожих, бросаться вдруг вперед без явной цели, копируя одних, отставших от времени, то прогулочной, вялой, вальяжной иноходью изображать других, туристов, фланирующих в поисках дармовой жратвы бездельников или напыщенных бывших тузов, ныне добротных, укутанных в дорогие обноски пенсионеров союзных значений. Пешеход и перескакивал по тротуару както глупо, прижав руки к груди, будто придерживал большое непоседливое сердце, и вставал невпопад, как врытый межевой столб между неграничащими ареалами, или упрямо разглядывал старомодные свои отечественного фасона ботинки, словно встретился с ними впервые. То он рылся в карманах, перетаскивая из одного в другой и сея на асфальт мелочь, на которую, утекшую тут же в щели, глядел с осуждением и невосполнимой тоской утраты пропавшего дня. А то, пугая плохой дикцией и всем своим видом встречных, выпрастывал ладони и вдруг спрашивал ни у кого, обращая бледное и круглое лицо свое вверх, к почти успокоившемуся дождю: «Который час будет?» или «Почем это все, не знаете?»

«Актер, – с разочарованным сомнением прикинул наблюдательный Н. – Или того хуже, пацифист».

Ясно, прохожий этот был слегка одержим. Но не пьян и совсем не походил на бормочущих бездомных с пристальными, выглядывающими свой интерес стеклянными или оловянными глазами. Беспокоен – да, и таскал скорее всего явную внутреннюю чепуху, засевшую в нем ахинею, неспособную выдавить из спешащих по разумным делам каплю встречного интереса. Никто его тут, в оживленном кургузыми фонарями цетральном месте города не знал или не узнавал.

Это известный, прославленный затейливой глупостью, шальной скотской жизнью или политическим свинством деятель, остановись он посреди чегонибудь и сморозь муть, тут же будет понят и оценен. «Шутит, вон, шутить при нас, повезло, взялся», – зайдутся полные задором и украшенные жеманным жиром хохотушки и пользующиеся их мелко дрожащим телом младшие офицеры. «Законно не дурите, может, из известного гражданина прет важное, потомки пускай и разберут», – тяжело отштампует серьезный, упертый в прошлые чины отставник, почетный гражданин и хранитель всех своих прижизненных конспектов. «Дурит, а здоровско! – прыснут прыщавые подростки и отвязные отроковицы. – Дурь два в дурьдоме два». И, конечно, будут правы.

А незнакомый, исследуемый холодеющим Н. типаж, неровно взволнованный, таращащийся на мертвые и спотыкающийся о «живые» рекламные щиты, он никому, кроме себя, и не нужен. Может, лишь какому писакеграфоману, неловкому ловцу несуразностей, подглядывающему с садистски отверстым слюнявым щербатым ртом, словно старец за Сусанной, за тупыми аттракционами и кульбитами случайной жизни, устроившему в городском, холодном, налитом суетливой скукой пространстве инсталляцию: с желтым старым блокнотом в руках, в очках с поломанной и клеенной наспех дужкой и огрызком карандаша в трясущихся корявых руках – он трется, спрятавшись в забрала чужих объявлений, среди прилично спешащих, трет друг об друга обтянутые в заляпанные грязные брюки стылые ноги свои, и лишь не смоченные коньяком мечты греют его пустое брюхо, где притаилась голодная звериная душа его.

Но вот окончательно зажглись в городе летающие в тусклой неопознанной высоте тарели фонарей, взорвались цветом и местами, шипя и плюясь стеклом, потухли блуждающие рекламные огни, и, похоже, лишь один этот инсталлятор, щурясь и шепча в сражениях за тепло пахнущие коньячком стишата собственного разлива, разглядел, как пешеход наконец прибыл в точку намеченного им маршрута: дорогу ему преградило ощерившееся баррикадой первой революции помпезное старомодное здание, во всех пяти этажах которого сияющие внутри лампионы лизали цветными мазками выстроенные шеренгами широкие окна.

Тут дерганый пешеход выкрутил очередное антраша: поднявшись через пять ступенек широкой лестницы к почти хрустальным, оправленным в бронзу дверям, этот чудак сначала взялся искать кнопку звонка или вызова, а после выпрастал потную ладонь и примерился постучать костяшками пальцев в стекло, будто перед ним был пригородный привокзальный буфетклозет, а не громада здания долголетиями уважаемой и на весь регион когдато громыхавшей газеты. А двери спокойно, как в любом прилично подающемся доме, расступились, и открылся перед остро пылающими отсветом рекламы глазами пешехода тепло освещенный и дивно пахнущий натурально пригоревшим мясом вестибюль. И прохожий зачемто вступил в газету.

Но тут же, как воскресший черт из занюханной табакерки, на пути его выпростался охранитель в немыслимом, будто наизнанку напяленном полуфренче, и молча заслонил круглым плотным окатышем тела возможную дорогу.

– Куда? – чуть погодя строго спросил вохровец.

Здесь надо, несомненно, в нескольких словах пояснить удивительную для подобных сотрудников вежливость и терпение вохра и его манеру изъясняться вопросами, и вообще, почему столь добрая ухмылка выпрыгнула на помпезную нагловатую рожу ряженого привратника. Фамилия охранителя была както «Горбань», или нет – «Горбыш», неважно. Онто сам прекрасно помнил ее назубок еще с запомнившейся, как зловонная тюрьма, школы, поэтому сбить его с панталыку не всякому кулаку по зубам. Потом, надо учесть, неделю, как он стал генерально или, как выражаются зарубежные попы, «кардинально», совсем измененный другой. Полностью заменил себя на путях продвижения сквозь мутную жижу жизни.

Тогда еще, как и сейчас, Горбыш, сколько помнил себя в натуре, жил в пригородном городе М., обозванном так трясущимися от страха в тридцатые годы районными крысаками по имени в недобрый час забравшегося на конек антицарской баррикады рабочегосамоубийцы, тащился в набитой вонью пахучей электричке на службу и проклинал старшую живучую сеструху, с которой делил подслеповатую родительскую развалюху с подгнившими венцами и подмигивающим светом. Вечерами сестра, возвратясь с лабаза, где на когото торговала и чтото заворачивала, пьяно орала хорошие песни о главном, и Горбыш с удовольствием ставил ей на кислую круглую рожу сизые памятки и печатки типа «уплочено» и «погашено». Но сеструха от тумаков одумалась, затаилась и взялась водить старого, спавшего с арбузным ножом, из большого злобного наехавшего в М. навсегда погостить кагала, и в доме стало хуже, потому что забродил призрак чьейнибудь смерти. Горбыш проклял родное гнездо и с удовольствием потел в собственном соку в электричке, слушал уплывающие колокола родного поселка и выравнивающие стук перебивы личного сердца. Которые никак не могли достучаться до удачи.

Был он ранний отставник некоторых войск, специальных, ну, короче, пожарных, и погорел совсем не за мародерство и хищение с места человечьих трагедий пары бабьих сапог или неизвестной собакам шапки, от чего любой толковый пожарник будет смачно хохотать полсмены, а от старшего, завистника на ровном месте и политгорлопана. Ушел с треском и перебивался в вохре то в одном НИИ, то в другом вьетнамском притоне, а после и здесь как уже два года – в загибающейся, глухой и безглазой окнами газетенке. И чего только ходили, отклячив зад и задравши рожу, гордые сотрудникидевки и потертые со всех сторон старые, в джинсах, пацаны под прозваньем журналисты, итит. Только не сообразишь возле кассы: зарплата – пшик от ситра, а болезни от ихних сквозняков – даром на выбор.

Газетка давно стала хромая кляча, задыхалась без тиража и без жратвы в буфете, куда Горбыш имел талоны и талант лезть без очереди, оря как оглашенный «Мы тут на службе, а ну подвиньсь!», и держалась на плаву вверх брюхом, навроде вчерашней плотвы, благодаря старому названию ее марки, словно если утопленникответработник идет ко дну, не снимая породистую шляпу, откачивая права и командуя разбежавшимся спасателем. Три месяца задержали жидкую зарплату, уборщицы со швабрами, харкая на пол, разбрелись по грязным углам, и вохровец чаще спал, хлебнув пива, на топчане в комнатенке за пропускником, подложив под голову стопку нераспроданных номеров, шевеля грязными носками и сгоняя с дырок мух.

И вот две недели назад он резво переметнулся в полностью другие люди, как индийский йогпокойник влезает в шкуру последнего встреченного зверя. Это все равно, если в него вселился, не спросясь, инопланетный зритель, раньше наблюдавший Горбыша в свой резкий телескоп из верха. Потому что дураки и кто не прошел пожарной закалки огнемводой и медной каской на роже воображают, что человек – кремень. А человек – это сухая, пока не обмочился, горькая горючая трава или сухой помет из дерьма и может принимать любой оборот под разные обстоятельства жизни. В жаре он закаменеет и кончит вонять, а в болоте раскиснет и удушится своей природной слизью. Но звучит гордо: сотрудник печати.

И как раз две недели назад начало случаться чудо, от которого Горбыш заменился, вырвав в корне самого себя, навроде выживший из земли один сорняк другого. Поначалу покатился асфальтовой давилкой слух, что всех вывели за штат. Даже людижурналисты приуныли, Горбыш напился излишнего пива и, сидя на топчане и икая вальс, оплевал форменные штаны. Рыдала старая Ираида на пропускнике возле турникета, помнившая газету еще девкой, и проходящие сотрудникимозгляки гладили трясущимися руками ее дергающиеся плечи. Горбыш залег на топчане глазами вниз, чтобы случайно не увидать будущее, и стал мучить воздух газами. Но через день вдруг налетели бабкиуборщицы с горящими ведрами и развевающимися швабрами и взялись, ведмы, постаринному матерясь, охая и треща древними суставами, все поливать и драить и спугнули Горбыша. Зажглись в окнах все огни, за которыми раньше не водилось, по причине отсутствия безналичности, и трети личного состава, а на внешний фасад выбрались ловко подвешенные за ягодицы верхолазы и импортными составами вымыли до лихорадочного блеска глазастые окна. Техработники, мышиной тучей налетевшие на оконце, получили на руки двухмесячное жалованье и поняли, что не зря дружили со швабрами и отвертками, а на внешней лестнице высадился десант квакающих на древних языках армян и взялся убирать в розовый туф стертые ступени и драить замшей и губами золоченую бронзу вывески. Вохровец растерялся и все время стоял в вестибюле, расставив, чтобы не упасть, ноги, и, как боров, крутил недозрелой лысиной. Потом от нервов употел и рухнул на отмытый до неприятного топчан. Тут и случилось главное.

В вестибюль, перепутав с дверцами в салун из фильмов дикого запада, вломилось четвеpo в черных развевающихся кожаных плащах, а один, с белобрысой глумливой рожей, подскочил к обмякшему от глупости вохру, тряхнул его за форменную грудь и, оря: «Вымя укушу, сучек… безделить. Жрачкой удавишься… на веревке проспишься, вместо люстры, лысая курва…» – подволок к главному. И у Горбыша окаменели еще железные ноги, он стал будто колосс на глиняных отечественных протезах в день землетрясений.

На него глядел страшный лысый череп со стальными болтами глаз, из которых с искрами пожарного пламени вытекала лава взгляда. И если была в Горбыше жизнь, то в этот миг она захотела, как пожар на пепелище, угаснуть. Однако череп ничего не сказал, поглядел мимо, будто и не было вохра, и группа черных в раздувающихся черных кожах, молча вышибив турникет, влетела внутрь. «Новый Главный!» – пролепетала, вылезая изпод стула, Ираида. Если б не глиняные ноги, Горбыш осел бы на вовремя подставившийся пол. Вот в этот миг он точно подменился, стал самим наоборот, как сделавшая сама себя овечка в пробирке, перекинулся туда, за горизонт судьбы, где снуют пришельцы в плащах, где кончается и начинается тыл жизни и где страшные трубы ангелов во плоти зовут вохровцев в свой строй. Он стал вполовину другим и понял: годдва – удавись! – он наденет развевающуюся кожаную попону, чистую с воротником рубаху и с реющими, как знамена, черными крыльями вмажется в свое позорное жилище и страшным черепом поглядит на падающую в бледный обморок сеструхустаруху и на плесневеющего на глазах инородца с жалким арбузным ножом.

Поэтому теперь, завидев чумного прихожанина, он спокойно и с достоинством знающего место спросил невзрачного, рыхловатого посетителя сияющей золотом и возглавляемой могучими оборотнями газеты:

– Куда, к кому?

– В отдел, – тихо прошепелявил посетитель, прижимая возможно сухую руку к груди.

– Зачем?

– В какой? – крикнула, высунув из турникетной будки полтела, престарелая, но бодрая девушка тридцатых годов Ираида.

– По поводу, – промямлил чудак и опустил глаза.

Ясно, можно было спускать хмырька с лестницы, хоть нежно, а хоть как положено, чтоб коленями стучал, вроде пианиста, по ступеням. Но не забудьте, вохровец уж был другой, сменивший себя на посту, и на такую слабую поклевку себя прошлого ни за что бы не дернул.

– Не без этого, – вежливо выдавил бывший Горбыш. – А чего поджимаемся, винтовку… обрез под курткой тащишь, несун?

Дурной вошедший нервно оглянулся и облизнулся, будто сглотнул муху, а потом молвил:

– В любой, все равно, – и, порывшись в карманах, вытянул мятую театральную программку времен Древнего Рима и поглядел ее на свет. – В культуру… в современную, – добавил удрученно.

Высунулась Ираида:

– Все кончились в культуре. Ушли небось по театрам, креслы протирать обновками.

Тогда не держащий никакого фасона гражданин еще порылся, достал вообще позорную салфетку с подтирочными каракулями и, осторожно глядя в пол, сбубнил ерунду:

– К письмам пускай тоже… накопилось по разному… от девочки провинциальной пионерки несу сам… обижена отрядом, в строй последней ставят… хоть вы…

– К письмам? – выкинула Ираида. – Письма завершили трудовую будню. – А потом, оценив невзрачного пришельца, как попавшего по ошибке из морга в загс и требующего научного опознания, спросила: – А тебе не в Науку? Кажись, эти не ушли… Ты не учитель какой будешь… труда, или лаборантом старший где?

– Туда! – точно вспомнил чудак, смешно щурясь и радостно краснея. – Туда… по научным… чтобы… читаю иногда попереводному, – не унялся он.

– Узнай, узнай чего, – крикнула опять теперь все время на вежливом чеку воскресшая после перемен Ираида. – А то будет до ночи топтаться.

– По науке, – презрительно выдавил вохр, но вовремя осекся. – Кто ж теперь не читает… если буквы разузнал…

– Двадвачетыре, – возбужденно указала Ираида на проходной телефон.

– Звоните, пока тут.

– Сам он не знает, почем два на два и чего ему впарилось, – недовольно пробурчал вохр. – Звони вон…

А немного осекся вохр еще вот зачем. С год назад притаскивался в газету такой же, похожий на поганку в погожий день или на сломанный зонт в пасмурный. Еле пустили, а оказался важный академик из членов на допотопной черной громыхающей «Волге», до которой тогдашний ныне инсультник редактор провожал научную светилу под мышку в полусгибе и долго цеплялся за дверцы, открывал и махал с четверть часа уже скрывшемуся драндулету. По пронесшимся в газете слухам, со слов дураковатых писунов выходило, что притаскивавшийся – большая академическая на ровном научном полигоне шишка, по экономическим… только вот чего?… или костоправ, но, вроде, по общественному выведению или как там еще. И будто изобрел по увлечениям хоббей специальное научное домино, разбросав кости которого вышла другая стройная картина шара – де стрельцы гоняли взашей Пушкина из Туруханска, Грозный, царь, строил обводной канал, готовя Беломорпуть и стругая руками замученных поляков для него лаги, а потом топил там несогласных стричься нагло бояр. Да и император всероссийский Петр вовсе и не Петр, а Петр и Павел – святые люди, да еще оказался внебрачный от Большого Гнезда и то ли от польской боярыни Морозовой, то ли от Софьи Палеолог. Печенеги у него стали варяги в Киеве, а новгородская береста – прямо из египетского плена второй династии, где умели складно писать палочкой. В общем, бездельные вруныжурналистики похохатывали, крутили по бокам лба пальцами, но громадную статью складно состряпали, подписали академиком, и она вышла, удвоив на неделю тираж. Даже Горбышу перепала мелкая премия, растворившаяся в запчастях старой мотоциклетки.

Поэтому знающий научных мутил не понаслышке вохровец вежливо процедил:

– Наберите, – и ткнул в телефон. – Только кнопки не сломай. – Конечно, такой посетитель запутался в висякеаппарате, долго тыкался и потел. – Через семерку! – пояснил наконец непонятливому и кособокому вохр.

– Ало! – слабым эхом выдохнул посетитель в трубку. – Науки и образования? Да, я… Ашипкин… Очень важно… Кто? По специальности космических сообщений и технологий… отверточных… болтов, но это секретно… По статье я… тут… Срочности? Очень бы хотел… Ага, да. Ждем тут немедленно, – сообщил он, от волнения моргая вохровцу и почемуто в числе, и отполз в сторону, тихо добавив: – Придут тут.

И правда, через одиннадцать минут по лестнице сбежал сотрудник.

– Кто в науку? – громко спросил он, хотя, кроме вялого, в холле никого и не стерегли. Только снаружи топтался и вертел крыльями ходячий человекреклама.

Посетитель поглядел на сотрудника, гражданина обычного возраста, роста и сложения, с тяжелыми усталыми глазами, застрявшими в небольших глазницах, с прической бобриком, в джинсах и вольно спадающем крупной вязки терракотовом свитере, и, видимо, остался доволен. Он улыбнулся:

– Выглядите на пять, – подытожил он наблюдения, продолжая улыбаться. – С минусом.

– С чьим минусом? – недовольно скривился газетчик. – Вопервых, здравствуйте, – бегло осматривая посетителя, сообщил он. – Я обозреватель отдела науки и просвещения Алексей Павлович… ну, сейчас у нас, – и походя слегка скосился на часы, что краем чуть задело беспокойного пришельца. – По какому поводу пришли к нам?

– По проспекту трех революций шел… потом по второму свободному проезду… и пешком, прямо сюда, через площадь… На светофоре на зеленый.

– Да… Извините, не расслышал толком: как Ваше… Ощипкин? Извините.

– Нет, – заупрямился, нервно облизнувшись, притащившийся для чегото в газету. – Ашипкин, – твердо направил он.

– Лучше по имениотчеству, – смутился обозреватель.

– Ничего не лучше. Хрусталий, – пробормотал нервный. – Батюшка назвал в честь двух недалеких политических… фигур.

– А по батюшке?

– Марленович.

– Звучное имя, – на шаг отступил журналист. – И редкое, но не в этом же суть. Вы, ведь, сказали… занимаетесь космическими коммуникациями и так далее. С чем пожаловали?

Вохр подтянулся ближе и уставился, Алексей Павлович через плечо скосился на него. Мимо пробежали спешащие слиться в город сотрудники, как голодный щелкал зубчаткой турникет.

– Ничего я не жалуюсь. Занимался, – открестился от прошлого Ашипкин. – Был лучшим космическим инженером по одному виду болтов… Ванадий, напряженный литием и с титановой… закрывает газодинамически… пока… для служебного… пользы… – и тоже скосился на ковыряющего линолеум взглядом вохра. – Но не в этом же смысл.

– А в чем? – ловко подхватил обозреватель и опять глянул теперь на уже большие настенные часы, подбирающиеся толстой стрелкой к восьми.

– Статья… Принес тут, – и Ашипкин ткнул себя в грудь. – Сам не решаюсь оценить. Надрывает масштабы. Трехмерность эта… Хотя куда там, перевод хромый. Не металл, состояние. Я уже… но чтобы в комплексных пространствах – не успеваешь задуматься. Словарь убогий, 60 тысяч. А на родном нету. Полиформы какието… взялись. Но зачем вывод… чтобы все!

– Прекрасно и чудесно, оставьте. Поглядим, – слукавил обозреватель. – Хотя мы не печатаем сейчас специальные сообщения о пришельцах, о заселившихся в квартиры без регистрации НЛОшниках, о летающих ночами люстрах… О ссохшихся в энергию мальчиках. Знаете… Можем дать отзыв… если сможем.

– Не надо, – заупрямился посетитель. – Просто спрошу его об этом, пусть ответит за вселение смуты прямо, – опять приложил руку к сердцу. – Потому что иначе, я, значит, всему причина и всему виной. Сам. Видеть и… Жить или не жить, вот в чем…

– Ну… ну что вы. Возможно, жизнь возможна везде. Даже на иных, не таких хороших, как наша, планетах. И при любых… э… пертурбациях.

– Пертурбанцах, – поправил Хрусталий и дико оглянулся. – Это аксиома все же, особенно в углах. Жизнь, или ее тень, есть повсюду. В иных измерениях, соединенных особыми болтами ясности с нашей… Жизнь металлов так же забавна… еще и… Аксиомы для глупых, – неожиданно обидел он журналиста. – А вот есть ли он?

– Кто?

– Ну… Он, – осторожно спланировал посетитель.

– Да кто этот… Он.

– Что тут неясного… Он самый. Дух… святый, – осторожно кося глаза на сторону, промямлил Марленыч.

– Что?! – отчаялся понять, кажется, кривляющегося посетителя журналист. – Какой святой?

– Ну… дух. Отец и сын. И сам.

– Сам?

– Да Бог же, – упрямо сжав губы, признался Хрусталий.

– Бог, – осторожно кивая головой и глядя чуть мимо замороченного, повторил обозреватель.

– Он. И иже с ним. Господь, – глядя стеклянными глазами через дверь на мельтешащую огнями улицу, водворил наконец порядок в свои речи несколько скособочившийся посетитель. – Вседержитель и Отец. И голубь вселенной. Един. Как говорится, – тупо промямлил покинувший свой рассудок.

– Это тоже аксиома, – широко улыбнулся через минуту обозреватель, потирая переносицу. – Так. А о чем все же Ваша статья?

– Потешаетесь, – упрямо огляделся Хрусталий. – Насмешничаете. Все смеются, как прокаженные. И наукам все равно, кроме медицины. Точные науки и поют точно. И слаженно повторяют удачный эксперимент. По воплощению… А Вам, поди, все равно… Есть или нету…

Алексей Павлович пожевал губы, нахмурился и сообщил отрывисто и сухо:

– Абсолютно наплевать. Есть или нет… Не встречал.

Посетитель вздрогнул, както сжался, скукожился, лицо его покрылось пятнами и незаметными преждевременными морщинками, а на виски выбежали две капли пота. Стал он сразу жалок и стар.

– Извиняюсь за все тогда, – тихо сказал он. – Что потревожил и сам потревожился. Думал… где взять точный перевод. Синхрон. Думал… совета и ободрения… Нужен автор. А то ведь, если нету… или есть, мы – просто чертеж…

– Так вы не автор статьи? – делано удивился непонятливый газетчик, чтобы както смягчить неловкую минуту.

– Какой же я автор, я разве похож? – едва ли не плача и дрожа небритым кадыком, прерывистым голосом сообщил посетитель. – Я похож только на словарь для списывания со скрижалей. Какой же я автор, вот уж смешно.

– Очень похож. Вылитый автор, – успокоил чудака газетчик. – Тогда кто Вы, вообще?

– Разве сблизи не видно? – исподлобья глянул невзрачный визави. – Я ясно помешанный.

Обозреватель удовлетворено кивнул, быстро оглянулся кругом.

– Так… Вы, может быть, не туда пришли. Вам в… клинику или амбулаторию надо.

– Неет… Медицина наша лечит неизлечимых, которые перешли край, или для заработка, потому что не в силах и не в настроении распознать раньше. А я еще не дошел… Знаете, нужен большой, двадцать лет – с восемьдесят восьмого года в пути…

– Не волнуйтесь так. Сумасшествие теперь очень поддается… у нас и в газете. У нас и статьи были. Могу…

– Я не сумасшедший, я помешанный, – тонко, но твердо разделил Хрусталий. – Нужно оглядеться и вывести. Аксиома. Рухлядь зашорила. Сейчас все такие. Вы, может быть, – в отчаянии продолжил он, – подозреваете себя… как бы выполняете норматив. Держитесь за рамку. И думаете не напоминать иных, склонных… к полноте искаженного замысла. Изложите свои основания.

– Знаете что, – с сухой обидой прервал неврастеника журналист. – Хрусталий Марленович. Надо сначала все же подлечиться. А потом статья… Газеты… болты. Пожелаю Вам…

– Я лечусь, – угрюмо и тихо сообщил Хрусталий. – Самолечение. Хожу все время ногами, на скорость. Ботинки сносил за лето. Перевожу. За часами внимательно приглядываю. Чтобы не скакали. Дочь с женой навещают… иногда, – при этом обозреватель както вздрогнул. – Выключаю постоянно телевизор. Стираю порошком… физическое движение. Стирает лишнюю память. Музыку сфер – не слышать. Болтом занимаюсь, когда соседи шумят, в меру, – понес он совсем ахинею. – При некоторых поворотных нагрузках при изящных изгибах ванадий мягче титана. Только бы американские органы не выведали. Центральное управление… Вот только тень иногда уходит, не нахожу, строптивую, – споткнулся он, встретив взгляд журналиста. – Виноват, прошу за беспокойство. Все прогресс болезненный. Аксиома. Виноват, оторвал… Сам оторван, гвоздь без шляпки. Пойду, – и стал поворачиваться, и пошел к выходу, сгорбившись, и опустив шею, и тяжело переставляя ноги.

– Послушайте, – послал ему вслед журналист, лишь бы чтото сказать. Вгрызлась вдруг и начала сосать жалкая жалость. – А… А автор вашей статьи этой… Кто?

– Триклятов, – глухо, полуобернувшись, сообщил полукалека.

Через секунду застывший было обозреватель жестко, чуть не злобно выбросил:

– Постойте. Стойте! Дайте статью, погляжу.

Ашипкин залез глубоко в куртку и вытянул мятый ксерокс.

– Осторожно, – попросил он, улыбнувшись губами. Журналист пошуршал листами.

– Немецкий специальный журнал. Ревю физических и математических наук. А Вамто зачем?

– Перевожу за деньги, – тихо признался Хрусталий. – Единственный прикорм и отдушина… амбразура. Статью «Сименс» о перспективных грантах заказали наши наноавантюристы. Вот, выдали в конторе. За деньги чего не сделаешь. Фрукты… яблоки с витаминами тоже…

– А зачем прикидываться? – спросил Алексей Павлович, строго вперясь в переводчика. И оглянулся.

– Из пропусков ушли. Пусти нас, Ираида. Мы ненадолго, наверху посидим.

– Не положено, – влез, приняв военизированную стойку, понадобившийся наконец Горбыш. – Теперь положено огонь на поражение.

– Да ладно тебе, – грубо оборвала воина Ираида.

– Все помешанные, говорите? – улыбнулся газетчик. – А пойдемтека посидим немного в пельменную. Тут рядом. Заодно и пообедаем, а то уже весь сок вытек.

* * *

Зеркало треснулось, что за беда! К чертяшкам. Посмотришь: растеклась противная красная рожа, разрезался острым кортиком надломленных граней пухлый отечный пирог на четыре слоистых куска – тусклый лоб с ржавой коркой слипшихся волос, обвисший моллюск сжеванных губ с нашлепиной кислого носа, смазанные липким кремом две ромбабы обвислых щек, да и…

Прекрасная женщина средних лет Альбина Хайченко еще мельком глянула в мятое лицо своей престарелой близняшки.

– Дрянь старая, так тебе и надо, – злорадно порадовалась зеркальным трещинам на родственном лице. – Ты пьешь, а я нет. Вот с утра ни капли.

Но надменная мерзавка, лизнув губы, нарочно повторила Альбинке все слово в слово, лишь на секунду потерявшись.

– Я встаю! – крикнула красавица, специально отвернувшись от уродины. – Ноги в тапках, а ты валяйся тухлым тюленем хоть до второго происшествия.

За шторами, и вправду, уже вовсю мелькало утро, а может, и прыгал день. Кто их отличит? – если попался в капкан монотонной службы, то да, разница есть. Но не Альбинка, она женщина вольная, потому что больна и все сволочи.

– Все! – Альбинка поискала глазами вчерашнее грозное орудие калибра ноль семь – полную красного зелья бутыль липкого вина, которая точно вечером оставалась почти непочатой тяжестью, когда хозяйка упала в объятия ночного кошмара. Не снимая халата и тапку. Не могли же ночью вылакать тихие друзья, эти – как их… карабашки, барабульки… Склянка нарочно исчезла. Именно ею Альбинка и долбанула вчера по своей передразнивающей зеркальной товарке, когда та стала, издеваясь, корчить симпатичной женщине Хайченко свои кислые рожи и не давала раскрыть рта.

– Молчи, дура, – велела вчера в ночь прекрасная женщина своей уродливой двойняшке, неотступно кривляющей хозяйские милые ухмылки. А потом и шлепнула той по уже испорченной временем физиономии.

Теперь Альбинка встрепенулась и пошла рыться в помойных кучах огромной квартиры в поисках единственного противоядия против мыслей. В кухне в мойке нагло загремели кастрюльки и какието собравшиеся вместе банки. В ванной грязное белье хамски уставилось на бредущую пестрыми глазками пятен модной расцветки. «Дрянь грязная», – обозвала хозяйка нестираную рухлядь, упихала ее мордой в белую акулью пасть ванной. Сейчас замочу пеструю рвань, решила расправиться по телевизионному, – и бутылка найдется.

А какая же она была чистенькая в детстве, как Дюймовочка. Тогда «адмирал» еще был командиром, вдоль причального блока топорщились огромные китовые туши темных страшных подлодок и неприступные горы ощерившихся железом торпедных катеров. Но маленькая ладненькая девчушка не боялась спящих китов и затаившихся гор с еле трепещущими сигнальными огоньками, так как папа ее здесь был командир и умел гонять взашей эти рыбьи стальные стада и двигать дизельные горы по штормящему океану. Все ее осыпали слюнявыми ласками и баловали конфетками, и девчушка мчалась по дебаркадеру, и размахивала руками, и весело визжала. Потому что знала: сзади бежит, округлив от ужаса похожие на люки глаза и растопырив руки, любимый старый дядька личный боцман и ловит ее в кривые шершавые руки, чтобы, не дай бог, дитя любимого и строгого командира не залетело на легких ангельских крылышках кружевного платья в холодную, мертвую ртутную воду этого далекого восточного околотка. Тогда еще и мамочка была жива и глядела слезящимися глазами на бегающие среди снежного ветра на праздничном плацу военные фигурки, хотя и болела, кашляла и часто уезжала во флотскую больницу, прижимая платок к горлу и худенькую Альбинку к своему теплому седому плащу, водя по Альбинкиной персиковой щечке мокрой своей. А «адмирал» хорохорился, отправив жену, приходил ночью, выхватывал дочку из теплого гнезда, кружил, подняв на руках, в матросском танце «яблочко», топотал крупными ботинками, но потом уходил на кухню и всасывал судорожно и выгонял сумбурно в фортку папиросный дым.

А теперь все дым, он старик, просто бодрый старик, и никакой не «адмирал», а все тот же каперанг, но уже в отставке. Не хватило башки у дубового служаки, даже когда перевели в Главный штаб после смерти жены на вицеадмиральскую должность, высидеть дубовой жопой крупную погонную звезду. Так и промаялся до пенсии на штабных посиделках, с радостным и слезным блеском в глазах выпархивая в редкие командировки на флота, к воде. Ни черта этот осиновый с осенней сединой пень не мог сообразить – каково ей, красивой девушке двадцати лет, гибкой и плавной, как упругая севастопольская волна, представляться в компаниях наглых начальничьих дочек дочерью «адмирала», клянчить у прижимистого папаши воинское довольствие на модные тряпки и отвечать осторожно обнимающим ее на танцах кавалерам, приученным в казармах военных институтов к жесткой половой дисциплине со старшими по званию девками:

– Вы чтото слишком меня приблизили. Вот пожалуюсь «адмиралу», будете от счастья болтаться на рее в далекой холодной бухте.

Но за флотского молодца она никогда бы не вышла, помнила суровые сопки, заваленные лунными подворотничками сизых облаков, угрюмых молодых офицеров, бодро, поскорее пробегающих мимо маленькой и отдающих для смеха честь, а иногда и горланящих в ночном штиле поселка чтото дикое и слепое, про «наш гордый “Варяг”»… И неуемный ветер с близкого моря, и похоронный безнадежный стон чаек…

Альбинка уселась посреди кухни и сдвинула локтем гору посуды. Теперь «адмирал» почти не разговаривал с неудачной, пришвартованной к серой жизни дочкой; когда проходил мимо, то пофлотски выпрямлял спину, наливался суровой неприязнью, подгибал губы и лишь изредка бросал:

– Опять напилась!

Все хотел, видно, сказать: «Как же мамочка твоя, любимая мама, жила среди холодного ветра хрустальной слезой, а ты?» Хоть бы избил по щекам когда. Теперь он, вообще больной, завел себе на утлой списанной дизельной посудине, невесть как пригнанной сюда к реке в речном порту, «военноморской музей» – обхохочешься! – и пропадал там то ли клоуномдиректором на общественных началах, то ли ночным сторожем дни, а часто и тусклые, медленно жрущие время ночи. И не с кем было, кроме рыгающего дурь телевизора, красивой женщине Альбине даже поскандалить, такая тихая тоска. Приходил теперь «адмирал» в свою заброшенную, кинутую без женских рук квартиру редко, презрительно громыхал, привыкший к надраенным поручням командных катеров, грязной посудой, швырял на пол серое белье и, оставляя дочке пакеты с провиантом, «чтоб не померла с голодухи паек», уходил, порывшись в своей комнате в бесконечных бумажных архивах и сопя навсегда застуженным в походах носом.

Почему же тогда, когда Альбинка выпорхнула молодухой замуж за «этого», за этого пигмеяжурналистика, за убогого заумниказануду, «адмирал» так радовался и долго обнимал и стучал в спину лапами молодого стройного зятя. Веселился, что скинул с житейского трапа единственную дочь, мутный осколок своей единственной любимой хрустальной жены. Скинул, как в утиль с флотского учета вечно тарахтящую и ломающуюся ненужную моторку.

Альбинка нашла среди кухонного хлама и выгребла из него вчерашнюю бутылку и высыпала из нее в мойку две или три капли. Кто это все выжрал, спрашивается! Чертяшка, адмирал флота всея квартиры. Потом уселась на кухонный табурет, отодвинула ладонью хлебные и сырные корки и сделала вид, что задумалась.

Если доложить отцу честно, то перед ней теперь часто прыгали чертяшки, чебуряшки или, как их там, табуряшки… барабашки. Те, кто поджигает холодным огнем подлые вещи в квартирах, прячет нужное в укромное никуда – расчески, кошелек с залежной мелочью, почти выскобленную пудреницу, а суют под нос ненужное и ненавистное – фотографию несбывшегося женихадипломата, отцовы грязные стариковские кальсоны в июне, острый кортик с призывным жалом…

Альбинка даже полюбила этих зверушков, высовывающих тусклые мордочки изза дивана или свешивающих свои хвосты старыми шнурками со шкафа. Они единственные внимательно ее слушали и могли понять. Потому что они не судьи, а такие же, как она… несчастные и красивые. Альбинка даже безвозмездно могла им схамить, крикнуть:

– Идите работать, твари. Бездельники… нахлебники… – и они послушно и испуганно жались и шмыгали под ковер.

Но потом прекрасная женщина с доброй душой, конечно, прощала их, этих неумытых крысят, и оставляла по углам непропитого, но уже залитого вином тусклого ковра по корочке хлебца, а иногда и полрюмки, за компанию. И еще они умели плакать вместе с ней, а когда впадала в бешенство, прибирали от греха тарелки старого сервиза и фигурные немецкие чашки.

Да, она пьет, чутьчуть. Но вы сходите замуж за обидчиков ее жизни. И, если надо, выплюнет всю выпитую влагу в лицо подающего надежды молодого журналиста, которого сперва все хвалят и пророчат горы, а он оказывается пустым местом на причале жизни, «табуряшкой», не якорем, а поплавком, не способным к пиратскому штурму звонких высот и абордажу мелких житейских благ, из которых и вырастает счастье благодарной дамской любви и заботливая женская чистоплотность. Если этот оказался не тот, «если друг оказался вдруг…», а жалкий неудачник научнопознавательной журналистики, мелкий придирчивый привязчивый примудливый педант, складывающий копеечные недостатки жены в рублевую стопку неприязни, тянувший десять лет ее… больше… красивую и гибкую, открытую трепетным на ветру молодым надеждам и жаждущую полной грудью волнительного счастья, в крохоборские обсуждения тесного семейного бюджета или морализаторские детские бирюльки статеек пионерского толка. А жизнь будет ждать? Она авианесущей маткой мчится мимо!

Что ей, Альбинке, все это говно, если она тлеет, а не горит. И если ты мужик, а не протирочная ветошь и не швабра на палубе грязного буксира, так заработай и одень доставшуюся тебе задаром жемчужину в достойную оправу. И если эта сияющая раковина родила тебе в пучине мук еще и в ожерелье семьи красавицу дочь, мерзавку Эльвирку.

– Дурадурадура, – крикнула Альбинка троекратным «ура», душа горло пустой бутыли.

И «этот» еще имел наглость вчера заявиться с утра, опять принес, видите ли, дочери денег. Ей, Альбине Никитичне, своей жене… бывшей… он не дает. Спросил, гнусный пожиратель ее лет:

– Где Эля?

Конечно, как всегда поздоровался вежливой подколодной змеюкой, отводя глаза от позорной грязи, забившего квартиру хлама и неустроенного беспорядка. И кого по этой статье надо судить, может, его, этого «мужа»?

– Ты! – крикнула она, запихивая ногой мусор под диван, в лицо своему бывшему. – У тебя нет дочери! Ты не способен иметь дочь и жену, ты не стоишь ногтя с их мизинца, – про ноготь она, правда, зря. – Ходишь гоголем, высоко подняв хвост, мелкий протиратель штанов и кропатель нравоучений в ничтожной газетенке, тупой умник, променявший семью на свою личную тухлую творческую «свободу» и на так называемую удачно присосавшимися к жизни кровососами «приличность». Не порядочная ли ты… Если не можешь достойно и даже недостойно содержать не то что красавицу бывшую больную жену, но и больную убогую кликушу дочь, достойное твое отражение, хиппи и извращенку, то спроси у ее теперешнего дружка, этого воняющего воблой бородатого бомжа, художникасутенера и не знаю еще кого. Спроси у за версту воняющего пивной блевотиной и этого так называемого гдето Ахынку: «Где, где моя любимая дочурка, где моя светлая Элька, только год как выпорхнувшая из школы, где моя радость?» Там, в их помойке, в колонии потных похотливых котиков и лежбище блудливых моржей… Иди и ты туда, – крикнула она, совсем трезвая женщина своему бывшему, смешно сказать, мужу и указала на дверь.

Так этот изверг, губитель дней, поставил, видите ли, тоже пакет с едой и взялся уходить.

– Где деньги? – даже без издевки спросила Альбина.

– Денег нет, – спокойным, взвешивающим всегда ее тоном отрезал бывший. – Иди работать, – еще нагло влепил он ей словесную пощечину. – А то совсем, Альбина, пропадешь.

Точно в эту же дверь два дня обратно… или три? Не помнит, ну да все одно – когда Альбиночка, грустно понурясь, разглядывала не очень различимые свои ободранные ногти, заявилась дочура, нежное создание, ангелочек и эльфик, только прошлой весной, как ошпаренная щами кошка, выскочившая из недоп… неподъемной школы со сплошь натянутыми мольбами «адмирала» трояшками… трешками… Пение – пять, сочинение – кол.

– Негде ночевать, – только и процедила любимой маме подлая маленькая мерзавка, родной, почти не пьющей, готовой раскрыть ей руки и… обнять, обнять… и прыщавой принцессой проследовала в свою комнату.

Но почему Альбиночку охватил и сжал ужас тут же – а вот. Следом, воняя конской мочой и мыча девертисмент, пропехал туда же, нагло изучая хозяйку черным воровским глазом, треся зарыбленной костями бородкой и еще рыгнув ни с чего, здоровый жлобина в мятых джинсах и по локоть в татуировке.

– Ты куда? – крикнула наглецу отвечающая за дочкину судьбу хозяйка не своим от волнения голосом.

Мерзопакостный чуть полуобернулся и выцедил жуткое и непонятное, оттого и страшное, чтото:

«Ахуйкын», или «Ахнык», или еще похуже.

Как все это матери, женщине, хранилищу остатков очага, как зеницу ока стерегущую флотскую строгость семьи, даже не видеть, а ощущать стареющей кожей, обнаженными и как прежде юными нервами всю эту вонь грубого скота, оседлавшего безмозглую дочь. Альбина, вспотев от нервов, ночью сидела в кухне, глядя в пустую чашку утреннего недопитого кофе, как этот, дочкин – вепрь, немытый кабан, в майке и обвислых трусах, вошел в кухоньку, не споласкивая, плеснул воды в чашку и жадно, разливая по майке, выпил. А потом отправился молча в ванную и плескался. Ее водой. В ее ванной. С ее школьницей, боже! Девочка, посмотри на маму не зверьком – обними, погладь, все прощу!

Ведь однажды, и недавно, мамочка решилась на простой, как расческа, честный, как утюг, трезвый до слезы разговор с тогда еще чаще появлявшейся девочкой. Крепилась, три дня не пила, подходила к нижнему шкапику, брала полную бутылку и сжимала с силой, до слез в глазах. Как шею страшного, одной ей известного подколодного змея.

Дочка спокойно уселась в кресло напротив и рассматривала покрывшуюся от воздержания, недоумения и невзгод неровно заляпанными пудрой пятнами мать.

– Элька, – сказала мама, силясь удержать в кресле ровно и строго свое опадающее, теряющее силу тело. – Я пью, ору, ты меня не любишь. Ладно, и не надо, – почемуто сразу занервничала Альбина. Поняла, что неверно обозначила дочь. – Может, если бы ты меня немного… уважала… я бы. Ну и не уважай. У меня ничего нет. Любви, мужа… Разве это жизнь? Квартира здоровая мне не нужна, я помещусь в углу. Тут все время бегают твари, позорят семью. Хочешь, приедет с подлодки дед, и живи здесь. С кем хочешь. Хоть с парой валенок, – не удержалась Альбинка, и Эля скривилась. – А я пойду в подлодку, буду эс… экс… курсии указкой водить. Я дочка моря, – сказала вдруг Альбинка, и так ей стало страшно от детской памяти, что две здоровенные слезы бухнулись вдоль ее щек на цветной халат. «Зачем такой одела к разговору?» – разозлилась Альбинка на себя.

– Я дочь морей, – повторила она, сжавшись. – А ты отца не любишь. Он чем виноват, не орет, не нудит, сует тебе деньги вместо меня, хотя сам как канатоходец на паперти.

– Ты же его на дух не терпишь? – спросила дочь, округлив глаза. – Он нас бросил, ты зачем его… Он нас кинул спиваться, – крикнула вдруг Элька, подняв, как праведная ученица на уроке, руку. – Падать, плевать, якшаться с пьяными рылами у винного ларька – тебя! Меня, – забормотала дочь, – краснеть и бледнеть, как безотцовщину. Среди этих… в школе. Красавцев, самцов… швыряющих в тебя обертки фантиков, жвачек и презервативов. Потому что я – никто. Ты думаешь, в школах сейчас учат любить гордых и честных, детей моря? И ты. Я не люблю вас, – повторила дочь, хмурясь и морщиня щеки, – потому что отдали себя себе, а не мне. Этот променял быстренько семейную муку на газетную веселую свистопляску для пионеров и старух. Пока его дочка плелась с грязным рюкзачком позади всего гогочущего класса. Эта, – и Элька слабо махнула ладонью в сторону матери. – Отдала жизнь вальсу со своей мечтой. Или пьяному канкану.

– Молчи! – крикнула Альбинка. – Как ты можешь! Ты почти адмиральская внучка.

– Я внучка морей, – кисло скорчила рожу Элька. – В море и уйду с этой палубы, как простая рыбачка.

– Ах! – воскликнула мать. – Ее бросили с рюкзачком. И где ж ее оставили, безотцовщину. В огромной трехкомнатной… даже… четырех… Где даже можно заблудиться, и призрак тебя не отыщет. Где в поисках ушедшей… на шаланде ветров… внучатки старый падающий от веса медалей на кителе дед обыскал все углы. Где ее ждут и любят. И даже этот отец, подкидыш несчастий, ублюдок невезучей судьбы… И тот через день таскает на жалкие свои газетные гонораришки своей Элечке фруктики и конфетки. Не мне. Тебе. Ты почему дома не живешь? – тихо добавила мать.

Теперь из глаз девочки, которая, восемнадцатилетняя оболтусиха, всегда останется для мамы шестилетней крохой, в свою очередь вырвались две злые короткие слезы.

– Я ушла, – сказала девчонка спокойно. – Ночевать иногда прихожу, потому что этот… бородатый зверь гонит. Других гладит… Я ушла. Иначе, – повысила дочка голос, – буду, как железный кусок торпедоносца или тральщика, без души и мозгов, отдавать честь по команде, совесть по разнарядке, а любовь, как дневальный картошку, распоряжением старшего по званию. Кто попогонистей, тому побольше. Как ты. Или возьмусь с утра до ночи тискать газетки, закрываясь ими от звериной жизни. Или совсем упаду годика через два в белой горячке, обнимая стеклянных человечков и зеленых собачек.

– Мне стыдно, – тихо сказала мать. – Но я себя уже не знаю, потерялась. А тебе не совестно, молодой, так жить?

– Мама, – честно ответила дочь, – когда все время совестно и стыдно – надоедает. Стыд, как лед в жару, тает и тает. Я тоже скалка… черт… скакалка. Мне с той безбашенной кодлой, где я пропадаю… и пропаду… веселее. Я устала стыдиться. Я там такой же кусок общего тела, орган. Вонючей общей кучи малы. Ноготь или мизинец. Или пупок. А вы давайте собачьтесь и дальше. Смотреть на вас больше не могу. Хоть и, само собой, люблю.

– Так ты совсем не хочешь почеловечески жить? – спросила Альбинка, уже не сдерживаясь. – Не как мы. Сама, как человек.

– Не хочу, – вяло оклеила Элька. – На кого ни глянешь, кто почеловечески, все какаято марля с тухлыми мухами, тянучка высохшей дохлой кошечкилюбви. Заначки, обманы, побочные дети, курортные выкидыши. Хочу пусть не долго, но ярко, но окунуться с головой. В девятый вал, – подняла глаза недавняя школьница.

– Ты! Ты! – вскочила Альбинка, сжав кулаки. – Ярко я, посмотри на меня. Где я, мечтальница.

– Не нашла своего дурака, – безразлично и, кажется, гадливо гукнула дочь в сторону, в стену.

Альбина опять тут рухнула в кресло, закрыла лицо руками и поняла – «проиграла».

– Ты отца совсем не отталкивай, – тихо попросила мать. – Он слабый зверь, копытный. Упадешь в яму, он за тобой.

Дочь помолчала. Потом сообщила:

– Жили вы жили, деток накрошили. А друг дружку ни капли не знаете. Будто чужие лопухи из соседних дворов.

Альбина подняла на Элю глаза:

– Элечка, ты ведь цветочек еще. Мой цветочек, лопушок.

Тутто цветочек встал и удалился из квартиры. А Альбинка заорала:

– Дрянь, отравная поганка. Исчадье своего недородка папульки… Безбашенная упрямая ослица… Зеленая Чебурашка!

И поэтому во время последнего визита благоверного Альбиночка повторила вчера бывшему пожирателю ее несостоявшихся надежд:

– Иди и ты. Туда, где вы все. Такие добрые. На работу меня посылает.

– Работать, – сипло произнесла красивая женщина, сползла с кухонного табурета, нацедила, громыхнув пустым чайником, воды из крана и, давясь, выпила. – Работать!

Она готова. Она хочет работать. Но куда ее возьмут? Убирать подъезды – страшный конкурс татарок и таджичек, способных до поры до времени за гроши часами возиться в чужих отбросах. Таскать газеты в тачке – у нее трясутся руки и немеет от усилий левая ступня. В свое время бросила молодая восторженная невеста языковой институт, куда и так еле впихнул ее, через жену начальника, «адмирал». Архивариусы, библиографы, документооборот – господи, какая нудная белиберда. Хотя теперьто, недавно, вывалила из отцовского шкафа книги и папки, и протирала, и расставляла в стройные, будто салютующие ей ряды по корешкам, гусары к гусарам, уланы к кирасирам. Выпив перед этим всего полбокала. Все ей, Альбине, по рукам, женщине с непотухшей красотой.

А все потому, что нет любви. Ау, любовь, где Вы? Год или два, и без нее молодая красавица превращается в половую тряпку, рассыпаются шуршащей крупой надежды юной студентки, и череда дней стряхивается, как нитка бус, и они закатываются за диван, за ковер или в пыльный угол, где их уже ждут запасливые хлопотливые чертяшки. А красота?

Женщина Альбинка запахнула потуже халат и, пошатываясь, отправилась опять к недобитому трюмо и опустилась на пуфик. Из зеркала на нее ощерилась жуткая мужская рожа.

– А! Ааа! – низким тоном завопила хозяйка, прижав кулачки к ушам. – А!

– Не ори, чего орешь? – спросил жуткий хриплый голос из зеркала, из рта рожи.

– Ты! – заорала красавица, сорвала с трюмо подвернувшуюся вязальную спицу и собралась вонзить в глаз зеркалу. – Тыы!

– Чего орать, – повторил зеркальный мужик. Альбинка резко обернулась и вскочила, спица хищно дрожала в ее руке. – Эй! – сказал бандюга, отступая на шаг. – У тебя протечка. Весь низ залило.

– Убью, глаз проткну. Насквозь, – пообещала Альбинка тихо. – У меня отец «адмирал», скоро придет. Сроком не отмажешься, в тюрьме сгниешь.

Мужик потоптался секунду, опять чуть отступил.

– Дверьто оставила открытую для кого?

– Что?

– Дверь, говорю, открытая, вот и вошел.

– Вот и выходи, как вошел. Я когда ору, на весь подъезд слышно.

– А ты не ори, – посоветовал мужик, – меньше воды с тебя выйдет.

– Убью, если врешь.

– Да ладно, – миролюбиво согласился мужик, – могу и уйти. Мне чего. – А сам подумал: «Удушить бы тебя, дура, подушкой. А после с балкона скинуть, как куклу Мальвину».

– Ты кто? – округлила глаза Альбинка.

– Мы слесаря. Течет от вас, вот и вызов. А то мне больно надо глазом рисковать.

– Иди в ванную, – велела хозяйка. – А я проверю, что ты за слесарь.

Осторожно она проследовала за коренастым опасным мужиком небольшого флотского роста, послесарски облаченным с грязноватую робу. Ванна стояла по уши в воде, это дура хозяйка бросила замачивать белье и все забыла.

– Протекло, – деловито сообщил слесарь, перекрывая и спуская воду, шлепая в кедах по болоту. – Оплатишь соседям по полной. Подмывать то будешь?

– Да пошли вы, – вяло промямлила дочь «адмирала», уперлась на кухню и там, сев на стул, тихо заплакала, прислушиваясь, как мужик в ванной возит какойто тряпкой и сливает воду. Через время мужик сунулся на кухню и нерешительно спросил, слушая, как хозяйка хлюпает носом:

– Оплатишь, что ли? Или акт составляю.

– Военморы вас, гадов, грудью защищали, – выдохнула Альбинка, – а вы – акт. Звери. Выпить чегонибудь есть?

– Конечно. Сейчас! – слесарь мастеровито оглядел кухню и уселся на стул напротив Альбинушки. – Может, чайку? Со сладким.

– Конечно, сейчас, – злобно отозвалась хозяйка.

Но встала, прошлась по захламленному пространству, оглядывая все удивленно. И тут увидела пакет, оставленный «мужем». Там лежали хлеб, сухая колбаса, сардины, чтото еще, сок. Альбинка стащила в мойку грязь со стола и выложила жратву. Шлепнула на плиту кипятиться чайник и вновь уселась.

– Хорошо тут у тебя, спокойно, – сообщил слесарь, накладывая сардины на ломоть хлеба.

– А ты мне не тычь! – воскликнула женщина. – Ты кто есть такой? Напильник от зубила. А у меня отец адмирал, соединением командовал, тыщи таких под воду навстречу водорослям отправлял. Чтоб всем вам гнить достойно.

– Ладно, – примирительно отступил слесарь и вытянул из внутреннего кармана, как факир женщину из распиленного гроба, небольшую фляжечку. – Склянкито найдешь, командир?

Альбинка посмотрела на водку, на грязного, криво улыбающегося слесаря, на свои облупленные ногти и опять захныкала.

«Вот дура, – подумал слесарь. – То дай, то не дай. Вроде, не пьянь, от вида водки слезится. А в доме – какой там адмирал».

– Не гунди, – сказал. – Со здоровьицем.

Альбинка хлопнула, поперхнулась и заела, давясь хлебом.

– Если захочу, то через час здесь будет стерильность. Только чихну! Чистота и хрусталь сиять. А… через полдня… вообще будет все одно к одному, постирано и глажено. Вот, – метнулась в комнату и вытащила на кухню и предъявила слесарю идеально отутуженный праздничный воинский костюм отца. Слесарь несколько подобрался, даже утер замасленные губы. Альбина вернула костюм в строй шкафа.

– За море, – сообщил слесарь, чуть плеща из бутылочки.

– Если я захочу, – повторила, – завтра за мной здесь будет муж, полковник штаба тыла, который разведен и три года круги вокруг выписывает. И денщик на побегушках. А горничная будет утюжить с семи до двадцати семи ковры в спальнях, как вечный двигатель. Как вечный дневальный… Под бодрые марши.

– Чего ж не хотишь? – ехидно скривился слесарь, подливая только себе.

– А не твое дело, – резко выступила хозяйка, отодвигая и разбрызгивая из стопки. – Твое – прокладки менять, и чтоб у всех без протечек. А то напишу телегу, и в ДЭЗе тебя изымут. Вычеркнут из списков. Внесут в списки списанных на берег и выпавших за борт. В надлежащую волну.

«Сволочуга, – подумал слесарь. – Сама, вроде, так не ведьма, а грозится. И водку брызжет, миллионщица. А у самой, небось, и мужа нет».

– Мы свое дело знаем, – сурово возразил вслух. – У рабочего класса все права не отымешь.

– Что права? – изумленно возмутилась хозяйка. – Одни права в цене – водительские. А все остальные – дым и копоть. Ты что с ними, спать будешь?

– С кем? – потерялся слесарь, а сам подумал: «Наверно, заразная. И болезни плохие».

– С правами, – и Альбинка глотнула водки, глубоко выдохнув.

– Чайник отключи, – посоветовал слесарь.

– Сам что, безрукий? – обозлилась хозяйка. – Нужны связи, связи, слесарь. Одна только подруга может нагрузить тебя больше, чем три института и два училища.

– Какая еще училища? – непонятно с чего обиделся мастер разводного ключа.

– Слесарная, – выдавила Альбинка, жуя колбасу и уставясь в невидимую стену. – Вот у меня, лучшая и закадычная. Девчонками на танцах и в компашках, не разлей шампанское. Алеська, дочь полного адмирала, замкомполитгарнизона. Гарнизоны, когда его видели, дыбом волосы под бескозырками вспухали, у офицеров от кортиков моча струилась.

– Прям моча, – испугался слесарь. – Со страху, что ль?

– С любви, – иронично прищурилась хозяйка, презрительно оглядев человека без кортика. – Лучшая подруга тех дней. И сосватала мне жениха. Стройный, в танце носится, как ошпаренный. Сноса нет. Изящен, талия, рот не закрывает. Только почти пофранцузски и испански. Почти дипломат. Красавец.

– И красавец? – скривился слесарь и сожрал здоровый ломоть сухой.

– Ну не ты же! – заорала Альбинка, вся бесясь. – Если сложить сто таких, как ты… или сто сорок, все одно, красивее его не будет. Жемчужные зубы, улыбка в поллица, а из них идут сладкие слова в девичьи розовые ушки. Одним словом, дипломат молодой, прямо перед командировкой. Подыскивает не срамную пару.

– Тебя, что ли? – усомнился слесарь, а сам подумал: «Рожа опухшая, но видная, может, когда и клюнул дипломат».

– Меня, единственную, – неожиданно тихо, вспоминая, прошептала Альбина. – Я, конечно, смекнула, что подружка Алеська… со своего плеча обноску. Прямо подхожу… на одном пикнике на их даче возле служебной «Волги» и спрашиваю лучшую напрямик: «Тасканое, со своей груди даешь? Видишь, что втюрилась я?» А Алеська, тоже парная, под шампанью, отвечает:

– Зачем мне, Альбинушка, два. Видишь, с молодежным шустрилой сошлась. Это тебе с чистого сердца от меня сюрпрайз… Брюссель, Париж, Рим, далее везде. Не смотри, что чуть штопанный, зато нежный

И жмурится. А солдатикшофер, что на пикнике в «Волге» сидел, со страха, что лишнее слышит, прямо в сиденье втерся, весь белый. А мне что! Я к дипломату подошла, за руку цап! Идем, говорю, милый, на антресоль. Буду тебе давать представление «под куполом цирка». Будто под розовым парусом в бескрайней регате. И, слышишь, слесарь, я такого нежного больше в жизни и не встретила. Все битюги, уроды и импотенты. А потому что дипломат. Весь в этикете вымученный, как в винном соусе.

– Ну и где он?

– Кто?

– Париж этот Лондон.

– Закурить есть? – спросила грубым голосом Альбинка.

– Не дымлю, зря добро переводить.

– Так ты тоже дипломат? – усмехнулась «адмиральская» дочь и вытрясла в рот капли из стопки. – Сдулся дипломат. Оказалось, назначили его в глубь африканских племен – Буркина Фасо, Бермудское Конго, где крокодилы от заразы сто прививок колют. Как он меня на коленях умолял в Африку эту, к бедуинам верблюжьим, как плакал пофранцузски и ругался испанским матом.

– Есть такой? – встрепенулся любознательный слесарь, а сам подумал: «Эта много знает».

– А ты думал, – подначила Альбинка неучадурака. – Только мы мастера. И Брюссель, и Монака эта – везде своя ругань, огни сияют, люди с пакетами из кабаков в супермаркеты прутся, из бутиков в офисы снуют. Везде жизнь. Где нас нет.

– Это ты зря, – возразил слесарь и пощупал карман, где у него была еще одна склянка, но не вынул.

– Я все зря, – закручинилась хозяйка, плеща в кружку чай. – Подсунула мне, лучшая подруга зовется. Вот и выскочила с горечи за этого. За газетную мышь. Думала, буду Главным редакторам модных журналов нос показывать. Теперь сижу дурой, с больной дочкой на руках… А через три года лучшая бывшая Алеська нарочно мне звонит и спрашивает: «Твой из Африки вернулся, в Амстердам навсегда посылают. Плачет, тебя хочет… видеть. Будешь встречаться?» А мне куда, у меня сосунок на руках. Я спрашиваю: «Где он плачет, у твоего плеча на раскладушке?» Она хохочет, заливается. Всегда была самая среди нас веселая… при такой папаше. Вот так.

– И чего ты хотела! – справедливо вставил слесарь. – Мордой, как ворона, надо сыр вовремя чуять.

– Ничего не хотела, – сникла рассказчица. – И не хочу ничего. Ни грязи проклятой, ни хлама всего этого, ни водки твоей сволочной, – и она нервно опрокинула ладонью стопку, так, что та брякнулась и покатилась с пасторальным звоном. – Хочу быть маленькой девочкой, у моря стоять, чтобы ветер и дождь и чтобы сзади меня мама плащом кутала и соленые капельки со лба ладонью опять смахнула…

– Эк, чего захотела! – слесарь приобнял за плечи опять налегшую на слезы хозяйку. – Знаем мы этих дипломантов. Баба ты хорошая, – сказал, немного смахивая с себя в сторону потный запах. – Только зря волну гонишь.

Приобнятая сидела так с минуту, пригорюнившись, потом подняла на слесаря трезвые глаза.

– Я тебе не баба, – тихо сказала. – Боров вонючий, – и скинула его лапу с плеч, и заорала, вскочив. – Я тебе не баба, говнюк. Я адмиральская дочь. Пошел отсюда к матери. Расселся в чужом тепле.

– Да больно надо, – скривился, тоже валко вскочив, мастеровой. – Мы и не таких видали, – а сам подумал: «Точно, больная».

Красавица Альбинка вдруг схватила с холодильника опять невесть как попавшуюся спицу и хищно направила ее в зрачок работающего человека.

– А ну, выметайся. Сейчас глаза буду колоть. Топай дело делай, расклячился на чужой площади.

– Да ты не очень, не очень, – в меру грубо отплевываясь попятился слесарь. – Если, думаете, адмиралы…

– Гад, схватил ослабшую женщину. Стыда нет. Давай, вали вон туда, туда, – крикнула Альбинка в ярости, тыча спицей. – Работу делай, протечку устраняй. Шляются. А кругом все промокло, не расплатишься. Уселся! Туда, туда пошел. Там вон тоже протекло.

Гонимый спицей и разъяренной хозяйкой растерянный слесарь очутился вдруг в комнате, где шторы, шкаф и кровать.

– Ты чего? – развел он руками. – Сдвинутая? Где тут промокло?

Альбинка бросила спицу на кровать и посмотрела на работягу безумными прозрачными глазами. Потом задрала полы халата и показала:

– Вот здесь, здесь все промокло. Не видишь?

«А может, не больная? – подумал слесарь. –

Всетаки адмиралова дочь».

Уже поздно вечером, когда слесарь давно отправился, шурша виновато бумажками вызовов, Альбинка улеглась в кровать и подумала, уставясь в угол, заявятся ли сегодня чертяшки поговорить на ночь. Она бы порассказала им, как некоторые наглые хамы слесаря пользуются минутной слабостью адмиральских дочек.

И еще она подумала, какая я еще всетаки симпатичная и славная.

Но барабашки не явились, и красавица женщина не обиделась, потому что уже наболталась сегодня вдоволь, и даже ни разу вечером не подошла к зеркалу. И заснула без снов.

* * *

В грязной пельменной на черных и зеленых гвоздях медленно фланирующих мух висел чад. На двух натуральных, высунувших свои шляпы сгнивших поганок, гвоздищах свисал косой занавес, освоенный мушиными авиаматками, как полигон для зачатий и опорожнений. Изредка занавес отлетал, являя угол пыхтящего чана и силуэт пробирающегося по чаду хинкалыцика с утерявшими зрачки пельменямиглазками, выискивающего в углах заведения какогонибудь свежего посетителя. Однако все троечетверо вечерних затворников колдовали по углам над пахучим месивом, сдабривая сомнительные блюда влагой из захватанных графинов. Один, отставник или не получивший жилья военспец, все время чтото шептал, разглядывал на свет недопитую рюмку и водил пальцем по линиям судьбы на свободной ладони. Другой и вовсе появился позже расположившихся за столиком обозревателя и его гостя, сгрузил предварительно на улице перед входом с плеч рекламный щит, вперся в тепло и тут же уселся почти рядом, смахнув рукавом со стола чужую труху:

– Тут устроюсь. Замерз, а от вас жар, – радостно заявил он затеявшим разговор посетителям

Но заказал, порывшись в карманах, только рюмку и молча стал разглядывать в водочном зеркале свое небритое отражение.

Выпили. Что поначалу нес Хрусталий, журналист почти не запомнил. Странная их беседа, как и, впрочем, все это заведение, состояла будто из отдельных фракций, несоединимых и не имеющих общих связей – ни логических, ни добрачных, ни в виде водочных братаний. Редкими мухами жужжали мимо сознания газетчика отдельные выкрикнутые Ашипкиным, не граничащие с только что сказанным фразы, иногда он брался за какойнибудь им же забытый эпизод своей биографии, будто вывешивал перед слушателем грязный, захватанный временем занавес, лучше скрывающий прошедшие года, чем полный анемнез. Но по большей части в своих словесных блужданиях Хрусталий словно исчезал в тусклом студне пельменного чада слов и жил среди невнятной скороговоркой брошенных фраз один, в одиночестве, покинутый и газетчиком, и всем миром заодно.

Хотя Алексей Павлович и не поручился бы, что в разных неповоротных и легкоплавких эскападах визави сам не влезал в ровный, болезненно безразличный ток рассказа Хрусталия брошенными на съедение безразличия репликами и неуместными инсинуациями. На вполне естественный, как казалось газетчику, вводный перед первой, пригубленной обоими рюмочкой вопрос: «Как же Вы, Хрусталий Марленович, вдруг пришли в переводчики?» чуть помешанный чудак начал совсем издалека:

– Если падаешь, держись за себя. За воздух и облачка не схватишься, – и, казалось, все, что он бормотал за столом, узкое или выше роста, все доставляло ему истинное и мучительное наслаждение.

Часто говорил он вдруг о газетчике в третьем лице, не как о сидящем напротив живом собеседнике, а как о снежном человеке, лохнесской рыбе или соседском попугае.

Держись за себя. Планируй, складывай крылья. Если упал, отожмись, учись читать следы. Быть ботаником и натуралистом, следить за колеями червей, за их сложной нервной жизнью. Рядом! Вот тоже, спрятали крылья. Не видят, но обоняние их поднимет. Их вознесет над тобой ветер пути, запах памяти. Вонь утрат. Лопнуло все – терпение, пение внутренней тетивы, и угол поджелудочной загнулся. Как хорошо, как сладко раньше пахли мысли. И улыбался нам, петляя, след далекого конца. А этот, чудной, чужой обозреватель шарад еще не различает: «Не подмешан, не подвешен в серебряной амбразуре риз, не подвержен поварешке главного кошевара, не нарушен: слои теплого – счастье, и холодного – страх, залегают в своих горизонтах. И струится меж ними, как в распятой лягухе, ток».

Но легко глазами, начинающий слепой – на ощупь, сразу увидит любой пустомеля: этот сумасшедший – чистой воды врун. Мутный кристалл, хрусталик, испорченный донельзя слепящими туманами мельтешащих рушащихся дней и забот. Темной лампой горящий над своей операционной головой, сын неизвестного отца сынов, отраженный дурацкими ужимками огоньков на пластмассовой панели грязного стола, отвернутый наоборот, как испорченный болт, и отвергнутый шепотом единственных губ. Что может знать этот газетный калькулятор, обозревающий холодными экранами глаз его нутро, холодное и пустое? Не спрашивай. Я просто Ашипкин, и меня нет.

Тут и влепился в пьяненькую пельменную человечекреклама, стирая с лица строки дождя, сбил очарованного дурью слушателяжурналистика и позволил тому – после проглоченной рюмки жижи – настоять на предмете разговора:

– Рассказывайтека лучше про… Про что хотите…

– И про не хотите что, – громко подсказывая, прошептал из пельменного тумана прибывший рекламный галерник.

– Рассказывайте лучше про эту вашу статью, – мягко, словно недавно высунулся из наркоза, и улыбаясь, повторил обозреватель

И Хрусталий тоже огляделся в убогом помещении пивнухи. Теперь было ясно видно: Хрусталия раздражала и путала лишь не сходившая с губ чуть заметная улыбка обозревателя, да еще часто упрямым ишаком вваливался в зальчик чернявый подавала, источавший неприятный запах женских старушечьих духов; тогда и Алексей Павлович дергался, косился, и улыбка его переплывала в гримасу, способную и пугнуть Ашипкина, коли он не столь бы часто витал от беседы далеко.

– Статья особая. Само собой. Пришили. К сердцу, не буквы. И слова соединенные по их правилу. Заблудился. В немецком техническом, – терпеливо пояснил переводчик, возвращая себя в зал. – Случайно. И только конец, где… про это. И передок…

– Передок? Начало.

– Начало всех начал. От журнала. Вводная речь этих немцев. Увидел русскую фамилию. Со словарем уж быстро кручусь. Ага, думаю… Что? Ага, наши дают прикурить. Везде наши. Лучшие… загнанные умы. Если наши, то думаете, все помешаны с другими пополам?

– И что статья? А Вы почему переводите, Вы же по… шурупам. Из космоса.

Хрусталий воззрился на обозревателя и, видно, подумал: «Какой дурень в такой культурной неглупой оболочке».

– Он из ближнего космоса, руку подать, – буркнул себе под нос литератор H., вытрясая в себя остатки капель из рюмки. – Как БелкаСтрелка.

– По болтам, – терпеливо уточнил неучам Ашипкин. – По болтам, нынче здесь, а завтра там. Нечистым. Двадцать лет на одной фирме под подпиской руки по швам. Без выезда никуда.

И Хрусталий, заливаясь желтой слюной, стал талдычить этому мелкому приводу в газетном механизме про голод 86го года, про пустой, выцарапанный до дыр кошелек.

Закрылось на амбарный замок родное околонаучное прикосмическое производство; за стрелками охраны недоступны оказались родные изделия, сконструированные им так ловко, что ночью являлся к нему и жал потную руку Главный, и выдавал диплом и переходящее, и теперь красное, знамя.

– Знамя несиии ты впередиии, – затянул вдруг Ашипкин, бесстрашно фальшивя. – Память борцов разбуди. Молот в грудии к сердцу ведииии. Моолодость пой не один!

А фотографию Хрусталия присобачили вечной кнопкой посреди шевелюры на доску почета. И ночью во сне вокруг кровати, тогда уже одноместной, сгрудились худые пришельцы, хлопали похожими глазами и дутыми гибкими ладонями, апплодируя его конструкторской сметке. И точному чувству некоторых спецсплавов. Правда, один прошептал под утро, перед петухом: «Зря ты, Марленыч, на все ночные смены сам из рук жены рвался. Любишь, знаю, да и деньги хорошие приплачивали. Но жена и дочь тоже ласковые цветки анемоны. Ну а теперь писька – ни к черту. Жена орет вепрем: кто кормилец – я?! Дочка – пять лет».

– Дочка, девочка, девчушка… хорошенький голубок… – завелся Ашипкин, потом продолжил вдруг.

Один раз пришел домой к ночи, рысачил по недоставшимся недоступным заработкам и явился, как проигравший все заезды и смыленный начисто рысак. Седловину натер до крови рюкзак с авторскими свидетельствами и специальными, для предъявления при благоприятных обстоятельствах, книгами и в соавторстве статьями. В горле хлюпал шар сухой слюны, в калошах и носках стояло по колено затхлое болото, мыло в магазинах исчезло. Схватил чай, обжегся и, почти падая на диван, слопал, черпая чайной ложкой, почти все набухшее свежевзбитой водой пюре.

Через час открыл глаза. За столом дочкапятилетка дочерпывала ложечкой остатки пюре, а потом, ласково глядя на затасканного отца, взялась водить железкой по пустому донцу тарели и, облизываясь, весело щуря коричневые голодные глазки и лаская ложку розовым язычком, приговаривать:

– Ложечка курочки. Ах, вкусно! Ложечка крема, ах густо. Чашечка компотика, и еще – пять лепешек с днем ангела и край пирожка с воскресеньем. Ах, сладко, да солено, да перчено.

Хрусталий посмотрел на девочку, глаза его сжались, и лобные доли размякли, как при остром гайморите, будто наполнились сыпкой мукой. Тут и постучался к Хрусталию первый важный сигнал. Ему померещилось: сидит рядом не его дочь, а какаято красивая куколка из пустого магазина, где на нищих полках ничего. Хрусталий тянет к ней руки с сорванными до крови ногтями и ласково зовет: иди, иди, накормлю. Но куколкато не дура, она смеется и моргает глазками, и оправляет заплатанный сарофанчик и говорит шепотом:

– Иди, иди, дядя. Бог подаст. Мамка заявится, устроит тебе чистку мозгов и стирку совести, глажку нервов и выметет мусор надежд на задний твой двор. Иди, где все подают.

То, конечно, был бред, двухнедельный бронхит и озверевшая от вызовов врачиха, впихивающая ледяными пальцами холодный стилет под мышку. Но вроде выкарабкался.

И тут Ашипкин, наверное, в маленькой пельменной переусердствовал. Он протянул коряво руки к газетчику, а потом к ближнему соседу и в туман пельменной и стал, соря слюной, повторять, не сгоняя мучнистой улыбки с лица:

– Идиидидидиидии… – так, что соседреклама пересел подальше вместе с пустой рюмкой и вперился, газетчик сжался, а пельменщик подбежал, думая пополнить заказ. Но Хрусталий продолжил, вдруг выскочив из транса.

Наконец, выселили на раскладуху. Ашипкин подходил к солдатски заправленному лежаку, стукал, взбивая, подушку, и сильно отдавало в голове. Денег стало так мало, что он разучился их считать. Стал многое забывать, вспоминал вид своей мамы только через тайком вытащенную из старого фибрового чемодана под раскладушкой фотку – вот она, мама, какая. Жена сплюнула на подушку и подалась в бухгалтеры, теперь, возможно, меняет раз в неделю английские кремы на итальянскую обувь, японские шампуни на французские плечики. Понастоящему стала молодой. Почти юной.

– Знаете, – крикнул вдруг Хрусталий в бешенстве, – взялась ходить на презентации литературных бомондов, на чтения извращенческих стишей, увлеклась зарубежной прессой… Полюбила газетенки, этот мусор, шуршащий в божьем мире, эти черные крылья над слабыми людьми… Слов знает поихнему: пардон да мусье. А возьмет утром… эти НьюЙорк… там Гаролд или Тимес… и шуршит, и шуршит, как крыса в подполе. Даа…

А дочка вот совсем недавно нашла крепкого сметливого крикуна, крутилы тенями бумажек Чубайса и Мавроди, и под белоголубым флагом невесты вплыла в какойто другой мир, где Хрусталий не был и на пороге. Как не оправдавший пришелец. Стал тогда Хрусталий искать деньги, чтобы питаться и не видеть презрения уже чужих жениных глаз. Вспомнил школьного однокашку, шалопая и гитарного бренчуна, тот химичил в технических редакциях глохнущих журналов, но жил отчегото в сладкой истоме и, когда звонил, сытно и громко нарочно икал в трубку, спрашивая про доходы доходяги. Вспомнил чуть смешанный человек немецкие жестяные буквы, консервными банками предикатов вылезшие из школьных воспоминаний, проштудировал замысловатые многотонные глагольные пирамиды, фермы и конструкции, будто нарочно родившиеся из вавилонских языков для инженеров, морализаторов, резонеров и филозофов. И тоненьким ручейком потекли за переводы, за выпрошенные у школьного шалопая статейки – копейки и рубли, размножавшиеся нулями вместе с впадающей в нищету попрошайкойстраной. На столе появился хлеб, чай, колбаса, которую Хрусталий полюбил сначала долго нюхать, и она пахла нарочно – забытой женой, потом свиньи и машинным маслом пропащего опытного производства на бывшей работе канувшей в космические дали отрасли.

Жена, впрочем, стала часто приходить с бухгалтерских курсов ночью, пахла пахлавой и шашлычным дымом, и он, начиная свинчиваться, поставил на стол газетный портретик

Чубайса и, собираясь пить чай, предлагал тому за компанию: «Колбаски, сырку?», или спрашивал, тупо лыбясь:

– И где же, господин, наши приватизационные фантики, кто их слизнул? – хотя сам Ашипкин, садист, как прекрасно помнил, сам снес их, радостно кудахча, какимто ласковым охмурялам, обещавшим государственные клятвенные дивиденты с каждого выстрела комплексов С300. Помнит этот грязный с приветливыми красавицамибарышнями подвал, через месяц захлопнувшийся навсегда на ржавый амбарный замок.

– Тут я и стал иногда терять себя, – тихо хмурясь и страшно сжимая глаза, поведал, подняв на вилке пельмень, рассказчик. – Ашипкин, где ты? Какая резьба – правая…

Сядет переводить, застрянет в безумных конструкциях чужих слов, в чуждой грубой логике фактов и чертежей, и вдруг вздрогнет – где он, Хрусталий, совсем заскочивший за чужие страницы. И начинает, вспотев, листать и листать, трясти книжку или сборник…

– Прошло двадцать лет. Забыл болты, – устало добавил Хрусталий, мельком глянув на озадаченного журналиста. – Забыл, почему одно крепится к другому. Все плавает в подлунном само с собой, не опираясь… Вот прочел, – и он ткнул в ксерокс статьи, – редакция на их чужом языке пишет буквенно: гн Триклятов двадцать лет назад, ровно на заре моих мешаний, изобрел формулу, или решил чужую. Уравнение Бройса– Хопкинда нестандартного вида. И вышло, что все главные константы мира связаны одна из другой простеше – как пельмень с начинкой: и тяготение тел одно от другого, и безумства электромагнитных полей внутри метеочувствительных особей, и любое сияние, свет повашему. Хоть свечи, хоть блестки торжественных риз.

– Световых колебаний, – тихо аукнул обозреватель.

– А пускай и тьмы. И, будьте любезны, выходит, пишет редакция, из той старой статьи тогдашний этот автор, тот же моложе разумом Триклятов сделал ход. Куда же, батюшки?! Проход к богу. Нет никаких, мол, сил предположить, что сконструировать такую тонкую связь всего со всем мог бы иной, кроме… Кроме Него, Этого… Слишком не по уму обычным, нам то есть и другим всяким мельтешащим, чтобы в одно решение схватить взрывающиеся галактики, черную энергию человечков и слабые взаимодействия мелких ядер, ореховых и других. Идите, мол, получайте Филдсову премию за углом природы, раз застукали…

– Триклятов тогда, писали, отказался от всех премий и почестей. Так вспоминаю, – уточнил, хмуря лоб, газетчик.

– Пишут! – вскричал неожиданно помешанный, жестикулируя и строя пальцами какието фигуры. – Пишет редакция, немцы университетские. Еще бы не отказаться.

– Да, – подтвердил нехотя Алексей Павлович. – Вспоминаю эту историю. Будто бы сказал: «Отдайте эту премию Конструктору, если сможете. Потому что я – только робкий читатель его скрижалей. А он – Строитель. Так соорудить пирамиду природы – больше некому.

Слишком явный замысел. Задумка. И адски райский чертеж.

– Вот! – вскинулся Хрусталий, будто укушенный снизу. – И я бы отказался, изобрети такое.

– А вы тут при чем? – грубо обошелся с Ашипкиным обозреватель. Но сказал спокойнее. – Тогда это было не модно, преклонение колен и целование чаш. Тогда можно было наполучать по нахмуренному в божественной истоме фейсу. Придумать бога – это вам не болт в космосе.

– Ничего не понимаешь, – весь затрясся, будто в резонансе, Хрусталий. – Не придумать. Открыть, как Дарвин способы шарахания жизни, и подтвердить уравнением. Дать надежду людям – есть высший голос. Не попов же этих с трехклассным общим развитием слушать. Есть голос – он над тобой и подскажет, если споткнешься. Выведет, если потеряешь память. Поплачет, если сгубишь себя. И часть вины возьмет, коли опростоволосишься или набедокуришь. Скажет: знаешь, не доглядел. А Вы глупость: мол, по блаженному лицу. И подставленным щекам. Вы рехнутый. Да пострадать за такое каждый помешанный сосчитал бы за… Дать себя распнуть заместо хулиганов да разбойных… Кайф.

– Ну уж и каждый, – не смутился, усмехаясь, журналист. – Хотя бы через одного. На первыйвторой… Впрочем…

– Никаких первых, никаких вторых! Все люди в помешательстве перед Ним равны, хоть и разнятся в частностях отклонений. И смотрят вверх, на хрустальную пирамиду мира, предоставленную нам временно для проживаний.

– Вы назвали меня рехнутым…

– Сердечно простите, – попятился, успокаиваясь, Ашипкин. – Сердечно болен. Заговорился.

– Да нет, не возражаю, – спокойно оправдал визави газетчик. – Не переживайте. Есть много другого, ради чего смущаться. Помню, тогда я читал комментарии на триклятовскую работу и чувствовал себя несколько рехнутым. Кстати, давнымдавно про него ничего не слышал. Где он сейчас, не знаю. Тогда, кажется, работал… в Институте физических целостных систем… или… Не помню. И, знаете, уважаемый… Хрусталий Марленович, как бы и себя, и Вас не обидеть, показалась мне тогда вся эта история… Будто бы автор – отнюдь не сумасшедший и не сдвинутый, не помешанный и не рехнутый, не свихнулся и почти нормален, а, как бы сказать, немного не в себе. И «немного не в нас».

Переводчик поглядел на журналиста, как будто тот был увеличительное стекло или линза, а за стеклом, вместо жужжащего в пельменной вентилятора и кислого тумана вдоль стен, стоял призрак в окружении белых столбов света. Сам Хрусталий открыл рот, но вдруг поперхнулся и молча сидел со сцепленными руками: какая вдруг неожиданная мысль посетила его. И мысль эту он озвучил для тупого журналиста:

– Их трое и они рядом, они трое – не в себе: Хрусталий, отказавшийся лауреат, накатавший, легкий гений, страшную вторую статью, и Третий – Он тоже, тоже не в Себе. Потому что третий всюду – вокруг, и в нас, и над нами. И во мне, – с ужасом добавил Ашипкин. – Тогда я тут при чем? Он и виноват.

А сосед Хрусталий всего лишь долгие эти двадцать лет упорно, оказывается, брел по дороге бреда «не в себе». Конечно, путь был тяжелый, но обстоятельства, мерси, помогли.

– Вот слушайте, что я тут понял, – крикнул весьма зычно сдвинутый, и пельменный хозяин покосился на него, как на фарш.

Созрел гнилой; налетит кипятком сквозняк: будет сорван, и упал – здравствуй, почва. Помогло вселение: через срок, года за три до миллениума оказался Хрусталий вне дома, вне жениной квартиры и дочкиной любви, сам не понял как, в комнатке обрушающейся на снос пятиэтажки с дверкойфанеркой. И зарегистрирован нигде. Очень помогло. Дочь и жена, отталкивая бестолкового переводчика, приволокли на двух брызжущих желтой слюной и матом грузчиках полку, чейто холодильник «Свияга» с двойным пенсионным сроком, помершей тетки цветастую тахту и известное ему раскладное устройство, уздилище снов, как гарантию невозвращения Ашипкина в родное гнездовье и вообще в жизнь.

«Успокоишься, угнездишься, полегчает, – крикнула жена, сгружая в засопевший холодильник минимальный продуктовый набор шаговой доступности. – А воздухто здесь, – взвизгнула, толкая выпадающую раму. – Пива не надо». «Мимо туалета не ходи по привычке», – посоветовала дочка, дергая свободного хода веревку старинного спускного устройства. И обе ушли.

– Но Ашипкин – инженер, он помешивает идеи научных идиотов и извлекает дееспособное.

Ашипкин инженер, и все наладил. А перед этим постоял у выпадающей рамы и разглядел двор, где доминошники вправляли козлу рога и неизвестные новые соседи неспешно предъявляли друг другу аргументы досками и чемто из баков.

– Обожаю, – завопил Ашипкин и, стремительно поднявшись, подскочил к шарахнувшемуся подавале. – Обожаю забивающих козлищ, – но успокоился и вернулся на место.

Завелся у Хрусталия и двухцветный телевизор от удачно переведенных австрийских СНИПов. И миллениум он встретил, стоя под европейские фейерверки с бокалом фальшиво шипящего шампанского в руке. Еще болел гриппом, бредил и в бреду узнал женские фигуры родственников, за которыми приперся смутный образ в белом и обследовал горящего холодным шнурком. «Пока жив», – недовольно сообщил призрак и сунул в рот горькие яды лекарств. После этого и стало удаваться иногда Ашипкину на волне возмущенных магнитуд ненадолго покидать свою гостеприимную фигуру, и, примостившись справа по ходу и чуть наверху, наблюдал он со странным чувством повадки этого шатуна. Еще вдобавок был сильно ударен старым хулиганом своего нового района в вечернюю, уставшую голову и обчищен, пропал последний гонорар, спрятанный по привычке сбоку в носок. Голова перестала болеть, но двоились теперь в двух глазах сторублевки, множа проблемы.

– Да, и хорошо теперь помню минуту рождения, – сообщил Ашипкин, суя в глаза обозревателя древние свои наручные часы «Слава». –

А больше ничего. И как метался с горящей башкой в ельцинскую весну, ища работу, по складам, аптекам, детдомам, пахнущим едой кооперативным подвалам и нищающим школам – ничего не помню. После, вроде, упал в неглубокий котлован с сочащейся трубой и решил там остаться.

– Лежу и думаю, совсем что ль здесь мне место, среди глины и доброй цементной крошки. Смешаюсь и буду маленький без тени песок.

Теперь Он свидетель: свободно отлепляется и бродит сама тень. Хочет мороженого, приближаясь к женщине, настойчиво стучит в будку одетыми в солнце пальцами. Ну ясно: без результата – денегто у тени нет. Ашипкин ей не дает много. Он и бегал за тенью, наступал ей одним тяжело отремонтированным ботинком на болезненные места, прищемлял дверью руку – никакого прока. Дважды пыталась покинуть его на трамвае, посылая воздушный привет.

– Как у вас с тенью? – крикнул Ашипкин, вскочил и подобрался к несшемуся подавале, теперь пытающемуся судорожно нащупать разделочный нож, тот выронил из тарели плошку варева и в ужасе уставился на буяна. – Дай еще две порции, – лунатиком пробормотал Хрусталий, отпустил грязный сальный воротник подавалы и вернулся к газетчику. – Все нерв проклятый. Лицевой, на три стороны. Как Янус. И другой – глубже. К сердцу бредет, – но опомнился и продолжил.

Еще: в отслужившем холодильнике образовались черные дыры – исчезают почти свежие продукты, особенно долями сыр, плавленый, обязательно принесенная и зашвыренная на полку иногда женой краковская колбаса, сам выпивается отрада сердца кефир, и заводятся в холодильнике незваные жильцы – электробритва, подаренный дочкой на круглый юбилей невозобновляемый мобильник, а также скелеты тараканов, вторые копии немецких переводов и неизвестно кем подброшенный листок с надписью «Прости».

– Прости, голышка… голубка говорит, и клювик аленький горит. Цветик в валенках… кашляет бронхит…

Хрусталий теперь знает: Ашипкин – не вполне больной человек.

А если уходишь за халтурой в бюро переводов в три, а вернулся в два, и если старый сосед лежит на пороге мертв, выставив на Хрусталия выпуклые желтые глаза, синие руки с полотенцем и шумовкой, а через минуту является, как по зову выскочивший из утробы черт, шамкая и хрустя шеей перед барабанящим в страшном поту по глухому к мольбам телефону соседом – это что? В разных районах встречается ему, мерзко щерясь и пересекая путь, один и тот же одичавший с отметиной на хвосте кот, дважды в пятницу ему попался прилипший на скамью рваный номер бульварной вашей газетенки с поросшей черным блондинкой внутри, а также из телевизора при переключении программ стабильно доносится пятидесятым кадром – «Ну, будь, Хрусталий!» В последний год он уже беспричинно переходит улицу и ускоряет шаг на другой мостовой, когда померещатся ему ненадежные и взвинченные голоса, закрывается от чужих глаз, будто читая в метро, перевернутой наизнанку прессой и, вообще, любит опускать, тренируясь, веки.

– Вот как помешиваются и смешиваются с нелюдьми и зверями. И давайте всетаки расставим: в себе теперь я, Ашипкин, или вне, или мчусь в холодный низ, где пельмень Бездны сжирает начинку жизнь… Вверх, в горние дали. Кто это знает? Может быть, уравниватель формул и сеятель равенств и неравенств даст ответ. Или ответ только у Одного, Содержателя истин и Переводчика разума, не так ли? Где я, а где Он, – грозно возвестил Ашипкин. – И кто я, и Кто он?

– Что? – не понял обозреватель Алексей Павлович и уставился на так и застывшего с открытым ртом диковатого и не вполне больного посетителя. – Так что во второй статье, нынешней?

И Ашипкин очнулся от своего бессвязного рассказа, вылез и вылетел из догадки.

– Все наоборот, – жалко пробормотал он, глядя сквозь опять перечеркнувшего поле зрения соседарекламу. – Все. Редакция пишет: автор опровергает прошлое решение. Во введенных им комплексных пространствах «омалое» от «омалое от тильды» оказывается не всегда пренебрежимо мало, а иногда, на переломах загаженных пространств и проклятых времен временами вырастает до страшного, поглощающего основные гигантские величины размера. Карлик сжевывает Гиганта. И автору, то есть Триклятову… и всем становится ясно. Главное в связи величин – случайный момент. Пошлое совпадение непланируемого. И дикая необъезженая природа каприза. И тогда управляется со зримым и потусторонним миром одно – ахинея. Никакого этого Бога или толкового Администратора. И в помине. Билиберда, намазанная толстым слоем на поверхности зримого.

– Так утверждает автор? – осторожно уточнил газетчик.

– Врет, небось, – в сердцах выкинул ходячий внутри реклам литератор H., жуя губу. – Все вы врете простых людей морочить.

– Молчи, – осадил соседа Ашипкин. – Так утверждает ему наука.

– Наука вещь гибкая, – осторожно направил Алексей Павлович логику больного в конструктивное русло в тумане пельменной.

– Нет, – печально поник переводчик. – Наука – стальная и негнущаяся полоса из догадки в правду и не кивает в ледяном холоде подмаргивающим и склоняющим. Надо бы мне увидеться с ним… с этим… Триклятовым. Я бы только спросил – возможна ли в расчетах опять ошибка. Или надеяться не на что.

– Надеяться всегда есть на что, – вставился вдруг репликой литератор. – Особенно чего нет и не было.

Потом они сидели молча, и Алексей Павлович глядел на скукожившегося страстотерпца, на оживающие изредка сполохи экрана рекламных огоньков в раме окна, на гаснущий там же город.

– Моя фамилия Сидоров, – сообщил он, морщась, через время. – Возьмите визитку. И напишите гденибудь на огрызке Ваш телефон. Попробую узнать про этого Триклятова. Но обещать ничего… тут у нас в газете сейчас… Телефонто есть у Вас, исправен?

– Есть, – эхом отозвался Хрусталий. – Черного эбонита. Только трубка треснулась. Скоро оплачу задолженность, и включат. Забываю ненужное. Вот «Сидоров» – уже забыл.

– Визитка, – напомнил журналист. – Диктуйте телефон.

– Мне бы тоже визиточку, – еле слышно и жалобно прошелестел Н.

– На память? – осведомился Ашипкин.

И скоро они с облегчением покинули грязную пельменную, соседствующую в переулочке с зычной газетой, и зашагали в разные стороны в раскрывшую ненасытную пасть ночь.

* * *

Эдуард Моргатый был клевый мачо. Он знал это навсегда. Всего надо три. Сперва родиться из нужного места в нежной кондиции. Эдик так и сделал, громко вопя и скандаля остаток жизни, что вышел он боком и подавай ему за это… Ну, разное. При том при всем рожавшие отец и мать сразу признали в нем хорошенького и даже чудненького, а теперь он вымахал через двадцать семь проведенных со свистом годков в полного в красавца, худого и поджарого, как Марлен Брандот, нажравшего сил и круглых мышц почти с Арнольда, и с таким интерьером… этим… с икстерьером, что боже упаси.

Моргатый поднял от куцей стопки личных дел этих оболдуев тяжелые красивые глаза, умевшие сжимать взглядом и непорядочных женщин, оглядел длинный стол напротив, где заседала их новая газетная камарилья и с удовольствием не удержался: мекнул и крякнул, как фазан на случке. Так, что вертлявая эта психопатка Лизка – простите, обознались, Елизавета Петровна! – даже метнула в него полный наглой пустоты бэквзгляд. А что, мечи икру минтая, дорогая, мы тебя знали не только голую, хоть ты и шустрая расфуфырка птица какаду под широким мужним крылом, беспрерывно гавкаешь и вертишь хвостом, крыса безгрудая. А что сюда попал мачо через твою проекциюпостель, так то шелуха, сами развернем скоро знамена.

И никто за заседающим столом – ни вторая,

а, может, первая? – «практикантка» эта Катька, простите обмишурился – Екатерина Петровна! – гадюка подколодная, точнее подмужняя, прикрытая какимто могучим мужем со всех сторон, удавица амазонская и монашканараспашку, ни присланный присматривать за газетными девками прикинутый дундуком дядькакадровик, скучный, как сидящая в углу жопа гиббона, ни Эдикин теперь шеф, и. о. – надо отчеркнуть! – Главного господин Череп, простите – все сидящие за длинным столом заседаний многочлены «аттестационной комиссии», выведшие всю газетенку за штат, да и мучительно потеющие перед шоблой инквизиторов выведенные, как этот очередной дрожащий листик из культурного отдела – никто из них и на подметки бы не пошел в базарный день такому крепкому красавцу, как он,

Эдик. Потому что людей мериют при «базаре», а не на ровной паперти.

– Какие творческие планы? – сухо спросил у этой в красном уголке ихней культуры дрожащей мыши с потеющей подмышкой наш могучий Череп, и человечек стал тереть пиджаком пот, щекой плечо и глазами лизать череповы ладони, высижывая рабочую индульгенцию.

– Разные, – тускло ответил тупой пытаемый.

– Уточните.

Раньше потеть надо было, захотел подсказать этому точное направление жизненной струи добрый Эдик. Теперь хоть написайся под себя, не обойдешь лужу жизни.

Вот он, поглядел на себя мачо – родился у Моргатого, а тот – настоящий начальник, по какимто, вспомнил Эдик, перепланированиям областных бюджетных сфер и перетеканиям и списываниям неликвидных фондов, из тех начальничков, к которым «Волга» ходила мягким ходом десятилетками, не оставляя завистникам ни следа шины, ни шанса хорошей мины. И мать у Моргатого, верная курицажена перепланировщика, всю свою затюханную житуху проплелась, что стелила скатертьсамобранку, красавица певица без уха и слуха на домашних концертах да на министерских посиделкахобмывалках.

Из нужных родителей и выполз грязный, сразу обмытый теплым Эдик. А ты, культуртрегерская блоха, скачи отсюда мучиться дальше на бескрайних равнинах и теснинах наших неудобиц, не светит тебе никаких синиц, как Эдьке светит в компенсацию некоторых особых для больших людей услуг, как господину мачо Эдуарду разрешат накалякать и продать, отмыв для всехвсех от всехвсех налоговых псов, кучку радостных дензнаков, чудненький сценарий сериалки «Мужчины не платят» – что наобещал верному маленькому Эдьке и даже велел подписать Договор с готовым факсимиле великого ТОТа тупой, как топор папуаса, благоверный соглядатай ТОТа кадровик. Самому Эдьке можно и не мараться этой псинойписаниной. Есть телефончик одного грамошнего недородка, нищего литератора H., как гордо он себя понаучному кличет, в миру какогото Будяшкина или Букашкина, худючего недоноска, ничего не перящего в этой крупной, полной греческого пафоса, житухе – его подрядить на работенку. За сотнягу зелени… или за полста… намарает все. В лучшем виде. В трех позициях, анфас, профиль и вид снизу.

И тогда видал умный парень на все руки Моргатый иногда благоверных жен всех этих крупняков. А он и видал, не только при параде. Да кто их не видал. Отвечаем: разве ангел какой шестикрылый, обоссавшийся от долгих пребываний на коленках. Или ленивый между ног.

– С этим все ясно, – взвизгнула «практикантка» Лизка. – Идите, сообщим.

– Эдуард, давай следующее дело, – скомандовал ломающий Главного и правда зверь Череп и протянул руку.

Откусить бы тебе ее, по шею, мельком подумал Эдик, пробуя белый ровный частокол зубов на еще не подводившую прочность, но поднялся, и сбегал, и отнес к столу шефа дельце очередного газетного сверчка. Но сам подумал: «Поглядим, покумекаем, что скажу, когда вызовут наконец к ковру великого ТОТа, метать чужую икру. Ведь позовут же когданибудь. Потому что мачо везде нужны».

Дальше, считаем считалку, на второе блюдо, чтобы создаться гордым мачо – что надо? На все насрать в прямом и перегонном смысле. На школудушилку – и Эдик с лаской упомнил, как вгонял в пот бегающих и краснеющих за него – «бездаря и тухлого ленивого ублюдка», попапкиному, – кривоногих училок, ломающих на бегу слабые каблуки дешевых, иногда дырявых туфель. А он глядел на свои чищенные домработой штиблеты и силился увидеть в них отблеск своей правильной улыбки.

Или насрать на позорную ходьбу в педагогический вузик непонятного назначения профиля, куда Моргатыйстарший, упертый старыми устоями дундук, притащил его за шкирку и скинул в родителями выбранную группку таких же олухов, обкурированную щедро оплаченным, кисло улыбающимся толстой, как жопа, рожей проректором. В вузе Моргатый запомнил кучу одинаково гладких телок, одетых в разное, а потом в одно, запомнить имешки которых было тяжелее, чем кликухи барных коктейлей, а также главную педагогическую мудрость мачо – не учись, а учи других, посвоему, мачо.

А также долго нассать, поводя струей для тонкой смывки, на все остальное: визжащую у ног, залетевшую и позеленевшую перед тайным абортом очередную подружкунесушку, на пропевшую всю жизнь веселенькие страстные романсы, поющую нотации под зрелые годы мать, на самый на конец выпертого из чиновной кормушки сытенького папенькупенсионерщика, кичащегося старыми связями и «чистотой помыслов нашей боевой юности». Иди, сказал ему както Эдик, когда Моргатыйстарший опять влез учить, орать про пофигизм и похеризм, а Эдик – временно скатываться – иди к своим связям и сделай нам своим двоим хорошо, а то чего ты стоишьто, как пятак перед пенсионной кассой. Видали б вы, как глянул на законного отпрыска незаконно чавкающий с государственного корыта всю жизньжитуху старый чиняра.

– Ваши творческие планы? – заученно выспросила комиссия, кажется, голосом дядькисмотрящего, тусклого этого отставника с оловянными глазами и деревянным дубовым задом.

– Планов у нашего отдела громадье, – визгливоиспуганно, радужно улыбаясь под укусами пиранийкомиссионщиков, пролепетала очередная писчая жертва. – Все пишут и пишут, шлют и шлют…

Эту так назывемую девушку с ляжками Фиру мачо уже углядел, шатаясь руководящей походкой по новому поднадзорному органу. Девка, увидев полного липкой силы и точно начальника, сразу все смекнула – тридцать лет, пятое цветение, все сечет влет. Заулыбалась ушами, грудью и бедрами, заводила пухлыми ножками под позорного кроя короткой юбкой. Смекнула, кто теперь в газете подкидной король. Что надо, он не забывает, мачо.

– Кто пишет, что? – сухо выдавил конкретный новый у них всех Главный редактор Череп.

– Конкретно в газету? – стушевалась Фирка. – Все пишут про все свое старое… и привычное.

– Все будем менять… и название, – противно дуя губы, взвилась Лизка, ни разу в своей богемной томной житухе вихляний ничего не менявшая. Видно, заскучала. – Предлагаю название «Время новых известий» или «Желтая лихорадка новостей».

– Елизавета Петровна, – укорил и. о. Главного Череп непутевую взбалмашную белокурую дуру«практикантку», – это в рабочем можем порядке? Еще не решено.

– Не затыкайте мне словоотвод. С такими порядками околеешь ждать. Я вам тут не девочка, выслушивать. Попрактикуюсь месяцок, и баста. Решим тут… без шпаргалок. Нашли загадку души – газету кроить.

Это уж проверено, насчет девочки, заметил про себя Моргатый, все подтвердим на страшном суде руксостава. Когда вызовут, как действительного сочлена, а не подвывалу.

– Конкретно, девушка, – потребовала Лизка у допрашиваемой. – Темы писем, вздохов и слез пишущих девчонок, мотивы самоубийств, опись типов ухажеров. Чтобы сделать из этого конфеткуколокольчик для беспробудного увершения тиража. Давай, излагай, что сделаешь для…

– Все будет, Лизавета Петровна, – пообещал кадровик. – Будет газеткаконкретка.

– Все сбудется после чрезвычайных усилий, – добавил, вяло улыбнувшись, выскочивший, как все дубы думают, «на талантах», Череп.

Конечно, не попрешь, Череп по тиражам мастер. Его посадили тут командовать сверху, как звезду сверху дыркой на елку, а заодно баловать бездельничающих бабенок с полными багажниками бабок – почему? Могли и Моргатого Эдика рогами наставить на верхушку газеты. Но пока не времечко. Пока нужен страшный Череп, мастер тиражей и желтой журнальной славы – три офсетных глянцевых трупа оживил, вывел в денежную публику и разукрасил такими картинками и болонками, что прочитай американский скаут или еще какой косой мармон или бледная на бесчленье институтка такое – повесится на презервативе перед Белым домом. Нет, что ни говори, а пока Череп – быкпроизводитель желтого тиража, глянцевой попсухи и скользкой видухи. Тут пока погодить кусаться, притормозим на своем на кабриолете. А там видно будет, кому главного квакать. И тут вспомнил вдруг Эдька про лягу, которую никогда не забывал. И вспотел. Вспомнил третье – от чего появляются мачо.

А вышло, или вошло, так. Ведь, по правде, что третье главное, из чего сделан настоящий мачо. Это главное – всегда стоящее колом желание давить уклеек, если они высунули пасть из пруда. Давить смачно и сапогом, брызгая соплями, глазками, жабрами и слизью. Давить дохлых мозгляков, вечно тыкающих залитыми чернилами хилыми пальцами настоящим людям в их яркую серость и опытную необученность, душить и поливать мачей жидкостью мачо.

Ведь когда Эдик стал им, в четыре с хвостиком годика. Он стоял тогда, помнит, в песочнице с лопатой и со страхом глядел на залезшую лягушку. Жуткая и громадная ляга глядела на мачо дикими вздувшимися глазами и хотела утянуть его в пруд. Временами она то и дело орала на него громче, чем он визжал дома, когда хотел или не хотел все подряд. Эдик очень испугался и, наверное от ужаса, брызнул или накапал немного в красивые любимые джинсовые штанишки. Ляга захохотала, и он ударил ее лопатой раз и два, чтобы не издохнуть со страха. Жабина прыгнула и почти приземлилась на землистое лицо младенца, чуть промазала. Маленький мачо упал на попу. А то бы лизнула жгучей слизью его красивые глазки, которые молча, напевая «ооо!», чмокала на ночь мать. И Эдик, холодно вспотев, как в мыльнице мыло, стал прыгать, орать и лупить лягу лопаткой, пока не загнал в угол. Шустрая попрыгунья получила свое, еле отдувалась и вяло дергала лапками, иногда выставляя вперед зверскую страшную морду, будто напоследок хотела прокусить или вовсе сожрать. И почти победитель начал в остервенении тыкать в зверя палкой. Но тогда пятнистое чудище издало невозможный хрип и опять прыгнуло. Еле живая, мгновенно сообразил малышмачо, но еще страшная, потому что придет ночью во сне и отгрызет лопатку. И мачо зарыдал в голос и стал отбиваться от подбежавшей и схватившей его в охапку болтливой домработницыняни. «Ты зачем бил лягушку?» – спросила, вытирая бойцу сопли, работница. «Укусила», – только и сумел соврать хлопец. А когда вечером няня мыла его в ванночке, нежно шелестя губкой по коже, ткнула в тогда уже хорошую письку и спросила: «Куда ляга тебя цапнула, сюда?», хлопец дико отчегото зашелся визгом, а потом в ожесточении сообщил старой шутнице: «Сам знаю куда. Вырасту, – крикнул он, с ненавистью глядя на няню, – возьму лопату и буду тебя лупить… лупить, бить, пока не пришибу!» Няня отпрянула от злобного малыша, и прочитался в ее глазах дикий, подневольный, рабский ужас. И понял малыш, что он – мачо.

Так что поглядим, подумал Эдик, кому еще квакать. А дура Фирка совсем заблеяла:

– Пишут в основном пенсионеры, – дрожа синими губами и чулками, проворковала пухлая, крепкая Фирка. – Про ЖЭК… ДЭЗ и крыс на крышах.

– На крышах?! – брезгливо ужаснулась щеголихахамка, едрена практикантка, гнида и ненавистница мачо Екатерина, тоже жена того еще жениха. Но не белокурая бестия, как огненная лиса Лизка, а с волосами черной страшной вороны и черной злобной гримасой начинающей ведьмы на всегда тонких губах. Такая смотрит на нормально лютых, как Эдик, мужиков так, что хочется подобраться, броситься стаей шакалов и раздеть… и вздуть по голой… пояснице дюжиной острых солдатских ремней с фигурными пряжками. Монашка гребаная. Ладно, пока у Эдьки руки коротки, ладно.

– Да! Да… Пенсионеры пишут, Виагра никуда не годится, детишкольницы пишут о последней любви, спрашивают – куда кидаться…

– Вот это интересно, газетно, печатабельно… – заметил, выказывая профессионализм, Моргатый.

– …и инопланетяне иногда шлют стихи о ягодном месте в тундрах, – зашлась в нервном исступлении сотрудница отдела писем, шебурша под стулом крупными ступнями в белых, надетых, как на свадьбу, туфлях. – Рабочиймоторист советуется, что конкретно делать с не знающей техминимум женой, предлагает ее редакции в обмен… на девушку из ПТУ… а те, как раз, о поведении физкультурника на коне и мате. Военный отставник просил на прошлой неделе прислать чертеж импортного огнемета, все пишут, кому не лень. А ждем и сумками таскаем… письма эти, любим… работать.

Эту дуру Фиру наблюдательный мачо Моргатый уже приметил еще вот почему. По двум делам. По одной: много в редакции знает, во всякую щель у нее сунут нос или глаз. Черный и занозистый, как у цыгана. Полезно, как сказал бы верный дзержинец Эдмундыч. Второе: оказалось, как шепнули нарочно ее же отдела клуни, – эта Фира пыталась крутить шашню с тем самым гаденьким гусемвыпендряйкой Сидоровым, с которым вчера у Моргатого уже случилась забаваслучка.

Эдька чуть к утру приперся в комнатенку отдела наук и образований, где маленький старичокгрибок заведующий, потупя глазки и зная, видно, о выходе в тираж, потайному складывал шмотки из стола в старый, как у древних врачих, чемоданчик, готовился кинуть сонную обитель. Всех вас, старых лишаев, палкой, подумал Мачо, но вслух спросил:

– Ну что, как оно с утра спалось? Чего рано пришлепали?

– Спасибо, все в норме, – мекнул старикоид.

А мачо схватился за какойто стол и стал оттаскивать его от окна, хотел освободить место для одной девки из ансамбля, которую тянул в газету, и просто тянул, в культурный отдел. Старичок искоса поглядел:

– Здесь сидит научный обозреватель Сидоров Алексей Павлович.

– Сидел, – отбрил сующегося мачо. – Теперь все путем. Штат за штатом. Пооборзевались, газетные овцы, пришлепали журнальные волки, – и ткнул стол еще дальше в темный угол. – Занято, – указал на место.

– Вы бы сначала, – мяукнул старичок, но вовремя смолкнулся.

– Ты что делаешь! – неожиданно появился в дверях этот Сидоров, недопарень почти среднего низшего роста с руками толщиной с манипуляторы Эдькиного детского конструктора «Лего», который он использовал, пробуя засорить унитаз. – А ну подай назад.

И обозреватель схватился за свой столик грабками и попер на прежнюю позицию, на Эдьку. А прежние позиции стухли. Ну тут уж забава! Давить цыплят, сшибать слабо жужжащих зеленых мух и отрывать горлы отбившимся от стада олешкам – настоящее занятие матерого мачо и гордого койота прерий. И жалкий, раскрасневшийся и приведенный в подходящий сок Сидоров оказался вдвинут почти в стену.

– Ну ты чего? – миролюбиво справился победитель над трупиком поверженного праведного правдолюба. – По соскам у тебя еще не текло и в рот не заходило.

Сидоров подскочил было к мачо, запыхавший и раздутый от газов, но, глянув снизу вверх на героя, только плюнул, попав себе на рукав куртюшки, и вышел вон. Видно, хорошо везде учился, и в среднем образовании, и в университетах, но по жизни необученный, нестроевой. Ну, поучим!

И тут, на собеседовании, на выдаче клистиров и роковых диагнозов, Эдик вдруг выскочил из себя, не держа зла, а швыряя его кругом, покраснев закаленным лицом до сиреневого отлива, и потребовал у сидящей на крае стула подневольной Фирки, трясущей от озноба, поди, волосатыми ляжками:

– Хотите работать позастарелому? Постерильному. А тогда скажитека, к кому в коллективе имеете особую… привилегию симпатий. Так сказать, в разрезе добрых чувств. В разрезе будущей службы. Способная ты на правду? Кто годен, а кого, товось, как уклейку?

– Это еще зачем? – удивленно вскинулся слишком для простого умный Череп. – Что это Вы, Моргатый, вдруг. И. о. ответсекретаря газеты – не кадровик.

– Чего этот «Вышинский» тут лезет? – зло подчеркнула ведьма Катька. – Здесь не трибунал.

– А что – интересно, чего от нее ждать, – живо вскинулась авантюрная затычка Лизка. – Я хоть проснусь.

– Пускай, – глухо из угла прожевал зам по кадрам, бинокль, поставленный ТОТом наблюдатель, старый бздун, неизвестно чего отставник. – Отвечайте. Кто в газете всех смелее, кто рукастей и бодрее. Кто годный. И на что… И тд.

Все примолкли. Фирка поежилась, дико озираясь, прошептала:

– Не поминаю… не понимаю…

– Понимайте, – повторил отставник. – Работа нужна?

– Ну… – протянула допрашиваемая, чувствуя, что требуют откровений, побледнела и зашлась по лицу цветными африканскими пятнами, укусами москитов, слабо пудренная кожа не выдержала напора крови. – Ну… мы тут все ждали. Новые руководители… владетели… очень надеялись. Думали, фирма «Е & Е» – это Эрнст и Янг, крупные мировые юристы. Девчонки по полдня шушукались, гадали. Это нам привалило через столько лет… счастье сотрудничать, под ними… Очень дружные мы… все… дружим. В свободное от… Но очень хотим в будущее печатной индустрии.

– Конкретно, – крякнул бздун.

– Отношусь… с приязнью… относилась… с обожанием к профессиональной. Оказали большое газетное влияние… Очень сильные кадры в хронике. В спорте – Додунский, Модунов… Сидоров Алексей Павлович… влили в мою работу новую кровь, предельно собранный специалист… Другие… Отдел города, Зябченко, любит… лишнего… кушать. Чуть говорлив. Всех люблю… любила, – глупо улыбнулась

Фирка. – Но иногда и они… Бывают обиды, всякое. Например, если честно…

– Ну! – подогнул кадровик.

– Не любила бывшего нашего главреда, это уж кого… Знаете, невозможно. Педант. Все отмечает, скрупулезно распорядок. Придиуйди… Ну что это? А с письмами иногда носишься. Проверяешь сигнал…

– Так он выгнать хотел? – резко вставил испытуемой Эдик.

– А что, – прогундосил кадровик. – Сидоров за Вас просил бывшего?

– Да, – тихо созналась Фирка. Прикрыла лицо руками, потом отняла ладони, щеки ее пылали давно убранной свеклой.

– Работать будем поновому, – резко выкинул Череп. – Отдел писем курирует пока и. о. ответсекретаря. Письма в старом смысле аннулируются. Газета проветривается. Каждое письмо чтобы готовое с нужным набором фоток аппликацией могло быть вброшено на страницу. Газета перевертывается. От пионеров и старух к людям. К умеющим читать рекламу, к активному поколению. Готовы работать в новой струе?

– Готова. Как скажете, – пролепетала Фирка. – Уже готова. У меня семья.

– Провальный ответ, – выдавил кадровик. – Но правильный. Наверное, можем пока пожелать успехов? Идите. Решим.

И тут же мачо вновь выделил слизь победителя – прижали этой болтливой жабе икру, бывшей этого выставлялы Сидорова. Еще взялся мерещиться на пути мачо, старый драндулет.

Их теперь на эту пока газетенку брошена пожарная бригада крупных людей. Хоть и куплена, судя по шепоту, для побаловатьсяпоиграться в бизнес двум вумен, опостылевшим, поди, своим мужичкам. А нам что, подумал Моргатый, нам стриги свое с пушистых тварей. И тут вдруг ктото, вроде этого слизняка Сидорова, под ногами квакает.

Эдик чуть встрепенулся победным петухом, поднял чуть воспаленные видением глаза и с удивлением воззрился на входящего в комиссию и шлепающего к креслу возле длинного стола этого самого оборзевателя, нахохленного пощипанным петушком, и с сухими, мутноватыми глазами. Моргатый чинно встал и, взяв пухлую папочку, как положено прошествовал к столу и аккуратно положил рядом с Черепом.

– Алексей Павлович, – нежным, что не предвещало ничего теплого, сладким ангельским голосом прожурчала Елизавета Петровна. – Вот вы, известный, как нам тут лепят жмурки, специалист отдела науки. И образования, и что? Вот ваши последние статьи, дайте анонс: «Компьютеры в сельские школы – после профилактики пьянства». Кто это будет разглядывать? «Кружками авиамоделизма – по колодцам безпризорных». Вы что, издеваетесь над нами?

– А вы кто? – нагло совершая тактическую плюху, выдавил опрашиваемый. Лизка потеряла чуждый ей дар речи.

– Это, – впервые улыбнулся, как лыбятся костяшки с черного пиратского флага, Череп. – Это наши новые сотрудницыспонсоры, «практикантки» пока, можно сказать, ненадолго. Выбирают себе отдел по плечу. Поупражняться. Кстати, преданнейшие друзья… слова, с дошкольной скамьи. Вам бы так любить прессу, – ощерился.

Надзорный орган открыл папку дела. Замкомкадр сидел истуканом с лицом каменной бабы, Катька с презрением разглядывала вновь прибывшего перед «тройкой». Или семеркой тузов.

– Это прочитают все, кому небезразлично наше умирающее село, бегущая оттуда поросль, и те, кто любят проводить свободные часы перед компьютером. Образованные. Они тоже читатели нашей газеты.

– Вашей? Три чиновника Минобра, два Минкульта и один инсультник из Минздрава, – резко выставила Екатерина.

– Чушь! – вдруг резко подал наглый микроб под микробоскопом крупняка. А в общем, уже приговоренный. И безработный скоро дундук. Так, что даже Катька вздрогнула, чего не довелось пока окулярить мачо. – Если мы откажем газете в миссии спасать людей от оглупления масскультом, запремся в клетку тиражной гонки – кто будет нас читать через пять лет. Все разучатся складывать буквы.

– Ой как скучно, ой нудно, – словно от зубной боли, скривилась Лизка.

– Ну вы, потише! – резко высказался опрашиваемому обязанный держать совещание Череп. – Без нравоучений. А это: «Групповуха и кумовство – сладкая отрава научных синклитов». Это – не чушь?!

– Бодренько сказануто, – сладко потянулась Лизуха от групповухи. – Нужны нам такие баламутные кадры? Может послать их… к Макарьим телятам.

– Давайте не спешить срамиться, – вдруг вперся отставниккадровик, выставляясь всевидящим оком. – Поясните, – предложил он испытуемому самоубийце.

– Разве не знаете, десятый год в Академии реформы. Старшим кадрам удобно сохранять круговые мирки псевдонаучной поруки, когда вокруг босса, может и бывшего ученого, сплетается теплый клубок из подхалимов и бездарных копировщиков, готовых за «обсосать икру с упавшего не так бутерброда» метать перед шефом бисер хоть до второго пришествия. До чего уже, впрочем, недолго.

– А умный дяденька из газетки придет к академикам и все им покажет, как и куда совать науку. Не учите нас тут! – гневно выкрикнула обычно ироничная куклатусовщица Екатерина. – Нашелся тут, не запылился… На пыльных тропинках…

– Почему не учить? – глупо улыбаясь, выпалил, по незнанию челюстей этого вампирозавра, опасной кукле наглец. – Вы кто тут? Вы начальники, а я подчиненный. Учить – это чужая епархия. Учите меня, я готов. Буду слушать день и ночь, впитывая ваши советы, готов переваривать до изжоги разумные поучения, трясясь в трамваях и грузовых попутках, и на пути в командировки и, наверное, обратно. Учите…

– Наглый, мне такие нравятся, училки. Еще с подлой школы, – весело крикнула Елизавета. – Хам. Это понашему. Ну, кажется, все ясно. Прощайте, друзья, однополчане…

– Елизавета Петровна, прошу вас, – вставил «практикантке» нанятый пока кризисный менеджер Череп. – Останемся в рамках соболезнования… сопереживания.

– Я поучу, – голосом сорвавшейся с нарезки фурии заявила Екатерина Петровна. – Тираж за пять лет гикнулся в тринадцать раз. Старая заслуженная газета, за один «брэнд» которой плачено N. лимонов, в долгах, как тухлая кокотка в рваных шелковых чулках. Чьи деньги вы жрете, Сидоров? Ежемесячные дотации владельцев – шесть нулей. Вам не стыдно, Сидоров, обедать, завтракать и, наверное, ужинать? Ведь ужинаете? И не краснеете, – со странной гримасой улыбки процедила Катька.

– Отвечайте, – сухо выдавил отставник.

– Отвечаю, – спокойно, как покойник, сознался опрашиваемый. – Краснею. Ужинаю не всегда, чаще до двадцати двух сижу в газете или мотаюсь по клоповым перефирийным гостиницам. Краснею, что потеряли розницу и подписку, что любимая газета на мели. Бледнею, что толпы наших читателей потерялись в вихре социального слома: учителя на цену газет смотрят косо, инженеры разбежались в проводники и продавцы мороженого и вынуждены читать только товарные накладные, а кандидаты и аспиранты уехали побираться за бугор, чтобы каждый день ужинать и завтракать поевропейски – пончиком с кофе. Краснею: одна газета идет на три больших размером села, две – на библиотеки областного центра. Бледнею и писать прилично уже не могу.

– Так пиши плохо… чтобы весело, – зашлась Лизка, любящая копеечные парадоксы. – Тебя читать будут глазками. Или ручками. Пиши тете своей у Тамбоу, племяшке в Мелитополь. – Лизка скривилась, будто не смогла пописать.

– А мальчик на белом коне! – вдруг невпопад крикнула она и поглядела на вокруг собравшихся мучнистолунным взглядом, в котором читалась кладбищенская мука.

– Что еще за мальчик? – по инерции проснулся обозреватель. – Из какой школы?

– Такой мальчик. Как все, – злобно вставил мачо. – Простой.

– Такой! – возвестила волнующаяся нимфетка и вскочила. – Прозрачный мальчик на бледном лошаке. По пятницам из леса выходит на обочину шоссе под Пензой и всем грозит ржанием. Не ваш мутантолимпиадник. А женщина из русских селений Подольска входит в свободном трансе в зеркало и обратно, а там ловко забеременела от потусторонца и носила весь срок без живота. А другие не могут! – гневно крикнула она, имея скорее себя. Или Сидорова, потому что указывала на него острым маникюром.

– Ничего не могут, мозгляки, – нервно поддержал упархивающую золотую кефаль Моргатый. – Ни родить, ни уделать. Только фарш давят… Фарс.

– А мальчикколдун, ссохшийся до мыши, – уже злобным шепотом выдавила Лизель, шпаря обозревателя кипящими глазами. – И бормочущий сутры на древних языках, хотя на ваши гребаные олимпиады – ни ногой. Поющие псалмы крабы в универмаге одного прогоревшего торгаша, трое пришельцев – оставили только черные усы – вот такие усищи, в кровати одной стареющей и брошенной всеми вдовы без средств – это что?! Дверцы для пешего перехода в альфакозлорога, курс молодого бойца с нечистью от академика Мордашева – ты что, с того света не включился?

– Этот крючок тот, – обрадовался попинать Эдик. – Все простых людей цепляют, учиучи.

– Да он просто… завуч какойто, – прошипела Лизка, приглашая присутствующих полюбоваться реликтом Сидоровым. – Над нами хамит. Где? – крикнула она, и Сидоров судорожно оглянулся. – Где ты повидал теперь своих институток из благородных борделей, – «хороший слог», автоматически отметил обозреватель, нервно зевая. – Где эти знайки слесарных дел, умножители таблиц и изучатели излучателей? Копатели тараканов в засохших книгах и инженеры самораскладушек в общежитиях ПТУ. Мыто знаем! Все они – повымерли, как бесплодные матрешки. Теперь наномир макролюдей, – выкинула девица явно стибренный лозунг. – Теперь, чтобы заставить прочесть – предъяви дохлого медведя, жрущего радиоактивного лосося, дай картинку лобзаний с марсианским бомжом, или как наш бомж, миллионщик с чемоданом в клоаке, ищет подругу на рублевском рауте. В крайнем деле – дай свою институтку, зажравшуюся падежей, как она открывает новое в многочлене знакомств.

«Вот чешет», – искренне восхитился Эдька, мысленно поправляя ковбойскую шляпу на своем мысленном затылке на своем мысленном ранчо в дальней Айове. А вслух сообщил: «Они все упыри. Людей не знают назубок. Тянут скуку. Типа народ сгубить».

– Они тараканы! – завопила Лизель, не разбирая лиц и обводя всех взглядом. – Хотят всех выстроить в очередь за молитвой и выдать номерок на чадру. Кругом кипит загробная жизнь, мертвецы приглашают на ламбаду, гоминиды хвалятся черепами, а Сеня… младенчик Сеня из хутора…

– На Диканьке, – подсказал Сидоров.

– Елизавета Петровна, – попытался остановить перевозбужденную Череп.

– …да откуда надо, изпод обители огромных любовью гномов, Сенечка уже ищет подружку. С сиреневой кожей. Ты что, не ходишь на наш канал?

– На какой канал? – ослышался сбитый обозреватель.

– Ну вообще. Ну, говорю, издевается. По нашему, не этим всем ТНПНТВРТРПКДТВ, по всем этим недомеркам, а по нашему тотальному ТОТТВ телевизору, куда все спешат, что – не щелкаешь? Наше… с Катькой… любимое. – При этом чернявая Екатерина странно вздрогнула, обнажив в улыбке стройный ряд клыков.

– Этот канал не щелкаю, – признался проверяемый. – Однажды включил, чуть не…

– Мне кажется, все в понятии, – с ясной ему логикой встрял мачо. – Чужак. Вражина. Одел хитрую лучину своей прессы. Нас не смотрит. Под рожей всезнайки.

– Да помолчи ты, – осадил Эдика Череп, упрямо кудато гнущий. «Может и загнет, или загнется», – помечтал мачо, облизнув с губ съеденную только помадку.

– Это тараканы, – в тихом животном восторге определила Лизель, разлохмачивая в ажитации прическу.

– Клопы, – вставил, не удержавшись, Эдик. – Сосучие. Как бабы.

– Эти бегают бельмами перед глазами народных масс и орут скучными голосами: знаний, усидчивостей, обучаем профессии, показываем фокусы, как обсуждатьзаседать… Это прозаседавшиеся в администрациях… – «мужика своего, оловяннодеревянного помянула», догадался мачо, – импотенты науки, инпичменты головомоек – вы обрыдли, оборзели всякому люду. Кончились ваши институтки, тараканы! – крикнула Лизка, махнув кольцом в три карата. – Разгоним ваши адмистрации и учредим, как матросы, одну – администрацию страсти и любви и общего исхода через дверку в космос. И крепкие боги обнимут нас кругом!

«Вроде и жму ее крепко. Чего ерепенится?» – удивился мачо.

И тут Лизель разрыдалась, вскочила и, опрокинув мягкое кресло, выпрыгнула из зала вон. Воцарилась временная тишина. Осенняя цепкая муха села мачу на конец. Он сбросил ее носом, стараясь не мельтешить.

– Должен уверить, – вдруг высказался тоном веселого покойника Сидоров. – По своему небольшому опыту утверждаю: с таким слогом из Елизаветы Петровны получится прекрасный журналист. Отдела необычного и чрезвычайного. Кроме шуток… – и растерянно смолк.

– Зачем же Вы, Алексей Павлович, так обидели уважаемую Елизавету Петровну, – мягко укорил журналиста Череп.

– Не думал, – как затравленный тушкан, огляделся обозреватель.

– А он, видите ли, чистоплюй, – с горькой иронией заметила Екатерина Петровна. – Чистоплюи не замечают, когда обижают скромных девушек своими вывертами. И не хочет рученьки марать об социальное чтиво. Он, видимо, согласен крапать только для ангелов и архистратигов. Или для упертых магогов с французской дворянской гордой приставкой «де».

– Хочу писать для всех, – попятился обозреватель, – в меру их понимания. Но только не сыпать сладкий порошок мистической ахинеи и не лить желтую мочу гламурной желчи.

– Значит, вы циник, аскет, педант, схоласт, шлепаете нудные нравоучительные статейки и из любимых лиц более всего обожаете прижимать к себе томик Дарвина, с личной вам дарственной старинным шрифтом. С пожеланием научных снов, где цветные колибри своими тертыми эволюцией клювиками теребят застоявшихся, подсохших к утру аскетов. Эстетов.

«Вот дрянь, выдает», – восхитился мачо, но не встрял, сказанув в щель сквозь зубы: «Сама ты, гребаная колибра, гюрза, но пока за тобой этот муж, мы к тебе ни ногой, ни струей настоящего опоссума».

– Нет, люблю прижимать сразу трех томиков – Ньютона и Дарвина с Менделеевым, – признался, криво усмехаясь, мелкий шкодник

Сидоров. – На мало знакомых мне языках. Троицу, так сказать, сразу. И нам всем, и Вам тоже бы, симпатичнейшая… Екатерина Петровна? – можно бы в рядок не полениться встать на коленки перед гением… даже не самого Дарвина… а его колибри, хотя бы. Пестренькими, как мы, и клюющими своими тупыми клювами все подряд. И охлопывающими своими глупыми глазками всех подруг науки. Без разбору.

Екатерина Петровна поднялась и встала перед Сидоровым. Вскочил и тот.

– Может быть, мне и перед тобой, мозгляк, на колени встать? – прерывисто, шепотом спросила.

– Ни в коем… Нет, – опроверг тот. – Лучше я… на колени. Вы так – заурядная дама, а когда гневаетесь – слишком красивая.

Катька покрыла щеки бледными пятнами, окружившими полные злобных слезок глазки, и рухнула в кресло.

– Ты, наверное, Сидоров, еще и пантеист и по ночам молишься не научным журналам, а страшным рожам запретных ведьм?! – с тихим бешенством, преходя на ты, выспросила «черная вдова».

Но стремительно теряющий трудовое лицо, натерший на нем мозоли мозгляк промолчал, лишь отворотил свой подбородок к окну.

Тут явилась, как ни в чем ни бывало, припудрив, наверное, носик кокаином, Лизка, уселась, весело улыбнулась и уставилась на обозревателя.

– Этот еще здесь? Ведь уже пролетели.

– Заканчиваем отчисление, – сморозил заведенный на сегодня мачо. – По этому кадру делать пометочку?

– Не лезь, – зыкнул Череп. – Писать кто, ты будешь, перо золотой рыбки? А вообще, Вам работа нужна? – резко выкинул он, косясь на обозревателя.

– Да, – вяло квакнул придушенной лягой специалист по научной мути. Видно, в картинках комиксов гражданина Дарвина представивший свой пустой клюв.

Череп вскочил, и веревки синих вен обвязали его башку.

– Старая работенка кончилась, – гаркнул он, и звякнул строй фужеров. – Отдала свой короткий конец на чужой берег. Пионерки, дети пионерок, авиамоделистымечтатели, кружки юного кроликовода, карельские спевки с покачиваниями, тушения незагашенных тундр и шепот тайги – все сдохло. Правила перехода пенсионерами остатка жизни, семейные увлечения бронзовыми свадьбами, научная галиматья для слабовидящих, спортобзоры олимпиад уродов, урожайность посадок далекого безвредного мака и список чтения юного дарвиниста – все накрылось жестяным барабаном. И последний разик звякнуло в корыте этого издания. Будут только те материалы, высунув глаза на которые один читатель притащит четырех еще, а те притянут любовниц и всех прошлых жен. Мне все равно, кто эти будут на газетных листах – тухлые эльфы с дипломами педиатров, космолетчики, переспавшие в тени «апполонов» с взводом инопланетян, генсеки, откусившие во сне грудь секретарше. Или черт, встретивший на ночной дороге чертовкумонашку и зачавший от нее. Плевать я хотел на… на черта. Дайте тираж. А время, тупой судьявзяточник, рассудит.

И Череп вновь, после короткой тирады, плюхнулся в кресло.

– Кстати, – сообщил он уже совершенно другим, крадущимся тоном голодного кота. – Что это за тема у Вас в разработке, Алексей Павлович? Этот какойто ученый, статья на немецких языках, болты в космической тусклой пыли?

– Да ничего такого… стоящего, – промямлил Сидоров, уставясь мимо Черепа на окно через подвернувшийся фон жгучей брюнетки Катрин.

– Вы это бросьте, на сторону сливать, – брезгливо дернул Череп. – Вохр на входе доложил. Так, тема в разработке, помечаю в кондуите. Через неделю первый материал на стол. Все.

– Извиняюсь… – медленно пробормотал Сидоров.

– Все, – так тихо повторил лысый газетный бандит, что осенняя муха бросилась к мачо и тихо присела на ладонь. И Эдька молча глядел, как она сосет его лапу.

– Идите, – добавил Череп.

И прижатый камарильей журналист вышел вон. А Моргатый украдкой дунул на мухудуру, мечтая остаться с ней в кабинете один на один. «А мы что, не перья? – с запоздалым возмущением выкрутил он мысль. – Мы еще такие вставим перья, лимфой захлебнешься».

А потом заставил подумать себя о приятном, как доложит тихо референту, что положено, и представил себя в мягком сафьяне перед крупным зарубежным банком. «Мачо, – справедливо рассудил, – он и в жопе мачо!»

* * *

И всетаки, слава богу, она продолжала вертеться. Рассеянный теплый свет позднего утра раннего сентября подсветил иллюминацией вычерченные ветками лип природные математические фигуры – изогнувшиеся прутьяинтегралы, опутанные собранными из листьев суммирующими тень сигмами, геометрические перекрестья мелких катетов и ошибочно вымахавших отростковмедиан, рифленую строгую аксиоматику упрямого ствола и торообразные горы корней, уползающие в основание квадратурной решетки. В тепле неожиданно вернувшегося лета крутились посвежевшие бомжи возле празднующей бабье лето помойки, кружились в совместном хороводе дети и голуби, создания одного подкласса, описывая эллипсы и штанишки, вращались на отдаленной площади жужжащие зеленые и цветные мухи автомашин и навозные жуки автобусов, и само голубое небо, распростертое над оккупирующим лавку Сидоровым выцветшим «синим платочком», гнало ветряной метлой перистых облаков невзрачные кучки застоявшихся серых кучевых новообразований.

Алексей Павлович проверил угол, на который еще вращала голову, скрипя и шурша, шея, вышло меньше «пи», то есть процесс самоотложения неумолимо пошел. Еще он с недоверием и настороженностью подергал пальцами зачемто, для маскировки, нацепленный им на пиджак маслянистый на ощупь личный университетский «поплавок» и, раздосадованный, поморщился – надо было перед карнавалом журфака все же отмахать курса три на тяжкой дистанции мехмата или, на худой конец, чтобы не свихнуться, еще какогонибудь спецфака. Была бы база, и не смотрели бы фруктыматематики и овощифизики на популяризатора Сидорова, как на летающее вдоль их цветков, бесполезное, не способное опылять насекомое. Вот и эти бумажки, что перебирал он теперь, тупо уставясь в кривые зеркала страниц, не были бы таким глухим ребусом.

Перед скамьей, в глубине обширного двора в обрамлении лаврового венка увядающей зелени тяжелой китовой загарпуненной тушей утонула в водорослях высоких тополей трехэтажная сталинская цель его похода – надменное здание «Института физики Общей земли». Лет пять тому назад, помнил Сидоров, заведение называлось както чуть иначе, но ныне, следуя, скорее всего, свежесколоченным верованиям нынешних, идущих в мировом кильватере, гуманистов, назвалось цветисто. Ну и ладно, махнул ладонью не желающий отдавать празднично пахнущее утро на растерзание ироний газетчик, общей, так общей.

Вчерашний день притащил журналисту очередной «зигзаг удачи». Чувствуя обваливающуюся на сникшие плечи и поющую шею нелегкую перспективу в органе печати, он звякнул старому знакомцу, а иногда и кормильцу, в «Силу знаний».

– Слушай, – сообщил Сидоров по телефону какимто не своим, подслеповатым голосом, – дела мои швах и глух. Скорее всего наша эта… не знаю, как теперь будет обзываться… «Зеркало правды» или «Желтый месяц» – полностью меняет кожу рожи, а с ней и писчий штат. И ваш покорный кандальник, как всегда по собственной упертой дури, на обочине этого органа речи. Но на пикник благородному семейству – один пшик. Слушай, ты бы меня за славное прошлое галерника хоть бы рядовым договорником приклеил, а? Я не откажусь.

– Леха, о чем тренд! – заверещал приятель, запавший в последнее время на вечернее интернетбаловство в валютный форекс и несколько притушивший свой журнальный накал. – Подменишь меня сменщиком на направлении главного подхвата. Без проблем, тем более у нас, в последнем окопе популяризаторов, тираж рухает в тартар, а с ним и маняманя. Где обещанная ксива о флотских подводных недоразумениях?

– Пишется, – вяло отозвался спец проблемного пера. – «Как тебе служится, так и недужится».

– … А где год ползущий до нас обзор студенческого фантазийного энтузиазма?

– В работе… под столом, возлежит чистой раньше стопкой листков.

– Врешь, водочным стопариком поди возлежит. Верю тебе, как плакучей иве рыдающий чужой кровью бумажный крокодил.

– Постой, – прервал приятеля Сидоров. – Ты в последнее время чтонибудь про членкора Триклятова слыхал? Про новые откровения.

Приятель с полминуты молчал.

– Да, ну ты и болид, метеоррушитель чужих строк. Уже сунул скоростной нос на чужие горячие рельсы. Ну уж если «и ты Брут», тогда бери. Твое. Бери горячий, как пальчики монашки, заказ. Я все равно по горло в иенерупии. Плачу по полной. Или тебе деньги карман жмут?

– Да ты что! – возмутился газетчик ложному демаршу.

– Тогда нечего аккуратной бодалой мотать. Мотай на ус срочное, по потолку расцененное. Архи, как вещал классик недоделанной революции. Не знаю уж, что успел нанюхать своими переразвитыми полушариями, но скажу. Верно, и сам знаешь. Этот старый возмутитель академии Триклятов…

– …гений со сдвигом наоборот, как его называли?

–.. он самый. Бывший…

– …бывший?

– Не можем нигде его найти. В «Физикал ревю» сбросил новую бомбу.

– Библейскую?

– Ну, все знаешь. Не вырубай компотер, перешлю текст тебе на адрес. Все университеты стонут отдельными кафедрами. Разбирайся.

– В чем? Он ведь, хоть и ходил пять лет в гениях, лет пятнадцать как уже отовсюду выкинут, чтото вроде… Или засекречен.

– Ну да, – обрадовался сметке приятеля журнальщик. – Все помнишь. ЧеловекМарке какойто. Тогда еще не такой старый шизик выкинул уравнение, где, как и все чокнутые на экстремальном дознавалы, ловко вывел на чистую воду не когонибудь, а творца, как частный случай его же самого.

– Да, помню. Был здоровый скандал. Тогда ведь святые отцы тихо пасли паству, думая больше о горнем.

– Тото и паства. Поперла козлищу. Тебе карты в руки. Теперь по новой статье дикий звон на весь католикогугенотский мир. Обзывают с осторожностью сурьезные ученые «биологической бомбой кремля», «вторым Доном Брауном», третьим Бруно или Брутом и невесть еще как. И первым охмурялой. Хопс из Лондона с каталки, мигая глазом, накатал телегу, чтоде у Триклятова возможна ошибка при рождении и что если Триклятов впадет в кому, тогда они поспорят на равных. И вообще, дескать, этот русский «Малоносов», так и выразился всемирный урод, сует нос не в свои, а в божественные пространства, куда англосаксы давно забили свой толстый приоритет в виде неблевок, извиняюсь, нобелевок. И скоро он, Хопс, а с ним крепкие ребята из Брукхэйвена и массачусетские энтрописты приложат нашего сибирской бородой об его остробритвенные выводы.

– Так я что?

– Лешка, рой, – прошептал приятель в экстазе. – Плачу по полной, нас весь мир перепечатает, брошу к черту с курсами мараться, уйду от старой жены в негу. Ищи лунатика, тот никому не дается, рой интервью, лучше серию, сериал. Последние бредни я тебе скинул. Я бы сам, да, знаешь, форекс, подагра, плоскостопие и жена, говорит – не старая. Кому верить? Друзьям, и тем только за деньги.

– Пока, – медленно повторил Сидоров.

А теперь крупный серый кусок протухшего торта в виде здания «Физики Общей земли», где мог обретаться новый Кальвин Лютерович Триклятов, валялся, можно сказать, у ног теряющего рабочую опору газетчика. Сидоров еще поглядел на жужжащих малышей, чирикающий беспечно трамвай, на звенящих пивом выпивох у палатки, на весь теплый, укутавший его уютом почти летний мирок и, вздохнув и поправив для храбрости университетский поплавок, вытянул листочки со статьей из внутреннего кармана. Вчера весь вечер просидел над каракулями «кулибина» и, ясно, ни бельмеса не понял. В редакционной вводной было сказано с европейской аккуратностью:

«Новая работа уважаемого доктора Триклятова поставила редакцию в затруднение. Первоначально, по ряду внешних причин отказав автору в публикации, продолжающей экстраординарные исследования известной ранее статьи ученого, позднее мы вынуждены были, попав под убийственный обвал аргументации автора, все же предложить научной общественности публикуемую ниже работу. И тем не менее, ждем в волнении от автора новых результатов, опровергающих прежние. Редакция».

Но поразил Алексея Павловича не сам текст, недоступный и небожителям науки, а с трудом разобранные им в конце некоторые выводы. На бумаге отчетливо был намаран меморандум:

«Итак, суммируем напрашивающееся, существенно ниспровергающее предложенную нами много лет назад в аналогичной статье интерпретацию… там мы вынужденно признали несомненное участие высшего, а проще – божественного разума при формировании правил поведения вещества. Уточненные же в данной работе подходы приводят нас, как и любого непредвзятого наблюдателя и проверяющего выкладки нейтрального исследователя, к выводам, возмущающим нас самих. Теперь автор, опустив в бессилии руки, готов признать дьявольский умысел в структурировании природных явлений. Скорее, здесь видится своеволие вещества – корпускул, молекул, человеков или галактик, или иначе выделяемого фантома – в строительстве собственной независимой судьбы. Впрочем, открыт и для автора вопрос – а чему же иногда равна эта своевольная “тильда”? С неописуемым нетерпением ждем опровержения результатов работы специалистами».

Пытаясь припомнить самое непечатное слово, Сидоров сложил листочки, сунул их во внутренний карман пиджака и прошествовал, глядя на часы, по римскосталинской лестнице от подножия научного «Парфенона» к тяжелым резным, еще сохранившим бронзовые массивные ручки дверям ученого храма, отмеченного сияющей в отраженных солнечных бликах бронзовой табличкой «Институт физики Общей земли». Здесь уже фланировал, поджидая обозревателя и одергивая в надлежащий вид курточку, только появившийся, как ниоткуда, высунувшийся из триклятовской неизвестности, сияющий улыбкой человек Хрусталий Марленович, бывший преобразователь болтов.

В предбаннике вестибюля, перед двойным турникетом, охраняющим тайны госфизики от лишних у соглядатаев глаз, журналист осмотрелся.

– Пропуск сразу на двоих не выпишут, – уныло констатировал он. – Тогда ждите здесь; я, если удастся, вас вызволю внутрь. Ждите. Нука, попытка не пытка, – сманеврировал, убирая газетное удостоверение. Подвернулся к месту вот какой план.

В дверях он заметил группку изрыгавших перегар и удобренный физическими величинами перемат мужичков – «чтоб тебе… рычаг в дышло… успись с этой металлиной… спать им в Общей с… землице… возьмем у физунов по полной…» – протаскивавших во входные двери, а потом и сбоку в приоткрытый, мимо турникетных баррикад, проход высоченный шкаф, изукрашенный с фасада многими цветными лампочками, проводками, рисуночками и поверху отмеченный аккуратной подписью «Научно действующий макет физической деятельности организации».

– Тащи ты тише, за физику не замай, а то грохнет! – заорал журналист, из всех сил оттягивая для шкафины убойные дубовые двери. – Майна, помалу, нука стой! Сантиметр влевовправо.

Так они и скантовали мимо застывших в оцепенении тетокохранниц деревянножелезное чудище неизвестных народных умельцев в просторный прохладный холл. Попутно газетчик сзади через отошедшую панель заглянул внутрь монстра и увидел там полную пустоту, немного деревянной стружки и упаковочной шелухи и пару скрученных наспех батареек с вьющейся кислой змейкой проводков.

– Куда курью избу дожить? – спросил газетчика работяга, по голосу бригадир. – Твой, что ль, научный сортир?

– Здесь пока, – скомандовал журналист. – У стены. Лаболаторию освободим, тогда в место. Дальше, дальше, объявление позакрыл.

– Так, хозяин, – сообщил бригадир, водя красным распаренным от монстра носом. – Титимити, спиртику наливай. И наряд подписывай. А то люди совсем замерзли, застудятся.

– Ага, щас тебе магнитов полкила отгружу. Иди в канцелярию, – автоматически буркнул Сидоров, читая объявление. И махнул рукой. – Там, и печать два раза. В канцелярии всем наливают.

Газетчик оглянулся на слабо улыбающегося и поднимающего в приветствии лапки Ашипкина, оставленного по другую сторону баррикады. Огромными буквами на обширном плакате какойто каллиграф вывел:

Ничего не поняв и даже не разобрав некоторых букв, Сидоров вновь уставился на объявление, в то время как оставшийся не у дел космоинженерпереводчик чтото пытался довести до газетчика речевым сигналом. В конце концов торжественно намалеванное на огромном финском картоне воззвание сложилось в полуосмысленный текст, и Алексей Павлович отправился за информацией в секретариат.

В освещенных то сверху, то откудато сбоку наглотавшимися пыли лампами коридорах встретились пару раз искателю вылезшие, как из преисподней, седоватые тролли с печатью обреченных к клонированию бастардов на лицах, вопрошавшие не вполне ясное:

– А чаек в подземелье сегодня всем разливают, не знаете?

– Не слышали, кассир ноне сердитая?

– Позвольте полюбопытствовать, ваши наверное точнее тикают, мои отстают. Который час?

– Почти утро еще, – отвечал газетчик обреченным.

А пробежавший мимо расхристанный толстячок, теряя листки, и оборачиваясь, и махнув безнадежно на них за ненадобностью, прямо в лицо работнику печатного органа крикнул:

– Скатецкий уехал в загородный виварий. Все с корабля на бал! Смывайся, кто может.

Но это было не вполне научно обоснованно. Замдиректора господин Скатецкий как раз если не мысленно, то всей своей дородной натурой очень даже присутствовал в обширном, обшитом уставшими украшать стены посеревшим идубовыми панелями импозантном кабинете и немедленно принял Сидорова, как только сунувшая в дверь голову не совсем пожилая секретарша сообщила шепотком: «Из известной газеты», правда, при интервью всетаки путался в рукавах модного плаща:

– Нус, господа газетчики, с чем собираетесь съесть нашу Общую землю? – пророкотал профессор поставленным баритоном. – Ждете очередных сенсаций от скромных заложников науки?

– По заданию редакции хотели бы написать об очередных победах разума, особенно ввиду скорой этой – через неделю? – конференции. Ну, «А ТЫ ВНЕС…» и так далее. Хотели бы подборочку… подвальчик насчет архистратигов физики. Взгляд директора, зама, несомненно, ну и кого, завлаб, ученики и критики даже, так сказать. Ну и пару слов именинника… этого… Приглядова.

– Нельзя, – обнажил зубодробильную улыбку заместитель. – Уважаемый наш и единственный… в своем роде… виде… академик и директор на постоянной основе совершает турневояж по линиям ООН в Африках и смежных холодных точках планеты. Знаете, – ухмыльнулся Скатецкий, – не все еще на матушке знают, что шарикто наш товось, круглый, да еще вертится днем и ночью, как прокаженный.

– Это еще требует доказательств, – сдуру сунулся Сидоров, припоминая приплюснутость земли и вытекающие проблемы теормехаников и ракетчиков.

– Если все вам доказывать, – поднял палец зам, – то умным не останется времени на ночные вахты и на… – он оглянулся на дверь, за которой секретарша затянула кусок шлягера, – на отдых от подвига. Должен Сизиф полежать иногда на камне?! А господина, как говорится, членкора Триклятова, нашего именинника, нынче в институте и в помине нет. Взял краткий ежегодно пролонгируемый отпуск без содержания. Я имею в виду содержание его научных трудов. Да, был талант, махонький, да сплыл в инсинуации. Давненько, как говорится ин витро, тогда ни к селу, ни к поселку, отрыл божественные следы. Теперь же запутался в трех терновниках. Так разберись! Тебе подскажут… коллеги, понимаешь. Лежит, понимаешь, на курортах под пирамидой, поди, и щелкает мыльницей формулки. Такой человек, глыбина, на глиняных протезах…

Замдиректора помолчал и продолжил, снизив голос:

– А империалисты – ведь какие вредители! – гранты выписывают только на него, Триклятова. Беда с ними. Подай отщепенца, и все. Мы объясняем: давайте гранты, мы передадим. Положенную ему часть. Вредят, жмутся, юлят – не любят они эту нашу Землю обетованную нисколечки.

А у нас планов творческих – компьютеры лопаются – создали прекрасный действующий макет Общей земли, как раз сегодня с производств завозим с космических испытательных стендов, теперь надо стену вокруг института новую ковать, чтобы модель не пропала, а вертолет Черноморского филиала чем заправишь, их обещалками? Так и напишите. Измеряем с вертолета изменения каждым летом в Крыму Земной кривизны под напором горных склонов и волн, затем… – и он опять поглядел на дверь, где его еще ждали траты в пику несознательным грантометчикам. И стал уже судорожно натягивать плащ.

Однако как часто случаются совпадения в простейших жизненных коллизиях. Тут же, за дверью, как из ничего, создался физический шум, потом с треском распахнулись двери, и в кабинет, криво переставляя ботинки, ввалился чернявый усач в окровавленном халате.

– Ты какой! – крикнул усач. – Ты Алика что элекричесв закрыл, у меня пять тонн рыба ваняйт… всю твоя тухлый жизнь не расплатишь. Включай, гаварю!

– Почему за киловатты не платишь? – в свою очередь подскочил к белохалатнику заместитель, оттесняя того к открытой, заполненной похожей на импортную секретаршей, двери. – За ватты только заплатил.

– Алик не платит! – завопил чернявый. – Я тиби, дохлый судак, сколкой денга перетаскал, можно три баба держать за всо. – И ткнул на отпрянувшую помощницу. – Ты на мой денга который ходишь! Алик сигда платит, если каму платить.

– Так, товарищ журналист, – обернулся к Сидорову научный заводила. – Идите в лабораторию к заведующему доктору Ойничевичу, вся конкретика у него. Замечательный научный подвижник, тоже сидит на хлебе с водой без грантов, а мне еще к депутатам, к депутату ИвановуПетрову. На конгресс приглашать. Идите, идите, – ловко вытолкал руководитель журналиста, и изза прикрытой двери послышались гортанные крики, фальцет и, возможно, возня.

В лаборатории «Сокровенных подвижек Земли» Сидоров нашел заведующего Ойничевича по вторичному признаку, когда увидел в комнате, заставленной фикусами, аптекарскими весами и другими приборами между нераспечатанных ящиков импортной аппаратуры неясного назначения некоего человечка, самозабвенно раскладывающего на компьютере «Могилу Наполеона», которую и заменил при виде влезающего чужака на картинку движущегося в песочных часах времени.

– Вы откуда? – степенно осведомился заведующий.

– Мы из газеты, – в старинном ключе представился журналист, водя перед носом ученого удостоверением, и, играя в тайну, сообщил шепотом. – Прислал доверительно к Вам перед конференцией лично господин Скатецкий.

– Понятно, – оглянулся на молчаливые приборы завлаб.

– Будем писать о шалостях науки, об этом… Триклетове. Грантостяжателе. Поможете информашкой, тезисно, так сказать.

– А как же! – с широким дружелюбием оскалился Ойничевич. – Про научный Талибан этот. Боюсь, не связан ли с АльКайдой этой. Гранты под себя скушал и смылся. А работай кто? Один Ойничевич, от кандидата Дудушко никакого прока который год, одни опилки дубовые. Так и напишите на всю вселенную. Да еще этот фигов листик науки, ребенокаспирант Годин, оставленный нам тут на погибель хапугой Триклятовым. Ничего, понимаете, не может разобрать в бумагах учителя проклятого. Еще месяц не разберет или шефа своего не отроет – высадим с аспирантуры с борта прямиком в армейский окоп. Пусть окапывается. А что! Теперь пишите про науку. Под руководством моей лаборатории созданы уникальные универсальные условия для обобщения Общей земли – будет произведено церковное освещение – электрическое уже подведено, – расположенного в лабораторном корпусе Камня преткновения – ну, образ трудностей и трудов, так… выращенный уже два года как без помощи Триклятова молодой аспирант, отличный выпускник мехмата… так. Проведены успешные совместные ученые встречи с мужами Японии, Кореи Южной, Малоазии – такая жаркая страна у океана… одного. Австралийских поисковиков пресной грунтовой негазированной приглашаем – что будем сотрудничать сразу же, и по деньгам. Но между нами, дамами, – подмигнул Ойничевич журналисту, – по фунтам и йенам уперлись крохоборы. Фанатики. Давай им в рабгруппу старика трехнутого. Ни копья под другую фамилию не выписывают.

А вот и кандидат Дудушко, – радостно воскликнул, поднимаясь навстречу входящему коллеге, огромному бизоноподобному мужику. – Звезд не хватает, но за счет хватки… захвата в борьбе роковой. Входите, коллега Дудушко. Вот из газеты, пишет про будущее нашей конференции. Поясните про науку точнее и про этого Вашего подшефного, мальчикаученого Мишу.

Дудушко хамски осмотрел журналиста, компьютерный потерявший пасьянс экран:

– Пасьяшками все балуемся? – и поднимая руки, возвестил громовым голосом: – Что есть наука? Это жизнь, только наоборот. Труд, все пепетрут, понимаешь. Эти… мозголомы. А мы, от сознанки, воспитанные на молодежных лагеряхсборах ночных костров и клятв, в лекциях по глупостям не специалисты. Бога ему мало, в душу. А мы его эту тильду или матильду с брунгильдой экспериментикамито накормим и образумим, обрюхатим идейкой. Что есть молодое племя аспирантовсоискателей? Стадо говнов и козлищ, без святого погонялыпомела – не чухается, чухонское отродье. Но самое главное, чтоб карающая десница над наукообразными разверзлась – так скажем на конференциях истины перед кострищами правды, следуя друзьям нашего учреждения – отцу святому мандриту Гавриллу и господину святому депутату ИвановуПетрову, забыл, как дальше.

– Это кто такие? – судорожно пытаясь связать воедино слова Дудушко, сглотнул журналист.

– Первопроходцы соискатели кинутой Общей земельки нашей, – строго сообщил кандидат Дудушко.

– А вот здесь, дражайший коллега, брошусь поспорить, – злобно осклабился Ойничевич. – Никто из могикан знаний не бросил физически ощутимую Землю отцов и праотцев, и она вполне в руках достойных. Кроме некоторых сразу в кандидаты явившихся по списанию с молодежных игр на неизвестной местности. И фермеры формул, и арендаторы торов и кубов, и археологи логики – все схватывают земельные наделы науки на лету в целях обогащения угодий ее смыслом мысли. Тучные стады знаний запасаются прокормом из кормчих рук истинных пастырей на нивах планиды. И мы поддержим физически слабые силы сеятелей разума – найдем этого отщепенца, предъявим научные счета и кинем дадимые ему гранты в житницу Общей земли.

– А фига! – почти заорал кандидат. – Он еще кандилом с папилломами кучерявыми вам накидает. И что, спать с ними будете, египт ваша мать.

– Попрошу без нацоналсоцального дрангнаха! – вскинулся завлаб.

– А в кутузку? В шарашкину контору отправим этого юбилярия с его ученой мартышкойМишкой, горше не придумаешь. Хлебнетесь баландой, как маленькие, опоросите результаты и заткнете продуктовую у простых брешь. А то, понимаешь, насобачились интегралами перед кандидатами народа фокусничать да потенциалы у людей таскать. Думают, дундуков нашли. Египт им в пасть!

– А вот тут, дражайший коллега, позволю пресечь вашу все же атавистическую, черносотенную научную идею, – нервно схватил завлаб чистые листочки со стола и стал их нервно перебирать, складывая по порядку. – Вы идите, журналист, готовьте на Триклятова свое опровержение и разоблачение, ступайте. А мы тут научно поспорим, а то господин Дудушко позволяет себе думать. Что ему никак не к научному его лицу.

Сидоров, как ошпаренный ледяной водой и выжатый прессом, выскочил за дверь, ловя осколки научного спора: «Сам сжег иномаркуизмеритель колебаний детектора лжи из Евросоюза… найдутся на землице силушки, защитим депутатский статут от колеблющихся шатуновиноходцев… научные журналы лучше бы в трамваях и институтских клозетах не забывал, когда спите… все завалили супостаты супротив научной веры…» Сидоров, и на секунду присев в коридоре спиной к стене, тут же, впрочем, скоренько поднялся и, глотнув показавшейся восхитительной пыли коридоров, все же позволил себе сунуть голову в двери соседней комнаты. Там было пусто.

– Есть кто? – осторожно справился расследователь.

В глубине заставленной пустыми пыльными столами комнатищи тихо брякнула колбочка или фужер. Сидоров осторожно проследовал внутрь того, что официально звалось лабораторией. Именно так было выведено на табличке с внешней стороны фанерной дверки: «Лаборатория Триклятова». Внутри царило ощущение разгромленного футбольными фанатами помещения по выращиванию побед ин витро. Зашевелилась ожившая створка сушильного шкафа, откуда показалась чуть плешивая уже, похожая на башку обожравшейся несвежих гамбургеров мурены, голова Хрусталия Ашипкина и просипела:

– Мы, вечно живые, тут. Как не стыдно, господин Сидоров, вечно опаздывать к раздаче. Тогда уж подсобите вытянуть застрявшую половину.

Тут же послышалось копошенье и в другом углу, и изпод крупного фанерного гроба с громкой табличкой «Пробы всемирной земли. Коктебель, 2008. Мерное, не кантовать» высунулось еще полголовы, худосочное ухо, и блеснули глазками лишенные стекол очечки молоденького человека со вставшими дыбом пушистыми волосенками. Сидоров остолбенел.

Однако, чтобы пояснить произошедшее, стоило бы на минуту вернуться на полчаса назад, к топтавшемуся в растерянности и покинутому проходимцем турникетов журналистом переводчику Ашипкину. Смешно думать, что он так и остался бы, столбом, глазеть на далеко висящие объявления научного симпозиума. Хрусталий поошивался в вестибюльчике, а потом выскочил наружу, глотнуть кислорода, и попытался подпереть одну из держащих фасад колонн, раздумывая, не поднять ли руки кариатидой несколько раз для зарядки бодростью. Тут же вдруг подскочила к Ашипкину личность и спросила:

– Пропуск на вход имеешь?

– Нет, – покачал головой заброшенный.

– Литератор H., – непонятно представился новенький, потертый человек, прижимая пачку макулатуры к впалой, открытой чахотке груди. – Так, пошли. Проходишь турникет – страшно ори и ругайся, поминай всуе Ойничевича, Дудушку и один раз Скатецкого и Святого духа. Угу?

Хрусталий очумело кивнул фамильярному встречному. Так они и пробрались, бранясь и пытаясь всучить друг другу куль с макулатурой, через онемевший турникет, при этом Н. еще вопил голосом одичавшего попугая:

– Господин Скатецкий тебе уши свинтит, свинтус – не вовремя материалы к совещанию и протоколы мудрецов доставишь, Дудушко душу твою продаст, чтобы помнил: секунда в секунду наука делается, вон охрана на что поставленная? Очки втирать? Бессовестный ты бессловесный, который раз регламент графика нарушил депутата ИвановаПетрова.

Прорвавшись за угол вестибюля, Н. затих, ласково улыбнулся и сказал, поправляя Хрусталик) ворот рубахи: «Здесь разложу столик, – и вытянул откудато сзади, из брюк, раскладной механизм с расставными ножками, – буду торговать своими изделиями, – и разбросал по столику кипку сброшюрованных листков из макулатурной пачки. – Прошлую неделю три экземпляра купили. Научнофантастическая опера в трех отделениях, пяти картинах. На семи страницах убористо – арии монстров, дуэты космических гомиков, горгульи без голов тенором тянут. Либретто “Русалки тоже плачут”. Секретарша Скатецкого третий раз берет. Да не читать, просто шефа на деньги нарочно выставляет, силу тела показывает. Алик берет, особо дорогую рыбу заворачивать, еще пожарник экземпляр купил. Пробовал на зажигаемость. А акт составил на пять экземпляров. Хорошо расходится. Лучше, чем в родильном отделении. Бери недорого, полэскимо».

– Да нет, – пробормотал Хрусталий. – Мне к Триклятову по делу срочно.

– Налево, налево и перед клозетом прямо, – буркнул Н.

Минут через десять блужданий Ашипкин нашел битую табличку, и сунулся, и вступил в лабораторию. Там серой мышью жался к углу узенький на вид подросток. Тогда и юркнул тихо в сушилку блуждающий переводчик с немецких диалектов.

Потому что напротив очкастого юнца с явно недружественными намерениями обнаружился толстый мужичина, брюхатый и с погонами, а недалеко от входа на огромных пустых бутылях с надписью «ВОДА ПРОЗРАЧНАЯ» трое огромных солдат увлеченно шаркали нардами. Военный заорал, метя в очкастенького:

– Зазубри, рожа. Ты теперь призывных войск первого эшелона салага. От конституции худобой не отвертишься. Не будь я военком района, если ты у меня зеброй очковой не поскачешь. На самую передовую.

Маленький очкарик стал пятиться. Пятна фиолетовые и меловые покрыли его невзрачные щеки. Военком взревел трубойпобудкой:

– У подпол хотишь уйтина, окопаться, сектантна, в несознанку. Аспиринтик дешевый. Мишутка Годин. А ты годен, годен, все врачишки тебя сдали. Хочешь жить? Бежи через свое плоскостопие к своему пахану, этому Триклятому. Пускай берет свою писюку взад, пускай каетсяна. Богохулна. Пускай начальству ручку жмет. Так и скажи, как велят: хана мне, дядя профессор – кислые щи. В армии крынкана. Ах ты рыбья гусь, чешуя ненаученная.

И здоровяк уцепил подвывающего аспирантика за пушистые волосенки и стал возить по улетающей в стороны посуде на служебном столе.

– Ай, ой! – завопил несчастный.

– Ай, в попе май, ой, попу в строй, – взвился военизированный человек и прижал к очкам безумеющего на глазах пачку подготовленных фоток. – А такого видална, в проруби всплытого. А такого хочешь, двумя «Газами» рванули. Туда хочешь? Беги без устали, как твои велят, к научному попке, члену в корке сохлому. Вались дамкой под ножки, дубль одинодин, домином падай и воняй: пиши срочно дедка репке, пиши папка дерматиновая, отро… окрове… опрове… вержание. Что, не нравится, курвья ножка…

– Какое опро… вержение, – еле слышно выпустил дух придушиваемый.

– Ты что, недопекна? Сапог первогодка рваный, портянка кислая. В дембеля играем?! Мол, не знаю я ничего, член дурий корреспондента, косая харя господин ученый Приглядов, ничегошеньки про божественное окровение и научное ни ху… Не зыкаю, все ошибка жизни, и просто я, мол, складыватель чисел бухгалтнер. Все обслюнявил не по моей башке наоборот. Молюсь каждый день по семь раз и перед побудкойна. И ухожу, мол, в скит, мерить милость. Во! Чтоб спасти шкуру паленую этого моего аспирашки. Тебяна. Этого последнее пускай пропустит. Письменно в виде. Срочно, депешей. Встатьлечь, встатьлечь.

Опять посыпались приборы, лопнули измеряющие нанопесок часы, и сидящий в полугробике Хрусталий подумал, не пора ли пластунски покинуть обитель. Но не решился раскрыть саркофаг.

– Так, – крикнул осипший и подуставший военком. – Анвар, и ты… – позвал он нардовиков. – А ну покажите ему, как салаку сушат.

Двое оторвались от нард и нехотя, походкой вольных борцов, двинулись к отползающему научному дилетанту. Один ловко сорвал с карниза грязную тряпку шторки и обмотал шею бледнеющего на глазах очкарика. Очечки двумя каплями брызнули с его глаз. Здоровяки вскочили на тяжело ухнувший стол, подтянули тюфяк призывника и приладили тряпку на огрызок цепи бывшей люстры, освещающей теперь рыбный склад.

– Ап, – взяли они легкий вес. И аспирантик стал похрипывать и лезть слеповатыми глазами из орбит.

– Хорошна, попугалина, – гукнул военком. – Хорош! – повторил он нехорошо.

Но борцы только вошли во вкус, усмехнулись, а третий за нардами так и сплюнул желтой слюной с сторону военачальника, чудом попав в научную папку.

– Спускай, сдохнет! – заорал военком. – Сами тогда в карцер на год, костоломы. Сгною!

Аспирантик издал страстный писк и нехороший звук навсегда убегающих газов. Тогда борцы вдруг бросили брякнувшуюся об стол добычу, и все трое стали медленно кольцом, молча и страшно улыбаясь, окружать военкома.

– Вы чего? – испуганно замельтешил мужичина, шаря ладонями по отсутствующему поясу с боевым оружием. – Вы чего, хлопчики. Вы не шуткуйте. Застрелю. Ребчики, давай миром.

– Ми теба, дадя, сичас яйц на изык наматаим, чтоб дэржи тиха, – сказал один солдатик, и расставил страшные борцовские клешни, и отклячился.

Тогда вдруг большой военный споткнулся о вившийся к столу электрический или другой шнур и со страшным грохотом обрушился на стеклянную тару, низко и еле слышно вопя: «Аа, ааа…»

А другой боец улыбнулся, выдавил:

– Шютка. Идешь кафе, Гази. Вечер тренировк.

И вся троица развернулась и, прихватив нарды, мягкой походкой снежных барсов тихо удалилась вон, трахнув треснувшую фанерку входной двери.

Через минуту военком огляделся, выбрался из стекла, подхромал к рукомойнику и облил себя толстой струей, бомоча: «Ну… ну. Лады…», а потом всетаки подскочил к шевелящемуся аспирантику, брызнул ему в глаза и, бросив в сторону обрывок шторы, прошипел:

– Ты мне за все ответишь, салага, – и, озираясь и выглянув в коридор, скрылся.

Еще через минуту выбрался из своего укрытия и Хрусталий, помог аспирантику усесться, но тот садиться не мог, дрожал, бился руками и шептал задыхающимся шепотом:

– Вер… нутся… О… пять вер… нутся…

Пришлось Ашипкину тихо до поры схоронить молодого ученого в подвернувшуюся щель и спрятаться до поры самому. Тут и обнаружил компанию бегающий по институту обозреватель Сидоров. Выслушав с черным лицом сбивчивый рассказ Ашипкина, газетчик помолчал и только сказал:

– Вы, Михаил, сейчас уходите отсюда. Сами сможете? – Годин слабо кивнул чуть надломленным цветком шеи. – Вот моя визитка, – протянул журналист картонку, вписывая туда ручкой. – И пишу адрес. Вечером, в любой день, завтрапослезавтра, приходите, обдумаем. Здесь телефон, позвоните. Думать некогда, надо чтото делать.

И все присутствующие тихо, тягостно опустив головы, разом разошлись.

* * *

Многие подозревают, и не напрасно, что за чередой пасмурных, тягостных или нелепо неудачных дней завиднеется, а то и вправду прибегает неплохой, улыбчивый легкой удачей, теплый отдыхом от маяты или просто отмеченный беспричинно выпрыгивающим солнечным настроением денек. Глупо было бы думать, будто, скажем, после месяца поздних корчей и прощальных слез вдруг назначат серные бани, начнут тыкать в рожу огнем и внешне благовонной смолой, а то и сушить и калить и так треснувшие от старости пятки в особого устройства волновой печи.

Странно, что пока никем, кроме первопроходцев космодыр в верховьях бурятских хребтин и измерителей вертящимися прутиками духовных сливных ям соседних галактик, свободно наблюдаемых в заброшенных хлевах кинутых сел, – никем не отмечен один забавный феномен. Ясно, внеземного происхождения эти склизкие и потные, злые дни перемежаются в народе с обыденными и плоскими, как пеньки вырубленных вековых лесов, вразнобой, не замечая один другого и соседствуя, словно не враждующие, но ощущающие врожденную постоянную неприязнь жильцы сыпящихся песком и штукатуркой коммуналок, единение которых в одном – ждут конца коммунального братства.

А вот восторженные и ласковые деньки, гладящие наши шкурки шелковой лапкой «года доброго дракона» и услаждающие слух словно пением иероглифических псалмов в «года огненного красного петуха», – те вбегают в унылые чертоги быта сразу ко многим и сообща, как общий порыв зефирных ветров или прозрачный с прочкнувшихся небес задумчивый грибной дождик, и заставляют в унисон, хором воскликнуть: ну и денек!

Собственно, ровно такие, почти молитвенные, но очень сладкие словеса и выкинул поутру, высунув нос из простыни, малоизвестный даже самому себе литератор H., очнувшийся вполне живым в своей крохотной квартирке в давно не стиранных простынях.

Н. сразу вспомнил, что вчера он наторговал в вестибюле научноакадемического храма своих фантастических опер на кругленькие 69 рублей 51 копейку, посчитайте, поскольку за каждый из трех проданных экземпляров, украшенных поверху авторской неторопливостремительной монограммой. Этот академический парфенон присоветовал, как место типового торгового ларька чеканной прозой «нонфишкин», сосед Н. по лестничной клети, сотрудник этого же научного гнездовья, специалист по моделированию физически абсолютной пустоты. Сотрудник иногда зазывал Н. в долгие гости с пустым чаем и был буддист наизнанку, поскольку хлопал в бока своего домашнего старого железного компьютерароссинанта и восклицал, выхватив с обвисшей деревянной полочки очередной диск:

– Гляди, в старое тело новую душу. Новую программкумодельку. Отгадай, что за пустота вылезет в этот раз?

Втыкал, щелкал пальцами пианиста с царапающимися и скрипящими ногтями по клавиатуре, и на железном экране высвечивалась и прыгала, резвясь, и цвела новая душа старого стального тела – перевязь графичков или плавающих полусфер, нарезанных в цвете формул и вычерченных в объеме откровений.

– Сдам этот вид пустоты в квартальный отчет, – восторженно вопил сосед. И добавлял, тихо поднося палец к узким губам. – У меня и новая пасмурная душа есть – версия три пустоты, укушенной тяготением, – а компьютерное железное тело лишь тихо постанывало вентиляторными выдохами и высовывало сухой язык протяжек, требуя новую таблетку невесомой плоти.

Повезло, что в веселое утро этот «буддист навыворот» в звонок литератора постучал много позже, а то пришлось бы пару часов убить на возлияния взаимных пожеланий, осмотры невосполнимых пустот и чтения соседу речитативом в лицах очередной сцены порядком осточертевшей Н. фантазмооперы. Потом H., жуя вчерашнюю настоявшуюся и втянувшую пикантный вкус гренку, вспомнил, что зайдет другой сосед, пенсионер Г., и принесет, лаская между ладоней, стольник – отстежку от пятиста за уступленное литератором пенсионеру на день право раздавать рекламные листки у метро У. Это право вместе с кипой бумажных бессмысленных листков Н. добывал по глубокому родственному блату, древом которого гордился, вычерчивал и дополнял или изымал из которого на старенькой миллиметровке. Кроме всего приятного, раздался часиков в десять нежданный телефонный звонок. Звонил шапочно, если не сказать кепочно, знакомый неприятный человек Э. Моргатый, известный в городской среде человеккидала, с занятным предложением: за сорок девять нефальшивых долларов быстренько накатать сценарий сериалки под громким именем «Мужчины не платят». «Все дело сконцетруй в углу комнаты любого киевского подвала, где съемки, – скомандовал уже однажды надувавший Н. обещала. – Там и мордобой, там и кровать на три койкотела. Рядом джакузи олигарха с золотыми кранами и серебряной водой. А сбоку втащим бампер от джипа БМВухи, со встраиваемой раскладухой». Звоночек этот, хоть и с осадком, но стал приятен, как немного мокрого под брюками в безумную жару, и H., вполне в настроении, отправился на кухнюваннусанузел искать забившийся в какуюто щель от исхудания тюбик старой зубной пасты.

Надо подчеркнуть, что день этот задался не у одного этого Н. Выползла с утра и уже не уползала улыбка, как приклеенная синяя борода, с щек и самого газетного мачо Эд. Моргатого. Вопервых, он с утра долго, семь минут, хохотал. Щелкая с профессиональнозадним интересом каналы, неожиданно на «нашем» и, конечно, «любимом» TOTAL TV нарвался, вместо обычного оккультного облома и запредельной кровищи, на сюжетец: китайская пожилая дура перед монастырем под визги пилообразного щипкового манекена с косыми бровями орала, мяукала и корчилась настоящей обезьяной, чем изображала ихнюю музыку. Чем только люди не зарабатывают. Ужимки шимпанзы, вопли обоссавшейся щипковой гориллы и притоптывания заблудившейся мартышки, а особенно гортанное хрипенье и сопенье довели мачо до экстаза колик.

Все другие ТВ давно забросили «вести с полей» и «фрезеровщик перевыполнил резать металл»: НЕР ТВ давно позабросил кусать крошащейся челюстью власти и перешел на «Входвыход из последнего желтого коридора в нирванную кошмаров», «жизнь взаймы после жизни внаймы» и на «воспоминания сходившей по большому за свое зеркало стареющей и уже никому не нужной упаковщицы макарон и деятельницы самодеятельности». Так и мелкая пакостница НТН нашпиговала свальную утреннюю для прогулявших школьниц групповуху раздвоением личностей членов и потусторонним воем вагин. Мочилка ВТН вовсю разбавила трупный запах снятых в углу общаг сериалок сладкой вонью потусторонней завирухи, в виде пропавшей в космос в объятия усатого гостя из будущего старухи вместе с вполне приличной двушкой в спальном районе или пассами рук потомственной заключенной, прорицательницы для определения прописки свежей расчлененки. И даже все эти монстры ТРТ, ПРК и прочие осторожно разбавили многодневные армянские визги юмористовстарух с гармонями вместо огнеметов бреднями про мистические пропажи у заглавных певунов «Песен о главном человеке» задников, передников с пятью бриллиантовыми «Ролексами» в рваном кармане и минутами памяти о брошенных гастрольных детяхупырях по всей обильной державе, произведенных больными от недержания страсти и выхлопов любви визжащими поклонницами из плоских поселочков и круглых пригородов.

Мачо дико и сладко, вместо подзарядки мышц, посмеялся над восточной обезьяной в простом сюжете родного кормильцаканала, но везуха продолжала переть через этот денек, и Эдька тихо повстречался днем с человеком и смотрителем в газетке. Не надо рожать тайну там, где уже понесла удача. Все это послучалось в угловом кабинете главного этажа газеты, куда шавкам хода нет, тихо и буднично. Отставникукадровику органа Эдик доложил последнее свежайшее из жизни сотрудников толково и кратко, как и любят старорежимные зады, за что был пожат за руку. И рискнул в теплую минуту озадачить вхожего к бонзам, твердого оловянного солдафона с негнущимся осиновым колом шеи и взглядом лесного моховика. Который и на ночных полежалках в ресторашках «за углом», поди, никогда не был.

– Как, мол, моя заявочка на серийку?

– Кто такая? – удивился деревяшка.

– Ну, эта, «Мужчины не платят».

– Рассматривается в положительном обороте с одобрительного ключа, – проскрипел, не отрывая рожи от бумаг, руководящий дырокол.

Эдик опал, как членкорреспондент зарубежного органа, в экстазе и от наскочившей валом смелости, кипящей в молодой крови, брякнул:

– Хочу еще одну.

– Как фамилия? – автоматически отработал кадровик.

– Сериалку.

– Как зовут?

– Условное название «Остаться в Ж. Часть 3». Сто серий… Двести.

– Почему «3», – поморщил крохотный лобик, с палец трупа, кадровик. – А два где, у врагов?

– Это так художественно говорится, три, – спешно подскочил мачо, почти припадая к держащей золотое стило ладони серьезного человека. – Так смешнее обхохочешься. Впериваются у нас на только «с продолжением», вот пускай лыбятся и гадают, где «одиндва», если кого случайно заденет.

– Не глупо, – гукнул смотритель от главных. – Еще что есть из неглупого? А что это «в Ж». Что она, эта Ж, женщина, или, может…

– Сам пока не знаю, – млея от счастья сознаться, пропел М. – Станет известно в… двести седьмой серии. Начальство подскажет, если что.

– Забавно, – крякнуло деревянное лицо. – Пускай эта Ж будет пошире, попышнее, для нас, пожилых, понял? Для пожилых, понял? Пиши заявку.

– Бузде, – восторженно взвился Моргатый, почти клюкнул тухлую лысину и удалился, пританцовывая под еле слышную пока ангельскую мелодию золотых дублонов.

И спустился в газетную проходную. Здесь подозвал строгим жестом дурака в униформе, вохра, и строго, даже свирепо спросил:

– Ты кому это, шпиндель, до меня докладал об встрече?

– Чего! – встрепенулся в стойку смирно служащий. – Никак нет ничего никому.

– А как этот какойто приходил к нашему обозревашке научной, дурил недобитые мозги уголовной статьей об высшей силе?

– Никому! Ни одиным словцом. Вот те… вам. Истинный, – сжался вохр.

– Черт, – удивился Эдик, – не пойму чертей. «Вроде не косит», – подумал. – Лады, закапай, служивый, в свою пипетку. Ты носишь, если хочешь донести живой, мне важное, а я гляжу, куда дальше. Уговор?

– Сеструхиной жизнью… – укусил Горбыш палец.

– Ладно, ладно, – улыбнулся бздуну мачо. – Я тебя насквозь просветил. Вижу, свой. Свои мы с тобой, – приравнял он, как любил хохмить, медведя и пчелку.

Тут вдруг в вестибюле раздался изрядный скандал. Вбежала растрепанная и одетая, как гнилая капуста, бабенка и начала рваться болонкой на поводу через турникет, визжать и попыталась сорвать с престарелой, трясущейся в пропускнике Ираиды фамильную брошку с ложным турмалином. Кто бы узнал во впавшей в малиновый звон разрушительнице покоя печати симпатичнейшую Альбину Хайченко: кроме самой – никто. Сегодняшний хороший денек «адмиральская» дочь сочла подходящим вот для чего.

Раньше, во времена глухого газетного упадка и упорной неразберихи, поливаемой фонтанами бледных, нищих, никому не нужных строк на жеваножелтой, пятой переработки бумаге, Альбинка свободно, особенно в дни не выданной как всегда зарплаты, свободно прорывалась через турникет бывшего мужа, обозревателя Сидорова: делала этому козлу хорошую козу, громкой громилой скандалила и била подвернувшимися папками зазевавшихся сотрудников, чем разряжалась от накопленных «электродов». Маленьких злых безголовых головастиков, плавающих вольным стилем по Альбинкиной крови внутри, от шеи и к пониже спины. И теперь пришло время спапроцедуры, и Хайченко отправилась в орган заодно бить рожу проститутке пера Фирке, из письменного отдела, как она от когото из телефонных добровольцев слышала – нынешней пассии слабосильного, убогого ее погубителя. И еще дешевой, потому что кто же из порядочных будет «за так» потакать бесполезному обозревателю увядающих бабьих дней. И еще хотела для чегото порвать той трусы. «Если она, конечно, окажется, к счастью, в трусах», – задумала Альбиночка.

Но в этот раз прорваться погромщице ни чертяшки не удалось: здоровенный белокурый красавец лось с лицом идущего в бой торпедоносца обхватил железной клешней скандалистку за бывшую талию, подволок в подсобку за пропускником, бросил, будто тут же хотел растерзать на сладкие части, на топчан в позу сидя и, глумливо ухмыляясь голодным загорелым крокодилом, спросил:

– Чего заявилась? Кого тебе еще?

Выслушав, как проповедь опоздавшего в канон апостола, связанные подсевшими связками крики и визги истерички, крокодил неожиданно брякнул:

– Жди, тихо. Будто ты дохлая в крысоловке. Мигом Фирку вызовем на опознание будущего трупа.

И Альбиночке впервые в этот звонкий, как битый фарфор, бравурный день усмехнулась удача. Ну правда, через малую стопку минут явилась закраснелая, будто после шлюпочной качки, провожаемая лыбящейся вохрой и испуганная Фирка, и дамы, строго регламентируемые мачо, вступили в отношения.

– Курвапододеяльница… простыня неглаженая, – зашлась Альбиночка, метя содрать с товарки по несчастью и правда прощупывающиеся на толстом заду трусы.

– Содержанка, безделушкакопилка… фашистская собственница! – визжала Фирка, норовя достать ногтями и соскрести с Хайченко несуществующий парик и слой защитной пудры.

– Корова сисятая, развесила трусяры на чужих мужей!

– Кукушка пятнистая, забирай своего падучего из змеиного гнезда, губошлепа сонного…

– А за мужа щас тебе бурю на шейке разрисую… Ополовиню твой маленький носяру.

– Держись за свою табуретку, об газету не удержишься, задавоха…

Потом дамы в изнеможении упали на ловко предоставленные мачо стулья и разрыдались.

– Слышь, Альбинос, – засморкалась Фирка, как тепловоз, в скомканную газетку. – Я тоже брошенная вещь. Давно. И былото всего полтора раза, вспомнить опытной даме нечего.

– Врешь, Фирка. И себе нарочно врешь. Я и сама пролитая адмиральская кровь. Вот и кипит, как в камбузе компот из сучьих фруктов.

– Ладно, бабоньки, – широко улыбнулся, глядя сверху на стравленных борзых, Моргатый. – Вижу, в кондиции. Нате вам по три листа, – отслюнявил он. – И пишите мне на этого отходника дамских вод полную версию чернухи. Про этого про кукуя незалежного. Пишите понятными буквами, чтобы разобрать, все, что с сердца брызжет опозоренного. А мы ходу дадим. Не уйдет, мозгов полоскун, от нашего клише.

И вышел из коптерки за турникет, очень довольный ласковым днем и возникшим междусобойчиком. Альбинка же сказала Фирке:

– Совсем я, Фира, пропала. Дочка, как дегтя бочка, катит под откос. Гад растлитель отбил пионерку. Пойду туда морду царапать. Совсем я брошенная, в жизни скошенная. Невеста без насеста. И если б не друзья, чемордашки и… этот, слесарьлокалыцик…

– Морду цапать? А ну расскажи, – деловито предложила Фирка, бесстрашно подвигаясь ближе. – И у меня у самой, как в склепе с призраками, – пообещала она, видно, молчать тайну.

Через четверть часа мачо заглянул в отстойник и обнаружил обеих дам бок о бок: Фирка рисовала на губах Альбиночки бабочку, а другая, держа капающую тушь на конце малого ерша, выводила Фире угольные страстные очи, рисуя помимо воли чтото всетаки не то, какието угольные копи царя Соломона. Мачо отобрал листы и прочел вылезшими на лоб глазами, так как всегда испытывал трудности чтения: «Ничего про этого сотрудника ни днем, ни ночью хорошего не помню. Вспомню – изложу подробнее», – вывела Фира. А адмиральское исчадие и вовсе кратко сообщило: «А в харю бандаж хочешь?»

Но Моргатый мачо все же сложил и спрятал листочки – для образцов почерка, а бабам скомандовал:

– Ты, Фирка, иди служи. Потом спросим, – а про себя измыслил: «Надо будет, опросим». – А ты, мешалка, здесь не мельтеши, отсюда мотай на ус новых друзей, а не старых хромых кобелей, если хочешь за девятый вал не попасть. Мы, газетные волки, девушексотрудниц в обиду лишним людям не дадим.

И отправил заколебавшихся бабонек по местам. А сам задумался самой приятной группой думок, с какого бока еще склешнить обозревалку. Ведь самая трудная работа – умственная, кому голову оборвать, кому шею скрутить, а кому уши надрать для профилактория. Ведь не век будут нарушать текущую природу аномалии улыбчивых дней, скоро сядут грязные облака на колы труб, выльются печальные дожди на плечи распятых фабриккухонь, и зловещие ветры выдуют из забытых форток редкое тепло чуть живых душ. Вот тогда засвищут настоящие деньки неподдельных мач, и молодецки расправят они на поверженной земле крепкие ноги свои, воняющие спортклубами, мочой лошадиной выездки и порченой кровью оседланных хихикающих девок. Сезон мертвой охоты – заповедник зомби и мачо.

Но хороший денек на этом все же не кончился, время не подоспело, и, несомненно, влекся дальше. Он уже переступил, не задумываясь, через свою половину, как переступают через отданные первым победам годы мужчины начального кризисного возраста, и обнаружил, освещая волшебным фонарем недалекого солнца в прозаическом месте еще одно лицо этой ахинеи, неоднократно поминавшееся драчливыми фуриями, сказать бы не при дамах – всуе.

Алексей Павлович Сидоров, пока обозреватель пока набирающей обороты ротационных машин газеты, стоял в эту минуту, задрав голову, перед обшарпанной блочной девятиэтажкой, покрытой, как зебра из грязной Лимпопо, замазанными следами трещин, где, по его добытым данным, на пятом этаже обязан был содержаться господин взявшийся шутить в компании архистратигов членкор академии Триклятов.

Удивительное дело, чем больше какойнибудь академический корреспондент или неполностью сумасшедший аспирант разбирают завалы физики или иной кабаллистики, тем хлипче швы их домов и чаще сыпятся засидевшиеся балконы на окрестную землю. А вот задубелых директоров, их прытких референтов и тех, кто стелит в президиумах скатерти, все время тянет поселиться в шестнадцати– и вышеэтажных кирпичных хоромах, так прочно охраняющих обитателей от всякой этой сутолоки проведенных в научном бреду суток. Что за странная закономерность открывается так называемому стороннему наблюдателю, бестолковому обозревателю: чем уже лоб, тем шире кабриолет, чем тупее выкат налитых хитрой жижей глазок, сидящих в мясе поддерживаемой шеей головизны, тем шелковистей галстук ласкает эту шею. Но тут же обозреватель лобиков резко одернул себя – клеветник, клеврет устойчивых в веках стенаний состоявшихся неудачников, ловко складывающих лишь бисеринки мучительного пота и обделяющих старухужизнь вольно прохаживаться среди умников с чужим инструментом – косой и серпом.

Лифт работал только на спуск, и Сидоров, шелестя подошвами по матерным любовным граффити, взобрался к нужной квартире. Смирив сердцебиение, он соединил обвисшие проводки звонка, и тот дважды просипел какуюто задушенную фронтовым фосгеном мелодию первой мировой: «заринзаман… назариннезаман…» Отвалилась дверь, и высунулся в майке с рваной бретелькой и пузырчатых трениках обвислый пузатенький крепыш непонятного возраста и этимологии.

– Кого? – нервно облизнулся он, скашивая глаза к лифту.

– Господина Триклятова, членакорреспондента. Интервью крупнейшей газете, отряжен специальный обозреватель. Почту за честь.

– Нету, – скривил рожу высунувшийся, – господина. Весь вышел.

– Куда вышел?

– Кто это? – крикнул из глубины женский голос, и мелькнуло испуганное мучнистое лицо.

– Куда все, – печально сообщил кочерыжка в трениках и попытался придавить сунутую журналистом в проем ступню, – такие. Весь вышел в научную степень. А на жизнь цивилизации нужна рублевая степень.

– А Вы сын? – удивился журналист.

– Вон сын, – кивнул на мучнистую женщину шутник.

– Дочь я, дочь! – в отчаянии, проходя кудато в кухоньку, выкинула тетка. – У этого и шутки, как у студента с тремя хвостами.

– Дочь она или сын – один черт, никакого проку. Вот я зять, с меня взятки гладки: женился на черте чем, попрошу родственности. Не зря за невесту полный калым выкатил – жигули и двадцать лет каторги у разбитого научным классиком корыта надежд.

– Это как? – удивился Сидоров. – Родственности?

– Не слыхали?! – скукожился в рваной майке и подбоченился. – Кремль не смотрите. Теперь вся жизнь ведется династиями. Золотой герой ты, так сынуля у тебя – член Совета, внучок – депутат, а правнучек руководит модельным агентством для сирот олигархов. Талант теперь считается завещанием. Академик ты, так подай сыну… или зятю, одна сатана, – со студентов чтоб тот доктор наук, внучок полный кандидат чего взбрендится, а остальные – в ректоратах на нищих зарплатах одежку протирают. Чего тут не понять?! А раз ты к научным калекам в династию загремел – катайся всю жизнь колобком среди репея.

Тут выехал в коридорчик на трехколесном велосипеде бледный, переросший педали мальчик, тоже репейного вида внучок, стрельнул в Сидорова из водяного пистолета и, испуганный, укатил, бешено накручивая коленями.

– А у этого… этого кора внучок, – выкрикнул, зверея, жилец квартирки, – на трехколесных будет до пенсии внучок катиться. А зять, законно оформленный, восьмой год кандидатскую… – захлебнулся ученый, – канди… датскую не может скинуть. Сто палок в два колеса суют.

Тут в дверях появилась женщина, бледная и в двух фартуках, один в муке, и второй поверх первого – в мыльной пене, и крикнула, отстраняя еле удержавшегося от ласки мужа:

– Сам дурак. Я ему две диссертации на деньги от туризма купила – ни одну не тянет. Нечем защищать! – стукнула она себя в висок пальцем, как самоубийца дулом опять пустого браунинга. – И нечего старика перед чужими марать, на дачу выперли, а живем на его паек. А твои двое с Молдавии, как сыр бабушка в масле с дедушкой, в нашей кладовке не забывают завтракать. Что, не так? Идите отсюда, – крикнула журналисту, – не мешайте существовать, – и попыталась захлопнуть дверь.

Но супруг не дал, выставив плечо и вопя:

– Вот, научное отродье. Видали! Взял голую из побуждений, обулодел в кожу, думал: в дамки двинут, а они вон чего, над Молдавией предков глумятся.

Выкатился опять десятилетний малыш на трехколеске и пульнул в журналиста водой, но наученный Сидоров резвым архаром отскочил и прижался к помойке.

– Где же, в каком поселке эта чудесная дача? Где ваш уважаемый родственник коротает часы, думая о вашем благе? Интервью ведь все равно, оно гонорар приличный может и на ваши счета переслать, – сморозил частично облитый.

– В Снегирях! – крикнула женщина, высовываясь с пакетом «Ариэля» наперевес. – Никому не говорила, а вам нарочно скажу, потому что вы никто. В Снегири от этого тугодума сбежал. Дважды два – семь, – передразнила она мужа. – И негде ему здесь журналы… и койку негде разложить. А в поселке простор, на веранде птицы, на одну печь тыщи кирпичей выложено. Топись – не хочу. Снегири, просек Дятлова.

– Пусть за гонорар статьи на нашу сберкнижку шлют. А то задаром тут нам мозги компостируете. Мы ему все равно недавно консервов отпустили… отправили. Не знаю, довезли эти или нет. Довезли вы или что? – крикнул зять в глубину.

А тетка в последнюю секунду все же высунула из двери бигуди и квакнула:

– Спросите там, покрасил он веранду или как? Обещал красить… И отзвоните, если красил.

И мужик шибко захлопнул перед носом дознавателя дверь с отслоившимся дерматином, и в квартирке опять оперной пластинкой послышались шумы и арии бьющейся боками дюралевой посуды и нервно перекрываемого в туалетеванной водопада.

Вот какой хороший день, подумал, выходя из разорванного подростками в клочья подъезда, наш обозреватель. И огляделся, не понимая, куда теперь держать путь. И выбрал он правильную дорогу, вовсе не туда, где сейчас проживал, а в место иное, иначе улыбчивое лицо дня изменило бы профиль, а, может, и фас. Потому что там, где коротал он теперь свои ночи, дожидалась его на кухне, икая от чая, бывшая подруга многих его дней несравненно трезвая Альбинка Хайченко.

Алексей Павлович снимал недорогую комнатку у двух старушек, Дуни и Груни, в той части города, где еще не кажется, что сослали на поселение, но уже и не чудится, что ты, живущий в трехэтажных каменных бывшей текстильной фабрики сооружениях, давно, еще с полета трех космонавтов безрассудно планировавшейся династиями чиновников под снос, что ты городской и можешь шаландаться по проспектам до ночи и лун со звездами из музея в музей и из пельменной в библиотеки.

Две хозяйки обозревателя, очень пожилые бабки, были совсем разные, Груня худая, высокая и злая, как крапива, а Дуня, худая, мелкая и добрая, как календула, поэтому сейчас не пустила, конечно, бывшую в комнату хорошего постояльца, но усадила на табурет на кухне и поила третий час чаем с принесенным Альбинкой гостинцем – карамелью «Взалет». А Груня, как всегда, спала в их комнате на сундуке возле бормочущего телевидения, потому что смотрела его во сне. Старушка усадила шебутную девку в кухне, уселась напротив слушать плохое про жильца и, покусывая чай, думала, чего этой фифке рассказать, что повыспросить, а что и придержать.

– Жилец твой у нас – человек хороший, сердешный, – сразу отмела бабка клевету и степенно сообщила Алешкиной сродственнице. – Чистоплотность держит.

Когда Дуня у него в те же деньги – а что ей, все одно помирать! – убиралась в комнатенке, махала влажной тряпицей по столу жильца, сгоняя пыльные дорожки и рисуя чистоту, все лежало аккурат складно: тертая ручка, разрисованная буквицами какая бумажкаогрызка или зеркальце для бритья сияло ясным стеклом. Дуня иногда брала зеркальце с подоконника возле политой бегонии, где жилец брился, и глядела в него, высунув язык, боялась, что чужое покажет другую Дуню. Но язык этот гляделся еще не старым, а зеркальнорозовым, и уж до чего любил чай с карамелью, не сказать ни в каком наречии.

Жилец был, не то что прошлый арапченок, славный мужчина, шибко умный и положительно расположенный журналист газеты. Придетуйдет. Аккуратно положит все куда надо и не забывает. Колбасу в холодильник клал всегда чисто, и, бабки проверяли, если они и скушают свежей у жильца, тонко отрезав кажной по кругляшку, то и не заметит – ходит профессором тудасюда до кухни и поет бессловесную песню, пугая своей газетой, или органом прессы, мух. Хозяйки уже выглядывали, проверяя, хватится жилец продукта, или как. Спокойный, бабок привечает и всегда не орет. Недаром, что образователь. И платит немалую денежку за комнату точно в приспелый срок. Дважды всего задержал, так и зарделся, отдавая, сердечный, словно жених.

Когда Дуня была молодая, начала рассказ непутевой девке Альбине хозяйка, никакого жильца и живьем не было. Была Дуня из деревни в город молодая девушка, хорошая, как подсолнух с нежареной головой. Но понесла еще в родной стороне выкидыш от своего ухажера Парфена, парня видного и теперь. Тут Дуня смахнула горелым полотенцем мутную слезу со щеки.

Какой он был Парфен этот забавник, щеголял в рубахе, цокал языком, заламывал с чуба кепку и так глядел с трактора, что Дуня обмирала всем молодым своим телом и хотела, завороженная, чуть не зайти под трактор. После, как случился позор, уехала она из деревни в город и подружилась со старой Груней на картонажной фабрике, где обе молодухи все перевыполняли и не слезали, вися на доске почета. Всякое было, и в общежитии, и возле. Но вышло через газеты уважение к молодым труженицам, и бабкам, чтоб другим не повадно было лентяйничать, дали по комнатенке в квартире, уже разгороженной ранее на три изза пострелянных пособников иностранных дел, где теперь они и провожают старость. Третьято комната забита. Из нее давно отправился в тюрьму, свистя носом, подконвойный непутевый сосед, а вселился было молоденький из жеков или милиции Раджаб, порусски знающий только деньги и звук будильника. Но пришли тут трое лысых огромных мужиков в белых рубахах с рукавами из социальной защиты обездоленных и зарешеченных и намекнули раджабовым начальникам, чтобы съезжал, пока языком вертит, с чужой площади. Дуня с Груней как раз под дверью все услыхали, когда Раджаб головой об ковер зацепился. Мол, передай по службе, что социально опасная молодежь просит чужое до окончания сроков семь лет не занимать, а то случись где пожар с наводнением, так сгорят погоны до полковничьих. Так и забили дверь, но тот жилец еле успел понизу утикнуть.

И стали Груня с Дуней стареть и думать. Пенсия малая, а комнаты две. Вселились к Груне, а Дунина пошла жильцам, что в прикорм и к веселью, на монпансье и улыбку старости, не лишнее. Правда, Дуня Груню не сильно привечала, хоть и жила по нужде на соседней койке. Разные они были женщины немного совсем. Ведь Дуня была просто пенсионерка по хозяйству, а хозяйка их общей теперь комнатенки стала чуток грязнуха, и к тому – политическая, потому что открылась в ней к старости особая страсть. Полюбила она градоначальника по телевизору, который мужчина плотный и упорный, говорил хорошее про простых, ругал почем зря ихних обидчиков, и если обещал прибавку к пенсии от своих щедрот – даже и тридцать рублев, – всегда выдавал. Оденется Груня в цветную кофту, прилипнет к телевизору, сидя на своем высоком сундуке с прошлым барахлишком, квохчет и руками, как ворона, вспархивает. И в танце кружится, разок или два, подняв руку с платочком. А градоначальникто Груне как гаркнет: «Пошто простым людям ходу нет! Почему рабочим бывшим не оказано специального почета. Бабкам прибавим, старикам добавим на доживаемость, в беде и старости не кинем!» – вещал голова с телевизора, так Груня, сама не своя, светится, как лампа, и готовая плясать: «Вона, касатик, заступник, приструнил берендеевто!»

А если Груня ручку переключит и выпузатится с другого экрана вражина касатика – молодой и очкатый «выпрыгала» из переросших комсополят и возьмется голову хаять, мол, и «довел ареал до коллапса, посадил в личную долговую яму, да наслал несметные своры зубатых несунов…» – так подскочит Груня к этим болтунам с экрана и грозит им скорой карой и кулаком, проклиная их злобный язык и обещая: «Самого тебя, змеюка сладкий, в яму, в яму… Ишь, наел очки, губошлеп». А потом как плюнется в губошлепа, так от этого телевизор искры мечет. После, правда, выключит и тряпочкой по экрану повозит, но так, для вида, и Дуне надо перетирать. Но редко сразу успокаивается. Одним словом, политическая старушка и есть. А Дуня не понимала товаркиной страсти и была просто доживалка, все больше по хозяйству. Мела, крутила постирушки, шлепала блинки. Любила и борщик стомить на слабом огне.

Груня в юности была строгая, после злая, а теперь стала сварливая и всех попрекала, кого чем. Это все от личной, когда калачем, когда селедкой, Груниной жизни, которая не устоялась и рухалась часто, подминая мечты. И еще товарка страшно злилась всегда, когда Дуня ездила в свою деревню гостить, и к Парфену. В последние дни размышляла Дуня, сказать ли жильцу про лаз в Парфеновой доме. Уж больно складный ум у этого с газеты – пропишет в чистом виде, и будет лазу среди всех бабок в веселом телевизоре реклама, что и просил Парфен, слезно жмурясь от рюмочки белого вина.

А все потому – тянуло Дуню в родную деревню. Теперь, после как давно сестра померла, у ней не было там дома и угла, но стала, както по лету приехав, захаживать к старому своему хахальку Парфену, ныне хрычу и бахвалу, но теперь который год без глупостей, и оставалась в его одиноком треснувшем с крыши доме на день или три. Сидели с другом и охальником юности и поминали старое, когда еще за деревней широко разливались за рекой луга и церква на косогоре не была обвалившейся старухой, а посылала в пойму тонкий звон праздничных колоколов. Да и сейчас иногда летом уходила Дуня к берегу, садилась на бывшую шелковую траву неподалеку от бывшей церковной ограды в виду оставшихся стен святой обители и глядела на обмелевшую реку с обрыва, катившую ленивую воду через заросшие бороды небритых и нечищеных водорослей, на бывшие далекие луга, где теперь успела огородиться, а потом и обезлюдеть воинская недоступная часть, и на дальнюю знакомую кромку леса, синеющую мелкозубым частоколом под барабанами облаков и украшенную теперь цементными пломбами строекгородищ городских пришельцев. В этом дальнемто лесу и рассыпал Парфен ее земляничное лукошко, и жарко обнял и обокрал на горячем мху молодое тогда Дунино тело.

Сказать или не сказать – гадала Дуня. В последние временато Алексей Палыч еще остепенел, посурьезнел, часто хмурясь в зеркальный бок свистящего чайника или оглядывая свое подобие на лоснящейся дверке холодильника, то есть стал еще мужчинистей и гоже для важного Дуниного дела. А все потому – перестала шастать к мужчине последняя его подруга Фирка с газеты, смешливая, чернявонаглая и по глазу, вострому и тыркающему в бабок, беспутная и не годная сослужить добрую постоянную службу степенному мужчине в хорошем возрасте. Чаще эта Фирка шлялась возле туалетной ванной без стеснения почти голышмя и шумно лила воду, выставляя уже не молодую крепкую стать и не подтирая. А Груня так эту подругу и вовсе не привечала, и если та вламывалась, трезвоня трамваем, к жильцу, то убегала Груня, стукая о перила палкой, на оптушку, а если сидела в их теперь общей светелке, то и по нужде терпела, громко заводила радио и, шумно сопя, подпевала без слуха разным песням, хоть и военным вальсам.

И что я ему скажу, жильцу этому на грамотном свете, горевала Дуня еще пару дней назад, становя фарфор в сушку. Что я, старая, скоро семьдесят пять, все езжу в родную деревню к хахальку молодых лет и набираю от него, как ягод в лукошко, пахучих, как шипр, слов. Де, просит вас, грамотного наученного газетой барина сбитый с толку мужик Парфен с покосимшегося сруба на краю у речного скоса сообщить во все стороны бегучей газетной строкой – открылся ему лаз, как открывается душа по весне и как жеребчик встрехнется храпом на свежей пойме, ловя губами токи земли. Лаз по ту сторону от зла, окно в чудную тишину отдохнувших забот, иначе – дыра в рай. И приглашает, мол, пенсионный труженик и человек Парфен, подаривший стране задаром все здоровье, всех желающих сунуть нос. За небольшое сопровождение щедрот, бутылку или куль провианта. Тьфу!

Сказать жильцу или плюнуть, думала еще пару дней назад горячей непривычной головой Дуня. Ясно, что Альбинке этой беспутевой она об том ни словечка. Да и Груне, близкой товарке, не раскрыла ни буквы. Хотя помнит, как полсотни с лишком лет назад упала девушкой Дуняша в тарном цеху за груды картонных заготовок от болезненного стыдного кровотока без сил, упала и стала еле дышать, так как недавно после звериной зимы еле оклемалась от надрывного стука в грудях, и увидела вдруг тогда, покосившись головой, среди тары и картона огромный светлый ход и путь, зовущий в глубину, в сторону от стукающей по башке жизни, в звон предела. Но вытянула тогда подруга Груня свою будущую соседку по старости, почти усохшую теперь Дуняшу, из безвоздушного цеха за ноги, волоча и плача, как картонную безмозглую куклу девочка. А теперь Груня злая, хоть и привечает подругу, да насмешкой заклюет, как черный ворон на пашне проклюнутый овес.

А уж рожа у Парфена была, когда стал он спускаться по лесенке в свой погреб и манить подругу дней. Дуня по его вылезшим глазам, ерошистым волосьям и трясущимся рукам уж было испугалась – сдвинулся от паленого спирта, задушит веревкой из штанов или натыкает в рот гнилого лука и посадит сушиться между банок с огурцами, что сама она этому другу по осени и закатала. Но нет, обошлось. Отвернул Парфен в углу мокрую фанерину, и увиделся неширокий лаз, в размер отрока или козы. И прошептал Парфен, выдвигая белую слюну на губы:

– Туда идет. В святую землю. И тянет ладаном. Нюхни, Дуня.

А потом наверху, на лавке за чаем с белой булкой и городской колбасой и поведал подруге, щурясь, крестясь и тряся головой.

Отвалиласьде по весне в погребе земля, и хлынули воды. Насилу ведрами вычерпал, два дня корежился в жиже и после застудился и заболел. Лег в постелю на топчан, укрылся старым одеялом – новоето для Дуни! – поставил рядом жбан горячей воды и банку тертой малины, так и жил неделю, ждал, пока кто зайдет, и Дуню ждал. Но ты, Дуняша, тогда сама захворала, сообщил Парфен, оглядываясь, и все не ехала. Вот помру, посетовал пожилой, вертя, как мокрая собака, головой, и никто не упомнит. Хорошо, если зимой у печки, так хоть подсохну, как египетский царьгосударь. А ежели в мокрое время? Давай, Дуня, бросай ты етот город поганый в его же яму, сказал в тот раз Парфен, отвернувшись от подруги, да переезжай ко мне, как законная любовь всей жизни. Я тебя всю жизнь от других баб отличал, а теперь пришло время за мной ходить и в аптеку в городок за лекарством на автобусе таскаться. Да и пенсия у тебя много гуще моего. Вдвоемто сподручней жизни радоваться. Заплакала тогда Дуня после осмотра дыры, но слезы не выкатились наружу, а, как волшебные, убежали внутрь, в горло и голову.

– Так кто ж к тебе больному тогда зашел? – прошептала Дуня другу.

– А то! – сообщил первооткрыватель лаза. – Не угадаешь. Святой наш калека Епитимий, – и, увидев круглые глаза подруги, добавил: – Небось!

Дватри года тому появился Епитимий в деревне, худой, чуть скрюченный человек высокого сложения. Но посторонний больной. Походил по домам, поспрашивал работу. А где тут, на лысом косогоре. Ну и ладно, ушел к церкви, где одни стены, вываленный старого строя кирпич, худые окна и небо над головой, по которому цыганскими тряпками бегают голуби. В пристроечке, возле старого кладбища, накидал крышу, сложил печку из кирпичных отвалов и задымил жизнью. Старухи походили кругом, понюхали и увидали. Таскает худой в кедах и спортивных шарварах возле церкви и месит в корыте, берет кирпич один от другого и в церкву в дыры аккуратно и нежно, ковыряясь и горбатясь, приспосабливает, тонко работая мастерком. Специалист, значит. Сговорились бабки и стали кто чего, яичко или блин, молчаливому доходяге Епитимию, как он назвался, носить, упреждая того до времени от погибели через голод. Так и прижился прибившийся за другим краем села, поодаль у бывшей церкви.

Правда, както пьяная молодежь, кто остался, провожаясь в армию, заявилась к отшельнику и побила его, крича: «Что, церковная крыса, в армию не идешь?», так, что тот заползал и полил готовые кирпичи кровью. Но бабки травами и говорами подлечили, и Епитимий выправился помаленьку, и даже взялся, когда приглашенный, а когда и сам, появляться в домах и с пьяной молодежью разговаривать. Те поначалу над ним потешались и даже пхали в плечи, но был он спокоен и учтив при этом, уважительно глядел на шебутное племя, а потому и свыклись некоторые, только подсмеивались и кропили на него семечную шелуху. Тем более, знал он разное и говорил не торопясь много про разных птиц и воду. Тогда и увидели старухи впервой, что после каменных трудов Епитимий иногда обтирался, а чаще сходил, прямо держась, в реку, обмывался на мелководье среди илистых трав, а после надевал, и особо по святым дням, черную рясу и молча похаживал возле церкви, не ступая вглубь. Так и стал общий отшельник.

Вот он и заявился к харкающему остывшей ледяной водой Парфену, будто знал, в дом, и засуетился, и замахал рукавами плохо стираной рубахи. Кричит: «Вижу же, дыма из трубы нет, вот думаю…». Нагрел печь, выпросил на какомто дворе и сварил яиц, покормил покорежившегося и нележачего на одном боку застуженного Парфена, а после убежал и через полдня привел фельдшерицу с толстым ломким шприцем, который и спас Парфена, проколов его страшным лекарством.

– Вот этот Епитимий, дурной приживала, меня и вытянул, – добавил к рассказу тогда Парфен. – Но я ему про святой лаз ни гугу. И ты пока помалкивай, – уведомил он подружку.

– Это чего? – смутилась Дуня.

– Того, – отчеканил возрожденный к жизни. – Епитимий мужик семи пядей, все знает. А вдруг это лаз не туда? Как тогда по деревне отплююсь. А покамест, слушай, все складывается, – тихо, но споро придвинувшись, сообщил Парфен. – Двое уже ходили и прямо туда, в рай, загремели. Первый, рабочий какой молдаван или тунгус, по селу ходил, работал от безнадеги за стакан и где чего стибрит, совсем спился, падал, где подвернется. Зашел ко мне забор править, ну выпил, погутарили, я после болезни грудью слаб – иди, говорю, в подпол, за огурцами. Он и пошел, и нет его. Я уж спать лег, не помню ничего про молдавана. На излете ночи, к петухам, когда уж заря зашлась розовым дымом, слышу шум и стук. Вскочил: молдаван по горнице бредет, как луноход, с белым лицом, ничего не видит, корыту сбил, спотыкнулся и шепчет мне в лицо:

– Спасибо, Парфен. Направил ты меня. Теперь один путь.

И, шатаясь, ушел. Как потом сказали, в каждую домину взошел, всем «спасибо» и что видел сон с матерью, которая позвала его из рая в дорогу, на родимую сторону, где грецкий орех сам в руки падает. Может, грек? В этот день и уехал, упросившись на припоздавший автобус.

– А еще, – добавил Парфен подруге, покручивая стопку в руке, – еще неудачный этот соседский паренек ходил. Помнишь его, через два дома?

– Этот, кривой Веня? – ужаснулась тогда баба Дуня. – Который с детства недоспелый.

– А то! – озлился вдруг хозяин заповедного погребка. – Через два дома… от нас с тобой, Дуня, – ласково добавил хитроум и снова воспалился. – Щас ему скока… пятнадцать, а ну шестнадцать, а по росту на полменя, а по голове – на все сто. Помнишь, ходил все слюнку пускал. На корову гонют поглядит, пальцем кривым сунет, да потянул: «Ккк…к», а потом сказанет – к… коза. Или возле церкви, рядом с Епитимкой бродит, пока тот его не приучил кирпич класть, и тычет: «Свссв…», все думают «святой» скажет, а он – «С вами светло». Рыбу не мог ловить, только удочку держит, а как пескарь клюнет ему в голову, да кружки усмотрит, бежит к мамке плакать в подол… Этот и залез.

– Как же ты не устерег подпол? – удивилась, взмахнув руками, Дуня.

– А так. Иногда по огороду бродил и бекал, кто ж его гонит. А я в огороде с картошкой тудасюда. Теперьто мы вместе, – опять ласково глянул на подругу Парфен, – легше будет. Ну и забрел безголовый в комнаты, а потом и в подпол открытый сунулся. И главное, вот умник, крышку както за собой закрыл. Потеха, и только. Я через час схватился, когда руки обмывал, крышка закрыта, а вспомнил, что забыл, собирался лук перебрать. Открываю, а он, белесый, на краю лаза лежмя трясется. Я с испугу крикнул: «Ты где был, засранец?», хотя знаю, не ответит. А он глянул на меня и говорит голосом: «В раю, дядя Парфен». Я обомлел, но еле его, без силы качающего ногами, из ямины выволок. Слава богу, чуть он оклемался, глаза пояснились, а то, думаю, хлопот с мамкой его зачем мне? Стал он опять бекать, со слюной баловство устроил, я и говорю: «Ладно, иди, Веня… – Веня, что ль, его? – домой», – он и сообразил, и отправился, но у двери оборачивается и верещит, я думал «спасибо» хочет: «С… с… с… семью семь сорок девять, не… не больше. В рай не ходите, дядя Парфен».

А слыхала, поговаривают в деревне, любые теперь числа Венька влет считает, что сложить, что смножить. Зинке Петуховой гусей враз счел: подошел, слюнку выпустил, только глянул на путающихся вразнобой и бормочет – тридцать семь. А люди на деревне год кривились, не могли сосчитать ее гусей никак. Может, говорят, на лимпиаду поедет.

– Все зависть проклятая, – добавила Дуняша. – Со зла сбиваются.

– Ну! – согласился дружок.

– А ты что? – спросила Дуня приятеля детских забав. – Самто сунулся? Тебе бы, Парфеша, в рай не надо, там тебе все чужие, – добавила она както испуганно. – Чего ты там потерял?

– Не сунулся, – понуро согласился милый дружок, – на краю дыры потоптался, шаг влевовправо, но не стал судьбу пробовать. А ну, в ад по ошибочке обвалюсь? А все потому, – перешел хозяин на свистящую шепотом птицу, – головушку, Дуняша родная, стало уже на краю мотать, как будто я в нашем лесу подо мхом букашка, полетели по мне искры в разные стороны и будто потерял я в весе все свои кило последние, и даже дыхалка от сивухи обчистилась. Такое и ты не помыслишь. И пришло ко мне видение, будто я осьмнадцати лет от роду паренек на далекой землянике в горячей траве тебя, девушку, обнимаю, а по щеке у тебя божье в пятнах насекомое прыгает. И в облака улетело.

– Врешь, – сухо сказала Дуня дружку.

– Может, и вру, – с неохотой отнекнулся хозяин. – Когда очнулся – по будильнику двое суток прошло, – от райского дыхания да из подпола выполз, прикрыв фанеркой, то сразу ко мне, как к бесполезному Веньке, сильная мысль голову отшибла – пускай бы люди в дыру мою сувались, да и… нам с тобой, Дуняша, прибыток. Кто водочки поднесет, кто… платок с черной розой.

И попросил тогда Парфен свою девушку жильца потрясти. Чтобы рекламку в газете на халяву пропечатал.

– Пускай почитают: «Ходка в Рай». Недорого у Парфена в деревне.

– Не знаю, – засомневалась, глядя на оживленного старичка, баба Дуня, – больно жилец наш строгий мужчина, не любит охальниковто небось…

И Дуня не решилась пока потревожить газетного специалиста своей скучной сказкой. Почти ничего из этого и теперь старенькая Дуня веселой от варенья и злости адмиральской дочке Алинке… или как ее… Альбомке, не рассказала. Только про реку чуть, несущую круглые водоросли, да про святого приходимца Епитимия, как тот кирпич складно кладет.

– Дачу, может, вам выложить надобно? – справилась у разведенки для порядка.

– Выпить то у Вас, бабушка, ничего нет? Крепенького, настоечки, – спросила ожидающая бывшая мужняя Дуню, беспокойно водя глазами.

Дуня уж давно, со второго чая, углядела в молодой выпивоху.

– Не держим, – степенно сообщила она. – А хочешь, красивая девушка, я тебе старинное средство против упоя отдам?

– Нету такого, – угрюмо поджала губы алчущая.

– У тебя нету, – теперь подобралась старенькая. – А у нас – семейное.

– Скажи! – взмолилась молодуха. – А то перед дочкой стыдно.

– Тогда слушай, – велела Дуня и продолжила: – Средство это еще батюшки моего, отцовье. Мы на селе зажиточные люди были, коровы, гуси, домина пятистенок. Мать рукастая, отец – будто три быка ходил. Я, наверное, в козу вышла. Все у него в руках спорилось, топор для него – гвоздь, хомут – нитка суровая. Я совсем малая была – три годика, четыре. А бегала нарядной козочкой, ленточку вплету, веночек соберу – да и в доме все дальние углы знала, с веником дружила. А отче мой такой имел склад: поработает деньтри, неделю, а потом сутки гуляет, но не сидел, выпучившись. А танцевал или плясал вприсядку.

– Это пьяныйто, – не поверила, вскрикивая, Альбинка.

– Слушай, – спокойно сообщила Дуня. – Как лишнего выпьет, бежит к реке, к проруби. Рубаху, порты скинет, перекрестится и как сиганет в прорубь, только его и видали. Минуту, две нету. У меня уж сердечко в горле бухает. Тут и вынырнул, и ко мне бежит, хохочет и скачет. А уж я, счастливая, возле льда жду его с большим петуховым полотенцем. Вот как.

– Так куда ж ваше богатство делось? – скривилась адмиральская девушка.

– А туда, – скромно подвела бабка. – Вышел указ, всем, у кого в деревне что есть, собираться, и через два дня на подводах потянет в ледовитые земли через тундры смертельный паровоз, куда птица по раннему лету тянется. Во всех, мол, местах уже полный колхоз, а у нас – пугало.

– Ну! – подогнала бабулю Альбинка. – И чего?

– А того. Заплакал батюшка наш впервой в жизни. Вывел в поле лошадь, распряг, выгнала в дальнюю лощинку мамка трех коров недоеных, спрятал нас с мамкой у дальней сродственницы нищей Шурки и зажег все хозяйство с трех сторон. А потом плюхнулся в ноги к обиралам голодным пригородным и говорит: «Все.

Нищий я. Все пожар пожрал. Беднота я. Без кола, без двора». Его одного на севера от нас за это злодейство отправили.

Надолго замолчала тут баба Дуня. И Альбинка примолкла. Потом спросила:

– А где же летом прорубь взять?

Дуня сожмурилась и ответила:

– Прорубь, она не в воде. Она в душе. Идем в ванную комнату.

Альбинка поплелась за старой каргой.

– Скидывай одежку, – велела карга.

– Да ладно тебе, бабушка, – захихикала капитанская дочь.

– Скидавай, – сурово прикрикнула бабка. – Я в войну и не такого повидала.

– А что! Все равно сегодня с неверным ругаться – сил нет. Я морская дочь, – крикнула Альбинка.

Тут Дуня поставила молодуху в ванную и тремя ведрами спущенной ледяной воды и обмыла, водопадом заливая покрытые сивушными маслами красоты стонущей Альбины Хайченко. Потом Альбинка растерлась, выхлестала еще чаю и, сладко зевая, растянула в улыбке:

– Ладно, баба Дуняша. Пойду, ночь уже.

Но карга не отпустила набесившуюся за день тетку, а положила на раскладухе в кухоньке. И Альбинка, проваливаясь в сон и глядя на вползающие через фортку и пьяно дрожащие звезды, подумала:

– Ну и хороший же денек сегодня устроился сам собой!

* * *

Ночь двумя туманно горящими зрачками дежурных ламп вперилась во внутреннее служебное пространство застопоренного боевого корабля. Там, на узенькой матросской коечке крутилось, как незапускаемая проржавевшая турбина, немаленькое тело каперанга в отставке Никиты Никитича Хайченко.

Бывший боевой корабль, могучая когдато подлодка любимого древнего 613го проекта, покачивался огромной люлькой на причальной глади речного порта. Но потерявший в просторах воспоминаний сон Хайченко знал, что гроза прежних морей недвижим в крепком прибрежном стапеле – на то он теперь и Музей военноморской славы, а качает каперанга равномерная нищая волнушка, лижущая прочный корпус, и рюмочка – или три? – водки, опрокинутая капитаном во внутренние трюмы своего высыхающего без морской болезни тела в нетеплой Алешкиной компании. А к борту лодки, крепко теперь держащемуся сварными балками за берег, лишь изредка подбиралась смешная волнишка, пущенная добрым проходящим теплоходом, назойливым катерком или позорным ветром, и лизала могучий титановый борт слабым шуршащим языком домашней морской собачки. Все шесть торпедных аппаратов, четыре носовых и два кормовых, пусты, как гробы бойцов ВМФ. Пушечки, ясно, сняты, тоже – музей! И зря убрали почти все аккумуляторы и слили дизель, зло подумал Хайченко, глядя в неприкрытую дверку переборки, через щель которой мельтешил свет телевизора – это Лешка тоже не спал, вторую уже ночь сидел, тяжело уставясь в дребезжащий муть экран. «Были бы теперь почти на ходу», – глупо подогнал смешные мыслишутки капитан, знающий полную обездвиженность парализованной махинымузея.

А вот и не зря, совсем не зря я тут все устроил, тихо вслух сам с собой, как часто теперь вытворял, посоветовался капитан. Понавесил, расставил, надраил с ребятамиотставниками и молодняком. А главное, получил на бумагах сто сорок семь подписейрезолюций – точно посчитал в свое время, год назад, Хайченко. Зато какие у военморов теперь рожи, когда сидят тут в каюткомпании и горланят. А молодежь, салаги, нахимовцы! Заглядение.

Хайченко слабо охнул, ухватился за сердце и спустил с койки ноги в кальсонах. Влез в тапки, накинул китель и выбрался через дверку к зятю.

– Кончай, Лешка, глаза мучить, – велел он журналисту. – Ты чего смотришь, какое кино? Уж три часа ночи. Иди, Ессентуков хлебнем. После этой гадостной… похлебки.

Хайченко с отвращением осмотрел недопитую бутылку, плеснул в два стакана на палец. Журналист выбрался из бухты телебреда и уселся вялой транспортной посудиной напротив.

– Рассматриваю служебную плевотину по тотальному ТВ, наша газетенка ей вроде дочкавнучка стала. Пока не разберусь, может… жучка.

– Ну давай, – крякнул каперанг, – а то Ессентуки не пойдет голышом в глотку.

– Мне уже, Никитич, поплохело от твоего угощения. Ты чего не спишь?

– Того же, что ты, братец. А кому щас хорошо! – удивился морской волк. – Все я об внучке думаю, нашей салажке. Прости, прожужжал тебе, старый, всю громкую связь. Она у меня, как волна в голове, долбанется бортом об жизнь, и все. Якорь ей нужен, и ты нужен – швартовый. В виде отца, в виде почти моего сына и духа строгости и распорядка побудки и заправки сном.

– Никитич, ты говорил, приходила? – тревожно переспросил рассказанное раньше, будто от этого успокаивался, журналист.

– Была. И даже сночевала пару раз основательно и спокойно, – гордо заявил отставник. – Не зря мы тут… сушки грызем. Здесь ночевала – тучкой плакучей, в музее великом следов флотской славы. Заметил, гляди, сколько новых экспонатов, – бывший тесть поднялся, очутившись головой почти у потолка узкой каютки освоившей причал дизельной громады. – Вон, глянь, – повеселевшим тоном доложил он и простер к стенке толстую указку левой руки, обернутую в форменный рукав кителя. – Вон, новое. Братцы офицеры притащили, кто что. Фотография морского и берегового прощания с дизельком «Скороход», ну тогда, помнишь, история тяжкая была. А вот флотильный стяг черноморского дивизиона – это уж с Севастополя мичманакопатели по глухим углам добыли… красавец. Горжусь, понимаешь, что воинские и штатские знают о нас. Память, брат, она дороже медалей. Насовали при бровастом, добрая ему, фронтовику, память, а куда их теперь девать, небоевые, не знаю – все несут и несут. А боевые, даже родичи и наследники, и те в тряпках ховают и не дают. Говорят, тут наша капля крови по рождению. Кабы не эти медали, и нас не было бы.

– Так приходила Эля? – вернул капитана из музея журналист, вполуха прослушав экскурс флотского ветерана.

Каперанг, крехтя, грузно опустился на лавку, согнал ладонью бисеринки пота со лба и оправил расстегнутый китель.

– Душновато тут, все стараемся сохранить натурность, похожую жизни кубрика. Рискнули только позвать умельцев – дверь в титане выковыряли. А то как школярам залезать, через люк? Нацедить тебе с полноготка?

– Нет, уже нагрузился, – прикрыл ладонью свой стакан Алексей Павлович и, чтоб не огорчать бывшего тестя, добавил: – Выше ватерлинии.

– Прилетала, чаечка, – скривился отставник. – Ты ведь, Лешка, знаешь, что я к тебе всю вашу совместную с Альбинкой военную неудачную кампанию относился как? Как почти к сыну, приемышу, сыну морского десанта полка. Не ты виноват, что дочура непутевого выбрала, не из того дивизиона – простого интеллигента пера, доброго забияку газетных кляуз и совестливого потакателя пытливых людей. Научный журналист это разве муж? Это пороховой запал прогресса, а не квартирмейстер бабских утех. Помнишь, сколько раз я по твою сторону борта занимал диспозицию?

– Всегда, – кивнул головой эксзять. – Это правда, только Альбинку травили.

– Ну! Почти. Травили слабые ее концы. Изза этих дел клевались, я кричу: «Рожай, вытянем эту снасть», изза наметившегося дипломатического хахаля сутяжничали – я ору: «Аврал, все по местам, задраить входные двери, никого из квартиры не выпущу, пока не замиритесь». Было?

– Так точно.

– Вот оно и есть. А поход ваш завершился пробоиной семейной посудины. И зря я тебя жалел, когда чертову Альбинку, шельму с возгоревшимся боезапасом, от тебя, дурака, оттягивал. Она ведь мне кто? Сирота невинная, при живом отцовстве. Мамочка ее, Тоня моя, умерла не сказать рано… А просто совсем невовремя, должна была пять раз меня пережить и по мне венок на воду сбросить. Особенно после хода подо льдами на «Акуле» и пуска двух 52х. Сгорела моя свечечка…

Офицер поднялся, прошествовал в угол кубрика, поглядел на большой портрет молодой навсегда своей супруги, оправленный для чегото в открытую серебряную ризу, и перекрестился, пару раз клюнув головой к портрету.

– Сирота, отец то в штабах, то на учениях в море, то в патрулировании по три месяца. Девчушка одна возле океана, с неграмотным дядькой и его безмозглой поварихойматреной. В школу – как на праздник пятиклашкой бегала, сама передничек кружевной стирала, никому не доверила. Тоня уже тогда болела. Говорит: «Мамочка увидит, какая я чистая». Сирота, что с нее за спрос. А через пяток лет, когда я стал засыхать у моря и пошли разговоры – в штаб его, в штаб, я и согласился. Приехал сюда, думал: на новом месте забуду свою судьбину. Нет, брат Алексей Палыч, от судьбы в дальний поход не сбежишь, от семьи в штабных околотках не отсидишься. Надо, как проклятый, всю жизнь палубу под собой драить и орудие мозгов швабрить. Нету мне прощения, что я Альбинкусиротку не вытянул, шмыгнув в штабную канитель. И тебе прощения нет, хоть я тебя не виню. Вот, гляди, видишь телогрея?

– Да, – вяло глянув, ответил неудачный зять. – Что за наряд?

– А то, – сообщил каперанг, скидывая китель и натягивая маловатую ему и грязноватую одежку. – Не было у вас с Альбиной общего тепла, когда вы за друг друга покошачьи вцепились, по молодым годам. Ты холодный, как орудийный прицел, потому что любишь умом, а она – горячая, как блин с камбуза. Вот и все. А общего тепла нет. Гляди – телогрея. У меня на плоту трое матросов выбросились с тонущего катера «Шаровая молния», когда газотурбинка у них шарахнула и после как он задней ляжкой на камни влез. До берега – пять километров ледяной воды, плот в море понесло. Знали, надо выжить, скорее сообщить, что сидят вблизи чужих берегов. Чтоб пусковые «Москиты» врагам не попали. Так они двое суток грелись, прижавшись друг к другу, телогрею на два часа передавали, чтоб свое тепло боевому соседу скопить. Я эту телогрею сюда притащил, после как судили и оправдали с моей и божьей главковерха морей Посейдона помощью единственного незамерзшего, потерявшего глаза навсегда бойца. Самого что ни на есть по званию младшего матроса. Вот как тепло от человека к человеку блуждает, особливо от сироты к сироте. Ты, считай, тоже ведь приезжая в город сирота, хоть и сам себя образовал и обустроил… Что за стакан взялся? Неправду докладываю? Ну, давай хлебнем. Ладно, я теперь отставник. Что я, дурак строевой, Альбинке, молодой затейнице, необученной городским ямам, мог дать. Наору, за косу по паркету пробуксую, вот и все. Проглядел родного человечка… Я тебя, Лешка, не виню, но и ты тоже… умник дурак дураком, хоть и не сошлись, как теперь пишут, ваши характеры борт о борт. Но ты, если внучку мне, Эльвирку, упустишь – будешь мне враг. Вот и весь доклад и весь сказ, кто кого в море спас…

– Ваши слова, Никита Никитич, мне слушать тяжело, – сообщил подельник, почти опустив нос в недопитый стакан. – Я все понимаю, но ничего с собой поделать не могу… Судите. А Элю, кротом уроюсь, на рее удавлюсь, вразнос не отдам.

– Тото, – мрачно поддержал каперанг. – Ты с Элькойто поосторожней, не дави, как я дочь. Про рею и шею… У нее сейчас возраст. У них у всех сейчас в этом возрасте в мозгах рогатая мина замедленного движения, все норовит торпедировать своим залпом нашу затхлую местами желтуху. Знаешь, что у нее теперь в аппарате мозга заряжено?

– Плохо представляю, – съежился незадачливый папаша. – Поговорить бы с ней подольше, спокойно, порасспросить… Посидеть гденибудь молча, не торопясь.

– А будет ли с тобой люки отдраивать? Не знаю. Может, задумала, что вы на нее нарочно наплевали и бросили. У нее теперь завелось в мозгах одно – миссия.

– Миссия? – ужаснулся отец. – Миссия? У позавчерашней школьницы восемьнадцати лет. О ком, почему?

– Пришла сюда, – удовлетворенный ужасом зятя, доверительно сообщил Никитич. – Ночевала, я ее тремя одеялами укрыл, два обогревателя врубил. Замерзла, дрожала. Все, говорит, дедуля, все меня забыли, и теперь я живу одним – с миссией.

– Ничего не понимаю? – промямлил журналист.

– А чего не понять? И я ничего не понимаю. Когда лодка ушла под воду, разутыми глазами да по перископу ее углядеть сложно. Врубай эхолоты, сонары, спецаппаратуру уплотнения помех. Вот так. Полезла она, по рассказу глядя, к какимто сухопутным котикам или полным моржам…

– С миссией? – невпопад встрял Сидоров. – Борьба за природу?

– Да погоди ты ерундить, Лешка. Слушай. Устроили они както, эти котики – а котики, потому что лежбище у них, там живут, там гниют, там и дохнут, и спариваются, – устроили строевой демарш. Погоди, не сбивай с галса. Все они там, как недоспелые одни гении, – докладывает эта глупышка наша. Только непризнанные, не только другими, офицерским и гражданским контингентом, но и сами друг другом. Плюют и мечут один в другого икру минтая. Этот ее, теперешний, как выражается, «бесконечно любимый мерзавец», попутчик и друг, чтоб его, забыл… Ахынка, что ли, Акишка, так тот – миссия. Нигде не учился, ничего, кроме баб, не кончил, выкинули за борт с первого курса второй судимости. Но гений, девятый вал мыслей. Называет себя… префоран… перфорансист.

– Перформансист?

– Ну! На десять или больше годков старше, кобел. Устроители эти котики кодлой здесь недавно представление, на нашей Площади всех революций постелили. Выложились полуголышом, а кто и вовсе раздраенный, в тринадцать человек, взявшись за руки за ноги в виде известного изречения из трех букв, а наша дура Элька – четырнадцатая, над И хвостик.

– Ты мне раньше не рассказывал, – помрачнел газетчик.

– Раньше у нас и цари были. Милиции взвод, ясное дело, тут как тут. Всех гениевшкодников строем и в кутузку. Побили маленько бортами друг о друга, как водится… Поучили посвоему…

– И Элю? – посерел лицом отец.

– Я вовремя пришвартовался при полном параде, еще дружка адмиральский китель нацепил. Что, спрашиваю майора, за дела? Эскадру вражеских канонирок захватили, а прогулочная лодочка на причале причем? Он вылупился на меня и спрашивает: «Ты чего, адмирал, она хулиганка злостная матом». Я говорю: «Майор, это что, такое плохое слово, что никогда и не скажешь сам?» Он засмеялся – ну, не перед обкомом же. Каким обкомом, перед облсоветом. Говорю: пиши. Написал с удовольствием коряво на листке. Ну и где тут моя внучка, спрашиваю. Он добавил Эльку над И. Я говорю: «Чего ж забыл? Никогда мы ее по российскому правописанию не пишем. Само собой». Вот, говорю. И так понятно, не участвовала. В стороне просто, как отдыхающая на площади посетила. «В ночной рубахе?» – спрашивает майор, хитро щурясь. А я говорю: «Слушай, ты служака, я служака – мы сейчас можем с тобой в этой пиде… пудельской жизни ночнуху от кутюра отличить? Вот, не можем». Посуровел майор: забирай, говорит, свою недомерку в пять секунд, чтоб и кутюра ее здесь не было. А то, не дай бог, какой старшина начнет с этой молодежью разбираться. Вот так, Леша.

– А ты не спросил, Никитич, зачем же она пошла эти буквы на площадь складывать?

– Спросил, а как же. Отвечает: это фаллос. Символ свободы. Я говорю: это просто пиписька ни к селу ни к городу. Отвечает: из меня, дедушка, остатки молодости утекают со скоростью торпедного катера, буду вотвот старухой. Это в восемнадцать лет. Жила я в строгой гауптвахте. И вся страна у нас – гауптвахта. И поэтому для нас пиписька – это фаллос свободы и воспарения духа. Миссия, говорит, выполнима, если все обнимаются. Ну, в общем, поет песни своего теперь коблагения с неполным, небось, тюремным образованием. По роже видно и по походке, – добавил странное каперанг.

– Значит, попала Эля в крайнюю компанию. То ли тюленей, то ли котиков, – со злой печалью протянул отец. И добавил, совсем уж как старорежимник: – А зачем ей это?

– Говорит, чувствую себя, как все, человеком. А не мешающим предметом интерьера.

– Каким? Кто же ее…

– А таким, – припечатал каперанг. – Я дома, шепчет, табурет, или шифоньер, только мешаю. Мать, пьяная, об меня спотыкается, орет. Ты в музее якорь бросил, отец с пустыми глазами пакеты с жвачкой сует. А там меня хоть кто любит и защищает от других любящих, на халяву. Устроили они тогда, раз на площади нельзя, эти свои три буквы на природе, на поле. Весна, май – в жижу нашу колхозную прямо голыми надо ложиться. Так передрались, бобры – кто лег, а кто реформанс весь обмочил. Но им за активность спонсора только денег дают, чтобы из жижы все время тявкали.

– Спонсоры?! И эти есть…

– Всякие крутятся. А как же ты думал, самотеком мочи? Проговорилась: жить можно и на международную солидарность, а не только на отцовы подачки и воинские пенсии. Есть у них и самопророквоскреситель, и культурило из районных чинуш, и объявитель судного дня всех котиков, а главное, ходит подначивает дураляшек дядя спонсор с полным зарядным магазином «зелени», как говорится. Но кто – молчок, не выдала. Ты бы, Лешка, както поотцовьи выцарапал ее из этого порохового погреба – а то собьют ее, как кильку в томат.

– Пойду. Только куда, Никита Никитич?

– Базуются возле бывшего жирзавода, и все это у них на борту значится «Воньзавод». Эх, была бы у меня бутылка шампанского имени Молотова. С послезавтра у них перморганс эта, с разливистым лозунгом на корме «Насрать и забыть». Я стал на Эльку давить, кричу: отец и мать тебя любят, отец ищет, где ты? Заплакала, почти школьница, говорит: пусть папа не приходит. Не дочь я его. Мне ему в глаза стыдно смотреть.

– Да как же понять все это? – возмутился Сидоров.

– Ты вот что, Палыч. Давайка еще выпьем и доедим колбаску. Ночь уже посреди нашего залива. Я тут и как общепит, не брезгуй. Ты с Элей полегче, не сорви скорострел. Она девчонка хорошая, сирота.

И мужчины примолкли, а Сидоров вперился в стену кубрика, увешанную военными трофеями: грамотами, морскими приборами и зачемто муляжом огромной выпотрошенной мечрыбы.

– Ладно, – прервал молчание каперанг. – Давай, хватит о главном. Ослабь маленько канаты. Давай о важном.

– О чем? – невнятно откликнулся гость.

– Ну, признавайся, когда будешь с моим настоящим боевым корешемадмиралом, другом жизни, видаться? Он ведь стареет, того и гляди… концы в воду. Обещалками кормишь морских львов… волков. Ты же журналист научного строгого курса, ты же всю жизнь крохи правды должен со дна жизни подтирать. Образование, академики, сельские кулибины, сам рассказывал, вся эта морская капуста – это ж твой хлеб, баранкипряники, сапогиваленки. А от меня, своего, можно сказать… старого подводника и флотоводца отлыниваешь, косишь с наклонной палубы бойцов истины. Стыдно небось, а?

– Стыдно, – признался обозреватель, кручинясь. – Чтото вы меня совсем сбили. Но послушайте, Никита Никитич. Я вашими подводными шныряющими объектами, этими… каких, квакерами, историографией нежданных потоплений парусников со времен Сидона и Тира, этими прыгающими светляками в море и отверстыми магнитными лакунамибазами в четырехмерные пространства Ориона сыт по самую толстую кишку. Надоело до чертиков – околокозлятина, мистические потусторонние тени души, воскрешения прошлых карм и весь этот вещий бред, что прет с телеэкранов. За которым выглядывает неграмотная рожа страждущего хорошо пожрать на халяву. Сыт по зубы. Дайте простое – в тыщу раз больше пользы, дайте книги в сельские библиотеки, если их кто будет не по малолетнему пьянству читать, дайте интернет в поселковые клубы, чтобы редкие спокойные ребята, или те, кого лупцуют на танцах, приобщились к простой технике. А то некому будет на сложный флот идти. Пусть трактор начнут уважать, косилку беречь, парту в школе финкой не резать – и то спасибо. И то победа разума. И того нет… А мы о сложном. О переплетах чужого разума, об осколках морских катаклизмов нуклеарного типа, о забытой человеками миссии, про нависшую тень чужой цивилизации. Да к демонам все это! Нам бы хоть ребят в нормальные детдома и нахимовки из труб отопления спровадить, чтобы в пакетах с клеем не задохлись, хоть бы в каком возрасте притащить их в школу и удержать там интересом к чему реальному до половой спелости. А то без школ и с покрытой судимостью доуродуют друг друга на ваших флотах в ваших кубриках, и конец, военному делу венец. Безо всяких чужестранцев и паранормальных утюгов… Да, огни, да, квакеры, верю – тысячи независимых прозрачных свидетелей. Прыгают, играют огнями, тушат магнитные поля. Ну и что. Да пошли они к ихней матери. У нас скоро будет забота – вырастить колосок на сдохшей, засоленной, истощенной земле, смять его в ладонях на полянах проржавевших сельхозугодий и растереть каменным жерновом. И еще найти, где напитьсяне отравиться…

– Врешь, Лешка! – вскричал каперанг, снял сигнальный флажок со стены и стал от нервов делать им отмашки. – Завираешь и сам себя на испуг берешь. Ты научный писака в большом органе родной речи, ты не крапива, не отдуванчик – ты адмиральский катер, что снует от флагманского крейсера науки к мелким молоостойчивым судам жизненной флотилии. Ты несешь научный покой в их любопытное сердце. Вот и делай свое дело. Я тебе уж сколько про все рассказывал, про тайны трех океанов. Наши флотские ребята, честные, как нос авианосца, офицеры, докладывают: видели по морям, по волнам, то здесь, то там, занесено коегде в бортовые секретные журналы. Мой «адмирал», он же «24ку» недолго курировал, такое знает, что рассказать – кровь, даже твоя, посинеет, как морская вода. Все, что флота Союза по особой графе набрали за годы. И плюс сам по дальнему походу имеет три эпизода, с фотками – которые и никто фиксировать не взялся. Боясь отставок и партийности. Офицеры решили, не надо – «было – не было» – всех в психушку для надежности упрут. А хотелось то на берег, к женам гладким и детишкам сладким. Вот так. А ты людей этих моих, значит, в грош не ставишь, за корюшку держишь. И отмахиваешься от правды.

– А нужна она людям, эта правда? – подначил военмора газетный сиделец. – Может, это их вовсе с панталыку собьет.

Каперанг даже закашлялся и рухнул на лавку.

– Правда, Лешка, важнее всего и по морям, и по сушам. Важней хлеба и даже, может, важней воды. Хотя вряд ли. Смоет с борта, за что последнее будешь цепляться перед морским дном – за правду, что в твоей жизни прекрасно случилась. За фантазии ведь не будешь или за мечту. Больше не за что.

– Вам виднее, – мирно согласился журналист. – Да я, напротив, рад с этим адмиралом посидеть, поговорить. Я таких бывалых людей сам всю жизнь ищу, как улитка шляпу белого гриба. Среди поганок. Только настроиться мне надо, Никитич. Погано сейчас, боюсь, пропущу напрасно откровения твоего бывалого человека мимо ушей. В таких вещах каждый штрих, каждая запятая может быть на счету. Да Вы зовите его, или я приду, или сюда – в музей краевой морской славы. Здесь хорошо, неторопливо, река об борт волной играет, как будто сейчас не сейчас, а сто лет назад. Ладно. А давно Эля приходила?

– Сумеешь ты ей помочь, Эльке? Она, я вижу, тебя все еще за человека держит, правда гавкает иногда, как голодный бесприютный щенок. Ты ей нужен, думаю. Ято дед, с меня какой спрос. Камень из разрушенный морским харчем печени на шею, и за борт. Мы на волне судьбы откачались. Как у тебя самогото дела?

– Дела? – замялся Сидоров. – Дела так: газету продали какимто темным, скорее всего на днях вылечу на широкую улицу, перестану таскать Альбинке пакеты с жратвой. И не знаю вообще, где будет это завтра…

– Ну, ты профессионал. Хоть халтуру найдешь. Журнал этот твой, с дружком вашим… «Сила от знаний».

– Журнал – статьядве в месяц. На хлеб, воду и раскладушку у бабушки в коридоре. Но это все чепуха, главное не то, Никитич. Главное – я пустой, как пузырек без нашатыря. Пустая грудная клетка. Ни черта не хочу, все обрыдло, руки обваливаются писать ежедневку. Куда ушел задор – не знаю. Посмотрел вчера на Альбину, и руки обвисли. Смотрю на улицу, на людей, и ноги немеют. Я, Никита Никитич, стал как соляной столб, выросший за десятилетия звонких капель. Конечно, за Эльку встану горой. Но какой горой, обросшей полипами кораллов. Что делать. Мне стыдно посмотреть ей в глаза.

– Отвечу, как простой матрос, – пробасил каперанг. – Когда Элька у меня ночевала, я укрыл ее, подошел. Деда, – подетски приобняла она меня, а рука горячая, и голова тоже, не решился я ладонь приложить, – спрашивает: деда, что мне делать, а? Я ей говорю: «Ты, как подлодка, засеченная сама себя, ложись тихо на чистое дно, отлежись, буря промчит, и поднимешься потихоньку, продуешь балласты, к облакам и ветру, глотнешь этого лучшего, самого дорогого в мире шанпанского – свежего нашего попутного бриза. И все плохое от тебя убежит, как дурной сон». Девочка, восемнадцать лет, спросила: «Что делать?». А тебе на этот вопрос у меня ответа нет, старый я таким, как ты, сорокалетним шишколобам, советы складывать. У меня море мозги выдуло, у меня холодные воды жену за год на тот свет отнесли. И любимая моя навсегда проклятая служба, ничего слаще которой я лично не видал, всего меня, волна за волной, из жизни смыла. Нет меня уж. Не гляди, что стоит перед тобой китель без кортика, это не я. Это тень от меня, бывшего боевого дредноута… Но учти. И тень моя – грозное пугало морей. Так что тебе скажу одно: упустишь Эльку – не сын ты мне больше. А про «что делать» скажу тебе поморскому: делай как я. Иди спи, Лешка, ну тебя к богу. И телек свой паскудный вырубай. Когда будить?

– В семь, – сидя соляным столбом, отозвался журналист.

– На службу?

– В Снегири, – чисто эхом далекого залпа непонятно услышался Сидоров.

Капитан опять ввалился в свою душную каютку, отключил ночники велел себе спать, поставив нутряные склянкибудильник на шесть. Но, засыпая, стал мучить себя, падающего в пропасть морской пучины неуправляемой, наглотавшейся забортной воды посудиной, – не зря ли скрыл, лишь обмолвившись, не зря ли не рассказал зятю о сегодняшней утренней своей позорной экспедиции в отряд этих… котиков. На «Воньзавод».

* * *

В это утро Никита Никитич с трудом натянул маловатую ему щегольскую адмиральскую форму своего нерушимого друга в отставке, верного флотского командира, предоставленную тем без резонансов вместе с кортиком на время сухопутного боевого похода. Потом вышел наружу и погляделся в спокойное колебание волны, как в зеркало. Все было на уровне нормального гарнизонного парада, вот только рукава кителька чуть закрывали локти, так как друг совместных походов был на полкалибра короче. Настроение у десанта наблюдалось боевое, даже приподнятое, как у задраивающейся субмарины, чуть расстроило только то, что полвагона школяров в метро, потупясь, уступили место, чего без кортика никогда не делали.

Приехав в расположение не в таких уж глухих диспозициях города окопавшегося бывшего «Воньзавода», Хайченко поглядел на красного кирпича казарму, задрав фуражку. Огромный плакат закрывал пол тюремного вида окон: «Свальный смех. Информационный спонсор – TOTAL TV». Тут же ему пришлось скакать и дергаться, чего он не терпел: с одного борта заслуженного офицера чуть не протаранила в грохоте и дыму приплывшая мотоциклетка с коляской и какимто блажным за рулем. С другого боевого командира в отставке почти прижал к коляске причаливающий здоровенный джип с гордым латинским лебедем на капоте. С водительского места лакированного монстра, распахнув дверку, выбрался и остался стоймя, будто пришитый к брюкам, белобрысый жлобина, жующий с безразличной, обидной рожей какуюто жваку, бетель или махру. Другая дверка погодила, после тоже выехала, показалась ножка в золотой туфельке, а потом и отдраенная до блеска и напомаженная ручка, явно ждущая опоры. Боевой галантный офицер ручку подхватил, образовал пункт берегового базирования, и с его помощью из кожаного вагона выползла красная с лица, но белокурая с волоса смазливая бабенка лет тридцати плюсминус полкабельтова.

– Мерси, господин… адмирал, – глазами ласковой гремучки повела особа.

Жующий жлоб тоже хлопнул дверью.

– Сидеть! – резко выкинула расфуфыренная воинскую команду, что сразу военмору пришлось по душе.

– Чего?! – выплюнул от неожиданности жующий.

– Того! – взвизгнула особа. – Сидеть – значит сидеть жопой. И ждать, когда позовут. – Видно, дневальный повздорил со старшиной.

– Проводитека до избушки мои курьи ножки, господин адмирал, – схохмила дамочка и галантно повисла на локте Хайченко лишним в бриз брезентовым плащом.

И жующий с вытянутой во фрунт рожей остался внутрях похожего на амфибию пехоты лакированного амбара, хотя, когда уплывающая из рук товарка стала удаляться, сам себе показал руками и крепким корпусом все места, куда ее какнибудь проводит.

– Козел бодучий! Осел пахучий! – выругалась на марше особа.

– Пардон? – по французскому диалекту пообщался с дамой, конечно, не знакомой с сигнальной системой флажков, придерживающий кортик Никитич.

– Не вам, адмирал, не вам. Определила этого вислозадого яйценосца. Хамит, хламида, требует клевать пряников ни за что. Потерял чутье дистанции.

– Диспозиции, – уточнил чрезвычайно польщенный военмор.

– Вот именно ее. В любой позиции. Гаденыш. Думает, если палки, как городки, мечет, то король. Засранец, а не принц.

– Особенно подчеркну на разводке – при такой пикантной даме, – слюбезничал каперанг. И не зря.

Дамочка улыбнулась, вмиг успокоилась, ловко расхохоталась невесть чему, и оказалось, что в этой крепости, куда сам Хайченко вряд ли пробрался и на абордаж, она чуть ли не прибывшая на катере принимать учения главная командующая. Почти немедленно к шествующей парочке подбежали разные, и с почтением стали поклевывать, понятно, ее руку, и заверещали. Дамочка представила:

– Знакомьтесь. Боевой адмирал всех флотилий… Никита Никитич? Новоназначенный член нашего комитета. А Вы, адмирал, держитесь в курсе и следуйте в фарватере. Эти все… Эдвард Пшедобжски. Только с Лондона, чисто англичанин. От ихнего общества поощрения русских демократий. Наверное, и пэр. Ты пэр, что ль?

– То есть, дженькуе… Лепше не пэр. Гджье ще могэ позже с панэм дмиралом скантактовач? – пролепетал пэр на ухо воину непонятное, а громко справился: – Гдэ ж, госпожа Лизель, ешче пан Мргаты, то есч с газеты почетни член?

– Сдохнул, – выплюнула Лизель ошарашенному лондонцу. – У горбунка понос и колики кошелька. Запутался, газетный, в предстательном падеже.

– Ваш мудри слово як пещня по мнэ, ващ сцерце як сребро, – понял все правильно Пшедобжски.

Тут к Лизке подкатился маленький пухленький колобок и взялся мусолить губами ее ладошку, но дама не слишком далась.

– На новенького? – спросила она.

– То не, – прощебетал поляк. – То е стари верни кадров замзав межраиони культури з кино до библиотек и други пан Скирый, добжи пан межднародни пршиязн, дружби.

Скирый попытался сунуть Лизке сначала в нос, после в руку, а затем и под наряд какуюто бумаженцию, похожую на использованное гигиеническое полотенце:

– Не подпишитесь ли ласковой ручкой, дражайшая, под скоромным прошением культурных сохранителей – актом, знаете ли, передачи… за бесценного супруга… муж и… одна сата… одно счастье. Даем из государственных фондов чуждый нам возврат по обмену пять эльзасских Рембрандтов и три баварских Веласкеса, по международному просьбеагременту…

– То добжи, – привернул поляк, – то Европска заединства… против русска дурак, – тихо проскрежетал в сторону.

– …а они нам… потом… три собственноручных письма почетного гражданина России поручика Ржевского… ну, помните… как он на балу с Натальей Николаевной… с Александром… ну, все хохмочки эти. В порядке упорядочивания обмена возвратов. И еще проект указика бы, продлить реконструкцию нашего народного районного театра из района Хорошево до района Клоповники с утверждением не только смет на десять лет – кроме вращается сцена, партер и яма с полным оркестром планируем вращать через немецкие фирмы и потолок со звездами. Как в мировых планетариях – вращаем, а там звезды, звезды… Плисецкая, Марецкая, Семеняка, всевсе.

Лизель отстранилась:

– После… после… сейчас шарады, сейчас ручейки искусства, праздник передовых и исподних мест…

– А изволте ужнать, – тихо подкрякнул международный демократ, – не зъедет ли… дзисяй сего дня сюда шупруг вам, прекрачни чловек высокого лету?

– Да он в нашу сладкую клоачку, в эту помойку страстей и паноптикум красавцев, – воскликнула Лизель, и злые слезы брызнули вдруг из ее рысьих очей, – не то что английским чищеным ботинком, а и краем шнурка или запонкой не влезет. Это идолище, ряженное лондонскими портными… Открывает новую часовню на Аэрационных полях. А завтра первый помзамврио Администрации собирает их на прочистку глоток и дезинфекцию мозжечков в Епархиальном зале заседаний.

– То дюже добже, то католично, – истово перекрестился посеревший от упоминания начальников кандидат в пэры.

– А это, – кивнула адмиралу на еще одного жмущегося скромно к стеночкам осанистого встречающего и тихо прошипела Лизель, – Гришка три процента.

– Три? – изумился военмор.

– Точно три, без надувки, – подтвердила змеюка ласковым шипением. – За эти проценты сделает вам все.

– Что все? – ужаснулся Хайченко, судорожно вспоминая, что ему здесь нужно.

– Все, – кратко уточнила Лизель, подмигнула адмиралу двумя глазами сразу и тронула нежными пальчиками болтающийся кортик.

Прелестная особа, жеманясь, и изредка оборачиваясь, и маня адмирала ладошкой, проследовала со свитой через какието замусоренные лежащими, курящими кальяны и фимиам, сплевывающими желтые пузыри лицами коридоры, в хрустально вычищенном лифте все поднялись в некоторую неплохо украшенную залу, устроенную на манер цехового пролета, где наверху еще терялись в вонючем тумане от курева пролетные краны, и стали рассаживаться и раскладываться.

Стояло тричетыре огромных кожаных бездонных низких дивана для руководства, пяток художественно сломанных, залитых разнообразной мочей раскладушек, расписанные крупным резным матом скамьи, и валялись просто матрасы с отпечатанными помадой слепками поцелуев, на которых уже возлежали какието ряженые, пьяный матрос с накрашенными глазами, полуголая в чадре и другие тела и лица. Сверху тоже было украшено: свисали вялые использованные презервативы с цветными новогодними огоньками внутри, устроенные гирляндой.

Адмирал пристроился на раскладухе, никто его не согнал, а у импровизированной эстрадки началась возня, и военмор рискнул спросить у соседа, тоже приземлившегося рядом сиплого, покрытого сантиметровыми пробоинами чирьев, правда, чуть отодвинувшись:

– Эй. Чего за дело сегодня слушаем? Кого в штрафбат из этих, а кого на гауптвахту? Или совсем за борт, к акульей матери?

– Ты чего, с ветки спустился! Отборпоказуха на лучшее искусство Российской империи на биенналь в «Английскую свободную зону защиты российской демократии». У тебя какой номерто, хоть знаешь? Кортик будешь глотать или погоны грызть? Это уже в прошлый сезон не прошло, старо. Да щас один такой шустрый Н. выбежит, специально литераторишку наняли за фуршет. Уж я его с прошлой показухи знаю, за гамбургер без сыра гоголем ходить будет, горькую носом хлебать и толстым местом свечи тушить.

Но вперед вдруг сунулся другой, еще какойто местный заводила. Снаряжен этот гусь был так, как если б «Авроре» на пушку надели пышные юбки с кринолином и оборками, да еще фильдеперсовый чулок на самый конец. Сверху он был почти Пьеро с сияющими синими щеками, на ухе – кепчонка хулигана, в другом – непомерная серьга из золоченой пуговицы николаевского мундира. На толстых его ляжках пучились пижамные несвежие штаны, а ноги сидели в крупных синих ластах. В руках пугала явилась гармонь с составленной мехами надписью «Расея». Но вслед пугалу споследовал еще один. И Хайченко напрягся и задрожал, как торпедное орудие списанного катера перед последним залпом. Этот, провидчески догадался неизвестно откуда военмор, и был вражина.

– А позвольтека, прекраснейшая Лизель, – выкинул гармонист, – покласть пред ваши очи и очи всей нашей отчая… откончаенной… отконьяченной артели новую взойдевшую звезду сего мистичного лежбища, соискателя гоморры и джекполпотапотрошителя застоятых имперских болот, гоминида переселенца времен, великого незаконного мигранта со звезды ХУ, нашего общего АКЫНХУ!

В зальчике, нашпигованном странной публикой, вяло побряцали туфлями, ляжками, босыми пятками и иным инвентарем.

Пред поднявшейся из глубин дивана Лизель, как черт из бани почерному, возвысился здоровый жлобина с устрашающе небритой рожей, чуть раскосыми, злобно сверкающими, с поврежденными диоптриями глазищами и обнаженный по волосатую, возможно накладную, перманентно шершавящуюся завитками грудь. Татуированные мистическими изречениями на помеси санскрита, коптского и мертвых языков майя мышцы, изукрашенные еще змеями, скарабеями и голыми бабенками с кинжалом в паху плечи героя и его круглые толстые лапы произвели впечатление даже на профессиональную блондинку, удивить которую, казалось, мог уже только археоптериксантисемит. Та в волнении подобралась почти вплотную к пузырящемуся шальварами Акынке и уставилась на его угодия остановившимися зрачками. А Акынка, не будь дурак, нежно схватил ладошку мамзель и сладко, взасос, почтительно приложился. Но потом чмокнул и запястье, а после, все горячее горячась, стал покрывать руку Лизель страстными поцелуями в локоть, плечо и выше, выше, метя в шею. Было ясно: если его не остановить и не оторвать – отгрызет бабе губы и отъест руку. И примется за грудные железы. Двоетрое, лондонский поляк, Пьеро и Гришка, навалившись, еле оттащили детину от рвущейся обратно спрятаться в кресле бабенки.

– А он мне нравится! – в тихом ужасе на весь зал выдохнула мамзель из глубин кожаного кресла. – Он смутный. Блудный. Буйный.

– Смутный нам будет потом дать мистическое объяснение представляемым кандидатам и докторам инсталляций, – пояснил Пьеро в пижамке и продолжил. – Итак, господа прозасеравшиеся и прилежавшиеся, караул устал орать караул, и мы зачинаем конкурсотброс лишнего в виде лучших нумеров российского искусства к лондонский биенналь по осмотру и утверждению демократий и свободомнений. Кто членом жюри, всех знаем. Это и наша свеча покаянная прекрасная Лизель, и соучастник культур господин Скирый, и прямо с Лондона главный крайний палаты охран чужих демосов от ихних империй Пшедобжски, похлопаем пэру. Кстати, коллекционер наших миманток.

– И ещче любим зверху ложом иногда икры ващей з ложком, – уточнил лондонец. – Слизнем сладко.

– Ну да, – согласился Пьеро. – Гришу все знаем, еще с когда процент ниже был. Мордатый… Морговатый замордаван, заместо него… адмирал морей, флибустьер флагштоков, не раз висемши, реял. Где ты, морской конь? А, вон он, на раскладуху уже с кемто пробрался. Лежи, окопник, лежи.

Еще члены большого жюри оказались, и были объявлены с пристрастной шуткой: изысканный галерист Моня Трахман, как выяснилось из разговора с прыщавым соседом, выставлявший в своей галерейке исключительно расчлененку и малышекголышек для состоятельных старичков; руссковед приватдоцент гибели империй и объявленный в розыск гражданин мира Нагаршок, прописанный на углу БрайтонБич и Панамского канала; заряжатель воды свежей праной галлюцинагент и околохудожественный оборотень Чеймак, критик новейших сливных течений ХачапуриКоготь и какието еще, которых адмирал с раскладухи не углядел, позабыв в казарме морской бинокль. Но тут раскланивания с жюри кончились и Пьеро возвестил:

– Начали! – и саданул по мехам гармони. – Свет!

Но азартный домогатель мальвин, крутясь среди свежеиспользованных кондомов, забыл или наклал на известную всем проходимцам и вертопрахам истину: затеваешь свой карнавал горбатых и косых – оглядись, не затесалась ли среди крыс чужая мышь или дудочка, и среди криворожих и хромых на мозг не сховался ли строгий и осанистый боец, складный и ростом и вышедший умом. А тут как раз и затесался, потому что почти рядом с адмиралом, под соседней раскладухой, на которой резвились три потные толстухи, ведущие фотомодели агентства «Наши краше», зацеловывающие до колик случайно схваченного по пути на прожекторскую службу осветителя, – как раз там и залег чужеродный секретный элемент, а именно вохровец господин Горбыш.

Некоторые поразятся, как он въехал в эту лохань, но никак не изрыгивавшая неизвестную науке вонь мотоциклетка, теперь уже как час припаркованная возле джипа под водительством Моргатого, и не главный кадровик испытывающей муки второго рождения газетки, и, ясно, сам этот Горбыш. Конечно, вохровец перебздел всеми газами таблицы, когда был позван телефоном в высокий кабинет главного этажа и вырван от турникетапроходника. И чуть не отдал конец при вопросе сурового босса:

– Твоя мотоциклетка у входа заместо моего БМВа паркуется?

– Никак да! – Горбыш хотел уже бухнуться на колени и начать биться все равно все выдерживающим лбом об разбросанный по паркету пепел, но босскадровик его предостерег.

– Мотоциклетка с коляской?

– Угу, – только и гукнул Горбыш, все же метя на ковер одной коленкой.

– Поедешь в террариум, будешь приглядывать и докладывать об одной золотой рыбке – новой нашей практикантке Лизель. Вот фотка на грудь, чтоб память не тужить. И об ее нашем ведущем самописце Моргатом. Усек?! Двойной контроль, как в кроссворде – горизонталь ложит через вертикаль свою лапу. Мы тебе доверяем, потому что ты еще не попал и вида нулевого…

– Как отцу приемному… – начал было клясться вохровец, но наткнулся на жест и спросил: – Кого в коляску содить?

– Пока порожним, – загадочно хрюкнул кадровик.

– Мне бы плащишко, – нагло заканючил Горбыш, знавший, что стричь надо, когда башка под рукой.

– Какой такой? – удивился руководитель кадров.

– Черный! – восторженно завопил мечтающий стрелок. – Чтоб развевался. А то к приличным с крыльца спустят.

– Рано, – оборвал его мечту начальник. – Пока так бегай, в калошках на босу рожу. Дайка прикреплю тебе к форменке значок крупного вида – чтоб не казался с каторги. Видал, обозначено – «М. Г. Университет».

– Это мне зачем пугало? – усомнился вохр.

– Не твоего мозга дело. Носи и все. Спросют «Кончал?» – крякни, кончали, мол. И все. Или просто головой мотни, как жирафа. Как пролезть в рассадник, сам удумаешь, на то и значок. После – сразу ко мне. Ну с богом, едрен.

– Скажем, не волнуйтесь. И не таких, мол, кончали.

Так вот и попал Горбыш в означенный зверушник и при первом всплеске цветного света чуть не ослеп, раскладуха спасла. Потом уже он понял, надо было все, что увидел тут, сеструхе на ночь порассказать, она бы и сама окочурилась без Горбыша.

Страшно на миг ударили литавры, вспыхнул и задымился софит, на заднем экране спроецировалась чьято испражняющаяся на картустоверстовку попа, и действо представления выдающих актов актуального национального искусства зачалось, комментируемое лондонским полячишкой и какимто выползшим сбоку бледным литератором H., подряженным на умное.

Сначала было такое. На авансцену перед лицом высоко оценивающей продвинутое искусство комиссии выволокли упирающегося и вяло дергающегося красавца с накачанными стероидными плечами.

– Атлет дамских закрытых показов господин Гуталин, – учтиво объявил Пьеро.

– Пусть закрытое покажет, – заорали покошачьи из зала.

На атлете красовались только выпирающие буграми плавки с крупной подписью «ЗОНА» и стрелкой на огромное причинное место, руки и плечи бугая были скованы двумя бумажными бутафорскими цепями с буквами РАША и ССССР на другой, и атлет этими руками дергал, как бы вырывался из цепей, перетаптывался огромными крестьянскими босыми пятками, закатывал Святым Себастьяном хитрые малюсенькие глазки и крутил желваки на жилистой шее. В общем, боролся с империализмами. Мука разнузданной страсти и экстатического блаженства блуждала по его точеному профилю белокурого Апполона.

– Ну, рискнете принять посильное участие в антрепризе целевого искусства? – спросил, почтительно склонясь и шаркнув ластами, Пьеро у Лизель.

– Прошам… просим. Не рушайче го, русьски здров, но тупый, – поддержал лондонец, и нежно подтолкнули спонсоршу под локотки Скирый и Гришка.

Лизель, трепеща и зардевшись, подобралась к извивающейся горе бицепсов и трицепсов и, как в почтовый ящик или ящик голосования, быстро сунула в плавки иностранную банкноту, стремительно отскочила и испуганной детсадовкой плюхнулась обратно в кресло.

– Что пугались прекрашны тел и змышц? – удивился лондонец.

– Воняет… немытый, – отвела глаза Лизель. – Хоть бы шанелью протерся. Или сами его влажной тряпкой потрите.

Но получивший финансовую подпитку культурист дамских ристалищ совсем распоясался. Задергался и в последней муке, заиграв под софитами всеми жилками дрессированного тела, издав обезьяний визг, разорвал бумажные путы РАШИ и ССССР и стал свободен.

– Виват, – заорали в зале, похоже, тренированные подставные крикуны. – Беллиссимо… брависсимо…

– Неплохой номерок может выйти, – скромно заметил районный культуролог. – Может, его в наш театрик, балеринок за пуанты волочить и подбрасывать? Сто кило мяса в день можно под этого тигра списать…

Вонючий, но зато теперь свободный атлет хотел было поцеловать у Лизельки край туфельки, но был отогнан.

– Мойся иди, мойся… в душ, в парилку… в антиэпидемическую службу, – крикнула Елизавета Петровна, стесняясь.

– Добжи всеж хлопец, – посетовал лондонский деятель. – Вшю эту РАШУ у клочшья порвав на чашчи. Для Полшу чуть ешче надо дать Блорус, Шмоленск, Роштов и други земли… Остатни порват…

Но его тирады прервало новое артхаусное зрелище, оказавшееся еще забавней. На аренку выволокли на колесиках помост, на котором тяжело кучились два пожарника, дюжие молодцы в обтягивающих трико, переступающие осторожно и побалетному. Двое ряженых, один в пожарной форменке и каске, с погонами на бабьих ватных плечах и с черным свистком на шее, а второй в антипригарном костюме до пояса, кальсонах и с торчащей сбоку для солидности трубойнаконечником поливочного шланга – взялись изворачиваться и сосаться губами, взасос и взахлеб, время от времени отводя и поджимая ноги на шатком постаменте.

– Апостолы релятивизма, – дал комментарий высунувшийся бледный литератор Н.

– Экзистенциально погружены по край в парадигму сознательно деструктивных гормонов… гармоний самосознаний, бросают свою чувственную тень на морок разрушительного эго социума социализма.

– Ружски мужчинки не можут складно зацеловат губешку друга. Не полски пане… – съязвил лондонский эмиссар.

Но мужики, видно, войдя в привычный аллюр, стали вдруг увлекаться, скидывать пожарные манатки и лапать друг друга все отчетливее, вздувая крупными клизмами причинные места. А потом и слегка потеряли равновесие, обрушив тела на поехавший на жюри понтон. Велено было их срочно оттащить на колесной паперти.

– Дурье, – прокомментировала Лизель. – Этих в Лондоне и окрестности на каждой площади, что волынщиков или голубей на СанМарке. Пусть в Торжок прутся, под телегами сосаться, – и, в общем, была права.

Следующим номером также на колесном поддоне выплыл очумелый бледный шкет в набедренной повязке, гетрах и тирольской бабьей шапке, скрывавшей арташатскую чернявую кудрявость, схватил какуюто доску иконного вида и стал, не попадая, с непривычки срываясь и кося, шарахать по ней тупым топором. Доска рубке не поддавалась, пищала и трещала, паренек сбился с музыкального ритма, стал сердиться, попадать себе и комуто из публики по пальцам и кричать:

– Пускай вон министры этой культуры гребаной попробуют за нас, тружеников культуры, похерачить. А то и я в кабинетах бы усрался на теплых стульчаках. Не тебе, министр, понять нашу лямку авангарда, седлать твою мать.

– Ровнее руби… коли… установь между ног сначала… совсем не врубился… – посыпалось из публики.

Но даже отклячив неестественный при такой фактуре толстый зад с выведенным на ягодицах лозунгом «Сасу кровь СРСФР» и скинув бабью тирольку с узорчатым орнаментом «ОСЯ ОТКАСЯН – НЕХИРСТЬ», Ося не сладил и плаксиво обратился к жюри:

– Раньше кровью тараканов смачивал, свободно рубилось на всех представлениях. А Мамед теперь и сок граната в долг не дает. И доски повысохли, не слезятся… По госзаказу бы..

Но тут к рубильнику мягкой сапой подкрутился Гришка, возможно, его продюсер или поклонник, тихо пошептался, Ося порылся в карманах, вынул мятые бумажки и вручил, страдальчески морщась, Гришке, а тот виртуозным щипачем сунул недобитую икону под борт 500фунтового английского костюма, и в руках рубаки вдруг оказались две или три колотые дощечки.

– Ап! – крикнул Откасян, поднимая обрубки и сверля зал красными глазами.

– Вездите этот рузски недошупок подаль, – скомандовал лондонец. – Один с этот рузки щепка от лес ешче рубичь. Плохи лес, швах рабоч, гадки стран. Польсцэ лучши… не ровни.

– Кому не нравится, я не виноват. Тому ждет рулетка монтекарла, жрицапредсказательница Солопея Фенис, – крикнул, представляя номер очередного чуда, Пьеро. – Лечила еще Молосова с Булгариным от обстени… отстебни… ческого спиндрома. От падучки вождизма и чирьев троцкизма. Чисто фея.

Выплыла на роликах фея – оплывшая понизу старуха с выпирающими на дециметр ключицами в кругу оплывающих чадящих свечей и взялась выть: «Кровяные младенцы… морок очей дальних чертей черты оседлой. Удалю раннеприобретенные дыры, спущу жир надежд – все полсеанса. Опассую ладонями дьявола и полами сатаны скрытую тягучку ваших нутрей – сеанс. Выпью сама вашу чашу до дна… испущу за вас горний дух и вызволю, отымею и росой святой помочу твою мочу – за час с четвертью. Великий Кал… Кали, дух калмыцких гор, выдай мантру заблудшим в очередь моей клиники понедельникчетверг с 18 до 28 в любое время по записи. Дай им сеанс верхнего с нижним – скидка евро одна секунда».

И совсем завыла и зашлась, крутя монистами на бедрах, складками змеиной шеи и руками с дециметровыми когтями. Испуганно сунулся литератор H., отрабатывая скудный сволочной черствый хлеб гонорара, пояснил:

– Инсталляция по Бойсу и Дмитрию Александрычу в концепции экспрессивнодемонстрационного активизма идеологизирующей энергии искусства. Моментальная и ментальная декларативность актуальной формообразующей индульгенции – и недорого. Перформация монистов в монеты спорадически атрофирует игру смыслов согласно Эго Эроса в негу Герпеса, – и тут же поспешно улез.

– Да дура она, – крикнула Лизель, бодро выскакивая из кресла. – Водилакадила, свистелагудела тухлыми пломбами, а хоть бы чешуя со шпроты. Как писала любимая собачка на персидский половик, так теперь еще гуще капает. Извела полста зеленых кусков. Нечего тебе в Лондоне среди нашей бедноты выделываться.

– Руски женщин може толко незешто денги прошить. Не добже качеств. Полшки женщин сегда ровно денги брет, то магэ зналежьч вшюду.

Тут еще побегал перед жюри с испуганной рожей, суясь за шторку и шелестя ластами, Пьеро, изыскивая еще перформантов. И, довольный, провозгласил:

– Номермонстр, точный премиант. Песни славянских вагин, прямо с загрантурне в опломбированном медиками цинковом пульмане. Последняя гастроль.

Выбрались на помост чертовой дюжиной разного калибра девки, и дальше пошла такая свистопляска, что «адмирал» Никита Хайченко попытался немедленно укрыться по самую фуражку в блиндаже под раскладухой, которая страшно завибрировала и забарабанила полковым оркестром по хребтине офицера, а заведующий районной культурой Скирый тоже не выдюжил вагинальных па и с бешеным криком «А ну, полечку!» – подхватил Лизель и бросился мимо наяривающего в гармонь Пьеро выделывать с ней бонвиванские ужимки старого перепляса.

Черт, занесло, – с трудом выбрался Хайченко изпод раскладухи, на которой уже насиловали трех осветителей и двух бутафоров, и выполз, передвигаясь то пластунски, то десантными бросками, в коридор.

И бросился как мог споро по еле освещенным засранным помещениям, в ожесточении, с бешеным от злобы лицом дергая двери, искать внучку свою Эльку Хайченко, крепко попавшую в этот смурной притон. Кругом в комнатках было мусорно, в некоторых валялись вонючие чубуки трубок, окурки, шприцы и измызганные людишки с полузакаченными рыбьими в художественном трансе глазками, какойто местный Малевич мазал огромный холст, окуная задницу в ведра с разной краской и водил ею в блаженстве по холсту. Хорошо, дверки были если не выломаны во время репетиций актов, то плохо прикрыты бабьими рваными трусами и черными подтяжками для черных чулок. И в одной из малюсеньких полутемных каморок Хайченко и обнаружил забившуюся в угол, лежащую на надувном матрасе внучку.

Девчонка испуганно поглядела на бравого офицера и тихо прошептала:

– Деда!

– Эльвирочка, солнышко, – нежно прошептал дед и пальцами согнал с лица внучки прядку волос. – Тикаем отсюда домой, до хаты!

На лице девицы красовался желтый синяк, на плечах – синеватые пятна и подтеки.

– Это чего?! – хрипло спросил офицер.

– Любовь, – кратко прошептала побитая.

– Это чего это за любовь, – повторил, сжав зубы до скрипа, морской волк, указывая на ее следы.

– Уходи, деда, – прошептала внучка. – Я сама приду.

– Куда хочешь, мы тебя везде ждем, – отчеканил военмор. – И к отцу приходи, и ко мне в музей. Места вдоволь. Ты ведь дочка моря, тебе простор нужен. А не эта клозеткомпания.

– Деда, уходи. Я уже скоро сама… – пролепетала внучка. – Любовь кончается.

Полковник морских сил еще пяток минут шептался и уговаривал внучку, а потом в бессилье поднялся с колен, на которых стоял, и вывалился из комнатенки. Потом оправил форму, вынул кортик, оглядел его и крепким шагом отправился назад, на заседание комиссии. Когда он вступил в заводскую залу, чтото неуловимо изменилось в течении концертазаявки. Висела предгробовая тишина, а по зале, видно, с последним номером отборочного тура, метался с косым, облитым потом лицом АКЫНХУ и размахивал, метя сжать головы публике, добытым гдето сельским допотопным серпом. И орал, страшно дергаясь и время от времени икая и давясь слюной.

– Я, магистр темной магии АКЫНХУ, я врио Вельзевула на стухшей, набитой падшей падалью планетке Земля, – визжал, не попадая в падежи и суясь к шарахающимся зрителям. – Взвоют ветром младенец тьмы, отвалятся дверцы и щелки космопомоек и щедрых дыра галактикой е. И забредет в ваши домы мрак и морок, стон и сон нищеты и срамной болезней. Смерть спешит, бредет гость к отринувшей рукуположение мага. Бойтесь обидеть щербатую князя, отбить фарфоровую головенку образа детий ваших, и станут те дочерью мшистого дна валгаллы и проститутки гномов и элей. Ты, – крикнул он одной отпрянувшей в ужасе толстой прыщавой девке, мучающейся на раскладухе рядом с малоподвижным, чуть живым бутафором, выглядывающим, впрочем, хитрым вороватым глазом, – ты потеряешь последний волос за диван Страны Грез, ты – уронишь свой орущий морщинистый плод в омут мутной реки ХУ, если окотишься копченой свиньей, в реку прошлых времени, а ты, крыса пустых полей, набедренная тряпка возле лучистой страной У, усмешки космогона планеты галактик Е, ты разорвешь язву своей до гнилой костей и скинешь стухшие пустые резинки грудей свои в кипяток нашей веры – лишь бы еле доступная ужо к тебе боль заглушит от влечение от грома моем насланных мук.

Вы все, срезанные завядлые колоски воинством Ахметатона, внука Ры и правнука от кошков стороннего подземных царствий Ю – все вы такие будешь прокляты и распятые и расшестые моими отшельниками змея полян ГОПОСТОПА и гада лесин ХОЛОПОПА. У тебя, – взвился АКЫН, хватая какогото попавшегося перепуганного в бархатной курточке и лентах, по виду мастера кистей, – у тебя тетка ПОЛОЗ с прибывших из туманных холма прихвостнем ДЕРВЕНЕМ и ШМОНЕМ высосут твою горькую лимфу, и будешь ползать, кусая от боли свой солоп и грызя гроздья грануломатозия, – и ловким движением кисти наглый шельмец срезал серпом подчистую все пуговки на кафтане живописца. – А ты, – схватил он другого, – не пошедши под науку пришельца небес и вертухая богов АКЫНХУ, отверзнутый знанием шагреневых кож мальчика убиенного Димы и погубенного Климы, ты сам, отблюдье темного моего пира, сам черканешь от тоски и воя бритовкой, тенью серпов моего, по голому брюху с набитой жвакой и булькнешь последним бутылем, ибо кровь твоя – синие теперь чернила моего приговора – испарится, шипя шипром, к свальным небеси.

Развернутся пропасти воли, – завопил АКЫНка, вновь выбираясь к авансценке, – упадут дщери богов ваших к грязным копытам моего зверя Тельца, грызущего крест свой. И всем вам, перьям заразных голубиц, выйдет мое клеймо на лоб с калмыцких болот, где оставил я меч любви своего. И сожжет вам, и деткам вашим, аминь. Покайтесь!

Тут почувствовал вдруг шатучий от ора и машущий без разбора серпом дикий АКЫНка неудобство у горла, потом тяжесть, после непроходимость нужного для визга легких газа и вскоре и вовсе легкую удушенность. Бравый военмор схватил сзади бесящегося волосатого монструса за горло, сжал еще крепким морским узлом и тихо приставил острием кортик тому к кадыку.

Кадык дергающегося пророка судорожно забегал по горлу, как челнок испорченного ткацкого механизма. Залцехзавод пораженно замер. Каперанг нажал острием на кадык и капля почти черной крови упала на голую шершавую шею безумца. «Резать до конца или погодить?» – как в полудреме, спросил флотоводец. И тихо прошептал в волосатое, плохо чищенное, воняющее воблой ухо:

– Еще раз Эленьку, девочку мою, хоть мизинцем тронешь – навсегда заткну твой конец тебе в пасть. И выть кончишь. У меня на базе Морфлота в углу с военки рогатая мина. В жопу тебе затолкаю и подорву. И до того света не доберешься от геморроя, кусками на палочки натычет матросня.

– Эй, пусти, дед, – прохрипел отправляемый на тот свет. – Пусти христаради.

И военмор отпустил кашляющего застарелым с нар туберкулезом пророка и, смахнув рабочий пот изпод фуражки, отошел в сторонку.

АКЫНка обвел безумную толпу взглядом. И зашуршали фантиками, зашелестели колготками вдруг все, как очнулись от наваждения, захлопали, заорали, приветствуя инсталляторов, исполнивших мастерский перформанс.

Полубезумным, лунномучным взглядом обвел мистикноватор подтянувшуюся к эпицентру событий толпишку. На кровяной капле, съезжающей по шее, уселась мелкая муха и, зудя, взялась за редкое пиршество. АКЫНка почти умирал: он сам всегда обоссывал всех и выламывал пальцы и руки, он давил этих червей босой пяткой и прижигал марихуанистой цигаркойсамокруткой. Угощал кнутом прощения и пряником пощечин, плевал в рожи и реки ихних бонз и дурил их дешевые копеечные на распродаже последнего суда душонки своею липкой и склизкой, затуманенной блевотиной слов хитростью. Изворотливостью мелкого грызуна, прикинутого подземным зверем и прописанного в Тартаре.

А теперь они хохотали над ним! АКЫНка поглядел на среднемерного адмиралишку и понял: сейчас отсечет его заряженную военной тупостью башку, и оттуда поднимутся на секунду два фонтанчика для утоления печали его. И он поднял над головой серп.

Так оно и случилось бы. Но, как всегда, в этих особенно значимых точках жизни происходят досадные осечки, глупые недоразумения и несообразные безобразия. Всегда дебильная усмешка судьбы затыкает рот воплю сладкого отмщения, и кремень воли вместо взрывной обжигающей искры смерти выплевывает дымок пучимого кислой капустой живота. Ведь за несколько секунд до события, прячась за аплодисменты и овации перформистам, один господин понял, что настал его час. Не все бушевать, и хлопать, и визжать разным неумехам, сказал себе ответственный вохр Горбыш, прикативший в этот притон лунатиков на мотоциклетке с в который раз перебранным зачуханным мотором. Он уже увидел, что все эти – головастики, лягушачья икра, бздуны и кислый щавель – ничего не могут понастоящему. И что пришла минута Горбышу утереть им ботинком нос.

Кто знает, почему тому или этому из нас в какой момент приплетается озарение. И шепчет: вот твоя минута, вот твой шанс родной. Может, верхние люди с облаков спускают выбранный ими по настроению тумблер, или нижние нелюди из огненных катакомб и ледяных ноосфер жмущейся на своей орбите матушки Земли жмут случайным локтем на незаметную кнопочку. А уж отчего вохры делают то или иное, того ни снизу, ни выше уж никто не разберет. Но ясный и точный звоночек вдарил в голову до этого обретавшегося в пораженческом тумане Горбыша, и этот Горбыш вышел в круг.

Ловким движением пожарного человека он ткнул на заблеванный пол Пьеро и сорвал с него и натянул на себя ласты. После вырвал у этого же бесполезную голубому гармонь и растянул меха. А уж тянуть гармонь он умел. Недаром в их далеком поселке с детства стоял возле лузгающих, трещащих домином и гармонями горлопанов. И широко растянул вохр прекрасную плясовую, красу пьяных застолий, от которой и мертвые черти вскакивают и дурят мехом, и прошелся в ластах вприсядочку, и в раскорячечку, и бочком: «Иэх схватил хлоопчиииик, гаармошечку, иэх да порвал наастенькии лукошкуу… иэх… да…» Ласты его, сорванная тут же с полковника фуражечка и пальцы на клавишах замелькали, как дни на проклятой дороге жизни. Зал ухнул в ладоши, подыгрывая плясовой.

Но АКЫНка поднял серп, и луна ударила в глаз дикого певуна того мира, и вохр это увидал, не зря он был гармонист от бога и, когда наяривал, все чуял и подмечал. Тогда вохр сделал одно, что могло сломать пополам и луну. Он откинул взъярившуюся в полете гармонь, и та, родная, совершив пируэт замысловатей премьерского, уселась, хрякнув, на серп дуралея с волосатой, как войлок, грудью. А сам вохр, упав на передние лапы – ах, жаль, что не случилось еще пары ласт! – страшенною псою и собакой, какие иногда бродят у них от станции до леса, выглядывая припоздавших и шатучих, бросился на АКЫНку, лая припухшим сразу языком, пуская бешеную слюну и норовя вырвать из груди клок, а то и целую шкурку шерсти. На память об этом прекрасном дне. И АКЫНка оступился на шаг, отступил и, повернувшись, боком, как получивший предпоследнюю пулю яда святой грешник человек Распутин, бросился, изрыгая проклятия на всех живых языках и ковыляя прочь. Ну не актуальное искусство гармонь?!

И тогда после всего Горбыш еще получил удостоверение сатисфакции этого дня, что, мол, да – твоя минута пикнула, трухнув ногой уже на улице, отъезжая, ржавую педаль мотоциклетки, когда подошел к нему со злобной миной вывернувшийся из «Лексуса» затекший в ожидании Моргатый и жестяным тоном спросил:

– Ты чего тут потерял, вохра?

Горбыш оловянным глазом поглядел на ранее кутавшегося в недоступный кожаный плащ и цинковым тоном выплюнул:

– Мы уж тут знаем. Пакет вам передать.

– Какой пакет, где? Давай, – испугался мачо.

– Устный, – пояснил человек с непростым знаком «М. Г. Университет» и в одной забытой к снятию ласте. – Велено передать: «Так держать!» – и захлопав техникой и кашляя в дыму, укатил.

А Моргатый сжался и подумал: этот – мачо. «Я мачо внутри второго, может, третьего городского кольца. А этот – мачо вне его. Там, где выползают глухие туманы на комканые, как простынки, поселки и пригороды. Где лежит другой мир и страшные псы выгрызают холодных бегущих людей по пути от платформ до первого ларька, или где одинокие грустные мачо выходят на сельские, утрамбованные зверьем тропы, держа за пазухой серп, кистень, оглоблю или, на худой конец, молот. И глядят на мир улыбчивыми губами с чуть спущенной на угол желтой слюной.

Но ведь окончания истории этого дня не видел каперанг Никита Никитич Хайченко, вовремя вернувшийся на свою приводненную военную базу в отставке. Он лишь всю ночь ворочался и вздрагивал на узкой матросской коечке, слушал, как бродит пить его зять в отставке Лешка, неудачник и зануда, и думал: может, зря он не ткнул острием кортика насквозь в шею диковинного художественного зверя.

И лишь перед самым рассветом угомонились, когда тоже бодрствующий зять сунулся к военмору и прерывистым шепотом спросил:

– Никитич, спишь? А что у вас там огоньки подмелькивают?

– Где? – в полудреме вздохнул моряк.

– Да на пультах. ив щите питания. Играют огоньки разноцветно. Мы же… почти обесточены…

– Да плюнь ты, – в сердцах перебил бывший капитан. – Спи. То… обычные барабашки… балуют… – и сразу будто провалился на нижнюю палубу.

* * *

Электропоезд на Снегири неопытным кузнецом, вразнобой, шлепал по расходящимся стыкам разлетающихся от времени и одиночества рельсов. Сидоров примерил ровную дрожь своего тихого пульса к переменчатой аритмике стучащей в стальную рынду дороги. Удары не совпадали, его внутренний поезд тянул газетчика слабым, но нудным почтовым коньком от станции к остановке, от полустанка к разъезду. Мимо пробегали судорожно красивые сентябрьские пригородные виды: золоченые в серебряных ризах леса, букеты розовых перелесков, забытые или заколоченные халупы с авангардно расползающейся дранкой и почерневшими шевелящимися на ветру лапами отползающей фанеры. Крупные бодуны белесых облаков сопровождали неровный ток электрички, словно забредшие в горние выси заблудшие огромные овны, наконец нашедшие своего пастыря и бредущие единым неохватным стадом на манящий издали тонким острием перистых облаков высший жертвенный камень.

Напротив Сидорова примостился нервничающий и постоянно крутящий шеей в полупустом вагоне переводчиккосмотехник Хрусталий Ашипкин. Марленыч, слезно напросившийся в совместный путь и замучивший газетчика телефонным звоном, всю дорогу пыхтел, переводил названия станций и красное пятнами лицо из одной мимической позы в другую, звучно сморкался в последней свежести носовой платок и все, похоже, пытался, не зная с какого бока, затеять со спутником разговор.

– Вы чего все дергаетесь? – спросил наконец Сидоров. – Теплая осень, погожие дни, птицы откладывают перелеты. Культурные люди – профессора, членкоры, тихие станции в яблоневых недозревших садах, шиповник – и тот прячет в такую пору иглы – что еще нужно, чтобы достойно встретить вечер? А вы беспокойный. Зря вас с собой пригласил: за эти часы техническую статью бы нашли для себя, перевели, а я бы вам полный отчет о встрече с неведомым. И непостижимым.

– Пару статей, – печально поддакнул Ашипкин. – За батоном бы в булочную смотался, ботинок левый отволок в мастерскую, а то какой день каши страждет, или вон в вашу газетенку еще заглянул – у меня и в культурном ракурсе по другому отделу вопросики есть: почему, например, болты, дизайнерски выражаясь, не меняют свой облик сотню лет, с английских паровых машин. Вот люди, уж на что косные, костяные мешки, и те все поменяли: раньше плевали и харкали в платки, если в европах, или на ждущие семян черноземы, если у нас – а теперь все гадят под себя, в крайнем – под соседа, на каменную грязь. Раньше, если он переводчик, да еще с языка на язык излагает про нутро сложных устройств – цены ему нет, к царям впускали и большие серебряные ордена вешали на сюртук, а теперь, чтобы к царям попасть, нужно чемодан дензнаков и ползти полквартала в божественном экстазе, потому что кликуны кругом. Пока кликуны пальцами перед сиянием серебра дрожат, и мы будем, как медяки, на папертях сохнуть. Раньше каждый мальчик норовил тебе сапог ваксой мазать, а теперь ботинок не берут в мастерскую чинить, вышвыривают – или два, кричат, неси парой или живи в калошах, мышь нищая. Загадка вещей и ихних душ. Я уже и жалобуреплику накатал.

– На кого? – удивился газетчик.

– Ни на кого, – трясясь и оглядываясь, сообщил чуть свихнутый. – Посудитека, не прибегая ни к двенадцати неграмотным в коллегии присяжных, ни к двенадцати разбредшимся по разным углам апостолам, таким же грамотеям. По каждому виду чепухи у нас в огромной необъемной земле пятьшесть громоздких ищущих новое сборищ… коллективов поисковиков.

Колеса к железным суставам дорог – четыре НИИ и пять КБ, а колеса все дрянь и дрянь, стукаются и визжат на поворотах. Поезда пятьдесят лет выдумывают восемь огромных зданий, набитых кульманами и пульманами с рейсшинами и парткомами, обернутыми в шелковые знамена и звенящие хрустальными графинами заседаний. А тепловозы, нажрав вдвое против бусурманских соляры и углей, все еле тянут в легкий подъем и подмелькивают безглазыми фонарями, бессильными, как лампады. Рельсы вон. Варим мильоны стали и прокатываем до звериного блеска. Тысячи востроглазых и очкастеньких в десятках застенков пути путей железных вымеряют. И что?

– И что? – заинтригованный, улыбнулся Сидоров забавной шараде чуть свернутого человека.

– А и то, – подвел тот черту. – На черта клали? Только взбухают, тут же высылают огромные бригады оранжевых женщин и перекаленных солнцами горцев эти шпалы и рельсы двигать, уродовать, колошматить молотом и ставить на новые костыли, как уродов или нищих разумом и духом, падших ниже пояса попрошаек. На что это все, научная эта наша миллионномозгая сила, если рожает только очереди у окошков зарплат. Да еще членкоры: бога тудасюда из гроба таскают, – обиженно надувшись, завершил рассуждения Хрусталий, видно, несколько тушующийся перед встречей с изобретателем опасных формул.

– А вы, – спросил Сидоров, внутренне подбоченясь, – вы, господин Ашипкин, когда космические болты строили, ну, в ту эпоху? Быстро и правильно все закрутили? А вот сколько миллиардов тонн природных животных, обернувшихся в нефть, на ракетумонстр нелетучую до Луны захоронили в наши необъятные и неосвещенные просторы? Да и вас было не одна тысяча бойцов, а космическая армада. И сейчас поглядишь на дутых покорителей космоса, на начальников ракет, все те же причитания – остаться впереди в космической гонке, остаться впереди… Звучит. А лица все пухлые, с брылями, не хотят пустых щей, хотят котлет. И готовы в порошок стрясти эту землю, лишь бы в креслах у руля сидеть.

– Я за других не в ответе, – сообщил Хрусталий, хмурясь. – Там, кто наверху, кто трильоны считать умеет, те пускай на адском суде и ищут адвокатов. И последнее слово разучивают. Если б я за миллионы слово держал – я не обычный помешанный, а чистой воды полный дурак был бы.

– А вы больно сегодня веселый, – с натугой, отводя глаза, продолжил Хрусталий. – Вы, видать, считаете, что только другие в болтах ошибались, а вы, космонавты пера в скафандрах газет смердящие, может, все винтики ровно винтили, не срывая нарезку в мертвый штопор? Вас тоже, балаболок, по редакциям не один батальон. Хорошо вы мозги выкручиваете, головку не сорвали кому? Мне, к примеру. Ведь мы тогда, пионеры космоэры, что? Отсидим дневной срок, вечером привалимся через еле освещенные глухие проулки к зовущим «Голубым огонькам» или шуршащим бумажными органами «Трудам», «Комсомолкам», пионеркам и «Известиям мытищенского завода». Слову вашему, вместо божия, внимаем. Рабочему человеку, хоть болтовикуконструктору, хоть крановщице, пьяной на морозной высоте, или по пению учительше – почемуто всегда найдутся, кто набивается в апостолы, лезет толковать очередной талмуд, свод жизни и смерти, или норовит выдумать какое новое бумажное правило и поставить себя при этом правиле правым, за тобой приглядывать, а вдруг виноват. Никто в фрезеровщики не спешит, и в маляры. Все политологи и маркетологи. Откуда у державы столько денег для этих прилипал и толкователей, в ум не берется. Или, правда, наш человек без пастырского слова или сопьется, или переколотит один другого, или, как совладелец империи, сам в очередное канет рабство к какому из «колоний» выходцу.

– Да ладно вам, один в болте ошибется, другой подправит, – миролюбиво, но чуть тревожно отнекнулся от неприятного разговора журналист, глядя на убегающие сизые поля и движущуюся секундной стрелкой трубу дальней птицефермы. – Один статейку зловредную накатает, а другой возьмет томик, к примеру, Пушкина и сразу увидит: закинули на тебя невод, а вернется он – пустой, или с тиной, или морскими водорослями. А сам, золотой рыбкой, в страну чистой воды или к каменным перекатам в стремнину форельных хозяйств.

– Никакого другого нету, – упрямо надулся Ашипкин. – За все ты один. Господина Сидорова нету – это сон, гражданин Ашипкин – пустое место, и одному газетчику надо решать, тянуть ему невод или рыбкой с золотой головой по озерам нагуливать. Никого нету, Пушкин, тринадцатый святой, давно с пулей, прилетевшей в награду за его шашни, из могилки на нас глядит. Понимавший всечеловек и содержавший в стерильной палате для душевных больных свою душу, но не удержавший безумное свое тело от мирских сладких растерзаний. Вот насланными львами и неогненными гиенами и был порван, и свинец принял, как золотая рыбка страшный тройной крючок.

– А я не рыбка и не рыбак, – страстно зашептал Марленыч, озираясь в пустом вагоне бледнобешеным лицом, и на лоб его выбежала капелька пота. – Я болтик, как мне велела высшая сила, спроворил. Всю ночь глядел расчеты и решал: недодам давления – раскрутится к дьяволам на обратной тяге, передавлю с автозакруткой – лопнет в самом красивом месте. Я ни на какие тысячи других кандидатовакадемиков не перекладывал и за тупые погоны военпредов не прятался. Сам сделал, как подневольный старик невод. И если все рвануло и побежали горящие людишки прямо в ад, пылая головами и размахивая черными дымящимися ветками рук – не моя вина. Все лезут людишки в горние космические выси, думая о предбаннике рая, а там на поверку – ад. Потому: нет никого более, кроме самого тебя, Сидоров, только ты стоишь на своем стыке рельса и с натягом закручиваешь. Только ты и еще, может, один. Над тобой, который простит и на себя возьмет. А академики, они что! Просто дурнирупоры, простые черные громкоговорители, что доносят до нас искаженные звуки указаний с небес. Вамто, правда, что, вам все равно.

– Мне все равно, – эхом откликнулся озадаченный журналист. – Мне, если начну лезть в святую схоластику и опровергать аквинских и преподобных патеров, лютых и сладких, мне тогда каждому огурцу соленому и расплесканной кружке кваса придется поклоны бить. Вы это бросьте. Людям надо стык в стык стоять, ячея к ячее, чтобы треску таскать и трескать, мечтая о золотой рыбе.

Ашипкин мелко рассмеялся, не снимая выражения хитрого идиота.

– Тото в газете у вас ячея к ячее, сота к соте и костыль к шпале. Веселый вы сегодня, Алексей Павлович. А я… чтото мне неможется. Нате вам, пока полистайте, новый номерок Вашего органа с утра в киоске приобрел. За полные десять рублей. Десять рублей газета, скажи Пушкину, так он от смеха вверх брюхом плавать станет.

И Ашипкин сунул журналисту взлохмаченные страницы его же газеты. А Сидоров, как горящую в руках бумагу, принял желтое тело газетенки и, в свою очередь, достал негнущимися пальцами из кармана, протянул три фотографии, полученные перед уходом с лодки в поход из рук флотоводца Никиты Хайченко:

– И вы вот полюбуйтесь, пока едем. Может, обнародуете свое техническое мнение.

Два дня, отыскивая следы членкора, Сидоров не был в редакции и теперь, пораженный, разглядывал пилотный номер, в секрете выпихнутый на свет новым синклитом. И сразу увидел костлявую руку Черепа. Газетенка прикинулась так, как если бы вдруг, по мановению палкипогонялки или могучей дубины, пришлепывающая на обе ноги и шепелявящая вислыми губехами с размазанной по морщинистой роже тушью старуха вдруг, будто стараниями гениального мануального хирурга, обернулась кокетливой игривой как бы монашкой в черном мини, с блестками по всем частям бесстыдно скрываемого тела и блудливой ухмылкой на светлом челе, крытом румянами, мушками и белилами. Нет, мелькали и маленькие сносные заметочки, даже попалась какаято давняя его, Сидорова, почеркушка о талантливом армянском малыше из Сочи, который свободно оперировал числами, быстрее арифмометров умножал и складывал, а особенно делил семизначные, если скажешь, что это рубли. И все же это была не его газета – «пожилая сухопарая дама с англицким юмором и детской душой», а скорее «взвинченная красоткаморфинистка со стальными спицами нервов».

Весь макет был перевернут, будто вывернутая наизнанку визжащая кошка. Посреди первой полосы диагональной фотографией стоял кривой сухоногий мальчик лет десяти с дебильными круглыми глазами, оттопыренными ушами и невозможной улыбкой. «Мальчик МИТЯ вернулся к тебе из космической дыры под холмом за помойкой и спросит ЗА ВСЕ», – возвещала китайской грамотой подпись, рамкой окружавшая новую икону. Все полосы газеты, напечатанной на страницах разного, от желтого до голубого, отлива бумаге, горели яркими сенсациями и броскими, вызывающими позыв впиться в текст призывами: «А ты еще не записался в очередь на анализы кармы в Академию им. Семи смертных грехов? Акция». Встречались под мелкими заметочками, жмущимися по краям, и знакомые имена коллег, вполне приличных ребят и девчат, но что они понаписали – могли только в трансе, под гипнозом или после поцелуя шаровой молнии. Читать все это было невозможно. Монахини, богомазы, раскаявшиеся расчленители деток, делящиеся рецептурой знахарки и сводницы, камлатели и ловцы подземных душ густо, как осы трупик, облепили гнилое тело газетенки. Минут через десять Сидоров в изнеможении бросил газету на пустую лавку.

– Да плевать, – сказал он, скривившись. – А вы что? Фоточки проглядели?

Хрусталий еще поворошил пальцами отпечатки:

– Обычное дело.

– Какое обычное?

– Просто, – сообщил. – Вот, вижу, подлодка, хорошо снята чуть сверхусбоку. В окиани.

– Ну!

– Где ну? Адмиральчик маленький, как все на лодках, позирует. Улыбается. Волна, другие широты.

– А чего это адмиральчик, – со змеиной улыбочкой справился журналист, – чего он руку держит, будто кого обнял за плечи?

– Так и обнял, – не мигнул наглый Ашипкин. – Вон, пришельца обнял.

– Пришельца… Одного или сразу семью?

– Ну да, обычного, как они все. На второй фотке руку этому протянул, жмет. Как на прощании военных дружеских визитов. И вон сверху тарель ихняя зависла, воду баламутит, гонит волну…

– Какую волну? – в ужасе переспросил Сидоров. – Какие пришельцы? Чего Вы тут, на этой пустоте напридумали! Знаете, я считал, что у Вас пока зрение не затронуто. Как они выглядят, эти… – добавил он, сбитый, ерунду.

– Обычные пришельцы. Ихние морские разведчики, чуть лопоухие. А что?

– Знаете, глаза вас обманывают, – протянул журналист. – У нервных… у подверженных людей зрение само… наоборот.

– А вот и наоборот, – злобно улыбаясь, кинул болтовик. – Обычные людики, они видят, что увидели. А нервные, с сорванной резьбой, видят, что есть, – и собрался сунуть фотки в карман куртки.

– Это отдайте, – протянул руку научный обозреватель.

– Может, у меня? На складе… курьезов, – квасливо сморщился Хрусталий, меля уже невозможную ерунду. – За семью печатями, за броней нашего промышленного комплекса, космического, Экскалибуром не вскроешь. Допроявим Вам, все и увидится.

– Нет, дайте. Я еще погляжу, может… в глазах пелена, – и сунул фотки в объемистый рюкзак, который тащил с собой.

– А вот и Снегири, – радостно, перестав дрожать и кукситься, возвестил господин Ашипкин, будто бывал здесь по два раза на дню.

С добрый час исследователи бродили по то ли засыпающим, то ли очнувшимся от обморока улочкам поселка в поисках аллеи Дятлова. Доброхоты посылали их в самые разные места, то к заросшему холодному пруду, то к придорожному кафе с заколоченными окнами. Но аллея, узенький тупичок с двумя рядами кургузых домиков, все же отыскалась в зарослях шиповника среди поникшей крапивы и вымахавших в два роста борщевиков, осыпавших и сложивших уже свои белые головы. Какаято тетушка, в шароварах и майке, по виду «Турист СССР», и с пустым ведром, на дне которого одинокой нотой мяукал котенок, ткнула рукой в далекую веранду с пристроенной к ней фанерной выгородкой.

Узкая тропка, ведущая от щелкающей, отваливающейся калитки, с трудом вилась в туннеле перезрелых зарослей шиповника. Хрусталий дернулся и, укушенный колючкой, вскрикнул, а потом взялся сосать рассеченную ладонь. На веранде стояли два ведра, скамья. На столе, укрытом плешивой клеенкой, сушились луковицы и ползал поздний, отцветающий шмель.

Сидоров постучал в фанерку комнатной двери, но их встретило молчание. И путешественники тихо сунулись в комнату. В углу, возле маленькой русской печки, мелькающей дряблым огоньком, в кресле гэдээровского образца, с деревянными стершимися подлокотниками, сидел человек, кормивший печку листками бумаги, которые он перед кормлением покрывал быстрыми каракулями. Человек был длинен, худ, как сломанная стремянка, на которую напялили робу рыбака, возраст имел самый фантазийный, от сорока до ста сорока, и мог бы удивить всем, кроме головы. Тут дивиться было уж совсем невмоготу – странный яркожелтый череп без лба был украшен двумя турмалинами горящих отсветом печки глаз.

– Здравствуйте, – голосом стоящего в одной клетке с отощавшим тигром вытянул из себя Сидоров, а Хрусталий лишь поперхнулся слюной и вновь лизнул проткнутую ладонь.

– Чая нет, – хрустящим, как надкусываемый ранет, голосом выдавил человекмумия, продолжая строчить и швырять в огонь листки. – Кипяток… сахар. Чай скоро принесут.

– Кто? – наконецто сумел обрести голос Ашипкин.

– Соседская дочь. Отец, профессорэнтомолог, наловил. Она продает бабочек из коллекции… на вокзале… ездит… и вот. Чай, хлеб, – ученый поднял на пришельцев туманные глаза, – Кормит христаради. Иначе мы тут все бы… богу душу.

Хрусталий поперхнулся кровавой слюной.

– А вы что делаете? – спросил журналист, снимая рюкзак с плеча. – Что жгете?

– Промежуточные результаты, – ответил ученый, суя в голодный огонь очередной бумажный блин. – Промежуточные никому не нужны. Начало и конец. Вот и все. А вы что тут делаете? – неожиданно спросил он.

– Я журналист, приехал от крупнейшей газеты.

– Интервью не даю, – отрезал членкор.

– Очень интересуюсь вашими после…

– Интервью не беру, – прервал излияния Триклятов.

– Вы Триклятов? – тихо спросил Хрусталий.

– Внешне да, – счел долгом вежливости ответить оригинал. – И по паспортным, и по внешним входным и выходным данным.

– Выходным дням? – поразился, не расслышав, инженерпереводчик. – А по будним?

Физик Общей земли впервые взглянул на вошедших.

– Сели бы, если кипятка не хотите, вон табурет и стул. Только осторожно с посадкой.

– Вы не жгите, нам отдайте, – предложил вдруг ни с того ни с сего Ашипкин. – Мы Мише Годину отдадим… Вашему…

Ученый пожевал усохшие улитки губ:

– Один из газеты, а другой?

– Видите ли, в чем дело, – вмешался обозреватель. – Мише сейчас… без Вас… довольно неуютно. Потому что на него давят все эти… В общем, изза последней статьи.

– Насколько неуютно? – все тем же ровным трескающимся голосом произнес членкор.

– Весьма неуютно.

– Изза вывода?

– Да.

– Какого вывода! – вдруг вскочил и заорал Хрусталий и замахал руками. – Какого вывода! Ничего и, собственно, не сказано. Мало ли… бывает… находит. Съехало с пера, ну нечистая… попутал. С кем…

– Сядьте, – предложил коллеге обозреватель.

Человекжердь взял чистый листок и спросил:

– Что писать?

– Не знаю, – ответил журналист.

Размашистым почерком Триклятов замарал бумагу.

– Написал, – сообщил он, не запинаясь. – «Миша Годин, ты мой лучший ученик. По секрету сообщаю – Все мои выводы последней статьи – ошибка. Теперь я уж точно выяснил, и расчеты подтверждают догадки, что Бог есть, был и будет присно и вовеки веков. Так что по секрету можешь сообщить это всем. Членкор АН Триклятов». Так нормально? – спросил ученый.

– В самую точку, – сконфузился несколько пораженный научный обозреватель, а Хрусталий както подвернулся на треклятом шатком венском стуле и рухнул на дощатый крашеный пол.

– Держите, – сообщил человекстремянка и протянул листок.

– А как же вы… – не удержался газетчик. – Как же…

– Интервью не даю, – поставил точку Триклятов и опять потянулся к листкам. Потом чтото вспомнил и взглянул на рухнувшего и сидящего с готовой разрыдаться физиономией Марленыча.

– А Вы все же кто?

– Я болт, – прошептал поверженный, тревожно оглядывая пол и куцую комнатенку.

– Болт? – заинтересованно поинтересовался ученый. – Фамилия или закрученный?

Ашипкин поднялся, и глаза его выстрелили осенним светом.

– Я болт, и мою шляпку господь сковырнул набок. Если меня перетянуть, лопнет резьба смысла и вся моя жизнь. А если недотянуть, оставить ослабленным – голова разболтается, коррозия разъест сочленения и стыки доводов и догадок, и страшные нагрузки усталого от напряжения мира разорвут меня. Я маленькая кругленькая шпулька большого механизма, катящегося в никуда, и хочу только знать – если мне свернут шею, найдется ли кто другой, который удержит от разноса. Который… подладит, погладит механизм и устранит дрожь детонаций… который… заменит шарик и шпульку на какойнибудь нужный… бантик или колосничек. И наконец, простой народ хочет знать – есть Он или уже нету. А то меня разрывает, – с тихой угрозой выдавил шарик.

Тирада Хрусталия странным образам отпечаталась в настроении хозяина.

– Я вам дал бумагу, – с явной неохотой и неприязнью сообщил членкор, стараясь не глядеть на покинувшего пол, – потому что это все ерунда.

– Ерунда?! – откликнулся эхом обозреватель.

– Нуда. Напишу я то или это, скажите? Яблоко перестанет падать, конформные отображения откажутся совпадать в особых точках, Земля потухать, а Солнце разогреваться? Да никогда. Мы здесь только пашем и пишем стихи, и наши стихи, даже зарифмованные в терминах высшей алгебры, не изменят ничего. Мы приглашенные гости, или точнее, как оказалось, – очередной выверт природы, исполняющей общие законы энтропии. Мы вряд ли созидатели, а лишь быстрее муравьев нивелируем кемто созданное неравновесие и превращаем все это в пыль. Не думайте, что муравейник – это сооружение. Вот вам и интервью, только не публикуйте его, а то опять писать выпукло позорные подметные бумаги, – и ученый метнул в глотку печи несколько совершенно чистых листков.

– Так есть Он? – божественно сложив руки и както с колен, но стоя чуть боком, не в православном каноне, спросил Хрусталий.

– Кто? Создатель? И Главный Менеджер, – вежливо ответил ученый. – Математику прилично в стране знают троечетверо: Фельдман в Питере, Маслин в Москве, в Сибири – Трущенко. И я немного. На макроуровне проблема неразрешима, слишком простая. К примеру – можно из ничего сделать чего, или – можно ли нечто превратить совсем в ничто. Простые проблемы, знаете ли, хуже сложных. Сидишьсидишь, жгешь листки, – задумчиво, глядя на огонь, промямлил членкор и добавил: – А на микро, или, как теперь брешут неучи, наноуровне можете считать, и уравнения поддержат вас, – что создатель крепко сидит внутри каждого, и в каждое, бесконечно малое время, а только такое и существует, вы сам жертвуете собой, возрождаетесь и плывете над миром, благословляя и даря надежду. Я так думаю. Даже если вы болт. Ну а теперь, коли кипятку с сахаром не хотите, давайте расстанемся. Работать надо. Что в конце, я уже вывел, а что в начале, условия задачи – пока не складывается.

Посетители поднялись

– Рюкзачок не забывайте, – напомнил, не глядя, Триклятов.

Обозреватель осторожно, чтобы не мять, вывернул фотографии и сунул во внутренний карман куртки.

– Тут продукты, консервы, масло… – тихо сообщил он. – Дочка ваша, когда сообщала адрес, собрала, – и выгрузил провизию в угол, на пол.

Триклятов поднялся во весь рост и уставился на печной огонь.

И Сидоров, подталкивая Хрусталия в спину, вышел из комнатки и с веранды, где несколько невзрачных яблокпадалок с помятыми боками лежали на неструганном подоконнике.

В садике посетители остановились и вдохнули запах пылающего ягодами шиповника. Аромат был слабый и напомнил Сидорову запах дочки, когда та только напилась мамкиного молока.

– Чем пахнет? – спросил он Хрусталия. Тот поводил носом.

– Свежими розгами, которыми нас бы высечь, – ответил.

Вдруг из домика донеслись до уходящих звуки, еле слышные и прерывистые.

– Радио? – предположил журналист.

– Нет, – поправил лучше слышащий инженерпереводчик, – губная гармонь. Дует… И поет, что ли, чутьчуть? Невпопад… Нет, просто дует.

Минуту они послушали и отправились, а уже сильно смеркалось, в обратный путь, к станции.

* * *

Весь этот день и вечер, который газетчик провел возле электричек, на его съемной квартире свершались разные и, надо сказать, довольно случайные происшествия. Старенькая Дуня от наплыва разного покрова гостей, от ихнего чая, который те хлебали под Дунины неспешные рассказы на кухне, и от непривычных разговоров своими словами, а не от мерно побрякивающего, как какая заварочная крышка, телевизора, под который Дуня любила и дремать, и штопать, и поминать, глядя в экран, святых, великомучеников да разбойников – от всей лезшей из корыта разбитого дня квашни у Дуни распалилась голова, и ночь она ерзала на старинном сундуке, перекладывала с порядка на порядок поочередке кости, не могла соснуть, вслушиваясь, не перепрятываются ли опять в сундуке маленькие люди домовые. Груня и вовсе озлилась, что все шастают, непрошены, в гости и жуют карамель, а не сидят пришиты по домам, принося в него какую встреченную пользу, залегла с вечера спать и, отвернувшись от всего, пароходом захрапела свои неровные воспоминания.

Поначалу заявилась непутевая дочка жильца, Эльвирия. Поводила зареванными и расписанными, как писанки или матрешки, на манер всех теперь молодых, глазинами и уселась ожидать своего батюшку, сказав капризно и строго:

– Как меня ругать и клясть, так все сойдутся в тесный родственный круг. А как прикатишься одиноким загрызенным колобком, так все эти семейные бешеные лисы сбегают от ребенка, как будто пришла чумка. Зачем тогда звали?

Дуня усадила надутую и мрачную, будто погребенная пенсионерка, недомерку в кухне и снарядила чаем и приятными, повышающими здоровье конфетками карамельюподушкой. И почти безотцовщина взялась грызть и хлебать, добавляя слез и иногда кобылячьи взбрыкивая или сопя пузырящим чайником.

Тут скоро сновь затрезвонили, и появился хлопчик убогого вида, назвался Мишею, и вроде его жилец позвал собеседовать, и хорошо бы ему часдругой обождать, а то, вроде, и идти по какой дороженьке, не знаем, мол. Дуня и этого навроде сироту посадила на кухне рядком с первой, девичей сироткой и велела им не баловать, чашки беречь, а сама заступила по делам. С ведром, с прочисткой отхожих мест и с горячим краном, деревенской мечтой. И еще месть. Но чтоб молодым совсем не досталось скучать, часто проходила мимо сторонкой, откуда все их речи исправные, слава господе, старушкины уши и услыхали.

Поначалу молодые молчали, дули в чай и угощались: «Ешьте, мол, конфетки и ломайте бараночки, а не сладите, я помогу. Раз никто не идет, мол», – будто сами этих баранок в плошку насыпали. Но после освоились, попривыкли и взялись шумной игрушкой заведенной попеременно кричать.

– Негде скрыться! – сообщил резво хлопчик. – У дома чуть что милицейский уполномоченный сторожит. При оружии и с повесткой наизготове. Я что вам тут? Какойнибудь заяцрусак или белкастрелка запущенная.

– А я тебе что, думаешь, белка? – вдруг взвилась ровная на вид девушка. – В их этом бешеном колесе оборзения. Надо мной не надо клонироваться.

– Именно, – поддержал неспокойную парень. – Человек – единый гомеостаз, неразделимый на стеклышке жизни их железным скальпелем институтских порядков надвое: лягушкин мозг, пишущий статьи и решающий проблемки, и лягушкины лапки, дергающиеся от их токов в их камереобскуре, в концентрированном лагере их подсидок, сплетен, доносов и подносов. Они в эти лапки мне все норовят автомат всунуть, и куда я буду нажимать? Никто не хочет делать какоенибудь дело, все желают вить гнезда, а лучше – занимать чужие. Методом выживания и выпихивания другими отложенных яиц. Кукушья логика.

– Ойеей! А вот попадешь из своей спокойной научной паутины в наш гомостаз, в лежку пьяных гомонид с вскочившими до потолка амбициями, начнут об тебя, как об половую тряпку, вытирать рыбные, пивные, восковые и маникюрные руки и когти – вот тогда взвоешь: где моя любимая тина знаний, где научный храм родной. Вот будешь нерешительной девушкой, и что тебе? Только любить и любить его… единственного. Потому что он светоч в черной избе, он один среди них… наперник бога на лужайке земли. Скудной, скучной, скупой и скукоженной. Он страдалец за всех нас, собрал наши муки и их пережевывает… И он говорит с ошибкой те слова, которые шепчут ему в левое ухо, где серьга, ночью небеса…

когда он не со мной. Бросать его, моего АКЫНХУ… отдать этим безрожим пионеркам, этим плевакам желтой слюны на меткость в портреты мертвых вождей – нет, я погибну, но не продам его. Пусть и хватает меня рыбными, пивными и воняющими чуждыми духами лапами, как зверь. Пусть, но он мой!

– Нет, он мой! – восторженно перебил парень. – Он мой учитель, мировая математическая значимость. Ему хотели дать медаль высшей научной пробы, а он стал отнекиваться и отпихиваться. Говорит: медаль не ведет к прямым истинам, только к обходным, побочным или банальным. Часто сидел он со мной ночи напролет, после работы и вместо семьи, и вбивал, втолковывал в меня знания и инструменты, чтобы рассекать и скапливать их в догадки…

– И мой… мой тоже сидел со мной ночью… и не один только тот раз, и говорил, вместо семьи, про все… про все на свете: про как плохо взаперти зоны духа, про наваждения зарешеченной жизни, про страшную лихорадку времени, про неумолимую поступь зверя звезд, которому он не дальний родственник, племянник звезд, про… спрятаться в любви… в грубой любви, в ее броне.

– Негде… негде спрятаться. И я бы не отказался от любви, – судорожно хлебнул из блюдца Миша. – Велят: говори, что он врет в статье, что списал у дьявола из контрольной работы на экзамене типа ЕГЭ. Что всех обманул, а тебе по секрету каялся. И плакал, как всегда, лживыми слезами. И что молится часто между шкафом и элекросушилкой, поклоны бьет на фотографию Вельзевула. И что иконку носит вместо дочкиного фото, которое выбросил у порога инфекционной палаты для безнадежных. И скажи, говорят: боится божия гнева и судного дня. Включая рассмотрение предварительно в районном суде. И потому скрылся гдето в провинции: ждет, мол, конца света, окапывается. Впал в ересь. Я: в какую ересь. Бормочут, сами ничего не понимают: ПлатонЛенинАристотельФома Аквинский. А я ничего этого ни словом… не дождетесь. Потому что он… мой Учитель. И чтобы такую чушь морозить, его нужно разобрать на клетки, и еще мельче. И я без него был бы Никто.

– И я, – печально подтвердила девчонка, и слезки выкатили на ее персиковые щечки. – Без моего АКЫНХУньки я никто. Мать ушла от меня в свой дом несостоявшихся надежд, отец убрался от нас, ненадежных истеричных тварей, в свой детдом просветительских наук, а дед – и вовсе старый гриб на обшивке военного корабля. Кому я нужна. Ху научил меня всему… плохому. Даже порошку… – тихо пролепетала Эльвирия.

– Порошку? – удивился парень. – Чтобы радоваться виду безумного мира тебе нужен порошок?

– Да, – запальчиво воскликнула девчонка. – Теперь нужен. Я не кончала ваших университетов, у меня не было такого старика… который… вместо порошка. В школе училки бормотали, чтобы скорей пробормотать уроки и скорей скрыться от нас, гогочущих и спаривающихся под партами. Чтобы быстрее выбраться к своим телевизорам и шкафам с рваными жалкими тряпками. Меня даже били, что я не спариваюсь. А теперь я плюю на это и делаю, что хочу.

– Били?! – удивился парень. – И меня били, но мало. Сейчас только, видно, забьют совсем. Ну что ж, значит – судьба. Но я не отдам своего учителя этим неучам. Неуч, еще с древних времен, с дубиной или секирой, часто забивал древнего геометра или талантливого алгебраиста, последователя или ученика АльДжебра. Так здесь повелось. Какаято ошибка, заложенная в алгоритм выживания. Но я не смогу… Сначала ты продаешь учителя, потом сестру, после… мать. Это крайняя черта, которая делит мир математической правды и человеческой ереси. Нет… не хочу.

– А ты мог бы? – спросила девица. – Мог бы отдать свою сестру какомунибудь бородатому огромному вонючему скоту или дьяволу с пронзающими насквозь глазами, если он вещает: совесть – это икра, которую дураки, красуясь, мечут перед умными, любовь – это пот, выделяемый свиньями при свальном стадном грехе, и что слезы – излишки пива, не вышедшие с отрыжкой. Негодяю, который толкнет твою сестру в могилу, чтобы там ею пользовались другие, уроды и неучи… как и сама сестра… потому что это – закон смерти, и он, только один, правит тут бал. Смог бы?

– Неет, – упрямым мулом промычал Миша. – Таак нельзя. Не пустил бы… Если б она меня…

– А собака ушла, – сообщила девушка печальным голосом.

– Какая собака? – испугался аспирант.

– …шлашла, стояластояла и ушла. Он ее долго бил, – закрыв глаза руками, прошептала Эля. – Просто какой на улице… здоровый. Палкой. Может, не слушалась команду или отбежала. Красивая белая пятнистая собака, имеющая породу и паспорт не бомжа. Такая… морской конек. Тупой лупил ее палкой по хребтине и по хвосту, псина визжала, крутилась, но убежать боялась. Боялась пропасть, породистая среди лающей швали. А он пользовал ее палкой с пустой, спокойной рожей, будто подметал пол или крутился со шваброй. После отбросил палку и пошел, не оборачиваясь, прочь. Собака поглядела на хозяина, потом на меня. У нее глаза темносерые, умные, как после университета. Вот как у тебя. А я встала в джинсах на колени на мостовую и протянула ей булку. Вкусную, которую чуть только укусила. Зверек замешкался, еще на меня поглядел и, поджав хвост и опустив морду, побежал, нагоняя, за хозяином. Так я и осталась на коленях. Это было после школы уже… когда… прямо перед тем, как встретила «этого» на вечере поэтов зазеркалья. Я стояла на коленях на асфальте и уже поняла: если бьют, или плюют в рожу, или ласково обещают за муки лизнуть порошок – к этому привыкаешь и начинаешь ждать. Когда ждешь – все остальное скука.

– Нет, нет, – забормотал ученик математика и смешно, как баран, затряс пушистой головой. А потом жарко и громко зашептал: – Все остальное совсем не скука. Совсем. Решать простые задачки – скука. Потому что бороться с трудными – счастье. Прятаться от военных в сушильном шкафу, встречать вечерний сон, если это не кошмар кикимор, смотреть старорисованные мультики про добрых котов и собак… Вот однажды прилетела бабочка, знаешь?

– Куда? – вяло спросила Эльвира.

– У нас с родителями маленькая дачка, три сотки с четвертью в плохом направлении. Но чудесный щитовой дом, я наверху. И вот ночью сижу с книгой, лампа горит под зашитым потолком. И прилетела бабочка, красивейший зверек, белая с черными пятнами, и взялась носиться вокруг лампы и обжигаться.

– И померла? – подозрительно хлюпнула носом Элька.

– Собралась, имела намерения. Я и так, и эдак. Гасил лампу, открывал окно, бегал с полотенцем. Ничего: шуршит и шуршит. Зажгу, опять бьется. Привыкла к яркому свету и ожегам. Тогда что я сообразил.

– А ты умный? – тихо спросила младшая Хайченко.

– Я? – глупым эхом выпрыгнуло из аспиранта. – Ну… нет, конечно. Умный в яму не пойдет. Даже строем. Вон, погляди, сколько миллионов могучих бугаев ходят отмазанные от воинской лямки. Умный яму перепрыгнет. Так я взял подсачник для рыбы, легонький, на карасей ближайшего пруда, поместил внутрь маленький у нас фонарик почти голубого света и зажег.

– Ну?!

– Вот и ну. Попорхала, потрепыхала крыльями вдали от слабого и неяркого огня и всетаки подлетела и устроилась рядом. Тут и была поймана и отпущена с руки в ночное пространство путешествий. Вот.

– Здоровско. А на следующий день будет у вас капусту есть.

– Еще бы… У нас нет… не выращиваем. Редис не родится. Морковь в две нитки толщиной, глины все удобрения сжирают без остатка. – И, доложив про сельхозкультуры, Миша замолк. Хотел было рассказать, что наутро нашел бабочку, сухую, на своей подушке, но подумал и не стал.

– Тебе легко, – опять скуксилась девчонка.

– Чем это легко? – раздраженно пробубнил ученый.

– Ты от других бегаешь, взял и убежал, и спрятался…

– Куда ты спрячешься? Кругом люди.

– Да куда хочешь. Я знаю одно, вот возьму тебя и спрячу. А мне некуда скрыться.

– Это почему? – возмутился аспирант.

– Тричетырепять, я иду искать, кто не спрятался – я не виноват. От себя не сбежишь. Одна дорога.

– Что еще за дорога? – подозрительно поводил вокруг носом исследователь.

– Одна. В ад.

Тут, услыхав обоими краями обоих ушей всю эту страсть, бабушка Дуня заявилась хозяйкой на кухню, начала греметь чайниками, стучать сушками и велела слушать сказку. Так как у ней все сказки многолетней выдержанности и еще с тех времен. И сообщила глупым людям, которые от малолетства жизнь пробуют на ощупь языком, а глазницы позакрыты, как у мертвяков с адских кладбищ.

– Нету никаких в других странахокеанах, за бугрямигорами подземельных адов, – точно рассказала, выражаясь почти как физикмерзлотовед или вулканолог, Дуня. – Ад, он только тут, сверху землицы, и мы по нем бродим. Пожимая плоды и хрукты. А там, внутрях обильной матушки земляной – только рай один и есть. И ждет не дождется одного кого за другим. Так что негодно рыдать и слезиться без катаракты. – И порассказала прошедшую жизнь Дуня двум малолетням – дуракумолодцу и девице придуристой. И про родное село свое, и про церковь, которую по кирпичу носит святой отщепенец Епитимий, и, конечно, нарисовала детям плакат славного своего ухажера прошедших годков Парфена, чуть приукрасив, его избу, словно резную, с петушками клюющими и птицами зовущими на ставеньках и наличниках, коих у разгильдяя Парфена отродясь не увидеть. И поведала про сам волшебный лаз в рай. Куда скрываются недодумки и повернутые умом вспять, а вылезают профессорами наук, куда уходят скромные мыши, а выходят коты и складно говорят, человечьи не ругаясь, и куда сгинул человекмолдаван, на последнее не гожий, а вышел, будто к самым старым ризам был губами где пришпилен. Что нету этому раю равного на земле.

– Яснее ясненького, потому как где мечта – там и всамделе жизнь, – подытожила Дуня, довольная собранной ею сказкой, которая и самой, рукотворная, показалась правдонькой. – Где ж еще такие тихие наши поля, с этакими буйными цветами, от которых голове круг. И где ж еще речка так справно бежит, ласковая вода песчаная, как не у райского места, куда ход открыт. Эх, была бы я на годокдругой помоложе, – закончила старушенция свою песню, чтоб оторвать этих от печали.

А молодые сидели и слушали ее, свороженные и застылые вроде.

Тут и раздался опять входной звонок, будто домовой невовремя споткнулся о забытую гитару. И в коридор, а потом и в кухню взошла еще одна. Темный непослушный волос тек у ней по гладким плечам, убранным в строгий, сердитый шатеновый костюм, глаза блестели, как далекие лампады в стекле темного телевизора, и смотрела эта дева на людей и детей, словно в первый раз увидала, что есть такие и по земле бродят.

– Кто ж ты будешь нашему скровному жильцу? – допросила Дуня женщинуособу. – Новая его какая или вроде?

– По работе приставили, помогать. Учусь журналистику делать, – скривилась приблудшая, поглядев на баранки. – Подожду Алексея Павловича полчаса.

– А звать тебя, хорошая барышня, как? – привязалась Дуня, пока не предлагая неизвестной чаю, чтоб не ошибиться.

– Смотря кому звать. И куда, – отрезала барышня, отодвигая ногтем испитую чашку.

Тут вдруг насупилась недавняя школьница Эльвира Хайченко, угрюмо разглядывая позднюю гостью исподлобья, и пальцы у нее возле чашки стали вдруг меленько дрожать.

– Нам вот, – прошептала она поднявшей голову и оглядывающейся злой змеей. – Как звать. Просто нам, райской бабушкехозяйке, где… Алексей Павлович угол снимает, отвернувшись от своей падающей жены, этому ученому юноше, который вообще никто, и, например, мне – его дочке… от первого и самого последнего брака.

Особа протяжно посмотрела на теряющую равновесие девушку.

– Для пожилой бабушки, у которой такой всегда сладкий чай на столе для гостей, я – Катя, для ученого юноши – Екатерина Петровна, а для Вас, девушка, на выбор, как сами назовете: хотите, соработница, хотите – практикантка, или Екатерина, а можете и посвоему назвать, не обижусь.

Вдруг девчонка вскочила, изпод руки ее брызнул чай, повалилось блюдце, и с ней сделалась вроде истерика.

– Вы, – крикнула девчонка, указывая на женщину неизвестно как попавшей в руку чайной ложкой. – Вы! Я вас всех назову. Вы – разрушительницы домов, вы – черные демоны слабых мужчин, затушиваете и заплевываете очаги и вытираете ваши ножки в туфельках об раздавленные семьи. Жены от вас, блуждающих звезд, видите ли, сходят с орбит или спиваются, как моя несчастная мать. Вы…

– Эльвира… не надо, успокойтесь, – парень вдруг взялся гладить разбушевавшуюся по ладони. – Эленька… не надо. Это нехорошо.

– Хорошо! – воскликнула дочка, вырываясь изза стола. – Очень хорошо! Это вы, красавицы и бестии, бродите ночами по чужим домам, отравляя всех своим сладким жалом, это… это мы, несчастные жертвы любви, падаем скошенными грибами… одуванчиками. И раздавленными глазами смотрим на вас в ужасе… Боже!

– А разве Ваш папа гуляка? – спокойно и тихо спросила Екатерина впадающую в истерику. – Разве он любит гульбу?

– Что?! – растерянно поглядела на математика и старушку внучка военмора. – Он… он святой, – тихо выдохнула она. – Он… на последние деньги таскает не работающей ни дня мамаше кульки с продуктами… Приносил даже на костылях, когда руку сломал… Как вы смеете! Он святой…

– И я святая, – спокойно вымолвила Екатерина Петровна. – Или, скорее, монашка личного монастыря. Меня мужчины едва ли интересуют… Только садовники среди монастырских развалин да и женщины… Особенно монашки.

Тут из глаз девчонки брызнули слезы, и она, рыдая и давясь, сопровождаемая без толку размахивающим руками молодым ученым Михаилом, бросилась в коридор. Туда споспешествовала и старушка Дуня, а потом из комнатной двери высунулась и нечесаная голова старухи Груни, взбудораженной шумом.

– А милициюдружину, что ль, вам на покой повызвать, окаянным! – спросила она, будто по кастрюле поскребла ножом, и скрылась.

Еле бабка с Михаилом в коридоре чуть успокоили взбесившуюся девчонку, и та стала, вздрагивая, икать. Миша сбегал и принес воды и зачемто баранку, и Эльвира, давясь, воду вылакала. А потом поглядела както косо на аспиранта и сказала:

– Одевайся, уходим. Пойдем тебя прятать.

И вдруг, напялив плащ, отошла на шаг в сторону и, полуобернувшись, вытянула из нагрудного карманчика коробочку, из нее бумажку, а в бумажке опасно блеснула щепотка белого вещества. Миша помрачнел, тихо тронул Элю за локоть и сказал:

– Элечка, не надо. Не надо вам… А ну его…

– Не могу, – жалобно улыбнулась девушка. – Не смогу, – но все же, покраснев, упрятала отраву обратно. – Совсем уже не могу.

– Эля… Вы такая сильная, я вижу, – крикнул Михаил. – Вы ведь внук моряка, вы сказали. Я так удивлен – от вас идет свет, мчится свет воли… волна твердая и непреклонная. Вы такая… Не предадите других и себя. Я удивился вам очень… и честно… в общем… восхищен. Не надо, Эленька.

– Это, девка, дело простое, – пожевала Дуня губами. – У меня средство есть. Придешь завтра, или когда, подучу. Я и мамашу вашу подучила. Ох, хорошая женщина! Куда ж вы на ночь? Сидите.

– Уходим, Дуня, – погасла девушка, а потом взглянула на аспиранта и спросила. – По какой дороге это ваше село, райское? По Курской, говорили?

– То направление, – удивленно ответила бабушка. – Там и…

– В рай, – сообщила Эля, открывая дверь. – В рай, бабушка, и побежим. Чего мы в аду потеряли.

– Ежели кто в рай, – потерянно сообщила Дуня, сама не понимая, – надо ждать через воскресенье. Большой божий праздникдень…

Хлопнула дверь. А Дуня еще с минуту простояла в коридоре и никак не могла взять в толк, что это дочка жильца – подсмеивается над ней, старой заживалкой, или, вправду, готовясь к праведной жизни, решилась разузнать, в какой стороне она, эта праведная жизнь.

Через час заявился жилец, и Дуня, сдав на его руки монашку с газеты, отправилась догонять сны, потому что устала и, выключив мельтешащий под Грунин храп телеприемник, захотела увидеть чтонибудь хорошее по сну.

А вот Алексей Павлович, вдосталь натрясшийся в электропоездах, вынужден был, както выкручиваясь на свой манер, принимать позднюю гостью. Сначала он, впрочем, усадив прибредшую на ночь глядя особу в комнату и снабдив дымящейся чашкой смахивающего на кофе растворимого напитка, бросился в коридор к телефону, и долго дергал его кнопки, и бурчал, но вдруг, произнеся несколько загадочных флотских терминов вроде «рубка… жесткие матросские нары» и «нормальное боевое охранение», не то чтобы успокоился, но избавился от нервического возбуждения, както сник и в таком виде вернулся в свою съемную комнатенку.

* * *

За окном подмаргивала испорченным светом дворового фонаря и подвывала далекой неспешной «скорой помощью» ночь. Экономная, не желающая рассеивать свет подслеповатая Дунина лампа у потолка, да и включенная хозяином настольная, вместе еле проявляли в темноте фотографический, строгий чернобелый силуэт устроившейся в углу дивана особы и сияющую крупным кровавым глазом аметиста брошку, пристегнутую кривовато и нелепую в строгом поле стилизованного под офисный наряд костюма.

Белая гибкая ладонь особы ночной сонной бабочкой мелькала перед глазами квартиросъемщика, неспешно неся к спрятавшимся в полутьме губам и обратно, на столешницу, чашку с неудачно расстворенным кофе, предложенную и криво, с переливом, заполненную хозяином. На стене, чуть выше и правее, будто в пару к даме, слышно тикали бабкины настенные старомодные часы, водящие ладошкой маятника, и, казалось, еще одно бледное, но уже круглое лицо усердно рассматривает сидящих и от удивления иногда хлопает жестяными ресницами.

«На кой ляд ты притащилась сюда, в этот съемный пакгауз съехавшей с магистральных рельсов на тупиковый путь дрезины?» – все хотелось Алексею выспросить у посторонней и, видимо, вредной и шалой особы, изящной змеей заползшей на диван и теперь словно спрятавшейся в кокон монашки.

– Думала, пойду извинюсь, – напевно произнесла гостья голосом полутоном ниже, чем можно было ожидать от этакого в общем хрупкого созданья. – Думала, послушаю извинения… Наговорили ведь, сидючи в этой газетной бане всякого… А мы, молодые… специалистки и практикантки, знаете, Алексей, несдержанны. Лизель славная… вся горячая, горячечная, восторженная, дающая завлечь себя всем… Спросите чем – так, чепухой точности, распрями порядка, поклонением классически непрочным колоннам устойчивости в дебильном упокоенном нашем мирке. Спросите кому– отвечу: еретикам, свиньям, барахтающимся в старомодной ереси, упертым концептуалистам, обожателям своих отражений и вообще любым возмутителям мутных дамских дум. Да, и не удивляйтесь, – добавила, хотя обозреватель и старался хранить окаменевшее лицо, вылезшее на него, обозванного давно не нравящимся ему именем. – Уж я ее знаю полвека… почти век, – поперхнулась смешком особа. – Увидит рыбную мечту червяка, мудрую улиткурогоносицу, медленно пережевывающую оставшиеся ей часы жизни, воздушную на веревке змею, вольно полощущую крылья в небе… или еще какого человекаурода, бородатую женщину, карлу с кралей… и, как в цирке, бежит за ними всеми, прямо девочка, восторженная чудачка. Все ей хочется карлу за бороду, у силача измерить рукой бицепс, не накладной ли, а человекууроду состроить рожу под стать, – и дама в диванном углу смешно, как Чебурашка, пошевелила ладонями у спрятанных в густой копне волос ушей, видно желая выдавить из человека напротив улыбку. – А я нет. Надумала, пойду с извинениями. А вот пришла и раздумала. Ну их к лешему, эти ваши экивоки и реверансы. Просто посижу тут немного… Знаете, не с кем поговорить толком. Все такие прозрачные… как мухи на липучках. Хочу темного, имбирного… Хочу сложенного в ложную молитву.

– Да ладно вам, Екатерина Петровна, – скукожился хозяин. – Откуда здесь молитвы, в доме со старыми обветшавшими обоями. Здесь такой же храм, как в свинарнике реанимация.

– Ну и что? – возмутилась особа. – Может, Вы – храм, напяль на вас серебряную ризу. Или я – икона, дай мне в руки орущего младенца. Это Вам – «да ладно». А потом ведь: я и по делу. По делам. Дружба дружбой, а плавленый сырок врозь. Я теперь ваша соработчица, практикесса, приписалась в ваш отдел набираться какогонибудь журнализма, если этот еще есть где. Так что хочешь не хочешь, а давайте… Вкалывайте. Говорите со мной. Учите научным оборотам нас, обормотов… как писать, скажем, про погоду. Про облака вот что писать, каким слогом… если научно. От кого бегут, от какой жизни в какую, с целью, скрывают ли свой возраст, имеют ли сердце ледяное в мокром нутре… Что они, облака эти ваши?

«Издевается», – точно смекнул обозреватель, и в нем завелась и медленно стала шириться тучка протеста, расползаться в перистый слой раздражения, какимто неведомым образом сцепленный с темным облаком одежды визитерши, с горящей понизу ее шеи, как межгрозовой просвет, аметистовой брошкойзвездой.

– Облака, грозовые явления, сверкания небесных риз под разрядами громовержца, скапливания тел шаровых молний в трущиеся и лопающиеся коллективы – все описывается научным журнализмом в спокойных, чуть приподнятых, но лишенных истерики и эмоций тонах. Желательно с привлечением жующих истины экспертов, случайных прохожих наблюдателей, очевидцев дождей и специалистов по розливу капель, а также пострадавших третьих лиц, попадавших в ситуации. Дождь, знаете ли, буря, процессы высыхающей одежды, испарина мокрых волос под желтыми лучами после проказ пробурчавшей слова стихии – все объясняется физически развитым разумом, раскладывается ножом формул на элементарные процедуры теплопередачи и отделения пота. Если у индивида мурашки, значит это чемуто нужно, дисперсным шелкам кожи, электроволнам волнения и кислотным накрапываниям во внутренних аурах организма. Задача научного журналиста – отринуть гипотетическую недоказанную красоту мироздания и его кирпичей и рассказать своими словами, словами искаженного безумцем научного сочинения, о прелестях научного копошения в этой красоте, заинтриговать сохранившихся еще в неестественной среде любознательных пионеров, озверевших от поварешек во все сующих нос домохозяек, вползающих в научный храм подагриков пенсионных лет, солдатсрочников, мечтающих попасть из чистилищ в соборы вузов, а также прочих праздношатающихся красоток – заразить их всех поиском чегонибудь гденибудь… Розыск нор, где сидят испуганные истины, сверление дырок в бетоне сокровенного смысла, восторг нашедшего любую неизвестность – вот что должно бы сопутствовать путанным путям нашим. А то поглядишь, пионер – а уже почти угас, только курит и блюет политурой, домохозяйка – а утюгом орудует над мужней рубахой, как палач в камере пыток. Молодая и звонкая особа, а полагает, что все уже растоптала своими лодкамитуфельками и во всех водах бултыхалась, аки посуху. Так нельзя. Надо глаза держать с мокрым интересом… в интересном положении.

– Да ну! – потешно удивилась Екатерина. – Какая прелесть, какой простор для малюсеньких мыслей, какая ясная ширина газетных горизонтов. А ято, дура, тридцать лет ползаю по свету и все думала: глаза держать – сухими! Вот была даже крохотная, незаметная, убегу с дачи, заберусь от няньки в лопухи, или репей, или на нашу сосновую опушку с обгоревшими черными страшными стрелами, что торчат из земли, протыкают заразными иглами голубое небо, и улягусь на мох. Тепло и страшно. Не плачь, говорю себе. Все равно весь лес не польешь. Рядом, в пяти шагах, муравейник, звери шныряют. Нянька орет невдалеке, как рогатый лось. Мне страшно, две слезки уже бегут по щекам. А вдруг придет строгий научный старик в пижаме, что собирает корешки и мертвую траву, травить детей, вдруг поглядит на меня сверху и ткнет сухой шершавой палкой, как мертвую мышь. Что тогда? А Вы… Алексей… вы маленький был? Почти маленький… Или сразу… вот такой?

– Помню себя только в трех состояниях, – доложил журналист, подавляя нервную зевоту. – Ничего не понимал, сидя на какомто рундуке. Только глядел по сторонам: на быстрые руки, которые теребят и одевают, на слюнку, что цветной ниткой на солнце вылетела из меня и кудато – куда? – умчалась. То есть я был – тело. А потом сразу стал читатель, был уже средним человеком, лет шестисеми. Прятал от родичей на ночь книжки под наволочку, под ноги швейной машинки, в коробку съеденного печенья. То есть был индивид обучающийся обыкновенный. Кофе еще хотите?

– Ненавижу книжки! Буквы терпеть не могу. Ровные, сбитые в строку, как скучные школьные построения в затылок. Все разные, но на один манер, и вместе собравшиеся посудачить, посплетничать, странно и без толку жмущиеся и боящиеся края страниц. Тошнит от манерной тишины школьного класса, от царапающих лживые сочинения умильных одноклассниц. Ведь знаю: в башках у них никакие не Татьяны с Муму, а только наряды, мальчики, туфельки, бантики, что сколько у кого стоит и где дороже. На елках и маскарадах то же: на какой папа машине и какую привез новый шофер, а у которой мамаша выставиле «папусе» круче счет за собственные пляжные проделки. Тошнило от педагогичекизвращенок с приторной лживой миной подобострастного хамства, выворачивало от тоскливо вышагивающих и стреляющих блудливыми глазками подружек, врущих не по малой или большой нужде, а из удовольствия. Все, думала, смоюсь куданибудь, смыть эту липкую тину. Убегу в парк на задах закрытой школы и слоняюсь, луплю палкой по носам дурных гипсовых греческих копий. Летом моталась к реке, где окрестные шпанята бредили рыбу, выражались на всю окрестную гладь сладкими словами. Свалюсь в осоку и лежу тихо, жду, пока спаривающиеся в небе стрекозы не усядутся на подол, или пока снизу, где трусы, не захлюпает низкая речная вода. А ты… ты бегал к реке?

– Я?!

– Да говорите же, говорите! – вдруг резко и нервно выкинула ночная гостья. – Мы ведь беседуем… беседуем! Вспоминаем сейчас так называемую дрожь юности… забытую истому ожидания какихто дней… обещания судьбы.

– Я?! – растерялся под напором рассказчицы обозреватель. – Нет… не бегал, ходил строем, – ответил, придумывая, чем бы поддержать сумбурный отроческий отчет. – Хотел… хотели однажды провести физический опыт: подглядеть в щелку за девчонками в бане… Но я передумал. А после жалел целых две учебных четверти. Ведь это тоже в некотором роде наука. Но как об этом писать… пионерам? Впрочем, вы зря ополчились на наряжающихся пестрых отроковиц и на вожделеющих юнцов. Это ведь жестокий научный факт – простой абсолютный закон поставленной наблюдать за нами природы. Сколько уж слажено чудесных статей и сложено прекрасных фильмов о диком мире и его едином законе – наряжании елки спаривания. Толстые потешные жабы надувают разбухшие красные щеки. А жабицы вожделенно меняют тон и ритм нервического квакания. Почти как мы. Самцы щеглов даже изменяют рисунок полета перед брачным балом, а щеглихи так выворачивают шеи, глядя на бесящихся супругов, куда там нашим тянущим шеи щеголихам и выпрыгивающим из ножен гусарам. В любой природной животной субстанции, да и в травяной и цветочной, думаю, сделан простой эффектный механизм наряжания, брачного пестрого костюма и кокетства – средства предоления мертвенного безродья. Это простой, давно съеденный наукой и принаучной журналистикой факт.

– Ах, как весело! – в бравурном восторге взвилась дамочка. – Ах, как научно вы обозрели здесь природную карусель. Значит так, научили Вы меня. Кругом бал целесообразности, стройный хор естественного подбора и отбора. Ну, усугубленный чуть свинничанием свиней людской породы. Хорошо, а ты сам на что?

– Я? – удивился газетчик. – В каком смысле?

– Вот и правда, есть ли ты сам в какомто смысле. Поставили наряжаться и трахаться, и стой. Можешь ли ты, господин газетчик, чтонибудь толковое, лично тобой истолкованное и придуманное сделать с собою левою рукою, распорядиться хоть шестереночкой, хоть маслица подлить в этот свой научный механизм, а на самом деле сунуть хоть куда нос в этом темном беспросветном шкафу, пронафталиненном и забитом ненужным хламом знаний. Зачем тебе все это, ну… чертежи, по которым, якобы, строится эта старая… богадельня. Ты в этом мире никто, былинка, гонимая слабым ветерком событий. О! – не дай… бог буря, – воскликнула, усмехаясь, особа. – Вы никто, и я никто, – тихо добавила она. – Мы игрушки в руках вашей физики и химии, в ногах вашей механики и в голове крупных компьютеров, спрятавшихся от нас там! Там, наверху. Вы маленькая прыгающая от разряда единичка, ничего не значащая и не понимающая, а я – вообще нолик, полный терзаний. И мы с вами – просто игра разрядиков в большой машине. Так давайте, играйте… А не стойте с выпученными в научнопознавательном экстазе глазами.

– Ну уж нет, – в ожесточении воспротивился явной провокаторше упертый журналист. – Мы уж сами какнибудь… Мы можем…

– Ой! Ой, – задохнулась в смехе дамочка, хлебнула остывшего кофе и поперхнулась. –

Они могут, они… умру сейчас, некому хоронить будет…

– Дада. Я хоть и маленький червячок на почвенном теле, но ползу сам. Могу постараться, турнуть себя – и напишу приличную статью, а не набор бредней, чтобы закрыть месячную норму. Захочу – хлеб отрежу ровно и красиво и намажу симпатичный пышный бутерброд, а не комок жратвы. Могу заставить себя выйти без зонта под дождь, ловя губами капли, если забыл ток древних дождевых потоков по лицу. Могу, червячок, посадить на шести жалких сотках шесть тысяч разных цветов, буйно путающихся шелковым ковром под ногами, и не посадить капусту или гору битых водочных бутылей. Я чтото могу сам и не хочу сдавать эту маленькую вольность, волну воли – на сжирание тупой необходимости или целесообразности. Закону природного порядка. Мы нарушители, мы – сами. И вы – тоже.

– О, какая красивая чушь! Какая искренняя пошлая самовлюбленность. И наглость, – прямо подпрыгнула на диване практикантка. – Маленькие червячки возомнили себя хозяевами своего червячного царства. А я тебе скажу вот что. Пройдет просто дождик, грибной и при тусклом солнце, маленький ливень, и тучи вертких червячишек выползут на тропки и дорожки, погреть бочка и задки, тучи пташек слопают их, и зверье в зверином и человечьем облике подавит и смешает со сладкой пылью. А крылатые напьются грязных отравленных вод и усядутся ждать конца, тараща выпученные глазенки и вяло расправляя пестрые наряды, приготовленные к балам спарки. Несчастные птенцы, орущие требовательно и неостановимо, задохнутся в голодных тюрьмах гнезд, полинявшие и плешивые белки слопают их. Наползет случайный туман и нежданный холод, не за пятьдесят, а всего, как в позапрошлую зиму, тридцать, но не на день или ночь, а на полную декаду. Тут же вся научная твоя чешуя и облетит с жарких человечьих шкурок – полопаются мыльные пузыри батарей, треснут соломинки труб. Заиндевеют страшные остовы медных, уже не курящихся котелен с упавшими рядом тушками устроивших последний шабаш слесаришек, и останется лишь одинокий костер, прощальный огонек в этом мире – костер твоих так называемых знаний, законов и регламентов, и вокруг – кучка греющих леденеющие ладони прогрессистов, борцов со стадностью и жрецов науки. Со всеми нами распорядятся, не спросив дипломов. Употребят, как навоз, компост из ученых мужей, журналистов, полусдвинутых на разной почве девчонок и кряжистой, плохо поддающейся разложению убогой пьяни. В одной куче. Тогда скажи мне – где твоя воля, воин, а где мои мечты, куда уплывет земля изпод ног, такая основательная и надежная опора нервных и ломких. Хочу знать. И если даже все это случится и случилось по хотениям природы, по ее химическим и другим выкладкам, по возможно объяснимым и прозрачным для трезвого разума причинам, скажите – чем отличается ваша так называемая наука от так называемого шаманского камлания? Если храм и бог – то надо приземлиться на коленки и внимать тупым недоучкам, проповедникам всех мастей. А если наука и природа так распорядились – то коленки можно пожалеть и тихо справлять восторг в круглых залах, трепетно вслушиваясь в бурчания академических всезнаек, хитрых червячков, выбравшихся к научному Олимпу. Все это у тебя – одна чушь, самообман и самоупоение. Вот я нолик, я ничего не могу. И вы не отнимете это мое счастье, если другое – недоступно. Этим буду гордиться. Зачем ерепениться и фанфаронствовать. Бросьте, Алексей Павлович. Встаньте рядом со мной на коленки и давайте чемунибудь помолимся, чему – никакой разницы. Хоть моли вон в вашем шкафу. В этой комнатке она среди нас самая умная: жрет и гадит, кушает и зудит. Вот она не нолик, частичка зудящего вокруг мира. Не ищет божественных идолищ, не строит научных пирамид с погребальными камерами откровений, набитыми вздорными сокровищами знаний. Давайте, может, не будем дурить себя и других, уважаемый Алексей Павлович: вся ваша обозревательская газетная суета – танец шамана, не больше. Как вам в шаманах, служитсядружится.

– Очень крепко ухватили, уважаемая Екатерина Петровна. Можно возражать часами, но сразу и не сообразишь, с чего начать. Да и надо ли. Безглазому трудно рассказать про вид из телескопа, безгласному – про радость крика. Скажу одно. Год назад в газету прислала письмо тетка. Ее сын заболел и гибнет, десять лет. Мальчик умненький, в шахматы играет на разряд, спортивным ориентированием себя мучает. Когда заболел – начал бороться, не опустился, гантели, кросс по леску через силу, сам искал в организме резервы, размышлял. Умный паренек. Но болезнь, от воды или от чего другого, все равно пересилила. Стал слабеть, голова не держится, речь путаная, глаза – как у брошенной в зиму на даче собачки. Мы попробовали помочь, заставили нескольких светил в современных центрах, обещая в газете пиарить, восхвалить или заклеймить, провести задаром исследования – ну нет у них, в поселке, на весь поселок, таких денег, не то что у матери, учительши пения местной школы. Обнаружилась редкая болезнь – сидром Блойфельда, кстати теперь вполне лечится, современными камланиями научных зарубежных и отечественных шаманов. С месяц назад я приехал в клинику навестить паренька, всетаки наш подопечный. Мать вдруг взялась передо мной вдруг бухаться то ли в обморок, то ли на колени, еле удержал. Да и смутился сверх меры. Вошел я в палату: сидит Коля в пижаме, взгляд прочный, твердый и сверкает, как у прыгуна, глядящего на трепещущую планку. Улыбнулся и говорит: «А теперь, Алексей Павлович, приглашаю вас на партейку в шахматишки, сразиться. Вот до чего я уже дошел!» – и смеется. А я подумал: вырастет паренек, полезный для жизни человек будет, вот и вся польза научных камланий. Знаете, госпожа практикантка, у моли и той есть свои мозги, свои цари и наука. Как и что грызть сподручней, куда первонаперво лететь и в чьем темном шкафу класть личинки. Давайте все же ее не обижать.

– Подождите… подождите про насекомых, – молвила гостья. – Мальчик этот ваш, шахматист, Коля с синдромом…

– Да, – недоуменно подтвердил газетчик.

– Со смешной фамилией? Курочкин… Крюшкин?

– Корюшкин, – Алексей обреченно кивнул.

– Так знаю, – звонким шепотом заявила особа. – Про бесплатное благо. Ходили из Минсоцздрава, клянчили деньги у спонсоров. Я вообщето никогда не даю на эту профанацию. Вылечат одного доходягу, полумертвого. И всю жизнь спонсируют. Заморят лечением до животного вида, до моли. А десятки других так и заглохнут без простых лекарств. И здесь не дала. Но шахматист, и фамилия смешная, на благотворительном рауте продавали чтото, чьето любовное пылкое посланиеписьмецо, Бехтерева или Мечникова, не помню. Так Лизка вцепилась и отвалила кучу денег: говорит, шахматист, не эти все наши проститутки, и фамилия смешная. И письмецо забавное.

Журналист, сраженный до глубины, пучил на гостью пустые глаза, незримо разглядывая крушение своих наивных гуманистических потуг.

– Вы соглашатель, – поникла особа на диване, – не желаете мне по носу щелкнуть: какието страшные сказки на ночь про мальчиков. Жалеете что ли, как моль? Женщин жалеть нельзя – они от этого звереют, не знали?! И всето у вас слова, слова – на проповеди в лютеранском костеле, или как его… сидишь задом на жесткой скамье и слушаешь сухие звуки, будто мыши шуршат под полом… или под платьем. Сухие листья бегут по монастырским дорогам от случайного сухого холодного ветра.

Может, думаете излечить кого, сунув в свой убогий мышиный храм умствований?

Собеседница рассмеялась зло и весело, хлебнула со дна чашки остывший напиток, сморщилась.

– Слышала я, крупные научные мужи… какиенибудь Ландау с Эйнштейнами, или еще другие, может путаю, почти все награждены были за научные муки могучим, неостановимым либидо. Будто внутри этих телесных карликов гудела и бурлила огромная гоняющая семя физическая турбина. Как завидят дамский научный факт или экземпляр, тут же норовят состроить эксперимент, сунуть свой красный нос исследователя, окунуть в ткань непознанного и разнюхать новенького и… сладенького. Ох ближе, ближе эти ящуры… нет, ящеры… к восторгам природы, чем вы… пишущая монотонная братия. Составители кроссвордов целесообразности, вышивальщики нудной гладью словес. У вас весь запал в буквицы ушел. В бешенство словоматки, выносившей и воспитавшей вас по недосмотру матушки природы.

– Ладно, Екатерина Петровна, сами верите ли в этот приговор? – пытаясь сыграть веселость, скукожился работник пера. – И среди пишущей братии, в монастырях бумаг и страниц точно попадаются монстры сластолюбия. Вот у нас теперь… как их, Брудатые… Мордатые, не помню. Не человек: глянет на достойную розу, на ее подвядшие лепестки, на шипы, которые высовывает этот достойный цветок в стороны безобидных навозных жуков, а не против острых жалом трутней, больно кусающих страстных слепней и прочей дряни, на источающую тончайшие ядовитые ароматы особых эфирных масел. Глянет, и у той от взгляда сходу мороз по коже лепестков, иней по сердцу. Да и классики, знаете, не чурались… бегали на сторону от буквиц, по немецким борделямто. А ученые мужи тоже люди: что ж, так намучаешься среди едких формул и чадящих теорем, отыскивая пыль заветного филозофского камня в протоках природы – что и вырваться на простор инстинктов, аки звери в первичный бульон – тут же и надо с кемнибудь слипнуться. И потом, напрасно вы тут престижные школы выставляете эдаким рассадником самобичевания и смирения, телесного остракизма. Знали и мы, когда парились в студентах и когда кровь каждый час ударяла в пах, эти оплоты пуританства. Хотите, расскажу?

– Да что вы понимаете в аскезе, в садизме сладострастного самоунижения?! – возмутилась особа. – Сейчас вывалит какуюнибудь пустую свистульку, – добавила, явно заинтригованная, как и всякая образованная бездельница.

– Вам, конечно, виднее, но… – наставник решил несколько все же перевести на смешное лицо слишком строгую физиономию беседы. – Вот интересно мне, как бы Вы на месте одной особы… Всетаки расскажу. Студентом пришлось прирабатывать крохи в одном подобном вашему заведении, дай бог ему крепких стен. Ведь что студент, знаниями гонимый, – не успеет в одном носке засквозить дыра, как из другого кармана последняя мелочь веет и сеется на ветру. То на крышку от пивной бутылки не хватает, то летом на кусок льда, приложить к приобретенному в потасовке синяку. И попал я в этот чинный вертеп, с девочками в передничках и с классными во всех отношениях дамами. Вел чтото вроде семинаров «по отчетливому изложению мыслей в документах и ходатайствах» или «по умениям письменно складывать мечты в просьбы». Ни черта никого из этих старшеклашек ничему научить было невозможно, да и ментор из меня… Зарплату, правда, пять раз выдали, хватило на четыре семестра кушать и шалить. Там у них в классе – полтора толстяка, неудачные побочные посевы крайне обеспеченных отцов, остальные – старлеткипереростки. Окружат после уроков, наваляться скопом на симпатичного тогда молодца, веют мускусами и новейшими духами и давай бессмысленное спрашивать, как некоторые нынешние дамы, да в уши дышать. А у меня волос тогда был, что гагачий пух, и глаза ярче болотных огней. А эти не сильфиды – летучие валькирии. Впивались в щеку налету, нарочно не брился, предохраняясь. Но, сами понимаете, юность не бронежилет. Вызвала завуч меня в кабинет, повела змеиной шеей, думала: самой кусануть или другим оставить. Но говорит, источая амбру:

– С вами, Алексей Павлович дрожайший, один серьезный родитель одной вашей… нашей, из параллельного «Б» желает посоветоваться, типа педсовет. Ждите.

И выскочила. А вместо нее ввалился огромный усатый дядища, волоча на ремне рыдающую дылду.

– Этот? – спрашивает, топорща усищи и выкатывая роговицы. – Этот тебя? Отбрюхатил.

Я глянул с ужасом. Уж точно с такой саранчой не стал бы проводить внеклассный час. И вообще ее не помнил среди лиц. Но растерялся по молодости, та или не та. Они, молодые, все на один макар скроены, как горячие блинчики. Не то что вылупившиеся из яиц и уже привыкшие к лету ястребицы. Девица вместо ответа в рев.

Мужичина меня за рубаху к лампе поднял и сообщает:

– Будешь до свадьбы, хорек, профилактически получать асфальтовый променад. Все! Через месяц меряй фрак. Я тебя еще в ресторан, время будет, на жизненный разговор выведу. Что ты и кто. Сейчас не до тебя.

– Так ваша девчушка здесь слывет, может, и не за самую веселую, но… Ято каким боком?

Но мужичина был старой, периферийной закваски, в семье, если сам не на выезде, держал порядок и правил не знал, что элитные школы, что элитные вина… От них все пригубливают, но напиться нельзя. Таким образом, раза тричетыре здоровые бугаи меня крепко возили по снегу, подрали парадный, единственный костюм, потом свитер, материной еще вязки, а после отодрали в клочья и рукава прекрасной фланелевой рубахи.

Чуть позже, правда, дылда созналась, что не я беременность устроил, а какойто кадет, маршальский внучок, за колонной после бала. Но дылда кадета любила, как стремянка любит ноги взбирающегося. И хранила для будущих вальсов, а я вроде на глаза попался. После выяснилось, что и запущенная беременность – враки и мечты, потому что другие девчушки в классе уже повторно залетали, а ей обидно и стыдно. Ну скажите, вопервых. Как бы выто на месте этой дылды обернулись? И потом, не глупость ли по безделке рукава хорошей рубахи отдирать. И ребро до сих пор по ночам ноет. Вот вам и бес в ребро. Нет, теперьто я, и вправду, заделался какимто толстокожим текстоманом, строковыжималкой, фанатом газетной тоски. И весь запал промок и в буквы уходит.

– Ха! – возмутилась Екатерина Петровна. – Ну уж извините. Чтобы к учителишке подлезать, приваливаться боком – да никогда. Глаза у них от страха стеклянные, руки от завистей к семьям воспитанниц – потные, улыбка – гримаса, готовая к ласке посмертной гипсовой маски. Упыри. Вот даже вас взять, Алексей Павлович. Вы бы если вели в моей школе предмет – я бы вам на стул не пожалела острую брошь, я бы… Опоила вас дрянью, – чем сейчас работящие девки потчуют? – клофелином? – и потом целую чернильницу какуюнибудь добыла и вам за шиворот. И еще спереди, под фланелевый ворот.

– Откуда такая жестокость?! – захохотал газетчик. – К сирым мира сего.

– А чтобы не смущали слабую, бледную, худую, ненакрашенную и плохо маникюренную душу, – задумчиво произнесла в общем загорелая, спортивного кроя, вовсе не субтильная особа, глядя кудато в сторону. – Нет, это теперь я монашка. Истинная пчелка, таскающая капли горького меда своей души на панель вашего алтаря. Я нынче жду зимы, забившись в иссохшие соты городского грязного улья, чтобы забыть это все. Навсегда… Потому что терпеть невозможно таких, навязывающих кислые яблочки истин и шуршащих дубовыми коконами правил… Значит, в юности судьба, или называйте как хотите, рок? – занесла было над умной башкой домоклов меч, да отпустила. Отпустит ли еще раз? Ах! А что ж вы самто, где ваш скальпель, которым кичитесь самостийно махать, где острое стило с капающим за шиворот ядом чернил. Недаром око рока зашорилось на вас, не зря отступилось. Вы бы дали в морду этому вашему, усатому папаше псевдобеременной. Плюнули в хамскую харю рока и наставника. Нет? Ах! Дать в глаз всевидящему оку. Нет, будем как моль. Тогда послушайтесь маленьких девочек.

Помню, было мне… тринадцать… пятнадцать? Все время убегаю от крысоловов. Такой гибкой крысой смываюсь от усатых классных дам и ряженых подружек с цветными стеклышками тайн под резинкой трусов. Пробиралась в какието тухлые тусклые подвалы и слушала, обмирая, как врассыпную бросаются коты и кошки от обволакивающего зова мышиной шуршащей злобной толпы. Как и тут, наверху.

Бродила, убежав от постылых школьных стен, по обвалившимся руинам кирпичного заводика, где наглые стаи соек настигают и безжалостно клюют хромую забредшую визжащую шавку. Вот жизнь, а не ваша промокашка свеженьких формул в уютных институтских паутинниках. Одичавшая жизнь уже тогда, в те уже годы, подбиралась к покойным людям. Переходила вброд грязные тинные ручьи, бывшие реки, заваленные гнилыми сапогами и остовами ржавых машин, а потом на другом берегу разглядывала свои черные ступни, думая, как скоро они проржавеют. Таскалась под проводами огромных электропередач, заряжалась искорками злого веселого огня, по буграм, крапивникам и полям летящих от коленей одуванов.

А что! Встречала и дураков со слюнявой улыбкой, и косящихся старух, сборщиков плесневелых первоцветов, и отдутловатых лежащих мужчин… или женщин, распухших и потерявших вид. Тут бы нам ваше исследовательское познающее сердце. Однажды спасла не шахматиста, но зайца, провалившегося в заваленный сучьями колодец. В другой раз, прячась от трех отцовских джипов, что кружат с дураками по окрестным дорогам, высматривая подлую дуру, гудя и визжа сиренами, все равно сидела, как раненая с вырванным замком тумба, на бугре возле песчаного карьера и ждала, когда завалится за помойки солнце. Вот какая когдато была девушка Катя… Но пришел ей конец.

Екатерина Петровна поднялась из угла тахты и потянулась, закинув руки за голову, как будто вокруг нее затлелось утро.

– Кончилась Катенька. В маленьком захламленном шалаше на краю карьера сидел зеленый тухлый и болезненно пузатый человечек с тинистыми глазами и хлебал вилкой рыжую рыбу из банки. Вокруг в круге валялись раскиданные остовы старых радиоприемников, детальки в рваных коробках изпод обуви и куклы с оторванными башками или ножкой. Человечек подобрался к забредшей дуре и погладил ее вонючей пятерней по носу, щекам и шее. «Какая!» – просипел. Кате стало тепло и сладко, по всей по ней в крови помчались стрелки острой травы осоки, где соски – зашуршали стрекозки, а где два красных ушка спрятались под ухоженным стожком волос – раздались нежные мелодии колокольчиков, как будто выскочившие из раскрытого щербатого рта матерящегося мужичка. Мужичок, лыбясь личиком смертельно измордованного опухшего ангела, толкнул Катю на жирный зипун, укрывший мягкие пахучие доски топчана. И стал сердито гладить руки и ноги, рванул сарафан и опустил корявые скользкие руки на острые, как пчелки, соски.

Никогда до этого, да и после, ей не было так тревожно и сладко. Сердце бухнулось в горло, и тело застучало африканским тамтамом. Катенька раздвинула ноги и увидела свои беленькие, тонкой кружевной выделки трусики, а мужик, грязно сопя, сбросил порты и, прекрасно и чудно урча и воняя, схватил ее набирающие липового сока ляжки. Катенька закинула руки за голову и приготовилась рухнуть.

Но банка… проклятая банка. С этой ржавой рыбой. От локтя она слетела, дрянь, случайно – ты слышишь! – случайно задетая, и опрокинулась прямо на трусики, которые уже сдирал сипящий гнилой зверь. Ржавчина и вонючая рыбная требуха с разбухшими корками хлеба растеклась по трусам, заливая девчонку рыжими пахучими нечистотами. Но этот ничего не понял, дурак. Он рванул трусы и навалился, он поднял рожу с бычьими выпученными, текущими черной слезой глазами и заржал, как вспучившийся осел. Но тонкие Катенькины пальчики уже нашарили… нет, не его толстое дрожащее вымя… нет… держали в руках вилку. Щербатую, со сломанными двумя зубами. Она валялась рядом с Катей, брошенная на полпути кривым дурнем, и слетела вместе с банкой и огрызками огурца… Приходилось тебе, популяризатору… есть ли такой физический факт, когда вилка… – спросила хриплым шепотом Екатерина Петровна, подойдя почти вплотную к вскочившему журналисту, – когда… Когда она входит по пальцы в глаз… И как он, этот глаз, выглядит… пузатой распухшей уклейкой.

Женщина тихо засмеялась и взяла щеки Алексея Павловича в холодные ладони и сильно сжала. Потом внезапно отпустила и стремительно юркнула ногами опять в угол дивана.

– Налейте еще кофе, – попросила. – Или как там это у вас называется. Лучше воды.

– Что говорить, – шепотом продолжила она. – Наука – важная штука. Медицина, журналистика. Устройство глаз, способы видения, постижение красок мира. Обустройство эксперимента, подтвержденная повторяемость результата. А как же! Что говорить. Только вот кто ведет вас в научных и прочих газетных потугах. Или мы сами бродим по карьерам, позакрыв глазки.

И тут Сидоров вдруг совершенно отчетливо понял, что кругом одурачен. И надут. Откуда взбрело суждение, не ясно. Он взглянул на скрючившуюся в углу его узкой тахты выдумщицу и подумал, что, пожалуй, не сможет теперь сказать ей «катись отсюда, дура», или еще такое прочее. Особа ловко разыграла с ним моноспектакль своей обычной острой антрепризы, а он – потный и обделавшийся в своем шалаше осел, или просто канделябр или коврик, неодушевленная вещь антрепризы. А зачем ему это все!

– Екатерина Петровна, вам, наверное, все это неинтересно, – выдавил из себя наниматель совсем потемневшей комнатенки, – вся эта мышиная возьня с газетенкой, гранкиколонки. Сумрачно перебирающие буквицы затюканные неврастеникижурналисты. Да и тираж, на что Вам тираж? Ну прочитают желтые сплетни на тысячу придурков больше, ну сотня дур поласкает мечтающими глазками фотки кривляющихся кумиров. Денег это огромных новых не даст – не умеют наши херсты из газетной бумаги красить купюры. Вам это зачем? Может, бросите?

Дамочка выскользнула с дивана и плавно подплыла к окну, похожему на газетную рекламу шедевра Малевича.

– Скучно мне, Лешенька, – тягучим обидчивым тоном заявила она. – Скучно и в ваших монастырях, зубы ноют от этого комариного писка. Про своих головоногих все знаю и осоловела уже от их одури. Душа икает. Думала, попрактикуюсь в газетах – среди шумных баловников, изобретателей общих мнений, потешусь щекотливыми расследованиями и опасными интервью в стране комиксов и протестантских инвалидов. Побегаю по щелям в поисках свихнутых, надевающих носки на уши гениев… Да, видать, и тут одни первостатейные чинуши и промокаторы чужого пота. Скучно. Может, скоро и брошу. И буду совсем монашка. Мне ведь, Алексей Павлович, надо в раю себе место прикупить. Говорят, теперь продают. Вот, думала, в газетке себя отмою… или заработаю индульгенцию. Как думаете? Хорошей небесной музыки мало придумано… Гендель, Респиги… спиричуэлз, ростовские звоны… А вдруг будут дудеть в ухо одно и то же до ночи – куда оттуда денешься? Самито как, в рай не собираешься?

– Только в хорошей компании, – сухим голосом, будто глотнул сухарей, заметил обозреватель. – И то… не тянет.

– Поздно, ночь. Пойду тогда?

– Хотите, оставайтесь, – вдруг помимо воли выдавил, сжевывая гласные, журналист и еще для чегото, дурень, слабо схватил особу ладонью за предплечье. – Метро в рай уже не ходит. А тут, в аду, какнибудь…

Дама мелко затряслась, провела взглядом по ладони дурака, тут же и отдернувшего руку, и сообщила злобным шепотом:

– Как же вы меня… практикантку. Пользуясь начальственным служебным положением. И не стыдно? Такой… по виду… внушающий мечты. И не страшно вам одинокую женщину хватать? Ярко потом гореть будете.

– Страшно, – признался Сидоров, отпрянув. – Увлекся… от вашего пламени.

– Я теперь буду только… с монастырским садовником, как все сестры во беде. Как все земноводные моего пострига. С кривым и косым, дауном с текущей по носу слюнкой и щелкающими вразлет ножницами А вы меня не лапайте. Потому что я – куст. Попрошу вас все же об одном, – произнесла дама какимто слепым, официальным голосом без обертонов. – По служебной познавательной нужде… научноприкладная журналистика… поиск истоков, срочно… Отвезите меня в одно место. Там деревня и, выяснилось, рай. Срочно, пока не поздно. Сейчас можете?

– Сейчас и в раю ночь! – возмутился хозяин, тыча рукой. – Там, небось, и замок амбарный.

– Сейчас! – крикнула настырная особа. – Не медли, Сидоров. Садимся и едем. Ну, решайся. Научный опыт. Машина времени, превращения энергий в пот и слезы. Ну, что же ты!

– Нет, – промямлил тот. – Всюду уже ночь. Не хочу.

– Ладно, – вяло кивнула практикантка. – Тогда отложим кущи. Пока, – и направилась к двери.

– Провожу, куда Вы одна, – встрепенулся Алексей Павлович.

– Я на машине, – сухо произнесла гостья и щелкнула перед носом провожатого входной дверью.

* * *

Литератор Н. проснулся таким же промозглым, как поздний ноябрь – мозг его весь был костным, неповоротливым ледяным столбом, и без мягких ласковых стволовых клеток, таким же ветреным, как ранний март – во всех его пазухах, полостях и лакунах поддувало, пробулькивало и веяло пакостным и тухлым, и, наконец, очнулся литератор еще более компактным, чем вползал в развязно шевелящийся на простынях и алчно ждущий Н. ночной кошмар – за часы, подаренные кошмару, из Н. испарились вместе с холодным потом все огромные литературные затеи, тепло терзавшие его к ночи.

Деревянный, сосновый внутри Н. поднял оловянными, как концы остывшего паяльника, подушками пальцев трубку и сиплым шепотом маскирующегося негодяя попросил господина Моргатого, а после и у того попросил, наступая на горло деревенской широкой ступней безысходности:

– Знаете, господин Моргатый, я Вам рад. Но, фигурально, голодаю. Моя творческая воля хочет пончиков с луком, или хоть повидлы горсть для смазки изломанного жизненного взгляда. Где десять долларов в любой валюте аванса за многосерийкусценарий «Остаться в Ж. – 3». Уже списано с небесных скрижалей, высечено в скрипучей памяти подробно этой страшной ночью. На носителе мысли мозговом сером куске тела. Интрига намотана, линии оборваны страшно и гулко, герои попали в ощип. Диктую, берите на свой волшебный творческий карандашик. Так.

И Н. бодро продиктовал гну Моргатому первый блокдесятисерийку:

– «Ираида случайно узнает, что Игорек сильно избил ее. Что? Кто Ираида? Это в седьмой… седьмой серии сверху. Прояснится. Сами же подкинули звонкое имечко, сказали: подсмотрено у жизни и что завороживает. Так, серия два. Вторая. Дальше пишите, а то я мерзну без еды и трачу калории на пошлые обжимания телефона. Или забуду стержневое. Зямкин не присутствует на похоронах, потому что там шатен и сказал: я – сын. Нет, не трудового полка. У Игорька проблема – в третьей серии, шатен требует своего. Оба стреляют. Сигареты кончились, а в заначке одна «Житан». Ираида ждет от них выкидыша, тут приплелась мать, не дозвонившись. Что? А какое вам… Отключили за неуплату старых, еще школьных, долгов. Тут ретроспекция. Годы весенние… Появляется комета. В соседнем подвале. В дом пришло знамение, Зямкину на знамения широко плевать, он был орденоносец и знамен этих побросал по площадям, что окурков. «Житан». Нет, не так чтоб сильно старый, зубы пошаливают, пузырь на исходе, а так… как все. Да Вы пишите, начнете снимать – все равно диалогов запросите, как всегда выручу. Нет уж, по семь рублев диалог? Фигушки, я лучше на паперти у метро метровый плакат на морде понесу. Полно, полно… ладно вам, и мы такие слова… слыхали. Морские котики, в скобках… в кавычках, бойцы… выбились из сил, штурмуя яхту. Гринпис не сдается… через с, как «сука», а не через з, как «зона», но шатену все ясно, он наматывается на винт, и потом Ираида его случайно узнает в морге. Он у них там за главного. Как попала? С экскурсией, как обычно. Что? Зямкин при всем, при медалях, при любимом котике и с авансом, не то что другие. Потому что любит тельняшку. Не баба, одежда сверху груди. Какой бюстгальтер? Что, карандаш сломался? Ручка. Ну я вам ручки не подам, я далеко… У меня всегда громадье. Усталось писать? Ладно, когда аванс?

И литератор бросил орущую отощавшим весенним котом трубку, запахнул на впалой майке полу давно не стиранного пестрого халата, такого, как на портрете ГаринаМихайловского при смерти, и бросился в драное кресло, почти схожее с барским сиденьем под крепким Стасовым в парном портрете обнимающегося Огарева. Теплое олово пальцев литератора чуть от шуршания сюжетов размягчилось, и пластилиновой рукой Н. подхватил пустую, никогда не раскуриваемую изза дороговизны табака трубку старинных кровей. Кислая скупая слеза, как неверная, но вернувшаяся к завтраку подруга, на секунду посетила его левую, а потом и правую дергающуюся слегка небритую щеку.

А тот самый городской мачо господин Моргатый, прижимая изнутри к модной косоворотке вышедшие изпод сломанного карандаша чужие дешевые бредни, осторожной пружинной походкой ждущего удачу койота потрясся на чуть коротковатых для такого тела ногах на доклад к серьезному человеку, кадровику и единственной веревочной лестнице в бездонные верха. В кабинете он, терзая острыми кожаными мокасинами от «Безруччи» угол позорного тертого ковра, мягко доложил тупому старперу последние поступившие диспозиции.

Не подозревал, однако, чуть стравивший при начальнике гордость мачо, что время случайно выкрутило своими шулерскими пальцами из колоды событий и притащило под дверь этого отстойника резюме и отбойника карьер еще одну недобритую карту в образе человека из проходной вохра Горбыша. Бывший человек у турникета не всегда нынче тусовался в низах, стали поручаться ему и всякие делишки и поважнее, где надобна была заместо тяжелого ума смекалка, а супротив напора мертвый афронт, и теперь он был опять позван и ринулся, буксуя на чистых влажных лестницах, вверх.

Секретарша кадровика отвалила по неизвестной нужде, и Горбыш тут же приземлился у двери снаружи в позе бабы, а потом и с удовольствием сунул ухо в дующую снизу щель. Он был в форменке с сияющими пуговицами, но в личной кепке, которую для тепла подстелил под щеку. День сегодняшний для Горбыша во всем сиял и улыбался, хоть и побрякивала тяжелой мелочью голова.

Вот вчерашний, неудачный, хотелось вохру поскорей бы позабытьпозабросить. День на день, как горшок на плетень. Со вчерашнего утра не задалось, сломалась мотоциклетка с коляской, и Горбыш в сердцах назвал ее «инвалидной сестрой» и пнул ботинком, представляя нелюбимую родственницу, в бок. Тут же ботинок проткнул гниль, и нога застряла. И весь день так. В транвае худая баба без тела в лживой лисе стала водителю стучать кольцами и, отвлекая от обзора, орать – в салоне, мол, холод и смрад. Ей Горбыш и сказал: чего тебе, мол, тут транвай или перину подавай, да еще с молодым танцующим негром на простыне. Худая стала еще пуще на Горбыша орать своими культурными белыми губами, но вохр сдержался и пошел только проводить, когда крикливая взялась слазить, чтобы ссадить ее, как надо. Но испугался прилюдно, и тетка слезла, тоже, правда, сильно упав. Стоя над орущей, Горбыш уж точно захотел толкануть ее ногой в позвонок, но устыдился очень: себя устыдился, такого несмелого, что огляделся и крепко не ссадил вовремя, еще на транвае. Не день, а плевок в фортку.

Теперь же, под дверью, Горбыш радостно проводил начавшиеся двое суток через трое. Мотоциклетка завелась и сейчас гордо ждала хозяина на задах газеты. Дыру в коляске вохр удачно заклеил старым, найденным в коптерке возле турникета вымпелом социализма «За успехи на поприще…», и коляска радостно засветилась красным с золотым Ильичем посередке. И слыхать тут было хорошо, хоть ветер из щели тянул насквозь через уши.

Господин хороший Моргатый сначала быстренько обрисовал командиру все дела: мол, наблюдаемость в газете не ослабевает. Лизавета Петровна содержится в порядке, хоть иногда и блажит.

– Так она всегда блажит, для этого и сделана, – хохотнул кадровик. – Но это уж пусть в Администрации разбирают полеты, – посерьезнел, – сами знают ихнее хозяйство.

– Сопроводил тут ее в эту злачную житницу, на «Воньзавод», – заявил Моргатый развязно. – Ну ведет себя наблюдаемо, сверх своей меры не дурит. Порочащего в объеме пока не имею. Человек предсказуемо ласковый, – нагло соврал Моргатый.

– Ладно, – тюхнул кадровик. – Осуществляйте в разрезе и дальше. Да, еще. Пойдете тут послезавтра от лица и корпуса газеты на заседание ученых по проблемам. В земельный научный институт академиев. Вот приглашениепропуск. Осмотритесь, в дискуссии не лезть, в драки на почве нанонеприязней. Значит, ясно?

– Вот, принес тут, как разрешили, – тонким голосом выполнившего чистописание с одной кляксой отличника заикнулся Моргатый.

– Чего это еще?! – неохотно напрягся начальник.

– Вот… мечтаю. Многосериечку, как докладывался. На родном ТОТАЛЬ ТВ. Сценарий пальчики обсосешь. «Остаться в Ж. Часть 3». Дорабатываю последние… линии. Очень густо.

– А кто это… Ираида? – спросил тайным голосом шеф, шурша листками.

– Такая… такая! Ни дать ни взять. Страшно писалось, боялся заразиться даже через бумагу.

– Ну это можно! – хохотнул старпер. – Пока, – добавил в серьезе. – Через тиливизир не подхватишь. Ладно, рассмотрим.

– Мне бы… – замекал обычно визжащий пошакальи Моргатый, – наверх бы, в телевизионных коридорах пошаркать… пооб… попривыкнуть. Может… Главный Человечище на меня бы… издали поглядел. Как я… внешне гожусь к вводу на большой экран? Я созрелый.

– Пока здесь трись. Все о тебе знают как годном. В основе. Нынче здесь, завтра… За Катериной Петровной приглядывать сторожко. Данные есть?

– Ходила, – тихо, как из могилы, донесся Моргатый. – Проявляет к этому… сочинителю науки… Сидорову козлу. А она… что?

– Все, закончили мнения. Ты тут осторожней, – скомкал кадровик. – Степ влевовправо, и на всех кальсоны затрещат… Погоны заскрипят. Сменишь свои тысячные мокасины на испанские сапоги. Нос суй, если нечего уже, только до запаха духов. Усек? Все!

И почти в этот же момент раздался треск, и вохр получил сильнейший сшиб головы с дверью. И гудящая и тлеющая с утра башка тут же исправилась, прояснилась до прозрачной. Чем не чудной день?!

– Ты чего здесь, Горбыш? – с нежным ужасом спросил отодвинувший его дверью и. о. ответсекретаря. – Ты чего тут позабыл корытить?

– Грязь с паркета затираю. Поручили, – скромно нашелся на полу вохр. И взялся усердно возить по полу кепкой, так как форменную фуражку он вчера, в ненастный день, гдето обронил, может, в транвае или у пива за ларьком, когда справлял пожарную нужду.

В кабинете кадрового босса на грудь Горбыша, как орден заслуг в степени, опять прикрепил начальник значок образования «М. Г. Университет» и отечески напутствовал, похлопывая по спине кителя и шее:

– Ты на своей мотке? Молотком! Так, поедешь к одному строевому, человекуадмиралу, старичок такой мелкий, как тарань, седенький. Скажешь, но культурно. Мол, вы звонили на газету по теме встречи, рожали желание свидеться с обозревателем наук. Вот, мол, послан доставить вас в цельной сохранности при удобствах, как заслуженного подлодника, прямо по адресу проживания указанного газетного лица гражданина Сидорова. Который вас – да не тебя, дура! – с вас снимет научный протокол. Или как хотите, мол. Вы, дескать, ожидали, по нашим данным, с ним свиданки. Полного контакта. Так что едемте, прошу, к нашему гаражу. Отвезешь прямо по адресу, вот, держи бумагу. Сам прочитаешь? Только брезентом заслуженную доходягу прикрой, а то все из него выдует. Пускай калякают. Главный товарищ редактор, как вы его, засранцы, кличете, Череп, лично велел: пусть стыкуются, под новую сенсацию роют. Понял? Про исчезающих тарелок, как в нашем буфете. Не понял? Ладно, тебе пока рано. Вот еще бумажкапакет, не спутай по большой грамоте, – тут руководство сообщает товарищу этому Сидорову, что два дня его на работе – один пшик. Пора бы оборзевать, раз взялся на должность, а то знает – через неделю статья на стол или зубы на полку. Все, отвезешь по официальному адресу, не где дуни с феней в трубку обещают вечный понос, сдашь в имеющиеся по адресу руки. Понял?

– Должен доложить! – выпрямился весь красный вохр.

– Долаживай! – скомандовал отставниккадровик. – Ты парень у меня на заметке шустрый. Что еще?

– Господин и. о. Моргатый на встрече не всю правду вам соврамший. Не был он с той Лизаветой прекрасной нигде в «Воньзаводе», она его кинула на коже в «Лексус», как позорного промокашку, а сама целый концерт липла в лапы одного ихнего нового факира, костоправа мыслей Ахуйкина. Точно, святой истинный… Я пробрамшись был и сидел все тихой болонкой, не тявкал. Она к тому в этой кодле с небритостью теперь гребет.

– Да знаю я! – в сердцах кинул кадровик. Горбыш так и обмер, как слегка поцелованный холерой. – Что еще, гутарь, – велел начальник режимов.

Горбыш огляделся, заглянул за шкаф и под огромный, как эсерский броневик, стол.

– Так у их затевается большая заваруха. На свои деньги, в личное отпущенное Вами время, – зашептал вохр, – я вчера туда пролез с целью. Все изучил поперек.

– Ну! – с грубым напором прогудел отставникзатейник.

– Встретил в углу за матами знакомого здорового, нажравшего стероидных мышцев атлета Гуталина. Он у них на представлении бумажные кандалы, бздя с натуги, в клочья рвет. Реквизит не жалеет, центнер бумаги извел. Я ему говорю: «Дура, кто ж так кандалы сбрасывает с оков». А он мне: «Я Вам, господин вохр, очень в доверии. Вы такую собаку нам… ну это ладно. Меня, мол, в пример ихним мышам как лучшего крысака по илюзьену рекомендуют. Теперь и во веки веков. И хотят поощрить бесплатной турне «Бронепоезд свободы давит Совдепскую Россию» с выступлением на ихних полустанках под шармань и волынь. Показывайте, как рвать, господин артист», – говорит мне этот никчемный.

Оделся в кандалы, бумага хлипкая. Дернешься – сразу разлетается. К свободето надо с опаской тереться. Ну я этому и дал мастерский класс приготовишке. Рвал, ногами сучу, слюной давлюсь. Голова у меня с потерянной фуражкой из стороны в сторону слетает. Упал на чашечки, ползу, звуки скулю, а все равно рву. Свободы мне надо. Грохнулся навзничь об мат, ботинками дергаюсь, языком синим линолеум лижу, головенку вверх гордо пучу. Тут только порвал. Заплакал Гуталин черной завистью и говорит: за такой номер, брат, тебе полные трусы зелени насуют, а я как был нищий обжимала жирных жаб, так и сдохну апполоном двухведерским. И секрет мне шепнул: у них в кодле все забаламутилось. Девка одна бывшая пришла в слезах у бывшего Ахуйкина порошек вымогать и орет: ухожу от тебя, верхоплавкая плотва. В рай. В подземельную кущу, не могу тебя страдать, без кожи, мол, уже. И рожи. Ну, девку прогнали. Велели охально готовить представление: «Лежи голая в гробу и каждому дай. Взагробная половая жизньменсталляция». Был у них крупный сбор всей шайки: этот потом какойто польский, еле по нашему материт, и все кто самые выделываются, навроде меня мастера. Ставим, говорят, свет. Инсталюем весь этот рай в жопу. Извиняюсь, выражения правды искусства. Со свистом, мол. Гони, говорят, поляк, злотые фунты на это проклятье миру, дому и человеку.

Тут примолк господин Гуталин и губу прикусил, что почти стерлась от девок. Зря, мол, мне все как на духу. Я его всежки успокоил: научу тебя, говорю, в другой раз так зубами сушеную воблу рвать, что тебе бабы в трусы осетров икряных насуют. Рвать нужно, будто она живая, понял? Так что мне, ходить туда еще? Там опаско, девки заразные на каждом углу лежмя, здоровых ждут.

– Ходи, – твердо велел кадровик, – и повысишься.

– Боюсь, еще не пустят, – жалобно поджался вохр. – По шеям натрескают. Или по фейсконтролю.

– Это чего? – удивился старый лис.

– Плащато у меня, тельняшку прикрыть, нету. Плащик бы, черненький. Кожаный. Для маскировки мыслей.

– Жди, – только и приказал старпер.

Ушел в комнату отдыха, повозился там, и вышел, и закутал плечи бойца в хрустящий, сладкий, черный кожаный чехол зарубежных кровей.

– Носи, – отечески оттенил.

– Теперя, – заморгал и чуть не зарыдал Горбыш, – теперь в коляске инвалидной нам без сноса, никакой самум не сдует. Во!

– Ну, иди, паши, – чуть ли не приобнял агента начальник.

– Может, мне тоже? – сдуру не удержался одержимый восторгом вохр.

– Чего еще?

– Ну этого. Сценариев. Накатаю про смерть позорную одной сеструхи под случайной электричкой. Или водой захлебнется при правильном возгорании тушения.

– Это потом, – сморщился шеф. – Ты пока буквы учи.

– Основные знаем. Которые для сценариев нужны – ее, жиже, дыши жиже, гад… И далее по тексту. Основное знаем. Р, еще веди с буками. Буки – это которые плохие не наши. Звери, для кровопускалки. Веди – колдунывисяки, мистятина с хрипятиной.

– Подучиподучи, – препроводил вохра, хохотнув, начальник. – Глаголь, там, бемоль, азеры всякие еще, понимаешь. А то он – «ё». Это все знают: ЁпереЁ.

Распахнулась тяжелая дверь. И оказалось, Горбыш тоже выбрался из огромного кабинета случайно и вдал по серьезной башке господину мачо, также стоявшему извне молящейся любви бабой. Шишка на мачо выросла на глазах, только сомбреро носи. В детской панамке не проскочишь.

– Это что еще? – рыкнул на ползающего, потерявшего традиционную ориентацию и бодающего башкой Эдьку Моргатого руководитель.

– Поручили, – проблеял бледный, как солдатская наволочка, Моргатый, – кольцо обручальное. Три карата. Обронила… секретарь. Подруги жениха, – и грохнулся в обморок.

А господин вохр Горбыш, развевая полы черного плаща, как штандарты пиратского флага, проследовал, не задерживаясь плечами, перед замороженным взглядом снующих в проходной сотрудников и, рухнув на свою мотку, ударил ногой в стремя и, пустив огненное облако красивейшего цветного дыма, отбыл из газеты, как циолковская ракета, за маленьким адмиралом.

Выковырять указанного пиратапоганку из его маломерной квартирки удалось Горбышу влет. Неприметного росточка, худючий, словно высушенный скелет крысенка, с седеньким матросским бобриком сверху, адмирал смахивал на военмора только ярким кителем с бренькающими орденами и еще парой лазоревых глазок, где отражались бури всех окаянных морей. В квартирке праздновали беспутный юбилей перемешанные завалы книжек с картинками, шатающиеся модели старинных шхун, тянущие разваливающиеся стопки фотографий, летали огромные наградные листы и грамоты с крючковатыми малограмотными подписями известных капитанов индустрии, а также ходил и жужжал, ни разу не мяукнув, огромный серый кот, хранитель или боцман всего этого порядка.

Адмирал выслушал коротко доложенное сообщение Горбыша – тот, знаете, тоже не из девятого вала родился, дисциплину чует еще с пожарки! – и остался доволен, крикнул командным тонким зыком:

– Заседание в боевом музееподлодке отставить! На соединение с представителем научной печати – так держать! – И кот настороженно вытянулся во фрунт, все же водя в сторону хитрющей наглой харей.

– Знаете, – уже тихо оправдался адмирал, отцепляя кортик, – жду уж давно этой встречи. Товарищ каперанг Никита Никитич Хайченко, старинный верный походник, уж давно меня направляет – пойдем, говорит, к нему на дом, раз он не махмут… не магомет. Спасибо, сама газета выручила.

Вохр загрузил кукольного моряка в дырявую инвалидную коляску и укрыл дополнительно добытым с газетной каптерки красным бархатом знамени победителя соревнований прошлого века, а сверху и брезентом, на котором и лежали в дому только падшие яблоки, а так – чистом. Со старичком ехать было приятно, он оказался говорлив и стрекотал, как моторчик игрушечного мотобота, поэтому Горбыш ехал медленно и гордо, не уступая вопящим джипам дорогу. К тому же, двое гаишниковпостовых на пути отдали им честь.

– А как швартуется эсминец при четырехбалльном, не видали? Куда там Большой театр…

– А как разминаться с вражеским подводником типа «Огайо» на прямом встречном…

– А почему…

Возле обозначенного адреса путешествующие обнаружили финал разгрома эскадры: из раскрытой двери выскочила разъяренная, худая и кривая, как серп, старуха, спотыкаясь на метле, и с воплями погналась за неловко прячущимся от нее на лестничных пролетах и за перилами гражданином, пользуя этого то намотанной на метлу тряпкой, а то и деревянной крепкой ручкой:

– Ходют! Ходите… Груня всех вас, ходунов, упечет по раям! Дунькагадина напустила шкоды в кфартеру… что чертей в лазарет. Толпются, костоеды, все проели… На тебе на пенсию! На тебе на поминки попику. Попомнишь звонок ломать – образователя ему, голытью. Мы тебя отбразуем, будет тебе сниться Груняневеста в последний путь. Натолклись бабкам в жизнь!

Попало и сунувшемуся было работнику охраны.

– А ну иди отсель. Нацепил пуговиц, кожаный мешок, а по брыльям видать – деревня, отродье сатанины с русалком. А нукось пошли все покуда… Милицаев с кадилами на вас. Скажи им, генерал, – крикнула вслед уже ретирующимся, – скажи свое честное военное слово – «гранату вам в запал».

У несколько скукожившихся вновь прибывших более ранний посетитель вежливо поинтересовался:

– А вы, госпо… товарищ адмирал, случаем, тоже к Алексеюто Павловичу? Вот беда. И не в срок. Хотя… Мне очень лицо вы знакомое. Не Вы ли пропечатали в недавнем сборнике военных воспоминаний пламенный призыв… «Готовь в… подлед»?

– «Готовь в поход», – скромно потупился польщенный адмирал.

– И я говорю, прочитал там все материалы со страшной жаждой интереса. Разрешите доложить и приставить себя лично: бывший главный специалист по космическому болтостроению… товарищ Ашипкин. Ну, можно и просто, конечно… Хрусталий.

– Рад, всепогодно рад, – потряс руку незнакомца военмор. – А Вы для чего…

– Как же, как же! Не понял я… – пролепетал, пуча глаза, Хрусталий, а незнакомцем для моряка оказался именно он… – Как же вся тогда эскадра проскочила через ушко залива… А этот… «Смертящий»…

– «Смотрящий», – благорасположенно поправил офицер.

– …вот. Гиблое дело, безумная волна… ихние радиозавесы, перехваты… Минутку, минутку… Волнуюсь очень.

– Э, ребяты, – склонился к болтающим отставникам порученец. – У меня делов, что в рыгалке слов. Поехал я по заданиям скакать, а вы хоть тут мечите икру минтая, шанпанским заливая… Все одно в окорот.

И направил ботинки к моторизованному, еще горячему, дрожащему и ждущему руки в перчатке другу и стал аккуратно, не порвав черной обновы, усаживать организм. И услыхал лишь напоследок:

– Ну вы, товарищ Пшикин, тоже, вижу, в космических темнотах курс не теряли.

– Вот, господин флотоводец и морей адмирал, – вскрикнул Ашипкин, вытягивая из кармана куртки цветную банку с рожей улыбающейся богатому улову рыбы, – любимое блюдо моряка – «Судак в томатном море», ни за что в нынешнешних грязных болотах не сыщете. А приглашаю вас… куда хотите – ко мне, к вам, к позорной бухте пельменной. Есть на нашем камбузе и открывалочка под размер, и бутылочка безразмерная, три звезды всего правда. Зато какие звезды, рубиновые! Потому что если про поход крейсерской правды курса не узнать, зачем небо коптить позорной трубой. Враз разлетятся в свободный полет космические болты моего фундамента наших знаний. Прошу так держать!

Но вохровец уже вырулил на магистраль и прикидывал путь к пункту официального адреса запропавшего оборзевателя. Ехал он медленно, чтоб, развевая, не попортить новую вещьплащище и чтоб гляделось особо. Человек на мощном, хоть и капризном мотосредстве, видать: со средствами, хозяин своих… да и чужих путей, неспешно тралит проложенную магистраль. Горбышу понравился человекадмирал, простой, без затей, хозяин бывших морей и ржавых теперь посудин, сказавший, видать, свое крепкое словцо морским воющим штормами волкам и тоскливым без баб глубинам. И смотрит глазом просто, без прищура и косоротия – другой бы крупный погонник, даже не стал вспоминать вохр свое солдатское стройбатское бытье, этот бы другой давно обложил языком окоп в семь этажей, пришпилил бы пахать свои сотки и кирпичить стены, корчевать, корячась, коряги на лесных приполигонных угодьях, а потом и плакать желтыми солдатскими слезами, стоя при мордоворотах или ползая со швабройязыком по зашарканной казарме. Этот другой, решил Горбыш, настоящий корешженьшень соленых волн. Вот бы, замечталось, переманить поганку в погонах в ихнюю газетку – ну хотя бы и главной вохрой. А Горбыш следом за ним – шмыг. Складом какого ценного тряпья заведовать, или комнатой воспоминаний славы. На мотоциклетке, или так. После, – зажмурился в сладком ужасе, – нарядить в парадное, сунуть седому кортик и провести его строем перед всей начальной бандой. Которые в коже и с черепом. Тут хлоп! И с прозрачными честными глазами и опытом покорения волн назначен в приказ – быть тебе, адмирал, зам по кадру вместо отставникадурака, потому что… кадровика схватил за башку инсультпривет, да и Горбыш о его тройной разведке много наслышан через нижнюю дверную щель. Адмиралкадровик мелкими шажками бороздит кабинетик, а Горбыш за ним китель носит или фуражку. Или на диване… кожаном… храпит и видит сны с коньяком. Раз и в дамкумамку!

Тут и случилось, в разгар мечты, неожиданная с Горбышом глупость. Вохровская мотоциклетка сама еще не придумала, куда ехать, и не успела тормознуть – был бы друган Гуталин из художественного зверинца, ручищами бы удержал в колее – и, мягко скрипнув инвалидным прицепом, сладко чмокнула в бампер задастую иномарку роскошного цвета. Вохр обмер, вылез из своей танкетки и замер. Замер и лакированный гроб.

Откуда вылез человек в шляпе и плаще, в каком – бывший пожарный с волнения и не углядел, в такие особые тревожные минуты он, как и раньше возле пожаров, замер в остекленении и оцеплении, будто неизвестное дерево граб. Мужик подошел и покачал головой в роговых огромных очках.

– Ничего не заделось, так… малек, – сипло высказал Горбыш, не глядя. – Полная целкость сохранена, не царапнуто, не поскребано. Резиной погладил… самим видно. Бампер чуть почистился… от пыльного движения.

Мужик развел руками и понес дурь, медленно, как памятник, ставя слова.

– Последствия совещаний… особо дорожная карта… необходимость соблюдаемости нановнимательности… госинспекция радует позитивной… тенденция европейского водительского бума… что говорит пункт семь пять семь пять ноль два четыре – гибельность на трассах…

а вы нарушили осознанный пункт… и к тому в администрации поставим заслон… требуется незамедлительная ответственность…

– Мужик, – прервал очкастого Горбыш, глянув на жующего комок слов. – Ты зачем на трассе задом сдал?

– Что?! – поразился очкастый, покрываясь мелкими пятнами. – Вы подменяете тенденцию… выпуск водительского контингента не служит… недопоставка в регионы специальных дыхательных на спиртные пары… схема происшествия тенденциозна… немедленно примите меру воздействия к себе…

– Мужик, – хрюкнул Горбыш. – Ты задом подал и дырину огромную мне в инвалидную коляску нанес. Гляди, я инвалид с детства, трясусь и до семи не считаю. Я дыринуто твою вон еле старым срамом прикрыл. Плати.

Дурик начальник отступился от наглого вохра на шаг и схватился для стойкости за шелковый шарфик под плащем.

Тут Горбыш краем глаза, потом и всем глазом, а потом и двумя своими вращающимися зенками увидел картину, возле которой и в галерной третьяковке никогда бы не тормознул. Водительская дверь широко, как во всех драндулетах на миллион косарей, распахнулась, и оттуда сначала рыкнул:

– Антон Антонович, извиняюсь. Спешу к вам. Оформил звонок на базу по занятости. Высылают бригаду. Сейчас проясним. В чем беспокойство, Антон Антонович, – а потом и показался и с трудом изза руля выбрался наружу одетый министром монстр в белой рубахе и с шеей в полдуба и, медленно раскачиваясь на слоновьих ногах, двинулся к Горбышу, желая стереть того из жизни.

Вохр на автопилоте выдавил:

– Сейчас права… вам сдам, – сунулся на сиденье мотоциклетки, газанул, покрыв министров и две полосы дымовой завесой, и бросился, нарушая права всех правил, виляя и делая мотоциклеткой бальные пируэты, прочь. Задами, дворами, неточно объезжая помойки и захлебываясь в мухах, он проскочил в ареалы соседнего района и только тут, за песочницей, в которую мирно срали голуби, заглушил и стер подвернувшимся красным вымпелом потоки пота с рожи.

– Все мечты, сучьи слезы! – злобно просипел он.

Так что к адресу официального проживания порученного обозревателя Горбыш добрался, тряся пострадавшими мослами коляски, едва к семнадцати нольноль и вжал визжащий звонок убранной ложной кожей входной двери. «Чтоб вы все тут и там перемерли», – вслух подумал он. Стало ему на секунду совсем не по себе, даже прошлогодней морковью высох в горле язык и в черных сливах слезящихся с этой жизни глаз шевельнулись, как в варенье, гнилые косточки – а вдруг отпадет негритянского цвета ложная кожа с двери, высунется громила с шикарной тачки и гробовым голосом пригласит: «Просимте взойти, господин хороший Горбыш, мы со старухойсеструхой поглядим, чтойто это на вас – новая кожа неснятая?»

Нов двери отпечаталась улыбистая неизвестная бабенка с синяком бессоницы под левым глазом. Горбыш объяснился, хмуро протянул пакетконверт: «Оборзеватель, мол, на службу загулялся ни ногой, ему последнее прощение выписано, и ждется статья прям у Черепа».

– Водку пьешь? – спросила баба издевательскую глупость, хитро прищурившись.

Голодный, как империалист, весь день, Горбыш сглотнул стакан слюны и кивнул автошлагбаумом. «Лучше б я с этими, адмиральской поганкой и космическим болтовертом, пошел третьим номером ихнюю рыбную банку со звездами на троих трескать. А то издевается, подметка».

– Тогда проходи на кухню. Как тебя? – невежливо впустила бабенка.

– По поручениям, – коротко представился вохр, и прошествовал твердым, голодным, чуть пошатывающимся шагом на кухню, и уселся, запахнув поплотнее плащ.

В кухне сидели еще двое, один после оказался слесарь с плохо подбитым, но правым глазом и тетера, наряженная в совсем мокрый халат с порванными по полю цветами. С волос тетеры капали капли на черные жгучие глаза, и в этой порученец с беспокойным ожесточением углядел одну ихнюю вертлявую газетную пифу Фиру, которую господин лежавший под дверью Моргатый намедни протелефонировал спускаться в коптерку. И чего там с ней совершал, того вохр изза службы не усмотрел. «Малина – шалман, – догадался Горбыш, оглядываясь. – Филиал “Воньзавода”. Стремное лежбище наркокотиков». Потому что слесарь мелко дрожал синим лицом, был завернут и безуспешно кутался в полностью мокрое полотнище белой простыни и напоминал трепещущий на ветру сдающийся флаг.

– Водку любишь? – спросила теперь Фира, указывая ладонью с синими ногтями на пустой кухонный стол. – Адмиральскую.

– Мы все любим, – Горбыш насторожился. – Ежели нипочем.

Фирка вдруг вытянула изпод стола огромную бутыль «Адмиральской», лафит потного стекла, а вслед хозяйка со стороны брякнула посередке огромное блюдо – с райски воняющим сервелатом, ветчинкой, детскими тельцами маринованной килечки и мастерски наструганным лучком.

Горбыш сглотнул язык и поперхнулся.

– Тогда раздевайся, – весело велела Фирка. – Проверим тебя. На отсутствие присутствия вредных привычек.

– Экскримент через тебя поставят, – добавил слесарь. – Держись за я…

– Это зачем? – не отрывая глаз от лежащих, расставив жабры, рыбешек, просипел вохр. – Как раздеваться?

– Молча и совсем, – велела наглая баба малиновыми губами и нежно шевельнула основательно покатыми плечами. – Мы тебе простынь почти чистую выдадим. Только одиножды слесарь в нее смотрелся, – и схватила лафитничек, и плеснула туда ледяную дерзкую воду.

– Это чего вы тут? – выдавил слесарь, приснимая прекрасный плащ и крутя глазами. – Хоровод водите?

– У нас баня с экспериментом по физическим наукам, – задорно выкрикнула загородившая ходку с кухни хозяйка. – Раздевайся живо, пока кожу не сняли.

А наглая Фирка взяла за хвост килечку и поцеловала ею лафит. «Ну ладно, – подумал Горбыш, снял добытое смекалкой пальтецо и, аккуратно сложив на стульчак, сел на него. – Поглядим».

– Ну! – скомандовала Фирка. А хозяйка сунула в лицо, как фокусникбанщик, мятую, пахнущую бабьими духами, простынь.

– Ладно, – просипел Горбыш и начал стягивать форменку, глядя на слезящийся лафит.

– А ты волосатенький, – уважительно облизываясь, проворковала теплая задом Фирка. – Нуну, мы и не таких видали. И спецкоров, и завредакциями, и маршала рода войск.

– Пожарных? – почемуто вежливо выдавил боец.

– Поджарых, – хохотнул, трясясь, слесарек, – копченыхмоченых, на концах соленых.

– Вот и он, – нежно глядя на вохра, разлила улыбку Фирка. – Мохнатенький, выпить хочешь?

И взяла огромную тарель с закусом и поводила перед следующими за ней ноздрями Горбыша, а потом подняла к его глазам лафит и покачала холодную влагу. Горбыш зажмурился и потянулся к лафиту.

– Тогда сначала баня! – заорали вдруг бабы, схватили Горбыша под руки и потащили, как чуть упирающегося перед обмывкой мертвеца, в ванную. «А здоровая эта Фирка», – еще подумал порученец, упираясь слегка локтем в качающиеся груди. В объемной ванной бабы физически запихнули экспериментальное животное на эмаль, Фирка пощупала воду и с криком «теплая!» сорвала с Горбыша простынь. И ударила по животному струей из душа.

Горбыш решил, что сдох. Оказавшаяся ледяной вода плеснулась в его душу, просочилась в сердце, он сжался объемом вдвое, и пузырь автоматическим пожарным насосом выбросил излишек, туша горящие от холода ноги вохра. Он поскользнулся и начал падать.

Видать, через час, а так через пять минут его, закутанное в белое привидение, вновь усадили на черную кожу плаща.

– Ну, выпей, – попросила Фирка, глядя на него питоном и пододвинув рюмку, блюдо и грудь.

– Не хочу, – тихо сознался вохр, дрожа отдельными частями, ухом и левой ступней, как выброшенная кошке плотва.

– Тогда еще раз! – заорали бабы и потащили спотыкающегося бойца ополаскивать остатки сознания. – Крестись! – крикнули, и вохр автоматически шевельнул щепоткой, сосульками пальцев.

– Хочешь? – глубоко глядя прямо в глаза, после второго душа спросила Горбыша Фирка и поднесла к его губам водку. Солдат чуть отхлебнул, поводив, как младенец у соска, губами, и отвернулся от лафита, в изнеможении глядя на окно какогото этажа, будто ожидая появления там жужжащего ангела с винтом в жопе.

– Ладно, бабоньки, кормите, – сладко молвил подсохший слесарь, жуя колбаску с бородинским и водя желваками, как фрезерный станок. – Человек, видать, всежки был хороший.

Тогда вдруг оголтелая Фирка, бросив косой взгляд на товарку, подсела к Горбышу вплотную, взяла его за уши и впилась горячими губами в леденцы его губ, высасывая их, словно вампир.

– Для тепла, – прошептала.

– Не души, – попросил Горбыш. – Люди смотрют. А то и хоронить некому. Такто теплее, – проворчал, когда Фирка разжала клещи своего прокатного стана. – Дайте, что ль, хлебну. Эксприментаторы.

И выпил из ловких рук журналистской оторвы. А потом стал засовывать и вяло уминать во рту пальцем колбаску.

– Ну и наука у вас, не всякий сдюжит, – похвалил себя, поводя бровями, чуть оживая и кося то на килечку, то на Фиркину грудь, не зная, что выбрать поперву, и проверяя пальцами целость волшебного плаща под стремительно высыхающим задом. – В первый раз встречаюсь с наукой, а она вон какая.

Через час вохр спокойно и прочно сидел на стуле, прикрывшись кожаным любимым изделием, потому что серьезному человеку днем в простыне делать нечего, проводя время с дамами, жевал, неспешно икая, сырок и равнодушно глядел на плещущуюся у лафитного дна влагу. Он вел неспешный, представительный рассказ о том о сем, как всякий знающий человек, – как осадил одного зарвавшегося на трассе начальничка из огромного кабриолета, о вертепе «Воньзавода» и как наградил достойной шишкой склоненного дурака Моргатого. Женщины слушали его, раскрыв аппетитные рты, как будто он диктор победы или вернулся досрочно из космоса, а Фирка пару раз поправила ему мягкими пальцами отдушину у ворота и глядела, будто она кошка с огромными черными немигающими зенками глядит на толстого лохматого мыша. «Ну погоди, – добро улыбнулся вохр, – попадешь ко мне в баню на дом, неделю во льду пролежишь». Слесарь слегка спал, склонив голову на исправную батарею, и Горбышу стало вдруг хорошо, как не было хорошо уж давно. Бабы взялись обсуждать планы спасения какойто попавшей девки, и, слушая вполуха, Горбыш и вправду решил – до чего же этот денек взошел не зряна. Несмотряна…

* * *

Это был почти рай. За глубоким, перекатывающим свет полем, раскрашенным стараниями теплой сезанновой палитры пятнами угасающих диких трав – буроватых, нежнолазоревых, серебристосерых, за ним плотным многослойным венком на горизонте был водружен дальний лес; среди неразличимых с приподнятого берега чащоб орешников, ольхи и еловых кустистых подростов вылезали сиреневые грибы осиновых семейств, вымахивали, сдерживая напор соседей могучими боковыми рукамиветвями, искореженные плотными соками коряги дубов и вылетали к свету родившиеся бороздить океаны розовые лучины сосен, зеленоватокрасную шапку которых, как фонари, зажигало собирающееся убраться солнце.

Река внизу, мелкая, но широкая, лениво перекатывала плоскую воду через песчаную косу и шевелящиеся бороды и обмелевшее богатство усов подводного царька водорослей, маялась в белых капканах редких кочующих омутков, и лишь изредка налезавший издали ветер, посланник вечерней зори, кружил водяные плеши, рисовал на глянце реки тонкой акварелью неведомые следы неизвестных речных жильцов. Сбоку, разбегаясь от речного берега и временами неспешно припадая к неширокой, уходящей от воды балке, рассыпалась темными скирдами домиков деревенька Ничаево. Сидоров мысленным тонким серпом вырезал ее ареал из балки и отправил временно вверх, за контуры доступного зрению, как бы освобождая природу от цепи убогих, наляпанных людьми строений, но краше от этого местность не стала: люди тонко стучащим сердцем выбрали для своих нор эту пологую яму, разметили и залепили ее сумбурными и случайными шалашами срубов, будками сараев и игрушечными туесками колодцев.

Алексей оглянулся. Екатерина Петровна и местный человекотшельник Епитимий попрежнему маячили возле полуостова церкви и, стоя почти посолдатски смирно, беседовали. Сидоров уселся на вершине ската на мягкую бледную траву за вьющейся по верху тропкой и вперился в чуть приплясывающие воды. Было почти пять вечера, боковое солнце грело щеку и висок, под ногами ветвились и шуршали камешками и песком отцветшие кустики полевой земляники.

В дороге, в начале пути, может, оттого что не слишком уверенно вела машину, Екатерина нервничала, привязывалась по пустякам, вредничала и пыталась сочинить какиенибудь пакостные издевки. Да и сам Сидоров с утра взялся бегать по городу и искать дочь, расстроился, нарушил все планы и обещания, а на пару часов и вовсе сунул в карман выключенный мобильник. И когда всетаки он оказался, нервный и издергавший сам себя, рядом с водителем, то с четверть часа угрюмо молчал и слушал такое же упрямое беззвучие. И тут водительница, дергая руль в пробках на выезде, привязалась:

– Нука говорите, как надо писать статьи? Чтобы «понятно» или «интересно»? – А вам с собой интересно? Или уже догадались, что за птица… – Зачем писать, если никто не читает. Все зарабатывают. Буквы барабанить – анахронизм. Мазохизм, остракизм и схима, вбитая в голову и упрямые плечи. – Вдалбливаете в башки отпечатки научных бредней, то есть сначала ученые молодцы превращают божий мир в трехмерную для детского убогого рукоделия модель, а потом подобные вам раскатывают в газетах плоскую фотку этих ученых шалостей и неточно притянутых к предполагаемым кривым замеров. – А вдруг кто начитается вашего киселя и сдвинется слабым разумом, заболеет недержанием клятв и тасканием крестов истин. Что ответите на суде чести? – А если прочтет мальчик и заплачет? От захватывающих юный взгляд горизонтов, от яда надежд. Вы же мечтаете, чтобы над опусами рыдали и орошали бредни росой влаги. Вам подавай экстаз. Может, втемяшилось, что одна слеза ребенка не стоит и буквы с вашими завлекательнообразовательными потугами? Мальчик заплачет, потом зарыдает, уткнется мамаше в плечо и дельно скажет: «Этот зовет меня туда, где сам ничего не понимает. Заманивает в лес узнавания, в страшную тайгу тайн с подлеском спутавшихся истин. В криво скроенную избушку научной полулжи, прыгающую на козьих ножках полупознания». – Вы вампир, высасывающий из растущих людей соки простоты и силы. Путаник и оборзеватель ведьмыприроды.

Сидоров, как мог, отбрехивался. Но когда мимо помчались первые загородные перелески, особа замолчала, погладила руль своего норовистого «Субару» и сбросила скорость. Взгляд ее заскользил по улетающим пятнам сосновых рощиц.

– Редко бываете за городом? – спросил Алексей, пытаясь убрать из фразы вежливость.

– Живу за городом. Но некогда смотреть на все это. Если существуешь на три дома… а муж на четыре. А ты?

– Да, – пропел пассажир. – Лес, путаница облаков, игра вон теней на стекле… Все это… Вселяет тишину. Благовест какойто, покой…

Екатерину Петровну отчегото ударил этот пустой тон, как и всякую, в голове которых бродят соки легких фракций, она уже вполне забыла свою недавнюю хамоватость. Резко вывернула на обочину, заглушила машину.

– Давай не будем, а?! – сказала. – Про все это: «Только после вас… мы как вы… и позвольте заметить». Давай на ты. Я – Катя, – и протянула узкую ладонь.

Сидоров посмотрел на ладонь с опаской, как уже подученный ребенок на не свой леденец, но все же пожал легким касанием.

– Я – Леша… Алексей… Да все равно. А можно пока «Катя – вы»?

– Если ты дурак, то можно. Но Вы же умный. А иначе кому все это…

Завела нежно проворковавшую машину и потащила ее дальше.

Через полчаса они, мягко качаясь на качелях ухабов, пролезли через отщепившуюся от магистрали грунтовку и замерли у разваливающейся, потерявшей барабан и всю восточную стену церковки, зачинавшей деревню. Возле церкви увидели они худого, кажущегося выше ростом мужчину, чтото мешающего в корыте и перетаскивающего. Тот с расстояния вежливо поздоровался мягким, с обертонами, не вяжущимся с худобой голосом:

– Здравствуйте, – и произвел полупоклон, совсем не похожий на вежливый кивок.

Прибывшие в нерешительности остановились. Сидоров с любопытством поглядел на осыпавшееся нынче прибежище молитв. Мужчина бросил перетаскивать, подошел и еще раз поздоровался. Одет он был в спортивные черные пузырчатые брюки, поверх них в черный сатиновый и глухо застегнутый халат древнего производственного покроя, приближаясь, стянул строительные плотные рукавицы и аккуратно устроил их на кирпичах.

– Мы Катя и Леша, – сообщила инициатор поездки. – А вы?

– Я Епитимий.

– Служите здесь. А пореальному, батюшка? – влезла, как всегда, практикантка.

– Живу пока здесь, – спокойно протянул человек. – Так называют, зачем мне другое имя.

– Служите тут «божьим слугой»?

– Зачем Господу слуги? – тихо, но твердо подчеркнул Епитимий. – Он что, белоручка? Мы все его дети. Чада – разве слуги? Чада – свечи, которые он зажигает, а они… чадят.

– Детии?! – восхитилась особа. – Любимые?

– Заблудшие… но всегда возвращающиеся. Я здесь просто тружусь. Сезонный работник.

– Вот, – после паузы сообщила Катя, видимо, сдержавшись от реплики. И указывая зачемто на свою одежду – джинсы, заправленные в кожаные, под старую моду, сапожки, и на черный короткий плащ в разлет с высокой стойкой воротника вокруг шеи. – Вот. Приехали побродить, увидеть деревеньку. Ничаево? Слышали, здесь есть особое место – какоето райское.

Епитимий посерел лицом, черты как будто вдруг заострились, словно на глазах он тяжело заболел, но не пожелал раскрыть свою хворь.

– В последнее время многие приезжают, – печально сообщил он. – Пошла молва, к несчастью. Люди кидают слова почем зря, сами не ведая. Брошенное слово – камень: если в воду падает, то канет, родив только бесполезные круги, а если в жидкую душу – ранит. Когда в древние времена побивали мучеников и оступившихся живых каменьями, то за них всех Петр понес слово Спасителя, легким звонким камешком постучал в сердца. А теперь тяжело летят слова – некому занести щит над невинной или согрешившей усталой душой.

– Может быть, вы – щит? – спросила Екатерина, в упор глядя на проповедника.

– Я грешный муравей под Его десницей. Ползаю среди других как могу и стягиваю в дом спасительные соломинки и иглы из наших заповедных лесов, – тихо сообщил угрюмый Епитимий. – Ношу кирпичи и ставлю и вмазываю неровно и грешно в рушащийся собор, а зачем – то не ведаю и не спрашиваю. Иногда в грехе думаю: закрою кирпичом, и солнце не заглянет больше вглубь, и дождик не окропит святою своей водицей терпящего беду. Зачем делаю, не знаю. Но все равно буду носить, раз разумом слаб. А вы про эти сказки, что вокруг иногда простые люди от скуки рассказывают, не слушайте. Нехорошо это.

– А что хорошо? – вдруг спросила Катя и посмотрела на Алексея, а тот кивнул и пошел к речному обрыву, посмотреть на разлившуюся вокруг ширь.

Слова пророка местного значения здесь, перед захватывающей, полной пустоты панорамой, странно подействовали на Сидорова. На него вдруг напал высокий слог. Он стоял у обрыва, и разрозненные, несобранные мысли залетали сюда, в высоту, и, будто камешки, щелкали его по гудящей от непривычно густого воздуха голове. Вот, возмущался газетчик, необъятный простор, пространства, брошенные и не покрытые рукой никакого человека. Были бы несносные немцы, педантичные датчане или даже суетливые вороватые и напыженные итальяшки, потомки утонувших в гордости властелинов мира римлян, – тут же все бы размерили, поделили, расчертили межами и плетнями, нагнали тракторов, косилок, дизельных «Хонд», тут же зажглись бы вокруг бесконечные огни, и земля впряглась бы в оборот.

А что же – мы. Жмемся друг к другу, словно кругом в ранней темноте еще мчатся на хрипящих призраках низкорослых коней островерхие шапки призрачных косоглазых зверей и блестят в их истлевших руках остроносые страшные серпы ятаганов. Жмемся, отгораживаемся тыном от призраков и просторов. Иначе – не жизнь. И сбиваемся в кучи, щупая в зависти и ожесточении чужое тряпье и чужих жен, складывая в запазухи запасы будущих, затаенных в злобе камней, чтобы побить, когда настанет какойнибудь судный час, таких же, как мы. Жмущихся возле соседей.

Что же это? – спрашивал себя Сидоров, вперясь в бескрайнюю даль. Приговор пустоты, опыт, въевшийся в крапленую кровь пращуров, побитых, и ограбленных, и триста лет выглядывавших в ужасе из зинданов курных изб и карцеров выгребных ям. Или это приговор указующего некоего перста, оставившего на не разбирающем середины и краев народе свою страшную печать.

День угасал. Сидоров посмотрел под ноги, оторвал кустик давно отцветшей земляники. Следы засохших несорванных ягод еще застряли в бывших соцветиях. Скоро Катя вернулась, и путешествующие побрели по деревенской, выеденной пьяными тракторами дороге.

– Вот, – зло произнесла женщина, упрямо шагая по выдолбленной колее, – Епитимий, видите ли. Камень… дети заблудшие. «Петр восстал». А сам, небось, интеллигент в третьем колене, бабка, поди, профессордерматолог, а племянница – кандидат архитектуры. А все туда же – слуги вернувшиеся… да сезонные щиты.

«Что такое сказал ей отшельник?» – подумал «Леша».

– Это человек упрямый, так он мне показался, – пробурчал Сидоров, шатаясь рядом. – Я этих боюсь и люблю. Если взялся месить глину, таскать и класть кирпичи в ряд, то ничем его не собьешь. Ни острогом, ни зинданом, да и смерть, если надо, встретит не как другие, которые зарыдают, об землю начнут колотиться и вспоминать недолгие минуты восторгов… Вроде меня и подобных же. Неет… Напряжет желваки, сожмет камни сухих кулаков до кровавых ногтей и прямо в упор поглядит на косую старуху. И неважно – интеллигент он, поповский или дворничихин сын, а может, подпаском в детстве служил среди черных коз. Посреди толпищ людей, изредка, как сорняк на тюльпанном слабом временном поле, как репей среди головодуванчиков, вдруг вымахивает неудобный, деревянный вроде, человек и месит дороги стертыми ногами, пробиваясь к выдуманной цели. Это не камень, а живой древесный корень с не раз пиленного дерева, в котором соки бьются медленно, но так, что новый ствол с зеленью вылетит враз, если еще нам посветит такое вот солнце чуточку времени.

– Ты… Алексей Павлович, зря хвалишь все других какихто, непонятных людей с почужому выстроенной головой. Что все другое да странное хвалить. Себя надо выталкивать вперед, выкидывать в первый ряд через удушающие объятия совести. А то придет миг, останешься один последним умирающим диплодоком на поле сожранной другими травы. Оголодаешь и рухнешь, как пещерный доисторический казус. А весь мир в виде полуцивилизованных горилл, вертких гиббонов и гомоэректус с визгом умчится в светлую даль. Похвалил себя бы перед женщиной, Алексей Палыч. Или поругал бы, расписал бы свои слабости и безумства. Женщины это обожают – тоже форма бахвальства. Мне интересно. А то все про камни, про корни… Скукота.

– Я себе неинтересен, – отрезал пешеход, направляясь к колодцу, торчащему огромным сгнившим опенком в стороне. – Я себя не знаю и знать не хочу.

– Это почему?

– Чтобы потом не маяться: знал, предвидел, а от дурости себя не уберег.

– Вот это фокус! – весело рассмеялась практикантка. – Сам себя спрятал, а потом случайно не нашел. Закладочкой в чужом ботаническом атласе. Куда идешьто?

– А вон, бабушка. Здравствуйте, – приветствовал обозреватель сгорбленную, убранную в многослойное тряпье и похожую на небольшой сгнивший кочан старушенцию, приставившую к бровям козырек сухонькой ладошки и разглядывающую чужаков против падающего солнца. У старушкиных ног пряталось пустое в пол ее роста ведро. – Нам бы вот вас спросить, – пытаясь вписаться в деревенский говор, продолжил он.

– Кто такие? – недовольно оглядела подошедших старушка. – Что за люди? Городские будете?

– Да, приехали. Ищем дом вашего человека Парфена.

– Тьфу, – сплюнула бабка. Но так как почти иссохла и лишилась влаги, то вышло лишь устное. – Все к этому шмыгают. Губошлепу. Чтоб ему спину покривило. Чего ходите? Он дуракам по ветру на все стороны сатанинские вести шлет, а эти веруют. Тьфу. Нету у этого огрызка никакого раю! Один срам. Не ходите. Тотчас садитеся на лошадь али телегу с трактором и езжайте подале. От грехов. Или греха ищете? – добавила она, вглядываясь в статную, темноглазую гостью.

– Мы, бабушка, чего ни ищем, ничего нет, – напевно, изображая сказ, сообщила «практикантка». – Нам бы хоть на краешке этого постоять – рая или ада. Все одно – жизнь мимо мчится, крылом белым не задевает, крылом темным с пути спихивает.

– Вижу тебя! – грозно воскликнула старуха, приподнимая и тряся гулким ведром. – Ты, девушка, раскрасавица подземная, черным глазом меня не сдвинешь, темной косой не накроешь, ветром слов с алых губ не спужаешь. Я и темной козы и той не боюсь, храпящая лошадь возле меня споткнулась и уснула, а запечный домовой человек мне друг. Я его пшеном вареным потчую, хранителя родных стен. Так что на меня, девка, не гляди. Вон у тебя какой, его и сбивай. А коли старую дуру вам зазорно услыхать, то и идите. Как все эти теперь бродят, ходоки падкие, безразумные. Идите, вон его курья изба, на краю села, в самой низе стоит, – ткнула ведром по ходу.

Никого больше на дороге с посеянными по лужам пятнами от света заваливающегося солнца путешествующие не встретили. Только за дом или за два до Парфеновой избы выскочил к щербатому штакетнику малыш лет двенадцати с качающимся лицом и, отфыркиваясь, сообщил:

– Веня видит. Идут люди на забаву. Хлебать сладкую отраву. А про число корня 437556 не слыхали. Не слыхали. У них корень глубокий зарыт. Нубу… А чтобы Вене дайте чего, коли мимо… В памятку. Нубу…

– У тебя чтонибудь есть? – пощупала практикантка карманы курточки. Вынула шитый кошелек, вытянула золотую кредитку. – У меня ничего, – расстроилась.

Алексей порылся.

– Может, брошь аметистовую отдашь, а то носишь ко всем нарядам.

– Жалко, – сморщилась Катерина.

Обозреватель вытянул из кармана серебристую шариковую ручку, пощелкал, повертел и протянул мальчугану:

– Эту возьмешь? Не знаю уж, на что она тебе.

– Возьму, – неожиданно здраво сообщил малыш, беря подарок кулачком, а потом брякнул. – Статью про вас пропишу. Гунядуня, енявеня. Про констистенции. Нубу…

Ходоки опешили.

– Ладно, Веня, – неуверенно помахала практикантка ладонью малышу. – Утро вечера мудренее.

Человечек обрадованно поднял ручки, и помахал, и пустил на подбородок улыбку со слюной, и добавил: «Цум байшпиль?»

– Вот черт, – попеняла журналисту неустойчивая особа. – Этому сглазить, что слюнку сглотнуть.

– А на машине сюда не доехали бы, – засомневался и Алексей.

– По такой колее?! Лучше сразу в ад.

Мужчина в воинской ушанке с ушами вразлет возился на крохотном огороде возле серого, с косыми плечами, сараюшки. На оклик он обернулся, потонул в сладкой улыбке, бросил лопату и вытер ладони об телогрею, и, подняв их, радостно зашевелил руками, напоминая танцующего сальсу зека.

– Какие хорошие люди, – крикнул он. – Из даля вижу. Пришли, значится, райского духа заглотить?

Худой, мелкий старичок с юркими глазами профессионального хулигана, радушно скалясь и заметя предварительно перед гостями веником крыльцо, провел их в захламленную, заваленную рухлядью горницу.

В углу на качающемся комоде теплились остовы двух швейных машин, битые тарели составляли неровные пирамиды на полу, на устеленном тухлым тюфяком рундуке валялись, перемешавшись в обнимку, зипунок, цыганская рваная шаль и разрушенная соломенная хохлацкая шляпа.

Парфен обвел горницу широким жестом циркового капельмейстера и в ажитации сдернул ушанку:

– Все к вашей, значится, услуге. Ходьте, как в своей хате, слободно – дышите, счупайте музей отстойного народного быту, предбанник рая. Парфен за это денег не дерет. На чем добрались? Поездато к нам редко бродют.

– На своих на двоих, – сухо поджалась Катя, оглядывая грязноватый бедлам.

– Ну да расценка у меня теперь пока божья, – вздохнул хитрюга, азартно почесав ухо. – Пошел таперича народишко валом переть, кто ж от божьего духа удержит. Молва зашлась о святом Парфене. Значит так: вдохнуть с открытого подпола – сто рублев, дохнуть внутрях, в подполе возле неотверстого хода – двести рублев, али десятка американская… А что, – сам видно, ужаснулся расценкам. – Тут уж, знаете, ходют разные – Аким… или нет, Алим. И другие. Огромную деньгу за хату показывают, пачкой… во! – перед носом водют. Даа! А я ни в какую. Уйду, и святое загаснет. Уж чую. Лучше по маленькой, рюмочкой закусил и капусткой запил. Мне к лету невесту всей жизни ждать и обустраиваться. Не женщина – огонь. Даа… Значится, если рюмку настойки, в подполе держанную ночь, – сто рублев, с легким закусем. Огурец, помидор моченый. Если графин с плотной тарелью… пятьсот, – тихо пугаясь названной суммы, выкинул Парфен. – С довеском – дыхнуть и снаружей и внутрях. А ежели по полной программе концерта – как любят в райполкомах с укомами, – с банькой, – сообщил он, оглядывая гостей, – то тысяча с носа. С головы.

Екатерина Петровна судорожно опять порылась в карманах модного черного балахона, но выудилась и блеснула вновь только золотая кредитка.

– У тебя деньги есть? – страшным шепотом спросила она у спутника. Сидоров оглядел свое портмоне снаружи и внутри.

– Будем брать, – сухо сообщил он.

– Хорошему клиенту, – крикнул Парфен, состроив довольную рожу, – даем по обслуживанию услугу вперед, под честность залога совести. – А чего возьмете? – осторожно поинтересовался хозяин, разглядывая дорогую обувку гостьи. – Не запачкались, на машине подкатили?

– Берем так, – строго отчеканил обозреватель, глядя на отвернувшуюся и странно дергающуюся ученицу. – Берем по рюмке настойки с полной тарелью, – графинчик помой, – огурцыпомидоры… капуста кислая есть?

– А как же без энтой, не жизнь, – возмутился хозяин и собрался броситься в сени к кадушке, но гость остановил его жестом.

– Будем подышать над подполом и спуститься с несколькими выдохами. И фанерку приоткроешь!

– Какую фанерку, – испуганно переспросил хитрец – Разве кто говорил?

– Ну давай, обустраивай, – велел гость. – Баньку пока не надо.

– Будем сделано, – выкрикнул хозяин. – С вас причтется четыре тыщи рублев комплет. Аванс с порядочных городских не беру. Мои полотенцы чистые, колодезная и ведро речной для мойки рук и чего хотите.

– Три, – жестко сторговался журналист.

– Ну чего ж! По рукампо ногам, – радостно завопил Парфен и бросился смахивать с круглой древней столешницы рукавом телогреи мусор.

Через полчаса были пододвинуты к столешнице колченогие табуреты, вывалена в миску горячая вареная картошка, источающая божественный аромат настоящего навоза, в блюде с отгрызенным боком ломко засветились радугой куски деревенской копченой свиньи, и огурцы и сморщенные помидоры расселись в миске в оторочке клюквенной и яблочной капусты. Голодные гости поглядели на снедь волками и синхронно сглотнули. Парфен вымыл колодезной стопки и бока графина, снаружи запятнанного сотней отпечатков, мечтой дактилоскописта, тихо спросил:

– Дышать до или опосле приема напитков станете?

– Посередке, – уточнил журналист.

– Вот это самое и оно, – проникновенно задрал глаза кверху, на неструганный потолок, хозяин. – Скажу слово, с вашего созволения. Я простой деревенский человек, Парфен. Чего мене выпало – не знаю, не ведаю. Видать, сверху меня рассмотрели и пометили. Открылся во мне лаз в волшебную божью благодать. Лечебный, наскрось через душу нашу бредет. Лечит от всего: чирья, расстройство головы и брюха, чесотка в каком месте. Пришествие рака может взять, ежели легулярно. Такая у ей сила. Дыханьем дышит, колдобит, но забирает человека своим духом навсегда. Одним словом – чую я: ход в рай. В который, кто ты ни будь – не заказано. А у меня здеся, поверху, что ли – как хотишь, умные головы зря не квакнут, – перешел хозяин на громкий шепот, – здеся очистилище. Ну глотнем, с богом.

Гости хлебнули крепкого, наверное, горючего самогона и бросились тыкать вилками овощную горку.

– Откуда ж вы самито прибыли, с каких краев? – поинтересовался Парфен, поглядывая на графин. – Не сумлевайтесь, стоял пузатый три дня в подполе, набирал силы загробной жисти. Стоит три дня и ночи в адском холоду, а пониже нужного градуса не стынет. Чудо! Так откудова путь? И как вы прозываетесь, коли познакомимся.

– Я – Катя, – протянула практикантка Парфену узкую ладонь с розовым дорогим маникюром. Тот дернулся и осторожно поднес к ладони лохань с хлебом. Катя взяла кусок черного. – А это Леша. Он сосед вашей Дуни, журналист из газеты. Дуня просила Вас навестить и передать привет.

Сухонький старичок неосторожно покачнулся, слетел со своего сломленного годами табурета и бочком еле удержался за цыганскую шаль на топчане.

– А чего ж вы? – тихо просопел. – Чего ж… Сказали бы. Сразу. А я вижу, родные люди. От моей Дуни. Это я ее просил… чтоб газета могет… Чегото… Жарко.

Он скинул телогрею, оставшись в огромной ему, древней фланелевой рубахе в полоску. Потом, шатаясь, ушел в темный угол, чтото повертел, и это оказался патефон, потому что скрипнула и запела вдруг пластинка негромко и душевно, голосом древней Вяльцевой. Вернулся и сел, налил в рюмки, уже не экономя, по полной.

– Я у моей Дуни, – сказал он, а потом, чуть не заплакав, прикрыл покоробленной ладонью глаза, – я у ней один остался. Один ее жду и один поминаю. Нет, – вдруг встрепенулся, – были и до ней у меня девки… и опосля. Но теперь все, одну ее уважаю и привечаю. Заколдовала, бешеная баба! Хочу другую перед глазами вывести, вон, Танькуфельдшерицу при Хрущецаре или дальнюю соседку Марюкину Авдотью при Брежневом. Даже с солдатской неволи страдаю представить венгерскую цыганку страшную Зару при коротком царемученике, забыл… А то последнюю… давно уже… мать этого… Ну, Веньки, теперь хлопца с башкой. Не могу! Не лезут боле в мою голову никакие эти бабы – кругом я Дуняшей моей обложен. Закрою глаза и вижу: васильки, кашка розовая кустится, пчелки норовят в рожу клюнуть, наверху облаки мчатся, лозунги небесные – а понизу мы с Дуняшей об руку бредем, и травинкой она мне на лбу крестик рисует. В те славные времена окрестилсято. Вон и вляпался в энтую страстьлюбовь господню. Зови как хошь. Не собещает следущей весной до меня идти, сам на рождество приду. Все! И если прогонит, уберусь в рай, в этот лаз окаенный. Нету мне без нее ходу, – и произнесший сии слова хлопнул, облившись, полные полстакана.

– Кушайте, господа хорошие близкие люди, – продолжил тихо. – Меня строго не слушайте, – пошел, сменил сторону пластинки. – А то, что газету вашу, Алексей не знаю по батюшке, хотел попользовать для наживной рекламы своей забытой жизни, то это – да. Хотел. Теперь сами прутся, молвато бежит шибче чумы. И деньги навроде, всегда на стакан, и в город за харчем, и… А что от ихних денег? Уезжать и бродить перекатиполем по чужим углам – старый. Тут мне назначена гавань, возле этого дышащего хода. Дуня бы вот только пришла: соберемся в ночь, затопим печку трескучей розовой жаркой березой, да посидим, сверчка послушаем и упомним наши молодые дни: речки перезвон, пескарей стоячих на перекате, малинник в дальнем лесу. Эх… что говорить! Кушайте, кушайте, господа, я чего – счас подрежу жратвиныто. Нука, и нальем по махонькой.

Скоро старичок Парфен немного осоловел, но подвел их к подполу с толстым кольцом, сунул фонарь и велел:

– Идитека сами, только сторожко. Свои вы, чего мне соваться. Сверзюсь еще, и привет рай. А я пяток минут на полати боком полежу, – и отвалил из малого закутка обратно в горницу.

– И что? – спросил спутницу обозреватель. – Лезем.

– Я первая, – сообщила женщина, дыхнув спиртовым пламенем.

– Ну уж! – покачал странной головой журналист. И схватил кольцо.

* * *

Тяжелый деревянный параллелепипед крышки погреба поддался, выкрутился на петлях наружу и лег на плохо струганный и замазанный абы как краской пол. Снизу, из дыры, куда вела шаткая непологая лесенка, потянуло сухим холодом, осенним дубовым листом, весенней первой вербой, надкусанными яблоками мельбы и еще неизвестным духом – будто скрытный, но опытный парфюмер решился в один флакон, или корыто, поместить не терпящие друг друга ароматы: медленно истлевающего лука, сухой, уставшей лежать на солнцепеке дыни, какогото на детском празднике лишь раз пробованного пирога.

Сидоров выхватил из углового хлама обрубок толстой веревки и привязал и стянул двумя узлами кольцо и ручку никогда не открывавшегося пыльного, засиженного летними летучими животными слепого оконца с сухими экспонатами насекомых понизу – ночного мотылька и разъехавшейся на доли стрекозы.

– Для предохранения, – пояснил он. – Чтобы от сквозняка не захлопнулась.

– Поздновато предохраняешься, после тридцати это занятие выльгарное, – выдавила особа.

Журналист заглянул в темный лаз.

– Скоро ночь, – как будто разглядел он там. – В обратный путь что, когда поедем?

– Не хочу никуда! – капризно надулась Екатерина. – А ты опасливый… Сидоров. Предусмотрительный. Испугался, костлявый пьяный старичок до ветру пошлепает… Вон, веревку изобрел понаучному. Не любишь рисковать, подставляться. Страшишься всякой темной чепухи, даже в темные глаза – и в те не глядишь.

– Я сам тоже пьян, – ушел в сторону изыскатель дыр. – Про веревки не знаю, может и страховался. А чем мне рисковать? – поднял он глаза. – У меня ничего нет: семьи нет, квартиры, «жигули» старые, «пятерку» ржавую и ту год назад раздолбай украли и раздолбали. Сам я ничего не стою – пятачок в дни общих собраний Академии наук, гривенник в будни газетных планерок. Чем рисковать? – повторил он зло.

– Сегодня я у тебя, – тихо сказала женщина. – Хоть и тоже невесть что, – покачала она головой и сунулась к лесенке.

Сидоров придержал особу и полез внутрь темной дыры, светя фонариком. В глубине на деревянных полках кучковались банки с огурцами и помидорами, подписанные фломастером «гастям» и «сибе», «укуплена маши дальней» и «за вдохи», висел белой гривой чеснок и стояло два жбанчика, тоже обозначенные «мед» и «мидавуха», и блестели рядом, как назло, два стаканчика.

– Вот это ловко, – рассмотрела Катя стекляшки на свет. – Для особых гостей. Леш, мы ведь особые?

– Мыто… – не нашелся обозреватель. – Вот тут скамья чистая и сухая. Сади… тесь. Прямо возле волшебной фанерки, – заметил он прикрывшую кусок стены кривую гниловатую деревяшку. – Сади…сь, Катя, так удобно.

Екатерина щедро плеснула в склянки золотистожелтой пахучей влаги и пристроилась рядом, прижавшись плечом.

– Дыши, – сказала. – Сто рублей вдох, пятьдесят выдох. И пей.

Прошло пяток минут, в полутемном подполе потянулся легкий туманец, показалось – прожужжала пчела. Зашуршал чуть поверху теплый ветер, ноги перестали коченеть, а налились, как какоенибудь вымя черной козы, теплом. Сидоров хлебнул еще. Темный выход из подпола, синеющий наверху под лучом фонаря, взялся парить и улетать в глубину.

– Сядь чуть в уголок, – попросила женщина. – Я пристроюсь, – и залезла с коленями на широкую лавку, и голову опустила Сидорову на грудь.

Над седой бородой чеснока зажглись два или три глаза подвальных светляков, и мужской неясный лик древнего Велеса глянул, будто с плащаницы. В глаза поплыли цветные клочья тумана, похожие на мелко изорванные и брошенные по теплому ветру картинки старинных литографий.

– Обнимика меня, – сказала женщина, – а то неудобно. Я уже вижу детский сон.

И самое потешное, что и Сидоров рухнул в такой же. Сначала он в компании малышни со смазанными медом лицами стремительно катился вниз по речному склону; чтобы не упасть, иногда приходилось совершать восхитительные прыжки, пролетая над шуршащими и клонящими от розовых ягод кустами полевой земляники. Потом они все с разбегу влетали в теплую неглубокую воду, распугивая бросающихся врассыпную по песчаному дну пескарей, и золотое солнце поднимало перед глазами веера блистающих аквамариновым цветом капель. Другой берег ждал их, но многие отстали. Только он, маленький цепкий Сидоров, высоко поднимая щиколотки и колотя босыми пятками по мелководью и тинистой хляби, выбрался туда. И помчался дальше, по полю, коленками, как серпами, разбрасывая кругом густую сухую траву, пылящих в нос и залезающих в уши мягких мотыльков одуванчика, сурепу и клевер. Ктото один, из ихних, летел за ним, дыша в спину и пытаясь нагнать и осалить, какойто босой и маленький ушастый заяц. Жара проглотила Сидорова, он потерял дыхание, споткнулся о кротиную пирамиду и, пролетев по зеленому воздуху с десяток метров, рухнул на землю, больно отшибив колени. Ноги не слушались, прошумел над ушами шмель, смеясь в басовом ключе над смешным человечком в примятых вкусных цветах. Маленький Сидоров переехал на спину и увидел мчащиеся вверх травяные стебли, одинокое, беспечно греющееся в синей высоте облако и одинокую черную птицу, подвижной иглой строчащую наволочку пушистого этого одинокого небесного скитальца.

И тут над глазами Сидорова появилось лицо и заменило облако. Заяц догнал его. Девчонка, тяжело дыша, закинула тонкой рукой разлетевшиеся, не слушающиеся, серебристого пыльного золота волосы за ухо и на плечи. Поглядела на него огромными серыми глазами и прерывисто выдохнула:

– Попался… Кролик…

Потом встала рядом, огляделась. Отряхнула сарафан и поправила бретельки. Подняла ножку и собралась установить на груди мальчика в знак победы свою узкую босую темную пятку. Но тут в глазах ее брызнуло голубой отраженной искрой небо, и она передумала. Опустилась на колени, поднесла свое лицо совсем близко к лицу поверженного маленького Сидорова и поглядела на него. И приложила свои пахнущие медом и молоком губы к его губам. Дунул ветер, и прядки растрепавшихся ее волос спланировали на Сидорова, стали его щекотать. Девочка оторвалась, облизала губы, еще раз взглянула на растерянного кролика и провела потной ладошкой по его лицу, сверху вниз. Потом вскочила, весело крикнула: «Дурак!» и умчалась. А он поднялся и, хромая, поперся к реке, охлаждать отбитые саднящие колени.

Но просто уселся на берегу, опустив ступни в шуршащую реку. На губах его цвел медовый молочный вкус, солнце забежало за облако, в плывущей воде разнородные водоросли устроили бег наперегонки, седыми прядями сплетаясь и распутываясь. От реки потянуло холодом, и Сидоров открыл глаза.

В темном подполе луч фонаря, подвешенного на гвоздь, высветил несжатый сноп вещей. Алексей сидел на лавке, уткнувшись в угол, Катя уже вовсе не прижималась теплым пуховым спальником к нему. Поводя потерянным взглядом, она дрожащими руками неловко отдирала плохо закрепленную фанеру с открывающегося лаза. Лицо ее было искажено тревогой, на ресницах мерцали слезы. Сидоров, силясь очнуться, вскочил на качающиеся ноги. Фанерка, жалобно охнув, отлетела, и женщина, окинув спутника безумным взглядом, полезла туда, в черноту.

– Нет, – сказал Сидоров. – Катя, нет!

И успел ухватить беглянку за руку, и обнял в замок ее талию. Женщина ожесточенно вырывалась. Она пыталась укусить его и расцарапать уши, оттолкнуть и разодрать одежду – куртка кудато делась с Сидорова. Она шипела одно: «Пусти!», и казалось, ее силы не иссякнут.

Он еле выволок ее обратно, в темный промозглый подпол, боднул головой фонарь. Стекло треснуло, последний свет померк. Женщина беззвучно рыдала. Ее трясла дрожь. Холод пробирался до самых глубинных нервов, и даже найденные в углу две куртки, в которые он закутал, прижав к себе, женщину, не помогали.

– Надо выбираться, Катенька, – тихо, на ухо, как больному ребенку, прошептал он.

– Да… да… – так же тихо ответила она. – Прощай, детский сон.

Наверху, в комнатенке, мирно завалившись набок, на топчане дремал Парфен. Сидоров усадил практикантку на единственный стул, запечатал куртками, налил водки в рюмку и поднес к Катиным губам. Она хлебнула, поперхнулась и выплюнула гадость.

Очнувшийся Парфен уселся на топчане и несходящимися глазами с удивлением уставился на гостей.

– А это вы кто это… такие… Аа… – упомнил он с трудом. – Пожалуйтя, гости дорогие, – растянул в полуобмороке ото сна.

Сидоров вытянул плату за приключение и положил рядом с хозяином на топчан точно под его взгляд.

– Нам бы гдето заночевать? – спросил он.

– У меня тут, чего ж! – всколыхнулся Парфен. – Вон постеля какая, первый нумер. Куда еще мечтать. А я – с курями в сарае. Завсегда туда для особых гостей.

– Здесь не буду, – упрямо оскалясь, выдавила женщина. – Сеновал гденибудь есть? – спросила, стуча зубами. – Сухой сеновал хочу.

– А как же! – радостным тоном подхватил хозяин. – Как не быть, самый что ни есть густой сеновал. Экскремальный туризм и замечательно в сене отдых. И я тута, как завсегда. У соседа через дом, у Венькибезголовки вас устрою. Мать ихнюю на три дни к крестной в соседскую деревню съехало. Один мальчик хороший. Завсегда радостный гостям. У их и сеновал в доме – наверху ложут, вдали от мышков. Сено отборно, для особой козы яйценоской породы. Ох, рада будет. Бутылку ему поставите, и всех делов… Через меня, я передам. Идите, идите за мной, – и, довольный, упрятывая под зипун деньги, пошлепал, налетая на косяки, из избы.

Венямальчик будто ждал гостей у частокола и на все речи Парфена только бурно улыбался и кивал по три раза головой, а когда Дунин друг криво объяснял про ночевку и тыкал пальцем в гостей и в Венин сеновал на втором этаже рассыхающегося сруба, только морщился и хохотал, повторяя пальцами пассы Парфена.

– Ну и бутылку, конечно, – непонятно пообещал Парфен мальчику гостинец. – А самто где?

Венечка ткнул пальцем в сараюшку и немного заплясал ножками. Проводили гостей по скрипучей лестнице наверх, обозреватель поддерживал и вел вялую, усталую и безразличную ко всему практикантку, водящую пустым взглядом по единственному далекому возле церкви и сельсовета одинокому деревенскому фонарю, выскребленной до костяной чистоты нищей горнице и по аккуратным плоским стопам мелкого сена с лесных полян, уложенного на дощатом полу правильным ровным ковром.

– Свечи тут они не палят, уж я знаю, – напутствовал гостей Парфен и щелкнул тусклым пыльным фонарем, болтающимся на шнуре у боковой балки. – Много батарею не жгите, не любит она. Уж я знаю. Любит, чтоб сразу темно.

И предложил Алексею еще вернуться. В своей хате он вынул из тумбы с держащейся на половине петли дверкой два чистых шерстяных одеяла, сунул газетчику и сказал, глядя в сторону:

– Вона, чистые. Для нас берег, с Дуней. Непользованные. С рабских… райских денег. Вы это… господин Алексей, передайте, значится, ей, Дуняшке, вот эти деньги, – и вынул выплаченную Сидоровым за экстремальный туризм сумму. – Ладно, сам привезу вскорости. Мол, Парфен кланяется будущей суммой и беспременно ждет. Так, мол. И вота, нате тогда заместо еще медовушки поллитра, согреться… Вы не сумневайтесь, Ваша дама, она не заболемшая от моих подполов, что идет неровно и шатко. Дозу перебрала. Это курс надо пройтить, постепенно дозу рая нагружая, а вы, вон, поди лишку приняли. Негоже. Но оно рассосется, поспать крепко да забыться. Я в ваши дела не ходок, но… У меня один милиционер районный дозу в подполе перебрал, – зашептал Парфен почти гостю на ухо, – так чуть начальника свово из табельного не окончил, еле оттянули. За притеснения вольнодумцев, десятидентов деревенских, которые ночами чуть озоруют и совхозные излишки реквизовали малость. Вот. Потом ничего, оклемался и на возвышение прямки попер. Даа. Ну, отдыхайте… Дай бог чего нету…

Сидоров притащил одеяла и медовый самогон на чердачный сеновал и взялся суетиться и устраивать лежбище для Катерины. Та поднялась, отобрала тяжелые шерстяные покрывала и, опираясь о балки рукой, мгновенно устроила толковое гнездовье.

– Все. Я сплю, – она постучала ладонью по сену возле себя, поманила Сидорова ладонью, закрыла глаза и, как увидел газетчик, провалилась в пропасть сна.

– Выйду на минуту во двор, – тихо, для себя, отчитался Сидоров.

Посетив ютившееся среди засохших лопухов отхожее место, он вышел к калитке. Деревня спала, лишь коегде перебрехивались собаки, устанавливая через ночной воздух старшинство. Звезды засыпали небо белым пыльным светящимся порошком, дурью богов. А крупные ночные космические звери – козероги в черном стойле, медведи, скорпионы и жертвенные тельцы – сосали потихоньку звездную пыль и отдыхали в отведенных им астрофизических стойлах. Сидоров прочертил от носа Большой Медведицы и вычислил Полярную, а потом отсчитал столько же от белого хвоста и уткнулся взглядом в еле виднеющуюся полуразрушенную маковку местной бывшей церкви, где в слегка подновленном служебном строении скорее всего спит уставший от тяжелых кирпичей, завернувшийся в телогрею сезонный рабочий небесного стройбата человек Епитимий.

Может, в одном или двух строениях в деревне теплились огоньки, сиреневатый и цвета средней части малого костра, отсюда, с расстояния, казавшиеся продолжением неба, еще одной одинокой звездой или неизвестной малонаселенной планетой, пропущенной создателем при пересчете и построении атласов. А налезавший на небо холм с пологими боками от этого низменного места напоминал кита, выплывшего в искрящийся сияющим планктоном океан.

– Дядя Алексей! – вдруг услыхал Сидоров тихий голос. – Если хотите поговорить, давайте. Я ночьюто разговариваю складно.

На скамеечке, снаружи участка у калитки, почти рядом с обозревателем сидел мальчик Веня и разглядывал ночного пришельца.

– Я ночьюто отхожу, – сообщил Веня.

«О чем спросить, и как с ним вообще беседовать? Сколько ему лет – нельзя, хочет ли опять в подпол, а потом в лаз – совсем нельзя. Про звезды, так мальчик вовсе не астроном, и учится ли вообще? Черт, – замельтешил Сидоров, – о чем сказать?»

– Тут школы у нас нет, – пояснил подросток, глядя на журналиста круглыми глазами на маленьком личике. – Ребята, кто не ленится, на автобусе ходят, а я неет. Когда дядя Епитимий… придет поучит. Нельзя в школу с кривой головкой. Говорим с ним ночью про ангелов… об звездочках, роятся на верхних полях… жильцы вечные… числа считаем, которые кого больше и одно от соседнего отнимается… Вон и Петькимеханизатора нога отнялась под Новый год…

– Я бы в школу ходил, – мечтательно и страстно произнес паренек, – а они ночью не открытые. Сел рядком со всеми… все друзья мои не дразнятся… ручку поднес и вот… закон пишу законченный… Божье не обижай, что ходит или стоит. Смотри прямо, не мигай. Если пролетел зверек, глазом погладь, тоже кошка. Роешь лопатой, всю ямку рой, до дна – не становись. А то кушать до времени захотится. Кушай медленно, на звезды гляди. Потому лет мне пятнадцать, а рост мал, много грязи внутрь нельзя покласть. Человек не амбар, а сосуд. То Епитимийчеловек подучил.

– Так что ж он, сосуд, – решился, оказываясь какимто идиотом, вступить в разговор обозреватель. – Все кушают, и птицы, и ежи. Нам, людям, не зазорно хорошо питаться, поправлять здоровье. Ты картофель какой любишь, вареный или жареный, фри? – сморозил газетчик.

– Печеного, – ответил Веня, обращаясь к холмукиту. – С Епитимием печем на костре. По церковным дням, на радостях. Он костер печет в память убиенных. А много нельзя, – вернулся сдвинутый паренек к теме. – Еж запаслив, но лишнего не снесет. А то гнить. Заяц по аппетиту кушает, не впрок. Одна саранча восточная – но у нее как у меня, совсем она поврежденная. Самый зверь – тигр, или кто, лишнего не лютует. Худший зверь лис – всех курей сгрыз. А одну покушал. Вот лис и болеет – бешеной болезнью. Так и мы…

– А как же ты, Веня, – ужаснулся обозреватель уму подростка, – как же ты ночью… А днем? – и тут же спохватился, прикусил губу.

– Мое время… ночь, – спокойно сознался мальчик. – Днем солнышко голову лучем пронзит, а моя голова – кругом круглое стекло костяное, и тело греет, ровно костром. Бегаю и могу только пасти козу… она обратно к своему забору завсегда приведет. Могу сено ворошить руками… без инструмента люблю. Могу песню без музыки спеть… неслышную. Все могу. Кроме жизни. Учиться очень хочу. А вновь в лечебную дыру мне не надо, к райскому шалашу.

– Почему? – от неожиданного ответа на незаданный вопрос выпрыгнуло из Сидорова. «Совсем я дурей хлопца», – подумал он.

– Это, дядя Алексей, совсем простое. Оно вроде и лечит. Залез я туда, а через неделю очухался. Епитимийдруг меня поил зверобоем и ромахой, и такой я стал башковитый. Потом взял в одну ночь прочел немецкий учебник и поперек запомнил русскими буквами, которые для меня тяжелы. А после взял понемецки у одного старика у нас бывшего. Ихнего поэта господина Фаустова. И его стих нашими буквами сделал. Хотите, могу сказать?

– Конечно, конечно, – поспешил поддержать тянущегося к букварю человечка газетчик. – Рассказывай.

– Значит так. С середки, – важно начал отстающий мальчик:

– Но на что мне немецкое, – после стиха спокойно уточнил мальчик. – Я под своим небом копчу.

Сидоров, пораженный, хотел смолчать, но не выдержал и восторженно воскликнул:

– Да ты умница, Веня. Огромный местный молодец.

– Деревенские не хотят хвалить, – довольный, тихонько рассмеялся человек. – У них заботы. Да и что… А в щель я больше не пойду. Мне чужого ума не надо – что далось, то свое. Ведь птица не ест лед. А курица – яйца. Кошка не жует крапиву и щи из щавеля. А нам почем – чужое заглатывать. Я уколы не люблю. Не дано думать – гляди глазами. Не назначено спать – спи, как трава, и смотри травяные сны. Рай – он для тех, кто от жизни озяб. Перегрелся. А я – в самой посередке. Лучше моей жизни нет.

Помолчали сидящие на скамеечке. Далеко впереди мелькнула, упала звезда.

– Это она ваша, тетя эта? – паренек осторожно указал пальцем на сеновал.

– Знакомая, – поперхнулся газетчик. – Хорошая знакомая.

– Хорошая… – согласился мальчик. – Дядя Алексей… ее бережете?

– Стараюсь…

– И бережите, – посоветовал паренек, – как меня черная коза не отдает никому отнять. Рогами грозит. Кто в сене спит, тот сам сено. Высшая травка и первоцвет. Кто звездочку в ладонь поймает… с неба летит… тот не выпускай, – показал парень детскую ладонь со сгрызенными черными ногтями. – Но не жми сильно, – и свернул кулачок в мягкий кулек, – мотылька.

Тут вдруг увидел Сидоров: замелькали, перемежаясь в ритмическом взмахе, две светлые точки. Подросли в двух прыгающих по дороге светлых котят и оказались кедами. Подошел к отдыхающим на лавке и остановился возле них местный сезонный человек Епитимий в спортивных черносиних брюках и черной куртке поверху.

– Чтото сердце беспокоилось, – сообщил он. – Дай, думаю, подойду к людям. Вечер… ночь добрая.

Веня радостно вскочил и, подойдя к учителю, погладил тому плечо под курткой.

– Давай, братец, спать, – нежно указал Епитимий. – Завтра ни свет ни заря вскочишь, картоху окапывать. Занятия сегодня отменяем.

– Ладно, пойду, – кивнул паренек, улыбаясь. – Уж до того мы беседовали с заезжим человеком! Теперь усну хорошо.

– Иди, Веня, хороших снов.

И паренек ушел, временами двигаясь странно – пятясь и поднимая в прощании ладонь.

Епитимий осторожно присел на скамью.

– Последнее тепло по округе разбегается, – сказал. – Еще неделя и лужи по зорьке в ледку стоять будут… Я рад, что у вас… обошлось хорошо. Так и надобно. А что, спутница ваша спокойно отдыхает?

– Да, – ткнул Сидоров пальцем. – Думаю, спит без задних ног.

– Это очень хорошо, – проникновенно, волнуясь и удивляя газетчика, подтвердил сезонный человек. – В такую пору хорошо засыпается.

– Вы, Епитимий, скажите, – поинтересовался Алексей, – зачем вы стройку снизу ведете, и замуровываете, и выводите наверх. Взяли бы, подремонтировали звонницу, навесили колокольчиков и по утрам пробуждали деревню перезвоном. И Вам веселее.

– Нельзя. Я строю по канону. Стены, алтарь, свечи, просфора. Я человек канонический, да и Вы, может быть? Но вот все меня в сторону сносит. Книгу раздобыл редкую, раньше часто почитывал. Сяду в ночи, свечу запалю и страницы листаю. Редкое издание, собрание всех евангелий, с литографиями, где все прописи и поновления. Всех. И тех, что отринуты церковными владыками и наказаны иерархами в забытье. А чем они провинились? Та же молва и легенды второгочетвертого веков. Раскрою какое малоизвестное сочинение, представленное огрызками и обломками, заполненное тенями процарапанных буквиц, и силюсь прочесть словеса, что в дыры и прорехи спустились. И вот что забавно. От электрической лампы никогда не вижу, а от свечки – от той, да. Пламя ее колеблется и ведет тени, подбрасывает мысленные заплаты на утерянные места. И вдруг слово и читается. Чудо, да и только.

– Так вы тогда чернокнижник?

– Можно и так сказать. Древние тексты, особенно коптские, из разрушенных старых сектантских монастырей, – все истлели, все черные да коричневые, как пережженный кирпич. И в них, потерянных в каноне, такая иногда жгучая правда и мечта. Много там разного. Может быть, и посовременному разумного. А может, и вечного.

– Ну, к примеру?

– Вот сказали Вы про меня тяжелые слова. Что я понизу копошусь, возле земли, и не ту делаю работу. Тогда расскажу историю. В эти книгито я теперь меньше заглядываю. Очень она смущает сердце и сеет беспокойство. А мне нельзя, у меня сезонной работы много. Лютой зимой ведь кирпич не таскаю, не кладу, не та надежность. Но все равно, если не скучно, слушайте про пустую работу из моей книги.

Блуждали Учитель с учениками по земле Галилее. Веяли слово и сеяли веру, пожинали сомнения и сушили ропот. Встречали они ночь там, где сломлены уже были посохи и ноги сами стали сухими корнями, вросшими в пыль дорог. Приветливые кусты мирта, терна и дерева ситтим освещали им звезды в другую ночь, пустую чистую комнату мёл, приготовляя иногда, бедняк, сраженный стрелой истинной страсти, и бросал этим людям сбереженные для детей и жены кошмы, чтобы сон напоил трещины в их губах и ссадины на плечах умаслил рассвет. А богатые годами и умудренные тесниной дней приносили им на ночлег воду в двух кувшинах, медном и серебряном. Но кто и вовсе прогонит, острых собак на поводу выведя. И в пустой зале коротали ночь, размотав на подстилку рулон сохлых трав. И питаясь тихой беседой.

Тут повадился один ученик, Иуда этот, камнем дверь подпирать, за Учителя и себя тревожась. Время это было бешеное и глухое, как любое время, разбойные и многие лихие люди тоже оседлали силу слова, ходят, людей баламутят, загадки сеют в слабые души, те, что и Господу угадать не под силу. А за пазухой – острый нож. И стал этот ученик в виду ночи отыскивать во дворе или рядом крупный камень, тянет, всякое поминая, и дверь изнутри заваливает, когда все угомонятся и головы опустят. Другие подсмеиваются, а ему ничего. Говорит: придут всякие с другого края, для которых засовы что прах, с черными глазами и трясущимися руками, в разорванной после воплей хламиде, с поцарапанной после споров грудью, и увидят – камень большой дверь держит, значит – люди внутри простые и спокойные, и уйдут.

Однажды сделал это Иуда в доме одного погонщика из Хамаата, как раз нищая обитель их приютила, и на всех – две лепешки. Подошел Петрус, насмеялся, говорит: «Брат, дверь наружу открывается, и камень твой – скорпиону не помеха, и вся твоя возня – пустое». И толкнул ногой.

Посмотрел Учитель и тоже подошел. Открыл дверь настежь, поправил камень, преклонившись, в середину и сказал Петрусу:

– Напрасно ты, брат, человека клянешь. Он камень не из колючих кустов, надрываясь, принес и не от диких людей заложил ночное пристанище наших снов и слов. Этот камень он с души снимает, от страха в лихие времена освобождая тело и сердце. И ты не терзайся – придут нечистые люди с косыми лицами, поглядят – дом открыт и, если ты чист, входи. Но поперек камень, значит простые сильные люди, кремни и из иорданского гранита, нашли здесь свою ночь. И уйдут.

Но, может статься, в дальних кустах у дороги ожидая рассвет, подумают – и я ведь кремень, а не мертвый на знойных дорогах зверь, койот или птица гриф, и я не буду от других свою душу прятать, будто нож. И, как камень, положенный в мир Господом нашим, лягу сторожить чейто сон. Может и так.

Епитимий глубоко вздохнул и добавил:

– Я канонический человек, не могу из дозволенных пут выбраться. И боюсь книгу эту теперь читать. А что за человек, который боится книгу. Потому и не ученик. Просто подмастерье, сезонный человек… Простите, что ваше время не берегу. Спасибо, Алексей, за беседу, – поднялся он. – Чтото уставать стал.

Пойду потихоньку, подремлю. Сон у меня чуткий, а вы машину так посередке бросили, что деревенским ребятам – праздник. Посторожу хоть заодно, все польза… Знаете, вы туда больше не ходите. Туда нельзя, – добавил.

Епитимий пожал на прощанье, слабо прикоснувшись, ладонь газетчика и, повернувшись, зашагал в обратный путь. Сидоров окликнул его:

– Епитимий! – Тот обернулся. – А вы вообщето кто?

– Я? – откликнулся сезонный строитель. – Вообщето я… Военный химик, – и поплелся восвояси, промеряя неуклюжую дорожную колею двумя светящимися, прыгающими точками своей обувки.

На чердачном сеновале было темно и тихо. Сидоров, не зажигая света, послушал с минуту тонкое дыхание спящей женщины, услышал еще, как мышь зашуршала в скирде в углу, и залез в эту осыпающуюся пахучую груду, словно хорек или крот, стерегущий мышь. И мгновенно забыл все.

* * *

Под легким, приятно шуршащим дождичком литератор Н. занимался с литературой. Он укрепил над собой зонт модной, слету привлекающей даже самок насекомых расцветки – американского штандарта, перемешанного с новозеландским, исламским и индейским вымпелами – и тихо спал, стоя и посапывая стихи.

Теперь замыслил он эпос – «Поэма без Г.» – толково сколоченную многоходовку с продолжением за наши дни, где несколько поколений героевмеханизаторов, зачиная с секретарем сельрайкома на Кубанщине Гуева, покоряло все подряд, купаясь вольным стилем в борьбе и станичном разностороннем сексе. Тихо шептал Н. сиреневыми трепетными губами сквозь пропускавшие осенний свет веки начало сказа: «Тот дядя, сам он честно правил… но толком выдумать не мог, и никого не стал заставить…» Рифма сыпалась, как засохшие на лету мухи, идеи роились трутнями в колоде башки, вязкая чепуха залепляла извилины: «.. и тут же он слегка промок… и слег… ни черта выдумать не смог». «Смог» через «гэ» или «кэ», – прикинул Н. лингвистически среди зефирного сна, помня, что «смог» – экологическая дрянь, а «смок» – дождевая гипербола.

Его иногда спрашивали: где ты обучился этому искусству – стоя спать. Н. уклончиво и важно отвечал – на вахте. Если приставали – на какой такой вахте! – то сквозь зубы, как сексот, пояснял – на воинской, дипломатической, партийной, а то и просто – на вахте совести. Правда солдатом, а тем более сержантом или прапором, он никогда не служил, имея в резерве плоскостопие, как у тюленя.

Сновидеться днем в положении «вольно – во фрунт», крепко упершись подошвами в грунт, Н. научился у писательских в третьем колене братьев Кранкеншкап на задах старого Дома литераторов у помойки, куда братьев пока еще пускали и где находили они среди ненужного многие идеи для своих «политических ребусов» и «социологических кроссвордов» в газетке «Пионер

Прикамья». Дед их, просто Кранкеншвах, был известнейшим погонщиком еще Бабеля и Гофмансталя, а вроде бы мать, в псевдодевичестве НахамскаОтсыпяньска, числилась во всех органах синхронисткой с языков саами, колымского и языка мертвых майя. А братья, появившиеся для всех отцов, как неудачно раскупоренное шампанское, неожиданно, загремели, справедливо отказавшись признавать любые школьные программы, в стройбат и там научились сну на ногах и на том, что считали головой.

Часто теперь они собирались у помойки литераторов, ворошили старое и распивали бутылочку фальшивого армянского чифиря, мутной удмуртской водки «Слеза Чингиза» и, вконец оседающие, добавляли по баночке очищенного в наждачном фильтре тасола. И закусывая, чем Дом послал. Там и научили КранкенОтсыпяньские литератора Н. нескольким гадостям, в том числе сну из произвольного положения. Оказалось: чепуховая наука, только захоти. Н. как раз притащился в бывший храм литераторов в надежде поквитаться с кемнибудь из братьев по стилу, декламируя вслух первую сложившуюся строку эпоса, и шибануть рюмочку чегонибудь творческого. Он здесь давно не был, и оказалось, что весь Дом со служивыми людьми вкупе лет пять или десять назад уже отдан на откуп лихим новым хозявам в счет предоставленной в обмен интеллектуальномозголомной собственности: сюжету сериалки криминальных братаний, третей версии Гимна Гименея и верстки книги тогдашнего главного лица писательской шатии под условным грифом «Дринк нах, или Мон кампфус за литератор». Литсходки теперь редко, реже, чем показательные выступления енотов в цирке усопшего дедушки, произрастали в Литдоме, но Н. чрезвычайно повезло.

Именно в тот день состоялось чествование третьего тома классика теперешних словосложенцев и рассказопевцев господина Заменяева, автора громогласных бестселлеровпутеводителей по городским раздевалкам, сопелкам, потелкам и «Дому престарелых дам “с обслуживанием”», а также автобиографического романакомикса в картинках «Я – уя». Огромная процессия апологетов классика клубилась в Доме, на руках тащили томно таращащегося автора, голых литредакторш, кто посвежее, и просто обожательниц на халяву поиграть ляжками, а также венки с вплетенными в лавр лентами со шляп и черными чулками без подвязок. А вслед пучилась толпа любителей пососать клубной клубнички.

Н. сунулся в писательскую щель и замер, глядя влажными от зависти глазами на судороги чужой славы. Была у него еще и многолетняя задняя мысль осуществить на себе акт символического слияния с древней женщиной Клио – или Мельпоменой? – черт их там этих муз разберет, кто заведует составлением творческих актов, – и акт экстаза нефизического введения в ареопаг: мечтал он тихим тушканом просклизнуть в Дом в известную кофейню и наглым жирным росчерком грязной гелиевой ручки оставить свой автограф, не очень во избежание похожий, на стене писательского плача, рядком с вечными строками иных призванных в горние выси «литератюр».

Этим самым стремительным тушканом и бросился Н. в полуголую толпу, коротко размахивая для розыгрыша «своего» ловко стянутыми в предбаннике синими сатиновыми трусами, не так давно стиранными, но был быдлой в виде двух бугаев мгновенно вычислен, опознан, как опечатка жизни, схвачен за майку и через задний писательский проход в раскачку отправлен в творческий полет к зловонным мусоросборникам, возле которых и встретил практикующих постоянный стоячий столбняк братьев.

Однако сон, навеянный и переданный в его карму посредством пассов грязными стаканами, был чуток, как болезнь Кройцфельда. Стоило теперь не очень и огромной капле дождя стукнуть его по носу или захлестнуть в ухо, Н. тут же судорожно просыпался, раздирал диафрагмы век и в сотый раз читал стелющийся над базаром плакат «Ярмарка книжки нанофикшн дню знания нацпроектом наука». Потом тихою рукою поправлял на столике не шибко продающиеся сегодня свои брошюрки «Стать наноакадемиком за девять месяцев и один день» и вновь засыпал.

Впрочем, не прошло и пары приятных кадров сна, как вдруг ни с того ни с сего рухнула целая стена дождя, плача высших облачных сил. Потоки хлынули на его редкие для таких омовений брови, по впалым невыскобленным щекам потянулась грязь, и потекли противной протечкой капли между ключиц к отхожим местам. Н. встрепенулся и начал курой хлопать руками по куртке, вылупив налившиеся влагой очи. Мерзкая рожа дальнего знакомого, хамского заказчика плохо оплачиваемой чуши господина Моргатого, ухмылялась H., а сам Моргатый держался за цветастый зонт и дергал его, силясь слить остатки дождей на многострадальную главу литератора.

– Где ж твоя, рожа, обещанность второй обоймы «Остаться в Ж.»? – прищурился, лыбясь, Моргатый. – Не сдам в полученный срок – меня в антракте разорвут на антрекоты, а уж тебя – на фаршмак, с финансовой неустойкой.

– Господин хороший Богдатый! – подхалимски совершенствуя фамилию урода, заявил Н. – У меня оно в готовности, а вот Вами платимость – не плочено ни сантима, ни дуката. И за прошлые куплеты «О приди, сладких выборов сон!», и за картинкуинтермеццо «Да по области по нашей, по району добрый молодец Акуньченко…» или уж не помню… Аврушченко метет! Надо бы подкормить нацпроект «культура слова», а то скоро за другие, кроме мата, слова начнут в милицию таскать. Фунтик гривен не помешает, чтоб марку держать.

– Ты! Ты… – задохнулся в праведном возмущении неплательщик. – Я тебя, урода без определенных занятий, тунеяда, от ментовки крою, хотя мог давно уже сдать, от выселок защищаю, будто ты вербованный. Контора по тебе, контра, сохнет. Гони порцию сценарного свежака! – и протянул мосластую длань.

H., условно плюя себе в лицо, безропотно вытянул изпод раскладного столика намокшие приключения своей души и выдал извергу.

– Toта, – осклабился вымогатель, порылся в портмоне, растерянно потряс его и бросил исполнителю свою визитку. – Позвонишь, решим, – и отвалил, оставив литератора с мокрым носом и капающими ушами.

Настроение же самого Моргатого чуть шевельнулось в брюках и слегка поднялось. До заседанияконференции в нудном академическом клоповнике оставалось еще с полчаса, и командированный сюда мачо решил прошвырнуться по базару. «Ярмарка книжек, – веселозло прикинул он. – Чтоб вас всех нафталином сдуло». Но потом понял, что поторопился – много дельного оказалось на этом базаре «нанофикшн».

Жирная чернявая баба с висящими золотыми серьгами на двух грудях торговала брошюркой под плакатом:

«Не знаиш своя новый болезнь – ходи к мне, врачеватель третя поколени высш. квалиф. НАНА и АДЯ (Б. ХУРГАДИ)».

Обещая обследоваться, Моргатый даже с ее дозволения подергал груди: та уверяла – «железные», а оказались деревяшки.

– Деревяшки, – брезгливо отвернулся мачо.

– Сама ты деревяшки, – завопила баба хургади. – И мать твои деревяшка беременный, и отец тебе – буратиновый носа сифилиткзаместо штаны.

Но Моргатый, довольный скандалом, двинулся дальше. Какойто с бородой острым клинышком ишак, с линзами в зрачках и напяленных на очки глазах разложил толстые тома «Труды наноакадемии космических коммунальных макроплатежей». Еще у него был плакатик «Есть плацкарт до Марса», «Места на луне (последние три)», и он тихо шепнул Моргатому: «Имею африканские нанопрезервативы для серийных клиентов «Восторг носорога» – полная гарантия от вуду, зомби и клофелина».

Но мачо только толкнул, будто обидевшись, и опрокинул дураку торговлю и был таков. Прихватил, правда, всего одно средство от зомби: мачо давно не воровал, и квалификация стала стираться. Были здесь и раскладные музыкальные картинки «Нанопесни о макроглавном», и «Как купить себе недорого новую Госкорпорацию», и «Антикризисная считалка», а также «Детство Димы», «Юность Дмитрия» и «в Людях». Мачо остановился возле чумного аборигена, тот предлагал новый учебник горной арифметики «Полний ПИздэс».

– Чего это такая, полный пиздэс? – спросил Моргатый, и правда всю арифметику в школе проморгавший. Помнил, что есть числа на деньгах и числа – когда совещания. И еще одно число знал по выговору – «шиснадцать» – это он всем своим бабам говорил на дни рождения – «тебе, цыпа, опять как шиснацать».

– Ты щто, ни знаищ? – удивился горец, взмахнув сивой буркой и обнажив горский заменитель ручки – черненый кинжал. – Пособий по ЕГЕ. Как сдать за «пять». Валшебный числа ПИ. Один знаищ? Две знаищ? Такой и ПИ – научный числа. Акадэмик, и та знаит – когда крыглый, сигда ПИ будищ. Он разний биваит. ПИ – на двое, друзья делим. ПИ – на траих. Пришел хазяин – вся ПИ себе взял, никаму ни дал. Не учил знаний. Полный ПИ, это кагда ни худой. Белый, тольстий и под все уравнени ходит. Бери учебник у Торги. Чтвертый брат писал, професир.

Но тут по шалману забегали и засвистели маломеркимильтоны, никуда не сгодившаяся саранча областных училищ, сгоняя несанкционированную ярмарку, горец стал судорожно сгребать скарб, и Моргатый отправился на конференцию, лишь осторожно харкнув на бурку грамотея.

Его совершенно спокойно пропустили, на грудь ему злобный цепной пес зампокадрам прикрепил толстый тяжелый бейджик «Пресса», почти современный миникомпьютер, так как высвечивал фотку Моргатого анфас, а при нажатии на фейс и в профиль за тонкой решеткой кадра. Также его фамилия с ошибкой – «Эмаратый» – значилась и в списке, но подслеповатая тетка на турникете сочла эту ошибку незначительной, провела толстым черным ногтем до низа и пустила, сообщив – «Значитеся». «Эх, сменить что ли фамилию, – кумекнул Эдька. – Эмиратый. Да и имя. А отчество – аннугилировать, – выразился мачо понаучному, вспомнив, что тянется в физически ученый клоповник. – Хазбулат Эмиратый. Неплохо!»

В широкой полуовальной зале с подъемом, на манер отельных турецких амфитеатров с полуголым славянским кордебалетом вместо гладиаторов, уже роился и гудел народ – ученые и недоучки. Посередке в третьем ряду мачо разглядел скукожившегося их газетчика – гаденыша Сидорова, но не заметил его и отвернулся. Посреди залы на пустом пятачке, оставленном словно для дискуссионных танцев научных пар, топорщилась кафедра для докладов, а также стоял столик для преферанса с лежащей на нем книгой, толстенной, толщиной в жопу одной мачевой знакомой Муры. «Кто такую прочтет, – изумился мачо, – сразу в психуху».

В президиуме рассаживались ученые лица с выражениями обделавшихся перед пенсией в метро бухгалтеров, осанистый поп с метровой бородищей оглаживал сияющую рясу и еще какието, злые и сухие, перебрасывались злостью и бумажками. Однозвучно завопил колокольчик в руках одного из последних, однозначно созывая внимание.

– Господа! – протяжно и тяжеловесно возвестил звонарь. – Мне, заместителю директора местного Научного центра мировой науки Института физики Общей земли поручено. Разрешите открываем междурегиональную собраниеконференцию «А ты внес взнос в копилку Родины?», посвященную 55летию творческой деятельности… что? просто 55летию? А, ну тем более… летию бывшего заслуженного членкорреспондента, ученого академии и нашего беспременного сотруженика Триклятова и его… что? условно сокращен?., как это? Два года уже с довольствия? А, ну… тем более его неоднозначной роли в достижении и несомненных ошибках огромного, всепожиравшего таланта современности. Хочу бы представить наших замечательных гостей нашего международного… начну по меньшинству, а вы, господа, прошу бурно приветствовать стоя или рукоплескательством. Так… начальник райотдела пожарной охраны, так… тоже приветствуйте, вот. Военком, представитель воинского доблестного контингента, добрый ангел студенчества и аспиранчества. Так, теперь беру первую строку. Почтил нас присутствием защититель законов, поборник депутат ИвановПетров, – крикнул замдир и победно вознес обе руки к Президиуму, в котором вскочил плотный, кабанистого экстерьера тип с кровью налитыми и с сидящими посреди зрачков крупными дробинами на лося глазками и заорал:

– А у тебя фимилие есть?! А ну представься, комедию тут на людях выламываешь, как принцесса цирка…

– Я? – стушевался зам. – Я… Скатецкий… – тихотихо пробормотал он скороговоркой, – зам науки и прочим вопро…

– А директор где шаландается? – опять завизжал кабан, но люди из президиума его немного стали придерживать, лаская плечи поглаживаниями. – Директор сам куда скрылся, с институтской кассой? Тут, понимаешь, люди… занятые, от народного блага оторвались… притащились. А? А то всем по загривкам загранпаспорта обрежем!

– Директор наш, – начал печальноплачевный сказ Скатецкий, – выдающийся в своем роде… давно уже, два года… три?., не бывают… зарубежные турне, конгрессыхоллы, одна секретарша на двоих, не можем сладить… погряз в проеданиях грантов. Просим помощи общественности в наведении социальной справедлив. так как я и. о. – замещаю, – громко добавил он.

Но кабан временно спрятал рыло.

– Теперь чрезвычайно поприветствуем земным поклоном небесного гостя, по древлей традиции, так как в поясницу, невзирая подагру… иерарха нашего великого церкви гражданина… господина… отца и сына Архимандрита Гаврилла!

В президиуме поднялся осанистый иерарх, огладил бороду, сложил ладонь щепотью и стал успокаивать слабо беснующуюся хлопаньем в ладони научную паству:

– Отец и Сын у нас всех един, мы все дети его, живые и всякие. И судимы будут живые и мертвые по написанному в книгах, сообразно делам своим, – изрек он и добавил: – Институт Земли ваш важный, ибо произвел Господь сначала Небо и Землю.

– Кстати, о книге, – возгласил Скатецкий, тыча пальцем на огромный талмуд на столике. – Наш годовой отчет, хорош и объемом и наполнен Божьим промыслом, понимаете. Первый пункт конференции – так и значится, окропление, значит, освящение научных трудов всенощных просим произвести иерарха.

– А ну стой! – опять высунулся кабанищедепутат. – Мы тебе кропи, а ты понаписал антисоветчины, антинаучины всякой. Намутил. Не проскотишь, – выкинул ИвановПетров. – Ты отчитайся, доложи поначалу. Чем вы очередным измазали нашу посконную народную путьдороженьку. Дарвины с шинпанзами, колунбы заморские кулибины.

Но Скатецкий скосил в сторону.

– Я чрезвычайно извиняюсь и признаю. Сам признаю, виноват. Главного не сделал по ведению ареопага. Не представил вашему, товарищи, понастоящему братскому, востребованновосторженному вниманию высшую строку президиума – Главного гостя нашего сегодняшнего… и завтрашнего и так далее наступающего в стране дня – па… папрашу приветствовать Первого Заместителя Третьего Помощника Управления Администрации товарища господина Антона Антоновича… – тут Скатецкий захлебнулся елеем, закашлялся от волнения и, даже стуча, как в два тамтама, в ладони, не увидел слегка приподнявшегося в Президиуме, одетого в чопорный костюм и укрытого рогатыми огромными очками господина с лицом, достойным мадам Тюссо. – Ему и первое, главное слово!

– Мы, – отчеканил Антон Антонович, щелкая по микрофону паркеровской ручкой, – мы – нанослуги макронарода. Всех выслушаем в порядке нацпроектов, всех отправим в доступное жилье, всем повысим заботу. Наше слуг слово – последнее… после Божьего, – повернулся он к иерарху, сделал улыбку рыбы из «Челюстей» и уселся.

– Читай свои достижения, – завизжал депутат. – Только понятно чтоб самым массам, чтоб вон пожарник с военкомом, и те чтоб по косточкам заглотили. А то ишь, Вернадские с тамбовскими тут собрались, головы людям мучить.

Скатецкий четырежды сморгнул, схватил книгу, еле перетащил на пюпитр кафедры и начал трескающимся, прыгающим по октавам голосом:

– Произведено 314 поездок в регионы за достижениями. Осуществлены 2512 переводов иноземных, не чета нашим, ученых… на языки… с языков…

Зал облегченно вздохнул, зашуршал фантиками, косметичками, и коегде даже запели матерные шлягеры мобильников.

– …выстроена макромагистраль методики освоения нанозагадок Общей земли, запущена действующая эликтрифицированная модельмакет трудов института. Внесен посильный вклад в нацпроект «Холодные и особо холодные технологии»: в подвал научного центра закуплены двенадцать новейших электронных устройств высокого холода.

Тут Скатецкий прервался и в ужасе воззрился на ворвавшегося в залу чернявого, за которым, расставив руки, крались военком и пожарный начальник.

– Этот… – крикнул внепланово пробравшийся, – этот наука ни понимаит. Зачем халадильник отключаищ через дня. Я тебе фынансируй, научний улов завез – две тонна минтай, сто кило икра красный для землиопыт. Что надо? Еще креветк завезу – бери, сколька дают. Хади честный наука, зачем ни так, наначилавек. Твой дочка с жина ни один раз мне спасиба не дал, а что зачем этот твой мне бумага – «кандидат науки». «Доктор» хачу для своя другой старый больной жина в область, – но крикуна и не к месту затеявшего опасную творческую дискуссию както упихали в вестибюль, а там и в подвал «на ключ».

– Ты вот чего, заканчивай, – опять тявкнул ИвановПетров. – Нам твоя научная громадья ясно – в пользу. Давай по существу, позицию по последнему пасквилю этого паскуды. Оценивай триклятовский фокуспокус.

– Да, конечно, – поник Скатецкий. – Господин наш когдато великий Триклятов полностью опроверг и, как научная вдова, высек себя же. То у него Бог этот есть, то ни черта нету… извиняюсь, – сконфузился он, глядя на готового выскочить Гаврилла. – Последний его опус ошибочный, ответственно на весь божий мир заявляю. Это определили мы – я лично и его верный единственный ученик Михаил Годин, который… который еще почтит своим… будет тут. Вроде. Даа. А что Бог есть, лично я, вместе с Мишуткой, доказал это недавно совершенно… вчера, на днях. Опытным путем. Удалось разделить нанофракции ада и рая, свободно отделить бесов этих от этих… ангелов и других легких фракциями небожителей. С опровержением теорий так называемого Триклятова. Но вот что мешает нам завершить грандиозный труд, вот что поганит чистоту экспериментов: гранты. Все эти гранты зарубежные враги чистой науки и нацпроектов, унижая наше здоровье, дают только одному этому, видите ли… Триклятову. Видите ли, они думают, такой один он везде умный. И только ему протягивают свои западные и восточные нечестные кошельки. А мы? У нас есть еще чудо ученые, вон и сегодня выступают: доктор Ойничевич с открытием, кандидат Дудушко. Нечего из нас строить под свою гармошку. Выдвигаю лозунг борьбы с засильем зарубежной лукавой подачки: каждому гражданину – по гранту. Все. Я кончил.

В зале немного похихикали и похлопали записными книжками и ресницами.

– Ты вот чего, ты нам не морочь! – вдруг сорвался, выскакивая, ИвановПетров. – Ведь когда хочешь, можешь – я вижу насквозь твоих терниев. Не шути, пожарник закроет в два дня твою богадельню… лавочку. А ну, пожарник, скажи!

На кафедру, отпихнув Скатецкого, взобрался пожарный начальник, похожий на обрубок нажравшегося ледяной воды шланга.

– Я скажу, – прогудел он опоздавшей пожарной сиреной. – Закроем в два дни. Невзираяна. Шланги побраны, складены ни там, ни здеся. Песок растащили по научным огородам. От пяти лопат полчеренка в сосуде стерильного спирта по пояс доживают. Еле вытянул. Еще в два дни Триклятый научную отровержению не брякнет, закроем вот те крест.

Руководящий Антон Антонович из президиума все же вернул конференцию в русло:

– Так, давайте все же шире, погосударственному. Нановопросы в русле макродискуссий. А сейчас все же продолжим достижения.

На кафедру выдвинулся, притащившись боком, вроде боязливого, уже бывшего в сетях краба, осторожный доктор завотделом Ойничевич и, поведя крабьими глазами, тихо доложил:

– Триклятов кругом не прав. Он думает, что если у него уравнение – то хода нет. А ход конем всегда есть. Пусть пишет покаяние, я не против, это ясно. Это не вызывает. Но дать бы ему индульгенцию, все таки матеро заслуженный. Я вот тоже открыл закон, а мне ничего не дают. Закон общей земли – закон темной материи. Иностранцы нам говорят и обещают – 60 % их вселенной, в чистом весе, сложено из темной материи. И куда это такая груда сложена, спросим! А я утверждаю, 40 % нашей вселенной – светлая материя, материя добра и разума. И пусть в нашу не суются со своей вселенной. Кроме грантов, ясно. Вселенную Добра и разума и, может быть, материю рая, это требует, конечно, немалых усилий средств, чтоб доказать рай. На земле. В смысле, доказать в нашем институте Земли. Я еще готовлю закон, в свете поручения депутатского корпуса, что каждый имеет право на научное самомнение, имеет, но до тех пор, пока не принято решение и он не попал. В меньшинство. Ну… В список по раю или, кто против, по аду. Значит…

Такой ахинеи не выдержал уж и депутат ИвановПетров. Страшным разъяренным кабанищем, брызжа из глаз кровавыми слезами и поводя вставшей на пиджаке щетиной, он выкатился на авансцену, смел доктора Ойничевича, как сметают крестом ересь, и страшным вкрадчивым голосом громогласно заявил:

– Ну что, докрутились, научные извертенцы, – и помчался бегать вдоль вжавшихся зрителей. – Дарвиновых обезьянников им мало, иудины дети. А маленькая девочка, в святые метит, Фурман или Бурман в Питере, не помню – прямо, через папу, заявила. Не засрете наши светлые головки вашей дарвинистой ересью. Уберите, мол, от нас этих шинпанзей с гибонью, и так косо на прародителя пялится. Не хотим быть от обезьян саблезубых с крокодилью слезучей, хотим, мол, царицею людскою от волшебной палочки божественного огня взямшись, и так криво на папашу своего поглядывает, излишне шерстью поросшего. Вот, маленькая пигалица– борчиха за святое, и та чует. Распродали страну, христопродавцы, разграбили научную житницу кадров. Где ломоносовцы с павловцами? Раньше в космос по всем праздникам шимпанзей, чтоб здесь не мозолили, и других шавок запускали. К дню пожарника, а уж в день армии – обязательно сцепка или свара в космосе. А теперь что? Все профукали, научные поганцы. Атеисты от дьяволов. Развели триклятовых да мишек какихто шоколадных. Не стыдно перед народишком? А сказано в писании: Четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце, и дано было ему жечь людей огнем. Вот и учите пятна на солнце, под ангельским крылом. Воры. Несуны творческие, бомжи ваковские. А записано в скрижалях: упадет с неба большая звезда и другая. И отворится кладезь бездны – снимется седьмая печать и будете вы… Вы все – что на меня глядишь? – все будете по виду саранча подобно коням, и зубы, как у львов, и волосы женские! Но будет суд над великими блудниками, сидящими в звере багряном… и в таких вот конторах… и переполненном именами богохульными. Всех вас вижу, – страшно возопил депутат. – Пламя иудино. Так занимайтесь своим делом всенародными спецпроектами – реки, понимаешь, разворачивайте, Землюматушку изучайте. Звезда чтоб на нас сверху не съехала, готовьтесь отразить. Саранчу измерьте, зубы у львов… Эколоженье, землевезение, обществослужество – вот стезя вашая. А уж психоложество и человекоблюдство… блюдение – нам оставьте. Человекам разумным.

И чтоб законы эти все подравнять! Собаке собачье, обезьяне – горилье, а человекам – что ему разум просветленный предпишет. Я как депутат за это в ответе. А если для благов народных, для счастья простого даже наночеловека, единицыдуши хрестовой нужно закону подсказать – мы подскажем. И землю посередке мира вставим, и молотом с наковаленкой так постучим по вашим башкам – искры божие побегут. Вроде китайских косоглазых петард. Сказано в писании – и сбросим сатану в озеро огненное и серное – и будет он мочиться во веки веков.

– Аминь, – тихо произнес иерарх из Президиума в напряженную тишину зала.

Но тут случился некий казус. Многие слушатели от этих речей скукожились, или скукоцились, как хотите. Эдик Моргатый так и потерял вид завзятого мачо и захотел вдруг остро по малой нужде, справляемой им иногда минуту и долее. Но не все поддались околонаучной панике. Выскочила в середину полукруга невнятная особа мужеского пола, заверещала детской трещоткой:

– Свободу Триклятову! Свободу Триклятову, – и вдруг, прильнув к огромному тому годового научного баланса института, защелкнула на его обложке, выполненной фигурной медью и кожей под церковные пудовые книги, цепочку с секретом, обвитую вокруг запястья. И продолжила уже орать и прыгать, как мартышка, волоча научный талмуд. Все зашумели осиновым лесом, забегали пожарные и стукачи, послышались топот и шепот:

– Это он… это он, наш шизофреник из отдела изучения абсолютной пустоты.

Но бывалый главный пожарный, обхватив охальника поперек, уже выставил быстро добытую и не упомянутую в пожарном отчете двуручную пилу и стал метить в кисть. Хорошо военком, умница, раздобыл и подтащил кусачки со зверскими алмазными зубами, от коих цепочка и распалась, жалобно звякнув. И подскочившие из охраны тут же поволокли свободолюбца к выходным дверям, наружу, на освидетельствование или еще куда. Однако, не так прост оказался мелкий специалист по абсолютной пустоте, тот самый, кстати, сосед нашего литератора H., надоумивший этого Н. иногда приторговывать макулатурой в темных коридорах своего института. Совсем не прост. Он вдруг вывернулся в руках волокущих его стражников и выкрикнул:

– А сказано в Писании. По вере вашей да будет вам. И откроются глаза слепых, и очистятся бесноватые.

Стражы от неожиданности и инстинкта отпустили руки мелкого физика, и тот ловко юркнул вновь в середину зала и опять выкрикнул свою глупость: «Свободу физике!» Поднялся во весь свой представительский рост Архимандрит Гаврилл из Президиума и, указуя на ученишку, громово возвестил:

– Сказано в Писании. Расслабленному, прощаю тебе грехи твои. И встанешь ты, возьмешь постель свою и пойдешь сейчас в дом твой. Или казенный. Сказано: за всякое праздное слово, что скажут люди, дадут они ответ в день суда.

– По отдельной статье, – добавил ИвановПетров.

Видя такой оборот, пожарный и военком опять взялись подбираться к изучателю пустоты, метясь схватить под локти. Но тот предусмотрительно поднял руки и возвестил отскочившим воякам и другим:

– Сказано в Писании. Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби. И посылаю вас как овец среди волков. Свободу!

«Свободу Триклятову!» – робко ктото поддержал из зала похожим на дамский голосом. Иерарх покраснел лицом, воздел тоже руки, опустил очи долу, то есть на крикунафизика:

– Сказано в Писании. Мы играли вам на свирели, а вы не плясали, мы вам пели печальные песни, а вы не рыдали. Не здоровые имеют нужду во враче, а больные. Лучше, если б повесили ему мельничный жернов на шею и потопили во глубине морской. Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя!

– Дай я вырву! – вскричал депутат, отчаянно и нетерпеливо ожидая окончания пустых разговоров.

Опять нерешительно воинские служки стали подбираться к крикуну, примериваясь к пучащимся его глазам.

– А сказано в Писании, – задорно выкрутился мелкая физическая единица. – Есть скопцы, которые сделали себя скопцами ради Царствия Небесного. Фарисеи, вы слепые вожди слепых. И Отец великий поступит с вами так, если не простит каждый из вас от сердца своему брату согрешения его. Свобода Триклятову!

Впрочем, Гаврилла чрезвычайно увлекла открывшаяся богословская дискуссия:

– Сказано… – жестко заявил он. – Кто возвышает себя над Отцом святым… даже в статьях, не то что в мыслях… тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится. Горе вам, книжники, оставили важнейшее в Законе: суд и веру! Ибо сказано: и восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить…

– Мы им врежем по чудесам, только высунуться, – протрактовал сказанное Иванов. – И по сусам.

Но маленький научный трактователь пустоты не сдался:

– Сказано в Писании. И опрокинул Иисус скамьи продающих голубей в храме. Свобода голубю Триклятову! Сказано: благословляйте проклинающих вас. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны изгоняемые за правду. Не давайте святыни псам.

– Чего ж это делается? – изумленно спросил ИвановПетров у Антона Антоновича. – Чистая антисоветская пропаганда. – Тот развел руками.

Однако не смирился и иерарх и, вдохнув в голос бархата, сообщил:

– Сказано. Царствие небесное подобно неводу, закинутому в море и захватывающему рыб всякого рода. И этих рыб, – указал он на крикуна, – сев, хорошее собрали в сосуды, а худое – худое! – выбросили вон. Так и с вами, недруги, при кончине века.

Но возразил, тихо смирившись и опустив руки, маленький физик:

– Сказано… Враг, посеявший плевелы, есть дьявол. Возврати меч свой в его место. Всякий грех и хула простятся человекам. Я умолкаю. Ибо сказано в Писании: все, что ни попросите с верою в молитве, – получите.

Тут из разных рядов тихонько стали раздаваться смутные призывы и ропот, который, возможно, и сами ропщущие не желали, чтоб был услышан:

«И правда, что к Триклятову привязались… хороший был человек, я с ним часто в столовой обедал… да и этот Миша его – простой паренек и добрая душа… как в Писании сказано…»

– Этот у нас просто, – в ужасе зашептал на весь зал Скатецкий, – не теоретик, практик. Откуда набрался, не знаем. Из своей пустоты.

– Как Алик… из подвала, – раздались смешливые голоса с задних рядов.

– Да уведите вы этого горлопана наконец! Что, погоны надоело таскать?! – заорал во все горло депутат и стал рваться из Президиума, повалив стул и схватив за горло полупустой, жалко брякнувший затычкой графин. Тут наконец и препроводили дискутирующего пустотника пожарник и военком вон из залы, на освидетельствование, а может и дальше.

– И вообще… Вообще тут! – заорал, хватаясь за микрофон, как за орган речи, депутат. – Вы чего тут, в натуре, пялитесь! По домам хочете? Понадето на вас – кто во что, смотреть туго. Вы кого забражаете в таком виде, народу назло. Разнобой и наплювать на научную скромность. Фуфайки, футболки, пестрота, кто в бровь, кто в глаз. По какому приводу? Взялись науку тянуть, так оденься как положено, в научную видимость. А то глянь они чего! Юбки, коленки. Натягивай поученому, как положено. Сталевар он в робе, сельский – в сельском, для картофелясвеклы ползать, актер ты – рядись как пугало, ладно… Вон ты, девушка со второго… да, да… второй ряд справа. Мне и отец святой локтем заметил. Ты куда здесь пришла, коленками вся, я гляжу, ерзаешь, нарочно светишь. Ты, ты, к тебе люди спрашивают. К кому ты пришла наглыми коленками светить? Врагам? Или нарочно занимаешься? Все – науку, а она с толку сбивает.

– Ты давай, парниша, не хами! – звонко крикнула с места девушка, уже, правда, в возрасте. – Я вообщето доктор наук.

– Доктор она, ага! А мы доктора тебе позовем, психопеда. Пришла в науку крутить, одевайтесь научноединообразно. Брюки там, застегнуто. Колени в платках держать. А вдруг хлопцы молодые с гор спустятся, увидят, возбудятся и озвереют. И будешь ты возбудитель чего? Нацненависти. Сразу срок и параша понаучному. Нечего свое оскорбление верующих чувств коленками выпучивать. И очки если, держись в платке, взглядом скоромно. А то пялятся, как упыри. Брюки, пиджак серая полоса, с внутренним карманом для удостоверяющего документа.

– Христос в хитоне ходил! – нагло крикнула докторша наук. – Колени наружу. Сам был доктор и лечил.

– Еще скажи! – озлился депутат. – Кому положено, тот пускай хоть коленями взад. А вы, давай, не грубиянь. А то из докторов быстро в санитарки… на научное прение. Расхлябились, понимаешь!

Однако, как и всякий уважающий себя руководитель, ведущий процессы и управляющий стихией, поднялся среди этого бедлама заместитель помощника Антон Антонович и – вот уж спокойный человечище! – одним взмахом руки угомонил расшумевшийся под ветром перемен лесок.

– А что? – не моргнув глазами, которыми почти никогда и не моргал, особенно при руководстве, подтрунил он. – Дискуссия? Хорошо! Обмен особых мнений на факты? Отлично! Деловая управляемость хватки и цепляемость знаний? Похвально. Продолжимте, господа. У нас еще один? Где он?

Както задом, совсем испуганный, выбрался к шаткой круглой ракушке кафедры кандидат, научный сотрудник Дудушко. И, будто у докторакостоправа, повертел шеей.

– Говорите смело, – суховато подбодрил опасливого ученого Антон Антонович. – У нас дискуссия, можно говорить. И громче, как в цирке. Хоть вы и мелкий сотрудник, но чтоб общественность оценила, – а соседу Гавриллу шепнул. – Люблю, знаете, цирк, особенно воздушных гимнасток… акробатов. С медведями.

– Гимнасток, – шутливо определил батюшка и погрозил заму холеным пальцем. – Гимназисток кудрявых. Все мы грешны, – воздел очи. – Излагайте, сын мой, но без… деклараций, – громко он направил докладчика.

– Значит так, – сообщил Дудушко, глядя на обрывки цепочки, разбежавшиеся по нечищеному паркету – Тут иуды хотели нас черной и белой материей надуть, сатином и простыней. Запугать… заплутать в научную дебрю.

– Попрошу не слазить на личности! – в ожесточении вскочил ушедший в ряды слушателей докладчик Ойничевич.

– Не на личности, а на носатые хари, – сострил докладчик. – Вы уж нам хрестов понаразвешали всюду…

– Антисемит! – выкрикнул Ойничевич, возмущенно размахивая подвижными кистями обучавшегося в детстве пианину.

– Антисиниты, антиматерьи, антигерои – это нам зачем? – задался научно Дудушко. – Черное и белое. Скажи нам еще: чернозадатые москали. Мы это и так знаем.

– А молодец! – громко отредактировал выступающего депутат. – Кроет крестями враз.

– У нас, белых материй, с неграми нынче дружба, – спокойно продолжил исследователь. – Я в Африкахто в командировках был, от воды ихней хоронился, изучал ихнюю сторону этой нашей общей земли. У них и хвори похожие. И детки уроды, только живот пученый. Такая же беспризора. Все божьи твари! – вдруг звонко поддал ученый. – Я их так и обозначил в отчете. Божьи, мол, но твари. Но что мое главное открытие – скажу. Вот, господин мандрит меня не осудит…

– Архимандрит, – поправил замдиректора, глядя на насупившегося сановника.

– Ну! Ахремандрит. Я и говорю. У всех душа, у всех – у ихних женщин, у детей. А задача! – взвопил он. – Измерь душеньку, замерь и доложи мандриту, архи. Это тебе не треклятая задачка – интегралами фокусничать, оболгать распятых, раз – четвертых. А потом и первых начнем лгать? Лжи, Триклятов. А мы тебе поправим. Вот вам мое истинно открытие. Закон тяготения душ. Смотри, народ. Все веса притягиваются, по тяготению, по весомости жизни. Ты ко мне, я к тебе. Кроме некоторых. Сала пожрал, вес возрос – и тяга выше. Баба… женщина толстее… шире – притягивает активнее. К такой же или мужчине под соком. Дитя из нее выйдет, тяги нет. Всемирно известно. Ньютон, Дарвин, Каплер – иудины дети.

– Вот чешет! – восторженно зашуршал депутат в президиуме. – Как по писанию, что другой директор.

– Как по писаному, – поправил грамотей Скатецкий, косо осматриваясь на Гаврилла.

– Оказалось, – подытожил науку Дудушко, – покойник к покойнику меньше тяга. И дело не в квадратах расстояния до кладбища. Душа ушла. По весу массы. Думаю, замерь Дудушко душу, и дело в шляпе. Плюс с минусом учел, и закон ясен. Это мы еще с комсомольского секретарства знаем. Душа умучилась и тяги нет. Живой, он и к живому, и к водке, к хлебам раздаденным, и к воде, думая – винище, тянулся. А ушла жизнь, и нет веса. Теперь так. Вот ты, Триклятов, прислушайся из своего ада. Чем человек душевней – ну кто мандрит, или вон Андрон Агронович, у кого белая душа в груди поет – общий вес больше, и тяга людей с этой белой душой к дружке – совсем засасывает. А если ты изверг, иуда или искариот какой, аскарид – черное сердце в минус. Идет отталкивание процесса. Ну вот, – тихо закончил он. – Плюс с минусом… Открытие…

– А что, – осторожно спросил Антон Антонович, – на животных опыты ставили?

– А как же, – скромно подтвердил душегубство кандидат, – собаки кусачие, брошенные, мыши. Окончательно спустившиеся бывшие люди. На них сверху ставили.

– Кошекто не трогали, думаю. Домашних пушистых зверей? – в ужасе громко шепнул в микрофон крупнослужащий.

– Ни в коем разе. До кошачьих и свинячих и пинцетом…

– Тото! – грозно поднял ладонь на защиту меньших чиновник.

– Так, – привязался теперь депутат. – А растения что? Грибыягоды с душой?

– Не наблюдается. Изменения веса по окончанию службы отсутствуют. Апельсинлимон при срыве. Ананас при корчевании в Африке. Небольшой намек души наблюдали на конопле, на крупном кустарнике. Но, думаю, погрешность счета лаборанткой. Бабские дни у нее трахнулись. Чуть не загубила экскремент. Человечий фактор, он тоже… Все этот… Ойничевич подсуропил, пора его с лаборатории двигать…

– Попрошу без личностей… – вскинулся задетый за живое завлаб. – Тут вам люди, а не конопли.

– Ну иди, – тихо сказал Скатецкий, ликующий в тяжелой душе, что его не помянули.

– Продолжайте замеры, – сопроводил ученого человека Антон Антонович, держась за сердце и поглядывая на часы. – Нанометодами нацпроектов.

– А теперь я скажу, – выкинулся опять к кафедре депутат. – Послушал вашу диспутию. На весь корпус, пять этажей, три тыщи метров – одинполтора ученых. Тогда вот чего, – сообщил, обращая лицо к поднявшемуся с малым колокольцем Скатецкому. – Раз вы так, то и мы так, господин заместитель по науке. Вам известно, на чьей земле расположено вверенное вам учреждение?

– На вашей? – позеленевшими губами пролепетал ученый руководитель.

– Если бы. Да кабы. Докладываю. Раньше, недавно, в четырнадцатых веках на этой землице, подаренной матушкецеркви одним зарезанным в младенчестве князем, расположен был МарфоСторожевой монастырь, подворье и ямыжилища чернецов. Вся тут эта земля – божья, – и Гаврилл согласно и глубоко закивал сединами на этот пассаж. – Так вы думайте быстрей головой, надо бы землицу вернуть в лоно. Щас мы враз возвращаем, только пикни. Пекарню вернули, разнузданных два музея нетерпимых, где эти – отродья демонов и козлоногих девок шабашат выставляются – вернули враз. Теперь директорша по дальним скитам коленями на горохе отмаливается. Бывший райком, страшно подумать, – и тот… На очереди. Задумайтесь думкой, науки. Возьмите Триклятова под жабры и пускай правду квакает, как осетр паюсную… из буфета. Где документ, что статья отменяется? Где правоустанавливающие бумажки на землю? Где стоял монастырино? Тут.

Все. Всех вас попросим со свистом – на аэрационные поля. И меряйте метан жопой – пока пузыри через жабры не попрутся. Все, караул уснул.

– Не волнуйтесь, господин депутант, – путаясь от нервов, запричитал замдиректора. – Все упорядочим. Сейчас послушаем его ученика. Этого Триклятова любимого… и единственного. Ученикто знает. Введите задер… приглашенного аспиранта.

* * *

Разбушевавшаяся в римсковизантийском стиле трагедиячествование произвела на мачо Моргатого, как ни странно, сугубое впечатление. Эдик разволновался эдак, что выхватил у флегматичного соседа флакон валокордина и хватил из горла, вырвав зубами пластмассовую сопелку. Причина тому проста, и судите сами. Эдька мог пропустить в день через голову две или две с четвертью передвигавшихся шагом мысли. Тут, конечно, понимаете – думать, это вовсе не: соображать, схватывать, кумекать или ловко обегать мозгом препятствия. Голова настоящего мачо не произведена думать, а мозг его как орган – рудимент. Он работает выключателем сна, вдохновителем еды и генератором высокочастотного надувательства или обмана. Даже удовольствие от ресторанов или от морского испанского бриза обрабатывает у него спинная вязига. А тем более мордобой, частую, как пиковая масть, месть или пакость, ровную посадку в седле или осанку в кресле, чтоб не терлись манжеты. Это все штуки, подотчетные железам и качественным ферментам, работающим в таком мужике, как «Ролекс».

Главные органы в мачо это: пищевой тракт, где пища иногда затормаживает свой стремительный к свободе бег, чтобы сменить лошадкимышцы и дать сокам остыть, и, конечно, мошонка – подлинное украшение истинного мачо. Там по ночам, утрам и вечерам шляется вязкое потное либидо, сладкосоленое эго и еще до чертей всяких фрейдовых примочек и прибамбасов. Возбудительный тракт пыхтит у мачо, как молот силомера на выставке достижений: есть достойные руки – и молот пашет, а потом сеет и веет.

Также этот его орган, то есть жирное ленивое содержимое толстой не бьющейся нервно черепушки, как ни удивительно, может свободно исполнять фуги поучений и даже наставлять. Наставления и рога зазевавшимся баранам. Соки из темных глубин, пробулькивая и пузырясь, поднимают пустоты башки, и автоматически раскрывается сияющая белизной зубов челюсть, извергая наборы словесных излишков в промежностях панресторанных рвот и служебных зевот.

Поглядите, только не косо, на наших настоящих мачо. Все они провели утро и полдник жизни, шастая из «Националя» в «Метрополь», из «Берлина» в «Савой», напиваясь, как комары, дармовщиной, блюя дефицитом, а потом разглядывая недоуменно свои замазанные икрой черные щеки в кривых лживых зеркалах ресторанных, сияющих розовым царским золотом клозетов. Там же они, вдохновенно красуясь, врали, крали, лапали официанток и общих подруг и друзей под взаимные увещевания «Ну ты, чувак, гений!». Теперь же, теперь все они, придумавшие, может, когда комсомольскую повестушку про пионеров, или стибрившие сценарьчик изпод задремавшего и обоссавшегося, запанибратски называемого другом знакомца, поколесившие и помаявшиеся в разных предбанниках и будуарах – вдруг все вышли с годами в учителей, законодателей нравов и наставителей чести, налились помпезной спесью и животным презрением к прочим, которых морочим, стали вдруг авторами свободы, чертежниками достоинства и куплетистами сопротивления – в какой бы валюте и куда бы она, свобода, ни складывалась. Когда подступают годы, знаете, уже не до разборок с истиной и не до увещеваний правды.

Молодой, но уже спелый и ловко повисший на кусте жизни мачо – это крепкий фрукт прерий и овощ постельных навозных полей. И не дай блох, если тянет вдруг в мозговой полости холодный ветерок мыслишек или стукнет по редким клавишам мозжечка молоточек сомнения. Такое, однако, и зацепило Эдьку Моргатого. Хватанув валокордина, с ужасом он глядел на гладиаторскую научную площадку и тяжело, как после зубодрания, жевал засевшую в нем впервые в этот день мысль.

Нет, ему не то чтобы было жаль введенного в залу бледного шатающегося недомерка, подпираемого с боков пожарным и военкомом.

Если б ему рекомендовали на это плевать, то он бы стоял и сутки харкал на спирохету, огнеборца и военнотыловую крысу. И даже не спросил бы пить, спрайта или кваса. Прошибила его красиво высаженную на широкие плечи башкукапусту другое – какие же есть кругом сильные поджарые люди, может и словчившие раньше, чтобы выпрыгнуть из помоев. Теперь же они любого… любого, даже и крупного ученого замдиректора науки, руководящего пятью, а то и десятью промышленными холодильниками в подвале, набитыми редкой рыбой и частой икрой, даже его, или сопливого пожарника, изза худых шлангов и сухих водоводов тушащего соплями, или резвого военкома, кормящегося с впадающих в раннюю инвалидность сопляков, да и любого журналистикаобозревателя или кандидата естественных наук, воспитанника пустоты – всякого эти полуночные звери враз разорвут, как тузик бобика, и поглядят фиолетовыми дьяволовыми глазами окрест, шаркая кровяными сочными губами. И даже дошла да Моргатого думка – неровен час, и его вызовут какнибудь в зону амфитеатра, и эти страшные псы, потрясая брылями и мандатами, поглядят на высунутого мачо и буркнут: «Ну, Эдька, пришел и по тебя ангел изучения и изымания твоей душонки. Сымай кожу!» – и мысль эта, а скорее прицепленная к мачу зубной болью, как в метро к седалищу, липкая жвака, осталась в маче сидеть.

Но участникам конференциичествования большого ученого некогда было рассматривать огрызки Эдькиных мыслей. Своих забот подперло. Поэтому к усаженному на академическое, хоть и боковое, место и украшенному по бокам двумя работниками спецслужб – пожарной и рекрутской, немедленно подскочил распираемый волнением Скатецкий и вопросил:

– Где отловлен?.. Откуда приглашен ведущий научный ученик великого Триклятова?

– На выходе из дачного ихнего триклятого домика ученого захва… провожден с ихнего девчонкой, от возле шиповника, – сообщил военком. – С проходом через допризывной парник.

– С который девкой, кто еще с этим путается, – уточнил тоже принимавший пожарник. – Какаято с таким еще якшается, молодуха никчемная, но царапучая. На моей пожарке с воем враз домчали еще горященьких, – добавил специалист возгораний. – Я все…

– Чего ты! – возмутился военком. – Моими бойцами… и спортсменами стрено… приглашены в заседания.

– Так! – возвестил Скатецкий с нотой задавленной паники в голосе. – Прошу уважаемую часть ученых, президиум и публику выслушать краткий отчет лучшего аспиранта Института Земли, кандидата в защитники отечества, и его же сообщение о состоянии блестящего ума ранее ученого Триклятова. Годин Миша, выходи же к микрофону, скромный юноша, вот сюда. Сюда. Он пояснит нам причину глухого заблуждения учителя и наставлятеля по причине временной нетрудоспособности интеллекта. Или об отказе от ошибки в позорном уравнении, которое в таком виде все равно никому не нужно. Так, Миша, давайте громко и отчетливо.

Бледный паренек, видимо, получивший при транспортировке согласно приглашению несколько вмятин и трещин, в ужасе поглядел на замерший зал. Он обвел президиум, ряды научных и других сотрудников и коллег почти невидящим взглядом.

– Не стесняйтесь, юноша славный, – пропел Антон Антонович. – Делото государственное, на номере поставлено. Можете зачитать покаяния по конспекту, – а в Президиум пошутил: – Юноши наши недоно… И девушки нацпроектов, здоровое покаяние. Молодость задорная моя. Всем довелось по шпорам отчитываться.

Тут не выдержал ретивый депутат ИвановПетров. Он выскочил из президиума и сунул в дрожащие руки смутнобледного человека подметную бумагу.

– Читай по шпоре, – зыкнул он, – раз так разучился. Заморыш.

Миша провел по бумаге невидящим взглядом.

– Это все ложь, – отчетливо произнес он, поднимая неслушающейся рукой навет.

– Ну вот, – удовлетворенно зарокотал сверху, а казалось, совсем сверху, неоперный сбитый сипящий бас Гаврилла. – Господь сжалился над триклятыми. Признает этот – мол, ложь я изрек пред лицом геенны огненной, перед взором пристальным небес. Мол, попутали демоны, и все изреченное мое, что нету Бога во Вселенной на данный мгновенный момент в моих подлых Триклятова писаниях и что не простерта Его десница над каждым – все моя ошибка и дефолт знаний.

– Неправда! – выкрикнул Миша, пошатнулся и бросил улетевшую сбитым рогаткой голубем подсказку.

Архимандрит тяжелой степенной поступью выступил к кафедре, в круг общего обзора, и с минуту разлядывал съежившегося аспиранта.

– Да! – грозно возвестил он, вздымая руку. – Неправдой полнилась чаша души Триклятова, поднявшего науку на противление истине и вере. А теперь великий ученый, овеянный зарубежными грантами и нашими грамотами, – и он провел рукой круг, приглашая всех быть с миром, – осознал пропасть адову, в кою заглянул, как любомудрствующий отрок божий. И увидал котлы кипящие и заразы шипящие, увидал пламень и гадов своеволия, блуда и себясластия. И хочет сказать нам устами младенца, а главное, Ему, – простите, грешен. Неправда моя, мол. Так, отрок?!

– Вы лжецы, – тихо высказался ученик и слабо взмахнул ладонью в сторону иерарха, президиума и конференции. – И пройдохи.

И начал валиться в обморок вбок и назад. Но был подхвачен военизированными представителями общественности, облит трясущим даже поясницей Скатецким графином воды и потянут был к выходу, то ли в лазарет, то ли еще куда.

– Гордыня! – страшно возвестил Гаврилл, и черные рукава его одеяний, казалось, взлетели к небу. – Страшная, как чрево кита, гордыня, – и стремительно подошел к первым рядам сидящих на конференции, и в частности к сжавшемуся до размера собственного кала мачо.

– Братие! – сообщил он тихо и проникновенно. – Не гневите Его. Ведь сказал: «будешь сеять, а жать не будешь, будешь давить оливки – не будешь умащен елеем, выжмешь сок виноградных ягод – и вина пить не будешь, и высохнет жизнь твоя». Что! – крикнул он и закрыл глаза, стоя с поднятыми руками. – Пробирки ваши и бурлящие жижи алхимиков сильнее слова Его? Придет скоро Ангел и скажет: «вы нарушили обет, не прогнали всех врагов тайны с земли вашей. И не прогоню их от вас, и будут они петлею на шеях ваших, и боги их будут для вас сетью». Их боги – эти машины синхротроны, фазодроны, напылители тонких пленок обмана, пороговые неясные проницания чуждых молитв. И скафандры, в которых они хотят чванливо подобраться к Нему. Не ждут ли эти суда нашего, и не положил ли божков этих на наковальню Его. Жалкие тщеславцы. Сказано: и был убит зверь сидящий на коне белом в одежде, обагренной кровью, и лжепророк с ними. Что, хотите к Триклятову? Рылись, копошились уже в Божьем хозяйстве – подступились изверги к тайнам Его – и что? Стоят бескрылыми обожженными Его солнцем птицами, жалким перепелами на огне возмездия. Черную материю увидели краем своих завидущих глаз – и что? Неведомо, вопят тыкающие в Него копьями. Черной Энергии край им Создатель показал – и что это? Не знаем, – разводят кровавыми рученьками гореученые… даже не скажу мужи – овцы, овны бешеные, потерявшие разум, и ринутся в пропасть, в ад. Что ваши реторты, и градусники с телескопами в бесконечном Его мире? Что вы можете! Подбирать крохи рассеянного Им, как отбившиеся голуби. А он пошлет Ангела, ударит тот жезлом в скалу в пустыне – и потекла вода. Вы можете с геофизразведкой?

Ведь сказано: создал Господь человека из праха земного. Так смеет ли прах сказать: нет тебя, Отец. Отец мудрый, добрый, скажет отроку – се человек. Преклоните, мужи ученые, головы седые и лысые свои перед лицом Придержащего, смирите гордыню. Скоро придет день Суда, и молот наш разрушит Армагеддон. Сказано: и кто не записан был в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное. И судимы были мертвые, – крикнул Гаврилл, указывая на Моргатого и других, – по написанному в книгах, – иерарх указал почемуто на валяющийся на паркете научный отчет, – сообразно делам своим. Иначе – бросят сатану в озеро огненное и серное и будет он мучиться во веки веков. И кто скажет «Нет Бога», будет растерзан этот лев, как козленок.

– Нет, – вдруг раздался резкий, как взрыв елочной хлопушки, голос в мертвенной тишине научного форума. – Вашего бога нет, – поднялся из дальнего ряда журналистик, маленький жалкий человечек Алексей Павлович Сидоров и с бледным, искаженным страхом лицом вышел к кафедре и встал возле иерарха, готового выплеснуть на него чан проклятий и море горючей смолы. – Такого, о котором Вы рассказали, Бога – нет. Вы не знаете его. Он, если есть, на небесах – милосердный, добрый отец своей пастве, плачущий слезами отцовскими от ошибок и бед наших. И стенающий и рвущий волосы на своей многодумной голове – от ожесточений и зверств человеческих.

– Лжепророк! Сектант! Иуда, – крикнул из президиума депутат Петров и стал отчаянно выбираться, спотыкаясь о чужие колени. – Оскорбляет чувства верующих. По соответствующей статье. Стража! Статью на него, военком!

– Вашего Бога – нет, – тихо повторил Сидоров.

Выхватил из кармана пиджака полученную в свое время от Триклятова грамоту и прошествовал к президиуму. Там он поднес бумагу к глазам выпучившегося первого заместителя управления помощника.

– Так, – твердо произнес прошедший великолепную чиновью школу Антон Антонович, вскочив. – Всем неподвижно замереть на научных, кто на чем, местах. Ситуация глобально прояснилась. Этот товарищ осуществил дислокацию фиксации и предприимчивость неоцененной услуги науке и практике повседневности. А что отдельно недостатки – то пустое, абсолютно пустое.

– Немедленно освободить аспиранта Година Михаила изпод пресса и молота. Немедленно отстать от него, приносящего посильную мощь Родине, и зачислить вечным почетным аспирантом, даже когда станет академиком, с сохранением аспирантских льгот, чая в буфете и… не знаю, – сформулировал Сидоров требования подлого контракта, чеканя фразы, как на высоком совещании. – Ваше слово.

– Утверждаю, – поставил устную подпись Антон. – Записать речь неизвестного лица решением протокола конференции. Достигшей колоссального запланированного результата. Господину Годину будет вручена медаль «За научные услуги». Давай бумагу, покаяние строптивого, – протянул Антон Антонович лапу к листочку.

– Вычеркните его из призывников, и бумага ваша, – сказал обозреватель, сложил вдвое листок и засунул в пиджак. – А это – ксерокопия, – сообщил он, глядя на медленно приближающихся пожарника и военкома.

– Свободу Михаилу Годину, в порядке исключений, – возвестил Антон и поднял, как памятник, руку. – Не позволим пачкать руки об нашу замечательную молодежь!

А обозреватель беспрепятственно покинул, подталкиваемый некоторыми взглядами, как оружейными дулами, сразу зажужжавшее ульем заведение.

– Ну теперь уж я скажу, – строго рыкнул Антон Антонович в микрофон. И вышел к шатучей фанерной трибунке. – Послушал вас, так уж не могу и сам теперь. Нет у вас позитива. Все ссоритесь. Прекратить! Сегодня мы отмечаем прекрасный день победы науки в единении с верой и правдой. Наука – вы, вера – вот он, правда – ну… ясно. И его, науки, наносмычку с божественным словом в целом. Только что мной осмотрена и… получена, можно сказать… честный человек, не отопрется… письмограмма ученого столетия Триклятова, открывшего в только что проведенных новейших исследованиях следы явного Божественного провидения. Как говорится в Писании, все на круги наши. Порядок, учет. Отчет, проверка выполнения поручений. Господину Триклятову от имени нашего Управления поручено было проверить ошибочность его гипотезы, и сегодня я собственноручно прочитал записку аскетаученого: Он – с нами. Ну, не ученый этот мелкий, конечно. В целом, в опознании осознания Дара Всевышнего. Ну это уже ясно, проехали. Теперь так. Конечно, господа ученые, никуда мы вас, тружеников линейки и карандаша, не попросим из вашего научного здания. Ну кто ж у нас на науку замахивается.

Скатецкий бешено зааплодировал, и зал овацией поддержал его.

– Конечно, все мы нашей великой Церкви вернем, что ей положено, – и Антон Антонович поклонился иерарху, а Гаврилл ответил ему милостивой улыбкой и весьма одобрительно кивнул. – И конечно, мы попросим иерархов освятить научный отчет, который в такой научной дискуссии рожался. Как и планировали. План, господа, убейся, ночь не спи… пусть супруги обождут… сначала самолеты без девушек… убейся, надо выполнять. Как говорится, на… соседа надейся, а сам не плошай.

Сбоку выбежал попик, ассистент иерарха, поднял с трудом научный фолиант, укрепил на столик и стал щеткой сбрызгивать его.

– И конечно, выступим от имени с инициативкой, – загадочно улыбнувшись, сказал Антон Антонович. – И от симпозиума и Всея Руси поддержим новый национальный проектик. Есть среди присутствующих и некоторые из инициаторов его, – тихо и победительно утвердил он. – Проект «Братание». Не путать с Британью. В человечьем святом виде. Смысле. Что планируется, оформляется и кладется сейчас на бумагу. Возможно, если рассмотрится по существу, объявлено будет сначала как эксперимент в отдельно взятом поселке, улусе, области или регионе – Братание. Технический смысл – чтобы все стали постепенно братья под Оком Всевидящим. Поезда из южных районов двинутся брататься с северными землями, часть земель этих северных полей самосвалами или чем – пробегом под стягами и штандартами – отправлены кубометры, кубокилометры будут брататься с горными хребтами и перевалами. Так. Механизатор братайся с тракторомсеялкой, а рыболов на сейнере кланяйся рыбе в верности и бросай в море венок из рыбьего корма. Реки Сибири частично образцово отступают и братаются с пустянями Азии, а пустыни приходят взаимно на широкие хвойные просторы. Таджик везет братский обмен якуту – пожить и развести в северах устойчивую к пургам сахарную лозу. Не путать с певцом. Это уж ваша научная работа, как говорится, не гони пургу. Шаман отправится в ферганские земли приучать к суши, там, хамсу и повадкам нерестящихся лососей. И так, и так – и все в расширение! В соответствии с наполнением программ руководителями разных звеньев, – зачастил Антон Антонович, возбуждаясь, – малый наноинтерес отдельного личностного индивида совпадает с конструктивной созидательной концепцией интернационального объединенного в позыв экстремального большинства. Предвыборное воплощение структурных перестроек борьбы с инфляционными и местническим ожиданиями, внедрение оптимизационных дирекций, частногосударственных концертов… концернов… по жгучим вопросам межбанковских гарантий халатностей и мелких трат, сдвигает поле хозяйственной инерционности на антизатратный, действенный и инновационновнедренческий императив. Шире слой мелкосреднекрупного внебюджетного проектирования, за достойную старость отживших хозяйствующих механизмов. Вперед под стягами инновационной веры и надежды, любви и единения. К прорывам братания! Вот, примерно, так, – довольный, закончил он, и публика в очумении заколотила в ладони.

И тут стремительно, как выплюнутые, распахнулись вдруг двустворчатые, ведущие в конференционную залу, тяжкие, старого дуба двери.

Но прежде чем рассмотреть последних на этот день посетителей высокого научного сборища, на секунду все же еще глянем на господина мачо, выставившего локти и уткнувшегося лицом в спину ерзающего и дергающего лопатками сидящего впереди какогото околонаучного лица. Мысль пока не забродила в костном чане Моргатого, но он был потрясен, и если бы чан его был из металла, то и ошеломлен, а если бы покрывало ему верхушку сейчас сомбреро – точно слетело бы вмиг от знойно трясущего его чувства.

«Ведь надо же, – повторял себе, заучивая, как молитву, Эдик, – есть у этих, у мандрита, у злобного зануды Иванова этого Петрова, и даже у человека Антона Антоновича, – к которому готов был припасть мачо с криком “Се Человек!”, – есть у них главный. Неважно, как его кликать в молитвах или компьютерной кнопкой – Главный, Старик или Ответственное лицо. Или Создатель ихнего всего крупного шмона. Но перед даже не лицом его, а видением или призраком перестают щелкать, как щеглы, языками доктора любых наук, скучиваться в послушные стада военруки и пожарные главари, а прочая шантрапа – аспирантики, наглые обозревашки и их новые и старые вялые девки, и даже могучие телемагнаты, северные реки и заброшенные дородные низины – все получат по мозгам, окажутся на цепочке и сойдут на нет. Вот какой силы держись!» – приказал Эдьке один из его нутряных инстинктов, заведующий выживанием и потреблением. И Эдька отпрянул от тщедушной вертлявой впереди спины, шуранул в нее локтем и мокрыми от восторга глазами, которыми покорил немало припадочных дур, поглядел окрест.

И увидел стремительно врывающуюся в зал процессию. Сбоку следовали, легко переставляя качанные до неузнаваемости ноги, два лба в белых пузырящихся рубахах и реющих от движения галстуках – скорее всего, охрана. В руках одного и другого было по фрагменту видимо вышибленного институтского турникета, они тихонько водили ими в воздухе и отпугивали жмущихся и не решающихся напасть военрука и пожарного. Один вежливо орал: «Поберегись, без паники, семейная разборка.

Спокойно…», – а другой вежливо повторял: «Совет да любовь, совет да…» Процессию замыкал плетущийся, сытно и нервно разевающий розовую пасть, водящий наглой бородкой и зыркающий черными цыганскими глазками человек из вертепа «Воньзавод» Акынху.

Возглавляла же ледокольную группу пришедших пестрым попугаем разряженная дамочка, размахивающая сверкающими браслетами на запястьях и орущая:

– Где эта гнилая селедка! В какую щель забралась склизкая шпрота. А ну дайте подержать за жабры этого ската, этого пудреного головастика… Ах, вот ты где! – в сумасшедшем веселье воскликнула, на мгновенье замерев, злобная эриния и бросилась к Антону Антоновичу, побледневшему и закрывшему щеки ладонями.

– Лизель, – тихо молвил он, – что за балаган?

– А нука дайте, господа… пустите… я посчитаю тебе плавнички. Ты у меня помечешь икру, я сдую тебе, изверг, пузырь. Будешь плакать вверх брюхом! – бесилась дамочка, пытаясь достать ногтями до дергающегося рапиристом за кафедрой первого заместителя второго помощника.

– Лизель, – отчаянно сопротивлялся проводник братания, – что за афронт, что за общественный демарш? Сколько можно не держать себя в раме?

– А кто? – завопила Елизавета Петровна. – Кто закрыл в моем будуаре… в моем ванном джакузьем кипящем уголке мою Маняню, сладулечку песика. Мою болоночку, несчастную малышку без мамы, сиротульку. Он, морской гад, акуласадист без плавников, мидия тушеная. Мою болоночку… замкнул в пахучей тюрьме. Чтобы та с копыт… свихнулась в адских пузырях. У тебя душа есть, трепанг махровый!

– Измеряем, – пробормотал Антон и пошел в наступление. – Это твоя… твоя тварь нечистая. Что за параграф поведения! Почему такой гадкий циркуляр, Лизель! Эта тварь описала мне тезисы, мне… описала наскозь, как всегда это делает… важнейшие тезисы к завтрашнему… Я ее…

– Ая! – весело, повернувшись к залу, всплеснула руками эриния. – А я, – оборотившись к оппоненту, тихо прошипела валькирия, – твою кошечку… тварь бесхвостую…

– Муру! – в ужасе закрыл бледное лицо ответработник. – Муроньку!

– Ее! Бросила ее на растерзание похотливому коту.

– Кому?! – взвинтился Антон Антонович до потолка научных сфер.

– Коту! Соседскому огромному скоту…

– Какому… соседскому, – полуобморочно пролепетал Антон. – Какому… Боже!

– Тому самому. Коту твоего соседа. В соседском поместье коту. Катькиного мужа. Пусть он ее, щипаную гадину… Поучит жизни. Жизни! Нассали ему в душу, видите ли.

Антон начал валиться навзничь, и лишь руки военрука и пожарного не дали ему пасть. А озверевшая львица, метнув кругом отчаянный взгляд, схватила, еле подняв, увесистый фолиант научного отчета.

– Лизавета Петровна, – сладко соскабрезничал Акынху, сыто лыбясь. – Не надо бы… чернокнижники, мудрость веков алхимии…

– Ты еще! – плюнулась Лизель. – Кликуша сатаны… – И грохнула книгой за кафедру, в упирающегося в чужие локти супруга.

– Изыди! Сатана, изыди! – вдруг поднял застывший рядом и бледный иерарх ручицы и замахал на грешницу.

– А ты, подрясник, – нагло выставила Лизель сапожок цветной кожи и коленку, – сымай свои хламиды… монады. И поглядим еще, чего ты стоишь рядом с породистой дамой.

– Исчадие! – снова взялся тот за свое.

– Господин ахримандрит, – жалким голосом умирающего от икоты пролепетал Антон, – жена… единоверная… попутал… не судите…

И дама вновь обратила к муженьку пылающий горячей пылью взор.

– Частник в томате. Филе кальмара в кляре. Уж котик ей сделает… предложение. Мою болоночку! Исчадие!

И, резко развернув, вывела всю процессию из научного ареопага вон.

Тут после воцарившегося ненадолго глухого шума вновь сухим осадком опала тишина. А в господина мачо влезла наконец вторая за этот день мысль, и мачо в ожесточении поднялся с места. Предательница утех и изменница содержания, оскорбительница основ и попрательница морали «я тебе, ты мне», сладко воняющий новый ассистент ее фокусов из художественного бедлама и вся эта картинка затмили пеленой высокой страсти всю головизну Моргатого. «Сейчас или никогда», – высеялась мысль на толстую навозную почву мозга. «Сейчас», – ответил орган.

Тут, конечно, можно спросить, почему решительные и удачливые люди выбирают для своих побед тот или иной миг. Никто не смыслит. Узнайте у обычного крупного варана, для чего в эту, а не в другую секунду он выметнул на зазевавшуюся птичку или лягушку свой прекрасный огромный язык. Поинтересуйтесь у льва, отчего бегающий вокруг насыщающегося добычей царя зверей и зыркающий острыми глазками шакал найдет прогалину во времени и тяпнет и утянет безнаказанно кусок царской поживы, а лев только глянет на него уже почти сонно и зевнет нервически окровавленной пастью. Откуда речные ястребы, еще не увидев плещущуюся рыбу, уже бросаются стремглав к текучей глади именно в точке нужного опережения, предощущения и азарта. Простым созданиям, сделанным не подстерегать и победительно лыбить пасть, тем, кому назначено плескаться жертвой, летать неудачником или красться в пустую темноту, – им никогда не почуять ноздрями, кожей или душой миг успеха. Это – за кадром жизни. Впрочем, иногда вообще не понять, что настоящему мачо ударит в голову. И Моргатый выскочил к конторке. И закричал:

– Это они! Эти нелюди и богохульцы, последние сатаны и первые священники адского огня – они отняли прекрасную Лизавету у честных людей и сместили ей голову, – Моргатый был в ударе, и его окружили иерарх, депутат и чиновник и вперились. – Задумали эту богомерзкое грязную инсинуции – разрушить последний рай, открытый в недалеком селе. Сгубят наши душеньки слабкие. Вынут и подстелят из них инстеляцию, чтобы злокозненно на ней козлято прыгать и рогато блеять. Блудники – окрутили, скрестили черными глазишками святую даму, принадлежность порядочного поместья. Не дадимся святой ридной русью! Понастроят пепелищ – сказали, изорвут хоругви и изрубят ценную во всем мире иконопись. Гиены, будут заниматься своим перморфизмом на дорожке возле великого лаза, хода к отцу и сыну и ихнему духу. Прочь, прочь, изыди! – стал забываться Моргатый, кружась и плюя себе и столпившимся на штаны и брюки. – Прочь…

Однако крепки наши кадры в непройденных, неизмеренных циркулярами ситуациях. Антон Антонович, уже оживший и наливающийся откудато, из госрезервов вынутой силой, взял, однако, себя в свои руки, чуть пахнущие кошачьим розовым язычком, и возвестил в микрофон:

– Конференциясовещание по Триклятому завершилась. К новым проектам свершений, господа! – а упавшему практически в обморок Моргатому посоветовал: – Вас попрошу остаться, неизвестный полезный товарищ.

* * *

В квартире капитана первого ранга в отставке Никиты Никитича Хайченко за квадратным кухонным, будто салагами первогодками до блеска выдраенным столом восседали четверо. Посреди глянцевой доски сиротливо кособочилась начатая бутылка водки, да в тарелке блокадными пайками топорщились кубики бородинского хлеба, и пара соленых огурцов кругляшками нарезки прикрывала срамную наготу ободранных боков вяленной в детстве воблочки.

В кухне почти царила тишина, редкие реплики сидящих казались хлопками петард, и Альбина Хайченко испуганно оглядывала до спартанского изнеможения вычищенные углы – мойку, посудный шкафик и отшлифованную эмаль холодильника – но никто со стороны не вглядывался в чуть употребляющих; обычно вылезавшие при шумном застолье и усаживающиеся в уголках барабашки и домовые, а также случайные мелкие зажигатели зажигалок, чиркуны спичек и маломерные двигуны блюдец и бряцатели закатившихся монет – те, что всегда с удовольствием глазели на чужие возлияния, то есть мелкая дружелюбная нечисть – все попрятались и скрылись в щелях, не дождавшись веселья.

– Пойду я одна, а ну вас всех на… – сообщила Альбинка и зло зажалась. Все эти выдумывали глупое и пустое. – Девка моя точно у них сидит, душой чувствую распростертой, с Ахункой гипнозным и подзаборной братией, погибает. Отцу звонила, так в музее нет, у благоверного бывшего и в помине – отца помойного. Одни… инсультные бабки, не могут двух слов подвязать, карги. Ее туда почему тянет – мы скучные.

– Мы не скучные, – возразил слесарь, рассматривая, будто впервые увидел крест на своей могиле, разводной ключ. – У нас четыре вызова не обслужено, твой – пятый.

– Я тебя не зазывала, – обиделась хозяйка. – Сам приперся. Привык уже к чистой самобранке скатертипростынке, конь македонский.

– Вызовы погодят, не затоплются, поди, – задумался слесарь. – Тебе, Альбина Никитична, все одно переться в чертову парилку без сопровождающих ее лиц несподручно. Надо хоть какой струмент иметь – разводной, гайковерт, может, краны латунь несломленные. А то что у тебя за вид, женщина без определенного места.

– Собака! – назначила Альбина близкого знакомого. – Вид мой ему не показался. Собака, на сене улегся и воет. Как за места трогать – так определенно женщина, вся ряшка вспотеет от улыбок, а как…

– Не плюйтесь вы взаимно, – остановила спорящих сотрудница отдела писем Фирка. – Как и решили, Альбиночка, вдвоем туда сейчас потянемся и всю эту кодлу разбомбим. Ты что, зря убиралась! И я так могу, если очень захочу. И стирать могу.

– Очень красиво все вымытое, Альбина Никитична, – решил подлизаться слесарь. – Выскобленное до шкуры. И правильно говоришь, придет дочка в совсем другую хорому, поглядит – не четырехкомнатная площадь, а космический полигон отрасли, встречай хоть Юрия Алексеича пирогами, царствие ему небесное.

– Какого Алексеича? – пробурчал сидевший скособочившись в своем знаменитом плаще и до этого угрюмо думавший вохр Горбыш. – Царевича?

– Космического Гагарина в водоотталкивающих скафандрах, которые без протечек, – пояснил слесарь. – Начистила не зря. Дочка скажет: мамаша, вы неотразимая женщина. От вас чистота кругом отходит и прет. И свет сквозит, как от неподбитого фонаря. Остаюсь здесь коротать юность, чтобы потом спокойно отыскать половину.

– Чего половину? – опять вскинулся погруженный в фонтан мыслей вохр.

– Вам, Горбыш, не понять, – фыркнула Фирка. – Вам обе половины подавай сразу. И в баню с вами поезжай на задворках скособоченного сруба с дощатым туалетом. А чтобы девушкам цветы подарить или вечером помочь корреспонденцию разобрать, или еще какое кино, – так всегда мотоциклетка барахлит.

– Девушкам половина нужна – задумчиво закончил слесарь. – Это нам целиком подавай, прошедшим воду и медные трубы с кранами. Найдет твоя девчушка, Альбина Никитична, себе хорошего половину – ученика слесаря или башковитого молодого фрезеровщика с училища ФЗУ… С колледжа… А то, глядишь, краснодеревщикареставратора категории, всю жизнь, как лакированная, проваляется с пирожным. Тото жизнь!

– Да пошли вы все, сказки матери плестина, – возмутилась хозяйка. – У меня беда, а им пирожные в постель подавай.

– Я тебя одну не пущу биться, – твердо заявила Фирка, сурово нахмурившись. – Как решили, вместе. Ты мать, я не мать, но мы обе теперь не разлей ледяная вода. Ты от мужа пострадавшая девушка, я – от твоего обозревателялюбовника ошпарилась. Мы теперь боевой катамаран вооруженных ниже ватерлинии женских сил.

– Чертеж нужен. План, – сник несколько слесарь. – Ежели бы наши слесаря умели чертеж читать, им и в европах цены не было. План. Какой у них где задний проход. А то по фейсконтролю врежут, и будешь зубы медные по утрам разводным вкручивать.

– Нука плесни на донце, обнови, – велел Горбыш Фирке, указывая на свою рюмку. – А то план не склеивается.

И в ту же секунду в квартире зашелестел зубоврачебной дрелью противный зудящий входной звонок. Через пару минут хозяйка вернулась в кухню, а вслед за ней появился на пороге нерешительный неизвестный господин. Правда, господином он назван оказался условно, ибо был это не кто иной, как замаскированный двухдневной щетиной космический болтостроитель Ашипкин собственной невзрачной персоной, о невзрачности которой, может быть, говорили еще революционные вожди.

– Вот, – представила появившегося хозяйка. – Этот заявился, гусь. Клянется печенкой, скоро здесь появится Алексей Павлович Сидоров, и все проблемы решатся сами собой. А пущу я его на порог, твоего Сидорова! – вдруг вспеснула руками Альбина, и злые слезы пронзили ее щеки. – Или спущу на него… вот этих псов, – и она невнятно, голым локтем ткнула на слесаря и вохра. – У нас проблемы.

Тут прибывший Ашипкин откудато изпод кургузой курточки вытянул две банки красивых рыбных консервов – частик и ледяная в томате, и установил, явно тушуясь, на стол:

– Мне бы Алексея Павловича чуть обождать.

– Ты, Альбина Никитична, на этого не кричи… те. Он, может, и хороший человек, – заметил слесарь, разглядывая консервы. – Вы какой профессией владеете? Не слесарь?

– Инженер был по космическому болтостроению. Запускал изделия. Но надышался гептилов, комиссовали. Однако не слесарил, недоучился. Извиняюсь. Своими руками ничего, кроме… Так, с немецкого словаря поворошить или… на раскладушке ночую. По металлам руками не могу. Вот даже завинтку металлическую плохо скручиваю, – и новенький установил на стол четвертинку с серебристо сияющей головой.

– Тото вижу, ваш образ нам чуть мерещится. Пускай что ли сядет человек, неудобно, – посетовал Горбыш. – Подвинься, Фира, на стуле, пусть гражданин с дороги пять минут отдохнет. Видно, запарился… На раскладушках ночами – никогда сон хороший не проснется. Это уж проходили со школы, будь она… А что руками по металлу не получается, это не всем бог дал. Вон слесарь, – и Горбыш ткнул в соседа, – тот на спор может всю женщину разводным раздеть, включая отмычку бюстгалтеров. И не повредит. Или отверткой копейку с пола поднимает за секунду.

– Мы не пьем, – неприязненно Фирка отодвинула «четверть». – Сам подвинься, раскормил задницу в мотоциклетке, думаешь, все такие худые?! Мы не пьем, у нас бабка Дуня дала средство против пьянки. И мы завязали… узлом, редко развязываем. Не за что пить.

Но всетаки гостя усадили между слесарем и вохром, сдвинув два стула. И открыли подходящим ключем прячущиеся в томате деликатесы.

– Личность мне ваша чуть знакомая, – сообщил последнему прибывшему вохр. – Не пересекались ли тут на днях на маршрутах доставки адмиральских возле другого адреса? Я еще на мотоциклетке к Груне подъехал сбоку из переулка.

– Чтото и ваша личность мне мерещится, – мирно согласился господин Ашипкин. – Но у вас больно вид представительный, немудрено спутать с каким другим образом. С большого парада строем или награждением членов донского войска. На днях только видел по ящику.

– Это да, – степенно согласился вохр.

– Откуда такая рыбка вестимо? – вежливо справился, чтобы не начинать при чужом свои проблемы, слесарь, тыча вилкой в рыбный бок.

Но пришелец в ответ на простой вопрос понес такую хреномуть, что сидевшие взялись переглядываться.

– Семь раз стреляли, два повторно, один контрольный, – тихо прошептал Ашипкин, пуча глаза и пихая локтями соседей. – Банки спасли. Достаю списанные с советского времени на космических станциях и базах, и жесть крепка, и руки наши цепки. Старые не пучит, рыба заложена еще та – преодолевала неканцерогенные воды. Лежишь на раскладухе, поставил банки вместо пиявок, и в ус не дуй.

– А кто этот… – в ужасе поинтересовался Горбыш. – Стреляли, что ли, в тебя?

– Точно не разобрал, – сознался Ашипкин. – В упор прострелили. Духи горские подбирались, одна жидовка отравленным взглядом колола, две профурсетки снизу доверху пытались, как сэндвич английский, удушить, клофелина полведра вылили через клизму… Еще богемный юноша… балетный, на вредных пуантах… и других не перечесть. Но Ашипкину клофелин, что коту валерьяна. Все хотят у Ашипкина про болты выболтать, как я скрепил так, что до сих пор никто раскрепить не может. Шварцнигерадвойника с Власовым вторым вызывали, тужатся, скафандры грудью рвут, как тузик пуфик, а все одно – пустое. Ашипкин знает – шаг влевовправо, и космос рухнет, не останется от него ни пыли, ни колеи – одни души во льду будут барражировать, ища парные. Чтобы секреты было от кого таить. Так сделано, – прошептал он, – устроено так.

Человексволочь, хочет похорошеть, а ему раз, сверху, и по носу. Не выворачивайся. Человек носит девять месяцев секрет… болта – а у него, хлоп! Оступился – вывих мозга. Гражданин приходит сдаваться властям – заберите, ради христа, на нары, не могу на раскладной койке больше стереосны глядеть, а властям и плевать – завтра, говорят, неровен час, конец света – упадет звезда Альтаир на нашу низменность и прихлопнет с целью осуществить записанное в скрижалях. А ты лезешь на нары, дефицитные места позоришь. Иди, говорят, калужский мечтатель, изобретай план нового болта, чтобы их звезду паскудную к Господским конюшням прикрепить, где он белых коней держит. Сказано: и был убит зверь, сидящий на белом коне в одежде, обагренной кровью. И лжепророк с ними! Вот. А вы чего рыбой моей заинтересовались, обычная рыба, мелкая.

– Ты, дядя, нас не пужай, – отшатнулся слесарь. – Мы с закалкой еще с ПТУ. Один раз пролило кипяток, так по колено у одних бедолаг ходили. И без болтов, босиком.

– Да я что, – сник Ашипкин. – Мне бы Алексей Палычу долг вернуть.

– Аа, – понял вохр. – Ну и иди. А у нас свои дела, не разгребешь. Вон плащ об угол в электричке порвал. Какаято сволочь липовым протезом нарочно наступила. Так, бабоньки, план такой.

Но застрекотал вдруг в глубинной комнате телефонный аппарат, и Альбинка, как грудью на амбразуру, бросилась туда. Все молча уставились на дурного посетителя, жующего корку черного хлеба. Вернулась она белее белого коня с растрепанной гривой, которой продолжала мотать и сейчас.

– Дочка прозвонилась на секунду по случайному телефону. Молится о помощи. Плачет, – крикнула Альбина почемуто в лицо новичку. – Телефон временно сперла у который СССР рвет бумажную. Не могу больше ждать – идите, рыдает, спасайте какогото Мишу срочно, друга по райским яблокам. Совсем сбрендила. Ученого мальчика. А то ему барабашки мозг открутят. Кто это – Миша?! – в ужасе спросила мать. – У нее же этот… диплодок… постоянный Ахуйкын.

Пронзительно и нагло, прямо как бомба посреди качающейся по телевизору толпы в Пешаваре, раздался еще один звонок, и вохр Горбыш вальяжно и неспешно вытянул из кожаного пальто страшно матерящийся детским гнусавым голоском в виде вызывного сигнала мобильник, выданный недавно Горбышу под расписку начальником кадров.

– Але! – важно сообщил вохр в трубку. – Слушаем. Кто? Моргатый? Чего? Не соединяют нарочно. Срочно сообщить кадровому начальнику или… Черепу… По важному делу газетной необходимости? Я на мотке. Ну… Миша? Какая Миша… Вот те на… Святой отец?

Потом отнял от ушей трубку и обреченно сказал:

– Вот те и Миша. Этот сидит со святыми отцами, кагор ради газеты глушит. Рай расчерчивают. Беги, говорит, по команде доложи, чтобы ждали сенсаций. Щас, побежал Горбыш другим щавеля за щеку дожить. Вот он и Миша в сосновом бору, в подвале научного каземата. Так, план! Слушайте все, говорит радиоточка советского союза… Вы, бабоньки, никуда вы не в клоаку, это мы со слесарем сладим, а тикайтека… побабьи… Типа, а нука девушки… А нука, вышли. Вышли в комнату свиданий. А вы, гражданин, чайку пока сами выпейте… после контрольного выстрелато.

Через десять минут четверо заговорщиков опять появились на кухне, и хозяйка сказала Ашипкину твердо:

– Сиди здесь пока. На связи. Останешься на телефоне за барышнюкоммутатор. Жди отцаобозревателя, мы скоро будем. По закладкам не шастай – денег дома нет ни полушки, все на стиральный порошок сволочной протратила.

И четверка испарилась, щелкнув входной дверью, а господин Ашипкин на секунду впал в прострацию, откинувшись на стуле и заложив руки за головенку. Две слезы, пахнущие осетром, окропили его щеки, и он вперился в природу за окном.

Впрочем, природа никоим образом не споспешествовала предприятию заговорщиков. Ветер выдувал у вцепившейся сзади в мотоводителя Фирки все тепло с шеи и щек, она прильнула к кожаной его спине, зажмурилась и так мчалась, ощущая, будто дьявол несет ее, страшно урча и грассируя рокотом баса, кудато в неведомую дикую даль, чтобы читать и читать ей там потайные письма свои с плохими словами. Да и Альбиночке Хайченко было не сладко. Она зарылась в предусмотрительно прихваченную из дома старую зимнюю шинель отца, еще подполковничью, и забилась в низкий шалаш мотоциклетной коляски, где пахло морем, солдатским потом, змеящиеся ветры срывались с рокочущих волн, свистело немного в ушах, Альбинка жадно вдыхала шинель, пытаясь поймать материны духи, а потом разрыдалась, вытирая слезы и губы о грубую шерсть.

Когда мотоколяска наконец сбросила ход и вовсе встала, Фирка, не отпуская сжатого в объятия водителя, сунулась сзади носом в его шею и прошептала:

– Ладно, буян. Поедем к тебе скоро в хату, баньку топить. Согласна. – И коляска укатила.

Так попали две женщины в научную обитель. Возле пропускника с выломанным турникетом они были обласканы дежурной теткой, хорошо знавшей свое дело. Та пощелкала по служебным клавишам и просипела морской сиреной:

– Алик, тут к тебе до подвала две. За рыбкой. Дама виней и дама крест. Жди в своем подполе, спускаю, – и быстренько объяснила, как попасть к нижним холодильникам в бывшее бомбоубежище, где сталинские соколы в свое время ковали открытия и где теперь кончается институт Земли и начинается институт подземелья. Алик открыл перед вертящимися посетительницами тяжелую дверь и оглядел их такими же глазами.

– Икра берете? – спросил. – Красный свежий. Или пробоваете.

– Там видно будет, – игриво вращаясь перед бусурманом, пропела фальшивая Фирка. Фальшивка Алику понравилась.

– Ну, ходи, – пригласил он дамочек. – Оптом даете… берете или розниц? – пошутил.

– Ты хозяйство покажи, кефалькетукижуч, ледяную рыбу, – бравурно возмутилась Фирка, стреляя в бусурмана глазами сразу с двух стволов. Этих подпольщиков она представляла по редакционным письмам и некоторым южным хинкальным и знала, где прячут они свои чувства.

– Ну показывай свою империю запахов, тут у тебя, небось, на сто рублей не набьется.

– У кто, у мена? – возмутился хозяин подпольных морских угодий. – У мена тут на тыщу таких баб как ты каждый день. Вон, сматри, один осетра лижит двадцать рожа халадильник, свижайший. Пробивать будищ?

Фирка просунула ладонь назад и помахала подруге: отстань и оглядись. Все случилось мгновенно. Альбиночка, слушая горячее воркование содержателя рыбного кладбища в открытом и объемистом холодильном помещении, бросилась вбок, пробежалась в легких неслышных сапожках по короткому коридорчику и сунулась в одну и другую дверку, закрытую торчащим ключем. В комнатке размером с аквариум для мальков за детским столиком сидел белый с красными рыбьими глазами Миша Годин и задумчиво чертил трясущейся ручкой на листках научные каракули.

– Выходи, – страшным шепотом заорала Альбинка.

– Зачем? – поднял глаза идиот. – Я работаю.

Тогда Альбинка вскочила в комнатку, дала аспиранту затрещину и, опрокинув столик и схватив дурака в груду, выскочила с ним в коридорчик. В дальнем отсеке подпольщик, видно, взялся щупать Фиркин даже не лифчик, а целый лиф. Стрелой пронеслась военморская дочь по фарватеру и, выпихивая заучившегося через входную тяжелую дверь, прошипела на его растерянное «А куда идти?» – «Быстро на базу. На подлодку в музей». И, натянув со всей силы, задвинула входную дверь. А затем запела вульгарное и любимое, направляясь к подруге: «Сердце красавицы… склонно… как ветер мая…»

Высунулся несколько растрепанный и зло улыбающийся кинжалами зубов Алик, и выглянула из рыбьего кладбища Фирка, заправляя кофту под юбку, и пропела:

– Ты хоть, джигит, сначала девкам по бутерброду красной намажь, чтоб губки слаще были. А то всю помаду содрал. Уж паюсной с тебя не требуем.

– А зделаим! – весело крикнул подпольщик и широким жестом пригласил Альбиночку осмотреть свои богатства. – Вот, ходи девочка, там углу краба банке сидит, бири сибе какой сможишь. Что Алик, в рыбе не знаит?

Альбиночка подошла к Фирке и шепотом сообщила: «Да». Та сделала круглые глаза:

– Дверь там прикрыла?

– Да… Нет, – в ужасе Альбиночка вспомнила, что осталась в ажиотаже распахнутой дверь в камеруобскуру ученого Миши.

Тетки в ужасе бросились к замыкавшей ледяную камеру стальной крутящейся махине. Но было поздно. На их глазах, на расстоянии в полруки и в полладони дверь мягко въехала в проем, и пространство замкнулось. За дверью, плохо слышимый, бесновался Алик, как было видно в круглое смотровое отверстие, танцующий непонятными пируэтами помесь джиги, джема и вальса, и орал:

– Алика надули! Будешь ледяные рибы, я тебе мерзлую трахат буду. Кукушьки, сазан вашу мат. Я тебе сиска место мороженой сосат буду. Алика надули, мальчика зяли. Алик сто лет на риба сидит… Алик сам кого хатиш надуит!

И наступила тишина.

– Тут скамеечка, – вяло сказала Фирка. – Давай сядем рядом, теплее. Холодно тут, как в пустой проруби.

Они уселись на скамеечку и прижались боками.

– Шинель забыла в коляске, – посетовала дочь военмора.

– Давай разговаривать, – сообщила Фирка, – а то быстро сдохнем.

– Давай по очереди… разговаривать, – застучала зубами Альбинка. – Так о чем разговаривать? Ладно вот… Расскажу тебе, чтобы ты знала. Я, получается, зря за мужа вышла замуж. Он хороший, только не мой. Ну понимаешь? Не немой, чтоб не разговаривать и вечерами молчать. А – не мой, другой бабы какойто. Это, знаешь, Фирка, – как ступка и пестик, как корабль и причал… Или как голова и шляпа. Если ты веселая игривая лодка, ялик, любишь в солнечный день мчаться на волнах по серебристой игрушечной воде, любишь плясать до упаду под военноморской оркестр на берегу возле пахучего кафе на волнах выпитого бокала вина, и если обожаешь, когда твои надутые по ветру паруса оглядывают проходящие яхты и сигналят прогулочные катера, – тебе неуютно возле огромного линейного корабля, или парома, до борта которого не дотянуться, и даже и тянуться нечего.

Я всю жизнь была веселая фетровая шляпка с перьями, которая пыталась влезть на упрямую голову классной строгой дамы, любительницы карцера и органного молота. Сидела деревянной дурой возле этих труб, уносящих тебя якобы в небо, и думала, как бы мне от этих ангелов отвалить в свой роскошный садик и полить свой скромный пестрый цветничок. И поливала слезами.

Только несколько раз мы были не кошка с собакой, а медведь с кадкой меда. Знаешь, Фирка, однажды это было, помню… Заплыли с ним на лодке в грот, под Гурзуфом, когда капитан нас на радостях пристроил в военный санаторий. Отплыли далеко, увидели светящуюся щель, и он подрулил туда. Маленький грот, где от солнца снаружи отломились осколки, залезли к нам и поселились в воде, играя, как стремительные серебристые рыбки. Рябь, дно невозможно было разглядеть в сияющей пестроте бегающей воды. Знаешь… Долго целовались, а потом я сказала:

– Если сейчас брошусь в воду, то буду такая же искринка, растворюсь в этой пестрой морской суете, ты поглядишь и не увидишь меня среди других. И скоро, скоро забудешь.

Потом я прыгнула в воду и поплыла. Но он, этот муж, тоже сиганул за мной, обнял и, держась за край лодки рукой, сказал:

– Вот и нашел среди всех других свою искорку, свою волну и свою золотую рыбку.

– Золотую рабу, – засмеялась я в ответ и обняла его за шею. А он плюхнулся с головой в воду и вынырнул, отдуваясь, как тюлень.

Вот через год и родилась из этой пены Эльвирка. Один всего раз… или два… я оказалась нужной шляпой.

Фирка нежно рассмеялась и еще сильнее притиснулась к подруге:

– Да не стучи ты зубами. Холодно, ну и черт с ним. Скоро откроет, гад. А я, Альбинка, знаешь, всю жизнь и правда простучала зубами. Холодно без любимого мужика. Так, бродят какието головы, пестики, предлагают временный причал. Всем нравится крупная правильная задница, но не устраивают хлопоты вокруг нее. Всю жизнь прохлопала зубами, как голодная акула.

– Да какая же ты акула, – возмутилась дочь военмора. – Ты дельфин, одинокая дельфиниха, плывущая без стада по простору.

– Дельфиин, – согласилась Фирка. – Ты не обижайся, но скажу тебе правду. Было у нас все это с Сидоровым всего несколько раз. Так, от случая к случаю. Но один раз, и правду, запомнила. Очень мне было хорошо. Не обижайся. Не в постели, нет, не в ресторане и не в шумной пьяной компашке, где всем все равно, кто с кем. Мы ходили на концерт органиста, он взял билеты и пригласил.

– Это я отказалась, – печально вспомнила Альбина. – Уже на закате нашей…

– Да… Что на мне тогда было нацеплено такое, сейчас вспомню. Какоето черное шелковое платье с вышитой серебром рысью на боку до самого низа.

– Авторское?

– Точно, авторское. До этого три месяца сидела не разгибаясь с письмами, и по выходным. Огребла премию и у какойто фифы со скидкой купила два раза надеванное. Та была в нем, как спичка в коробке. Боже, Альбинка, какая же я была красивая в тот вечер. Все смотрели на меня и на Сидорова, и старые драные коты, влезшие во фраки, и модные битники в вязаных ручных джемперах и двухсотдолларовых тапках. Все смотрели на нас и говорили тихо: «Счастливые». А потом я сидела на кресле, вертела мандаринку в руке, старый тогда уже Гродберг бесновался у органа, пытаясь заставить Баха играть его, этого Гродберга, музыку, и мне страшно хотелось, Альбинка, раскрыть розовым ногтем мандарин и сунуть по дольке ему и себе в рот. Такая я была полная счастья дура.

– Эх, – посетовала Хайченко. – На мою бы, Фирка, фигуру твою прицепить задницу, да нахлобучить сверху твою умную башку. Сносу бы нам не было. Какая там Дженнифер Лопиз…

– Слушай, а где этот горный баран, тоже – зиндан устроил. Мы уж с тобой засыпаем, впадаем в зимовку, это нехорошо. Обещал прийти ледяных трахать. Я уже ледяная, я б его так…

– И я, – вяло аукнула Альбина.

– Давай ругаться, – бодрясь, потребовала специалист по письмам. – Собачиться давай, а то сдохнем.

– Ты! – тихо крикнула Хайченко. – Ты увела моего мужа, свинья морская. Тебе плевать, кто чей муж.

– А ты!.. Его не любила, собственница. Заграбастала мужика, чтобы устроить театр кукол. Не любила, а устроила театр теней.

– И ты не любила, – воскликнула воспитанная морем. – Просто налетела девятой волной на растерявшегося пловца и накрыла с головкой.

– Не получается ругаться… – тихо подытожила Фирка.

– Тут не получается. Тут только дружить удается, на этом собачьем солнцепеке.

– Давай говори чтонибудь. Давай песни петь. И я буду. В две дуды… Как орган…

Через час входная дверь бывшего бомбоубежища ухнула, и в нее влетел, засовывая две сотенные зеленые бумажки за пазуху, Алик. За ним споро следовал странный тип, волочивший на плече огромную телекамеру.

– Да ни спищи, ничего с ным не будит. Баба крепкий, я щупил. В нарды только два партий успел одного обиграл… с наший района…

Алик радушно распахнул пахнувший холодом рыбий зверинец, и оператор врубил пучек света от расположившегося на плече батискафа, и мягко зашуршал мотор, бесконечно тиражируя статичную картинку. На скамейке, почти обнявшись, сидели две ледяные куклы. И улыбались.

* * *

А тут еще вот что. Вохру Горбышу и господину слесарю пробраться за бастионы «Воньзавода» оказалось весьма непросто. Будет охота – суньтесь сами. Вопервых, как и везде в приличных местах и для порядочной публики, – достойный фейсконтроль. Если рожа твоя не хамская, ухмылка – детская, на ушах у тебя не качаются миллионные брулики или топтаные кроссовки для вывертов и кривляний, а в носу серьга висит прямо и кисло, а не как пристало раненному в мягкую ткань пирату, можешь вполне, если станешь напирать в спины, да еще толканешь какую малолетку в недопитую поллитруху дорогущего шампанского, – вполне получишь раз и еще – эх! раз, и еще – эх!., не только по фейсу от угрюмых мужиков, механически вращающих кулачинами под присмотром управляющего этими манекенами вертлявого жидкозадого педагога.

Далее, «Воньзавод» – это, сами понимаете, просто ловкий фокус слова и пьяная фигура речи, а на самом деле под обидно невзрачным фантиком кроется карамелька с такой начинкой, что и привычный к надоевшей дури обомлеет, оборзеет, облюбуется, а потом и обоблеется и обмоется в чистом, пахнущим женским шипром мужском уголке. Это раньше, тогда еще, когда синие и алые звезды любили ночами и утрами сверкать над городом и хозяин города и пригородов, спокойно трясясь, вкушал роскошными ноздрями фимиам замов и чудесный порошок и у него мохнатые обезьяньи брови танцевали гопачка и леткуенку, это тогда еще встречало путешествующего на дальних подступах, возле приречных лачуг и прибазарных сараев, огромное смрадное облако, стозевно и лаяй. Мимо легкого на ногу путника или забывшего нужный адрес путаника в ужасе шарахались и рассыпались из этих мест шавки всех пород, отожравшиеся на людской нищете и глупости крысаки, и стремглав разлетались, будто крылатые мыши, коты, даже не поводя носами в сторону визжащих мокрых кошаток.

Место это было дикое, «Жиркомбинат». Беспрерывным похоронным церемониальным караваном сновали внутрь полные спелой взбесившейся нечисти, а обратно – пустые короба на вращающихся колесах, и «комбинат» наполнял городские небеса и низинные, еще с неостриженными садами, просторы невыносимой для любого подсолнечного создания вонью.

Дело было вовсе не в том, чтобы обеспечить богатой державе впрок, на случай возврата темноты или святых ценностей, свечной запас или завалить сельские прилавки в перекладку с осточертевшими крабами налитыми коричневой слизью шматками мыла, больше напоминавшими готовый хозяйственно взорваться тротил. Тут виноват, видно, был все же заведенный порядок, когда бездомная, готовая обезуметь и вцепиться тварь, отправлялась на переплавку, неустойчивый, подозрительно занятый элемент – на сто первый километр, а тогдашний Антон Антонович – на книжный абонемент, чтобы установить редкое дефицитное сочинение собраний в очередной упорядоченный неразрезанный взглядом ряд.

Знаете, мы бы не стали, пожалуй, сильно клясть те непорядки: дело прошлое. И глядя нынче слезящимися гнойными глазами на вопли колченогих старушенций, костлявой стеной встающих на защиту зверушек, на пожилых гарпий, похоронивших уже по тричетыре мужа на ближних и дальних погостах, а теперь слюной и клюкой тычащих в рожи бусурманам, загоняющим мурлыкающих бесхозных тварей в новые короба, – глядя на это, сказали: возьмите, бабушкитетушки, по одной этой живой душе в свои кислые от щей хоромы с обвалившимися от пьяных соседей потолками и с покосившимися от грома подростковых магнитофонов стенами – и взлелейте. По одной – больше не надо, и даже не изза «каждой твари – по паре», а чтобы, сплотившись, обильные старческие и зверушкины струи не затопили низлежащие холмы. Нет, будут шерстить и костерить на склоне никчемной старости и так ни бельмеса не смыслящую, кроме бакшиша, власть и позорить и обливать помоями и вонью волооких молодух и беззаботных саблезубых молодцов – с опаской косясь на стаи страшных псов, вальсирующих по краям поселковых отшибов и районных трущоб и глядящих на этих кончающихся на пороге их века юннатов капающими кровью глазами.

Теперь уже, слава времени, смрадного облака нет, а среди упакованной в плотные выхлопы машинных немолочных стад непомерной площади высится бывшая махина «Жирового комбината» – «Воньзавод», или проще «Музей зрящных искусств».

И вот Горбыш и господин слесарь, подъехав к оному и отойдя с опаской от перегретой мотоциклетки, осмотрелись, и глаза их, четыре, не найдя зацепки, поднялись по шершавокоричневой оболочке музея вверх. Там Горбыш узрел голубей, тужащихся метко посрать на него, а слесарь – прекрасный белый строй полураспахнутых к осеннему небу окон, куда вилась малозаметной конструктивистской выкрутасой изломанная и порочная, то есть с порожками, пожарная лесенка, достойная уже и персональных пенсий. К этому старозаветному приспособлению и прицепили налетчики свои руки, а потом и ноги и, устилая себе путь ровным матом, прибыли к окнам.

Через открытую боковую фрамугу Горбыш со товарищи и спланировали в залу, лишь чуть звонко зашибив копчики. Но не волнуйтесь, копчики у слесарей – что другие колокола, чуть позванивают низкой нотой в клозетах, и вдарить по ним – другой опытный слесарь и не заметит. Эффект от прибытия гостей был один – мертвецкое молчание.

Так внезапно они вперлись на решающий лежбищесход перед наступлением авангарда на шаткие церковные стяги, что ни один из почтеннейших адептов всемирного художественного жеста не мог вымолвить ни бе, ни ме ни на полузабытом родном, ни на каком ином мертвом языке. Разув рты, на прибывших «сатанистов» вперились и главный лондонец «сэр» или «пэр» Пшедобжски, и Гриша уже «три процента», потому что инфляция, и районный рукопожатель творцов Мафусаил Скирый, и некоторые другие адепты, до полудюжины. Все они расположились «лежапрогнись» на подушках, прямо на заплеванном до чистоты паркете бывшего завода, каждый был – кто поверх служебного костюма, мантии или песцового манто – закамуфлирован римской нестиранной с неронов тогой, а кто и босиком, с украшенными синей краской ногтями. На сходку приглашено оказалось и телевидение: сбоку сияли лампионы, и пара операторов совала свои носы в шуршащие вздор телемониторы; ведь главное у инсургентов было всегда – жест беспробудного отчаяния, воспарение в социальную бездну и падение к высотам международных стандартов, а без тренькающих телекамер все это мишура, все равно что взлетать, забыв павлиньи перья и хвост в камере хранения Шереметьево2.

Перед каждым присутствующим на лежбище красовалась табличка с обозначением ипостаси, не обязательно с ФИО. Например, перед пустой пока подушкой видна была наклейка на ножке «Несравненная Лизель, спонсор всея», а перед возлежащим рядом и одетым, похоже, кроме тоги только в плевки и нагрудную шерсть значилось «Великия маг АКЫНХУ, буйный членистоног волшебства и вдохновенья».

– Кто такие свалились, с какой галереи? – наконец, вопросил прибывших из воздуха один важный адепт.

– Не разумим, то ест ми руски лудисобак, то ми щене подоба, добри хлопиц с окна не ходи, скоти зверски скот едно, – надулся сэр с Лондона.

– Минуту, минуту, господа суперинтенданты, – нервически радуясь, воскликнул Скирый. – А вот узнаю этих пара… парашютистов. Наши до конца концов. Вот этот, в черном плаще сволочуга, помню. Выдвиженец прошлого показа, юное дарование новой перформации – ты, зверская собака с ластами и в водолазном шлеме, ну?!

– Я! – радостно завопил определенный Горбыш и для похожести прошелся чуть вприсядку, лупя ладонями по плечам и коленям.

– Нука поглядите в лист допуска, – распорядился Гриша. – Как по ведомости проходишь?

– Я? – растерялся вохр.

– Ну вот, все равно, допущен, – провел по списку пальцем вверх и вниз Гриша. – «Собака передвижная человек в ластах и кепке с гармонью. Он же: человекгрязь. Два раза по пятьсот фунтов».

– Чего фунтов? – насторожился вохр.

– Ну это ладно, – замял Мафусаил и спросил: – Пришел хорошо. А какую сейчас разрабатываешь концептуальную жилу?

– Сам ты жила, – огрызнулся вохр и обернулся к подсевшему со страха слесарю. – Я теперь… – понял, что недоумки требуют цирка, – человекпаук, клещ бандитского наркокапиталокоммунизма, – и взялся, трюхая полами плаща, бегать, прихрамывая, мимо табличек, туркая и сдвигая их. Камеры молниеносно сцапали его в объектив.

– А этот, – крикнул вохр, набегая коршуном на закрывшего голову руками слесарька. – Этот… моя добыча, тоже паучина, не хотит в наш рай взобраться и поиметь на халяву чего нет…

– Пустоты, космоса, наших парадоксом самосознания, – донеслось.

– Самоистязания хочет, до сахарной кости, – выплюнул маг Акынка, вспомнив прошлый позор. – Чтоб кожу на рожу натянули.

– Мечтает осуществить постановку Большого театра в Греции. Хор Терпсихор разрывает сознание человекапаука на лебедей раком и щуку фаршмаком, – прикинул Скирый. – Плюс старые боги грызут новых, и Зевес борется с Архистратигом за право первой ночи с либидо паука. По Петру Ильичу. Ага?! – воспалился проектом Мафусаил.

– Точно, – осторожно подтвердил работник охраны. – Самолет давай бизнесклассом, как люди. И не сухой паек. А то знаем…

– Ладно, ладно, крапленый мечтатель, – пожурил зарвавшегося паучка Гриша. – Садись по углам, послушай. А ассистент твой пока на выход, там пускай соки сосет, прислали поощрительно изза бугров.

– Выйдивыйди, – толкнул паук слесарька коленом. – Посиди за дверкой, я скоро.

– Так движте к кончептуально зглавному зджверстфу… Что тот млади дивчина, годен на алтар прогрес распни? Или лепше други, таки як та… блади актрис брать?

Приподнялся на корточки Акынка и, путаясь глазами в подушках, сообщил:

– Прибежала дурашка ревмя. Спаси, мечется, от всех меня и мальчика Мишу. Завела себе сосуна бурого! – хохотнул акын. – Все отдам, все забирай. А чего у нее, кроме проблем и задержки? Спаси концептуально, спортсмены с железными боками хотят распять. Ну бред молочной коблы, ясно концептуально. Порошку уже не клянчит, сучара. Так я строго. Кончай, говорю, концептуально. Будешь на воскресном райке, куда сама собиралась, изображать блудницу в гробе, Марию с мандалиной. Голая в цветах, и ноги шире плеч чтобы, концептуально. А все будут плясать вакханально и плевать в тебя слюнь и камни. Ну, мелкие, щебеньгравий. Науровне амбулаторно. Ну, говорю, играй перморфанс как первое лицо, тогда лежбище тебя примет и сохранит. Отобьет от святого синклита в рожу.

– То ист прблем може, не до вяры, – скукожился пан Пшедобжски. – Джтвнэ празник, тлевиднье. Болши транслаци, гонорари… за бздура. То е надо думат ешче.

– Чего думать! – взъерепенился Акынка. – Я девку три месяца строил, дурью с руки поил, подводил к охмуриловке. Гони под роспись мильон иен, и к воскресенью девка будет загляденье, огурцом скакать. И голая, и с пупырками. А пробазланить в вашем сюре – упустим такой фольквер. Уже уперлась – в рай, в рай. Богу в душу. Все вы – туману насрете, а деловой – один… акын.

– Обсудим, обсудим, господин ХУ, – примирительно успокоил нервного мага Скирый. – Надо все же выстроить общую схему противостояния их железным объятиям… тенденцию трансцендентного осознания бытийной артикуляции в стихийной дисгармонии к парафразу слепого верительного акта распятия личного волевого онтогенеза в проклятии догматических парадигм.

– Ешьмоешь, – икнул Горбыш, тихо, на корточках, продвигаясь к выходу.

Но едва он сунул нос ближе к дверям, они хлопнули, распахнулись, и в ареопаг впорхнула замечательная практикантка, в пух и прах разряженная спонсорша и ненавистница кошачих Лизель.

– А ну пошли! – крикнула она магу ХУ.

– Куда?! – несколько испуганно бормотнул уже чуть заезженный сивкабурка.

– Туда! На конезавод, – скорчив физиономию, капризно топнула кожаным шитым сапожком взбалмошная особа. – Жеребца твоего будем гонять в гриву.

– Что то жребец? – испуганно справился лондонский «пэр». – Руски дурак брудны?

– Которого подарю, – игриво погрозила пальцем особа, и маг ХУ тяжело поднялся с подушек, уже чувствуя на себе зубы зомби.

А вохр Горбыш за эту секунду благополучно выпрыгнул в коридор. Здесь ожидал его за дверью верный спутник, немного, правда, держащийся за бок, что объяснил цветисто получением каблуком от Лизкиных охранников, не заметив вовремя процессию и зазевамшись на корточках у дверной щели. Тут герои наши начали плутать по безбрежным помойкам, ощерившимся гипсовыми гигантами стройплощадкам и нарочно режущимся стеклом выгородкам торговохудожественного центра. Гдето под низкой балкой влепились они лбами о гипсового двуликого великана с туловом бронепоезда, одно вытаращенное на запад чело которого в бронзе было точно снято с областного памятника господину Ульянову, а другое – чугунное, с челкой и безумным взглядом под вытянутой вверх гипсовой лапой – сооружено из верха монумента, найденного солдатомосвободителем в штольнях лесной Тюрингии. Споткнулись они и об обвитый железной колючкой толстый канализационный шланг, на котором игривой надписью шутник вывел: «Газ туда, говно на зад», увидели еще, как две сцепившиеся голые, похоже, бабы, негра и белокурый, влезши в колесо, катаются по спортзалу, репетируя вопли: «Свобода земли – свобода от ношений. Гей лети матушка отец наше русь, тройка любящих птиц господних». Но поисковики срочно убрались, сунувшись, из этих зал.

Наконец в какомто глухом углу им перегородил дорогу огромный медленно движущийся холст, пестро разрисованный… Вперед холста протиснулся осанистый мужик и крикнул:

– Завезешь в гасиенду, сволочешь на второй этаж бани – чайного домика. Не перепутай с голубятней и бойлерной. Человек покажет.

– Сделаем, Антон Антонович, в лучшем виде рембранта. Горизонты ожидания не нарушим. Самодостаточно, – отозвался дородный пухлый парень в бордовой бархатной кофте и в шляпе с павлиньим пером. – Не в первый раз, чай, инди… ферентное пространство обслуживаем.

– Смотри чтоб… – пригрозил солидный и отвалил вместе с крутящимся вокруг охранником, сжимающим, как бейсбольную биту, чушку дальней связи.

– Стой! – завопил вохр кантующим холст мастеровым в синих, оплеванных семечной шелухой халатах. – Ходу нет! Что это тащите, ваше?

– Ты кто? – удивился полезший снизу дородный автор с пламенно раскрасневшейся физией, поправляя перья на шляпе.

– Мы!.. – строго заявил вохр, оправляя кожаный плащ. – Мы…

– …с министерств культурных комуникалий мы… и образования искусств, – выпалил вдруг слесарь и поспешно отступил назад.

– Ас какого агентства? – подозрительно воззрился тип, оглядывая под плащем форменку Горбыша и мотоциклетные краги, то есть рваные бывшие стройбатовские сапоги.

– Со специального агентства расследования лиц, – освоился уже вохр. – Налоги культуре платишь, кот плешивый? С нецензурного комитета мы. На вас всех управление найдем. Твое? – и ткнул пальцем в огромную разукрашенную холстину.

– Новое теперь значит на нас… комитет, – поник рембрандт кисти и пера, умолчав о налогах. – Я разукрашивал. Ответственный заказ.

– Нука, – велел вохр синехалатникам. – Подай, подай в середку. Что это ты размахнулся, эти кто такие, налоги платят?

На холстине вверху парили два огромных ангела с сиятельными лицами Антона Антоновича и Лизель, белый и черный, но выполненные не в духе Донателло с Караваджо, а в петровском уютном стиле – из ровных боковых орлиных крылышек вылезали упитанные тушки куриных бройлеров, из которых высовывались вниз птичьи ляжки. Белая тушка была чуть закамуфлирована в белый же смокинг с намеченной наградой на груди, у черной намечены же аппетитные грудки. Ангелы сплетались чуть обкорнанными крылышками. Мастеравтор все же был знатный: по голубому небу бежали белые тушки облачков, с боков косились солнце и луна.

– Это кто такие? – ткнул вохр в низ шедевра.

– Это ихняя гасиенда в разрезе мизансцены счастья параноидного офиснопредметного мира, – пояснил мэтр. – Основной домина, доминант, службы, подворья. А это ихние любимцы бродят в виде артгруппы движения минималистично – кошка, собачка и лошадка с лошаком.

– А почему все в один размер? – встрял пораженный слесарь. – С домину вымахали, отожрались.

– Такой худприем примитивистский, бросок вбок через действительность, – разлился мэтр. – Заказчики пожелали. И не в один размер, чуждый высокому глаз не обращает. Кошка самая крупная – потому что главнее, болонка пожиже, а лошаки – с мышей в холке. Революционный артгламур с качественновизуальной событийностью и отходом от брутальной социальности. Поедет на квадриннале, – гордо объявил автор. – На хозяйские деньги. Пусть там все знают, ай да наши!

– С передка это ладно, – махнул рукой вохр, и автор, радостный, зарделся. – Давай с заду поглядим.

– Я вообщето это не малюю, – заверещал мэтр. – Малюю «белый квадрат на белом», «черный куб в черном пальто», хорошее идет в Кассель, в Дюссельдорф. Но тут, – понизил он голос, – Лизель эта, ошалелая, прицепилась к бархатной куртке, начала перья гладить, так ее эта морда сволочная – Ахункы эта ху… художественный, так на меня зазыркал, думал, зарежет ночью, когда войду в творческий экстаз. Вот и пригнала своего папика, этого Антон Антоныча.

– Ладно, мастеровито бацаешь. Пока налоги не плати, – разрешил вохр донельзя довольному артисту, заходя с тыла.

– Тут бы еще, господин руководитель культурой, людишек из обслуживания намалевать. Слесарей, шоферню, пару официанток в чем мать родила. Сбоку и сзади, а то пустовато, – вдруг встрял слесарек, делая пассы пальцами, будто дорисовывал обслугу.

– Не надо, все путем, – сурово подчеркнул вохр. – Пускай природой пахнет, раздольем. А то вас набьется, и где он, этот природный запах, тут. Что за название? – спросил он, тыча в оборот холста.

– Братание. Из серии «Верю». Тиражность фетиша старой эстетики подвигла на создание сакральных знаков бытия… Источает мистическую ауру…

– Ладно, хорош… – прервал вохр. – А фамилию чего мелко настрочил? Как тебя взаправде?

– Фонкин я, – тихо пролепетал мэтр.

– Запишите, – бросил через плечо вохр слесарю. – Отметим в приказе по базе. А почему выведено «ФонКинг»? – добавил он, приближая к холстине глаз.

– Для зарубежного антуражу… муражу… – стушевался артист.

– Ладно, Фомкин, – сменил вохр гнев на милость. – Все у тебя пока в антураже. Будете проносить, самое главное – не поцарапайте – борта, – велел он. – Одет ты, брат, только негоже. Не попал в десятку. Слабо дистиллирован. Будешь показ на местности вести, засмеютзахохочут. И из министерств по культурам.

– А как одеться? – в ужасе воззрился на специалиста худгений.

– Так, – оглядел вохр дурачину. – Ласты напяль обязательно, можно прямо на валенок.

– На ботфорт, – поправил мастер пера и кисти.

– Ну! Шляпу сымешь, нацепишь маску водолазную с трубой, будто дышать в этом мире невмоготу, понял?

– Как не понять! Перформэнс, – зашелся в восторге пухлый.

– Ив руки. В одной кистей горсть, в другой…

– Разводной! – завопил слесарь.

– Сам ты. В другой – ведро с красителем. Понял? И напиши поверху через трафарет «Совет да любовь». Совет – это власть наша Советов. А любовь… сам знаешь.

– Мне такое замечательное замечание по надписи уже заказчик сделал, – стушевался автор. – Вариативно не ущемит.

– Ладно, помаленьку, пошли… пошлина… Борта не обейте, – заорал вохр, и холстина, качаясь, медленно удалилась.

– Чего про координату девчонки не спросил? – удивился слесарь неразумности начальника.

– Не время раскрываться, – загадочно ответил вохр. – Гуталина найдем, у него спросим, он вроде звонил шепотом. А ты откудова про министерство по культурамто вытащил, молодец?

– Что ж мы, совсем серые? Я у них в Агентстве министерском агентом полгода голландские писсуары с клозетами монтировал. Во работка не пыльная! Один установишь, за четыре за работу распишешься.

– Здорово, мошкара, – вдруг услышали сотрудники культуры.

На том месте, где только что двигалась холстина с ангелами, стоял, улыбаясь, танцор женских клубов господин Гуталин в плавках и перекинутых через могучие голые плечи бумажных кандалахцепях.

– Привалили по долгу сердца. Заключенную спасать.

– Ты звонил шепотом? – сухо осведомился вохр. – А ты телефономто умеешь щелкать, громадный?

Гуталин обернулся мощными качаными шарами зада, и искатели увидели торчащий из плавок мобильник с мерцающим экраном.

– Всегда ношу. Мышцами набираю на спор и мелодию и номер через восьмерку. Ну, как делишки? – с деланым безразличием осведомился здоровяк, но все же кислая косая мина выплыла на гладь его лицевых мышц. – Кого в команду на биеналю берут? Меня берут? Я настрополился, тренируюсь, даже в стрипбар два раза ходку пропустил. Теперь рву кандалы, как тузик. Хочешь поглядеть?

– После, – отказался вохр. – Меня берут на биеналь точно, как собакувохра подводного царства. И его берут, – вдруг сунул Горбыш палец в слесаря. Тот помялся и отступил.

– А этого за что? – в ужасе завопил загорелый под лампами, как негр, Гуталин. – Я два года в лежбище трусь, и все никак. А этот чего профармует, головоног? Он и попарт задом не сможет, и в плавках. Мелкий, затеряется. Его чего?

– Талант, – похлопал смущенного товарища по куртке Горбыш. – Три часа, не отрывая рожи, на батарее спит. В хлынувшем сливе один раз навзничь сутки проспал после лишнего, мок. В засаде. Понял? И ловко разводным соски у теток вмиг выкручивает.

– Слышь! – завопил стрипперформист. – Научи, хлопец. А я тебя языком научу работать.

– Можно, – скромно согласился слесарек.

– Веди к девице, – велел вохр.

– А мне что будет с того? – поинтересовался дамский мастер, привычно оглядев умеющие сжирать купюры плавки.

– Я тебе, может, в городок Кассель его место отдам, – ткнул в подмастерье Горбыш. – Перелет бизнескруиз, с горячей жрачкой. Езжай, хрен с собой не забудь и плавки резервные. А этот пусть здесь разводным наших разводит. Я сегодня на совещании за тебя поручился.

– Вот это понты, – заиграл мышцами Гуталин, поправляя мобильник промеж ягодиц. – Пошли срочно к заключенной. Вот это дружбан! С меня причтется.

Через пяток минут, перепрыгивая кабели и разбитые ящики, они оказались на месте. В небольшой глухой комнатушке с верхним, льющимся словно из божества светом стоял стеклянный, а скорее из толстого сантиметрового плексигласа куб без верха. Вся комната была замусорена какойто ветошью и огрызками реквизита. На кубе вилась надписьплакат «Блудная дочь ночи Мария с мандалиной». Сбоку внутри куба на крюке висел шмат сырого мяса, в углу прятался таз с водой. К шмату вела артстрелка «Тело господне», а к тазу – «Вино господне». Посередке куба на двух низких табуретах располагался гроб без крышки, драпированный, как положено, черным и красным, в бумажных цветах и с белыми тапочками в ногах. В лежбище гроба высовывалась мандолина.

Еще в углу куба, дико косясь на пришедших, сидела девушка Эльвира Хайченко и наматывала на пальцы распадающиеся космы волос.

– Проделки Акынкина, этого Робеспьера преисподней, – пожаловался Гуталин. – Только вы меня дешево не продавайте, а то этот будет на всех биеналях топтаться, а мне заработок и в стрипклубе обрежут. Ладно, я пошел, а вы тут покалякайте. Все равно в кубе финский замок повесили на экспонат, чтобы руками не трогать, не откроешь, – и стриптизер, оглядываясь и пятясь, удалился.

– Эй, девушка хорошая, – позвал Горбыш, и Эльвира вздрогнула. – Давай выходи.

– Вы кто? – слабо молвила внучка военмора. – Вы тоже эти, спортсмены из ада?

– Мы?! – поразился Горбыш и указал на слесарька, делающего глупые улыбки, переминающегося и трущего стертый ботинок об низ брючины. – Этот всегда пьянь, спортом занимается, только когда совсем женщины нет. А сейчас превращен в главный друг твоей мамаши, госпожи Альбины Никитичны. Мы ей друзья и знакомые, вместе от водки души принимаем, – пояснил он. – А теперь посланы за вами во спасение.

– Не хочу, – тихо сказала Эльвира и сумбурно продолжила: – В рай пожарники перекрыли, везде рыщут. Любовник ада меня в стекляшку сволок. Говорит, будешь на праздникевакханалии главная по вакху: голая в гробу с мандолиной лежать и тренькать. А кто хочет, тебе ноги раздвинет. Чтоб перформанс у тебя состоялся. А я, может, на втором месяце. Этот Акын раньше мне дороже сердца был, почек и печени, дороже святых отца и матери, школы и всея руси. Потому что нежно навсегда любил, бородатый ХУ, учитывая четырехкомнатную площадь. А теперь он враг – трахает все подряд: богачку Лизавету, еще женщинуобруч и художницумакраме обрезанную. А меня хватает за лицо и отталкивает. Говорит – теперь в тебе жук завелся и внутри тебя ест. Я думала, никто нас с Мишей не спасет, оба погибнем, только он, потому что магчародей. Может вводить в жизнь зомби и мгновенно усыплять через гипноз, потому что сам исходный цыган и сын барона сто пятьдесят седьмой с молдавских холмов. Но и он теперь не спасет. Готовлюсь в ад.

– Ты, девушка, это… кончай давай, – попросил Горбыш. – У нас поручение от настоящих бывших девушек тебя вызволить, от Фирки с Альбинкой. Они, чтоб ты знала, бросились в научную обитель твоего Мишутку вытаскивать, а нас тебе поручили.

Девушка тяжело поднялась и, прихрамывая, прильнула к плексигласу.

– Мишутку несчастного? – тихо спросила она. – Мама Альбина?

– А кто еще? – удивился вохр. – Папаша ваш в газету занятый, а на мамке весь дом, хата, и сарай, и погреб, – завелся он, несколько перебарщивая и вспоминая свое. – У кого сеструха есть, тому легче, – пояснил Горбыш. – Есть об ком думать, об ком замышлять. А коли ты одинокий вол – вой сообразно. Вот мы теперь все друзья – Альбина, женская красавица Фира, барабашки и этот, – ткнул он в слесаря. – На все руки мастер. И о вас, девушков, думаем и подставляемся смертельно. Через что прошли, к вам пробиваясь – головой не понять.

– Выходи, девушка, – попросил слесарь. – Ваша мамаша для вас три дня чистоту блюла по полу и во всех местах с веником. А то боязно, и в клозет тянет.

– Я тут хожу, – обернулась к тазу дочь военморки.

– К нам ходи, – попросил Горбыш, постучав плексиглас костяшками пальцев. – Мы не спортсмены, нас Дунин контрастный душ спасает от всего.

– И от дури, и от порошка? – глядя полными слез глазами, вопросила Эля.

– Да Дуне твой порошек, что пургена лошадиная доза, поняла? – возмутился вохр, расправляя черную кожу плаща и несколько красуясь. – Дунет Дуня, и нету порошка. Причешет девушку с приговором, и ей дурь – все равно что телевизор вырубить.

– Тогда пойду, – страшно прошептала Эльвирка, бесстрашно щурясь. – В рай или в ад, а на открытой волне легче мотаться, чем в этой позорной гавани. Перед Мишей… и папой было стыдно, а теперь пойду. А дите… что ж… будет сын дивизиона, морской котик. Никому не отдам. Открывайте.

Тут Горбыш вспомнил про финский замок и подергал за вылезающие уши накладных петель, а слесарь подобрался и уставился на увесистое мудреное устройство.

– Давай ключ, – попросил вохр. – Сверху кинь, он и выпрыгнет.

– Нет, – безвольно опустила руки девчонка. – Ключ у карабаса, – и пошла обратно в угол и уселась на тряпье.

– Это для финнов да калмыков это замок, – произнес загадочное слесарь. – А для русской души замок один неоткрытый – сама его душа нараспашку, – сказал мастеровой заветное.

Потом осмотрелся кругом, прошелся, чегото вспомнил и похлопал себя по карманам.

– Кабинет зама по культуре кино тут защелкнулся, так ребята разом открыли, не успел он с секретаршей план состроить. У них и на клозетах защелки сложнее висят, англицкие.

Вынул из затрепанного пиджачного кармана грязный замусоленный носовой платок, из него – бутерброд из черного хлеба с салом, а разложив хлебы, вытянул стальную зубочистку, особой секретной космической стали, которой, видно, проверяют болты на межзвездных челноках. Зубочистка, издавая мелодичный звон, гнулась в любую сторону и возвращала форму назад без помех. Девушка и вохр в волнении прильнули к прозрачной двери. Слесарь повозил рукавами, ввел финнам металлическую иглу и, прижавшись ухом, тихо повел грубыми толстыми пальцами с черными сбитыми ногтями. Замок пощелкал зубами, выплюнул шуршащее финское ругательство, вроде «Ойкомяйненойш», и убрал клыки из двери и раскрылся.

Девушка упала в обморок. Медвежатники выволокли почти безвесовую ношу из клетки и взялись для ободрения гладить и слегка щелкать Альбинкину дочь в щеки.

– Неси таз, – велел Горбыш, и слесарь слетал в стеклянный куб и принес полный жижи сосуд, а ловкий вохр обрушил его на несчастную. Дочка чуть ожила, приподнялась и стала водить глазами, слегка понимая окружающее.

Однако раздались в дальнем коридоре шаги и упорные ругающиеся голоса.

– Бежим, бежимте, – прошептал Горбыш и стал выволакивать девку из комнаты. Та поддалась и повлеклась наружу, роняя струи с волос и с хламиды, в которую была наряжена. Голоса возбужденно усилились.

– Беги! – крикнул вохр и обернулся к притормозившему подельнику. – А ты что, колода дубовая?!

Слесарь хитро прищурился и шмыгнул обратно в куб:

– Мандалинку у этих возьмем, – крикнул он победно и весело. – Альбиночке потренькаю под стакашок и бутербродец с салом, – заверещал он и стал отцеплять, как оказалось, пришпиленную цепочкой к гробу музыкальную бандуру.

– Бросьна! – завопил Горбыш и кинулся к дураку. – Козелна в огородена… – и начал оттягивать клозетного спеца.

Наконец цепочка хитро щелкнула и спала, и слесарь воздел вверх тренькнувшую деревяшку.

Но в комнату уже ворвались двое. Первый был похитителям знаком – с Гуталина лишь чуть сползли от бега плавки и коричневым куском вываливался сзади мобильник. Второй же был неизвестным исчадием: вместо головы у него был телевик, который шуршал, светился и водил толстой линзой синего объектива по разбойным людям. Приятели замерли. А зря.

Шустрый, привычный к шустрому поведению в стрипклубах, спружинив огромные мышцы ног, скакнул к дверке, прикрыл ее и ловко обрушил в боковые пазы, ранее не замеченные друзьями, стальной засов.

– Я тебе говорил, сотка еврев мало за такой съем, не то что баксов. Обмишуришься картинка. В борделях за такую, с садизмом, знаешь платят! А ну пошли, рассчитаемся как надо.

– Погодь, стрипка, досниму, – и телекамера опять заводила лицом по беснующимся в прозрачной клети и пытающимся выдрать, разбить или проломить лаз теперь заключенным.

– Профессионально, – похлопал по высокому кубу Гуталин. – Космические ночами халтурят. Я сам в таком снимал ролик: «Девушка дает Гуталину сто очков вперед», поняли? Не бушуйте. Заканчивай, охератор. Сидите тут, скоро буду. Разберемся.

– Еще девку бегущую издали мелким планом надо взять, – хмыкнул киношник, и двое захватчиков покинули убогую комнатенку.

Сначала друзья по несчастью пытались выбраться, но слесарь твердо сказал, глядя на щерящийся снаружи тупой простой засовзаслон: «Это не открою». Потом подволокли гробину, поставили на попа, и вохр, шатаясь, взобрался на нее. Рук до верха не хватило. Стали тихо вышибать гробиной плексиглас, толстая прозрачная слюда не поддалась, только охала, скрипела, как старуха, и покрывалась сеточками старческих морщин. Умаялись и уселись.

– Вот, – посетовал вохр. – Гроб с музыкой. Изза тебя.

– Извини, – склонил башку слесарь. – ЕЦас придет голый и отопрет за бутылку. Больно я музыку с детства люблю. Что струмент макакам бросать. На него вон дерева сухого сколько пошло, струны внатяжку. У нас в селе знаешь как музыку уважали! Митька, брат, теперь болеет, всегда пьяный гармонист, картуз заломит да возьмется наяривать, в соседнем приходе слышно. Бабы кружатся, мы, детинец, шастаем, под ногами лезем – веселье, что твой отходняк. Говорил слова я до трех лет плохо и до пяти мало их знал, слов этих. Так бегал. Лишние слова человеку зачем, если у него мечтов полные порты. Однажды закрыла меня мамка в чулане, то ли виноват был, то ли всегда закрывала, когда отец выпимши буянил. Чулан глухой, не выбраться. А мне лет восемь, и я загадал: выберусь сам, будет мне счастье жизни и улыбка природы, не выберусь – так и пробегаю до старости. Примерился я: наверху далекое оконце в чулане чуть светит, огляделся. И пришла в меня умная мысль, господин Горбыш. Всю, мол, мы жизнь по чуланам бродимвыбираемся, чтобы счастье узнать – бабу или замок сложный.

В том, видать, нам испытание Господь наш послал: есть в тебе искра трудовая и умственная – значит живешь счастливец, нету – сиди впотьмах. Вот уж тогда я умный был. Огляделся – ничего. Куры крыльями тюхают, беспокоятся, чтоб яйцо не сожрал. Петух возле ног вертится, клюнуть неглавного хозяина желает. Приглядел я голый шест в углу, старый со старого колодца прибрали. Нажал, подтянул и подогнал ровно вверх, к оконцу. Почти достало. Ползал и лазил я тогда не чета нынешнему, как макака, но здесь плохо было – палка неровная. Тяжелая, вбок сваливается. Все ж таки полез, загадал ведь на счастье. Два раза падал, ногу разбил, руки содрал до кровей, всетаки добрался. Вишу, шатаюсь возле оконца, а открыть его третьей руки нет. Ну, думаю, господи, помоги, где рука твоя. Собрался опять я в последний раз валиться, силы уже к исходу. Тут озлился я, зажмурился и башкой по стеклу трахх. Вывалилось, только с щеки кровянка бежит, ну и хрен с ней. Тут уж я шест ногами бросил, руки на оконце перекинул и был таков. Выбрался. Побежал к колхозному саду, забрался вверх на самую раскидную яблоню, схватил плод огромный и весь сжевал, сверху на жизнь нашу глядя. Потом пару крупных и желтых за пазуху сунул, а уж после на пруд пошел обмываться, кровянку чистить. Вот с тех пор я и счастливый человек стал – столько разного повидал, двух женщин хороших любил, сколько интересных сливов с секретом раскурочил и красивой кафельной плиткой в уборных уложил – не сосчитать. Значит, есть во мне искра, раз я такой счастливый.

Знаешь, Горбыш – я этую стори Альбине Никитичне поведал, она поначалу обсмеяла, а потом поглядела на меня и говорит – ты, слесарь, давай так и дальше, выбирайся к оконцам наверх, может я тебя полюблю тогда. И заплакала. Душевная женщина. А чего плакать, от счастья разве!

И слесарь замолчал и задумался, потом огляделся еще раз вокруг и махнул бесполезно рукой.

– А я другое тебе расскажу сторю, – вступил тут Горбыш. – Раз нечерта делатьждать. Сторю мечты. Если между нами, то покамест я сильно счастья не видал. Ну что – вохра. Водка. Потная электричка, на дворе две собаки сдохли – сеструха тухлого побросала, они и приставились. Хорошие были, разных пород. Разнопородный зверь самый умный, сторожкий. У него слух лучший и ум трезвый, его жизнь мордой обо все поколотила. Я, может, слесарь, определюсь тут и в охотники уеду. Если Фирка со мной согласится. А чего она здесь потеряла. Только толстеть на городских жидких стульях будет. У ней жопа, сам видал, какая. Такое счастье еще поищи. Поедем с ней вместе в тихую деревню на Дальний Восток или остров Камчатка, прикупим за часть нормальной цены крепкий дом да заживем. Если я в вохры пошел, значит быть мне прирожденным охотником – зайца буду на излете бить и фазана в кустах, если лишнее крякнет. А среди этих карьеров мне скучно. Я мотоциклетку люблю. То по башке под дверью получишь, то собакой вой в ластах, а то стой по швам. Сманю Фирку в поход, и поедем, мир поглядим. А то что – как челнок на электричке, из одной клети в другую. Но перед отъездом – мечта у меня есть – попаримся дома в баньке, разложу Фирку на перине и сестрицу мою старую гадину позову. Скажу: «Вот, гляди, женщина какая должна быть. А не то что ты, дубина деревянная, всю жизнь орешь, как носорог. Вот какую я нашел», – и попрошу Фирку чуть боком, для вида повернуться. А твой старый мужик – что саксаул без корня. Но все одно, сеструха, уезжаю и счастья тебе желаю. Бери весь дом, и буду тебе нарочно рыбу копченую слать. Чтоб понимала, какой у тебя брат счастливый стал.

Наконец замолк и Горбыш, и двое в клети приуныли, и каждый взялся думать о своем. Но совсем скоро заявился полуголый Гуталин и странными глазами поглядел на упакованных людей.

– Ну давай открывай, – предложил Горбыш.

– Бутылку поставим… на троих, – предложил выкуп слесарек.

– Слушай, вохр, – вдруг спросил, переминаясь, мастерстриптизер. – А ты, наверное, меня за мужика не признаешь. Как этот гадский оператор. Что я все перед бабами верчусь и монет в трусы набираю.

– Да нет, что ты, – сподличал Горбыш. – Ты самый мужик и есть по мужицкому делу.

– В самом соке, – подтвердил слесарь.

– Врешь, – пробормотал Гуталин, угадав. – Меня и бабы за мужика не считают, а держат за кусок мяса с членом посередине. Словно я на настоящую работу не годен.

– Может, ты и не самый мужчина великий, – начал хитрость Горбыш, – но и не дурей другим. Может, и со мной ровня. Вон слесарю точно двадцать одно очко вперед дашь.

– А про посылку меня все наврали тебе, – крикнул слесарь. – Не умею я разводным сиськи крутить. Так кручу, вручную.

– Лажаете, – надулся здоровый. – За дауна выдаете слюнявого.

– Ты чего! – возмутился Горбыш. – Мы и слов таких ученых в школе не учили. Только матьперемать.

– Это учили, – подтвердил слесарек и сел в угол, кручинясь.

– Ладно, – согласился стриптизер. – Признай. Что я лучше тебя цепи бумажные рву на показе, потому что мощнее человек и лучший актер. Хочешь, еще раз покажу, как цепи рвать.

– Ну это уж ты хватил, – отметил раздосадованный вохр. – Не показывай, и смотреть не буду. Еще грудь клюквой мажет, художник. ФонКинг.

– Ладно, Горбыш, – тихо зашептал слесарь. – Жалко, что ли? Лучше вы, господин, рвете, намного краше, – добавил он громко.

– Вот, – угрюмо продолжил Гуталин. – Вижу, за человеком вы никто не видите личность. Творческую не видите за мочой. Думаете, ползает таракан, баб лижет за бабки. Тогда сидите здесь, пока кто не придет.

– Эйэй, – воскликнул тут вохр, дико озираясь. – У меня новый номер. Я плечами плащ рву, ты не видел. Вроде как человека цепляет и обкручивает мечта – деньги. Одежа, шмотки. И превращает в рабу. В бабу. И я рву кожаный этот плащ, вот гляди, на куски плечами. Освобождаюсь от лажи и цепей секса. Но все никак. На новый конкурс не могу дать, не рвется. В чем зазор, не знаю. Открывай. На плащ, сумеешь порвать лучше меня?

Гуталин молча усмехнулся легкости задачи и глупцам псевдоартистам и пошел к засову, открывать и рвать ихний плащ ожесточенно в клочья.

– Не отдавай кожаное изделие горилле, – тихо взмолился слесарь. – Изорвет без обрата, страхолюд.

Гуталин подошел и взялся за засов. Горбыш с ужасом глядел на свою обнову и борцовские плечи, руки его дрожали. И он воскликнул:

– Нет, не дам. Все равно ты бесполезный, чужие кожи уродовать. По шву только изуродуешь, и нет вещи. А мне на мотке рулить. Рвать надо с головой, как настоящие мужики рвут, в клочья! Тут одной мышцей не отделаешься. Понял?! Не понять тебе это никогда.

Слесарь, мигая, глядел на товарища и думал одно – ошибся, влез, ошибся. И еще думал: «Альбинка, где ты. Спасай дураков».

Гуталин закрыл лицо руками и упал на пол.

– Ладно, вставайте, господин Гуталин, мы пошутимши, – сказал слесарь. – Давайте сдружимся. Через совместный фокус.

– Ладно, согласен, – поднялся силач с каменным лицом. – Начнем дружить.

Он подошел к куче тряпья и хлама в углу, оглянулся на застекленных и вынул из плавок золотую зажигалку. Весело вспыхнул огонек.

– Эй, – застучал по стеклу вохр. – Эй! Бери плащ, бери рубаху. Трусы тоже забирай. Только не балуй.

Слесарь в ужасе глядел на стоящий полуголый монумент. Гуталин бросил зажигалку в тряпье и, закрыв лицо, вышел деревяннооловянным шагом из комнатенки. Тусклое пламя охватило тряпье, и сразу повалил удушливый дым.

– Эй! – крикнул вохр слесарьку. – Он чего? Сбрендил?! Воды в тазе нет, поистратили. Хоть в гроб ложись. Давай орать пополам.

Полыхнуло жарче, потом задохнулось пламя, не чувствуя языком воздух, и желтое облако стало подниматься вверх, к потолку. А сбоку, приоткрыв дверку, всунулся в комнату, хоть чуть добавляя воздуха и тяги, человечек с камеройголовой и застрекотал мотором.

* * *

Что человек – густой призрак. Из тюбика пустоты выдавливает его бродящая по лезвию страсти вселенская любовь и насыщает пузырями души бродящая квашня мироздания в бескрайнем чане замысла, калимом с одного бесконечного бока адовым дровяным и плазменноводородным огнем и остужаемом с иного неизмеримого края прохладным и хрустальным, журчащим горним райским песнопением.

Бредут плотные призраки, храня до поры возле сердца чистоту чуть толкающих ввысь пузырей, тонких, податливых и прихотливых новообразований, чуждых звериным повадкам полупрозрачных, водянистых и озирающихся окрест зомби; бредут по путям неначертанным и неисчисленным, падая в чужие сети и спотыкаясь о мечты свои – словно первопроходцы или роботыразведчики на иных планидах, пущенные Тонким Разумом испытывать прочность запредельных льдов.

Что они – проходят ли, не замечая и лишь на миг мешкая и озираясь, сквозь слабую плоть таких же, словно это тень камыша пронзает серебряную неспокойную на ветрах воду, или же падают, утратив держащий их прямо и строго радужный шар, и, в ужасе открыв наконец очи, видят таких же, или похожих, важно и чинно шествующих по расплывающейся их плоти, – неважно; что они – небольшие программки короткого пути, записанные в хитроумной маслянистой машине мозга, или все же осколки они живого божественного света, пущенные разумно пастись на природных нивах, а может, все же они человеки – созданные по Его образцу слабые копии, пазлы с наборами стандартных химических ингредиентов, или растущие под солнцем кристаллы странных модификаций – неясно.

Видно одно лишь определенно – вынуждены вечно метаться в своем чистилище, шарахаясь от края трещащего по швам ада, и, запрокидывая головы, искать вперившимися в отчаянии молящими глазами и напряженными раковинами ушей звуки и миражи рая. Когда наконец позволят понять им – вы, призраки своего чистилища, вы же и ангелы топтанного вами рая и демоны вырытого вашими мотыгами ада. Другое – суета.

Литератор господин Н. приоткрыл застланные слезами глаза и нагнал мысль: надо немедленно, сейчас же, записать хоть на какую бумагу эти стройные мысли свои. Потому что через секунду, как и всегда, сотрутся и сойдут на нет, канут в грязной чернильнице или в пасти старого, еле живого компьютерного крысака. Н. схватил лист, сжал ручку, вывел слова и побелел. На бумаге проступило знакомым почерком:

– Поет шрапнель, прощай Лизель.

– Поэта шрам – праща и цель.

Дичь, дурь, ужаснулся Н. Неужели и на мониторе окажется то же. В отчаянии ухватил он свою глючащую старческими глазами «Тошибу», раскрыл экран и высветил последние экзерсисы: «Сценарий. Остаться в Ж. Серия 18». И стал, ожидая волшебных или почти стилистически сказочных эскапад, тыкать в клавиатуру пальцем. Вылезло:

«Ираида случайно узнает, что Зямкин не ее муж. Он вспотел от Игорька. Но морских котиков бить запрещено, и их сын полка дезертирует в Гринпис, назло награжденный. Впереди поземка, позади жизнь. Не складывается и у Игоря, ни в какие ворота не прет поперек пустым ведрам Ираиды. И все же они счастливы порознь. Позади страсть, впереди опадшее царство Флоры. Зямкин забыл паспорт, котиков трясет качка. На яхте – высокий штиль. Зямкин отдает концы. Ираида отказывается, все же она не последняя дура на деревне, страдать за троих. Поселок встречает рассвет глухим ропотом волн…» А в конце пальцы, не повинуясь правообладателю, вывели: «Прости, Лизель, я в кельи щель Просить постель тащусь отсель».

Н. оглядел словесный кишмиш и погасил глаза электронного секретаря. Потом перечитал текст Моргатого на вчерашнем почтовом переводе в сумме 247 рублей 98 коп.: «В счет расчета по принятым работам. Срочно подтаскивай окончание Остаться в Ж. Встреча Институт Земли пятница 1200». Н. с безразличием поглядел на настольный будильник и увидел, что короткая и толстая, как меч спартанца, стрелка подсекала одиннадцать, а в схваченных им наручных часах увидел жуткое пугало буковок в квадрате: «ПТ», что в переводе с технического могло означать – на встречу он опаздывает. Литератор судорожно вновь открыл древний нотбук, после «глухим ропотом волн» добил: «Герои, взявшись за руки и кто за что попало, кружатся по берегу под неслышную музыку сфер, задрав юбки и брюки. И откинув костыли. КОНЕЦ», – а потом врубил принтер.

Через час Н. входил в прохладный и уютный, чуть пахнущий свежим клеем и побелкой институтский вестибюль.

Овальное пространство вестибюля, скроенное сталинскими растрелли для групповых ритуальных балов пятидесятого года, теперь было очищено от турникетов, кабинок, косящихся на посетителей стендов, а также поверху были обиты и теперь валялись стопкой жеваного сахарного рафинада академические фризы – «Научный работник в косоворотке побивает камнем знания разинувшего пасть на наши достижения империалистического гада» и «Научная работница в косынке трясет ретортой с эликсиром большевизма над империалистическим орлом, норовящим клюнуть в сердце многострадального ихнего фабричного раба» и прочее.

Все пространство было готово подставиться новым оформителям, а те уже приступили к штурму – лестница и стремянка опирались о бывшие фризы плечами. Вдоль стен, рассчитавшись на четнечет, попеременно стояли строго оформленные в хромированные минималистические рамы, а коегде уже были вздернуты и подвешены фотографические портреты физиков – Ломоносова, Ньютона, Кулибина, Эйнштейна и до нынешнего ректора университета, а перемежались они через один верно схваченными фотографом иерархами церкви – Агриппой Неттесгеймским, Антонием Печерским, Сергием и Митрополитом Макарием и, до нынешних, замотделом сношений и гна Гаврилла. Над подъемом и установкой физических величин возле лестницы трудились гда Скатецкий и Ойничевич, а святыми и нынешними демоноборцами занимались на стремянке, хватая в объятия и водружая их, мачо Моргатый и кандидат Дудушко.

Литератор Н. скромно подобрался к мачо и призывно помахал, как белым флагом, окончательными страничками сериалки. Моргатый, довольный перекуром, кивнул подельнику: «Вешаешь, за лики не хватайся», отошел в сторону и процедил:

– Тяжелые, заразы. Нацепили по полтонны серебра на ослиные шеи, – что означало, видимо, богатое убранство святых отцов на рясах фотографий. – Ну, чего тебе? Притащил? – скривился грубый мачо.

– Позвольте узнать, господин Эдуард, – в свою очередь взвился H., – как это вы весь расчетный период оценили в эти рубли и как это появились 98 копеек, интересно?

– Доплата за срочность, – непринужденно, как всегда, соврал мачо. – Ты больше здесь о деньгах не заикайся, в божьем храме науки, что дали милостыней сверху – бери и беги. А то взалчешь корыстно – и пропал, истлеешь почем зря в геенне, понял?

– А это как это? – растерялся литератор.

– Атак, – обрубил мачо. – Где стоишь, ведаешь? Теперь тут низ земляной будет возвращено в лоно, а верх называется Общий Институт физики Святой Земли, понял? С сохранением окладов денежных и серебряных. Давай листочки, они тебе уже ни к чему.

– Как так?! – поразился автор, от ужаса разжимая пальцы с шедевром.

– Просто. Будем двигать «Остаться в Ж.» как сценарийскелет нацпроекта «Сохрани и помилуй популяцию». Антон Антонович велел всех лишних людей и подверженных неврастеников и неверию высеять. Я давно заметил в докладных куда надо, в тебе веры нет.

– Куда высеять?

– В Ж. – коротко обозначил мачо, сунул листки за пазуху и, отталкивая по привычке локтями подельника, якобы полез на стремянку.

А литератор в бессилии отошел в сторонку и опустился на обломок мраморного фриза, прямо под реторту работницы в косынке на разгорающийся под сосудом пламень классовой борьбы.

Еще раз хлопнули многих повидавшие дубовые двери, и в мемориальный зал взошел новый персонаж со взглядом блуждающим, растерянным и нечистым. Скатецкий немедленно спустился навстречу посетителю.

– Что же вы, господин обозреватель… Сидров… Алексий… Павлович, нарушаете прочные договорные отношения кристально обязательных людей, – проворковал он, расставив для объятий руки, но срочно тут же опустил их. – Где же обещанный отказной документ? Все переживают, как на родах… на похоронах. Где филькина грамота этого… грамотея математики?

– Годин где, аспирант? – грубо прервал замдиректора журналист.

– Полностью, как и было сказано, освобожден. Отпущен на все пять сторон, – и Скатецкий глянул на потолок физической обители.

– На шесть, – поправил коллега Ойничевич, глядя в пол, в адские нижние веси.

– Ас аспирантурой и армией что?

– Могу вам и отчитаться, хотя не обязан, – язвительно заметил ученый человек. – С завтрашнего дня переводится в постоянно действующую адъюнктуру Института Святой Земли. Там аспирантский срок кто уж получил – до второго пришествия будет от науки икать. И зачисляется в резерв святого воинства навеки сыном комендантского привратного полка. Давай бумагу, – протянул Скатецкий мягкую потную ладошку.

– Проверю ваши обещалки, тогда и получите, – дернулся газетчик.

– Это похвально, – хохотнул братученый. – Идите вон на задний двор к подвалам бомбохранилища. – Проверяй, да доверяй, – обозначил он.

– Мы этого гражданина еще проверим вдоль и поперек, – крикнул Моргатый, шатаясь от ненависти на стремянке. – Поперек и вдоль.

– И еще других поперек их ползучей иудиной породы, – напрягся Дудушко. – Попроверим на наших физических детекторах. Что они про своего Мойшу с Египта нашему Саваофу доложат и почему в наши списки затесались.

– Попрошу без инсинуаций! – обливаясь бешеной слюной, крикнул Ойничевич и неловко спланировал с лесенки. – У тебя самого бабка турческая гречка.

Чтобы загасить бикфордовы шнуры словопрений, журналист осведомился у исследователя физики нутряного:

– Ну как ваши взвешивания легких душ, у людей и нелюдей?

– Осуществляем, – пробурчал, выглядывая исподлобья на чтимого начальством газетчика и мечтающий о широком резонансе, но придушиваемый злобой Дудушко. – Завесили предварительно у Алика в подвале на амбарных весах триста кило рыбнотресковых душ. Так этот, наверное, всю малину обо… брал, сообщил кудато, и научный полигон тютю. На аптекарских сколько теперь мерить надо! Но и там эффект обнаружаем. У портретов вон, что завешиваем в стену, фотки – в один размер, рамки – одна в одну. Физики – грамм в грамм. А у святых людей все на триста, кто и на полкило, грамм тяжельше тянет. А за счет того – в счет душеньки. Скоро и мироточить будем, да. А вы думали, стригуны, только вам тут фокусы морочить? – не сдержался исследователь, и газетчик посреди рассказа развернулся и направился в бомбоубежище.

– Можно я с вами отсюда? – догнал литератор обозревателя. – А то неможется чтото в замкнутом.

На заднем дворе у входа в огромный подвал медленно, как рыбная солянка, кипела деятельность. Стройбатовцы выносили из недр бомбоубежища мешки и кипы разнородной полумороженной рыбы и грузили в два Камаза, передавая из своих стертых лопатами и штангами рук в обгорелые, задубевшие ладони ладных пожарных. Руководили бригадами конфискаторов бравый военком и главный районный пожарный, покрикивая, сквернословя порыбному «пелядь… на вагу… обсетр… и горбуша сраный…» и прикрывая особо зубастым особям разинутые пасти. Возле начальников метался человек Алик и бесполезно орал:

– Этот зачем трогаишь, разви кислый?

– Порченый, тухлый, – сообщал военком, с омерзением нюхая лосося. – В школы для дебилов направим.

– А эта ящик куда? – стонал Алик. – Этат самий свежий, толька с ваений самалет икра.

– Незаконно вспучилась. И документ не по нашему, на арабских буквах, – сообщал военком, с интересом разглядывая ящик. – Признак трупности, икринка не в сорт, неровной оболочности. Освобождается от провинности по показаниям допризывных врачей – направим в сборный пункт военноштабной икры… игры на местности округа.

– Зачем тащишь, салдатски гад! – вопил Алик. – Ти салага, может, мой сродственник с один болшой симья, один род. Что тибе этот болшой рыб, чем ни рад.

– Гляди, – проинформировал военком, защелкивая огромную пасть. – Гляди, какая жуткая у твоего морского сродственника рожа. Такую увидишь ночью заместо жены, и пистонпонтон. Простыни месяц стирай. Понял? Отправим в трапезную монашеского братства, на ушицу под кагорчик. Сам отвезу, сгрузи тут, салага, сбоку.

Обозреватель смело подошел к руководству путины.

– По указанию начальства проверяю освобождение аспиранта Година Михаила. Где он?

Начальство спецслужб оглядело прибывших.

– Все безвинно призванные попались под полный дембель, – пробормотал военком. – Мы уж и комиссовали твою Мишу, как выбывшего в неизвестную братскую… армию.

– Среди погорельцев не значится, – подтвердил пожарный. – Хотя в сводках без водки не разберешь теперь.

– Ушел твоя Миша, – в бешенстве запрыгал Алик, изображая угря. – Ушел, как камбал на дна жизни. Не дал в нарду играть. Под пальца у Алик ушел, чилавеканфибий.

Обозреватель и литератор отошли подальше от гнилой рыбы, выбрались к двум чахлым кустикам напротив служебного институтского заднего входа и уселись, удрученные, на полурасколотые фанерные ящики с маркировкой «Свечи. Служба и эксперимент» и «Джайпан илектрек Компаней. Супермикраскоп – сканиравание душ», а поскольку не курили, то задумались каждый о своем.

С утра Сидоров обретался в газете, мечась между кабинетами. Сначала зазвал его в свою резиденцию зам по кадрам. Сидоров ожидал увидеть приказ об увольнении и внутренне сжался, решив, что все равно не выдюжит под поршнями обстоятельств. Если и уволят из этого обезумевшего желтого листка в восемь полос, идти совершенно некуда. Научные обозреватели нужны теперь только туго набитым политтехнологам, искать случайные ошибки облэлит в речах с предлогами нано– и микромакро, да перегрызшимся олигархам технологических монстров в прессофисы. А там и своих родственниковболтунов пруд пруди. Дочка… пенсия военмора… самосожжение у ворот агентства печати… – мелькали обрывки горячечных мыслей. – Продать бумагу математика. Или заложить в крупный зарубежный банк, под проценты. За фунты… или, в крайности, за египетские драхмы.

Но кадровик встретил Алексея Павловича улыбкой и даже усадил, чего, по слухам, почти никогда не бывало.

– Вас на работе отсутствовало три дня, – покашливая, сообщил посеревшему сотруднику. – Но мыто знаем, не нравится вам наша газета, кадровому сотруднику с космическим стажем, хоть ты утрись. Почему? Потому что хотите трудиться еще афективнее!

– В последнее время… дни, – заблеял обозреватель. – Было дватри неожиданно сильных… у нас материала. И крупно, в полподвала. Про затягивающее болото всяких мистических сект и друидских сообществ, камлающих психотерапевтов и сатанистских охвостий. И еще материал о матеряходиночках, продающих детей за наличные ласковым иностранцам. Мне это пришлось по… вкусу, хоть и лихие, – не вполне соврал обозреватель. – Почему же не нравится?!

– Ладно, дело житейское, – отечески пожурил кадровик. – Были на выезде, на задании по сельскому церквостроению. Вот и баста. Только предупреждайте… руководство о планах. Вон Моргатый вовремя не сообщил по острому событию, а теперь молит алибю. Тут вам премия, – заговорщически подмигнул кадровик и кинул на стол конвертик. – Расписываться не надо, безналогово. Всем ведущим со стажем начислено. Обувку там растрепавшуюся купить, носки свежие, полотенца. А то и видок иногда на службе, газету не узнать.

– А мне… за что? – поразился загадке газетчик.

– Не наше дело, – сухо отрезал зам. – Наше дело – довести до сотрудника. Сами всю жизть получали: то в карман, то по харе. Знаем на своей коже. Вас предупредили, вызывает срочно Главный? Вы в курсах? Сейчас прямо и проследуйте, не мешкайте нигде.

Журналист поднялся, разглядывая конверт и мысленно перебирая все возможные гадости, что сотворил за последние дни.

– Кстати, раз уж вы зашли, – сообщил кадровик, глядя пустыми глазами, будто сквозь. –

Не только покойничками, слухами еще земля полнится. Болтают про опасный документ ДСП или даже OB в вашем кармане. Не хотите для надежности в мой сейф? Три замка против нынешних медвежатников, наборник не щелкает.

– Да нету… вроде… – замялся Сидоров. – Ничего особенного.

– Надумаете, срочно сдайте. Под роспись… под две. А то в городе кажный второй – мелкий хулиган, норовит в черепушку ломом клюнуть. Вынуждены курьеров на мотоциклетки сажать. Ох, время лихое. С лихим документом лучше и самому в сейфе отлежаться.

И обозреватель, вполне озадаченный, поплелся к необъятному кабинету Главного. Здесь ему пришлось ждать с полчаса, потонув в скрипящем свежей кожей кресле. Наконец новая секретарша показала ему бархатной рукой и кивнула чугунным загорелым челом. Сидоров проследовал к Черепу. Тот молча указал обозревателю на стул напротив и посмотрел на часы.

– Порученная статья еще не готова, – сухо, сглатывая слюну, сообщил Сидоров.

Череп погрузился в бумаги на столе.

– Нехватка материала. Сложный случай сращивания науки с неакадемической действительностью.

Череп полез в карман пиджака и стал разглядывать вытянутые записочки.

– Не знаю, сумею ли справиться с этим материалом. Вплелись мотивы, которые издали могут напоминать личные, а это всегда – хуже нет.

– Хуже чего? – выдавил Череп.

– Извините, – помотал головой обозреватель. – Мне что, заявление подавать? Об уходе.

– Куда? – справился Череп, поднимая на собеседника оловянные глаза. – Уходе куда?

– Ну… – замешкался Сидоров. – На вольные… свободные хлеба.

Череп улыбнулся, как может улыбаться свежему необученному нестроевому покойнику заслуженный постоялец кладбищ.

– А есть они сейчас, свободные? Корки сушить? Алексей Павлович, – нудно произнес он, – вы нас кончайте за… за нос водить, – сказал, будто у черепов имелись носы. – Тираж растет, и пока рост – заявлений в виде отсебятины не нужно. Уходят и приходят бригадой. Вы – формально в бригаде. Вы же пашете, а не валяетесь круглые сутки с дамами по диванам? Но, – и Череп поднял палец, – сушим весла по команде, ложимся по свистку. А вы… трудно даже слово подобрать… опытный, полуматерый газетный подмастерье… лезете с мастерком поперек прорабов. Класть плитку на песок, штукатурить воздух. Почему полезли на последнем научном сборище в Институте, как кот в прорубь? Вас ктонибудь аккредитовал? Моргатого засылали посидетьпоспать. А вам что, неймется прощаться?

– Как частное лицо. С личным мнением.

– Нет больше личных лиц, – в запале, зловеще произнес Череп. – Нет Мичуриных с Циолковскими, исчезли Тимуры без команды и передохли все матросовы без огневой поддержки «Катюш».

Обозреватель вздрогнул. Главный молча и неприязненно разглядывал глуповатого сотрудника.

– Кончилось время чистой науки, – тихо подытожил начальник газеты. – К несчастью. Канули в пропасть кружки юннатов и авиамоделистов, пионерские игрища у кострищ и студенческие посиделки за бокалом чая. Вы что – задумали всех нас спровадить в ад? Не слышу?

– Да нет… – с сомнением растянул Сидоров. – Просто… Так хочется. Чтобы ребята не сидели, как зомби, за ночными мониторами стрелялок, а собирались в круг и обсуждали странности и загадки программ. Так мечтается, чтобы ученые люди спокойно докладывали необходимым карьеристам о последних своих борениях с уравнениями. Еще стражду, вдруг бы сбившиеся в волчьи стаи подростки поразились разнообразию придуманного неизвестными мирапомойки и пожалели такого же отбившегося. Так хочется… увидеть вновь открытый филиал рая на земле. Впрочем, мечты вполне идиотские, понимаю…

Череп пожевал то, что у других называется губами.

– Мне с вами спорить, что глухому со слепым, – отчеркнул он точку. – Мы тут выдвинуты зарабатывать хозяевам деньги. Поставят стеречь рай и шлагбаум поднимать – будем осматриваться. Вы вот что… Алексей Павлович. Хотите со своей научной распиской подставлять голову под лом – делайте это, хотя бы не бравируя удостоверением газеты. Да, кстати. В воскресенье планируетето сами быть на загородной акции?

– Я? Куда?.. Да нет, – недоуменно отозвался журналист. – А что за…

– Ну и ладно. Все, работайте. Через… четыре дня текст статьи – на стол… О чемнибудь.

Так закончился этот мешаный, скачущий, как свадьба попугаев, разговор. Сидоров поднял голову и оглядел симпатичный внутренний дворик института. Под двумя кленами с пушистой, уже покрытой свежей медью и позолотой листвой он углядел скамью, где, похоже, еще недавно молодые научные, прикрытые легкой сединой кандидаты, не нашедшие спроса на лаборантских должностях заграниц, надо думать, могли собраться в длинный обеденный промежуток и поворковать о том о сем, жуя бутерброды на глазах стенающих голубей. На полоске газона возле ржавого гаража со сваленным рядом газовым баллоном вдруг заструилась свежая зеленая трава, перепутавшая физические и биологические часы. Вдали полыхнул грохот тряского трамвая и тут же затух, погашенный трелью предупредительного звона. На сизосинее осеннее небо выбралась одинокая белесая тучка и бродила тудасюда, не решаясь сама выбрать маршрут.

Сидорову не хотелось никуда мчаться и даже идти. Где дочь, где этот паренек, было неясно. Сразу бежать на разборку в «Воньзавод» или сначала заглянуть на подлодку, стал он прикидывать. В съемной квартире, видимо, нечего делать. Дуня после ночных волнений улеглась спать, ничего не услышит и никому не откроет. Еще рано утром из своей комнатки он бегал по квартирке с валокордином и валидолом, потом сидел возле телефона и судорожно дозванивался до скорой, а рядом тряслась старушка Дуня, приговаривая:

– Вон она, Груняша, какая. Свалилась болеть… Нарочно меня одну хочет покинуть… Вон. На два всего годочка повзрослей. А туда собралася… У нас сложено, ты, Леша, не волнуйся… Я ей талдычила, не гляди ты в тиливизир этих политических… которых не любишь. Гляди на которых любуешься. Как цветы. А потом захотела перещелкнуть на хорошее, неволнительное. И попалась на тивитоталью программу брачное сочетание торжества двух мужиков. И тут же разом стали сказывать, усыновляют оне, эти два здоровых, еще толстенького сынка усатенького, годов возле тридцати, али осьмнадцати, кто их разберет. Тут уж Груняша так взволновалась, руками заводила, запроклятила. Вот и стала румяна… Что теперь станется, Лешка, а? Возьмут ее, старую, или как?! Сейчас, говорят, пожилых сразу на запчасть везут. Меня заодно не сдавай, я Груне должна передачу еще носить, хлебу какого с соком моркови… чего положено от дохторов… яблоков. Меня не сдавай…

А после, когда уже скорая, сдавшись под напором журналистского удостоверения известной газеты, повезла Груню в больницу, и Дуня чуть угомонилась и прилегла, то сказала Сидорову слабым голосом:

– Лешка, слушай бабку. Давай мы тебя сыновить будем. – Журналист удивился. – А то, – уперлась старушка. – Матерьотца у тебя нету, и площадь пропадет. Меня все сродичи, если где и водятся, не упомнят. А ты хоть могилку обиходишь за комнату, травку посеешь, цветочков весенних. Мы с Груней тебя усыновим напополаме. Я – матерь вроде, а она – вторая матерь. А что, етим можно, а нам, трудовой кости… И отца тебе подберу, вон Парфен, чем не отец родной…

Так и не решился с утра вопрос с усыновлением. Теперь Дуня спит, подумал газетчик. Туда позже. Надо все же ехать к Альбине Никитичне, решил, и нащупал в кармане пиджака нагрудный конвертик кадровика.

– Потеряли что? – вежливо спросил сидящий рядом литератор H., оторвавшись от внутренних художественных кровотечений.

– Да нет, – пробормотал газетчик, даже и не предполагая в случайном встречном знатока его проблем. – Все что мог растерял раньше.

– Хорошо как мы тут с вами посидели, – мечтательно произнес H., глядя на сбежавшее к крыше Института облачко. – Тихо так, умиротворенно, молча. Птички переговариваются об отлете, машины перебрехиваются, деревца под легким ветром шепчутся. А мы сидим и молчим в тишине. Покой – это теперь рай.

– Эксклюзив, – поддержал любующегося невидными пажитями собеседника обозреватель. – Раритет.

– Нет, – мягко не согласился Н. – Мечта. Запретный плод. Ну, желаю вам… – вежливо раскланялся он и, понуро загребая сухие, самые слабые листья, побрел прочь.

Через полчаса Сидоров безуспешно звонил в квартиру своего бывшего тестя, военмора

Хайченко. И все же дверь, как после долгих раздумий, распахнулась.

– Вы? – удивился газетчик, завидев на пороге человека несколько не в себе, космотруженика и техпереводчика Хрусталия Ашипкина. – Вы что тут делаете?

На кухне смущенный Хрусталий пояснил: оставлен разъехавшейся хозяйкой и ее друзьями как чиновник связи, на телефоне или двери.

– Вдруг вы придете, – пояснил он свою миссию.

– Молодые люди, дочь или паренек, сюда не являлись? – спросил Сидоров, заглядывая все же мельком в комнаты. – У вас какая информация? – и поглядел на раскрытую баночку консервированных рыб, почти полную, и крохотную рюмку с каплями влаги на дне.

– При моем дежурстве не объявлялись. А потом, Алексей Павлович, кто же мне доверится. Ну, информацию… Не хотите рюмашечку?

– Слушайте, а оказалисьто вы здесь как, адрес откуда?

– Адмирал сообщил. Друг Никиты Никитича. Мы с ним долго… Про Севастополь, Шипку, осаду Очакова… Про позор Цусимы.

– Адмирал?!

– Ну да, которого фоточки в электопоездах. Вы предъявляли. Уродов на море.

– А этот, откуда он?

– Так к вашей съемной квартире грубый в коже на мотоциклетке доставил, прямо к вам на беседу.

– А вы, Ашипкин, с какого бока?

– Мы там. Нас как раз Груня метлой с лестницы замела. Надоели ей визитеры. А Дуня, святая душа, именно возьми и пойди в собес, на очередь любоваться. А мы тут сиди, – глупо закончил нескладный Ашипкин.

– Ни черта не понимаю, – запутался Сидоров и замолчал.

Смолк и Хрусталий… Тикали на стене ходики, фикус на оконце стал отбрасывать от набежавшего солнца тень.

– Как поживает ваш знакомый? – вежливо поинтересовался переводчик с языка техники.

– Что? – вскинулся погруженный в свое газетчик. – Кого имеете…

– Ну, – смутился Ашипкин. – Господин членкорреспондент, – с какойто даже обидой добавил он.

– Не знаю. Не до него сейчас.

– Айяй, – попенял себе дежурный связник. – Я у него главное и забыл спросить тогда, когда с вами на электричке пробирались. Хотел к вам обратиться, вроде просьбы: увидитесь – узнайте для меня сведение. Человек в курсе верхних деяний.

– Что еще? – пробурчал недовольный Сидоров.

– Вопросто важный, – проникновенно высказался Хрусталий. – Могу и вас спросить, даже искал встречи. Может, вы знаете. Чем, например, человек отличен от болта.

– Вопрос по существу. – даже без издевки отреагировал Алексей Павлович.

– А как же, – не понял Ашипкин. – Судьбоносный. Глядите. Болт делает человек, и человека он же, только из разного подручного материала. Болт чуть тверже в характере, надежней по службе. Ну и что ж. И человек, если напряжется и закалится в муках и радостях, в испытаниях, способный быть верным спутником на спутнике или в поездке. Сидя внутри авто. Да. Железный, хорошо выполненный друг живет дольше; если хоть вы, журналист газеты, хоть и я, человек из прошлой жизни, поместимся в его условия – кислые дожди, коробящееся поле жизни, ужасный снег на торчащую голову – мы не выдюжим и пол его срока. Болт не говорлив, умен, легко выслушивает чужие мнения. А что иногда не отвечает, это чепуха – ведь если кто спрашивает вас, упершись упрямо, значит хорошо уже держит в себе ответ, а если с пристрастием и напором – садист или пыточных мастер дел. Не так?! То, что болты, винты, шурупы и другие плохо размножаются, – не их беда, ктото не досмотрел, хотя плодить себе подобных малых сих на поругание обстоятельств и беде – не велика заслуга. Согласны? Возьмем дальше, – продолжил Ашипкин, глядя на задумавшегося Сидорова. – Вот вы полюбили болта, он конечно от страсти не сгорит, ответит вам ровной, холодной лаской – ну и что? А кабы кто вместо него метал в вас стружку ненавистей и стальные занозы из глаз. Хорошо вам станет! Ладно, ходят они плохо, но мыто тоже ходоки – то спотыкаемся в деревенских ухабах, то подвернемся ногой или главной рукой. А крутятся как, загляденье, в голове у них не шумит и не качает их вовсе. Видели, как вращаются в телевизоре иранские национальные танцоры в юбках на ритуальных танцах? Эти дадут танцорам много вперед. Тото и оно. И вот хотел все у вас, Алексей Павлович, спросить, может знаете – есть ли у них душа?

– У болтов?

– Неважно. У камней, шурупов, родника, телеящика, наконец, – душа имеется?

– Сложно сказать, – протянул Сидоров в манере Дудушко. – Пока наблюдаемость отсутствует.

– Именно! Пока. Никем отсутствие научно не доказано. А попы вам из истлевших свитков набрешут, держи только карман шире. Им бы как есть было. У наших многих – бездушность ясная, у некоторых женщин одна обольстительность форм. Хотя, я читал в «Вечерке», народы разных уважаемых стран отрицают душу у дам. В Зимбабве, еще гдето… Отказывают им в носке божественной награды. Только страсть и инстинкт. А инстинкт он кто – просто помощник по дому. Так вот вопрос: есть у болтов и ихних друзей душа, тронутая особой рукой ткань или натертая волшебным чесноком стихия? Как повашему?

– Это разве важно? – решил отвязаться от сдвинутого Сидоров.

– Чрезвычайно и бесповоротно! – восторженно воскликнул Хрусталий, подскакивая на стуле. – Вопервых, думайте. Поповские через душу сделали невозможное во все века. Всегда рабы – римских катакомб, серпа и молота, гладиаторских ристалищ, восточных сирийских трущоб или желтых рисовых полей с пауком древних арийских властителей – все галерники знали: ктото их взял в полон, и надо работителей побивать или бежать без оглядки. Пока молотом не стукнули по загривку или серпом по детородности. Все во все времена хотят выстроить рабов по колоннам, покрикивать и плеваться, идя рядом и не в строю и ожидая повышенной пайки. Одни рясники, изобретя душу, построили новую колонну. Сами людишки, всунув рабское внутрь, пали ниц перед алтарями, заливаясь слезами очистительными и провозглася себя рабами и побочными детьми Духа всемирного. Сами, без понуканий, ползут на коленях. Ни один марке, ни один сенека с богдановыми и Соловьевыми такого не допехал, только покрали у божьих выдумщиков то, что те успешно умыкнули у еще древнейших кликунов и пророков – про равенство там. Однудве мыслишки из сотни откровений. Про сознательность и отказ от инстинктов. Великие умы – обратить людишек в самозакручивающих себя в раскаяние и плен высшего презрения болтов. Чтоб сами, без понуканий, лезли в колонну. Это ли не главное! Дальше. Вон буддисты и те будто бы говорят: излетит душа с человека и спрячется в камне, потеряет корова свое вымя внутри – и оно перепорхнет ловко в монаха. Допускают совершенную независимость плотской, отбрасывающей тень ткани и эфира, несущего счастье, правду и душевную боль. Вот. И если такое допустить, то я, я – простой Ашипкин, могу быть временно по обычным физическим законам без души, и она упорхнула от меня погостить.

– Куда? – ужаснулся Сидоров.

– Да хоть и в вашу, в вашу, Сидоров, оболочку. В грудную клеть. Чтобы подравняться в один строй с другими.

– А мне зачем вторая душа? – возмутился захватчице журналист.

– Будут жить душа в душу. Моя черная, мазанная в перьях и дегте. И ваша – прозрачного рассола.

– Мне чужого не надо, – отказался газетчик. – Со своей бы разобраться.

– Неправильно, – поднял голову Ашипкин. – Сами знаете, неправильно от слабой души отворачиваться. И все же обратно к болтам – признаете ли, что человек, камень и кошка временно соседствуют и сосуществуют нутряной тайной, загадкой прикосновения?

– Ну а если и признаю?

– Тогда все, – тихо и радостно сообщил Ашипкин. – Тогда можно ждать.

– Чего еще ждать? – попытался понять журналист.

– Всего! – торжественно вывел сдвинутый, а потом тихо добавил совсем ни к селу: – Вы уж, Алексей Павлович, никому, знаете, ту бумагу, что мы добыли, не отдавайте. Изорвут, растопчут и заплюют.

– Какую? А… эту. Так сказал же физик – наплевать, ничего не изменится.

– Физик в физике силен, газетчик – во строках своих. А бумага с ее бумажной душой – могучая сила. Нет ее, и все подозревают и в неведении: правда, придет всевышний и покарает плохих, злых сынов своих. А выскочит эта бумажка на волю, пройдет по радио и газетам, захватается – людишки и поверят: нет никого, кто из них душу вынет за их пакости, кроме таких же, соседей. Я хочу ждать, пусть придет.

– И покарает вас за все? – спросил тихо обозреватель, для чегото оглянувшись.

– Ага, – шепотом, выпучив глаза, поддержал Хрусталий. – Пускай вынет из меня душу. Я хоть полюбуюсь.

Журналист плеснул по рюмочке, оба выпили, не чокаясь, и заслуженный болтостроитель схватил консервы, занюхал.

– Ну теперь идите, – предложил журналист. – Ожидайте.

– Ладно, пойду, – тихо согласился Ашипкин, поднимаясь. – Вы за меня подежурьте. Раз долго не звонят, значит дела у них. Если бумагу надумаете отдать, мне дайте, я сохраню, как зеницу Его ока. Ну и, если вдруг придет время, мелко порву, ночь буду рвать, пока пальцы в кровь не сотру, – и скрылся из квартиры.

А журналист, немного еще посидев, уставясь на пустую рюмку, тоже отправился вон, прикрыв и защелкнув за неимением ключа дверь.

Когда он подошел, проделав неблизкий путь до речного порта, к музеюподлодке, то увидел, что дверца, вырезанная отечественными умельцами в прочном корпусе для удобства посетителей – пионеров новой формации, ветеранов и случайных, приоткрыта. Внутри горел неяркий свет, и на малом каютном диване сидела практикантка Екатерина Петровна и шлифовала платком маникюр.

– Вот, – сказала она, протянув ладонь, как для поцелуя, – в вашем газетном бедламе даже некогда сделать.

На маленьком столике перед ней, где обычно дневали и ночевали маршрутные карты и водочная посуда, лежал крупно написанный лист.

«Лешка, – вывел военмор Хайченко, – приходили ребята, Эля и паренек Миша, сначала порознь. Я их накормил, но не удержал – уехали “за город”. И все. Тут ждет тебя помощница, погляди, не покорежит ли технику. Я к адмиралу, у него давление, как при шторме, скачет. Твой Никитич».

Сидоров оторвал глаза и посмотрел на занимающуюся своим делом особу.

* * *

Ночь сидела в чердачном пространстве, укрытом сверху полупараллелепипедом крыши, будто ее высекли из цельного, огромного черного памятника вселенной и поместили невесомой темной энергией над спавшими. Именно так, над спавшими, потому что из двух спрятавшихся в густом пахучем сене путешественников один – а именно он, Михаил Годин, уже бодрствовал и разглядывал монолит ночи, широко раскрыв глаза, а другой – девушка Эльвира Хайченко погрузилась в невыталкивающий, разрушающий догматы архимедовой физики, эфир сна.

Поодаль, на крайней балке, Миша укрепил тор слабого фонарика, и конический свет его позволял видеть только дозволенное – красивейший, выделенный сияющей оболочкой фотонов из многогранного пространства овал

Элиного лица. Мы – эллины, подумал Миша. Тогда, за видимой границей нашего времени, в дохристианских пространствах, когда рай и ад еще не обрели точных, начерченных первыми исследователями координат, граненых граней понимания – тогда существовали счетные множества разных божеств: Зевсы и Афродиты, Вакхи и Меркуры, пифии и сульфиды… или как их там еще, и неверно было бы произнести – бог знает кто еще в этом сонме, потому что особых существ оказалась тьма в незамкнутых полусферах древнего мира. И кто из них что знает или вычерчивает вероятностную модель событий – догадывался человек. Мы как эллины, Эля и я, хотим разузнать о рае чуть больше других. Что ж, таков путь исследователя и ученого, верящего и полного сомнений в успехе одновременно, узурпатора и сына истины. Как здоровско, просто по фантастике вышло с вечера, когда Миша долго убеждал, уговаривал Элю, сыпал аргументами и соображениями, приводил примеры алхимиков, поисковиков «вечного камня», попутно, походя открывавших новые газы и созвездия, серные соединения и фосфорные растворы, и наконец обосновал аксиому – та, искоса глянув на спутника, а думается, и с радостью, сказала:

– Ладно, уболтал. Если не понравится в этом рае, сбежим. Зададим стрекача.

– Что зададим? И кому? – не понял Миша, а потом оба расхохотались.

Вообще, вся эта поездка, затеянная в спешке беспамятства, ужасе возможной погони и страхе спортивнопожарных и клеточнопорошковых кошмаров, вдруг постепенно вылилась в просто восхитительную траекторию путешествий. Чем дальше от города уносила беглецов электричка, тем шире распахивалось в их сощуренных ужасом глазах пространство и тем вольнее двигались и жестикулировали руки, обретая дополнительные, говоря занудным языком теоретической механики, степени свободы.

Невероятно повезло в электричке с попутчиками их поступательного движения прочь от невзгод. Напротив, вместо ошалевших от безделья молодых пригородных хулиганов, двое топологически изоморфных дядечек, как впоследствии оказалось – писателей братьев Кранкеншкап, тихо спали, сидя совершенно ровно и ни на что, кроме спинного мозга, не опираясь. А когда Миша спросил у Эли: «Есть ли у нас еще деньги, и каков их счет?» и полез в карман, то один из братьев, видимо от слова «деньги» проснулся, посмотрел на ребятню и представился.

Оказалось, замечательнейшие пожилые люди писатели Кранкеншкапы ехали до станции Налеевка в старинный и прекраснейший, окруженный парками Дом творчества, где умеющих писать даже когдато катали на двух лошадках, Погасе и Непогасе, и кому доставался первый, тому фартило за пишущей машинкой. По вечерам кефир, мечтательно заломил глаза попутчик.

– Должен же он еще существовать, этот Дом, – воскликнул в запальчивом восторге брат Кранкеншкап. – У нас и путевки есть, – более кислым тоном добавил он. – Не верите? – и полез в пакет.

– Ну что вы, что вы! – поспешил успокоить брата в основном и беседовавший Миша, в то время как Эля только кисло прислушивалась, а в конце беседы изредка хихикала. – Вера – не наш профиль, мы любим доказательства.

– Будет, – пообещал брат и вытянул из пакета здорового цыпленка табака на булке, поглядел на него, потом на молодежь и протянул им еду со словами: – Кушайте, кушайте пока брат спит. Свежайшее цыплячество, только появился возле ресторана Дома литераторов.

Ребята постеснялись, помялись, но потом вцепились, разорвав пополам, в подгоревшую на кострах птицу зубами.

– А вы что же? – задал вопрос Миша, указывая языком на табака.

– Поели, поели, – странным образом заверил попутчик. – Только что, у входа в ресторан, ну, знаете, сзади. – А вот и путевочки, – проворковал Кранкеншкап, вытягивая два измызганных каракулями листа А4. – Вот и доказательства. Обменяли у литератора Н. на две банки пива и значок «Почетный воркутянец», устаревшую семейную реликвию. Сколько можно хранить следы былых семейных маршрутов.

Совсем неожиданно проснулся второй братец и поправил: «Заслуженный Надымец», – и вновь засопел, впал в сонный транс, а брат продолжил:

– А куда ему, этому Н. с путевками деваться. Его и с путевкой и без уже никуда не пускают. И в редакции перестали пускать, выпихивают и листы за ним веером швыряют. «Не нужна нам ваша старомодина и страхолюдина, устаредка гадостная, – орут. – Развели некрасовщину с саврасовщиной. Нам теперь французы изящное носят – Курвиль с Бранкуром». Да, сам был свидетель. Ну, не надует же заслуженных христиан пера!? А тот, этот H., получил путевочки в счет остатков гонораров от громадного продюсера сериалок то ли Могильного, то ли Брудатого. Ну, знаете, знаменитый тивиблокбастер «Мужчины не платят». Ведь не обманули? – задумчиво потряс бумажками. – Сейчас, хлопцы, – продолжил писатель, – многое в искусстве идет на бартер, да. Оперу меняют на звание, секссимвол балета «черная лебедь» – на любовникаевропейца, повесть – на обет молчания, рояль старинную – на турпутевку в один конец. Роман – на два привода в орган милиции и один досмотр. Что делать: капитальный ремонт социализма. Вот мы, – крикнул рассказчик и посмотрел на брата. Аналог не проснулся. – Не проснется, – прошептал, склонясь, дядечка. – Только на волшебные слова: доллар, на иену и фунт пока не просыпается, гонорар, фуршет, из иностранных – сабантуй, презентация, презумпция и некоторые другие волшебные. Так вот, ребятки, короче. Задумали мы повесть о молодежи. Называется пока «Остаться в М.». Это сейчас такой фрейдистский сюр, фишка понтовая, все называют загадкой, чтобы потом смотрибельность по тиви вырастала, рейтинг. «Остаться в Ж.», «Остаться в П.» – чтобы все, кусаясь, догадывались, что П. – президент, а Ж. – не президент, а к примеру, если мистический триллер, то Жуть. Так вот, наша эта М. – ясно.

– Муть? – спросил наивный юноша.

– Ну что вы, – улыбнулся писатель. – Это мы про себя, в творческом экстазе говорим друг другу: муть, или мудь, или медь. А так М. – это молодежь, молодость, навсегда остаться в молодых. Да. А что писать, черт его знает. Выдумали две подгруппы «Свои» и «Ваши», ну, как положено. С утра до ночи митингуют, собачатся, разыгрывают комсомольские субботники и групповые свадьбы под рок. С ночи до утра опять же труд: в барах, в кафе ночные разговоры под пьяные танцульки. Молодость, желудок не ноет. Ну любовь там, лесбиянство, разврат на знамени, все дела. Это ясно. А вот посоветуйте, хочется в молодость чтонибудь щемящее всобачить. Вот вы, молодые, – чем вы дышите?

– Кислородноазотной смесью, – обозначил Миша.

– Вонью всякой… озоном, – подтвердила Эля.

– Ну это ясно, – заволновался брат. – А так, внутри, идеологически, о чем мечтается, куда стремится. Знаете, говорят: с кем тебе служится, как тебе тужится. Муть всякая, оживляж – цель жизни, сверхзадача, тромб сознания.

– Я мечтаю разрешить седьмую проблему Гильберта попростому, – выставился Миша. – Или хотя бы шестую.

Эля посмотрела на спутника, как на ужаленного осой аллергика, и сморозила:

– Вся молодежь нормальная, кроме кто на феррарях нанюхались, все мечтают отвалить поскорее к чертям собачьим со своих мест куда подальше.

– Это куда же? – заинтриговался попутчик, видимо, тоже когдато разрешавшийся от того же бремени.

– На Север, на Восток, на Запад, все равно, – запальчиво подтвердила решившаяся на путешествие внучка военмора. – По любой дороге, на любой пути…

– На Север? – удивился Кранкеншкап, вспоминая семейные колымские легенды.

– А может быть, – не растерялся Миша. – Остановимся бивуаком в топологически понимаемой близости от деревни Кольского полуострова, у озер. Я буду путинить, моржа бить немного, корюшку арканить. Картофель посеем зернами, репу. Репа в пространстве печи дает замечательный результат. Главное дружно, бабка за дедку. Эля пойдет по чернику, морошку, гнусь отгоним модератором низких частот.

– А что! – согласилась девица. – По грибы под осиновики, свинью ученую заведем – будет в лесах экспортный гриб мордой добывать и на заимку складывать. И гриб, и прогулка бекону.

– Звери! – поразился брат Кранкеншкап обилию северного огорода. – Бекон, имеете в виду не филозофа, надеюсь? А на Запад?

– Если туда, то Миша будет в ихнем небольшом университете, в Андорре какойнибудь или в Лихтенбурге, главным лаборантом или провизором, – запальчиво вступилась за ученого парня подруга. – Ему уже сейчас научное руководство предрекает – твои, Годин, знания годные, как у их приглушенного профессора.

– Приглашенного, – мягко поправил аспирант.

– Да хоть оглашенного, – не сдалась боевая подруга. – У наших российских талантов головы – в ихние двери не влазят. Что мы, работу не найдем?! Я буду подавальщицей в баре ихним сволочам травку потихоньку подсовывать, хотя сама – нини, да там и официально можно, в Голландиях с амстердамами блудными. Да нет, – остановилась она. – Стану лучше цветы в парниках резать и укладывать, а то и у моря, хоть Балтийского, хоть Средиземного – я море люблю! – буду рыбу сушить и за Мишей ухаживать, если он обмочится в путину. Промокнется. Все равно устроимся, молодые везде нужны.

– А вот на Востоке уж точно мест нет, – обнаглел сосед по поезду. – Пропадете.

– Никогда! – заявил аспирант. – Устроюсь учителем арифметики в местной школе Уссурийского края и буду готовить местных пареньков к университетским олимпиадам. А ночью… буду изобретать решения сложных проблем. Математику ничего не нужно, кроме головы. И подруги.

– Ночью выйдем, – подхватила подруга, – из кедрового домика – тигры воют, женьшень на делянках колосится. Задерешь голову – самолет высоко летит, мелькая огнями, в твой прежний край…

– А на Юг?

– На Юг нам не надо, – коротко сообщила Хайченко.

– Зря, – покачал головой братписатель. – А вот притча. Про юг. Видит один другого, который идет, и спрашивает: ты куда путь держишь,

Мойша? В землю обетованную, отвечает тот. Дорогу знаешь? Не знаю, но все равно надо. Зачем? Сару мою не могу уже каждый день видеть, кроме субботы. У нее от всей красоты один скандал остался. А где она, дома? Нет, вон за мной плетется. Сара, а ты куда за Мойшей идешь? В землю обетованную. Это где такая? Где Мойши нет, не могу его уже и по воскресеньям видеть, до того нудный стал – ни похихикать, ни поругаться. Ничего не понимаю, развел руки встретивший семью. Что тут не понять, я ей просто дорогу показываю, крикнул Мойша. Скоро вернусь, – закончил Кранкеншкап и печально оглядел свое обручальное кольцо.

– Смешная притча, – сказала девушка Эля грустно и сжалась.

Но остаток пути провели они весело. Собеседник брат Кранкеншкап стал рассказывать бородатые еврейские анекдоты, во время рассказа заснул и продолжал смешить молодежь уже из сна, покачиваясь и шелестя губами. В конце он стал травить анекдот с такой огромной старинной бородой, с которой и в синагогу не пустят. Эля слышала его в детстве в ведомственном детсаду, где его рассказывала, как сказку на ночь, воспитательница, жена офицера связи. Будто бы не смеется один анекдоту другого… и так далее, а этот и говорит: я жену твою, шел, встретил, рассказал, так Сара твоя так смеялась, Мойша, с кровати упала. А другой отвечает, хохоча: ну и юмор у тебя, Абрам, с моей женой в кровати разговаривать. С ней и такто не о чем…

Ребята вслушивались с тревогой в бормотание спящего писателя и чуть не пропустили его остановку – «Налеевка!» Начали Кранкеншкапов тормошить, щекотить, спят и спят. Миша кричит: «Вычет, начет, доплата, аванс, субсидия», – ни в какую. Тут Эля, умница, как заорет: «Коньяк армянский настоящий, бутылка».

Мгновенно проснулись, ошарашенно огляделись братьяписатели: «Что, Париж? Стокгольм?» и помчались на выход. Уже когда электричка неторопливо отчаливала, увидели молодые путешественники братьев на привокзальной заплеванной площади, где все на их вопросы пожимали плечами и разводили кто чем, лишь один какойто в зипунке, которому все одно, закивал, стал братьев подсаживать в телегу и понукать свою хромую лошаденку, Погаса.

Деревня, это Ничаево, куда они наконец добрались от станции совершенно случайным автобусиком с камикадзесолдатиком водителем за рулем, оказалась весьма чистой и ухоженной. Забросив рюкзачки за плечи, беглецы в удивительном спокойствии прошлись по главной и единственной улице, где многие жильцы в этот день, в пятницу, почемуто повылезли и взялись кто красить забор, кто чистить наличники, а кто и трубу латать. Возле полуразрушенной церковки чудак в напоминающей рясу одеженке мастерил огромную, сбиваемую из длинных осиновых комлей лестницу и прилаживал ее кусками, так, чтоб добраться до полуразрушенного барабана колоколенки.

Начинающий ученый и бывшая девушка из «Воньзавода» вежливо поздоровались с ним. В конце улицы, там, где по рассказам Дуни и осел домишко Парфена, увидели они совсем не то.

Дом, наверное, преобразился. По свежерубленому мезонину тянулся красный кумач с белым призывом: «Заходи в рай – локтем не пихай». Возле домика кипели работы. Бригады людей в тюбетейках рыли и носили грунт, плавили вар, мешали в старой бочке цемент. Пара прикарпатских профессионалов с фантастической скоростью мельтешили топорами, подправляя верандочку и наводя резьбу. Какието бородатые, похоже биологи, высаживали в кучи декоративную тую и канадский лимонник. Электрики ладили на столбах прожектора, кидали провода и звонко матерились, перепрыгивая на кошках.

«Посторонись!» – завопил на прибывших работяга, таща огромный прямоугольник гипсокартона. На прибитом возле валяющейся калитки объявлении рядом с возводимыми резными в абрамцевском стиле воротами для грамотных все пояснялось:

Миша и Эля уныло поглядели друг на друга и двинулись к будочке чуть на отшибе. Внутри свежеструганого крупного скворечника сидел мужичок, ковырял в носу и вытирал рубанком слезы.

– Нам бы Парфена, – осторожно спросил Миша.

– Он и есть, – скривился старикан.

– А вы зачем плачете? – нахмурилась девушка.

– Надо, вот и плачу, денег не беру. Записывать, что ли? Аванс беру сильный.

– У нас денег мало, – сознался ученый. – Нам бы так пролезть. На разведку.

– Идите отсюдова. Голытьба! – крикнул старик. – Голь перекатная, – и икнул водкой. – Семьсот четыре записались с деньгами, а они – вишь!

– Мы от Дуни, – тихо молвила Эля.

– Что случилось, дядя Парфен? – дополнил аспирант.

Дед зашипел, заводил глазами. Приложил палец к губам:

– Тихо, дети. А то хозява прознают. Все я продул, дом продал этим, окаянным, где деньги – не знаю. Бумагу, ноту реальную, суют в рожу, твоя подписка. Пил с ими – помню, а чтоб еще должон остался – такого нини. Водка проклятая, темень от ней в башке. И дьявола кружатся, в ад тянут. Ладно, детки, тихо – Дуняшато как?

– Груня приболела, – сообщила Эля. – По телефону ясно. Бабушка за ней ухаживает. Трудно ей.

– Вот те на, – ужаснулся Парфен. – Может к ей в город сбегу. Ладно, вы тихо, робятки. В воскресенье у энтих самая карусель, до того нини. Не суйтесь. Может статься, я вас в воскресеньето по блатве суну, как будто от эскурсиев отстамши. Чего все эти замышляют только – не знаю. Срамное дело. Эх, выжил ты Парфен из ума. А какой башковитый был, – опять старичок скручинился. – Стойтека, робятки. Иди вон во второй дом, к другу моему, мальчику Вене бесполезному. Вот так ручки вверх поднимете и пальчиками поиграете, он все, как черная коза, поймет. На чердак ночевать запечет. Коли домой соберетесь, ладно. А коли сночевать – на сеновал засунет, тут уж приезжали. Вон щас выйду, вам ткну домину. Вы по воскресенью тихо возле меня окажитеся – и устроим. Парфен все может – такая башка.

Старик вышел из будки с надписью «Касса» и ткнул в Венин дом.

– У него мать как раз к крестной в другу деревню помчалась, к празднику вернется; смятаны, творогу натащит, сливков – городскую толпину опаивать. Деньжищи сильные, да…

Тут увидел вдруг Миша Годин, что из будки старик прицеплен к скобе за ногу толстой веревкой.

– Это что? – поразился он, указывая на вервие. – Давайте мы вас немедленно обрежем и освободим и вместе идемте на чердак в дружеское пространство сна.

– Не, – твердо отказался дед, опустив голову. – Каторгу отработаю, и на свободу. Покаместь мне рано свободуто, по всему видать. Едреныть, – и истово перекрестился. – Идите, сховайтесь пока.

Молодежь повернула к указанному строению, но дед окликнул их:

– Дуняшу за меня поцалуйте. С приветом.

– Сами, дедушка, все сделаете. Я вижу, вы еще бодрый, – ласково поддержал привязанного математик.

– Какой ты! – с нотками подозрительности восхитилась девушка.

Мальчика никудышного Веню они увидели прямо за калиткой, как будто тот ждал. Подняли руки, согнутые в локтях, и поиграли пальцами, словно прощаются. Веня чрезвычайно обрадовался гостям, зарделся, замурлыкал и забекал, пуская слюнку, и поманил их за собой, оборачивая круглое, как блин, светящееся в сумерках лицо и вышагивая непонятным механизмом: Миша не смог схватить ритма его шагов – два шага левой и один правой. Или наоборот? В сарае Веня приложил палец к губам и ко лбу, подошел к жующей там черной козе, обнял за шею, прижался и тихо и понятно сказал:

– Бабушка моя. Ненаглядная. К ночи отойду, – и опять заскакал в дом по лесенке из сеней, наверх, показывать гостям сеновал. Там уже сложенной стопкой виднелись два плотных одеялка. Так попали они в эту берлогу.

Мише теперь не спалось, он глядел на тихо вздыхающую поодаль девушку, измученную беготней и неволей, и вспоминал разговор, затеянный Элей, когда они осветили свое прибежище вынутым из рюкзака предусмотрительно положенным туда фонарем.

– Какая ты практичная! – восхитился тогда аспирант.

– Еще бы, – согласилась девушка и вынула из рюкзачка приличную бутылку воды, – тащила всю дорогу.

– Какая ты… хозяйственная, – пробормотал Миша. – Мне бы и в голову не пришло.

– В твою голову это не нужно, – поправила Эля. – Она сделана считать и решать, и никто с дубовой башкой не заменит ее. Как будто твоя голова уже побывала в рае. А быстро собраться в дорогу сможет всякая внучка военного моряка. Мы родились на море… Мать на океане, а я образовалась в бухте. Там пресная вода иногда… дороже свободы.

– Какая ты, – удивился ученый. – Свободная, как отливная волна. Хочешь – падаешь, хочешь – поднимаешься. А я в клетке правил и формул, теорем и аксиом. Ты своей волной окатила мою научную клеть.

– Да нет, – сконфузилась девушка. – Это не я. Это мой отец и мать сделали меня, как будто качаясь на гребне.

– Ты же ругала их?

– Ругала. Всех есть за что ругать. А теперь бросила. Я их теперь хвалю. Вопервых, сообразили меня организовать. Дальше: отец не никнет от невзгод, не падает от бедности и не становится черным, как коза, завистником и ненавистником. Мне стыдно, что я такая его дочь. Он ведь не полез в обозреватели искусств, мотаться по клубным тусовкам и впаривать буратинам комиксы по цене веласкесов; не погнался за богатой дочкой с купленным папой престижным университетом, а влюбился в дуру с глупой морской душой. Не полез лизать пятки начальникам. А стал тягловым конем – тянет свою лямку научного мелкого обозревателя. И что? И где ты найдешь еще такого отца?

– Нигде, – сознался Миша. – Какая ты умная.

– А мама у меня! – воскликнула дочка. – Если уж пьяница, то от всей души, если влюбится – то не иначе, как в дипломата с черной африканской ссылкой в кармане. Она романтическая, но попала в твердое время, время бетонных людей, строящих свои казематы строем. Ведь не пошла за какогонибудь молодого полковника с перспективой на адмирала, а катер ждал ее на причале. Она – морская. У нее сердце – как комочек водорослей трепещет в прибое. Где ты еще найдешь такую?

– Нигде, – согласился аспирант. – Только в море. Какая ты… Красивая. Даже когда говоришь.

– Я? – удивилась девушка. – Миша, у нас пока нет любви, ты погоди мне это говорить… Я плохая, меня не сможет уже никто любить.

– Этого никто теперь не знает. Будущее неизвестно, и в этом его математическая красота. А о будущей любви знает только бог.

– Разве ты верующий? – засмеялась девушка.

– Конечно нет, – захихикал Миша. – Но это знает только он.

Так сидели они и болтали, пока не выпили бутылку воды, и, поскольку устали сидеть, – решили прогуляться по густым сумеркам. Все равно не спалось бы. Взявши фонарик, выбрались наружу и после легкого туалета пошли по дороге, туда, где невдалеке возле церкви мелькал небольшой огонек.

– Можно я возьму вас под руку? – церемонно спросил Миша.

– Возьми, – ответила девушка и, как ему показалось, пару раз хлюпнула носом, сгоняя слезы. Дальний огонек оказался бывшим небольшим костром, где странный строитель лестницы в никуда пек картофель.

– Вы, я вижу, не кушали, – приветствовал он подошедших. – Давайтека сейчас печеной картошечки.

– Ели кусок писательской куры, – сообщила Эля.

– И пили очень вкусную воду, – дополнил Миша.

– Пара горячих картофелин еще никому не помешали, – не согласился человек. – А что вы тут в деревне делаете? – добавил он, искоса поглядев. – Можете и не отвечать, не мое дело. Но любопытство проклятое всегда сжирало. Никак не смирю внутренние угли, – засмеялся он, кивая рукавом черного балахона на угасающий костер, где из малинового тихо потрескивающего рая вдруг вырывались короткие фиолетовые сполохи, возгоравшиеся на секунду под ветерком и вновь ложившиеся в сияющий потухающим нимбом круг.

– Вы священник? – тихо спросила Эля.

– Нет. Я сочувствующий, – добавил человек.

– Мы приехали передать вашему Парфену привет его городской знакомой, – ловко соврала девушка. – А он теперь на стройке. И потом решили посмотреть на воскресный праздник.

– Даа, – протянул человек. – Этот праздник рая… Знаете, господь, наверное, наделил ведь все живое не умом, вон нынешние компьютеры запросто обыгрывают гроссмейстеров даже не за счет памяти и быстрого счета, а по совершенству стратегии. Значит, ум, дальний ум, расчет, сообразительность и сметка – не главные козыри, врученные человеку. И не его уникальное свойство.

– Как это? – несколько обиделся математик.

– Кушайте и никого не слушайте. Я болтаю просто для отдыха души. В такую ночь и возле такой красоты костерка немудрено и помудрствовать. Да. Пожалуй, рискнул бы сказать, что человек, как и лис, – один из самых глупых живых на этой планете.

– Зачем вы нас смешиваете с хитрыми лисами? – удивилась раздосадованная странными высказываниями святоши девушка.

– А как же! – не сдался тот. – Даже воющие волки, и те вырезают агнцев по нужде, сколько нужно для пропитания стаи. Львы, насытившись, дают утолить голод гиенам неогненным, те – шакалам, а остатки – гордым грифам. Еж тянет в зимнее жилье тот запас, что сможет сжевать в стужи и ледяные капели. Лишь хитрая дура лисица, забравшись в курятник, бьет всех подряд кур, взнервившись от их охов и хлопаний. Зачем? Потому и часто впадает в болезнь бешенства, цепляющуюся к ней. То и человек. Травит и роет землю, срезает травы и настраивает гигантские небоскребы не для острой нужды, а по в аду разработанным планам и наметкам. Грызет и грызет, не глядя на все это сверху. Зачем одному или семье миллиард? Не надо – только для потехи и себялюбия. И бахвальства.

Еще один дар живому – воображение. Оно сильнее фантазий. Есть в голове человека опасная зона, забыл название. Отвечает за речь. За создание образа и общность. Так вот, есть эта зона и в мозгу братьев наших меньших, обезьян. Только отключена, временно, по какимто высшим наметкам. Не справится человек с тяготой мира и сойдет из природы во мрак времени, единственный мрак, который ад. И включится обезьянье племя, чтобы попробовать вкус жизни наново.

– С обезьянами вы не напутали? – усомнился Миша.

– Возможно. Мы – путаники и растратчики. Но есть у нас сильнейшая божья искра – воображение. Не принижайте волков – у тех все, и любовь к детям, и развитой социализм. Но по их возможностям. Сообщество термитов социально совершеннее нашего. Лелею одно – что воображение наше сильнее и гибче. Ну что лев или заяц – представит зайца или морковку в позднем поле. Наше воображение – смерч божий. Даже рай – и тот прекрасной картиной нарисовал нам Всевышний в слабой памяти.

Но сделан он, дорогие мои дети, – совсем не про то, чтобы, блуждая, войти во врата его. Эта невероятная сладостная мечта сооружена, думаю, не чтобы пугать иных преступивших, а для другого – чтобы, блуждая по нашим пажитям, падая и расшибаясь на черепки, мы и в последнюю минуту видели эту мечту и брели к ней, отринув кровавое и позорное. Не стоит идти в рай – он сам найдет вас, если надо. Или останется искрой мечты.

– Понятно, – сказала Эля. – Понятно, что вы завели такое. Мы подумаем.

– Да, подумаем, – согласился Миша. – А как это вы?.. А что это вы строили за конструкцию днем?

– Заметили. У молодых глаз наметливый. Лестницу вверх сооружаю.

– Так там ничего нет, кусок колокольни и выпавшая кладка, – указал аспирант.

– Вот именно. Меня один хороший человек недавно надоумил. Не строй снизу, заберись и начинай возводить вверху. Оттуда виднее, да и к руководителю работ ближе. Снизу земля кажется маленькой, а люди большими. А поверху – только ветер и звон облаков.

– Рухнет ваша такая стройка, – обиделся за старых мастеров, за Фьораванти и Федора Коня научный молодой человек.

– Это сколько времени отпущено, не знаем. Если годы и столетия, можно и расчетам верить, и опыту поддаться. А если секунда или день, слушаешь только сердце. Смотрю вы подмерзли. Заночеватьто есть где? А то ночуйте в моей подсобке прорабской. Нет? Ну, тогда ладно. Должен вас самым решительным образом поблагодарить за совместную беседу. Давно не высказывался и накопил лишних слов. Спасибо вам, ребята, и земной поклон.

– Это вам спасибо, – смутилась молодежь.

– Да, тут вот еще что, – засуетился человек, вытягивая откудато сбоку два подсумка. – Я под подпиской, – молвил он странное, – поэтому просто даю вам в пользование, на деньдва. Всем на этот праздник будем выдавать. Вы уж потаскайте, ради христа.

И озадаченные путешественники поплелись восвояси. По дороге любопытная Эля сунула нос в подсумок, а вынув, сказала деревянным голосом:

– Противогазы какието.

– По виду специальные, – сообщил аспирант, разглядывая одно устройство в полутьме.

– Это мужик странный, от него подальше.

– Эля, – доверительно прошептал Миша, опять беря подругу под руку, – а может, обождем… с раем?

– Эти на математического старика не полезут, бесполезно, – горько обрезала девушка. – Будут тебя и меня заодно давить. Пока не удавят. Решили: сунемся; если туфта – уедем в Дальний Восток автостопом, слушать песни твоих тигров. Очень ты… расписал, – и примолкла.

А теперь Миша, лежа в копне сена, поглядывал на спутницу и представлял, как она встанет изза стола, где помогала ему проверять тетрадки по… естествопознанию или этому… обществопознаванию, потянется гибко и скажет: «Мишка, проводи меня до ветра. А то страшновато одной, чтото тигры распелись. И разлетались самолеты с тарелками».

Михаил Годин закрыл глаза и стал погружаться в чмокающий подлодкой сон. Сон вылез чудесный и невинный: Миша жарко целовал Элю в губы, чуть приоткрыв их противогазы, сверху на них сыпались зрелые антоновки, водили хоровод их совместно и несовместно нажитые дети вместе с тиграми, и прыткие зайцы шмыгали мимо их улыбающихся пастей, таща зрелые початки женьшеня в зубах.

* * *

Добрались до Снегирей уже в сумерках, кофейной сгущенкой обмазавших все: домики, заборы и стальное до этого небо, просыпавшееся по дороге пару раз коротким, унылым плачем брошенной институтки на лобовое стекло. Но вдруг тучи улетучились, выскочило торопливое коричневое солнце, на минуту заплевало дальний, за полем, лес яркими, ядовитых окрасов пятнами и свалилось за горизонт, запутавшись в паутине березовых верхушек, а потом и в золотой клетке строевых сосен.

Сидоров, осторожно напрягшись, гнал нежно урчащую «Субару», вспоминая неподатливый руль своей угнанной «пятерки», Екатерина Петровна, хоть и сразу согласилась двинуться на розыски, но с ходу плюхнулась на заднее сиденье и омерзительным тоном сообщила: «Руки дрожат». В Сидорове к этой «доброй» женщине, относящейся к нему с явным терпением и участием, зрел странный противоречивый комок сцепившихся ощущений – нелепой благодарности раба, неприязни неуважаемого и презираемого хозяина и обиды на хозяйку сломанной и заброшенной, хоть и забавной игрушки. Сидоров путался в этих чувствах, как балетный плясун в оперных тяжких покровах.

К домику, вылезающему из вымахавших в рост кустов шиповника, подъехали, переваливаясь на колдобинах дачной дороги, уже к девяти. На веранде слабым светляком мельтешила голая лампа. Приезжие, потоптавшись, пролезли по тропинке, набирая в обувь вечернюю росу. Членкорреспондент академии Триклятов сидел на веранде на скамейке и монотонно мазал по стенке зеленой, капающей в ведро кистью. Он едва повернулся в сторону вошедших и лишь через минуту предложил сесть. Гости присели на другую скамью, балансируя руками и хватаясь за шершавое сиденье, чтобы сохранить душевное равновесие.

– Обещал дочери красить, – кивнул математик на страшного зеленого цвета стены уже почти вымазанной веранды. – Приедут весной, а тут плесень.

Потом кинул кисть и стал вытирать тряпкой руки, с удивлением иногда рассматривая причудливые въевшиеся пятна.

– Решились вас потревожить, – манерно начал газетчик. – Нет ли тут у вас наших ребят, вашего Миши Година и Эли? Они могли бы… потому что… обстоятельства.

– Пройдемте, – кивнул на дверь в комнату специалист.

Внутри попрежнему, будто Сидоров и не уезжал, колыхался в печи огонь.

– Были, – сухо ответил ученый и сухой жилистой клешней, будто жарил краба, сунул и швырнул глубоко в слабый, пыточный огонь группу листков из лежащей на полу кривой увесистой кипы. – Были, но… позавчера? – уехали. Никого нет. Ученик поцеловал на прощанье в щеку. Это что, научный жест? Девушка хотела поцеловать в другую, но передумала. Готовила на электроплитке еду. Сидели пять часов, сказали три слова. Ни одной существенной топологической проблемы не обсудили. А зачем мне еда? Любая пища, из ресторана или столовки, перерабатывается в скучные множества негорючих веществ и шлаков, питающих электричеством и смазкой мозг. Разные люди спроектированы для разного: одни годами фланируют по звездным ресторанам и наклоняются, собирая букеты наслаждений, над изысками лучших поваров, другие, может быть и более одноклеточные, заправляют в мозги чернила парадоксов и жижу смешавшихся несоответствий. Чтобы годный на это отфильтровал от случайного, рекуперировал фракции и добыл конденсат… Но я оказался плохой математик. Негодный.

– А что вы жжете? – спросила Екатерина, глядя на огонь.

– Конденсат, последнее слово и прощальный поцелуй. Называйте, как нравится. Ведь вы, кажется, из газеты. Впрочем, в ушедшей точке времени вашим спутником был другой, с отчаянным жестом и горящей головой.

– Это… тоже из газеты, сотрудницапрактикантка, – пробормотал обозреватель. – Взялась подвести на ночь глядя. Не поможете, куда направились наши молодые люди?

– Я теперь путаю направления, но в данной стратегии ничего не сказали. Но и не скрыли.

– А почему утверждаете, что стали негодный? – пристала практикантка.

– Научный человек никогда ничего не утверждает, – выдал пасс математик. – Доказывают, спорят и опровергают его труды – статьи, формулы, графики даже… Он лишь переводчик языка природы в язык абстракций.

И все, и должен стоять в стороне и ждать, когда природа – она одна! – вынесет ему приговор. По двум причинам оказался не годен. Первая – мне почемуто нужны, видите ли, ученики, стал важен прощальный поцелуй, и я взялся ждать, просчитывая точки ожидания, когда знание и умение из дряхлеющего меня перетекут в них. Это ложный посыл. Я втянул их в беду, как бредущая по саванне мать приводит детей не к водопою, а к логову крадущегося врага. Теоретик одинок, как отрубленный перст или отсеченная от всего голова на блюде истины. Второе – я ввязался в дешевое манипуляторство результатом, попал в невод неучей, невод самомнения и близости к точкам озарения, раскинутый для дурней тысячами бездельников и авантюристовполитологов. Обществоведов, законников, охранителей своих устоев и привратников ложных церквей. Взялся беседовать на их языке. Бог – не бог, демиург – не создатель. Высшее начало – не разум. Я человек, заговоривший пообезьяньи. Или наоборот. Ученый, залепетавший на языке мертвых. Зачем? Я стал плохой математик, раз от моих абстрактных построений вероятностно гибнут люди. И я бросаю это занятие, потому что недостоин…

– Как?! – в унисон воскликнули приезжие.

– Обычным способом. Отхожу в сторону и закрываю мозг на переучет.

– В какую сторону? – тихо спросила Екатерина. – Отходите.

Хозяин дачки усмехнулся.

– Извините, я пенсионер. Слава богу, дел по участку невпроворот. Сарай покосился, яблоки

все почти попадали. Землю не подкармливал десять лет, а она – кормит.

– Хотите, – вытащил Сидоров из кармана сложенную бумагу и развернул, – хотите верну вам расписку про богов и ошибку? Сожжете и ее.

– Зачем? Мне это все безразлично. Кстати, чтобы вы знали, в последней своей статье обнаружил на днях малюсенькую даже не ошибочку, а недочетик. И теперь кто разберет, приводит эта помарочка в виде неполного учета всего охвостья уравнений к катастрофе для результата. К пересмотру основного вывода. Ну да все равно. Надо макарон какихто купить, и соседу обещал поленницу складывать вместе – тоже дурак старый. Не хочу больше, чтобы еще один несчастный целовал мою другую щеку. Все, наигрался.

– Простите, – упрямо вперясь взглядом в бывшего фанатика, как раньше в огонь, потребовала ответа практикантка. – А что же теперь всем скажете? Есть Он?

Математик стремительно и мелко рассмеялся, так иногда в хорошие ночи хохочут за печкой сверчки.

– Посмотрите на вашу брошь на груди, мадам практикантка. Этому аметисту важно знать – что есть, а чего нет? Рожайте, красавица, детей, баюкайте, пойте им священные колыбельные. Ведите в школу. А эту муть оставьте крестоносцам и зажигателям костров.

– Я не согласна! – тихо, но упрямо выкликнула практикантка. – Я против. Нельзя отдать мерзавцам легенду любви, чтобы они захватали ее жирными от свечей и жертвенных баранов пальцами, – Катрин поднялась перед математиком в рост и всплеснула руками. – Зачем же тогда страстный пророк взошел на крест, если не научить нас великому целебному чувству. Несчастной, излечивающей, мучительной, возрождающей и губящей все любви. Я не хочу, чтобы подонки у корыт отняли у меня надежду выздороветь, ту, что окропил своей кровью Тот удивительный человек очень много веков назад. Смотрите на меня, – прошептала женщина и остановилась, тыча пальцем, теперь перед вскочившим Сидоровым. – Смотри на меня. Я запутавшаяся, отдавшая себя дьяволу девка, последняя в роду блудниц, потому что не голодала, потому что продаю по дешевке навынос свою душонку. Доктринерам, авантюристам, пустозвонамначетчикам. Но Он держит меня за руку от последнего шага и шепчет: полюби и открой чистую страницу своей души какомунибудь человеку, а я унесу темную тень твоей нелепой жизни. Он пообещал надежду, и я верю Ему, потому что не могу уже верить себе. Да, Сидоров. Вот. Пожалуйста, не надо отнимать у слабых и заблудших пелену, где отпечатался его жертвенный образ. Отнимите Его, и все скажут: нет любви, есть только детородная случка. Ради нас, запутавшихся и несчастных, но которым еще мельтешит вдали его слабая звезда, – и женщина уселась на стул и закрыла лицо руками.

Математик смущенно, будто увидел слезы взрослой внучки, помялся, опустив голову и неловко перебирая сыпящиеся из рук листки.

– Возможно, вы правы, – пробормотал он. – Нов таких уравнениях я не силен, – и задумчиво добавил: – Знаете, я конечно тоже подозревал, что под всеми бумажками, под этими выкладками… под прямым и стремительным знанием… таится все же какаято… любовь… Вот и дочка моя… – и смолк. Потом справился с чуждым волнением в голосе. – Жаль, ничего не могу пояснить вам о ребятах, Мише и… и Эле. Уехали, – и неожиданно приложил ладонь к щеке.

Через минуты посетители покинули не очень гостеприимную обитель одинокого человека и потащились через заросший палисадник к машине. Уже совсем темнело, на акациях, повиснув диадемами черных бриллиантов, светились капли канувшего дождя, дальнее небо рассекла желтая острая полоса раны, которую севшее солнце, падая, нанесло в пелену надвигающейся ночи. Пахло сыростью, ранней прелой, только задумавшей сгинуть листвой, легкий ветер из засыпающего сада пролетел через Катины волосы и, поймав и слизав тонкие изощренные ароматы духов, исчез в никуда. Екатерина Петровна остановилась.

– Ну что, – спросила она, глядя Сидорову в глаза. – Хочешь меня полюбить?

Сидоров секунду молчал, но ответил:

– Не знаю, найду ли в душе сил.

– Может, – сказала она сбивчиво, глядя на рану в небе, – может быть, напросимся к старику ночевать? В сарай… на сеновал, – и посмотрела с грубой неприязнью прямо в лицо газетчика. – В сад, в кибитку со старыми мотыгами и лопатами.

– Неудобно, – смешался Сидоров. – Ему не до нас.

– И тебе не до нас? – спросила женщина, обхватив шею газетчика руками, и впилась губами в его пытающиеся чтото прошептать губы.

– Ну что, я аметист? – спросила, оторвавшись и тяжело дыша.

– Нет, – просипел Сидоров, удерживая ее плечи.

– Я разве камень? – прошептала еще.

– Ты женщина, – подсказал самому себе обнявший ее.

– Вот, – аукнула и собралась опять искать его губы, но стала терять равновесие, оступаться и, закрыв глаза, чуть не съехала, если бы спутник не подхватил ее, в темную жирную грязь.

Коекак они доковыляли до машины, Катя плюхнулась на сиденье и еле слышно сказала, будто все силы покинули ее:

– В город… В подлодку. А вдруг?!

Через полчаса, разрубая темноту фарами, машина подрулила к прикованному к дебаркадеру махинемузею. Каперанга попрежнему не было – ключ висел в условленном, где всегда, месте, за боковым приваренным основанием дверной мощной петли. В лодке пахло затхлым духом музейной утвари и забортной шевелящейся, в дизельных пятнах, водой. Сидоров посмотрел на телефон, а потом на стоящую посреди рубки растерянную женщину

Подошел и начал срывать с нее темную приталенную и не поддающуюся курточку.

– Подожди, дурак, не губи обнову, – засмеялась она тихо и дико. – Я сама, – а потом так рванула плащик, что жалобно взвизгнула молния.

Сидоров глянул на светящийся глаз аметистового камня и взялся для чегото дергать его, пытаясь скрутить. Женщина рванула на нем рубашку, полетели хлипкие пуговицы, и она прижала губы и зубы к его груди. Он грубо схватил ее текучее тело и, как упавший в испарину рыбак выскальзывающую, теплую, только из моря, огромную редкую рыбу, бросил, словно на разделочный стол, на тюфяк узкой матросской койки.

– Больно! – звериным шепотом предупредила женщина. – Больно…

Казалось, ночь поселилась в лодке навсегда. Какието тени дежурного военморского освещения веселились на обшивке, подмигивающий от волнующегося электронапряжения огонек возле переборок источал красноватый свет инородного светляка. Слышен был стук набегавших волн, вылетавших изпод какогото ночного буксира, пробующего низкий слоновый свой голос возле городского порта. А в ответ текли звуки подводного корабля: шерохи несуществующих морских мышей и пробующих проводку тараканов, ошибочное одинокое треньканье телефона, перешептывание любовников и таинственных, высунувших из углов и разувших глаза барабашек – все это делало списанный «фрегат» обитаемым и годным для проживания дней и ночей.

Рассвет никак не отразился на внутренности корабля, но внутренние телесные часы забравшихся в титановую скорлупу людей тикали бесперебойно.

– Принеси воды, – попросила Катя.

Когда он вернулся с выплеснутой из какойто бутылки в огромную эмалированную кружку влагой, она сидела, закутавшись в простынь. Хлебнув из сосуда, сказала, поглядев исподлобья:

– Ты, надеюсь, в меня не влюблен?

Сидоров дождался, пока она допьет, сгрузил брякнувшую тару на столик и присел рядом:

– Наверное… нет. Откуда я знаю.

– И я, – сообщила она тихо. – И я не люблю тебя. Такого. А почему?

– Что почему?

– Отчего бы тебе не любить меня?

– Пожалуйста, – на все согласился обозреватель. – Но только ты… неясная…

– Это как, расскажи?

– Слушай, Катя, брось. Я тебе ничего не могу сказать. Я же… Мы…

– Ну уж нет, – уперлась практикантка. – Говори.

Сидоров отлез на стул за столик и произнес тираду:

– Вообще, ты изверг, пытать парня после любви.

– После?

– Не придирайся. Ладно, подожди. Сейчас чтонибудь сочиню. Сама напросилась. Знаешь, не буду лезть во всякую беллетристику: есть ли у аметиста душа, существует ли высший управляющий разум, и если бродит по нашим просторам любовь, то кто она и как распознать

ее среди подделок. Пусть бьются умные люди, надо же им себя чемто занять. Пускай некая любовь есть, и какая – сама знает. Я не о том. Ответить: любишь или не очень, – труднее или почти невозможно, чем «отчего влюблен» и «за что разлюбила». Я всю жизнь брожу возле научных людей, и их тон, их образ разрезания себя, конечно мысленный, въелся мне в кожу и легкие. Они стремительно радуются гениальной простоте конечного результата, а великое решение – всегда простое. И мучаются, как от зубной боли, глядя на завораживающую сложность и запутанность людских отношений. Они моделисты, как авиамоделисты тридцатых годов, в шортах, с бриджами, в коротких рукавах. Со светящимися весело глазами глядят на отмоделированную и выглаженную жизньпроцесс. Тут же выписывают и красивое решение. В общем, можно сказать, они убегают от сложного к простому. Такой и я. Я отсекаю все сомнения, побочные ощущения и нелепые восторги, глядя на тебя и моделируя из реального сонма чувств похожую куклу и говорю кукольными словами – это не любовь.

– А попроще? Ты знаешь, я ведь устала и ничего не соображаю. Скажи просто.

– Попроще совсем просто. Ты, Катя, женщина, которую трудно любить. Изменчивая и капризная, неравновесный игривый сосуд, где все молекулы счастья могут сбиться в один угол, а все атомы ненависти – молнией скопиться в другом. Я не понимаю твое явление, не вижу твои края и не участвую в твоих играх, которые ты затеяла с собой. От скуки? Хочется теплой улыбки, дурацких прозрачных капризов и однозначного секса. Я не укротитель; когда вхожу в клетку обстоятельств со своим жалким кнутиком любознательности и озорства, то пугаюсь даже небольшой тигрицы, крупной кошки, глядящей на меня любовными немигающими глазами. Что совершит она в следующий миг: отправится со мной в рай любовного шалаша или подступится чуть сзади, обнимет и перегрызет шею.

– Так ты трусоват?

– Конечно, – восторженно согласился оратор. – Как всякий любознательный человек – не расхристанный авангардист или победительный наглец, не огромный любовник, составляющий жизнь из пасьянсов крестовых дам, не, в конце концов, человекзверь, которому не дано глядеть на себя со стороны. Я осторожно осматриваю свою жизнь, трепетной рукой трогаю чужую и, рассчитывая поступки и чувства свои, всюду терплю крах. Я, Катя, развалина и сижу на руинах мечтаний, которые выдумывает детство и юность. Я мавзолей самому себе. А мавзолей может любить? А ты, как непонятная стихия и ненаписанная, но звучащая рядом мелодия, как упрямо переросшая себя копна летящей по ветру травы и как мерцающий в темноте каплями слез шиповник, что делаешь ты – забравшись в развалины. Там ничего нет, кроме ветра, шевелящего теплые призраки и охлажденные мечты.

– Ах, как красиво! – покачала головой женщина в простыни.

– И мне понравилось, – скривил какуюто кислую улыбку газетчик.

– Ладно, послушай. Теперь я, – тихо пробормотала практикантка. – Так вот. Я не трава у дома, я тетка, которой всю жизнь вместо нормальных людей почемуто попадались авантюристы и практикующие с дамской привязанностью скоты. Я не аметист, я простая баба – которой почемуто муж, узнав про зачатие, вместо вульгарных объятий, простейших амебных клятв и целования колен – корчил рожу и сообщал через плечо, спеша на очередной Совет: «Да сделай ты аборт». И я не неизвестного направления ветер в подворотне, а глупая девка, высматривающая, как сельская юная гадальщица, своего принца. Не на белом коне и на золотом седле. Просто пускай простого принца, нищего, – который утром погладит по голове, пока сплю, пригладит копну моих волос, а вечером расскажет не святочную сказку: «Катька, все будет хорошо! Спи». А тебя я не люблю не потому, что ты дурень или изгой. Нет, я иногда могла бы полюбоваться твоим умом и слушать вечерние твои страшные сказки про жизнь. И даже лизать тебя в объятиях. Потому что ты сам, сконструированный собственными руками, умник и симпатяга, никогда просто не подойдешь к девушке и не скажешь, улыбаясь: «Катька, плюй ты на все! И айда со мной в мой рай без шалаша».

– Ну и ладно, все равно ты хорошая, – пропел газетчик.

– Так я и поверила. Ищи глупышку.

– Вот и выяснили, – зажался вдруг Сидоров. – Но скажу тебе еще одно. Ты же вынудила молоть всю эту чепуху. Скажу одно: любишь не любишь – кому это все нужно. Но вот что правда. Если вдруг потеряю тебя – наверное перестану быть человеком, про которого рассказал. И стану никем – горсткой пепла от сгоревшего аметиста. И если ты соберешься в ад, боюсь – придется тащиться за тобой, матерясь, чтобы приглядывать.

– Врешь! – тихо сказала женщина. – Убью, если врешь.

– Правду сказал, – поник любовник. – Слушай, а почему ты не просила предохраняться? Всетаки…

Женщина оглядела кубрик, будто только что оказалась здесь.

– Дважды не залетают.

– Это как?! – поразился газетчик. – Не понимаю. Это ты о чем…

– Может быть, думаешь, – язвительно, но грустно сообщила дама, – думаешь, там, в волшебном подполе, ты, голубь, клевал у меня просо с руки?

Сидоров, пораженный, молчал.

– Так прошло… всего дней… Откуда же…

– Женщина знает, – упрямо ответила Екатерина Петровна и отвернулась. – На то она и сделана.

– Не знаю, что и сказать, – пролепетал газетчик.

– Тогда молчи.

– Давай одеваться тихонько, – предложил неровным голосом ухажер. – Уже утро.

– Зато поболтали. Это после хорошей вздрючки тянет потрепаться. Не обращай внимания.

Скоро Сидоров взялся нагревать чайник для кофе, а практикантка направилась в убогонький туалет навести хоть какой божеский вид. Сидоров щелкнул пультом телевизора туда и сюда. На фирменном TOTAL TV крутилась, все время перечеркивая рекламные склейки, какаято безумная галиматья и неразбериха, похожая на массовую оргию обезумевших карликов и монстров. Сидоров шлепнулся на табурет. На лоб его мгновенно, как в бане или отстирывающей грязные мечты прачечной, выкатились бисерины пота, а лоб изнутри стал крышкой холодного студня.

Это была настоящая шутка, которую с ним шутили. Это была мгновенная неожиданность, пробирающаяся в ум постепенно. Если жрете кислый вялый салат под дешевым, лежалым майонезом, и на зуб попадает камень. Если тянете уклейку на удочке, и вдруг добыча срывается и крючок впивается в ваше ухо. Если смотрите в дорожной твердой «пробке» на «красный», и вдруг в левый глаз бьет кровь из порванного сосуда.

Мгновенная неожиданность – смертельное сальто для психопата.

Сидоров, как в полудреме, ничего, собственно, не понимая, вперился в рекламный, посовременному лихо нарезанный ролик. Лица, беготня. Крики, вспышки софитов, монтажный салат. С камнями вместо гороха.

Мелькнула заставка: «Только у нас. Через неделю новый огромный многосерийный интерактивный проект “ОСТАТЬСЯ В Ж.” Не пропусти ни секунды, женщина. Честная история страстей и смертей. Не пропусти ни минуты, мужчина. Страшная правда безумной жизни. Смертельная бойня святых отцов и мистических исчадий. Не пропусти ни часа, человек. НЕ ПЕРЕКЛЮЧАЙТЕСЬ. Безумная игра, где Главный – ТЫ. Зритель. Не потеряй ни кадра лучшего экрана страны. Лучшей истории. Истории твоей жизни».

Но вперемешку с этой ахинеей перед побелевшим обозревателем вдруг замелькали обломки знакомых ситуаций и лиц, вкрапленных жгучими медузами в переменчатую, тесную, потную, злую мельтешьню экранных чудес.

Какойто идиот в кожанке мчится на мотоциклетке с коляской и закутанным и высовывающим нос адмиралом, но вот знакомая кухня – на секунду вскочила в изображение – жена? Фирка? Какаято полуклеть, как в блевотной сериалке «За стеклом» и… его дочь? Нет, не она. Опять и опять – знакомые усмехающиеся лица, крупно – заплаканное Мишино? Година глаза, а вот и глубокий, снятый в непонятном ракурсе кратер институтской аудитории в день «Братания».

– Что это?

Сидоров разглагольствует в электричке, сует фотографии полуземного адмирала… Фирка с Альбинкой лезут в какойто грязный подвал? Неистовствующий ИвановПетров.

Алексей Павлович обернулся, будто сзади него сидела скалапендра с огромным гнутым, готовым въехать стальной иглой в голову хвостом и свесить с него каплю окончательного яда. Екатерина Петровна стояла, опершись спиной о прочностную балку и смотрела на него неотрывно и пристально.

– Что это? – судорожно перекатывая слова, повторил вслух журналист. Телевизор заорал:

«Сейчас все наши камеры установлены в селе Ничаево, где проходит международный военнопатриотический на местности перформанс “ПОШЕЛ В РАЙ!” и где в прямом эфире… эфире… через полтора… совсем скоро… вам счастье лицезреть… съемки интерактивно последних серий… великого сериала наших дней. Не переключайся. Если ты не идиот. “ОСТАНЬСЯ В Ж.”»

– О чем это? – заикаясь, пролепетал Сидоров.

– Я думаю, ребята там, – ткнула Екатерина пальцем в экран. – Они собирались, я, может быть, забыла.

– И что? – почти в столбняке спросил газетчик.

– И ничего, – тихо прошептала гостья подлодки. – Времени мало. По воскресеньям на дорогах пробки.

* * *

Литератор Н. решил, что его голым запустили побродить в Африку среди акул. Ему было душно, и он рвал голыми руками несуществующий ворот открытой, некрепкой, много стиранной майки. Н. сидел боком, как покойник, в развалившемся кресле и тупо вперился в следующую передачу «Деткиз в клеткиз». Отвратный рекламный ролик полностью выбил его, будто безголового всадника, из седла зачинавшегося дня. Все было ложь – сценарий не его, чуждые мизансцены, в титрах мелькнуло: «Идея X. Ашипкин, сценарий Б. и Б. Кранкеншкап при участии Эдуардо ДеМоргатто». И почему, тупо думал H., производство ФилиппиныГондурас. Все была подлая ложь и хамская подстава. Идея его, H., – мелькнувший катер с намотанным винтом, крупно старик с выпученными стеклянными глазами, полумертвые дуры с капающим из ушей соком. Банка в томате с изогнутой вилкой, пронзавшей рыбью требуху крупным планом, в конце концов. Все его – заветное.

Слезы душили Н. гдето внизу, в пораженных предсердиях и рыдающей желчью поджелудочной, душа хлюпала от избытка сырости и влаги, но наружу из ущемленного в авторских правах не вырывалось ни стона. Лишь какойто тонкий желудочный писк. Он опустил в сухие горящие напалмом ладони холодное, как сухой лед, лицо и замер на секунду или две. Потом взглянул на часы, стучащие каблуками шестерен танго без стонов и боли. Оказалось, укатился кудато час.

Как упругая пружина импортного древнего арбалета, Н. выпрыгнул из чуть хлопнувшего его сзади «на удачу» кресла и бросился, алкая хотя бы материальной сатисфакции, искать сельцо Ничаево. «Сколько требовать за обиду, – все время в дороге душила и стучала в висок костлявая мысль, – сто тысяч в евро, в иенах, в лирах, что художественно – нонсенс, тогда в пускай в турецких лирах». И еще – где мои персонажи любимые похоронены – сволочь проститутка Ираида, человек без лица и пенсии Зямкин, аккуратно намотанный на винт Игорек с чужим сыном полка, где все они – морские тухлые котики и львы и клевретки.

Ему фантастически, монструозно повезло. От вокзала отруливал, тщетно долбася задними запруженными людской плотью дверьми, желтый специальный автобусик с приколом: «Ничаево. “Пошел в рай”». Как удалось литератору, ужиком ли, угрем, проскользнуть через месиво рук, волосатых ног, прорех, ширинок и подолов внутрь – он уже никогда не узнает. Автобусик был набит деятелями культуры, встающими со вторыми, а то и с третьими лучами терпимого солнца и вечно опаздывающими даже на собственные похороны. Орала, и бренькала, и дралась гитарами шпана из ансамбля «Отпетые Му», правда, по пути выяснившая, что им на другой фестиваль «Наши вам С.», а не к «поповским клоунам», и чуть не перевернувшая автобус. Эти начали так орать: «Становь бас, контра, ща на червя пустим», – и выбрались, стуча гитарами по скатам, и чуть разгрузили раздувшийся дирижаблем транспорт. По углам жались и сладко, как переевшие уклеек коты, жмурились артисты хора в осанистых темных балахонах, исполнители «нетрадиционных колокольных хоралов и вешних песнопений», на привыкшие к молитвам колени которых в толкучке взобрались кучей девки из секстетов «Мяу Мио» и «Забитые стрелки», визжавшие всю дорогу, хихикавшие матом и лезшие под бороды и балахоны песнопевцев «за заначкой» и пищавшие тонкими голосочками защелкнутых мышей: «Убери, не щекоти сиську бородой, папик» и «Не тряси коленой так по заду, пузан».

Н. с соседями повезло. Его сжала торсом, положив ему на плечи громадные груди, симпатичнейшая, чернявая, как перо дьявола, крупная особь средних лет и огромным контральто молвила:

– Ты давай только не шали, попутчик любезный.

На что стиснутый в лучших чувствах Н. с трудом выдохнул:

– Я не шалый.

После этого соседка скисла, погрустнела и уже как просто собеседнику в беде сообщила:

– Вон сволочи девки, все эти «Дебелки», «Телкиволки», поешь за них в три октавы, дублируешь голос, синхронизуешь, давишься за пенсию, на одних фонограммах второй рак легких заработала, а эти бляди: как на концерт, так трясогузки сами в линкольнах и под софитами, с концерта – на распальцованных джипах, а я – вечно на трамваях со старухами подагровыми и на последних метро. Ну скажи! – Н. пожалел примадонну, как сопутницу по несчастьям. Плату, кстати, за проезд худая, как штопор, контролерша взяла у возмущенных мокрых хористов и литератора двойную, сообщив: «В один конец идет транспорт, потому и две цены. Обратно чешите сами, или на пароходе».

«На каком пароходе?» – размышлял литератор, лежа на боку и очухиваясь на траве, когда транспорт выкинул их, как мясорубка, возле свежеструганой остановочки у свежевспаханного разворотного круга сельца Ничаево, в виду симпатичных развалин церковки русского барокко. Сельцо Н. очень понравилось, и настроение ограбленного автора пошло на поправку. Тучу полезного для подсматривающего за жизнью через замочную скважину словесности литератора удалось разглядеть Н. Огромное шоупразднество объяло его необъятное воображение, словно клыкастый слюнявый рот маленькую сладкую малинку.

Уже на площадочке увидел он базарчик, развернутый местными повылезшими, как саранча, старушками, единственными живыми свидетельствами нацпроектов «Здоровье старых» и «Копи генофонд». Наряженные доходяги подтащили на газетки, надеясь на приезжих, вареные кукушьи яйца, бутылочное волшебное от сглаза молоко черных коз, разные сэндвичи неизвестной этимологии, а также домашнюю выпечку с выдаваемыми за изюм тараканами.

В кругу старух, толкая друг друга в бок и выпихивая, важно вышагивали двое: целитель руками, болтающий ладонями над старухами и щерящий хитрые чумачьи глазки, а еще староста безвестного прихода с банкой, величественно звенящий голосом: «Еретик, отбивает паству от веры, схимник… химичишь тут, двоеженец… не идите под руку его, бабки – чернокнижникмарсист». В ответ рукоположенец стал пассовать кистями над головой плотного, но низкого соперника, на глазах толпы вгоняя его в жидкую землю по галоши. Пожилые, замиряя разночинцев, запричитали: «Куды… куды ж… не собачьтеся… земля широка, всем боженькам место сыщем… вона рученьки каки, в секунду с молока смятану сбил, кудесник… под однем царем ходим…» Между старух бегала немного детвора и местный слабоумный паренек Веня, пытавшийся сунуть под ладони мага переметную суму защитного окраса, видно с пескарями или водорослью.

Далее Н. прошествовал мимо обломанной колоколенки, верх которой стыдливо прикрывали реставрационные картонки от отечественных телевизоров, и вступил на короткую, метров в двести, но зато главную и единственную деревенскую улочку между рядами пестрых деревенских избенок, украшенных по случаю всякими веющими лентами, свежекрашенными скворечниками и лежащими на лавках перед калитками ранними не устоявшими на ногах. Деревенская дорога преображалась на глазах – ковырялся, разравнивая метровые ухабы, как малолетка с совочком, карликовый «Мицуи», и на двух разных сторонах ухабов две бригады тружеников – ходжентцы и Карабахцы, вяло крутили лопатами кучки гравия, а их старшины сошлись посередке и, размахивая руками, делили фронт работ: «Бакщищ… агдам… рубля… дай… иди…»

И вот, уже приблизившись к эпицентру событий, литератор Н. наконец узрел настоящее деревенское чудо. На узкой площадке, зажатой подслеповатыми с закрытыми ставнями домиками, развернуты были на грузовикахплатформах «Урал», невесть как пробравшихся сюда, дислокации двух противустоящих художественнополитических армий, над которыми реяли полотнища «СВОИ» и «НЕ ВАШИ». Всюду стреляли лопающимися лампами софиты, змеились горынычами кабели и метались одичавшие телевизионщики с наплечными «Бетакамами», отдавливая себе и обезумевшим шавкам лапы. Праздник развертывал свои знамена на глазах, и было одиннадцать часов с лишком.

Причем почудилась литератору какаято удивительная сплоченность, синхронность и слияние противных друг другу сторон в ненависти между явно противоборствующими перформансами. Там, где «свои», небольшой церковный хор выводил для паствы пасторальные мотивы, а напротив, где «не ваши», лабухи пробовали через оглушительные усилители свои гитары, девчата из «белокстрелок» охорашивали называемые юбчонками носовые платочки и пробно вихлялись перед публикой, в то время как их радиоинженер, всовывая в читалку диск с фонограммой, хрюкал в микрофон: «И раз, и два…» Но тут вышел к противоположному микрофону серьезный человек сановник Гаврилл и оглядел стойбище. Снизу, в соответствии с палочкой неизвестного сценариста, возле военных колес грузовиков, выбралась процессия митингующих с плакатищами. Ученые люди, профессор Скатецкий, заблав… завлаб Ойничевич и кандидат Дудушко тащили белые, слишком мелко простроченные буквицами и не по росту им плакатищалозунги: «От науки долой руки непомазанников… Святой

Грааль – в лабратории ученых!.. Грязных свиней “Воньзавода” на научнолечебные свечи».

Потянул деревенский навозный ветерок, отогнавший последнюю тучку от ласкового осеннего солнышка, и под напором плакатапарусника кандидат не удержался и рухнул набок, как заваливается под гребнем волны наглотавшийся серфингист, и заорал:

– Твои, Ойничевич, шуточки?!… Ты, иуда, башмаками яму мне нарочно выскоблил?

Но находчивый завлаб отверг предательские инсинуации: «По научным трудам и ямка». И еще пару раз прошелся жирными глиноземными калошами по лозунгу недруга. Вспыхнуло было легкое сражение на флагштоках и потасовка с использованием тела толкаемого Скатецкого, но врезавшийся в группу господин мачо Моргатый и еще один сутанник разрезали спорящих и вновь включили их в круговой вангоговский ход.

Сановник вскинул бороду и запел в микрофон, указуя руцею в «Не ваших»:

– Братие. Сказано… За грехи ваши будет неправедно вино ваше, неправеден царь, неправедны женщины и несправедливы все свиньи человеческие и все дела их таковы и нет в них истины; и они погибнут в неправде своей… Дома их безопасны от страха, и нет жезла Божия на них…

Но противуположные не растерялись и, как говорится, были таковы. Какойто гаденыш, которого Н. часто видел мельтешащим в ящике возле женских клозетов и звался который то ли Трахман, то ли еще как, вывел к подножию своей арены группу, в противоречие научному дефиле, бойцов. Статные, жгучие с разных сторон девицы, чуть прикрытые от положения «в чем мать родила», вышли на свой подиум с плакатиками «МАТЬ», «СВ. ОТЕЦ», «ДЩЕРЬ», «СВ. ВНУЧ», «ПРЕСВ. ЖУЧКА» и «КОША» и взялись кругом фланировать, изгиляясь в позах, цепляясь сомнительным паровозиком, размахивая кто бюстгальтером, кто штанишками от «кутюр», а кто и оптикомеханическим устройством для домашнего показа. Собравшаяся прибывшая на показ публика взялась ржать, не найдя другого занятия. И тыкать пальцами в обе стороны. Причем «КОША», сволочь, присела на четыре лапки и взялась порочно водить задом перед «публикум».

Хуже другое. На импровизированную сценку «не ваших» выскочил осоловелый, чуть шатающийся дылда с мохнатой грудью, распущенными слева и сплетенными справа в африканские противогнидные косички волосами и взялся пародировать труженикасвященника, корячась и дергаясь. Стоило тому возвестить, воздев руки: «Победа моя… сожгу того, кого увижу первого в доме своем…», как хамский оппонент, в котором многие узнали популярного у дам в последнее время мистика и астросадиста АКЫНХУ, стал стаскивать какието щепки, прыгать бешеной курицей, гоготать, щелкать зажигалкой и, показывая крупнокалиберный зад противнику, раздувать на корточках мнимый костер. Стоило благочинному возвестить: «…Я есмь альфа и омега… и явится первый и последний с обоюдоострым мечом и семью звездами в деснице и скажет: имею ключи ада и смерти…», как паясничающий скот стал скакать черным козлом, размахивать брелоком с ключами от авто и перочинным ножиком, открытым на штопоре, вывел семерых девок из ансамблей, начал их, визжащих, хватать за что попало, а потом затянул с ними, гнусавя и фальшивя, шлягер.

А если взялся вдруг серьезный человек кидать на них божьи кары, возвещая громогласно: «Пировал Бальтасар Вавилонский в честь золотых богов и идолов и пили из сосудов храма… и выйдет из стены кисть руки и начертит на извести стены… взвешен ты на весах и найден очень легким…», так немедленно дуралей и действительно скотина схватил напольные откудато весы, взобрался с картонкой изпод фасонной обуви, пробил картонку рукой и высунул оратору огромную фигу.

Смотреть на это издевательство над здравым смыслом Н. больше не мог. Тем более, выскочили перед двумя бушующими микрофонами депутат ИвановПетров и с другой стороны лондонский освободитель аборигенов Пшедобжски и взялись поливать друг друга словесными помоями с крупными вкраплениями непереваренных цитат из нынешних царей и прошлых оракулов, а пристроившийся с бочка поляка Мафусаил Скирый так еще и затеял под монотонный микрофонный лай приплясывать полечку с неким вагинальным созданием невиданного пола и мычать не в ноту караоке с дамским ассамбляжем позади.

Литератор свернул чуть в сторонку и остановился возле уставшей дефилировать и вытиравшей лбы ученой братии. Найти господина Моргатого мачо в этой суете и толчее и призвать к ответу как серийного плагиатора не было никаких сил. Возле научных кадров он увидел известного в его прошлом Гришу, ныне провозвестника прав и толкователя добродетелей. Гришка явно скупал голоса, суя мятые знаки мелкого достоинства ученому гражданину Скатецкому с братиею. Братия недоверчиво, воткнув плакаты в глину, разглядывала подачки.

– Аванс, – сообщил Гришка, важно стряхивая с лацканов скроенного портным НьюБондстрит костюмчика следы помады и девичей шелухи. – За проход на позицию европеизма и законократии. Будете околачивать по полной, покинув уголок Святого Дурова и проржавевшие бастионы национализма.

– Врет, – предостерег коллег до болезненности разумный, но грубый Дудушко, которому с его дубовой башкой за бугром не светила даже луна. – Кинет, как всегда, на полдороге. На Смоленщине при отступлении до Парижу. Уж по его лисьей харе понято.

– А может, стоит начать жизнь с абсолютного нуля, с нулевого меридиана? – размечтался Ойничевич. – Получим по лаборатории на Мальдивах и Судетах, по гранту на нос, и ищи ветра в галилейском поле.

– Всенепременно, – подтвердил Гришка. – Все так, кто с мозгом, делают. Именно на Гавайях, левее Бермудского треугольника и по центру Флоридского заповедника. Выписываются звания грандов, пэров и мэров собственности. Вы и так ни черта по специальности не смыслите, а переехали в социологию тихой сапой. Вам самое время когти драть, ползти в сеть с крупной ячеей. Бросайте к этой вашей матери демонстративно ваши палки и перебегай дорогу в указанном месте. А наш взвод сатанистов поддержит жертвенным огоньком.

– Нет уж, господин еврохорошо одетый, – отчетливо отшил европеоида замдиректора филиала Святой Земли Скатецкий. – Нас мякиной не прокормишь. Мы люди семейные. Ваш этот позорный аванс моя лабораторная домашняя крыса в две миллисекунды сжует. Этого нам даже на раздумья мало. Пока полную раскладку походной кухни и выкладку нервотрат не представите, включая бонусы за свежую жену и приемную дщерь, к нам с подлостями не суйтесь.

– Извиняюсь, – встрял в научносоциальную тяжбу литератор H., – не видели ли друга моего Моргатого, мачо телеэкрана?

Ученые молча переглянулись с покупателем и, выхватив плакаты, взялись угощать Н. по спине и шее:

– Ищейка, филер! – орал Дудушко. – Филейкуто разукрашу.

– Подставной ванек, кукушкин сын, – доставал покрепче Ойничевич. – Сын страуса и геенны огненной, – но все же пару раз всыпал, будто случайно, Дудушке.

– Моргатовской креатурой представляется, – бесился в стороне Скатецкий. – Слышал, господин Гриша? У мачо все друзья – червонцы новой чеканки. А этот – полушка в церковный день на паперти.

Еле литератор унес от ученых привычные к бегу ноги. Надо было пробираться с другого бока, потому что, судя по визгам, на жертвенной площади разгоралась нешуточная фортеция. Литератор забежал с тыла и тут наконец увидел того, кого страждал, участвующего, правда, в замечательной мизансцене. И подойти к гну мачо не представлялось разумным.

Оказывается, прибыла на празднество или уж еще на что сама мамзель гжа Лизель, известнейшая меценатка и спонсорша всяческих искусств. Еще недавно, по слухам, подарила она управлению своего супруга, не последнего человекачиновника в важных местах, путевой дворец Петра четвертого с начинкой и челядью, где сам второй зам первого помощника устраивал свадьбу одной дальней родственницыкузины с присмотренным голубым тенором. Кроме этого, вычитал Н. в одной крупной серьезной газете, госпожа Лизель направила в целый ряд подшефных детских домов и приютов по набору косметики «Сахарель» и по три сумки «Гуччи» для панатлантических перелетов.

Сейчас Лизель на отмостках подиума «не ваших» полувозлежала на креслекачалке и болтала, изображая «смольнянку», ножками. За креслом важной особы еще более важный Антон Антонович давил на перекладину качалки, как на педаль «Зингера», ногой и вращал супругу в страстном жизненном танце. Кругом скучились телелампы, камеры, и стала наезжать крупным планом телега на рельсах, из которой подстреленной тряпкой свисал главный оператор.

Перед Лизель с непокрытой головой располагался так необходимый литератору мачо Моргатый, держал на поводу осла с табличкой «Погас» на мослах и рукой приглашал прекрасную сабинянку пройтиться или, что проще в местной грязи, погарцевать на шее взнузданного упрямца. Спонсорша была непреклонна, она еле глядела, отворачивая губы, на неудачливого, терпящего оглушительное фиаско человекапаразита. Мачо казался до своего конца сраженным в то место, которое считал сердцем. Он несколько подался вперед, оказался чуть в полупоклоне, губы его слабо шлепали неслышное, видимо любовные стансы, на лоб налезла огромная умственная морщина, или скорее след от сомбреро, и думалось, что он только что получил коленом по чреслам.

– Конь Погас спокойный, уверенно ведет на дороге, – вяло бекал Моргатый, дергая за вервие на морде ослины, – не вязнет, славен проходимчатостью, – добавил он и поглядел на ослиный хвост. – Смирен, к женщинам равнодушно равен, – излагал мачо вычитанное у Апулея в комиксном изложении. – Чем рисковать на бешеных скакунах станом и несравненным тазом, – наконец взбрыкнул он, – не лучше ли содержать объезженную, ровную, привычно тянущую груз скотину. Тише агнец скочешь, целей седло барашка, – выдал он грузинский тост. – О где вы, ночи стойла!

Но Лизка упрямо и презрительно мотнула головой и концом башмачка. А Антон Антонович – короткой ладонью. Растерзанный отставкой мачо стянул ослину на обочину. Тут же какойто представительный конюх в легкой, нагло дрожащей бороде, с бешеным румянцем на щеках и блестящими горелым антрацитом зрачками вывел перед мамзелыние очи скакуна, стройного и игривого. Это был именно маг и бывшая очаровашка, пересмешник и пародист, уничтожитель школьниц доступного возраста и преподобный… припадочный АКЫНХУ, деятель общины «Воньзавода». Конь играл в его уздах, как стреноженная коза на заливном лугу и как выживший заяц на мартовском солнце.

– Прааашу! – широко жестикульнув, кинул ХУ руку на круп скакуна. – С ветерком, свистящим в бородах, в молодецком угаре конь белый потащит добычу в горние высина. И был взнуздан зверь сидящий на белом коне в одежде багряной и пал лжепророк с им, – сообщил ХУ и рыцарски преклонил одно колено в окрестную грязь.

Лизка хихикнула, а Антон Антонович кисло нахмурился. Смех женщины – первый признак сдающейся крепости.

– С ветерком по пажитям и нивам, мимо рабов коленопреклоненных и рек, играющих на стремнинах локонами луны, – соврал ХУ. – Ждет скакун приму свою, «четыре животных в скакуне этом “страждут” – одно лев, другое вроде телец, третье с лицом человека, четвертое вроде орла летящего».

– Отпорхни, орел, – отвернулась Лизель. Эта крепость сама знала, кому в какой день недели отворять ворота. – Перья надо чаще чистить. И вшей своему льву вычесывай.

– Идииди, – поспешил отвадить стреляющего глазами похабника Антон. – Не мельтеши глаза.

И тут вдруг Лизель поднялась, на лицо ее высадилось волнение и сладкая мука, она подняла ручку, увешанную амулетами и оберегами, и тихо кивнула:

– Подъедь, подъедь, мученик божий. Эй, тарантас!

«Кому это она?» – поразился литератор. Здесь, со сторонки, от группки телевизионных пособников, от кочующей с оператором тележки и от груды бутафорского хлама отделилась колесница, двухколесный малюсенький шарабан или фаэтон. Тащил пролеточку здоровый качаный бугай, голый и в плавках, чуть прикрытый римской с блестяшками тогой и в огромных черных галошах на босу ногу. На том, что называется лицом, блуждала у рикши сильная улыбка, как вроде у Моргатого осла. Тут все узнали и ахнули: рикша – секссимвол стрипбара, сжигатель оков и мужчина Гуталин. Лизель из качающейся колыбели с благосклонной улыбкой протянула руку, выбралась и проследовала в шарабан. Гуталин заклекотал потарзаньи, застучал резиновыми копытами по грязи, обдавая Моргатого с ослом Погасом и Акынку с пегасом, и бросился по неровной колее прочь, катать и трясти прекрасную поклажу.

Антон Антонович демонстративно взялся проглядывать какойто циркуляр. А братья по недозволенному, ведя под уздцы любимых скакунов и шипя и сипя проклятия, начали медленное сближение. Когда для выстрелов остался шаг, Моргатый и Акынка взревели и взялись поочередно, как могли, пинать ногами бедных скакунов врага, резвого араба и ослину соответственно. Те заблеяли, замычали и заржали, пытаясь увернуться, и даже Акынкин лошак умудрился хлестануть Моргатого пару раз по роже хвостом. Но нервы и икры политических бойцов были крепки, и на животин продолжили сыпаться удары.

Литератор счел момент подходящим. Он приблизился к лягающим и смиренно произнес:

– Как же так, господин Моргатый. Нехорошо присваивать чужие мысли, в смысле «Ц» в кружочке. Мои герои – целомудренная Ираида с ее разнузданным Игорьком, которого она встретила только раз через сорок лет в слезах, ихний Зямкин, безразличный пенсионер и отец котиков, подметный сын на минном поле и винт с обратным ходом – все мои идеи. Вы героевто переназвали, изменили правила игры и сунули, как свое. Нечестно и незрело. Хоть бы включили в список благодарностей «Остаться в Ж.». Или в титры как помощника осветителя, и в лист матпомощи. А финальчикто все равно не дописан – где брать будете?

– В Ж., – кратко ответил Моргатый и, бросив пинать конину соперника, двинулся к литератору. Оставил ослину и разгоряченный АКЫНХУ, на прощанье угодив ботинком по заду и получив от осла встречную, не замеченную в угаре, полную порцию густой струи в обувь и одежку, и тоже кинулся к подвернувшемуся дураку. Экслюбовники азартно с полминуты пихали Н. туда и сюда, особенно туда, и в быстро закончившемся разговоре тот оказался в жидкой грязи, повержен и нем, как капитан Немо возле акул. А ХУ вытер об несчастного Н. запачканную ослиными извержениями ногу.

– Будешь знать, как среди приличных людей проживать, – крикнул Моргатый напоследок. – Финал он спрятал, гандон на палке. Да мы финалов этих одним пальцем… понял? – показал известный жест.

– Ну, – подтвердил мистический зверь и недоучившийся зоотехник изпод Аркалыка. – Всех вас, барабашек, по одной поимеем и в говно переварим.

– Ну, – согласился мачо.

Коекак обтершись о забор когото из пейзан и телевизионную тележку, литератор поплелся на торжище. Там как раз, споря и глуша вражеские голоса друг друга, управляемые пожарным и Гришей, зазвучали два хора: объединенный хор помощниковпионеров пожарных и капелла заслуженных девушек, злачных сестерхозяек спальных притонов. Мазилы из «Воньзавода» еще подпустили шума – выхватывали по одной из заранее припасенной клети собранных по помойкам кошек, прилаживали к их хвостам запальные петарды и пускали на пожарных. Те в инстинкте отрывались от духовых. В общем, воцарилась анархия.

И тут над деревушкой поплыл печальный и тонкий, как вой ребенка, колокольный звук. Орущие оркестры захлебнулись, хрюкнули пару раз и опали.

* * *

Литератор Н. молча стоял в группе пялящихся людей и смотрел вверх. Заохали бабки, побросав свои расстеленные на траве базарчики, рванул праздничные меха гармоники на время потерявший рассудок мужик и тут же утих, тяжко сел на траву. По короткой дороге от крайнего Парфенова дома стали подтягиваться зеваки и веселящиеся. Наверху, возле полуобломанной колоколенки, прикрепленное коекак на деревянных рамах, сбитых из комлей, трепыхалось на ветру полотнище, собранное из двух простыней. На нем, как на экране, крупно начертанные черной краской, висели и шевелились не в унисон буквы, складывающиеся в призыв:

И рядом с последней буквицей красовался пиратский череп, на ветру неудобно грызущий скрещенные кости.

– Господи, Епитимий, – перекрестилась бабка. Заохали и другие.

– Как забрался. Святой баламут. Людей сбивает. Он барабанитто в колоколец? Откуда взял? Туда не втянешь. А вот у его лесня откинутая. Смятану теперь не возьмут, приезжих чего ждать – только дачников в лету… Человек он гожий и близкий с небом, зря трезвонить и будить птиц не будет.

– Ей, – крикнули. – Ей, Епитимий. Слазь, святой человек. Расшибесся. Там неудобство, оскользнешься, враз слазь… Чего трезвонишь?

Попы сами, чай, знают, когда служить. Вон гордый человек. А до чего тихий всегда. С ума съехал, от энтих крикуновплясунов, мы и сами… еле брешем, от криковни. Жердинами бы еще подрались. Ей, Епитимий. Чего на рай обозлился. Слазь!

А тот продолжал долбить и долбить в небольшой колокол, который незнамо как поднял, водрузил и укрепил. Неспешно подтянулись руководящие группки от «своих» и «не ваших» порознь, а потом заслали друг к другу парламентеров. Праздник и состязание оказались под ударом звучащего сверху и бухающего не в такт оркестранта. ИвановПетров и Гаврилл перешептывались со специалистами по физике волн звуков и редкоземельных явлений Скатецким, мачо Моргатым, пожарником и военкомом. Пожарник, ругаемый соратниками в хвост и в гриву, разводил руки и отбивался: не пройдет сюда, мол, никакая пожарка с никакой выдвижной конструкцией, та одна на область, и та… временно на одном стройобъекте с прикрепленным стройбатом…

С другой стороны и лондонский поляк, Скирый и держащий под уздцы дрожащего жеребца Акынка, а также стоящий несколько в сторонке Гриша пихали пальцы в небо и переругивались. Подъехала на шарабане и от души развлекающаяся Лизавета и временно выпрягла упарившегося рикшу Гуталина, который стал поправлять до дыр стершиеся плавки и сбившийся хитон.

– Слезай, Епитимий, – крикнул ИвановПетров, скаля веселые зубы. – Тебе батюшка отпущение выдаст… – И добавил чуть тише: – И я сто плетей. Слезай, горлопан. А то завернем тебя в твой плакат и отправим малой скоростью на опознание. В лавровом венке.

– Что это такое говорит этот. Зачем грозится простому человеку. Чего… не шумит сильно. Играет и играет, все селу веселей. Зачем карой пужать, – зашумели в деревенской толпе.

– Эй, отец Епитимий, – лужено рыкнул иерарх Гаврилл, – покинь неположенный сану верх. Неосвященную высотку сию. Грех и срам. Спускай свои грехи сюда, к божьим людям. Не велел пока тебе Господь выходить в поле с костьми и изрекать слова. Сами мы знаем. Сказано: что это у тебя дверь отверста на небо и голос, как звук трубы. Взойди сюда, к нам, и покажу тебе, как быть. Слазь.

Вдруг послышался сверху слабый голос Епитимия, разнесшийся, правда, с высоты далеко:

– Сказано: и судимы будут мертвые по написанному в книгах, сообразно делам их. И тогда отдаст море мертвых бывших в нем. Я под подпиской… Не ходите в «рай». Опасно и смертельно.

– Сумасшедший, – тихо сказал Гаврилл. – Еретик. Рушит веру.

– Секстант, – согласился депутат. – Дергает народ. Адвентис или из хлыстов. Богоборец.

– Иудей продажный, – зыкнул стоящий поодаль Дудушко.

– Всю малину обосрет, – нервно облизнувшись и отпуская поводья ослины Погаса, зыкнул Моргатый мачо. – Ну это мы его сейчас снимем. Эй, пожарник!

Также и люди из «не ваших» согласно решили, что звон и святые речи, слышные и снизу и сверху, разрушают их перформанс.

– То ешто некатолични глупи звон, – припечатал лондонец. – Не собразни тройцу и швятих обрядовст паньских папств.

– Путает программу, – согласился Мафусаил. – Дурит честных доверчивых девушек, срывает караоке. А у нас через полчаса – сколько сейчас? Полдвенадцатого? – у нас через полчаса первый пробный впуск в оазис инсталляций и концентратор рая.

– Этот святоша, – поднял красные от бешенства глаза отвергнутый спонсорами АКЫНХУ, – этот затычка в рае… Мы ее сейчас вынем.

Подталкиваемый в спину Моргатым и Акыном главный районный пожарный, довольно пузатенький гражданин, уже лет двадцать как не нюхавший огнетушителей, отбрехиваясь, потащился к опрокинутой лестнице, кляня мудозвона и крича, что сейчас кликнет своих ребятпионеров. Коекак, с натугой, используя в тягловую силу пьяненького гармониста, мощный торс Гуталина и когото из публики, сбитую, а потом и сброшенную Епитимием длинную лестницу установили. Пожарный неумеха, придерживаемый за лестницу доброхотами, полез. Но из толпы вдруг выпрыгнул несмышленышпаренек, местный слюнтяй и недоумок Венька, подобрался в суете под лестницу и боданул плечами и башкой. Лестница закосилась, задрожала и скривилась набок, а неловкий брандмейстер метров с трех улетел в траву, да так и остался там, ворочаясь, охая и потирая все известные места. Ох, хитры и опытны наши пожарные волки! А мальчугана коекак оттащили и отдали бабкам.

ИвановПетров и лондонский эмиссар одновременно воззрились на циферблаты. Те торопливо подгибались к часу открытия святых врат.

– А ну давай! – велел Мафусаил Акыну.

– Я! – взъерепенился мистик одноклеточных мест и пепелищ. – А Акын не ху? Поищи себе птичку помельче, без клюва.

– Надо, – сказал Гришка. – Сделаем обрезание дотаций. Вынем со сметы. Будешь бурлаков баламутить.

ХУ сник и поплелся осматривать штурмовую лесенку. Так же влип и Моргатый, погнанный ИвановымПетровым на заклание, как мерин головой в новые ворота.

– Лети, голубь сизорылый, спасай паству, – напутствовал Гаврилл.

Штурмовики, пропуская друг друга, обменялись ненавистными взглядами и схватились за лестницу в пустое небо. Колоколец продолжал жужжать, наводняя уши какимто похоронным мотивом.

– А ты?! – вдруг высунулась впавшая в игривое и чуть бешеное веселье Лизель, указывая пальцем на рикшу Гуталина. – А ты, громадный сердцеед и потный гардемарин, нука. Эти земноводные лезут, а ты? Что, хуже их?

– Я? – залепетал Гуталин, уставясь в небо. – У меня плавки сползают. Я с детства от высоты писаюсь.

Лизель громко расхохоталась.

– Ты, Бэтмен, должен по стенам для меня прыгать. Плавки у него… У меня все сползает, а я от этого только молодею. Ты мужик или нет? Вперед, заре навстречу! Кто первый, – крикнула, – тому домик в Коломне, – и вдруг залихватски свистнула в два пальца, вспоминая нежное отрочество. – Пошли, голуби!

– Вот это перформэнс! – восхитился Скирый. – А где телевизионщики? – Те были уже возле колоколенки и жужжали техникой.

Гуталин деревянно, с лицом как вытершая все школьные доски тряпка, подошел к подножию, оттолкнул застывших голубя Моргатого и стервятника Акынху, зашептал: «Я мужчина, я чистая мужчина…», и полез, неуклюже шатаясь и раскачиваясь. Оба у лестницы оглянулись на прыгающую Лизель, кровавыми глазами проводили топочущего уж вверху удачливого соперника и бросились на штурм. Добровольцы подскочили и еле удержали грозящую рухнуть конструкцию.

Голос колокола донесся звончее. А потом маленький снизу Епитимий крикнул сверху изо всех легких и на всю округу:

– Сказано: «И войдешь в ковчег ты и сыновья твои, и жена твоя и жены сынов твоих с тобой и будешь возделывать землю… и будешь изгнанником и скитальцем на земле… и вот: пойди к народу своему и освяти его…»

Это были последние его слова.

Что там сделалось наверху, точно никто не увидел, да и неточно тоже. Какието тени побродили в небесах, ктото вскрикнул, и колокол смолк. Потом тело звонаря с растопыренными черными крыльями пролетело на встречу с мягкой землей и впечаталось в нее темным эмалевым складнем. А через минуту слетели и спланировали ненадежным дельтапланом загаженные словами простыни и скатился вниз, ударяясь о торчащие балочки и прыгая на сохранившихся кирпичных выступах, светлый ком или тюк и брякнулся за колокольней с той стороны, где кладбище. Из тюка, ряженного в римскую, сияющую мишурой тогу, в дрожащей агонии высунулась одна косая нога и одна кривая рука, а из расплющенного рта настоящего мужчины вылилась черная кровь.

Бабы завопили, мужики бросили на тела первое, что попало, попону с лошади на загорелого Гуталина и самодельный скомканный плакат на соединенного с землей Епитимия. Литератор Н. в ужасе стоял перед лозунгом и автоматическими губами шептал и читал, читал и шептал обозначенные там слова: ОПАСНО. Но умныето люди давно, еще только начинался штурм и помятые и испуганные Моргатый и Акынка и не думали бочком, держась от страха друг за друга, сползать по кинутой всеми конструкции, умные люди бросили всю эту суету на поклон судьбе и отправились на торжественную церемонию, ибо простучало на всех часах двенадцать.

И никто не обратил внимания на еще дрожащих от страха высот Моргатого и Акынку, которые пробрались, крадучись, на зады, где лежала на плоском, как банка, Гуталине попона, приподняли ее, и мистик и растлитель школьниц харкнул комком желтой слюны на бывшего соперника и ушел, а мачо, оглянувшись, расстегнулся и попытался дрожащими руками туда же на могучего рикшу справить малую нужду. Заслуженный инвалидкультурист дамских скачек лежал в виде, как будто его взяли за зад и вывернули наизнанку, неряшливыми кривыми швами наружу. Ужас на секунду обуял Моргатого, и лишь одна или две капли сумели выпасть из дрожащего в страхе гоминида. И он побежал, семеня, припадая на одну ногу и застегиваясь, прочь, за уходящей толпой.

Отчаянно быстрая для здешних дорог машина дала кругаля на оформленной под рынок площадочке с брошенной и начинающей киснуть сметаной и еще свежими яйцами, и из машины выскочили еще двое посетителей торжеств.

– Где? – крикнул Сидоров, вращая головой и щурясь, будто он никогда в этих местах не был.

– Там, – ткнула рукой Екатерина Петровна, и они стремительно зашагали в сторону шевелящегося праздничного стойбища.

А литератор, оглядываясь, вороша волосы и шевеля вдруг онемевшей шеей, поплелся по принимавшей достойный вид дороге, по которой уже можно было, если не озираться и не тереть спину, пройти. Ежесекундно не ковыркаясь на колдобинах.

Но газетчик, почти бежавший мимо церкви и даже оборачивающийся на мчащуюся за ним особу, вдруг остановился, будто стукнулся головой о невидимую стеклянную стену волшебного ящика для особых фокусов. Запыхавшаяся и глубоко дышащая практикантка посмотрела изза его спины внутрь фиктивного пространства: переминались и божились несколько старух, огромная мятая измызганная понятными словами простыня покрывала покатый холмик, сидел рядом с холмиком молоденький дурачок Венька както боком, глядел на церкву, и плечи его дрожали крупной перекатывающейся судорогой, а руку одну свою он положил на холмик и слегка поглаживал его.

Сидоров приподнял край и тут же опустил и поглядел на церкву и чахлую пристроечку возле нее. А потом сбоку глянул на спутницу. Катя встретила его взгляд и тихо, будто садящаяся на воду на излете крупная птица, опустилась рядок с Веней. Через минуту она подняла руку и несколько раз нежно, осторожно и ласково погладила Веню по голове. Мальчик поднял на женщину глаза и покачал головой в разные стороны, как делает ромашка на переменчатом ветру.

– Хочешь, посиди гденибудь здесь? Я пойду, – спросил журналист. Женщина совершила тот же, что и Веня, фокус головой и тяжело поднялась.

– Идем, – тихо сказала она, и гораздо медленнее, чем раньше, они потащились вдоль колеи вниз, к бывшему дому Дуниного Парфена.

Надо сказать, что праздник «Сошествия в рай», братания и ненависти «своих и нет», сабантуй чиновников, служащих и сторонников культов, а также телевизионных дел мастеров приобрел к этим двенадцати часам несколько новые окрасы. После колокольного бума грехопадений еще вспыхивали временами сумбурные речи со взаимными проклятиями и предъявлением тяжких грехов, еще взрывались в усилителях песенки караоке, или кривлялся пару куплетов девичий гадюшник, а то вдруг заводил под управлением старика в медной каске старинную песню хор юных пожарников, но тяжелая и ясная надпись на простыне слухом и шепотом переметнулась на веселящихся и записавшихся на особый маршрут. Ктото вдруг отступился, опасаясь пиратского черепа, – был суеверен, а другой ктото просто переменился в настроении: вместо тихого скандального перформанса с приятным шутейным побиванием противных морд вдруг вылезла сиреневой страшной рожей совсем другая история. Впрочем, и это мнение кажется тут условным, частным, как показалось неустойчивому и впечатлительному литератору H., а попрежнему многие орали, взрывалась музыка, и в какомто углу ИвановПетров дергал и рвал пиджак «Гришке – три процента», а тот отвечал полной взаимностью, и рядом стоял, держа лошака под уздцы, безразлично наблюдающий потасовку Акынху.

Еще надо заметить, что приемный и сборный пункт по походу в рай ровно в двенадцать открылся, щелкнуло окошечко кассы, и в нем оказалась, как в старой пореформенной фотке освобожденного крестьянства, растерянная рожа гражданина Парфена. С высоких новых тесовых ворот с перекладины глядел лозунгкумач «ПОШЕЛ В РАЙ», и торжественную ленточку, перегораживающую уложенную в кафель дорожку, поскольку из начальства разрезать никто не пришел, – просто сорвал твердой рукой новый хозяин Парфеновой волшебной избы человек Алик, специалист по рыбной и иной части.

Журналист и Екатерина Петровна двумя соединенными тенями сновали в лакунах крутящегося вяло карнавала, надеясь углядеть молодых людей. И вдруг Катя чтото увидела, глаза ее лихорадочно загорелись, и она, как сомнамбула, двинулась в сторону, а Сидоров недоуменно уставился на нее. Там, недалеко от мощного телетрейлера, возле запасных софитов и бегающих тудасюда телеоператоров, в окружении нескольких статистов в серых одинаковых, будто форменных, брюках и серых в полоску закатанных по локоть рубахах сидел человечек на опрокинутом фанерном ящике. Он безучастно глядел вперед себя и вяло копошился вилкой в открытой банке рыбных консервов, наверное в «севрюге в томате». Екатерина Петровна приблизилась, Сидоров нерешительно последовал за ней.

Женщина подошла к техническому помосту и сказала тихо:

– Ты.

Человечек не шевельнул и глазом.

Катя перешагнула через вьющиеся силовые кабели и вступила на помост.

– Ты! – крикнула она. – Сволочь!

Молодые специалисты осторожно встали возле жрущего консервы, не слишком тесня его.

– Тоже приперся сюда. Гадина! – крикнула практикантка и сделала шаг вперед.

С закатанными рукавами несколько «ассистентов» выставили руки, и один или двое миролюбиво промямлили:

– Не стоит, Екатерина Петровна… Ну, что уж волноваться… такой день хороший… Екатерина Петровна, будьте так добры… Просим вас, будьте любезны…

Катя еще поглядела на человека и, выставив и направив на него острые розовые когти, бросилась в атаку.

Ашипкин, а это был он, невозмутимо сидел на ящике и глядел в сторону.

Визжащую и орущую Катю стражи сдержали, выставляя вежливо локти и плечи, принявшие на себя удар острых предметов. Ну что поделаешь, такая денежная работа!

– Паскуда! – орала практикантка. – Мразь. Весь праздник испортил. Приперся. Морду разукрашу!

Потом, рыдая, уселась на крутящиеся толстые провода и стала глотать и глубоко вздыхать, ловя ртом воздух.

Сидоров положил женщине руку на плечо:

– Катя, не надо.

Она опять вскочила, поглядела на орудующего вилкой и вдруг сорвала с груди аметистовую любимую огромную брошь и запустила в человечка, обозначив его под конец: «Тухлятина!». А потом поплелась прочь, и Сидоров пошел за ней.

Тут Ашипкин встал с грязного ящика и отшвырнул в сторону вилку, а потом и банку с низко летящей рыбой.

– Пускай приходит! – крикнул он.

Сидоров понял, что этот спич обращен к нему, к обозревателю возрождающейся газеты. И обернулся.

– Скажи Ему, пусть Он идет сюда, – скривился Ашипкин и вдруг ернически с приплясом покривлялся, совершив ногами и руками кривые и дурацкие пассы. И сделал в мольеровском духе придурочный реверанс. – Мы ждем! Где Ты? – воздел клоун руки вверх, к небесам. А потом предъявил непечатный жест. – Тебя нам здесь не хватало. Приходи, а там посмотрим Кто Кого! – и опять рухнул на ящик.

Сидоров увел трепещущую подругу от недруга, и они гдето уселись сбочка, почти под грузовиком возле огромных колес с поющими детьмипожарными, и Екатерина взялась скулить и тереть кулаками глаза. Обозреватель, как мог, не сочувствуя и не любя, гладил практикантку осторожно по плечам и еще кисть руки…

Надо сказать, так все это дело не окончилось, поскольку за обаятельной сценой внимательно наблюдал тупой мачо Моргатый. И его быстрый, стройный, как тростник, ум понял все. Скумекал, как и тогда, на научной лежке. Он догадался. Он услышал слова и увидел жесты, равные Ему. И мачо бросился к помосту, к сидящему в позе раненого Цезаря Ашипкину и воскликнул, упав возле помоста на колени и ползя:

– Я… вашество… тоже в телевизор… автор… мужчины не платят… я… вам, угодно… могу, хочу… Готов.

Ашипкин поднял на идиота глаза, в которых плавало плавленое олово. Он выкинул руку и указал ладонью на удалившихся любовников:

– Следи… Каждый шаг доложишь… Не упускать. Отметим, – и взялся вдруг хохотать, плюясь, заикаясь и брызгая соплями.

И Моргатый, радостно скуля, пополз в сторону, а потом рысцой побежал, укрываясь возле углов и попон, за ушедшими.

Прошло совсем немного времени – минут десять, и в празднестве обозначился некий новый тон, или ток, и не бурление и не восторг, а скорее истерический визг и недоумение.

Это вырвавшиеся из сеновала и слегка облепленные сеном молодые люди, Эльвира и Михаил Годин, предупрежденные в пятницу Парфеном о начале впуска и торжественном открытии хода, покинули заточение и воспользовались вялой праздничной неразберихой. Держась за руки, краями перформансного поля стали они пробираться к заветной цели – воротам в преображенную избу и ее подпол. Первыми увидели лазутчиков, конечно, телевизионные бродящие в поисках особого кадра псы. И, конечно, какойто опытный пультовик, всевидящее око, управлялся с ними ловко и всех погнал за новой добычей. Тут же проснулись и празднующие. Пожарник, ИвановПетров, чуть разводя руки, стали медленно заходить на крадущегося Мишу Година, и тому, чтобы увильнуть от наседавших и не подставить подругу, пришлось выпустить ее ладонь. Потерявшая слабую опору девчонка шарахнулась в сторону. Вдруг высоко забрал квартет хоральных песнопений, и архимандрит Гаврилл простер руки над площадью и стал, музыкально стоя на грузовике, сыпать проклятия и порицания отступникам, сектантам, моралистам, умствующим, впавшим в неуважение к церковному закону и оскорбляющим сановников взглядом с косизной… Миша начал метаться, пытаясь опять найти руку подруги.

Но и той стало несладко. Улыбающийся в полубезумной гримасе Акынка взялся загонять ее в сети с другой стороны, и до чего странно, собрались ему активно помогать, гоняясь по площади за отбившейся от стада дщерью вполне принявшие веселую игру и впавшие в детскую забаву Лизка с вновь крутящимся возле ее рук Моргатым.

Когда Сидоров с практиканткой выскочили на площадь, молодые были уже почти окружены и схвачены. Взъерепенились, почувствовав время туша, девичьи фонографические труппки и дансансамбли, и лабух за пультом «не ваших» от души наконец врубил залихватскую современную серенаду.

Сидоров повернулся к даме:

– Катя. Может быть, прощай… Катя… Но жди меня здесь… Никуда… Я вернусь навсегда, – и бросился на выручку молодежи.

Что отчасти спасло их, никто не знает. Отбивающийся подхваченным научным лозунгом газетчик, Эля и волочащийся и вяло отмахивающийся какойто научной или юридической статьей Миша чудом приблизились к заветным воротам, и если бы не постоянно мешающие преследователям тивишники, клубком катающийся колючим перекатиполем дурачок, лезущий под ноги и ничего не перящий литератор Н. и бредущая по площадке без цели и смысла Екатерина – плохо пришлось бы бегущим и ловимым. Но они юркнули в гостеприимные ворота и помчались мимо выпученного Алика по уложенной с наклоном кафельной дорожке вниз, к заветному ходу.

– Уйдут, дурак, – крикнула мистику ХУ ошалевшая от веселья Лизка.

– Уйдут, – дико заорал Акынка, вскочил в седло трепещущего рядом рысака и рванул узду, мечтая придавить беглую девку и вообще всех.

– Убегут, – прошептал белыми губами мачо. – Скроются от всевидящего экрана.

Человек Алик встал посреди ворот, расставил руки и громко оповестил:

– Бисплатн пробна пускь кончила. Ходи касса деньги.

– Уйди, убью. Уйдут! – взревел всадник и направил мчащегося рысака в ворота.

Алик развел дрожащие руки и в ужасе зажмурился. Но верхняя перекладина ворот с входным лозунгом оказалась, конечно, коню не высока, но не седоку. Акын на секунду, в пылу гона, упустил верхнюю балку. Крепкая и упрямая, хитрая голова Акына оставила свою улыбку на перекладине. Впрочем, треснула громко, как выстрел, и та. Конь шарахнулся и рухнул на Акына и заодно Алика, все в замешательстве остановились. Всадник без головы аккуратно сполз на кафель, поливая его пузырящейся, как розовое шампанское, жижей. К придушенному под лошадиной тушей, тихо тявкающему слизью коммерсанту медленно подкатилась, вертя тряпкой кожи на шее, башка наездника и весело оскалилась беззубой улыбкой. А потом подмигнула невытекшим глазом, и Алик тихо завыл на зверином наречии. Пострадал бы окончательно бывший рыбный барон, но выскочивший сбоку ошалелый старичок с обрывком вервия на ноге еле успел чуть оттянуть безумного владельца подземных богатств и сохранил его для инвалидной пенсии.

– Леша, – строго, будто свихнувшаяся училка младших классов, крикнула практикантка, подойдя к воротам и искоса заглядывая в них. – Леша, а я?

Как подкатился в страшной наступившей вдруг тишине, где главенствовал лишь лошадиный храп, маленьким круглым шариком к практикантке тявкающий собачкой паренек Веня, никто не заметил. Бодался и лепил копытом конь, стонал, отползая, защемленный бывший рыбовод, и вся площадь глядела на разрубленную в перформансе и обвисающую перекладину ворот. Малыш тронул Катю за локоть, улыбнулся и повесил ей на плечо два подсумка и заплакал, указывая на скрывающуюся в чистилище группу. Катя посмотрела на подсумки, из одного из которых струился раструб противогаза.

– Лешка! – завизжала женщина и, перепрыгнув лежащего Алика, коня и голову, бросилась внутрь. – А я!

– Финал! – заорал литератор Н. – Я все равно узнаю, что вы тут накрутили, – и кинулся к откосу, чтобы, осыпая острые камни и больно накалывая пальцы, спускаться, карабкаться, ползти и где надо скатываться вперемешку с сухой земляникой. – Дайте финал!

Шатаясь и озираясь плохо видящими от возбуждения глазами, но выполняя ответственное задание, вполз в бесплатное мероприятие и господин мачо.

В кромешной тьме блуждали люди, страшно, выжигая глаза, вспыхивали софиты, ктото водил перед ослепшим Сидоровым хоботом. Сидоров схватил за плечи Эльку и Мишу, глядящих на него из противогазов страшными круглыми глазами пришельцев и качающих рифлеными дыхательными аппаратами. Потом бросился, следуя безотчетному порыву и проникающему уже в голову сумасшествию, по темному, сырому и узкому лазу. Он с силой толкнул детей вперед и сопроводил немое указание непререкаемым жестом, и они, пятясь, поплелись, глядя на него.

Ударил сильный с разных сторон свет. Сидоров стал терять сознание, потому что рай был близок и ничто уже не было нужно. Он умирал. Прошел на четвереньках несколько шагов и рухнул. Напротив, почти рядом, хватая воздух ртом и давясь сухой рвотой, лежал мачо Моргатый и скосившимися навсегда глазами глядел на подыхающего обозревателя. Страшные монстры с сияющими телевиками направили на мачо свои синие стеклянные огромные глаза пришельцев и чужаков. «Не упустил», – сообразил мачо и откусил себе язык.

Над уже едва дышащим Сидоровым склонилась гарпия с телом женщины и головой божества Птах. Она стала натягивать ему на голову, больно уродуя уши, противогаз и долбанула коленкой пару раз по вспыхивающей дыханием груди. В боковых отводах черного хода к спасению и свободе расположились встречающие их, ползущих, привратники, освещенные сияющим светом лучезарные ангелы в противогазах, светлых балахонах и хитонах с журчащими жезлами на плечах. Вдали показался краешек слабого естественного света, тот самый знаменитый туннель в никуда кончился. Сидоров пополз, тягая за собой еле волочащуюся подругу. Противогаз с него сбился, он увидел на светлом пятне, прямо там, где труба чистилища окуналась одним краем в рай, два силуэта, похожих на его детей – Элю и Мишу, прыгающих и машущих ему головными приборами… Ангел склонился над Сидоровым, обдал его нестерпимым светом и сунул прямо в рожу объектив «Бетакама».

– Быстро, быстро, грузимся, – возвестил над ним страшным архангелом трубный шкиперский голос военмора Хайченко. – Некогда тут амбулатории корчить.

Сидоров открыл глаза. Он лежал на жухлой траве прямо под речным откосом и глядел в стеклянное небо. Рядом сидела практикантка и, держась за уши, сомнамбулически раскачивалась, из носа у нее выпрыгнула капелька крови. Перед глазами заплясали два черта, сдернули страшные маски и стали в образе дочери и ученого аспиранта прыгать и беззвучно хохотать, задирая вверх побесовски руки и ноги.

– Взяли?! – крикнул каперанг Хайченко, и газетчик услышал, то есть уши вернулись к Сидорову

Военмор, неизвестно откуда взявшийся суетливый H., Миша и маленький адмирал схватили и поволокли мешок обозревателя к воде. Сидоров повернул голову вправо, вверх, к высокому речному обрыву. По кромке бесновалась толпа, танцевали слабо одетые девушки и метались служители культов. Коекто взялся осторожно спускаться вниз, удерживаясь за слабые кусты речной дикой клубники. На самом верху и чуть в стороне журналист отчетливо разглядел пляшущую и машущую им приветливо группу – эксжену Альбинку, хитрую Фиру и еще двух плюгавеньких мужиков, одного в развевающемся колоколом плаще. Все – дурь, понял он.

– Проползти по сходням сможешь? – заорал каперанг и шлепнул обозревателя по ушам. Сидоров встал на колени и полез по мосткам, держа за руку и не выпуская спасительную ладонь практикантки, та неумело подталкивала его в спину. На руках каперанг с литератором втянули газетчика на дрожащую в возбуждении, теплую огромную железяку.

– Быстро всем через люк внутрь, задраиваемся! – завопил каперанг. – Готовность к погружению номер два.

Под спасающимися вибрировала махина подлодки древнего, но надежного проекта.

Через узкий верхний люк еле живые беглецы упали внутрь трясущегося чудовища. Сидоров без сил рухнул на матросскую узкую койку, рядом уселась шатающаяся Катя и в знак разгорающейся симпатии и неугасимой страсти померила ему, приложив тыл ладони ко лбу, температуру. В ответ на эту ласку он деревянными негнущимися пальцами калеки погладил ее роскошные, но пришедшие в некоторый беспорядок волосы.

– Кто поведет лодку? – выдавил газетчик чужим голосом убывшего и комиссованного старшины.

– Есть у нас матросики, – загадочно ухмыльнулся, поднимая руку, капитан. – А барабашки на что?

Громадина лодки взревела и вышла на ровный гул. Молодые люди Эля и Миша стояли перед Сидоровым, держась за руки и улыбаясь. Они, впрочем, как и все остальные в этой дружной капелле, да и вне ее, не знали, что сказать, поэтому от счастья и полного очумения совершили несколько па, вальсируя, сбивая табуретки и хохоча.

– Ты зачем… – слабым, выкатывающимся пузырями голосом осведомился Сидоров у топчущегося тут же и окунувшего лыбящееся лицо в общую радость литератора Н. – Ты зачем такие сценарии пишешь, ослина! Скотина!

Н. в ужасе отскочил от очнувшегося любовникаскандалиста, но внесшийся с дуновением легкого бриза в отсек маленький адмирал разрядил накатывающий афронт:

– Самый малый! – голосом поперхнувшегося соловья возвестил командир и фукнул в висящий на груди возле орденских планок судейский свисток, а потом, используя в виде гарнитуры связи рядом же болтающийся тонометр, воскликнул: – В шеренгу становись! На первыйвторой рассчитайсь!

Подводные скитальцы, направляемые в неловкой толчее крепкой рукой каперанга, выстроились в волнительную линию.

– Первая! – задорно воскликнула Екатерина и чуть искоса, но свысока, глянула на плечо соседа.

– Первый, – укоризненно, сквозь улыбку поправил Хайченко.

– Ладно, второй, – вяло бекнул чуть шатающийся газетчик, пытаясь зафиксировать взгляд на переборках.

– Без ладно, – скомандовал военмор, крупно шагая вдоль строя. – Особенно в походе!

– Первый! – гаркнул он, имея в виду, пожалуй, себя, возле молодежной пары.

– Вторые, – в унисон сообщили, лучась улыбками, аспирант и внучка.

Суровый военмор остановился напротив литератора, безуспешно потиравшего колено, и вперился в него специальным взглядом. Н. поглядел в прогалину строя, где теперь должен был размещаться еще член экипажа, табуряшка или барабашка, но, никого не найдя, обреченно сообщил:

– Третий.

– Ну вот! – широко развел руки подводный полковник. – Разве таких научишь! У тебя откуда уши растут? На первыйвторой!

– Ничего, освоится, салажонок, – добродушно выдохнул маленький адмирал. – Еще как палубу будет драить, с песней.

– Зачем даны уроду ушикрылья… – для чегото тихо затянул под вынырнувший внутренний аккомпанемент газетчик, видно блуждающий еще не в себе.

– …А вместо зада пламенный мотор… – охотно подхватила Катенька и облизала нежным взглядом обозревателя.

Каперанг втиснулся в голову строя:

– Разрешите повторить?! Первый! – пальнул он со всех связок. Екатерина ткнула локтем любимого соседа справа, и он выкинул на автомате:

– Второй.

– Первый! – победно сообщила разрушительница строя.

– Вторые, – согласно закивала молодежь.

Литератор опять осмотрелся, ища подмоги

у потусторонних морячков.

– Третий, – глупо пуча глаза, выдохнул он.

– Безнадега, – мотнул головой полковник. – Разрешите отправить на камбуз, хотя как бы не потравил экипаж на малом ходу.

– У вас счет хромает, – сердито уперся Н. – Одни первые да вторые, тут и глухой споткнется.

– Ступайтека, любезный, отдыхать, – мягко пожурил литработника адмирал. – Отоспитесь, а после в каптерку, составьте хоть толковый реестр ветоши. Грамоте обучены?

– Да этот все напутает, – возмутился каперанг. – Там, кроме ветоши, и солдатские кальсоны, и спассредства…

– И адмиральские штандарты, чистый голубой шелк, – влез газетчик.

– И фламандское дамское кружевное исподнее, – подбоченилась газетный фабрикант. – Будет руками хватать где не положено.

– Вы его не ругайте, – побледнел аспирант. – Он еще двоичную арифметику освоит.

– Нет, – покачала головой девчонка. – Это ты – головастик, а они… они все такие, третьи.

– По местам! – зычно скомандовал маленький адмирал, весело сверкая молодыми глазками.

– Ну и ладно, – огрызнулся литератор. – Все не повашему, все вам не так.

И, чуть обидевшись, ушмыгнул в соседний отсек и ткнулся в первую же попавшуюся вонючую, с грязным тюфяком койку, потому что жив ли или уже смертельно устал – сам не знал. Потом всетаки заставил себя подняться, подтащился к привинченному к стене столику, схватил кипу карт и вернулся на место. Сил осталось на одно, ну пару слов. Он улегся, закрылся несколькими слоями лоцманских проводок и мгновенно, будто провалился в рай, уснул.

Снились Н. какието места детства, черничные поляны с чудным, прогрызенным улиткой боровиком, потом бежал он долго, размахивая сачком, и пытался накрыть ускользающую бабочкулимонницу, дразнившую его с качающихся голов самых красивых лесных цветов, а вскоре выскочил тихо детсадовец Н. на какойто уютный невысокий косогор, весь изрытый светящимися на солнце и бубнящими песни шмелями, где внизу, за стеной высокой зрелой земляники, мелькнул неширокий ручеек, или речка. Две благодарные ивы глубоко поклонились воде, и на песчаной чистой отмели заиграли в солнечных бликах мальки.

Маленький N., теперь уже ясно – N., ибо заслужил это в литмуках, сидел и глядел с косогора в теплую шуршащую даль. Брызнул летний дождик, и несколько капель пролезли по глазам на нос мальчика. Дождик зачастил, срываясь и шлепая отдельными крупными каплями. Так бывает, догадался N. и закрыл глаза.

Целая лавина воды плеснулась вдруг на голову литератора. Тонем, лодка идет ко дну, ужаснулся он, не открывая глаз. Не хочу тонуть, заупрямился вдруг и оторвал веки вверх.

Кругом мутным студнем дрожала ночь. Слепые городские фонари светили только самим себе. Литератор стоял на тротуаре пустой улицы, безлюдной в этот час, и держал на плечах двусторонний легкий и удобный рекламный щит. Какойто поздний чудак или дурень, отвязно хохоча, удалялся, размахивая пустой бутылкой пива и пританцовывая. Голова литератора пахла этим напитком, и волосы его слегка липли. Надо же, засомневался N., какой интересный герой уходит, но в такой одежде его не догнать. Тут теплая и ласковая темнота посоветовала поскорее сматывать удочки.

Вдали, за площадью между домами, еще играли по низу небосвода последние искры заката. Литератору стало жалко себя. Может быть, там, где кончается бетон и начинаются поля и сады, есть еще свет и солнце, подумал N. Там ждут меня мои герои. Это веселые люди, мужчины и женщины, и дети – со всегда улыбающимися лицами, ловко бегущие по опушкам, обнимающиеся и танцующие хороводы. На головах их сплетенные из трав венки, а на руках и лицах их дрожат узоры от светила. Там всегда полдень, и время редко и медленно утекает оттуда.

– Пойду, – решил литератор, глядя на острую стрелу заката вдали, – авось добреду. Вроде недалеко.

И он отправился в путь.